Рыбаков Леонид Александрович родился 30 октября 1941 года на Урале. С 1945 года живет в Киеве. Три года служил в армии. Доктор технических наук, работает ведущим научным сотрудником в Институте телекоммуникаций и глобального информационного пространства НАН Украины. Сравнительно недавно издал в Киеве две повести «Проверка гороскопа» и «Следы на песке». В “Нашей улице” публикуется с №162 (5) май 2013.
 

Леонид Рыбаков

НОВОГОДНИЙ ЭКСПРОМТ

рассказ

 

Старшая воспитательница детского сада, миловидная жизнерадостная Людмила Фёдоровна, любила свою работу, считая, что дошкольное учреждение - это необходимый элемент для полноценного воспитания каждого ребенка.
Биолог по образованию и педагог по призванию, Людмила Фёдоровна имела устойчивые взгляды на происхождение человека и его врожденные способности и качества. Она знала, что с раннего неолита люди объединялись в роды и племена, которые имели набор общественных привычек, обычаев и навыков, ставших основой последующего развития человеческих сообществ. Также знала, что у человека желание общаться с другими людьми возникает не столько под воздействием любви или личной симпатии к себе подобным индивидам, сколько является следствием инстинкта взаимопомощи – чувства, несравненно, более широкого. Иначе говоря, воспитательница не сомневалась в том, что первобытный человек по образу жизни являлся коллективистом. Помимо этого, ей было известно, что взаимопомощь и альтруизм присущи не только человеку. Примеров тому имеется множество. Об этом она читала не только в популярных и художественных произведениях, но и в более строгих научных публикациях, созданных на достоверных фактах, свидетельствующих о проявлении сострадания и взаимопомощи дикими животными в их естественной среде обитания.
Вместе с тем, воспитательница понимала, что чувства взаимопомощи и солидарности, лежащие в основе нравственности, хотя и имеют биологические корни, необходимо развивать у каждого человека начиная с раннего детства. Исходя из своих убеждений, она обучала детей правилам общения между собой и с взрослыми; следила за выполнением распорядка дня; проводила с детьми увлекательные занятия и разнообразные игры; организовывала проведение праздников.
Был декабрь и, как обычно, в этот месяц Людмила Фёдоровна занималась подготовкой новогоднего утренника. В этот раз задумала к подготовить с детьми из старшей группы костюмированный мини-спектакль: «Как звери готовятся к зиме», с участием героев русских народных сказок: Кота, Зайца, Лисицы и Волка, Деда Мороза и Снегурочки. Маски и костюмы для животных у неё были, так как спектакли с этими персонажами уже проводились Оставалось только пригласить Деда Мороза со Снегурочкой.
Людмила Фёдоровна позвонила в известное ей по прошлогоднему утреннику агентство «Артекс Групп», которое специализировалось на проведении всевозможных праздников и вечеринок. Но, на нужный день, свободных артистов не было. Тогда она стала искать других исполнителей через средства массовой информации.

***
Сорокалетний Евгений Грош - артист камерного театра-студии «Безвременье» на Борщаговке, всегда под новый год халтурил в детских садах и по квартирам, изображая Деда Мороза. В паре с ним, в роли Снегурочки, последние три года работала коллега по театру - молоденькая Татьяна Бусина. Осанистый Евгений был хорошим артистом. Легко входил в роль, без усилий запоминая любой текст. Говорил поставленным баритоном и любил экспромты. Он нравился детям, и умел их располагать к себе. Дед Мороз в его исполнении выглядел убедительным и веселым. Невысокая, легкая и пластичная, с нежным воркующим голоском, Снегурочка тоже вызывала симпатию. Новогодняя пара была что надо, и они неплохо зарабатывали.
Однако существовала одна проблема – Грош был запойным пьяницей. Вот и в этот декабрь 2010 года, он находился в запое, и все заказы на новогодние спектакли от постоянных клиентов, которые приходили в театр, прошли мимо. У напарницы Гроша оставалась надежда, что Евгений скоро придет в нормальное состояние и сработает их объявление размещенное в информационно-рекламной газете «Київ на Долонях», примерно, такого содержания: пара профессиональных артистов с опытом, предлагает свои услуги в проведении новогодних спектаклей для детей дошкольного возраста.
Так и вышло. Когда по этому объявлению позвонила старшая воспитательница детсада, Грош уже мог работать. Артист и заказчица в общих чертах обговорили, предложенный Людмилой Федоровной сценарий мини-спектакля, определились с местом, датой и временем его проведения, договорились о размере гонорара.

***
В назначенный день бордовый хетчбэк с Дедом Морозом и Снегурочкой подъехал к двухэтажному кирпичному зданию детсада на улице Социалистической. Людмила Фёдоровна проводила артистов в свой скромный кабинет, предложив его в качестве гримерной. Там передала им отпечатанный сценарий, с расписанными ролями, и подарки для детей. После прочтения сценария, артисты познакомились с другими участниками спектакля: двумя девочками и двумя мальчиками. Одетые в костюмы Зайца, Лисицы, Кота и Волка, дети раньше играли эти роли в других постановках. Затем вся артгруппа вышла в зал к елке, где их с нетерпением ждали зрители.
Впереди шествовал статный Дед Мороз. С окладистой волнистой белой бородой и натурально красным носом, в бордовых сапогах и темно-красном кафтане с белыми обшлагами и шалевым воротником, в белой шапке, с блестящим мешком подарков за спиной, Дед Мороз был на загляденье. Стройная снегурочка, в коротком бело-голубом полушубке и белоснежных сапожках, шла чуть позади, в окружении зверей. Дети, увидев артистов, затихли в ожидании начала представления.
По сценарию, Дед Мороз должен  поочередно представить каждого из его компании. Положив мешок с подарками возле пушистой нарядной ёлки, Грош, сделав несколько шагов по направлению к зрителям, поднял руку и зычным голосом сказал:
- Здравствуйте дети! – Подождав пока затихли приветственные возгласы, продолжил: - Знаю, вы меня ждали. Ведь я всегда прихожу не с пустыми руками, а с подарками. Ещё я привел с собой веселых помощников. Сейчас вас с ними познакомлю.
И тут случилось непредвиденное. Дед Мороз отошел от сценарного текста и сказал:
- Дети, вот Снегурочка. Она красива, как всегда. Однако любит трогать хвост Кота.
Такое начало спектакля повергло в изумление Людмилу Фёдоровну, но не Снегурочку. Татьяна, по-видимому, ожидала нечто подобное от любившего импровизировать Гроша. Она мгновенно среагировала и дернула Кота за длинный пушистый хвост.
А Дед Мороз, не моргнув глазом, продолжал сочинять:
- От такого обращения, с Котом случилось превращение. Стал злодеем добрый Кот. Сел в засаду и Снегурку ждет.
Мальчишка, игравший роль Кота, не растерялся и подыграл Деду Морозу: мяукнув дурным голосом, присел, и как бы приготовился к прыжку.
Дед Мороз, ни как не реагируя на поведение Кота, продолжает свой монолог:
- Кот недолго ждал и на Снегурочку напал. Поцарапал он ей ножки и забрал её сережки. И заплакала она, от обиды на Кота.
Иллюстрация к сказанному не задержалась. Кот прыгнул в сторону Снегурочки и зашипел. А та, закрыв лицо руками, притворно всплакнула.
Дед Мороз оглядел зал и перешел к следующему персонажу:
- А вот Заяц – хулиган, любит бить он в барабан. Много шуму издает, спать детишкам не дает.
Девчонка в костюме Зайца опустила голову, показывая сожаление по поводу своего поведения.
Грош заметив, что Людмила Фёдоровна, стоящая возле стены зала, схватилась руками за голову, и, боясь, что не дадут закончить экспромт, без паузы начал представлять лисицу:
- Вот Лисичка, все зовут её - сестричка. Ох, и хитрая она: обманула кабана, желуди его забрала и на базаре все продала; сено лосю подмочила; и медведю навредила – стену дома обвалила, а все на барсука свалила. Подловатая она, и совсем вам - не сестра.
Худенькая Лиса, вызывающе завертела головой, как бы высматривая очередную жертву для своих козней.
Людмила Фёдоровна, немного придя в себя, с удивлением наблюдала за развитием импровизированного спектакля. Дети в зале начали посмеиваться. Их явно заинтересовали необычные характеристики знакомых сказочных героев.
- Страшный Волк, - продолжал свой монолог Дед Мороз, - не Бармолей, он не трогает людей. Он затворник, домосед. Варит деточкам обед. Приглашает в гости вас, на вкуснейший хлебный квас.
Упитанный Волк, приветливо замахал лапами, подтверждая приглашение. Зрители уже смеялись вовсю, громко выражая свое отношение к происходящему действу. Но что они говорили, из-за шума, разобрать было невозможно.
После короткой паузы Дед Мороз, раскинув руки, радостно произнес:
- Я про всех вам рассказал. Продолжайте карнавал. И быстро вышел из зала.
Неожиданный уход Деда Мороза, по-видимому, озадачил детей. Они, как по команде, замолчали, не понимая, что происходит. Но Снегурочка и здесь не растерялась. Она, подхватила экспромт Гроша, и весело сказала:
- Дети! Дед Мороз еще придет. Он вам спляшет и споет. А пока подходите за подарками.
Дальше утренник пошел по сценарию, где главную роль уже играла Снегурочка.
Деду Морозу, после несколько нервного разговора со старшей воспитательницей, пришлось вернуться в зал. Он исполнил две новогодние песенки и поводил вокруг елки хоровод с участниками спектакля и развеселившимися зрителями.
В итоге, все остались довольны: артисты получили свой гонорар; старшая воспитательница провела запланированное мероприятие и увидела живой пример взаимопомощи и толерантного общения в коллективе при необычных обстоятельствах. Что укрепило её веру в жизненный принцип  - взаимопомощь важнее противодействия.
В автомобиле, по дороге в театр, Евгений Грош в разговоре со своей находчивой напарницей не смог объяснить, почему он так поступил на новогоднем утреннике. Какой-то конкретной причины не было. Может это произошло из-за того, что он находился в состоянии похмелья, а возможно ему просто захотелось пошутить, изменив устоявшиеся образы некоторых героев народных сказок. Ведь животные, как и люди, бывают такими разными.

 

Киев

 

“Наша улица” №169 (12) декабрь 2013

 

 

 

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.

 

 

 

 

 

 

