ААААААААААААААААААААА!!!!!!!!     

АаааааааааАААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Аааааа!!! АААААААА!!! ААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!!!!

АААААААААААААА!!!!!!!

ААААААА!!! АААААААААААААААаааааабля!!!!!!!!!!   

Мама! Папа! Господи!!!!!  

аааааааа

Стало тихо вокруг и я открыла один глаз, затем и второй. И перед ними стояло большое, великое голубое небо.
Мне нечего было ему сказать, не было у меня никаких к нему вопросов и претензий.

Так шел день, несколько месяцев, 1-2 года.

Я немножко ела, как могла спала, зарабатывала денежку, иногда ходила до магазина.

И как-то раз взяла себе на скромный ужин нектарин.

Кто-то, может, скажет, "да знаем мы, там еще были 2 румяные сливы, пара абрикосов, горсть черешни и никакой не 1 нектарин, а целых 3". Пускай говорят.

Так вот, я шла по пыльной улице Мебельной, смотрела строго под ноги, опять не замечая жизни. Мне не звонила мать, мне вовсе не звонил отец. И копошились радостные дети на сыром газоне. И тут затрепетал в руке моей пакет. 

Я встала и говорю "да что это такое?"


И из пакета зашептал мне тихо нектарин:

"Ты посмотри-ка на себя,
Давай по-честному,
Тебе уже ведь не 16 с половиной лет.
И это вот твое извечное несчастье
И нежеланье сладкой, доброй и веселой жизни,
Как у всех людей
Давно тебя уж, милочка моя, не красят.
Завязывай".

Мне резко стало больно и обидно от таких вот слов.


Я вытащила голову из плеч и запрокинула к просторам неба.
Там как раз находилось крупное и мощное солнце.

Я поняла, что им освещены все эти дети на земле, все автосервисы, кафе и рестораны. Все мои добрые соседи, весь пес и дрозд, и целый шар земной. Но отчего никак не попадает на меня? Но почему ж никак в лицо мне не посветит?

Чем занято мое сердцебиение? Где брошенный скучает секс? Кто выключил всю музыку? И почему не дышится? Я, что совсем мертва? 

И солнце мне такое говорит:

"Да, вроде,
но еще и нет".

 

Звенит холодное крепкое солнце.
За 102 холмами, под шорохом крутых берез и полудохлых жилистых акаций,
С вчерашними тенями на глазах, ты – в суровых объятьях сломанного кресла, ты ждешь меня, ты любишь меня, шлешь рецепты жареного сыра.
Там, над твоей желтой вытянутой головой, давно висят уставшие и кремовые звезды.
Я постирала наволочку. Постирала полотенце. И запах твой уехал в кисловодских поездах.
Моя ты громкая и ласковая мать.

Я вырасту, я непременно сделаю тебе ремонт, я освежу поломанные кресла. И липкими густыми вечерами они, как будто это я, тихонько, по-дочерни будут тебя обнимать.

 

Я так хочу быть твоим зеркалом, скрипучим шкафом, нещадной хлористой водой.
И протекать замызганными лестницами под твоими беспокойными ногами.
Ведь в горле у меня скаталась едкая любовь. Ее не выкрикнуть, не отхаркать, не зажевать хлебами.

Я так хочу купить тебе все булочки на свете, упасть в твою подушку, в ней и потонуть.
И ждать, когда твои могучие, огромные ладони,  сквозь все безумие, вразрез минут, на зависть федеральным округам, меня поднимут, меня укачают, потрогают за мой горячий буйный лоб.

В свирепости моей слезы и в реве сердца – ты, твоя одесская шальная суета, твои немного разные глаза, твой нежный материнский крик.
И поутру ты защити меня от птиц за желтой нашей занавеской – моя мечта, мой дом, мой самый добрый друг. 
 

🕊
 

Когда сломаются последние наушники, когда угомонится топот жирных ног соседских, когда угаснет хилая подсветка окружного ресторана, тогда я лягу на диван и не усну. Я буду думать о добре и зле, о маковой слоеной булке, о том, что смертна мать моя, что смертен мой отец.
И что наутро не заглянут ко мне солнца, к таким как я в жилплощади не светят их лучи.
Спрошу у томной, позаплывшей памяти «скажи, подружка, сколько нынче в пачке сигарет?»
Она икнет, потом скажет буквально следующее:
«Слушай сюда.
Все говорили тебе с самых слабых твоих лет, что в жизни ценится каждоминутное страданье и на примере личном силились развить в тебе старанье к сольфеджио, к урокам,  к прочему говну.
И били тебя по лицу рабочею тетрадкой,
С чистейшим помыслом, любовно и нежнО.
А ты теперь стоишь во съемном за нестраданные деньги доме, да плюс еще не в самый ранний час и мажешь себя всю пахучим жирным маслом – свое натренированное тело.

И твоя нетренированная совесть!
Вместе с трусливым маленьким сердечком,
Пока ты массажируешь свой смуглый зад,
Меня гнобят!

И я уже не знаю, куда жаловаться!
К кому идти! Куда еще писать!
Вы гляньте на нее!
Я позабыла, что такое мальчик,
Не вспомнить мне движенья школьных драк.
Я тут валяюсь, все прокурено,
Все платья, сарафаны, кофточки.

И сел мой телефон.

А помнишь, раньше ты меня водила

На школьный, ночью, стадион?
Под нами охала и ахала потоптанная добрая земля.
А сверху, влажная, густая, прикрывала мгла.

Своей ладонью распахнула ты тогда сухарики

И щедро высыпала в пыльный мой карман.
Твой нос чертил по небу линии,
И сердце твое билось громче всех -
Так громко, что проснулся за спиной сорняк.

И вот, в привычном, так сильно подходящем твоему лицу, окружении всезнающего футбольного поля, да под надзором старой и шальной звезды, похрустывая дрянью, на ржавчине забора, сидела маленькая ты.
И было там тебе всегда 12 с половиной лет.
И я с тобой сидела, ну ты вспомни!»

-Да отвали, не помню я такого, нет.

 

 

 

Поддует агрессивный ветер в рукава, переберет волной под тощим свитерком, и упадет на голову беззвездный мглистый вечер. Автобус щедро вывернет рабочими людьми. Во тьме, по голосистой грязи ловко проплывая, я окажусь в рядах. Кругом там будут бритые головы апельсинов, и потные винограда пузыри, и спелые молочные сосиски. Я протолкну себя в очередях, подышат на меня согретым воздухом людским, покашляют немножко. Я совершу расплату, вытеку в звенящую фиалковую ночь и там вдруг снова на меня подует. Мне вечно холодно, меня вообще не отогреть, - под мышкою шурша скупым салатом,сформирую мысль.
И возвратясь домой, опередив сегодня на 0,2 секунды гадкий ветер, я скину все, присяду, отряхнусь. И понапрасну платные свои услуги запредложит батарея – мне холодно, куда там ей, чего удумала, меня вообще не отогреть. И даже разжиревший красный помидор замерзнет посреди моих зубов.
Я выгляну в окно, оно скукожится от моего дыхания, "да ну тебя", мне скажет, отвернется, забубнит.
И руки вознесу я к потолку - он недовольно цыкнет, и упаду тогда ко сну, и скрипнет бедный мой диван. Заснут уютным крепким сном в углу мои носки. Почешется и зазевает одеяло. И воздух скажет «всё, давай». И все вокруг уйдут, и дальше замерзать меня оставят.

Нет близкого и дальнего, нет ночи, новой обуви, нет мочи.

Таится шоколад на полке, вхолостую копится печенье. Без явных и неявных смыслов день, два, пять, неделю. И влажный твердый воздух на меня налип, я не могу поднять ладонь, не дерну тощею ногой. И мимо хитрой мусорки гуляя, не разогнать с нее бакланов жирных мне вовек.

Я притаюсь во кресле, буду сглатывать голодую слюну под рев щербатый газонокосилок, слезою вязкой увеличивая влажность своего жилья. Не пошевелится пушок на прянишном моем бедре, ни сверху, ни внизу не зазудит, и никогда не высохнут на дверь взлетевшие штаны.

Раскрыты окна, свет из них не льется. За ними стонет мир, за ними как-то протекает жизнь.

Уже не удивить меня запахом покошенной травы, и окна давно позабыли хилое мое, линялое отображение. Я горблю плечи, я торгую люксом 2/2. Водичкою под сводом склада запиваю свой грудной пожар. О, мама, возврати меня в сухие свои пухлые ладони. 

Скрипят в 6 вечера оранжевые двери гаражей, скупаются повсюду школьные костюмы. Сошли все ягоды, поелись абрикосы. Поблекли синяки на быстрых икрах всех в окрестности детей. 

И даже нет позыва к плачу -  сразу сон. Под безоттеночный бумажный взрослый запах. Наутро только горечь по июню в каждой паре юных глаз. 

О, мама, увези меня на пляж, упрячь подальше от рабочих обязательств. Налей, пожалуйста, чайку, пусть все молчит, прикрой меня, согрей, о, мама! 

 

Одевшись в замшевый вечерний, цвета camel, смог, шагаю я под перезвон тарелок.

И, разрезая толпы птиц, трамвайных небылиц, пенсионерок,

Я пробую на прочность воздух, я подтверждаю слабость своих ног.

Вчера, буквально, возвращаясь с юбилея, выпрыгивая из-за пышного стола,

Под  сварочных работ мерцанье,  кого-то очень громко я звала,

Из самой мокротЫ ночи - тошнясь, стремясь и сильно тяготея.

Мне серп луны смеялся прямо в липкий лоб, кустарники мне наносили оскорбленья,

Пока я на поганой, высушенной лавке остывала от общенья,

Пока на радостях за мной жевался именинный торт.

Я – вся, я растекалась по трамвайным линиям,  и тут случайный кто-то тронул меня за бочок,

Сказал «да ладно тебе»,  «на вот» - предложил сочок.

И все: свой дом, своих двоих детей, себя, друзей , звал он,  как оказалось, скромным моим именем.

О, Ангелы, лениво качающиеся на приоконных березках, стучащие щебенкой по стеклопакетам комнаты моей в самую липкую ночь! О, направьте же меня на путь добропорядочного трудоустройства! Не водите меня по подвалам всяческим, по магазинам в зонах малой проходимости; да отстраните от помысла сального и чрезвычайной умственной изворотливости. Не дайте, друзья, пропасть на чужбине.

 О, дух всея подъездов, родимого ЖЭКа, детсада 122 (в совокупности с 64-ой гимназией) и магазина "Стекляшка", убереги меня от неаккуратных трат и утрат, поспособствуй в покупке нового сотового, дай мне, там, на другом краю государства, я тебя прошу, материальной ласки и всевозможной жилищно-коммунальной безмятежности.

О, призраки, во дворе, а также за каждым буйным кустиком меня поджидающие, пусть нигде у меня не щемит там, да на крик/вопль я в обстоятельствах не соскочу. Стерегите отсюда, со своих/с наших ржавых, пахучих  турников мой чуткий сон, чуткую мою дневную активность.