Валерий Барановский

В СТАРОМ ДОМЕ НА ДЕВЯТОЙ СОВЕТСКОЙ

рассказ

От Геннадия Семеновича остались только тапочки. Вполне добротные тапочки, клетчатые такие, мягкие, правда, без задников, но зато с очень хорошим носками, глубокими, уютными да, к тому же, клетчатым. Он любил эти тапочки и ни за что не хотел с ними расставаться. Ну и пусть поношенные, пусть кожаная оторочка распоролась, и по­дошва кое-где протерлась до дыр. Геннадий Семенович душу бы отдал за эти тапочки. Да души уже не было. Унеслась, надо полагать, в рай. Говорят, если после инсульта человек не приходит в себя трое суток - все, финита ля комедиа, заказывай гроб. Так и вышло. И Евгении Михайловне пришлось продолжать жить одной. Но это ровно ничего не значило. Проблема личного счастья утратила для нее былое значение и качество. Когда тебе под шестьдесят, даже если ты сохранила молодой интерес к внешнему миру и некоторые физические возможности, многое становится неважным. Слишком многое. Проявляется мелочный старче­ский эгоизм. На первый план вылазит второстепенное. Это пугает. Но относиться к новому своему состоянию надо терпеливо. Если умудрилась столько протянуть и, в общем-то, уцелеть, дергаться и трепать себе и другим нервы не стоит. Все равно ничего хорошего не добьешься. Только наутро будет раскалываться голова и мелко, противно колотиться сердце.
Проживала Евгения Михайловна на своей Девятой Со­ветской, в самом центре Питера, просто-таки в двух шагах от разнесчастного Смольного, хорошо и неспешно. Квартиру ее переполняли старые вещи - комод стиля Людовик ХIV, почти целый; тахта, тоже бог знает какой эпохи; низкий, но просторный, со скользкой столешницей чайный столик красного дерева в окружении четырех ­обтянутых коричневым вельветом пуфиков, купленных по случаю в комиссионке на Невском. Правда, из-за столика и пуфиков чай к Евгеше ходили пить не все и не часто. Не каждому гостю нравилось маяться за столом, где ноги приходится подгибать под себя либо вытягивать далеко вперед, как в древнем автомобиле «Запорожец», о котором сегодня ­почти никто и не помнит. Но Евгешу это обстоятельство не заботило. Зато стоял в комнате еще и рояль - древний «Стейн­вей», собственность покойного отца, знаменитого, как ни странно, гитарного композитора. А над роялем висели его белозубые портреты - чистый голливудский красавчик в бабочке и пиджаке в полоску, с усиками торчком и улыбкой во весь рот. Отца Евгения давно забыла, но портрет ей был по душе, она ежедневно стирала с него пыль и при этом папе дружелюбно подмигивала.
Целые дни Евгения Михайловна валялась, бывало, на тахте и крутила одну и ту же пленку с французской песенкой «Сесибо», из которой вытекало, что любой возраст прекрасен и нужно ловить кайф, а не выть на луну в связи с ломотой в суставах и дурным пищеварением. В другие дни, присутственные, Евгения Михайловна сидела в родном НИИ, на всевозможных заседаниях, семинарах, обсуждениях и так далее, скучала и свои двадцать копеек вставляла редко, по необходимости, потому что занимала должность завсектора и была обязана каждый раз подводить итоги. НИИ был киношным. Во второй половине дня там крутили заграничные фильмы, заказанные сотрудниками для написания диссертаций, и зал переполняли родные и близкие соискателей. У Евгении Михайловны из близких оставалась теперь одна лишь мать - Елена Ивановна, которая бесконечно болела, глядя на немолодую и не очень-то удачливую дочь, и почти не выходила из своей светелки с никелированной кроватью и вышитыми гладью подушечками. Раньше существовал, как известно, Геннадий Семенович. Он, естественно, тоже деликатно не приходил на институтские просмотры - все-таки имел жену, детей и так далее, но одним из первых в городе привез из-за бугра видик, еще когда за это сажали, и они с Евгенией, если ему удавалось вырваться на всю ночь, крутили иногда для разнообразия всякие порнушки, а потом, или прямо в ходе просмотра, пробовали делать то же самое, и получалось неплохо.
Как и когда они сошлись, Евгения Михайловна, честно говоря, не помнила. Люди обычно гордятся памятью на такие вещи и охотно пересказывают мельчайшие подробности какого-нибудь важного романа. Это считается доказательством глубоких чувств. У Евгении же Михайловны, напротив, всякие детали из головы выскочили напрочь. Ей казалось, что Генка был всегда, что тапочки его торчали из-под кровати с тех пор, как она начала себя осознавать, а его чашка, красная, в золотых петухах, Дулевского завода, никогда не разбивалась, и не было той дикой ссоры в связи с беременностью его жены Таисии Николаевны, из-за которой он, может быть, получил первый звоночек с того ­света.
Геннадий Семенович ходил на Девятую Советскую уже лет десять - мужчиной он определился постоянным и очень сердечным, порядочным, - когда Евгения вдруг поняла, что все эти годы, быть может, потрачены зря. Ну, не так уж, чтоб совсем зря, конечно. Она ведь любила и продолжала любить Геннадия Семеновича Агапова изо всех сил. Но он, как все плохие режиссеры, дже крепко кем-то любимые, постоянно драматизировал ситуацию. Ревно­стью тут и не пахло. Евгения вообще ни на кого, кроме него, не смотрела, не то чтобы взять да и переспать с другим - у нее, собственно, и не получилось бы ничего. Просто Геннадий Семенович никак не мог в себе разобраться, разрывался между домом и Евгешкой, которую боготворил и которой сравнялось в ту золотую пору, когда он ее узнал всего двадцать пять; мучился из-за детей, нуждающихся, по его мнению, в отце куда больше, чем в матери, хотя самого его круглые сутки где-то носило. Он, Геннадий Семенович, мог часами сидеть, уставившись в одну точку с трагическим выражением лица, или даже плакать, гладя евгешечкины руки, обцеловывая каждый ее пальчик. Он вообще балдел от ее пальцев, которые действительно удались на славу - длинные, ослепительно белые, в меру сухие, медленно сужающиеся к кончикам, с ногтями ­здоровыми, миндалевидными, всегда ярко выкрашенными под цвет губ. Геннадий Семенович любил, когда разыгрывалось воображение, ухватив указательный ее пальчик губами, нежно посасывать его, будто конфету, наблюдая исподлобья за тем, как расширяются и темнеют от возбуждения ее глаза.
Он постоянно наэлектризовывал обстановку вокруг себя и доходил до того, что сам долго не мог разрядиться - городил чушь, задирался со всеми, обижал Евгешечку, чтобы в следующую минуту, когда у нее начинали пробиваться первые слезы, схватить свою радость в охапку, нашептывая ей на ухо то ли извинения, то ли признания в вечной любви, а то и вовсе бухнуться на колени и костерить почем зря свой глупый, невозможный характер.
Снимал Геннадий Семенович документальные фильмы и никогда не уезжал в экспедиции надолго. Неделя-другая, и он появлялся обратно, как черт из коробочки, усталый, измученный, но довольный, с неплохими по тем временам деньжатами, что в принципе радовало, ибо не так уж просто разрываться на две семьи и особенно, если в одной из них сын и дочь, и жена, которая обожает сидеть то на акупунктуре, то на лекарствах. А Геннадию хотелось, чтобы в родном его семействе наладилось когда-нибудь устойчивое благосостояние, чтобы там все были одеты, накормлены и напоены. Тогда он, прикупая что-нибудь Евгеше, внося свою долю средств в общий с ней и ее мамашей котел, не чувствовал бы себя паскудно, как бывает, когда обворовываешь своих. Печально, но факт - с некоторых пор никто, включая Евгешечку, не хотел к страданиям Геннадия Семеновича относиться всерьез. Та уже через какие-то полгода их знакомства, когда появилась привычка, и она научилась довольно точно угадывать, что он скажет в следующую минуту и как повернется, не только в обыкновенной, на людях, жизни, но даже и в постели, - уже через полгода твердо знала: он из тех, кто не может не страдать.
Есть такая жуткая пословица: кому война, а кому - мать родна. Вот и Геннадий Семенович чувствовал что-то вроде того. Ненавидел себя, старел от злости к себе, а без самоистязаний обойтись не мог. Но Евгеше-то терзаться не хотелось. Не очень, честно говоря, красивая, но уж молодая - это точно (щеки - кровь с молоком, бедра - по кирпичу положить можно и не упадут, грудь - мужики, как намагниченные, тянутся), она заслуживала, по мнению мамы, Елены Ивановны, лучшей доли. Генке бы, ­потертому, сто раз судьбой отрихтованному, небо благодарить за то, что такое счастье привалило. Так нет же - в душу лезет, в ранах ковыряется! Да еще как-то по-дурацки. Сначала сам себя до истерики доведет, а потом сутками ­выздоравливает. Но уже с евгешиной, понятно, помощью. Зря она, конечно, так к нему привязалась. Нашла бы себе кого помоложе, давно детишки бы народились, Елене Ивановне на радость, на утешение. А так никто бабкой и не назовет. До самой смерти, которая уже не за горами - пора и честь знать.
Но кто может объяснить, почему та или иная девчонка, вместо того, чтобы любиться со своим возрастом, как ей от природы положено, прикипает к старому барахлу благородной седовласой наружности и заживо хоронит себя для сверстников, прячется в неравный брак, ровно в монастырь? Никто этого не растолкует, никакой психоаналитик. Богу угодно - и точка. С Евгешей же у Генки дистанция была и вовсе нестрашная. Каких-то пятнадцать лет разницы, почти незаметно. А то, что женатый, выяснилось далеко не сразу, когда наступила сильная любовь и поделать Евгеша с собою уже ничего не могла.
Правду сказать, обустроился Геннадий Семенович в ее доме как-то незаметно. В один прекрасный день она ­увидела, что без него пустовато, что часиков в полдевятого, когда он обыкновенно умудрялся под тем или иным предло­­гом ускользнуть из-под догляда супруги, на позднее, скажем, деловое свидание, тянет ее к часам, хочется вертеться и вертеться перед зеркалом, в душ нырнуть, чтобы смыть с себя случайные дневные запахи. Протенькает звонок, бросится Евгеша к двери, но на полпути остановится и щелкнет замком спокойно, немного сонно, хотя и не безразлично. Давай, заходи, дескать, коли пришел, только тапочки надень - вот эти, клетчатые. Не хочешь ли чайку или сырничков? Как раз сырнички есть. Слово за слово. И - в комнату, за чайный столик, в двух шагах от рояля. И говорить, говорить... О чем будет сегодня угодно Геннадию Семеновичу. Ему ж потрепаться было угодно всегда. Он мог торочить что-то свое часами, особенно, если она гладила при этом его ладонь и слушала, согласно кивая, иногда возводя домиком брови, очаровательно удивляясь какой-нибудь чепуховине.
Евгении Михайловне этот его способ врастания в чужое житье-бытье казался довольно-таки противным. Она бы предпочла, чтобы он в один прекрасный день приехал на такси с чемоданами, позвонил в дверь и сообщил ясно и определенно: вот он я, прошу любить и жаловать! Но Геннадий Семенович по описанным выше причинам на подобный подвиг был не способен. Приходилось терпеть и принимать его таким, как есть.
Шли годы. Страшные слова, не правда ли? Вдуматься только - годы! В повседневности, в суматохе между работой и домом, не замечаешь, как месяц за месяцем просыпаются между пальцами, вроде песка. А потом вдруг увидишь, что как-то незаметно состарилась и так мало позади ярких или хотя бы просто местами раскрашенных страничек, что смело можно большую часть жизни опустить, заменив многозначительной, как в плохом кино, надписью: прошло пятнадцать или, там, двадцать лет, как кому свыше судилось. Вот и у нее между первыми появлениями Геннадия Семеновича, между первыми безумными, как ей тогда думалось, ночами и тем, что пришло им на смену, минуло три десятка полновесных годочков. И все они были похожими друг на друга, как близнецы. Но некоторые из них заканчивались просто отвратительно. Геннадий Семенович начинал праздновать у своих. Провожал где-то там старый год, поднимал первый бокал шампанского в новом, веселился, наверное, с гостями в обстановке, которой Евгения Михайловна никогда не знала, но которую себе весьма живо представляла, а после того, якобы напившись, что требовало немедленного проветривания, сбегал к ней и приступал к празднованию сызнова.
Они приглашали Елену Ивановну, которая вместе с Евгешей уже, как положено, все это отметила, и делали вид, что живут на другой широте, в другом временном поясе, где новый год наступает значительно позже. Мама, как женщина мудрая, смекалистая, уходила спать вовремя, и Геннадий Семенович, зная, что в его доме все давно уснули и никто никого не ждет, оставался у Евгеши до утра.
Она очень старалась и прижималась к Геннадию Се­меновичу так крепко, как только могла. Ей до смерти хотелось иметь от него детеныша - она так и говорила - не ребенка, а детеныша - и поэтому, не расходуя его сил зря, а плано­мерно, чуть отодвигаясь и оценивая плоды своих трудов, готовила его пусть к одному, но полному, качественному соитию. А уж когда у него получалось, давала себе волю и, оседлав его верхом - так ей было удобнее всего, - испытывала подъем чувств три, десять, пятнадцать раз, надеясь, что нынче обязательно повезет и связь их станет совсем полноценной.
Однако не везло. Ни сыночка, ни дочки, ни даже неведомой зверушки у них так и не родилось. Вообще ничего не образовалось. Месячные наступали в положенные сроки. Не тошнило и не тянуло на селедку. Керосином тоже не пахло. Сначала Евгеша думала, что виноваты во всем ее редкие зубы. Подружка сказала ей однажды, что те, у кого редкие зубы, не могут рожать. Но после сходила в консультацию к знаменитому профессору. Тот взял гонорар, сделал анализы и объяснил, что у нее такое строение, когда сперматозоиды в матку не попадают, так снаружи и гибнут; что когда она захочет рожать, ей придется сделать одну маленькую операцию, а пока она самая счастливая женщина на земле, потому что ей не надо пользоваться противозачаточными средствами. Евгеша себя счастливой не почувствовала, но профессору поверила и принялась понемногу готовиться к операции. Ведь у таких ученых особ, как она, подготовка обязательно сводится к почитыванию разных специальных книжек, потому что прежде, чем идти под нож, подобные девицы должны досконально изучить механизм болезни, дабы принять сознательное решение.
В промежутках между этими занятиями Евгения Михайловна писала собственные книжки. О том самом до­кументальном кино, которое снимал Геннадий Семенович. Разумеется, не о его заказухах, которые, честно говоря, были ни уму, ни сердцу - только так, для кармана. Она писала об очень талантливых фильмах и так удачно, что защитила кандидатскую. Вот на этот банкет Геннадий Семенович все-таки заглянул. В «Европейскую». На крышу. Банкет прошел чинно и ­мирно. И запомнил Геннадий Семенович только то, что Евгеша надралась с непривычки, отчего был легкий переполох и беззлобные слезы. А, кроме того, в памяти остался директор института, хромой толстяк, специализирующийся на образе Ленина в кино и театре, который много ел и приговаривал: «Хороший банкет, бабы красивые, икры много!» Евгешу хвалили. Геннадий Семенович гордился. И на сей раз с особенной твердостью объявил: «На следу­ющий год - все. Ребята уже большие. Хватит. Пора и для себя пожить!» Евгения Михайловна погладила его по щеке и ничего не ответила, хотя втайне начала надеяться снова.
Но уже через неделю она расколотила ту самую дулевскую чашку. Дело в том, что Геннадий Семенович прибежал суетливый, перевозбужденный, долго куда-то названивал, чертыхался, чиркал карандашиком в книжечке. Евгения Михайловна попыталась выспросить у него, что же, собственно, произошло, но ответа не получила. Он легонько подтолкнул ее к двери - мол, не мешай, подруга, дай самому разобраться, потом... Она и ушла на кухню. Но что, скажите, делать с хорошим слухом? Ей иногда чудилось, что в прошлой жизни она была рысью, так хорошо она слышала, о чем говорят люди - чуть ли не за два квартала. Таким образом, Евгения Михайловна вызнала то, чего, если бы могла, никогда не стала бы выяснять. Причина тревоги ее любезного Геночки была до отвращения простенькой. Супруга господина Агапова забеременела, и теперь ей в сорок семь лет нужно было срочно делать аборт.
Евгения Михайловна окаменела. И когда Геннадий Семенович закончил переговоры и тоже вышел на кухню хлебнуть чайку, она встретила его ледяным молчанием. Он не сразу просек, что именно приключилось, а потом, когда разобрался, начал скрипучим голосом обвинять ее в отсутствии сострадания. И тут к ней вернулся дар речи. «Значит так? - спросила она ледяным тоном. - Ты нас трахаешь обеих? И с кем тебе лучше?» - «Ты в своем уме?! - вскри­чал тонко Геннадий Семенович и вскочил на ноги. - Ты в своем уме? Совесть у тебя есть?» - «Есть, - сказала Евгения Михайловна. - Ты лучше уходи, а то я не знаю, что сделаю...» - «Да что ты сделаешь? - устало спросил он и стряхнул тапочки прямо на середине кухни. - Что ты вообще можешь сделать? Ведь мы на самом деле бессильны перед обстоятельствами...»
Видимо, ему пришло в голову, что лучше всего пофилософствовать, как случалось уже не раз. И не потому, что он выбрал такой выход из положения рационально. А лишь оттого, что иначе не умел. Простые, незатейливые эмоции, чувства; простые, естественные для кого угодно поступки всегда обрастали в его интерпретации такими сложными, витиеватыми мотивировками, что от их простоты ничего не оставалось. Так и сейчас. Геннадий Семенович прислонился к дверному косяку и уже запустил, было, длинную, журчащую фразу о фатуме, но Евгения Михайловна почувствовала, что если он поговорит еще секунду-другую, она потеряет сознание.
Что ее толкнуло к шкафчику с посудой? Ни она, ни Елена Ивановна потом, сколько ни анализировали евгешин поступок, так ни к чему и не пришли. А только она распахнула дверцу ящика, вытащила на белый свет любимую ­чашку Геннадия Семеновича, трехведерную, как они иногда смеялись, и сказала: «Если ты немедленно не уйдешь, я ее разобью». «Бей!» - сказал обескураженно Геннадий ­Семенович, и в тот же миг чашка полетела в его сторону. Он отклонился. И замечательный дулевский фарфор брызнул красно-золотыми осколками в стороны. «Теперь блюдце», - сказал он, внезапно холодея. «Пожалуйста», - ­ответила Евгеша, и шарахнула блюдце размером с хорошую тарелку себе под ноги. Геннадий Семенович поглядел на нее мгновение и вышел.
Хлопнула входная дверь. Евгеша устало опустилась на стул. И подумала, что все это бессмысленно. Ей уже тридцать девять и ничего изменить нельзя. Нет, конечно, можно выйти замуж. Но от другого, скорее всего, рожать ей уже не захочется. С этим дураком она могла бы рискнуть, а с другим точно незачем. Слезы не текли. И она заварила себе кофе.
Скорее всего, с этого инцидента болячки Геннадия Семеновича и начались. Они с Евгешей, конечно же, помирились, хотя он долго не мог простить ей чашку, а она его вероломства. Он же втолковывал ей, терпеливо и многократно, что никакого вероломства здесь не было, что он не мог оттолкнуть стареющую женщину, у которой эмоции проявляются раз в сто лет; что, в конце концов, интимные отношения у него всегда были на втором плане и ничего, на самом деле, не значили; что телом он бывал своим женщинам и неверен, но душой не изменял никогда; что супруга имеет, пусть чисто номинальное, право требовать от него исполнения долга; что сам-то он не испытывает при этом никаких чувств и ограничивается голой техникой.
Бог знает, что он плел еще, потому что был тряпкой, но Евгеша любила эту тряпку больше жизни и поэтому постаралась обиду забыть. И, все-таки, она была уверена в том, что для него их ссора не прошла даром. Он как-то осунулся. Медленнее взбирался на их седьмой, без лифта, этаж. Однажды она застала его сидящим на диване с таким старческим, потерянным выражением лица, что испугалась и помчалась за корвалолом. И спал он теперь странно. Нижняя челюсть безвольно отвисала, он всхрапывал, затем бессознательно спохватывался и начинал дышать сильно, ровно, чтобы в следующий миг опять уйти в морок, напоминающий смерть. Да и в постели начались перебои. Геннадий Семенович по-прежнему твердил, что обожает Евгешу и днем, и ночью, и хотел бы носить ее круглые сутки на руках. Но на самом деле ей все чаще приходилось притворяться усталой и говорить, что она предпочитает сегодня полежать у него на плече, и ей не нужно ничего больше. Он делал вид, что ей верит. Но она-то знала, что он переживает, и однажды застала его в ванной, где Геннадий Семенович, раздевшись догола, отрешенно рассматривал себя в зеркале, - выпячивал грудь, становился в профиль, сомнительно поглядывая вниз, и даже репетировал улыбку.
И вот наступил самый тяжелый день в ее жизни. Геннадия Семеновича свалил обширный трансмуральный инфаркт. Он шел по улице, когда вдруг ощутил острую боль в груди, будто его саданули ножом. Он упал и катался по тротуару, прижимая руки к горлу и постанывая, пока к нему не подбежал врач из случившейся, по счастью, рядом «скорой помощи».
Геннадий Семенович не умер. Его откачали. Все это происходило вдали от Евгении Михайловны. Она не могла ходить к нему в больницу, потому что там безвылазно сидела жена. Тоску Евгеша испытывала страшную. Любовь ее закончилась банально и несправедливо. Ведь ей, любви то есть, нужны не только объятия или путешествия в отпуск, ей нужны и болезни, и муки любимого, а без того она как бы и не любовь вовсе, а так, - свидание на дискотеке. Выхаживать же своего Геннадия Семеновича Евгеша не могла. Ее к нему не подпускали. Не впрямую, естественно, а как бы косвенно, в связи с присутствием у кровати больного прямых и законных, в отличие от нее, родственников. Так что, увидела она его вновь только через три месяца, когда он снова научился ходить и, тщательно ощупывая мягкой ногой каждую ступеньку, сумел, тяжело отдуваясь, забраться к ней на верхотуру.
Она ждала его. Очень. Даже разыскала и купила точно такую же чашку, как та, которую расколотила. Геннадий Семенович ее подвига не оценил. К чашке отнесся равнодушно. И Евгения Михайловна даже пожалела в какую-то секунду, что он снова здесь. Так она бы помнила его и жалела. И себя, и его, и, может быть, понемногу пообвыкла бы в непривычном, без Геннадия Семеновича, мире. Глядишь, и научилась бы жить сама. А тут он снова свалился на ­голову. Говорить о детях или еще о чем-либо таком теперь не имело смысла. После инфаркта в нем образовалась определенная робость, словно он не позабыл того проника­ющего удара в грудь и боялся, как бы такое с ним не повторилось. Евгеша маялась, глядя в это насквозь знакомое лицо, в котором почти не осталось мужественности, а только сияли все те же прекрасные глаза в длинных ресницах, коими она пленилась в ранней молодости. Да только не было теперь в этих глазах прежней нахальной отваги. Едва заметная неуверенность окрасила взгляд. Белки тронула легкая желтизна.
«Печально, девушка», - сказала сама себе Евгения Ми­хайловна. А Геннадий Семенович, как будто, и не замечал ничего - ни в себе, ни в ней. Он, что абсолютно не вязалось с навсегда, наверное, поселившимся в нем испугом, болтал что-то скабрезное о больнице. Рассказывал, что там, так сказать, на краю смерти, у людей нет никаких сдерживающих центров. Инфаркт каким-то чудом увеличивает ­потенцию, и они, больные то есть, пилят друг дружку, где и сколько могут, и сестрички с фельдшерами не брезгуют инфарктным мясцом, а завотделением и вовсе извраще­нец. Обожает лилипуток. Рассказывают, что он в тумбе пись­менного стола сделал специальное место для одной инфарктницы из цирка, которую давным-давно вылечил. Она иногда приходит к нему по утрам, на дежурство, и всю смену живет в тумбе. Он, как выдастся свободная минутка, - раз за стол, тумбу откроет, штаны расстегнет, а она ему минет делает.
«Гена, - сказала Евгения Михайловна, - может, я те­бе тоже это самое сделаю, и ты успокоишься?» - «Сделай, - сказал он, - я люблю тебя, знаешь? Как раньше...» - «Знаю, - сказала Евгеша. - И я тоже тебя люблю. Ни о чем не думай. Иди-ка сюда...»
Потом Геннадий Семенович опять куда-то пропал. ­Ев­гения Михайловна, на которую как раз в те дни насели аспиранты и на диванчике поваляться почти не удавалось, не очень-то на этом сосредотачивалась. Человек болен, ему нужен отдых. Пусть в семье побудет. Но когда минула неделя, она забеспокоилась. Сходила даже к его дому, постояла напротив, но сунуться туда поостереглась. Позвонила на студию. И услышала, что он два дня назад умер и его похоронили, а поскольку шел сильный дождь, гроб пришлось опустить в воду, так что его не только засыпали землей, а еще и утопили. А выносили из больничного морга, домой везти не стали.
В первые часы после этого разговора Евгения Михайловна ходила, как во сне. Затем начала плакать, и слезы лились из ее глаз целые сутки. Отплакавшись до полной сухости, она купила букет белых астр и отправилась на кладбище. У могилы, судя по ее внешнему виду, никого со дня похорон не было. Высилась гора почерневших цветов вперемешку с изломанными венками. Евгеша прибрала немного и положила к ногам Геннадия Семеновича свой букет. Он показался ей здесь неуместно праздничным.
Дома она вытащила из шкафа все вещички Геннадия Семеновича, засунула их в старую наволочку и снесла на мусорник. Только тапочки оставила. Она и сама любила в них ходить. А чашку опять расколотила. Почему-то чашка вызвала у нее ненависть. Высыпала в помойное ведро осколки и зашла в комнату к матери. Та уже не вставала с постели. Евгения Михайловна присела с краю. Мать с трудом подняла руку, погладила ее по голове. «Как живешь, девочка?» - спросила она еле слышно. «Ничего, - сказала Евгеша, - знаешь, Гена умер». - «Все-таки умер, - чуть оживилась мать, - это сколько же лет прошло?» - «Много, - сказала Евгения Михайловна. - Ну и что? Кому какое дело?»
На могилу к Геннадию Семеновичу она больше не ходила. Уехала в отпуск в Болгарию. А тапочки носит до сих пор. Теплые и очень удобные. Теперь таких не сыскать.