И тетрадки мои, атласы, исторические вместе с географическими, гремящие, в тяжести своей травмоопасные наборы карандашей, а, и поделки, сотворенные в случайном аффекте - остановите ногу мою, занесенную на красный и на другие неположенные области земного и внеземного мира. Охраняйте комнатку мою от напастей, эха и разнообразных печалей. 

Наполню легкие серым воздухом, прыгну, вольюсь в кроссовки и убуду во взрослую, полную радостей и гадостей, свою жизнь.

 На гребешках асфальта, из-под трех с половиной ливней, солнц и двух часов луны; с бутылкой водки, с парой шоколадок, с детнаборами; и прямо из аудитории, еще шурша бумажкой, из окруженья папок, под клацанье всеобщей мыши, не выпив с одногруппниками и сочку - сижу за тем столом и этим. Отец и мать в своих рассоренных во статусе домах мне подливают чай. И в тени их колбас, и в резком шевеленьи за конфетой, сухой, экологически нечистый воздух разрезают стрелки. 2, допустим, штуки. И скрип коленей раздается тут и там.

Я прожую огурчик, лягу на диван. Но комнатка мала, и потолок мне давит.  В окнах не хватает места, глаз мой может больше, я ж вам говорю! 

А плитка во дворе совсем - она, видите ли, пресыщена теперь моим, каким-то, полушагом. 

 Под крепким голым небом, в укрытьи лоджий и прочих типовых конструкций, шесть лет назад утратившая свое шестандцатилетие, соединившая все свои волосы в никуда не годный хвост, сидела. Справа трепыхались утомленные, свалявшиеся, можно считать, уже двухнедельные, ржавые морды тройки гвоздик. 

 Садился день, вытягивались тени. И матери влакли пакеты по домам. Звонили назойливо домофоны. 

 От этого их звона в грудине заводится резь, ноги хотят дернутся, выделяется иногда даже слюна. Напрасно она выделяется.

А до густого воздуха пошлых подсолнечных полей, до жирного, повисшего над ними, солнца и до молочно-теплой, по-стареющему сухой, пухловатой ладони 2 недели, 2 недельки усилия, по корпусам хожденья, последнего экзаменодержанья, пустот общения, коварства домофона пения.

 Приезжали в гости, крякали ручниками с самого у утра, лаяли собаки и визжали вместе с ними выгуливающие их дети, пакеты телепались на соседских запястьях,  скрипели по всему городу велосипеды, дух субботы окружал меня слева, и справа, и спереди, и сзади.

 Я шла по улице, меж новостроек, шла и жевала что-то из еды.

 Было 18.30 и солнце как раз обнимало мою двадцатиэтажку. Садик во дворе плевался предзакатными своими бликами на все машины, на подобревшую зеленую траву, на звонкие подкрашенные турники. Еда не глоталась, не хотела усваиваться, потому что слишком прекрасный вид открывался передо мной. По мере к дому моего приближения, зашевелились стеклопакеты, проронив золотые, может быть даже, вообще самые искренние, слезинки на стены многоквартирного. Сердце у меня содрогнулось. Я встала и на меня тоже попало. О, что ж это за вечер! Что за первомай!

  Что это? Это песок. Песок черноморский, можно сказать, субтропический. Скинутся образовательные оковы, спадет с плеч шаль привычного дружбоокружения, выдохнется из правой да и из левой ноздри остаточная северо-западная, условная пыль. Местами пачканный, но все равно приятный, будет песочек, и наступлю я на него молодой ногой своей. 

 Кто это? Это мать. Она будет есть пахлаву или хинкали в тенечке диковинных и полудиковинных растений. Пусть ест спокойно, не трогайте ее, я  же так люблю эту мать. По песку понесу ей в руке своей освежающий газированный напиток.

 Задеру голову, а небо станет розовым - это вечернее гуляние вдоль, значит, пора надеть самые белые свои штаны. Потянет соленой вельветовой прохладой.  И сердце снова зашевелится. И песочек попадет в глаза. Попадет на волосы. И все я позабуду.

 

И если нужно вдруг полюбить новый город, какой-нибудь прочий объект реальности или, скажем, человека, то мой тебе совет: сядь перед ним на закате, а можно, на всякий случай, и минут на пять пораньше. Сядь так и смотри дня два, три. В некоторых случаях, неделю.

Однажды, между февралем и мартом, в полуиссушенном междворье, вразрез различным временам, стояла я на грязной корке льда. На взгорье, на водо-, на теплопроводе, на желтом, в крапинку, снегу. И подо мной гудели реки, ручейки, потоки : чистот и еще нечистот.

Подозреваю, было около 15 часов, когда весь организм приходит в ослабленье, и в носоглотке сеется печаль. Кругом опустошались школы, гремели люки за моей спиной. И новые мои еще одни ботинки, ты знаешь, взяли и срослись с землей. И с сорняками. 

Стояла я так несколько минут, заглядывала в то окно и в это. А в них вовсю грелись обеды. Тушения, соления и суп.

И мне бы супу.

 

Но ветерком пока что сзади обдает. Вонючим ветерком приморского района. 

Я длинные, хорошие ресницы опущу - там грязный лед сокрыл пятирублевую монетку. Еще одну бутыль и сигарету. И все, и больше ничего.

 

Что встала я на эту горку? Что стою? И по чему скользят мои ботинки? Воспитанная,  молодая,  склонная  к унынию.

Наверно, знаете, спущусь.

Спускаюсь, целеполагаясь,  тихо.

 Хочешь говори, хочешь нет, но теперь иду я, представляешь, по районному каком-нибудь ТЦшке и не боюсь потеряться, знаю, куда обратиться, податься или сунуться в случае чего. В случае чего я знаю места пропитания, зоны отдохновения, территории старания и бдения. Я, можно сказать, человек взрослый. Но так сказать нельзя.