 

 

Одесса

 

"Наша улица” №168 (11) ноябрь 2013

УЗНАВАЕМОСТЬ МАРГАРИТЫ ПРОШИНОЙ

 

Писатель непременно должен быть узнаваем сразу не столько по фотографиям, сколько по особенностям стиля своих произведений, открытых без прочтения автора на обложке, навскидку на любой странице.  Так я по нескольким фрагментам узнаю женственную живописную прозу Маргариты Прошиной. У неё своя тема, свой симфонизм. Все её героини - женщины, причём, очень не похожие друг на друга, женщины разных судеб, разных характеров.  В проникновенных рассказах «Поня», «Огни Москвы», «Ледяйкина», "Её волшебное озеро", «Фортунэта» и многих других с изящным мастерством показаны героини почти из всех социальных слоёв общества, с разным культурным и интеллектуальным багажом.  Но каждая из них очень индивидуальна с тайнами своей души, проникнуть в которую может только истинный писатель-психолог. Вот это и удаётся Маргарите Прошиной, пишущей в поэтической тональности, интеллигентно, предельно тактично. И в этом её ни с кем не спутаешь. Яркая индивидуальность.

 

Юрий КУВАЛДИН

КАМЕНЬ И СЛОВО

 

Незакреплённые в слове обдумывания равны нулю. Как бы мне кто-то не объяснял, что он всю жизнь думал о всевозможных глубоких материях, но не предъявил людям текст своих дум, или, на худой конец, картины, названные словами, или музыку, выраженную в знаках, то он ничего не думал. Пока думающий про себя этого не поймет, он за думающего не сойдет. Он прыгает сразу через Слово к предмету, не видя слов. Ему говорят: «Копай землю». Он и копает, не увидев слов «копай» и «землю». Так, глупые строят из камня, а мудрецы строят из слов. Смягчу для вежливости: исполнители работают под управлением Слова мудрецов. Мыслью называется только то, что закреплено в Слове (знаке).

 

Юрий КУВАЛДИН

АНГЛИЙСКИЙ ЮМОР

рассказ

 

Зеленые с золотистой искрой волны размывали прокаленный солнцем песок, оседали обильной пеной. Заполошно метались под ветром белогрудые чайки, - как все металось в эти дни на Апшероне!
Даже в спокойной уверенности англичан появилась тревога. Только броненосцы оккупантов невозмутимо застыли в бухте, не зажигая огней: ранним утром эскадра тихо покинет город.
Тяжелая южная ночь придавила Баку. Город заболел бессонницей: в домах не гасли окна, на улицах смутными тенями двигались патрули.
- Не сходи с ума! - пыталась вразумить дочь старая мать. - Война, он бросит тебя по дороге, может, у него в Лондоне или Ливерпуле семья!
- Нет, мама, у него нет семьи! Мы с Джоном любим друг друга, и потом, - дочь помялась, - я буду матерью!
- О, боже! - воскликнула старая женщина и едва не сползла с кресла на пол. - А как же мы? Как же мы?!
- Что вы?! Что вы?! Вас с отцом двое! А у меня будет ребенок без отца - так по-вашему?!
Мать заплакала:
- Митю убили! Жору убили!
Дочь не дала договорить:
- Ты хочешь, чтоб и меня убили?! Большевики, меньшевики, мусаватисты, дашнаки! Как жить?! А там тихо, там нет войны!
Много было пролито слез в ту ночь, многие мольбы не услышаны! Прощались с родными, близкими! Тут обмороки, там поздравления:
- Счастливая, как я тебе завидую!
И заказы: кому что прислать из далекой Англии.
- Англия! Англия! - многие были как под гипнозом.
А турки и националисты все ближе и ближе, их армии неостановимы!
Англичане заторопились!
Ночью на вокзале формировался состав. К длинному солдатскому эшелону прицепили три вагона: два спальных офицерских - сразу за паровозом, один спальный - после товарных солдатских - в конце состава, для приобретенных здесь жен и невест.
Утром по перрону сновали англичане с котелками, с большими флягами темно-зеленого цвета - такого же, как их мундиры, фуражки, штаны, обмотки.
Стучали грубые кованые ботинки, сверкали золотистые пуговицы, поясные пряжки: солдаты ждали своих дам.
Позвякивая бубенцами, к вокзалу подъезжали и подъезжали пароконные фаэтоны, украшенные разноцветными махровыми кистями. Кучера - в синих безрукавках, малиновых рубахах, в потертых каракулевых или шелковых шапочках - зычно кричали:
- Поберегись! Поберегись!
Из фаэтонов выгружались молодые женщины - с чемоданами, постелями в ремнях, с корзинками еды.
Специальный вагон в середине состава - с огромным сейфом - принял от пассажирок на хранение золото, серебро, бриллианты, - в Англии эти драгоценности превратятся в фунты стерлингов и можно будет купить всё!
Провожающие, отъезжающие - все не прятали носовых платков, мокрых от слез. Англичане помогали своим избранницам грузиться в вагон.
Дама в широкополой соломенной шляпе с бантиком еле несла большое зеркало.
- Томми! Помоги, Томми! - просила она солдата. - Это память о моей бабушке!
- Эдди! Эдди! Вот тебе пирожки, возьми их, у меня еще есть! - убеждала своего кавалера черноокая красавица.
- «Золинген», бритву «Золинген» мне пришли! Не забудь! - кричал дочери в вагон согбенный отец.
- «Золинген» ест Херманиа, нашьи брюитвы лючче! - у вагона офицер проверял права на отъезд. - Вашь вииз?
И пробегал глазами бумаги с английским львом, говоря:
- Моджьно!
- Вашь? Моджьно! Вашь? Моджьно!
Вокзальный швейцар - в синем сюртуке с позолоченным воротником - огладил бородку и дернул за «язык». Перронный колокол отозвался первым звонком.
И тут же команды:
- All aboard! Всье в вагон!
И все завертелось в водовороте разноречий, воплей, движений, - прощальные платки заметались сумасшедшими чайками.
Раздался второй звонок! За ним третий!
Зловеще просвистел паровоз, сплошной завесой пара окутало перрон и состав.
Поезд пошел, набирая скорость, и в тающем белом облаке дыма проявился убегающий красный фонарь последнего солдатского товарняка.
И только тут все увидели: пассажирский вагон с избранницами остался там, где и стоял!
Разинутые рты, заплаканные лица, прощальные платки в вознесенных к небу руках - все оцепенело на опустевшем перроне.
После мгновений шока провожавшие поняли ужас случившегося:
- Это как же?! За что?!
Из окон вагона высунулись женские головы, недоуменно глядели по сторонам, еще не понимая, что произошло, не ведая, что разорены, не осознавая, что опозорены, что стали посмешищем!
Женщины рванулись, чтоб выйти из вагона, но двери оказались запертыми.
Провожавшие бросились на помощь, отчаянно дергали ручки, пытаясь открыть двери, но безуспешно.
Неожиданно появился начальник вокзала - большеносый, черноглазый, в белом кителе и синей фуражке с красным околышем.
- Подождите, граждане! - заговорил он с легким азербайджанским акцентом. - Я открою!
И когда открыл, из вагонов посыпались ошеломленные пассажирки, к ним бросились родственники - с растерянными возмущенными глазами, и весь гнев обрушился на железнодорожного служащего:
- Что же вы делаете?! У всех же визы?!
Огорошенный таким напором начальник развел руками:
- Таков приказ английского командования! Война - не женское дело!
У брошенных началась истерика.
Женщина с зеркалом, ополоумев, бежала вслед за исчезнувшим поездом, кричала:
- Томми! Томми!
Запнулась, упала, зеркало брызнуло осколками.
Красавица с пирожками всхлипывала и смеялась:
- Дура я! Ха-ха-ха! Дура!
Синеглазая девушка поднимала и тут же опускала на перрон чемодан:
- А как же я?! Как же я?!
Еще одна красавица - с остекленелым взглядом - икала и расплетала косу. Потом опустилась на корточки, обняла колени, уткнулась в них головой, - и затряслись, задергались в рыдании плечи.
Все слилось в море отчаяния и позора.
Не состоявшихся англичанок, вмиг обнищавших, утешали родные, хотя им и самим теперь было стыдом и позором вернуться в город.
Начальник вокзала уговаривал:
- Идите, женщины, домой, вагон дальше не пойдет, дома лучше, а там!..
Он осуждающе махнул вслед ушедшему поезду:
- Все пели, пели про Типерери…
- Не надо! - прервал начальника согбенный старик, просивший прислать бритву. - Лежачего не бьют!.. А это… - ненавистно махнул он в сторону ушедшего поезда. - Это английский юмор!
Он потянул за руку оцепеневшую дочь, правой рукой поднял ее чемодан и корзинку с провизией, трудно вздохнул:
- Пойдем домой, детка!

Зеленые с золотистой искрой волны шумно набегали на раскаленный каспийский берег. Над водой заполошно метались крикливые чайки.
Было лето тысяча девятьсот восемнадцатого года.

 

 

“Наша улица” №168 (11) ноябрь 2013

 

КОНЦЫ И НАЧАЛА

Начало дней совпало с их окончанием, но начала и концы никогда не начинаются и никогда не кончаются, поскольку образуют замкнутое, не размыкаемое никем кольцо, согнутое в восьмерку, где понятие времени отсутствует, а пространство заключено в каждой букве любого алфавита единого языка Бога. Производство всё новых и новых тел совершается по этому знаку бесконечности, ибо тело, впитывая букву, становится Богочеловеком. Каждый отдельный человек есть абсолютная копия с оригинала, с Бога. Размножаясь бесконечно, Бог присутствует везде и всегда. Кольцо говорит о том, что всё в этом и в том мире круглое, и является всего-навсего операционной системой компьютера, пишущего метафизическую программу.

Юрий КУВАЛДИН

Тургенев просит заплатить 300 рублей за повесть, Паша Исаев доконал просьбами о деньгах, вдова брата Михаила замучила такими же просьбами, сволочь Стелловскийобложил со всех сторон, типограф просит оплаты, долги по журналу “Эпоха”, источников, дохода нет, Попов достал окончательно, грозится судом, лишь Лесков понимает и говорит, что подождет, кредиторы замучили, несут векселя, судебные исполнители наведываются через день, бумажная фабрика напоминает о себе, а типограф о себе, Попов в тысячный раз просит вернуть долг, Стелловский душит сроками. Какому-то Чумиковуон пишет, что не может заплатить по векселю брата, потому что “весь в долгах”, “до 10000 вексельного долгу и 5000 на честное слово”, идиотПопов опять напоминает о себе, вообще, кто такой Попов перед Достоевским, понимала ли эта сволочь Попов перед кем он стоит? что такое поповы пред Достоевским!, кредиторы грозятся описать и посадить в долговую тюрьму, жена умерла, брат умер, остался Феденька совсем один, со всех сторон рыла вопят: “Платите, платите, платите!”

 

Юрий КУВАЛДИН

Маргарита Васильевна Прошина родилась 20 ноября 1950 года в Таллинне. Окончила институт культуры. Заслуженный работник культуры РФ. Участник 5-го выпуска альманаха Нины Красновой "Эолова арфа". Автор книг прозы "Задумчивая грусть" и "Мечта" (издательство "Книжный сад", 2013). В "Нашей улице" публикуется с №149 (4) апрель 2012.
 

Маргарита Прошина

ФОРТУНЭТА

рассказ

 

Херсон звучал печально в душе Фортунэты.
В галантерейном магазине в самом центре города на углу проспекта Ушакова и улицы Кирова, что напротив херсонского центрального входа в парк культуры и отдыха им. Горького (не могли придумать для Херсона иноё, нежели в Москве, название), справа в отделе пуговиц, ибо слева от входа продавались ткани, за прилавком стояла Фортунэта Владимировна Кюгельген.
А когда-то…
С трудом приоткрыв тяжёлую дверь, Фортунэта  вбегает без стука в кабинет с рыжим котенком. Котенок недовольно и на очень высокой ноте, как ребёнок, пищит и старается, во что бы то ни стало вырваться. Фортунэта ещё крепче прижимает котёнка и с  порога возбуждённо говорит:
- ПапА, папА! Посмотри скорей, какой чудесный котеночек! - и тут же, сбивчиво и громко с мольбой в голосе продолжает: - ПапА, будь добр, разреши оставить его, он такой малюсенький, беззащитненький (в это время «беззащитненький» остренькими зубками кусает её за палец, но Фортунэта даже этого не чувствует), я буду сама ухаживать за ним! Скажи мадам!
Фортунэта выжидательно вглядывается в полумрак кабинета. Но в сумраке  видит только клубы дыма, который  потом был связан с памятью об отце. Отец был очень постоянен в своих привычках и набивал трубку английским табаком «Вирджиния».
Пытаясь уловить реакцию отца, который сидел в кресле  за письменным столом, на зелёном сукне которого поблескивал в свете бронзовой настольной лампы малахитовый письменный прибор и подставка  с курительными трубками, она торопливо гладила котёнка.
Это было одно из самых трогательных воспоминаний Фортунэты - день, когда она вбежала к отцу с котёнком. Кабинет запомнился ей как внушительная комната с высокими окнами, тяжёлые шторы на которых редко раздвигали, поэтому там всегда был полумрак, придававший некую таинственность. Высокие книжные шкафы с резными дверцами, заполненные солидными фолиантами с позолоченным тиснением на корешках, бюро с многочисленными ящичками, отец с трубкой в руке. Стоило Фортунэте подумать об отце, как перед ней отчетливо возникала эта сцена. И аромат любимого табака в течение всей жизни приятно щекотал ноздри.
Отец молча дописал что-то, держа вишнёвую трубку, поднял голову и негромко сказал:
- Котенок - это хорошо, но тебе ведь давно известно, деточка, что без стука врываться в кабинет, когда я работаю, нельзя. Говорить следует спокойно, ни при каких обстоятельствах не повышая голоса.
Отец прибавил света в лампе, и вытянутая тень от Фортунэты упала через открытую дверь в коридор. 
- Да, папА, я знаю, но котёнок замёрз, промок, его нужно накормить. Он такой беззащитный и совсем ещё маленький, - виноватым голосом почти прошептала Фортунэта.
- Подойди ко мне и прикрой, пожалуйста, дверь за собой, - ласково сказал отец.
Фортунэта подошла к креслу, в котором сидел отец. Трогательная  парочка - дочери, с выбившимися из-под шляпки рыжими мокрыми от дождя волосами, и взъерошенного котёнка с расширенными от ужаса зрачками, вызвала невольную улыбку отца. Он ласково погладил дочь и произнёс:
- Хорошо, ты можешь оставить котёнка, только попроси горничную искупать его, и обсуди с мамА, как его устроить. Только заботиться о нём будешь сама. А теперь ступай, разденься, приведи в порядок себя и своего друга.
Отец глубоко затянулся трубкой, красный огонёк от неё отразился на потолке, выпустил клуб дыма и склонился к бумагам…
Кто не знает Васильевский остров? Не буду упоминать поэта, который собирался туда прийти умирать. Моя героиня, Фортунэта, уже четырнадцатилетняя, сошла на пристань в Санкт-Петербурге с теплохода, доставившего её вместе с родителями из Лондона, и поселилась именно на этом достославном острове. То было в 1913 году.
Отец называл её - «солнечная девочка». Фортунэта единственная в семье была огненно рыжеволоса. Почему единственная? Да потому что её брат и сестра выглядели настоящими испанцами, черноволосыми, бронзовыми. А кожа у Фортунэты светилась белизной, но была вся усыпана весёлыми конопушками, которые придавали ей какое-то необычное очарование.
Фортунэта родилась в Лондоне 9 мая 1899 года. Отец её, Владимир Иванович, состоял на дипломатической службе в посольстве Российской империи.
Всесторонне образованный молодой человек только начинал карьеру дипломата. Не прошло и года его службы там, как он страстно влюбился в дочь секретаря Испанского посольства Рамону.
Юной красавице едва исполнилось шестнадцать, а ему было двадцать пять лет.
Красота её была столь совершенна, что молодой дипломат был покорён окончательно.
В течение трёх лет развивался их роман.
Они встречались сначала только на приёмах, затем он пригласил её в театр… Они никак не могли наговориться, насмотреться друг на друга. Рамона вся была пронизана музыкой - в её голосе, походке, движениях, взгляде чарующих бархатных глаз звучала музыка.
Владимир потерял голову.
Образ пленительной Рамоны преследовал Владимира. Постепенно испанский отец Рамоны поддался мольбам дочери принять предложение руки и сердца русского дипломата.
Через три года в 1892 году они обвенчались в церкви Успения Пресвятой Богородицы  в Лондоне. В семье говорили на испанском, русском и английском языках, и дети считали это естественным. Отец вернулся на службу в Министерство иностранных дел, в ожидании нового назначения.
В первое же петербургское Рождество папА установил в зале настоящую лесную ель, и в Новый год Фортунэта устроила карнавал, пригласив своих гимназисточек. Глаза её светились. Она знала что-то такое, чего подружки не знали.
Да, вздыхала Фортунэта поздним вечером при свете ночника с книжкой Роберта Браунинга, как прекрасно он передаёт свет луны в морском просторе, как будто я плыву с любимым. Как же утончённо Браунинг говорит о предчувствии любви:

The grey sea and the long black land;
And the yellow half-moon large and low;
And the startled little waves that leap
In fiery ringlets from their sleep,
As I gain the cove with pushing prow,
And quench its speed i' the slushy sand…

Чтение для Фортунэты - это ритуал, путешествие во времени и пространстве, с языка на язык. Она сама тут же схватила лист бумаги и записала другим размером свою версию перевода этой строфы любимого поэта:

Серое море и влагу земли
Месяц представил полоской вдали.
Волны морские,  играя, текли,
Будто бы локоны сна на мели.
Так приближаются все корабли
В бухту любви, о чём знать не могли…

В жаркой комнате от натопленных печей и камина, гимназистки поняли причину тайны Фортунэты и с восторгом поднимали бокалы шампанского за здоровье гимназиста Ныркова, которому исполнилось 16 лет.
Фортунэта побоялась идти к нему одна, поэтому пригласила подружек из своей Константиновской гимназии.
Нырков жил неподалеку от Фортунэты на Васильевском острове, и несколько раз, прежде чем познакомиться, тихо ходил за ней по пятам. Фортунэта в испуге оглядывалась.
Что ему нужно?!
И однажды поскользнулась, упала, пока оглядывалась, портфель отлетел в одну сторону, меховая шапочка в другую. Шел легкий снежок. Нырков бросился поднимать Фортунэту. Она увидела его синие большие глаза и сразу влюбилась.
На другой день Нырков сбежал с уроков из своей гимназии, чтобы встретить Фортунэту в Певческом переулке. Только увидел её, вспыхнул, зажмурился и поцеловал в румяную щечку.
Веселье разгорелось ярче, когда пришли друзья Ныркова, гимназисты. Начались танцы, и конечно в полумраке поцелуи. Нырков увлек Фортунэту в другую комнату, и она даже не заметила, как Нырков стал целовать её обнажённые груди, крепкие, как два лимона…
Вскоре началась война.
В конце 1916 года отец Фортунэты был назначен консулом в Шанхай. После встречи Нового, 1917-го, года семья Фортунэты выехала к месту службы отца.
Нырков провожал её…
Он стоял вдалеке у фонаря на перроне, чтобы родители Фортунэты не заметили его, и посылал воздушные поцелуи. Она украдкой оглядывалась и тонкими пальчиками смахивала слёзы, словно снежинки.
По прибытии во Владивосток они узнали о том, что в Петрограде произошла революция.
Отец Фортунэты принял решение покинуть Россию, и они отправились в Шанхай, но уже как эмигранты. Владимир Иванович никак не мог смириться с мыслью крушения привычной жизни.
Потрясения и повороты судьбы пугают и завораживают человека, часто он не понимает, что нужно делать в подобных ситуациях. Предвидеть их невозможно. Нужно, наверное, учиться держать её удары, постараться жить в гармонии с собой, а это требует определённых усилий.
В Шанхае Фортунэта прожила без малого сорок лет,  похоронила там родителей и мужа.
В 1918 году отец выдал Фортунэту замуж за своего друга швейцарца Кюгельгена. Сама эта необычная фамилия как бы говорила о том, что этот господин очень оригинален. Да, при феноменальной худобе он превосходил все самые смелые представления о человеческом росте, ибо Фортунэта была ему по пояс. К тому же из-за близорукости он ходил, сильно наклонившись вперёд и выставив руки, как будто боялся упасть, и напоминал то ли жирафа, то ли покосившийся фонарный столб. Сколько помнила его Фортунэта, он был абсолютно лысым, она  даже не могла сказать, какого цвета у него были волосы. Кюгельген и Владимир Иванович  частенько с азартом склонялись над столом, и по очереди восклицали:
- Ага, сейчас я своим слоником пробью вашего коника!
- Ну, что вы, братец, я вот эту пешечку выдвину, - отвечал Владимир Иванович.
И выдвигал, поскольку эту пешечку подкрепляла оставшаяся сзади другая пешка.
В общем, всё свободное время друзья проводили за игрой.
Кюгельген был старше Фортунэты на двадцать лет. Она уважала его и ценила заботу. Это был как бы союз друзей, попавших в беду. Они часто посещали театры, рестораны, путешествовали. И через некоторое время она встретила настоящую любовь - Разумовского, бывшего советника русского консульства, с которым должен был вместе работать её отец. Ростом Разумовский был под стать Фортунэте. Он носил изящную бородку  в виде буквы «т», которая называлась «Бальбо».
Они тайно встречались.
Фортунэта заботилась о том, чтобы её муж не догадался об этом. То же приходилось делать и Разумовскому - скрывать эту связь от своей жены.
В Шанхае большинство женщин из русской эмиграции шили одежду себе сами, кто не умел шить - отдавали ткань модистке или обращались в ателье. Каждая стремилась придумать что-то оригинальное, поэтому фурнитура для одежды, принадлежности для шитья и рукоделия пользовались огромным спросом. Всё это можно было приобрести довольно недорого в многочисленных частных лавочках.
Порой одна пуговица, например, витая металлическая, переливающаяся холодным синим, фиолетовым и зелёным цветами могла стать предметом зависти подруг, преобразить платье строгого классического фасона.
Чтобы осуществить свою мечту, женщина тратила на поиск всего необходимого для создания нового наряда дни, а иногда недели, а то и месяцы, чтобы приступить к созданию платья. Фортунэта была приглашена на дипломатический приём. Она научилась великолепно шить. Из любой ткани могла создать потрясающий наряд. И вот на этот приём, где должен был петь Вертинский, она сшила себе маленькое чёрное платье из простенькой ткани. На этом приёме присутствовали в качестве почётных гостей известные люди Шанхая.
Фортунэта имела сногсшибательный успех.
А Вертинский, подойдя к ней, с особым произношением звука «р», характерным для французов, програссировал:
- Пйелестно! Золото в чейной опйаве!
«Прелестно! Золото в чёрной оправе!» - поняла Фортунэта и это лишний раз убедило её в том, что цена ничего не значит, главное - умение исполнить и подать вещь.
Да ещё при этом просиять раскалённым солнцем рыжих волос.
А Вертинский, вернувшись к роялю, кивнул концертмейстеру, и запел:

В бананово-лимонном Сингапуйе, в буйи,
Когда поет и плачет океaн
И гонит в ослепительной лазуйи
Птиц дальний кайаван...