 Переполненное ведро помойное бултыхается да захлебывается остатками картофеля с укропчиком, мяса-телятинки, творожной нежной запеканки -  по меркам моим личным уж неподъемной никакими такими силами Земными и внеземными продукцией. Тянет оттуда домом, матерью горячо,  горячно любимою; стыдно, срамно, тепло на сердце.

 Ах, как было хорошо всю эту неделю сразу после Нового Года и вплоть до самого 8-го января! Как все сволочи и просто знакомые, как каждый реферат и все до последнего доклады, как тот и этот душевный и бытовой вопросы накрепко прятались за широкими твоими, местами грубоватыми ладонями. Как каждое сомнение, а вместе с ним и колебание в мою, нет, в нашу пользу разрешались в тени жиденьких твоих свежеподкрашенных волос.  И назойливые духи твои, твоя одуряющая, слепящая, резво из чемодана взлетвешая  парфюмерия сокрыла все прочие случайные, гостевые, постояльческие, постоянные, в углах сидящие тайные запахи. А боли сердечные, молоденькие, нужды полуночные незнамо в ком заглушались размеренным твоим в темноте сопением, сопением, носоглотки скрежетанием, переходящим в течение темного суток времени в скромный женский храп.

 

И ты была тут, за этим вот столиком, еще только вчера над ним и сбоку от него металась. Ищу теперь тебя я в одной своей комнате, в коробках кофе и конфет, несомых преимущественно радикулитными больными, да в твоем порядке круп. И вот уже на влажном сытом языке завяжется "Профильтруй водички, выпьем что ли чаю".

 

Запотеют окна, засветится солнце над всем районом, прозвенят во всех квартирах маленькие и большие будильники. Поднесет меня к одному такому окну, и весь мир, все голуби, и чайки, и просто мимо проходящие увидят безумные мои красные глаза сквозь потное стекло. Надышу, подышу, отдышусь, попью из под крана :  ртом своим неверящим, опухшим нарушу гладь водопроводной струи.

Ветер поддует, скажет "иди, кому говорят, хватит мне тут пить, и страдать, и бояться". Швырнет в меня сапожками, тетрадкою да выкатит милостно из-под дивана две сигареты.

Распахнется перед ногами моими и перед носом тяжелая мудрая дверь, и собаки завоют по углам, рассыпятся цветные дети по учебным своим заведениям. А солнце и вовсе запотеет облаками.

Пощекочет в моем животе, сяду в транспорт и убуду.

 

И пойду закоулками, среди городских трав и деревьев, по бордюру пойду, а под ним лужа опасная, бездонная лицо мое хитро отразит. "Ты не смей, лужа, поняла меня",я в нее скажу, а также "несу я доклады и рефераты, понимаешь,  в деканат". Так и разойдемся.

В тепле и холоде коридора отдохновенные и натужившиеся мои знакомые.  Ждут или просто так. У них у всех явно происходят успехи, чего никто не скажет про меня. Все они люди старательные, ну или грубо говоря, ответственные. Вспомню я отца, отца и мать. Исказится тотчас же целый коридор так, что дверь в его конце, деканатскую, различить мне станет не под силу. Взреву я тихонько в пространстве Педагогического, и возлетят к его чистым, отремонтированным потолкам доклады мои. Доклады и рефераты.

 

 Сегодня девятнадцатое число, девятнадцатое ноября, сегодня шел дождь. Свитер мой капельку скатался, сел, но я, тем не менее, в нем. Пониже - юбка под бархат. Я хватаю сумку, мне нужно в магазин.

 Он через дорогу, но это очень далеко. Он горит зеленым светом. Я иду уверенными шагами, но в нем, в далеком этом магазине, уже стоят люди, человек, мне кажется, 35 или 36. Все они только что с работы и очень голодные. В их корзинах болтается продовольствие.

Я отвожу взгляд, обращаю его к небу. Небо, вроде бы, грязного оттенка, матовое, молчит. Но если ты человек внимательный, то в небе этом, по самым его краям, заметишь мерцающее зеленое эхо твоего магазина. 