Фортунэта отчетливо помнила белую маску Пьеро Александра Вертинского, который прожил в Шанхае почти десять лет.
До смерти мужа в 1945 году Фортунэта себя чувствовала надёжно защищённой от всех житейских невзгод. А теперь ей пришлось искать работу. После недолгих мытарств она устроилась секретарем-машинисткой в контору крупного американского предпринимателя, поскольку в совершенстве владела английским языком. К тому же она прекрасно знала испанский, французский, и русский, само собой, языки. До 1956 года она там проработала, и всё ей нравилось.
После смерти Кюгельгена, тайна их многолетней связи с Разумовским стала известна. Но жена Разумовского оказалась очень мудрой женщиной и подружилась с Фортунэтой.
И они стали жить одной семьёй.
После XX съезда многие русские стали возвращаться на родину. И Фортунэта с Разумовскими поддались общему настроению и приняли решение вернуться.
И вернулись. В лагерь для репатриантов под Иркутском. Там Фортунэта, пока проверяли их документы, работала в конторе машинисткой.
После того как её признали не опасной, а простым трудовым элементом, предложили выбрать место жительства, за исключением столиц (имелись в виду и столицы союзных республик) и крупных городов. Так как Фортунэта не имела понятия ни об одном из разрешённых городов, она выбрала тот же город, куда поехали Разумовские, - Херсон. Их привлёк именно Херсон, потому что Разумовский провёл всё своё детство в имении Аскания-Нова, в гостях у тетки, родственницы хозяина.
Ещё в Иркутске Разумовские и Фортунэта выправили документы как родственники. Сначала они снимали две комнатки в частной мазанке. Дом был из кизяка и глины. Фортунэта не представляла, что так можно жить, в таких ужасных условиях, без всяких удобств.
Фортунэту спасал старый патефон и шипящая грампластинка Баха. Она испытывала чувство святой благодарности композитору, который создал мир чувств, красок, мыслей, как будто для неё. Слушая «Иоганна Себастьяновича», она так его называла, как будто он был ей родным дедушкой - того звали Иваном Севастьяновичем -  Фортунэта наслаждалась каждой нотой, божественным звучанием органа, и душа её пела, перед ней проходила вся её жизнь, и она в который раз гуляла по набережной Темзы с гувернанткой.
А полноводный Днепр во всей красе Фортунэта наблюдала с палубы белого огромного теплохода «Тарас Шевченко», на котором с Разумовскими совершила путешествие в Киев.
Родина в 1961-м году назначила Разумовским и Фортунэте пенсию в 16 рублей. Их поставили в очередь на жильё. И где-то во второй половине 60-х годов они получили маленькую двухкомнатную квартиру на втором этаже на Жилмассиве, недалеко от вокзала, направо от проспекта Ушакова. Прожив несколько лет без воды и туалета в доме (всё находилось на улице), все трое были по-детски счастливы в новой квартире с удобствами, и восприняли её как дворец. В полной мере оценить такие удобства способен человек, поживший в мазанке из кизяка.
Небольшого роста, очень худенькая, с едва заметной сединой в рыжих волосах, лицо и руки в веснушках, Фортунэта стояла за прилавком, как маленькая балерина, с очень прямой спиной. Захочешь выпрямить так свою спину, и не получится. В ней была аристократическая осанка. Речь Фортунэты настолько отличалась от херсонского говора, что рядом с ней все становились какими-то вежливыми, и невольно подтянутыми.
Фортунэта была необыкновенно предупредительна с покупателями и приветлива, и всегда предлагала свою помощь в подборе пуговиц в зависимости от ткани, цвета, фасона.

 

“Наша улица” №167 (10) октябрь 2013

Блехман Григорий Исаакович,  
член Союза писателей России.

Родился в 1945-м году на Кубани в казачьей станице Бесскорбная, где жил в течение 10-ти лет. В 1955-м году отца перевели на работу в Москву, и с ним переехала вся семья. С тех пор здесь и живёт.
По профессии физиолог и биохимик.
Доктор биологических наук.
Сейчас основное занятие - литературная работа.
Стихи пишет с детства, а художественную прозу, эссе  и публицистику - с довольно зрелого возраста.
Повести, рассказы, очерки о поэзии и поэтах, публицистика, а также, стихи опубликованы в газетах  «Российский писатель» (Москва), «Слово» (Москва),  журналах  «Наша улица» (Москва), «Литературная учёба» (Москва), «Ковчег - Крым», «Золотой ковчег» (Крым),  «Чёрное море»  (Крым),  «Зарубежные задворки» (Германия, Дюссельдорф) и на сайтах «Российский писатель», «Наша улица», «Зарубежные задворки».
На сегодняшний день (2013г)  -   42 публикации, включая  3 сборника.
В первый сборник «Тропинки памяти» (М. Изд.  «Российский писатель», 2010. - 416с) вошли цикл стихов разных лет и биографическая проза.
Во второй сборник «Времена не выбирают» (М., Изд. «Российский писатель», - 2011. - 312с) тоже вошли стихи и проза.
В третьем сборнике «Начать всё с чистого листа» (М., Изд. «Российский писатель -  2012 - 120с)  - только стихи.  
Подготовлен к печати в издательстве «Российский писатель» четвёртый сборник «Когда строку диктует чувство», куда вошли очерки о поэзии и поэтах -  Н.Гумилёве,  А. Твардовском,  А. Межирове и  нескольких  наиболее ярких современных поэтах.

 

Григорий Блехман

ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА

рассказ

«…И стал он капелькой дождя…»
Давид Самойлов

Прозвище «Кривой» закрепилось за ним давно, но никто из непосвященных не понимал природы этого прозвища. И действительно - он был хорош собой: высок, строен, атлетически сложен - Аполлон, да и только. К тому же, красив. Поэтому, что угодно, только не «Кривой».
Посвященным было проще, так как многие помнили, что еще с детства он увлекся футболом и хоккеем и довольно скоро стал делать успехи и там, и там. А поскольку его детство приходилось на сороковые и начало пятидесятых, когда на футбольных полях и хоккейных площадках блистали те, у кого ноги имели явную «кавалерийскую» кривизну - за небольшим исключением, например, Всеволод Бобров, - большинство мальчишек старались во всем на них походить.
Кто в детстве недополучил витамина «Д», а таких было немало, потому что с рыбьим жиром в стране случались перебои, на своих спортивных кумиров в этом плане походили явно: их ноги приобретали нужную дугообразную форму еще до занятия любимыми видами спорта. Те же, для кого родители в военные и первые послевоенные годы как-то умудрялись добывать все необходимое, чтобы костные ткани не претерпевали каких-либо деформаций под тяжестью собственного веса, были вынуждены придумывать, как такое соответствие приобрести.
И они придумали: при ходьбе и при беге ставили носки несколько внутрь - проще говоря, «косолапили».
У подавляющего большинства таких «имитаторов» эти уловки были почти незаметны. Во всяком случае, особого внимания на них никто не обращал. Но когда «закосолапил» такой красавец, то его маленькая хитрость, сразу же, оказалась у всех на виду. И он тут же, видимо из-за явного контраста между тем, как выглядел и тем как хотел выглядеть, получил прозвище «Кривой».
Но по отношению к нему это произносилось как-то особенно. Здесь был оттенок мягкого юмора и теплоты, совершенно не соответствующей природе такого слова. Дело в том, что этого инициативного на всякие проделки, но очень доброго, в любой момент готового помочь мальчишку, любили все, кто его знал.

***
А спортивные успехи талантливого паренька будут настолько серьезными, что в какой-то момент на него обратит внимание сам Аркадий Иванович Чернышев - знаменитый хоккейный тренер московского «Динамо» и сборной СССР. Он станет приглашать юное дарование спортивной школы на тренировки с командой мастеров и довольно скоро по итогам своих впечатлений о юноше зачислит того в штат главной команды «Динамо». Случится это в 1961-м году и именно в день его рождения. А поскольку родился он 12-го апреля, (ровно 18-ю годами раньше, чем мир узнает имя Юрия Гагарина), то в этот день у него будет тройной праздник.
Следует сказать, что не менее знаменитый футбольный тренер Михаил Иосифович Якушин, тренировавший в ту пору команду мастеров того же клуба, тоже пригласит способного юношу на просмотр, но тот предпочтет хоккей, без которого, казалось, вообще не мыслил своего существования. Порой, создавалось впечатление, что он готов дневать и ночевать на льду, постоянно придумывая для себя все новые упражнения и радуясь как ребенок, когда, наконец, получится именно то, что он мысленно себе представлял в идеале. И хотя с какого-то момента станет превосходить сверстников на голову - в прямом и переносном смысле, - на лед все так же будет выходить первым, а уходить последним.
В команде мастеров юноша сразу попадет в основной состав, станет игроком третьей тройки, и по итогам сезона получит серебряную медаль вице-чемпиона СССР и вожделенное для каждого молодого - да и, пожалуй, всякого - спортсмена звание «Мастер спорта», что в его возрасте мало кому в хоккее удается и до сих пор.
Потом поедет в Чехословакию на турнир динамовских команд Москвы, Риги, Берлина, Минска и пражской «Дуклы», представлявшей тогда клуб внутренних войск этой страны.
По результатам тех соревнований он будет отмечен как лучший молодой игрок, возраст которого не достиг 21 года. То есть - самый перспективный хоккеист такого представительного турнира. Он получит специальный приз, денежное вознаграждение (по нынешним меркам, конечно, смешное, но для того времени неплохое - 200 долларов) и привезет подарки родителям, младшему брату и близким друзьям. А, кроме того, - импортные «тряпки»: кофточки, водолазки, тенниски, мохеровые шарфики, женское белье, джинсы. Все это - на продажу через комиссионный или «жучками» на рынке из-под полы, поскольку такой товар в ту пору был «нарасхват».
Потом - отпуск на море в Гаграх, где его уже узнают, поскольку болельщиков из Москвы в летние месяцы там много. Его и раньше узнавали, так как дарование на футбольном поле и хоккейной площадке проявилось еще с детства, а завсегдатаи трибун талантливых игроков отмечают сразу. И, чем выше ранг команды, тем сильнее популярность. А тут уже и по телевизору показывают, и в газетах интервью с фотографиями. В общем, не год, а сплошной праздник.
Старых - в том числе и одноклубников - и новых знакомых там столько, что он не успевает здороваться. И, конечно же, женщины. Успехом у противоположного пола он пользуется давно. Да и как иначе такому красавцу, к тому же балагуру, наделенному хорошим манерами и остроумием. И хотя дальше восьмого класса не пошел - решил, что потом наверстает в вечерней школе, а пока спорт на первом месте, и ничто не должно ему мешать, - природа настолько была к нему щедра во всех отношениях, что легко выдавал себя за студента. И никто из новых знакомых, естественно, девушек - зачем бы ему лукавить с ребятами - в этом не сомневался.
Романов много, поскольку курортный сезон текуч. Только все это так - «по касательной». Может, потому, что душа в ту пору была занята Ольгой. Но об этом речь - немного позже.

***
А праздник нашего героя продолжается. Он все больше забивает, его хвалят, появляются даже заметки о том, что пора попробовать в сборной. Да и он не сомневается, что это не за горами.
И как-то, вначале незаметно для всех, начинает чувствовать себя Мастером. В спорте - да и не только - такое состояние называется «схватить звездняк». То есть, с какого-то момента тебе кажется, что ты умеешь все, а дальше остается лишь пожинать плоды достигнутого.
И как ни бился с этим мудрый Аркадий Иванович - сколько ни внушал, что такие мысли обманчивы и опасны, приводя множество примеров, успеха не имел. Все меньше молодой человек трудился на тренировках, все чаще его видят в ресторанах и, как результат, все реже он появляется на льду в основном составе.
В итоге из команды его отчисляют, и он утрачивает динамовский «иммунитет», который давал право проходить воинскую службу на льду, занимаясь любимым делом, поскольку «Динамо» - это клуб внутренних войск.
Он уже готов отправиться служить, куда определят в военкомате, но неожиданно получает предложение от другого легендарного тренера по хоккею Анатолия Владимировича Тарасова, возглавлявшего ЦСКА и вместе с Чернышевым сборную СССР. Тарасов предлагает ему поиграть за резервную команду своего клуба - калининский (ныне Тверь) СКА и постараться проявить себя, с тем, чтобы попасть в главную армейскую команду.
Конечно, он был в курсе того, что случилось в «Динамо». Но, во-первых, еще раньше приметил талантливого «крайка» и, если бы не могущественный Чернышев, давно бы попробовал его у себя, а, во-вторых, уж очень хотелось показать именно своему коллеге по сборной, что может лучше, чем тот «работать с кадрами». В этом плане соперничество между ними было нешуточное, и о нем знали все, хотя в главной команде их тандем был дружным и даже неразрывным.
- Володя, я в тебя верю. С твоими данными нужно играть в сборной. Трудись, и, если «включишь голову», так и будет.
Слова Тарасова встряхнули, приунывшего было вундеркинда. Да и видимо «звездняк» стал проходить. Парень, все же, неглупый, и понимал, за счет чего достигают успехов в спорте. И в Калинине, где был приписан к одной из воинских частей, прошел курс молодого бойца, а потом стал жить в гостинице и играть в СКА. Довольно скоро себя проявил - забил больше всех шайб в классе «Б» (ныне первая лига). Его фамилия вновь появляется в газетах.
Но в состав ЦСКА пробиться не удается. Уж больно высока там конкуренция, поскольку в распоряжении Тарасова все лучшие хоккеисты страны, если они к этому времени не в «Динамо». Так что заканчивает службу наш герой там же, где и начал.
И тут ему поступает приглашение из третьей в ту пору по силе - после ЦСКА и «Динамо», ну, иной раз и «Спартака» - команды «Крылья Советов», где он сразу закрепился во второй тройке и, порой, выходит даже в первой. Его игра привлекает нестандартностью, которая к удовольствию трибун нередко ставит в тупик соперника и дарит праздник зрителям. Он, как и прежде в «Динамо», вновь на виду любителей большого хоккея, многие из которых идут посмотреть на его персональные действия на льду. Его включают в состав второй сборной страны, которая должна стать спарринг партнером главной команды перед поездкой той на чемпионат мира в Любляну (тогда Югославия).
Но сыграть ему не удастся. Вместо Малой спортивной арены в Лужниках, где должна состояться та серия тренировочных игр, он попадет в СИЗО - следственный изолятор. Дело в том, что накануне первой из встреч он подерется на остановке такси у Курского вокзала, где заступится за девушку. И об этом - чуть подробней.