Пока ты ждал меня в своей теплой хорошей машине, ждал, и мы опаздывали в бассейн, я переделывала хвостик и убирала с ногтей черный, красный лак. 
Иногда ты не дожидался. А я слетала вниз по подъезду, штаны мои шелестели. Через ступеньку, через две. Сумка спортивная, тобою купленная, гремела по тощей спине, в темноте рука моя резко опускала ржавый, ледяной домофонный рычаг, пи-ли-ли ли-ли-ли, тир-лир-ли ти-ри-ри, уехал, тыр-ли-ли лир-ли-ли.
Но иногда ты дожидался. Я выпрыгивала из подъезда и наддавала возле лавки, я хотела показать тебе, как быстро бегаю, какую ты сделал из меня спортсменку, посмотри, посмотри же из своей машины!
-Не бегай.
Ты научил меня плавать. Сам ты плаваешь не очень, это мне сразу стало понятно. Зачем ты так надуваешь щеки? Почему не опускаешь голову? Зачем тебе такие очки, они, похоже, даже фирменные, можно я в них щас туда-обратно? Нет, я не успела, я не проститутка, это просто черный лак, как алый, как розовенький, только черный.
Я выхожу за 15 минут до конца, ведь ты мне всегда говорил, даже плавая говорил, что в жизни необходимо вертеться, вот я и бегу по сырой плитке, а сланцы мои чавкают. Очень хочу помыться первой, занять себе душ, верчусь, опережаю всех теток этого бассейна. 
Накинув на себя полотенце, зеленое полотенце с далматинцами или лучше даже уже взрослое, с белой лошадью на фоне заката, я спускаюсь по лестнице спорткомплекса. Одна. Внизу сидишь ты и некоторые мужики. Вы все сушите головы под общественными фенами, но твои волосы самые красивые и у тебя их столько много. Я удерживаю мокрый пакет, стараюсь идти красиво и загадочно, затем выбираю себе фен - он должен стоять так, чтобы ты, из под своего фена, обязательно видел меня в зеркале, установленном напротив всех нас. 
Включаю и сушу. Волосы мои поднимаются вверх воронкой, вертятся возле лица, которое я пытаюсь сделать привлекательным. Посмотри на меня, мои щеки розовые после горячей душевой кабинки, у меня твой нос, я даже отрастила длинные волосы, правда они светлее твоих. Но зато я сижу как ты, ставлю ноги как ты. Мои пальцы - это твои пальцы, ну!
-Все, давай быстрее.
Я поворачиваю голову, твои плечи растягивают коридор спорткомплекса, полотенце на животе - самое белое в этом мире и очень сильной рукой ты выключаешь свой фен. 
Мне сушить еще минут 10 точно, за это время многие тетки и мужики посидят под фенами, пойдут их выключать хилыми своими ручками и, шурша пакетами, просочатся сквозь двери раздевалок. А в одной из таких, в мужской, среди вонючих сланцев и лысых затылков, держа спину прямо, как всегда меня учил, ударяя по лопаткам глухим кулаком, в фирменной водолазке и в благородных вельветовых штанах, стоишь ты. Стоишь возле шкафчика 148, а я сейчас полечу к шкафчику 147, ведь это ты опять зачем-то сказал, чтобы нам дали рядом.
В своей раздевалке почти всегда я самая маленькая. Но стараюсь управляться хорошо, даже пользуюсь дезодорантом. Набросив шапку на сырую нечесаную голову, в пуховике нараспашку бегу, бегу к тебе. И вот он ты, на широком кожаном диване, со злым лицом, уже взял мои сапоги, они стоят внизу, а вверху, на столике, рядом с твоей грубой большой рукой, оздоровительный молочный коктейль для меня. 
Я его пью, я задыхаюсь, я захлебываюсь, я пью.
-Пей неспеша.
Мы спешим. Ты засовываешь мои недосушенные волосы под шапку, мне немножко больно. Я еще не обулась, но ты уже встал, ты уже в машине. 
Я вытягиваю последние капли оздоровительного коктейля, обгрызанная трубочка в стакане перебивает шум телевизора, одной рукой натягиваю сапог. Ты сигналишь с улицы, прости меня, я бегу, бегу. Смотри, я спортсменка.

В четверг или в пятницу я доем то, что ты мне подашь, встану, отряхнусь и пойду найду свою обувь. Затем, обуюсь, возьму с собой попить и все.

 Выйду на улицу, а там как всегда будет слишком солнечно и поэтому противно. Поеду я не на метро, а на личном мятом автомобиле, где ветер будет поддувать во все щели.

 Следом за мной не поедет никто, но это не очень страшно. Совсем скоро я буду на другой окраине, где куплю еще воды в ларьке, поверну устало-устало на свою улицу, выпрыгну из машины сразу в свое пыльное, коричневое кресло.

В нем, в этом кресле помещаюсь только я, то есть, нет, вот так : это кресло только для меня одной, для одной меня. Ничто не тронет мое сердце, пока я в этом кресле, вернее, конечно, тронет, но мало что.  Будильник напротив, стоит прямо между двух моих безумных глаз. Но я кутаюсь в пахучей, замызганной обивке, не страшась ни одного будильника на этом свете. И всех я посылаю на фиг из такого вот кресла.

 Я положу рядышком, на хлипкий радиатор, свой сотовый, сейчас я не готова к разговорам.  Откину голову куда полагается. И буду вся, насколько только это бывает возможно в жизни, целиковая, цельная, целая – буду в кресле.

 И тут же начнут шастать подо мной и надо мной рабочие, простые люди. Греть себе обеды, ужины, смотреть большие телевизоры. И заорут их больные и здоровые, голубоглазые, сероглазые, иногда кареглазые дети.

 Ночи будут спотыкаться о дни, дожди размоют всю Туристскую улицу, а солнце расплавит все жалюзи.

 Сгниют все листья, а мимо будут катиться электрички.

 Все красивые и молодые захотят на природу, они туда, конечно, поедут, будут  там общаться, принимать наркотики, дышать воздухом.

 Отец и мать будут звать меня, говорить, мол, что ж ты опять в своем кресле, шла бы погуляла, подышала.

 Придут мои друзья, рассыпятся по комнате, предложат попить с ними чайку. Ладно, я попью. В своем кресле. Глаза их будут смеяться, голоса – греметь, и очень модными окажутся все их  ботинки возле двери.

 Потом еще долго будет утро, чайки устанут кричать, захрипят. Посыпет мелким сырым снежком, закроют школы, откроют продуктовые, мне станет 23  в уродском старом кресле.

 Пока под двумя-тремя лучами солнца учащиеся поспешат, поскальзываясь и падая изо всех сил на ненавидимом мною перекрестке Гороховой и Казанской, я буду восстанавливаться в кресле, мне будет очень тепло на душе и на сердце.

 И даже пока все будут любить один другого, дарить вафли и орхидеи, я тоже посижу в кресле.

И вот уже растекутся узоры грязи на улицах района, потянет юностью и добрым помыслом, завизжат под окнами.

А через пару недель подсохнет кровь под моим носом, остынут батареи,  на весь мир объявят раздачу дипломов,  и все вокруг  пойдут за туфлями – чтоб «по дорожкам». Я буду в своем кресле, и мне кто-то позвонит. Скажет «выходи давай».  «Ну ладно» скажу. Встану, разглажу вмятину  на кресле, обуюсь, попью водички и, наверно, пойду.

Сижу на лавке, опоздала. Ветер швыряет по университетской территории новые порции детей. Эти более стильные, чем прошлогодние. Мерзко воняет рекой Мойкой.   Что я тут опять делаю - не знаю. Пускаю через наушники хорошую музыку, бодрюсь. На мне короткое розовое платье, белые кеды, мне кажется, выгляжу я загадочно и немножко сексуально. Чуть-чуть хочется жрать.  Тут вообще никто меня не знает да и я знать никого особо не хочу. Но бывает так, что иду по коридору, сквозь запах вареной рыбы с пюре, и чувствую, что надо простого необременительного общения.  Есть варианты, но лучше не надо.  В туалете свежо. Во всем институте легко дышится только в этом туалете.  В данный момент я нахожусь при бабле, но и это не поднимает мое настроение.  В лужах вокруг меня стоят серые небеса.  Думаю, что от безделия выпила бы кофе. Но тут так поступать нельзя. Однажды,  попробовала сгоряча и прямо возле этого автомата меня прихватило. Вблизи летнего элементарного кафе наш философ, распустив по ветру пиджак, стоит и флиртует с каким-то коконом из шарфов. Над ними навис Казанский собор. Пахнет какашками.  Ой, мне пора.  Сегодня, наверно, не успею, а завтра хочу купить жирный черный маркер. Буду им писать всякие вещи. Хорошие и нехорошие. 

Когда все уйдут из дому, даже ты - на свою работу, ветер распахнет окно и разбудит меня. 
Когда остановлюсь я посреди раскаленной улицы - тени своей не увижу.
Когда лягу на жесткую траву и закрою глаза - услышу, как ноги мальчишек стучат по мячу.
Когда спрячусь в прохладе квартир - почувствую простой, громкий день за своей спиной. 

Слушай, ну что ты мне тут говоришь, когда я ненавижу это лето, этот вот стул, на который я посажена, ненавижу вторники, морось зубной пасты на зеркале, ненавижу  я усталую дневную тупость, носогубные складки, всяких разных людей, ненавижу ебучие книжки, да и сам секс я ненавижу, ненавижу разговаривать, яйца поедать, похихикивать для вежливости, долго сидеть на своей костлявой заднице, ненавижу закрытые окна! Как их можно столько закрывать, ну открой же окно, еб твою мать! 
Кроме того, ненавижу всех приличных, да и неприличные меня нервируют. И что может быть хуже простого дебильного дневного света? Вон жалюзи на кухне кто-то сломал, очень это некрасиво с его стороны. 
Я ненавижу просыпаться одна! Тогда и ненавижу свое лицо, оно - это страх. Мне так горько, живот режет, диван под собой не ощущается, хочется к матери, а солнце это лупит из окна, всю меня насквозь прожигает, издевается. 
И ненавижу лилии поганые. Снимать трубку мне тоже не очень нравится. Ненавижу всякую немощь, спускаться днем на улицу, а еще когда слишком громко в кафе, ну че так включать? Я ничего вокруг не слышу и не понимаю, а мне еще есть.  
Ненавижу ненавидеть себя, это портит настроение. Ненавижу ждать более 15 минут. Ну ладно, получаса. 
Ненавижу неуважительных к моим вещам мерзавцев. Не кидайте мои вещи, не царапайте в 7 раз мою машину во дворике, ведь когда я в ней катаюсь, никому плохого не делаю. 
Ненавижу, когда трогают мое сладкое из верхнего шкафчика! Я готова подраться по этому вопросу. 
Ненавижу свой институт, а конкретно, весь 4 курс. Не люблю эти вонючие речки, от них кружится моя голова. 
Ненавижу свои ноги, я так и не умею их ставить. И руки! Руки не знаю, куда подевать. 
Ненавижу пьяненьких, ненавижу всех умных и не очень, да и собаки меня последнее время раздражают; ненавижу знакомых и то, что у меня течет из левого глаза, ненавижу слушать, ненавижу вздутие живота, течение времени, своего квартирохозяина и  теплое, холодное, горячее - ненавижу я нахуй. 