***
По окончании тренировки сборной он едет в центр, выходит у библиотеки им. Ленина и идет по проспекту Маркса - ныне опять Моховая - в сторону гостиницы «Националь», где на 2-м этаже в кафе собиралась в ту пору элита московской фарцовки. Там ему должны отдать деньги за какой-то заграничный товар, который он и его приятели - хоккеисты и футболисты - продолжают привозить из-за рубежа на продажу, в частности, через своего друга. Недалеко от гостиницы видит цыганистого типа женщину без возраста и очаровательную девушку - почти девочку. Женщина отделяется от девушки, быстро подходит к нему и из-под полы длинного то ли пиджака, то ли пальто вынимает руку, в которой букет подснежников:
- Купи, красавец. Твоя девушка будет рада.
Он берет, но почему-то не может оторвать глаз от девочки, что, по-видимому, стережет корзинки с этими цветами. Не то, чтобы у него какие-то виды на нее. Нет. У него в разгаре очередной и очень красивый роман с бортпроводницей. Просто тронула его чем-то, как много позже скажет поэт: «То ли девочка, а то ли виденье». И он, показывая в сторону девочки, но имея в виду корзинки, спрашивает у старшей торговки:
- Это все твое?
Оказывается, у каждой из них по корзинке. Но девочка стесняется продавать. Поэтому продает ее соседка - они рядом живут. По той поре подобное занятие не только не престижно, но и опасно: можно легко попасть в милицию. Тогда такой «бизнес» именовался спекуляцией. Отсюда, и маскировка: букетик из-под полы, а девочка - поодаль и вроде не причем. Да и за один букетик так не накажут, как за корзину цветов.
- Может, еще купишь? Один - у меня, один - у нее. Порадуй девочку, а то она уже замерзла - тихонько предлагает старшая.
И тут, как у него нередко бывало, мысль приходит мгновенно. Он подходит к девочке - пока идет, обе «цветочницы» смотрят на него с испугом - и спрашивает, сколько букетиков в корзине и сколько стоит сама корзина. Растерянная девочка говорит, сколько букетиков, но, что корзину она не продает, а отдаст ему так, если надо. Он покупает все цветы и корзину - сам прикидывает ее стоимость - и дарит все это… девочке. Потом узнает, что зовут ее Вера. Она, почему-то, совсем легко одета и явно замерзла.
Он велит ошарашенной старшей продолжать трудиться в одиночестве и к концу «рабочего» дня достичь тех же успехов, что и ее юная соседка. А не менее ошарашенную Веру, сразу называет Верочкой, галантно берет под руку и предлагает разделить с ним обед в том здании, к которому она и близко не решалась подходить.
Девочка сначала думает, что это шутка, и он таким предложением просто решил еще раз ее удивить. Но, когда он открывает перед ней дверь и они входят внутрь «Националя», а с ее спутником вежливо здоровается швейцар, понимает, что и на сей раз, как с той корзиной цветов, все серьезно.
И, конечно, опять растерялась. Начинает отказываться: не голодна, мол, и одета неподобающе для такого «дома». Да, и мало ли какие мысли могли ее посетить в тот момент. Уж больно много всего необычного и неожиданного с ней случилось в какие-то несколько минут. Будто во сне. Ей ведь никто таких праздников еще не дарил. А, может, и не только «еще». Может, это сон. Такое, наверное, в романах бывает - писатели сочиняют. Или из другого века.
Но нет. Швейцар настолько любезен с этим «Володей», что по его просьбе берет корзинку и обещает поместить цветы в тазик с водой, чтобы не завяли. Они поднимаются на второй этаж. Ей и страшновато, и любопытно, и как-то легко с новым знакомым. А еще - какая-то вдруг уверенность, что не только не обидит, но и защитит. Будто старший брат, которого у нее не было - есть только младший, совсем маленький.
Как здесь тепло и уютно. И этого Володю, оказывается, многие знают. Непонятно только, почему «кривой». Вот уж чего нет, того нет. Как ни силится, никаких ассоциаций с этим словом, в новом знакомом не находит.
- Что выбрать?
- Чаю.
- А посущественней?
- Нет… Совсем неголодна.
Но он понимает как «неголодна».
А готовят здесь вкусно. Только отвыкла, столько есть.
- Отец?... Инвалид. Отрубило кисть на лесоповале… Нет, не сидел. Ездил каждое лето на заработки лес валить и сплавлять по северным рекам. И вот пять лет назад - несчастный случай вместо последнего заработка.
Живут в поселке городского типа. «Железнодорожный» называется. Это рядом с Москвой по Курской дороге.
Мама устроилась в садик, где и братик. А сама Вера в прошлом году окончила 10 классов. Хотела после восьмилетки пойти работать, но родители не позволили. Хотят, чтобы училась. Отец в артель инвалидов устроился. Подметки наловчился менять.
О торговле цветами дома не знают. Это Зоя - соседка, та, что осталась на улице, посоветовала. И за компанию, и все же деньги. Хоть и небольшие, но личные. Хочется иногда в театр сходить. Вот на них и ходит. Остальные отдает маме.
Остальные - это зарплата на работе. А работает в химчистке - сегодня выходной. И учится заочно в Институте текстильной и легкой промышленности. Здесь - в Москве.
Любит шить - это от бабушки, а еще хочет научиться разрисовывать ткани, потому, что любит рисовать. Особенно - придумывать узоры.
Но самыми красивыми узорами считает те, что «придумывает» мороз на оконных стеклах или ветер на воде. Да и вообще, лучше, чем «придумает» природа, разве возможно…
Он слушал ее, и ему казалось странным, что каких-то полчаса назад он и понятия не имел о существовании этой девочки, которая живет такой жизнью, какой, не исключено, жил бы и он, не будь у него спорта. И которая так красиво рассказывает об этих узорах на морозном стекле, на воде. И много еще рассказывает разного, мимо чего он проходит, может быть, за отсутствием наблюдательности.
Но особенно его поразила фраза девочки о том, что жизнь идет по синусоиде. Он, конечно, иногда попадал на урок математики и что-то слышал про колебания, про амплитуды - оказывается, не все забыл. Но так наглядно представить себе то, что его новая знакомая нарисовала на салфетке, да еще и связать это с жизнью «в полоску» - а ведь она права - в голову бы не пришло.
- Парень?...Есть. Колька. Одноклассник. Тоже на заочном, но в строительном.
- Почему в театр не водит?... Не любит он театр. Кино любит… Ему скоро в армию.
- Будет ли ждать?... Будет (хотя и не очень уверенно)… Он хороший (а это уже уверенно).
Потом спохватывается:
- Я тут совсем заговорилась. Зойка, наверное, уже замерзла…
- Кольке?... Нет, не расскажет. Она меня любит. Да и зачем? Он может обидеться… Нет, не подумает, но все равно, он же Вас не знает... Не знает, какой Вы... Да и я сейчас время от времени пытаюсь еще понять: не снится ли…

***
Похоже, Зойка все продала. В окно, что выходит как раз на то место, где стояли наши «цветочницы» перед тем как появился этот «волшебник», ее не видно. Может где-то ждет рядышком.
- … Нет, одна не уедет. Отвечает все-таки.
- Перед кем?... Наверное, перед собой. Она же старшая.
Он подходит к официанту, что-то тихонько ему говорит. Через несколько минут тот приносит два свертка. Один для Зойки - за верность. Второй для братика - там сладкое. Пусть с Зойкой скажут дома, что купили сами.
Никаких «неудобно». У него сегодня праздник - просто праздник души. И ничего он такого не сделал. Не за что его благодарить. Она же должна видеть, что ему это ничего не стоит.
А за «синусоиду» спасибо. Будет помнить. Надо же. Такая «маленькая», а такая мудрая. Даже ему, «пожившему», что-то подсказала.
- Если какие трудности, обращайся. Вот телефон (записывает на салфетке).
Они спускаются вниз. «Михалыч», что встречал их при входе, выносит корзинку, где стебельки цветов покоятся во влажной тряпочке. Она просит его взять и подарить своей «жар-птице - так в разговоре с ней он назвал свою бортпроводницу. Зачем же ей везти домой. А продавать это она ни за что не будет и Зойке не позволит. Она очень (!) его просит. Ей будет приятно думать, что хоть что-то хорошее для него сделала:
- Вы какой-то светлый человек. Я таких еще не встречала…
Зойка действительно рядышком, у входа и действительно замерзла. Но пакет, что получает из рук подруги, ее преображает. Там внутри пирожки с капустой и с яблоками. Как тут не «оттаешь».
-… Нет. В такси они до Железнодорожного не поедут. Зачем ему тратить такие деньги. Да и не поймут их там. И до Курского доберутся метро. Ну, если он не шутит, и ему действительно туда нужно. Но, пожалуйста, только до Курского.
Они подъезжают к вокзалу. Пассажирки выходят. Он остается. Ему - «чуть дальше».
- Звони, красавица, если какие вопросы. Будь счастлива со своим Колькой.
- И Вы тоже со своей «жар-птицей».
Немного впереди большая очередь на такси. Два приятеля, что были первыми, уже подошли.
В Сокольники?...Нет, ему в другую сторону. Может и подсадил бы - предложили компенсировать, но не понравилась эта двоица: с пожилым водителем сразу на «ты». Даже замечание сделал. Посмотрели недобро, но отошли.
А в конце очереди девушка. Похоже, беременная.
- Шеф, одну минуточку.
Подходит к ней.
- Вам в какие края?
И хотя ВДНХ - совсем не там, куда ему нужно - в гостиницу «Юность», что возле Новодевичьего, - да и не беременная вовсе (так - полноватая), но замерзнет ведь пока дождется. К вечеру похолодало заметно. У Зойки, пока ждала, зуб на зуб перестал попадать. Спасибо, пирожки «подлечили».
- Садитесь, подвезем.
- Ой, спасибо Вам огромное.
- Ну вот, б… можно. С ними по пути. - Это те два молодца, которым он только что отказал. Девушка как-то съежилась и попыталась их пристыдить. Но какой там.
Может, можно было не обратить внимания на их слова. Но уж очень эти двое ему не понравилась. Да и девушку, выходит, обидели из-за него…

***
В комнате милиции душно. Девушка написала, как все было и, оставив свой адрес и номер телефона, ушла. Приехал начальник команды Паша Жибуртович.
Но, несмотря на то, что - «известный хоккеист, возможный кандидат в главную команду, престиж страны» и много еще чего так хорошо и складно Паша говорит, отпустить пока не могут. Оказывается, тот, что «прилег» сейчас на лавочку с возможным сотрясением мозга - участник Отечественной войны.
- Позже адвокат нашего героя расскажет ему, что «участник тот пороху не нюхал» и попал туда уже в Венгрии в 44-м в качестве 20-летнего интенданта, где и остался до известных там событий 56-го.
Но все равно - «участник». И, несмотря на очевидную неправоту этих «пострадавших», хотя по мнению судьи, подсудимый тоже «погорячился»: можно было на словах «объяснить», - причастность того человека хоть каким-то боком к великим событиям страны сыграла в пользу обвинения.
Да еще эта статья в «Комсомолке» под названием: «Зарвавшаяся «звезда», где припомнили ему один из эпизодов в ресторане гостиницы «Советская». И хотя там он вступился за официантку, но, если бы в результате нос был сломан у «простого смертного», а не у крупного чиновника из Министерства торговли, шума бы не было. А так - милиция, объяснения…
Тот эпизод динамовскому руководству - он был еще в «Динамо», - удалось «спустить на тормозах». А вот теперь откуда-то всплыл, но без подробностей, которые были бы в его пользу…
И в результате, нашего героя публично представят стране как неуправляемого дебошира.
Однако, по мнению того же адвоката, которое он выразит потом приватно, «всего год и не строгого, а обычного режима» при таких обстоятельствах, приговор «мягкий».

***
И вместо сборной - во Владимирскую область. Шить мячи, боксерские мешки, «груши» и матрасы для спортивных залов… В общем, как шутили в лагере - колония при Спорткомитете СССР.
Через какое-то время, вдруг, появляется… на пляже в Серебряном бору. Оказывается, начальник той колонии - естественно, поклонник «Динамо» помнит его выступления за эту команду. А, кроме того, мастеров спорта там еще не бывало, поэтому его появление - своеобразное «повышение уровня контингента».
Да и разве может «такой человек» просто шить мячи и все остальное, как «постой смертный». Ему лучше возглавить спортивную жизнь лагеря: когда еще «такие люди» здесь появятся.
-… Нет сеток для волейбола и пинг-понга, нет столов?... Вот поезжай в Москву и купи… Да куда ты сбежишь? Во-первых, не дурак, жизнь себе портить. Во-вторых, тебя же все знают. Ну и куда ты скроешься? И что будешь делать? Так что, риску здесь - ноль. Вот тебе сопровождающий с бумагами. Можешь даже ночевать дома, если для сопровождающего место найдешь.
Конечно, найдет. Дома рады такому отношению к сыну, и сопровождающего - молоденького прапорщика, родом из Ставрополя - тоже приняли как сына… «Жар-птицу» не застал. Улетела - именно на эти три дня, в одну из жарких стран.
- Звонил ли кто?
- Был звонок. Примерно неделю назад. Назвалась Верой. Взяла адрес.
- Потом в лагерь придет письмо со словами про «синусоиду» и о том, что у него обязательно будет пик, и она желает, чтобы этот пик перешел в плато - геометрический рисунок прилагается. А еще желает ему оставаться каким он есть… И что Колька стал работать на оборонном предприятии, в связи с чем получил «бронь» от армии. А она успешно «сдала» сессию. От Зойки ему тоже привет. Они как раз вместе были в Москве - «по тем же делам, что и тогда». А закончив «те дела» она и позвонила ему. Просто так, чтобы узнать, как ЕГО дела. И узнала «вот такое».
Но все будет хорошо - она в это верит, и в него верит, потому что он «светлый человек», и она часто о нем вспоминает, а теперь вообще каждый день. Даже потихоньку молится (Зойка научила)…
И еще в этом листочке будет засушенный подснежник. Сокамерники подумают, что от «жар-птицы» - он о ней рассказывал, но «жар-птица» больше в его жизни не появится.
- Позже он узнает, что тогда она никуда не улетала, а просто сделала выбор, поскольку связь с «уголовником» для бортпроводницы международных линий был чревата. А второй пилот, хоть и не так перспективен, как еще недавно она считала кандидата в сборную страны, но теперь уже - именно та «синица в руке», которую упускать не следует, потому что ходят слухи: скоро будет первым …
Зато Верочка пришлет ему теплые носки и варежки и сообщит, что ждет от Кольки ребенка. И если будет мальчик, назовет его Володей. Колька сказал - ей решать, как детей называть…

***
Когда он вернется, мать будет совсем плоха. Ему не сообщали, что она «прибаливает». Не хотели огорчать:
- Парню и так не сладко. А тут - лишние переживания
Родители есть родители. Да и к тому же знают, как он любит мать и всегда был к ней внимателен; да и к отцу тоже.
Долго мать не протянет, и в семье останутся одни мужчины. Брат Борька тоже попадет за решетку. Но тот за спекуляцию и тунеядство. Работать он не любил, поэтому долго нигде не задерживался. А в момент, когда его взяли, продающим у метро «Беговая» джинсы, вообще нигде не работал. Вот и получил по двум статьям сразу.
Отец тоже вскоре начнет «сдавать». Видимо горести в семье станут сказываться. И через два года после смерти матери уйдет ей вслед.
А нашего героя неожиданно для него позовут в довольно приличную команду «Кристалл» из подмосковного города Электросталь. Неожиданно, потому что «Кристалл» в ту пору имел в своем составе даже кандидатов в сборную страны. А один из них - Юрий Парамошкин, стал ее основным игроком, чемпионом мира, после чего перешел в «Динамо». Он-то, давно зная Володьку, и порекомендует его в свою бывшую команду.
К нему прислушаются и не пожалеют. Не сразу, но довольно скоро «Кривой» наберет форму и заиграет так, что станет лидером команды.
Но в какой-то момент его начнут преследовать травмы, и он перестанет попадать в состав. А потом и узнает, что команде не нужен, поскольку часто болеет.
В ту пору контракты у нас еще не заключали, и все вопросы были на усмотрении тренера. И что делать? Он ведь кроме как возить шайбу по льду и катать мячик по траве, время от времени забивая в ворота и то, и другое, ничему больше и не учился. И в одночасье вышло так, что ни родителей, ни брата, ни «жар-птицы» - видимо запала в душу, ни любимого дела. Да и поговорить, как оказалось, не с кем.