Воздух тут плотный горячий, повсюду потом воняет, в любой магазин зайди, в каждое учреждение. Дом мой родной стоит в пыли, дорожка до него, асфальтированная, потрескалась, разъехалась во все стороны, иду я по ней умеренным шагом, топаю башмаками своими лакированными, а в них - весь мир : небо голубое-голубое, гаражи ржавые вереницею, пакеты цветастые в кулаках - на любой вкус, травка зеленая-зеленая повсеместно, пот на рожах красных, работящих, поблескивает. Иду я в дом родной, а там борщ на столе стоит и пахнет, на целый город пахнет! К нему, значится, хлебушек бородинский, наисвежайший, и колбаска подкопченная, только взяли. Иду я в дом, навстречу мне пьяненькие мужики, рубли звенят в моем кармане, ветер волосы теребит, борщичком пахнет, щемит где-то у меня, грустно делается, хоть плачь. Встану у бетонного столба, поверну свою голову - сквозь слезу сумею разглядеть каких-то буйных детей. Вытекают из моего подъезда, из моего родного подъезда! Не знаю я таких детей, откуда они взялись в моем доме, чего это лапают любимый мой желтенький турник?! Вертятся на нем, смеются противно, а он скрипит так жалобно, так проникновенно! А звук этот из самого поддона души моей, вся досада внеклассная в нем присутствует, вся самая искренняя зависть, и чипсов чувствуется вкус, и где-то тут радость бешеная, соседская, с песочком в чернявых носках. Пускай идут себе от турника до школы, я-то знаю, что их по пути ждет, что придется им, детям этим, обежать вонючую свалку, что будут перепрыгивать бездонную яму в асфальте, а, раз такие дерзкие, стало быть потребуется перелезть через заборчик, по которому пущен виноград, а нога в нем, в заборчике, у каждого второго застревает, вот посмотрите! А на гнилой, некогда зеленоватой, а в последствии - сине-красной лавке, возле самого подъезда, под ласковым ветерком, отдыхает одна бабка. Ничего в ней не поменяла жизнь - тот же плащ тараканьего оттенка, извечный засаленный платок на седой башке, те же праведные серенькие глаза смотрят в меня приветственно за два километра, радуются : "Ксюшка наша, невеста, приехала". Выжимает Ксюшка домофонный номерок на помятой двери, та, через секунду, одобрительно звенит, про звон этот вообще ничего не надо говорить, это звон райский какой-то, божественный, лучше бы звенели так колокола, как эта дверь. Шагаю в тьму подъезда, пахнет по-родному : старухами, ссаниной, какой-то неопределенной, по-детсадовски гадкой едой. Там даже борщичком не пахнет. Организм мой хорошо помнит, где начинается ступенька. Свет скупой полосочкой помогает мне в пути. Вот я уже различаю выжженную зигу над своей головой, вот - на одной стене и на другой написано, что я сука. Взлетаю по лестнице, ноги шевелятся сами по себе, сердце громыхает, я чувствую себя задорно. В районе третьего этажа укрепился запах перегарщины, он тоже улучшает ориентацию : еще два пролета, а там уже слышно, как скрипит ключ в двери, понятно, что стоит борщик, что громко будут говорить про хлеб и колбасу, про труд без конца и края, про рублики, что тихонько звенят сейчас в моем кармане. Мне еще пару ступенек и вот уже, перебивая гул стекольного завода, льется речь из материнской глубины, разрывают зубы мои рыжую мокрую капусту, оглушительно хлопают вечные дверцы кухонного гарнитура, предлагая то, се, пятое, десятое, а ветерок за окном отчаянно хлещет молодую березку, на тоненьких, наивных ветках которой тоскливо висят чьи-то спортштаны.

Я ненавижу сырные ошметки вчерашней пиццы скорого приготовления. А еще сентиментальное сомнение по вопросу передвижения пульта от телевизора. Утром по нему крутили всяческие мультфильмы :"Простоквашино", про водяного, что-то еще. Помню, жевала перед этим телевизором, раздался звонок в дверь. Почти всегда очень радостный звук. Я вскочила и успела заметить, как водяной на экране глупо покачивет бедрами из стороны в сторону. Так вот, пока что пульт я не передвигаю. Подлетела к кухонной мойке, почувствовала запах посуды, оставленной со вчерашнего дня, который тут же привычно навязал мне ощущение романтической возбужденности, а также того, что меня ожидают на диване. Я оказалась своей же памятью обманута и улыбнулась. Но посуду вымыла легкомысленно, под музыку, уставившись в шкаф с недавно купленными тарелками. И тут же вспоминается, как мне на глаза попался ценник на одной из таких тарелок, обещающий крупную выгоду. Мы разделили радость от приобретения на двоих, выбрав 4 экземпляра. Как-то по-сиротски выглядывают вешалки из обезображенного шкафа, их не трогаю. Вообще, стараюсь ничего не трогать, как будто пришла я в музей. Помойное ведро переполнено : снизу что-то хорошее лежит, залетевшее туда явно от большой радости; повыше - чайный пакет, наверно, еще теплый; вымокшие пожелтевшие окурки; на верхушке - накренившись, в пепле, голубенькая зубная щётка, которая тоже, между прочим, была приобретена на облегченных условиях, порядка 4-х недель назад. На коричневом покрывале широко популярной модели остались нетронутыми следы зада и нескольких уплотненных предметов гардероба, которые в самый последний момент, благодаря моей агрессивной наблюдательности, были также поспешно удалены. Явно расширилось пространство между парами обуви. Остались мелкоразмерные ботиночки, дамские кроссовки, туфельки, которые теперь разделяют пропасти в форме пыльных подошв всеми узнаваемого рельефа. Книжная полка стоит щербатая. Из 2-х отделений шкафа-купе глядит деревянная бесконечность. Разве что моя действующая сумочка из кожзама устало притаилась в уголке одного из них. Утром проснусь от солнца, посреди кровати, жарко будет и пусто в животе. Теперь пойду в ванную да хорошенько помоюсь.

Ножки мои ступают по полу по-всякому. Могут только на носочки, иногда цельной стопой с кокетливым шлепком, другой раз - носками врозь, по-балетному, по-женскому. Я продумываю каждый шаг, ведь так важно быть красивой девочкой. Вообще, девочкой. Пусть кто-то неосторожно скажет далеким летним днем про разрез глаз или разворот таза в юное боязливое лицо. Пусть это будет кто-нибудь большой и физически крепкий. Пускай идут годы, всюду мелькают легкие девичьи икры, веселятся искрящиеся глаза, звонко смеются манящие губы. Выскочишь из дому, где тебе скажут что-то нормальное, потопчешь улицы своими неуклюжими ногами, облают тебя собаки, взгрустнется, и нос забликует при свете редких фонарей. А по выходным бывают вечера. Пудрится лицо, прорисовывается рот, все дела. Можно не сильно. Всё равно некоторые люди будут говорить такие невероятные вещи! От смущения этот рот по-детски накренится в сторону, на секунду станет неловко, так же ни в коем случае нельзя, это выглядит, наверно, нелепо! А кто-то видит тебя каждый день, в том числе и по утрам твою дутую рожу. И слышит, как ты иногда говоришь сипло, сгорбившись, свою вялую речь. Как сидишь в кресле, скрючив шею, уставившись тупым взглядом вниз. Временами, всякое, конечно, бывает, но слышится даже то, что говорили далеким летним днем. И так стыдно и гадко от этого, что опускаются руки, нос. И вспоминаются хохочущие грудастые девчонки. Или просто тоненькие, быстрые, умелые. А белые ноги лежат себе вкривь да вкось, рот тяготеет книзу. Некрасивые короткие пальцы покоятся на усталой и мелкой груди. Волосы острижены. Помнятся выходные, звучат где-то далеко слова, но никак в них не верится.