***
Так с ним еще не бывало. Ведь с самого детства и до момента отчисления из «Кристалла» он привык к тому, что кому-то постоянно необходим. Что кто-то в нем постоянно нуждается. И ему казалось, что жизнь по своей сути должна быть празднична даже в будни. А он обожал что-то придумывать, чтобы нести в этот мир праздник. Поэтому, где бы ни появлялся, там обычно становилось хоть немножко светлее и радостнее.
Он имел способность увидеть красивое или что-то изменить до такой степени, чтобы у тех, кто был вокруг, «пела душа». Даже в тюрьме, где не всегда жилось так, как рассказывал дома в тот свой приезд, он, по словам тех, кто был с ним там, заметно преобразил быт в лучшую сторону. Его почти сразу стали именовать министром по спорту, а спортивные состязания, в которые он втянул еще и всех сотрудников колонии, приобрели едва ли не ежедневный характер, за что и персонал, и заключенные были ему очень благодарны…
Поэтому, почти замолчавший вдруг телефон и куда-то внезапно заспешившие по своим делам те, кто еще вчера называли его другом и искали с ним встреч, так его озадачили. Он даже растерялся. Уж больно непривычным оказалось для него такое положение.

***
Конечно, он не был наивен, и что так случается, знал. Спорт - занятие специфическое. Здесь с одной стороны почти все как на ладони. В отличие от науки, искусства, да и других видов человеческой деятельности в спорте стать фигурой «дутой» невозможно, поскольку такова его природа. Тут все на виду, поэтому «кто есть кто» видит каждый, и попасть по блату в команду невозможно, потому что никакой тренер сам себе не враг. Если ты сильнее, значит и занимаешь положенное тебе место по рангу. А что такое «сильнее» здесь однозначно - есть лишь объективные показатели, а не мнения, впечатления или еще что-то неконкретное.
Но такая «прозрачность» отношений имеет и другую сторону. Как только ты уже «не тянешь», то, сколько бы до этого ни сделал, становишься не нужен. Иной раз, правда, повезет - возьмут одним из тренеров. Но таких вакансий мало, да и не у каждого получается, особенно сразу.
Поэтому чаще всего тебя «отожмут» как спортсмена и легко могут забыть даже те, кто еще вчера пользовался плодами твоих достижений и превозносил тебя на «каждом углу». А побывав на вершине славы и востребованности, ты к этому обычно не готов.
Вот и привыкают к такому положению, а точнее, с этим свыкаются, единицы. Также как и единицы заранее готовят себя к другой жизни - вне спорта.
Сейчас, правда, у нас, как и на Западе, тоже существуют контракты, и хотя бы материально человек может себя подстраховать на случай болезни или расставания со спортом. А в ту пору, о которой идет речь, об этом здесь и не мечтали.
Тогда отечественных спортсменов даже с мировыми достижениями официально представляли стране и миру любителями. Будто занимаются они этим делом в свободное от работы время. Вроде как «…землю попашет, попишет стихи». И, будто, от двух-трёх тренировок ежедневно нет у них сверхнагрузки, которая потом приводит к инвалидности.
Поэтому и не были застрахованы эти «любители» на «черный день». И когда этот «черный день» наступал, то таких «любителей» - кумиров многих поколений, - пока еще им позволяло здоровье, нередко можно было встретить в роли грузчиков, разнорабочих, землекопов на кладбищах…
Среди последних, в частности, и легендарные хоккеисты Александр Альметов и Генрих Сидоренков - он, правда, чуть позже освоит профессию гравера и будет делать надписи на плитах; да и многие ещё - не менее и менее именитые, перечислять которых места здесь не хватит…
Вот и с нашим героем случилась та же история. Когда был «в порядке», столько же «друзей» вокруг было. А чуть «заштормило», и всем некогда, все заняты…
Но нет - не все. Давний приятель Толик Городов по прозвищу «Шницель» рад случайной встрече. Толик тоже хоккеист и тоже уже бывший. И с судьбой примерно Володькиной, только «за колючкой» не был. Но жизнелюб и философ дай Бог каждому: одно из его крылатых выражений: «Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет» давно ходит среди «коллег». Да и место, где работает, располагает к подобным философским размышлениям.
А работает он на Ваганьковском кладбище. И не простым рабочим, а бригадиром. В его ведении два помощника, а также инвентарь: ведра, лопаты, телогрейки, сапоги… А какая подсобка - даже подвальчик есть!
И ему как раз нужен в штат человек. А со стороны брать не хочет. Рискованно. Может подвести: на работу появиться «не в форме». И паши потом за него. А Вовка - свой, «проверенный»: раз столько лет играл «в мастерах», то понимает, когда можно «гулять смело». Да и помощник Шницеля - тоже бывший «ледовый боец». И с ним наш герой знаком давно…
Так почему бы и нет. Вряд ли что-то лучшее предложат. Да и не так уж там плохо. Тем более все свои… Поэтому - «по рукам».

***
И поначалу все оказалось очень даже неплохо. А главное - душа успокоилась. Пустота, что после отлучения от хоккея в ней образовалась, как-то незаметно и довольно скоро заполнилась. Точнее - наполнилась другим смыслом. Освоился он на новом месте быстро. Да и как не освоиться в такой компании.
А еще, ему нравился подход Шницеля к дополнительному заработку. Никогда тот не пользовался человеческим горем и копейки лишней не взял с тех, кто в такой день готов отдать последнее, чтобы было все как можно лучше. А порой, когда видел, что это действительно последнее, делал бесплатно. Несмотря на желание «провожающего» положить ему в карман лишнюю «бумажку».
Зарабатывала бригада на тех, у кого эти «бумажки» действительно были, мягко говоря, не последние. И поскольку таких на престижном Ваганьковском кладбище было немало, заработок оказывался очень даже неплохим. Во всяком случае, материально каждый из них был обеспечен не хуже, чем в те времена, когда «кормил» спорт.
Может быть, поэтому в первое время работы на кладбище как-то «встряхнулся». Почувствовал душевное равновесие. А вслед за этим и неожиданно пришли новые для него мысли, о чем до этого не задумывался: о вечности, о суетности, о том, что все проходит... Узнал о судьбах многих из тех, кто там покоился - знаменитых и не очень. Здесь было о ком и о чем узнать. На какое-то время увлекся историей этого кладбища и его мемориальных скульптур.
- Так случится, что много позже его товарищ Никита Иванов, который станет известным поэтом и искусствоведом, напишет замечательную, очень емкую монографию «Скульптура Ваганьковского некрополя», но наш герой ее уже не прочтет.

***
Однако, душевное равновесие будет недолгим - всего несколько месяцев. А потом случится непонятное. Не зря говорят, что «не хлебом единым…». А, может быть, здесь даже точнее - о первой любви, которая «не ржавеет». Снится Володьке постоянно лед: выходы один на один, паузы, броски под перекладину, реакция трибун…
А еще - девушка Ольга, увидев которую однажды на теннисном корте, он попал на 2-й Беговой проезд, где она жила. Там и познакомился с ее одноклассниками и другими местными ребятами.
С той поры, в надежде лишний раз ее увидеть, он всякую свободную минуту приезжал со своего Ленинградского проспекта на Беговую. Они, нередко, разговаривали о пустяках. Он был остроумен и, как мы уже знаем, умел увлечь. Но, кроме того, умел и почувствовать отношение девушки.
Почувствовал и тут. И впервые при таком знакомстве, что не герой романа. Что воспринимает она его как брата. Это было и приятно - постоянно хотелось сделать для нее что-то хорошее, от кого-то защитить, - и огорчительно, поскольку понимал, что на луну и звезды ей захочется смотреть с кем-то другим. И хотя желающих стать для нее единственным уже в ту пору было немало, от ребят знал, что такого пока нет. Конечно, это радовало, но и огорчало - не знал, как быть.
Такое происходило с ним впервые. И он не мог понять, почему. Ведь не сошелся же свет клином на одной, хоть и очень красивой девушке. Но, оказалось, что даже многочисленные романы не сумели заставить ее забыть. Так и осталась единственной.
А может, оттого и осталась, что была недостижима…
Конечно, после стольких лет в спорте и жизни нарасхват, сны, где он видит себя на самых престижных стадионах, дающим интервью под ослепительными вспышками репортеров, это нормально. И то, что, оказалось, очажок тоски по той жизни все же не уходил и, в конечном итоге, разгорелся - тоже понятно. Такое можно вытеснить только чем-то не менее для тебя значимым и ярким.
Но оно - это значимое и яркое для него, - видимо, не пришло. А то, что пришло, оказалось недостаточным, чтобы им жить.
И, наверное, поэтому с какого-то момента стало приходить другое: на фоне так нежданно появившейся тоски, которая все усиливалась, начали возникать головные боли. Сначала недолгие, и проходили они «от глоточка». Потом повторяющиеся, требующие на «лечение» уже несколько таких глоточков. И поскольку «болезнь прогрессировала», увеличивалась и доза «лекарственного препарата», хотя разовые приемы оставались такими же - «по чуть-чуть», как и в начале.
И сновидения немного изменились. Теперь после выхода один на один шайба часто соскальзывает с крюка, и бросок получается лишь имитацией, после чего трибуны недоуменно гудят, а он не может понять, где шайба, и почему такими неловкими стали его движения, которыми, казалось, должен владеть в совершенстве… И почему вообще стоит в коньках, с клюшкой там, где вместо хоккейных ворот - ограда с чьим-то памятником, где нет никакого льда, а вокруг травка и цветы. А когда открывает глаза - какие-то люди в белом. Кто-то называет цифры: двести десять на сто десять и еще говорит про укол и капельницу.
Потом эти люди начинают куда-то отдаляться, причем, чуть не под потолок, и, наконец, остаются лишь голоса…

***
В реанимации он побывает дважды. И дважды по совету врачей попытается снимать головную боль лишь таблетками. Но оба раза недолго, а потом опять будет переходить на «народное средство». Даже, несмотря на вшитую после второго «визита» в реанимацию «торпеду», ни эта «капсула», ни последующее кодирование долгих результатов не давали.
Работать становилось все труднее, потому что сильно увеличился требуемый размер одежды, появилась одышка, стали болеть ноги и руки, да и сердечко «прихватывало».
И только, когда следовал глоточек, все проходило. И казалось, что все наладится, и впереди еще будут праздники. Обязательно будут. Ведь ему же еще жить и жить. А все эти болезни - временны, и они отступят. Стоит только что-то сделать. С чего-то начать.
Только вот - с чего? Подсказал бы кто. Так хочется, чтобы как раньше: всем нужен, и все лучшее - впереди. Ну, если и не все, то многое…

***
Его похоронят на том же Ваганьковском. Сделают это те, кто с ним работал, потому что родных уже не осталось. Последним был брат Борька, но он годом раньше погиб в колонии где-то под Норильском.
И, хотя никто из родственников на Ваганьковском у него не лежал, а попасть туда было непросто - только за большие деньги или по звонку «сверху», - Шницель сможет «достать» место у забора. Говорят, там кто-то уже был, но поскольку тот холмик давно (чуть не три десятилетия) не навещали, начальство, которое тоже симпатизировало «Философу», разрешит его туда положить.
А «Философ» - будет его последним прозвищем, которое ему дали «коллеги» по бригаде после того как услышали от него фразу о том, что жизнь идет по синусоиде.
Эта мысль, поясненная им в бытовке с карандашом в руке, произведет на присутствующих такое впечатление, что тут же затмит все изречения Шницеля, и высокое звание любителя помудрствовать тот сам отдаст Володьке.
Потом по той же «проклятой» причине уйдет из жизни Шницель, сменится состав бригады, и на тот холмик уже некому будет приходить. Возможно, через какое-то время туда «подселят» и еще кого-то. Нынче это особенно практикуется на престижных кладбищах при таких же обстоятельствах и за все те же «определенные услуги».
Скорее всего, так и случится. Поскольку, когда кто-то из знакомых, случайно узнав, что «Кривой» покоится на Ваганьковском, захочет найти то место, сделать этого не сумеет - никто не сможет показать, где.
И дощечки с цифрами, которую поставит на холмик Шницель, не найдут.
Да и, похоже, с уходом Шницеля, последнюю цифру тоже никто не узнает.
Хотя не менее, а много более значимым, чем две эти граничные цифры, является прочерк между ними, который и вмещает наше «я».
И потому нередко вспоминает Ольга такой эпизод. В один из вечеров, когда она возвращалась из института и шла к своему дому по 2-му Беговому проезду, с обеих сторон вдоль всего этого проезда на нее с сильно увеличенной фотографии смотрели ее глаза. Где он достал эту фотографию, когда и как сумел увеличить, размножить и развесить на заборы и деревья, осталось тайной.
Но тогда он подарил ей праздник. Один из тех, что очень любил дарить окружающим, так и не нашедший себя вне хоккейной площадки Володя Дианов, по первому прозвищу «Кривой» и последнему - «Философ».