Много лет тому назад я вышел из дому. В тот день никто нигде не ждал меня, я шел вперед по улице. Прошел час, а может два. Я совсем не торопился, ведь никто не ждал меня, никому я не был должен, совесть моя была чиста, как, впрочем, и все остальное. Так я пришел в чей-то дом. Порог его скрипел, дверь болталась на ржавой петле. Я проник в него. Встал в большой широкой комнате. В этом доме не было ни единого запаха. В его воздухе даже не стояла пыль. Не отыскал я взглядом телефона, зато в углу находилась прогнувшаяся полинялая кушетка. Были, также, фоторамки. В них - только те блеклые картинки с какими-то людьми, которые автоматически вставляются в подобные рамки на фабриках. Я пробовал прокричать что-то, может, думал, что кого-то позову, но рот мой не смог издать ни звука. Тогда мне стало интересно и я вошел вглубь. На кухонном столе было две тарелки, две чашки, пачка сигарет. Все пустое. По шкафам ничего не спрятано, разве что несколько таких же фоторамок. Окна были разбиты, но они выходили в сад. Кажется, я успел различить в нем несколько кустов маргариток. Хотя, не знаю. Мне захотелось выпить воды, я повернул ручку крана, но не смог сделать ни глотка. Тогда я отыскал спальную. Кровать была разобрана. Кровать с белыми простынями. Ветер раздувал рваные занавески. На столике в углу стоял пустой бокал и неисправный будильник, который показывал начало шестого. Я дернул дверку шкафа и на меня посыпались эти самые фоторамки. Это показалось мне забавным, и я присел на мятую постель. Взгляд мой блуждал по дому и на секунду остановился на зеркале, в то мгновение мне показалось, что я увидел в нем чье-то плечо. Да-да, женское, узкое плечо. В этом доме жила молодая женщина. В складках простыни рука моя нащупала грубое пальто. Эта женщина прятала под ним свою свежевыбритую юную кожу. Я захотел почувствовать его запах, поднес к лицу, но не смог сделать вдох. Тогда в голову мне пришла мысль, что эта молодая женщина и ее дом давно ждали меня. Ждали, как никто нигде не ждал. Я встал, поправил брюки, бережно застелил постель, повесил ее пальто в опустевший шкаф. Будильник раздавил ногой, позволив его стрелкам с тихим звоном разлететься в разные стороны. Я выставил всех людей из фоторамок и сжег их в саду женщины. Да, там росли маргаритки, я нарвал букет из них и отнес в ее дом. Пустые тарелки на кухне я наполнил теплой пищей, а кружки - сладким питьем. В пустую пачку сигарет вложил несколько своих. Я думал уже позвать ее, но меня одолевали сомнения : вдруг снова не выйдет произнести ни звука. Кто она? Что я уселся за ее стол, какое право я имею трогать ее простыни? Нет, все эти вопросы пустые, как и этот дом до моего прихода... Да и теперь. Что-то позволяло думать мне, что стоит сделать самое главное и наиболее трудное. Этой женщине нужно было слово. Слово, которое делает мертвое живым. Слово, которое говорит все о тебе. Которого она так ждала. Тогда я взял одну маргаритку из букета и, вдохнув воздух, произнес его.

Сигареты не гаснут в зубах моих, Во дворе твоем вянут цветы. В ранний час соберу я букет из них Обойду все пустые мосты. Ты ли жив в своем доме из холода, Позолоты и утренних вин? Тихо шепчут цветы мне за воротом, Что бродил мимо них ты один. Я пойду по всем улицам города, Может вспомнишь мои следы. Ну а нет - не сердись и возьми тогда У порога сухие цветы

Серый туман будит меня на закате дня, пробираясь в дом, где я одна. 

Одной кнопкой включается вообще все : моя лампа с лабораторным светом, звонкая музыка, вкус ментола в сигарете.

Пока горячие воды окутывают мое тело, я ищу. В трещинах на стене, в окне, из которого видно, как люди в плащах обходят мою одиноко припаркованную машину-дурочку, в отражении стеклянных поверхностей, в том, что я так давно перестала делать.

И это поистине жутко. 

Когда приходит в твой дом человек и скидывает ботинки, будь осторожен. Можно просто улечься с ним на просторный диван и есть еду, можно больше не искать и бросить все на этом свете. 

Когда человек покидает твой дом, и в шкафу за вечер становится просторнее, тогда ты будь силен и  не забывай питаться, мыться и дышать.

Вот так в один какой-то час ты, возможно, будешь потирать глаза или хлебать остывший чай, может поставишь песню, но все, что было некогда твоим, что вело тебя в следующий день и окружало лунными ночами, возвратится на свое место. И тогда ты снова вскочишь и вспомнишь, насколько бывает хорошо слышать, как ветер раскачивает скрипучие ветви деревьев в твоем дворе.