 

“Наша улица” №167 (10) октябрь 2013

Инна Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США . Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май 2013.
Живёт в Штутгарте (Германия).

 

 

Инна Иохвидович

НА УГЛУ

рассказ

И под временным небом чистилища
Забываем мы часто о том,
Что счастливое небохранилище -
Раздвижной и прижизненный дом.

Осип Мандельштам

У Полины Николаевны был любимый запах. Запах рыбьего жира, которым когда-то поила её бабушка Уля. Столовая ложка, наполненная до краёв светло-жёлтой жидкостью, заедалась солёным огурцом или квашеной капустой. Бабушка при этом всегда приговаривала: «Будет моя Полюшка, внученька моя здоровенькой, всех здоровей!» У девочки и связались между собою поразительное вкусовое смешение с осознанием какого-то, видимо хорошего, слова «здоровье» Скорее всего она понимала «здоровье» как противоположность - лихорадочным скачкам температуры, ознобу или обильному потению...
Хоть бабушка Уля о том не любила ни вспоминать, ни говорить, но как-то и откуда-то Поля знала, что покойный отец её, сын Ульяны Григорьевны, не хотел пить рыбий жир, потому и помер от туберкулёза, когда дочери было совсем немного годов. Про свою мать Поля не спрашивала у бабушки никогда, знала, что бабушка не любит говорить об этом, вся, словно струна напряжённой становится. От соседей, подростком, проведала, что мать умерла от последствий нелегального аборта.
Жили они с бабушкой в городке областного подчинения, хоть и в небольшой, но изолированной двухкомнатной квартире.
Бабушка преподавала математику в школе, и всегда возилась с тетрадками, проверяя, то контрольные и самостоятельные, а то просто классные или домашние работы учеников.
Кроме того бабушка со многими своими учениками занималась дополнительно и в школе и дома. Да и летом репетиторствовала, помогая выпускникам готовиться к поступлению в ВУЗы в городах и столицах. Денег бабушка не брала, сама говорила: «У кого ж они есть-то, деньги те». Родители учащихся несли ей, как смеялась бабушка - «натурпродукты». Своего хозяйства у бабушки с внучкой не было. Да и денег в доме, кроме «текущих», сроду не водилось, но еды всегда было достаточно. Бабушка и учеников своих часто подкармливала.
В школе у Ульяны Григорьевны всегда неприятности (особенно, когда разные комиссии наезжали), потому что не имелось у неё «высшего» образования, а только законченный до войны двухгодичный учительский институт.
Поля родилась после войны. Да трёх лет осталась круглой сиротой. Бабушке и приходилось заменять ей обоих родителей. Поэтому Ульяне Григорьевне было не только не до учёбы, даже и в заочном пединституте, но и не до курсов «повышения квалификации».
Окончив школу, засобиралась Поля в областной центр, в пединститут поступать. Бабушка Уля радовалась внучкиному выбору. Смущалась только, вдруг Поле общежития не дадут, что делать-то, денег у них не было за комнату платить.
- Бабушка, не беспокойся, я сниму «угол», это недорого, а стипендии ещё и на пропитание хватит, - заверила девушка.
- Полюшка, на каком таком «углу»? В голову не возьму о чём ты?
- Эх, бабушка! Не жила ты в большом городе. Это, когда ты с хозяйкой в одной комнате живёшь. Понимаешь, у неё «угол» снимают.
Не понимала Ульяна Григорьевна, о чём толкует внучка. Всю ночь она так и проворочалась, проёрзала, переворачиваясь с боку на бок, то ругая себя, что жизнь прожила, а денег, хоть немножко да скопить не смогла, а то вспоминала покойных сына с невесткой, ощущая какое-то неприятно-смутное чувство перед ними.
Только к утру охнула, да это ж была настоящая вина! Ведь именно она, Ульяна Григорьевна была Хозяйкой квартиры, в которой они жили все вместе. Именно она была недовольна беременностями невестки. Ни первой, когда родила та Полюшку, ни второй, когда решилась Ирина на запрещённый в те времена аборт. От него же в муках и скончалась в райбольнице, посиротив Полюшку.
Тогда Ульяна Григорьевна никакой своей вины и не почуяла, сама Ирина была виновата - никто ж не заставлял её на аборт идти. Только сейчас, вспоминая, проняло её - виновата она, виновата!
И перед сыном тоже. Николай, сын Ульяны Григорьевны был во всём послушным ей, но полюбив женщину, ослушался матери, что была против его брака, а она так простить ему не смогла. Только после невесткиной смерти до матери дошло, что сын однолюб, заболел он чахоткой да и зачах. Мать всё кричала на него, что не слушается он, да не пьёт рыбий жир. В рыбий жир она верила, как в панацею, ото всех болезней да бед. Это позже сумела она эту свою веру передать внучке, единственной своей отраде.
Никого из родных у Ульяны Григорьевны живыми на свете не осталось. Там, в Белоруссии, откуда была она родом, все родственники погибли, всю деревню сожгли в войну. Муж - фронтовик-пехотинец пал ещё в первый военный год, а потом вот и «молодые»... «А ведь и вправду, - сказала себе она, - сын с невесткой у меня сами точно на «углу» жили. И я их, хоть и без слов, попрекала этим».
Оттого она уже заранее жалела свою кровиночку, свою Полиночку, что придётся той «на углу» промаяться. Но что ж делать?!
В эту ночь Ульяна Григорьевна и плакала, и Богу молилась об упокоении душ всех своих близких, и впервые просила прощения у невестки да сына. И плакала по покидающей её внучке.
В институт Полина поступила и «угол» быстро ей нашёлся. Далековато от института, на окраине, но зато уж и недорого, всего за пять рублей, (хоть хозяйка поначалу семь рублей запросила, да девушка сумела отстоять своё). Стипендию положили в сорок пять рублей, и у Полины целых сорок оставалось, целое богатство! К тому же, в институте ей обещали ко второму курсу и общежитие дать.
Однако Хозяйка попалась с тяжёлым характером, всегда и всем недовольная, шумная, крикливая да задиристая... У совсем ещё молоденькой девушки глаза часто были на «мокром месте». А Хозяйка к тому ж не выносила плача, и потому нужно было сдерживаться, чтоб хоть носом не шмыгнуть. Девушка себя часто утешала: «Что делать, терпеть надо, чай не дома живу, на «углу»
«Бабушка! - писала домой Полина, припоминая чеховского Ваньку Жукова, - не хочется мне тебя огорчать моя родная, но Хозяйка очень-очень строгая, и что ни сделаешь, даже по её указанию, всё не то, да всё не так и никак! И, если случаем всплакнёшь, так она сразу в крик, будто я её в чём-то ослушалась или упрекаю. Часто вспоминается мне тут присказка: «бьют, и плакать не дают». Оттого на душе нехорошо. Но ничего, вот выучусь, домой приеду, да и заживём мы с тобою тихо, в ладу...»
Ульяна Григорьевна слезами обливалась над Поленькиными письмами, а чем могла она помочь своей «доченьке» (так она «про себя» называла внучку).
Нынче она только тем и занималась, что варенья варила, консервацию делала да в банки закатывала, да ещё люди добрые научили так называемую «тушёнку» делать: вареную колбасу в банки тоже закатывать, а потом использовать вместо мяса. Передавала в город и яйца, и сало, одним словом, все «натурпродукты», что получала она, перекочёвывали к Поленьке, в город.
Продуктами Поля делилась не только с Хозяйкой, но и однокурсниками. И радовалась тому, что оставались у неё «свободные» деньги, на них она покупала книги.
- Зачем тебе эта макулатура? - дивилась Хозяйка.
- Что вы! - всплескивала руками Поля, - давайте я вам почитаю, и сами убедитесь какая это прелесть!
Она решила прочесть Хозяйке совсем коротенькую вещь, одностраничный рассказ А.Чехова «Студент».
«...маясь от холода, - читала, поёживаясь, девушка, будто продрогла и сама,- думал студент о том, что такая же лютая бедность, голод; такие же невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнёта - все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдёт ещё тысяча лет, жизнь не станет лучше».
Поленьку уже дрожь била от осознания совершенной невозможности изменений. Ведь всё, о чём писалось в рассказе было ПРАВДОЙ! Ужасной, невозможной, но правдой! Но вот стала читать она студентовы раздумья о пасхальной тайной вечере. О том, как Иисус предрёк так сильно любящему его Петру - тройное предательство! О том, что апостол трижды предаст, до тех пор, пока не пропоёт петух. И это было тоже правдой, ведь предаём же мы самых преданных, самых-самых любимых и близких.
Полин голос срывался, в нём стал уже преобладать плач, пока в концовке рассказа герой, преображеннный не стал думать: «Прошлое…связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекающих одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного его конца, как дрогнул другой... ему было только двадцать два года, - девушка вспомнила, что ей ещё меньше, только девятнадцать, - и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
Окрылённая предстоящей, будущей, полной тоже «высоким смыслом» жизнью, Поля захлопнула книжку. И, радостно, победительно глянула на Евдокию Кирилловну, Хозяйку. Та, сидя на стуле со спинкой, тихо спала.
Пообвыклась на своём «углу» Поленька. Научилась понимать истинные причины хозяйской грубости, раздражения и даже, самодурства... И прощала старухе многое. Правда иногда не выдерживала и беззвучно плакала. Тогда же казалось, что всё, больше невмоготу, что не выдержать ей издевательств... да и смирялась, находя оправдание поступкам той. А старуху иногда озлобляла Полина кротость. И она принималась дурить вовсю, сама себя распаляя и растравляя...
Один из подобных приступов ярости закончился непредвиденно - Хозяйку парализовало.
Вызванная Полей «неотложка» свезла её в больницу.
Девушка проведывала больную ежедневно. Поля жалела её, словно близкого человека, сильно, как, наверное, жалела бы бабушку...
Старуха, к которой через двое суток вернулась речь, (для медперсонала Поля «переводила» её неразборчивое бормотанье), почувствовала Полино отношение к себе. Изумлённая взирала она на свою молоденькую жиличку, точно впервые увидала её!
Поля вовсе и не брезговала уходом за «своей» больной. Также помогала она и остальным женщинам-пациенткам этой, достаточно многочисленной, палаты. Они, пожилые, беспомощные в сразившей их болезни, напоминали добрых старушек из сказок. И все вместе чем-то были схожи с бабушкой Улей. «Наверное, потому что старые», - решила Полина.
После лечения от инсульта средней тяжести, Хозяйку выписали, и Поле приходилось ухаживать за ней дома.
К себе же домой, на каникулы она решила не ехать, на кого ж было Хозяйку оставить. Бабушка Уля, как и всегда, одобрила внучку, как ни соскучилась по ней сама.
Летом, из Кемерова приехала к Хозяйке племянница, сама уж немолодая женщина. Стала оформлять она какие-то бумаги, нотариусов-юристов приглашать... С Полей поначалу хозяйская племянница какой-то ласковой даже была. Всё благодарила смущавшуюся девушку за хорошее отношение к своей тёте, за оказанное внимание. Однако постепенно голос племянницы звучал всё суше, и почему-то с какими-то замелькавшими осуждающими нотками...
Наконец, однажды, вечером она высказалась прямо:
- Полина, вы взрослая девушка, студентка ВУЗа. Я надеюсь, - важно откашлялась она, - вы поймёте меня правильно. Тётя - глубокий инвалид, обеспечить уход которой могут только в доме для инвалидов.
Она замолчала, а Поля внимательно вслушивалась в напряжённую тишину. И племянница продолжила:
- Теперь здесь прописана я, и потому вам придётся уйти. У вас сейчас, кстати, каникулы и почему бы вам не съёздить к собственной бабушке. По-моему вы здесь и так чересчур загостились. Отныне вы здесь не прописаны. Вам всё ясно?!
- Да, - ответила Поля и растерянно посмотрела на мычавшую что-то своё Хозяйку.
Она увидала заблестевшие капельки в уголках старушечьих глаз, и потому смогла подавить собственные рыданья прорывавшшиеся к самому горлу.
На следующее утро старуху отвезли, а Поля съехала с «угла».
Перед отъездом на каникулы поехала Поля к Хозяйке, попрощаться.
Вышла на автобусной остановке под названием, почти как из детской книжки - «Хорошево». И ахнула, с обрыва открывался вид: беленькие домики, словно игрушечные, в вишнёвых садах, стояли у блестящего извива реки, на другом берегу ярко-зелёные, тоже будто бы ненастоящие, были заливные луга.
«Райское местечко!» засмеялась Поля и весело зашагала в гору, к также, особенно белым на солнце, строениям бывшего женского монастыря. Там и размещался дом инвалидов и престарелых.
Во внутреннем дворе пошла она по асфальтированной аллее, с двух сторон красовались стенды наглядной агитации, (о выплавке стали, чугуна, сборе озимых и яровых культур, надоям молока, сбору яиц в этой и других пятилетках, и даже в сравнении с 1913 годом). Всё было, как и всегда, в любом государственном учреждении.
Вот только внутри...
Именно там охватил девушку ужас, вроде как оказалась она в каком-то прОклятом месте. А помыслить о бегстве стало невозможно, ноги были пудовыми?! Медленно, будто ноги были в кандалах, передвигалась она по коридору, от открытых дверей одной комнаты, до открытых другой… Добрела до нужной, и вошла.
Мухи, мириады мух кружились вокруг. Будто бы со всего мира слетелись сюда. Они садились Поле и на лицо, и на открытые руки и ноги. А отмахиваться от них у неё и сил не было.
Койка Хозяйки, бывшей Хозяйки, стояла у стены, санитарка подвела её к ней. Старуха лежала покрыв глаза веками и тяжело дышала. Поля с каким-то странным для себя безразличием отметила, что Хозяйка лежит прямо на матрасе с желтоватыми разводами, прикрытая рваной простынёй. Мухи спокойно ползали по её маскообразному лицу.
Поля присела на видавшую виды табуретку, а вновь подошедшая санитарка схватила Хозяйку за плечо. Та открыла веки и неузнавающе посмотрела на Полю. Девушка наклонилась и прямо в ухо старухе прокричала, ей казалось, что в комнате царит какой-то вселенский гул, вавилонское языкосмешение.
- Это я, Полина!
Старая женщина смотрела непонимающе.
- Это я, Полина! Ваша жиличка! Я у вас угол снимала.
Старуха в ответ что-то пролопотала, девушка заметила, что во рту у той нет зубных протезов.
- Давайте я вас покормлю, - предложила она и почувствовала, как к горлу подступила тошнота. На минуту, задержав дыхание, она с новой силой втянула в себя зловоние и ноздри вдохнули запах рвоты. Обернувшись, увидала, что одну из старух вывернуло, санитарка, равнодушно поругиваясь, размазывала по немытому линолеуму остатки непереваренной пищи.
Хозяйка же снова сомкнула веки, наверняка она подустала от вынужденного общения.
Налысо стриженная больная резиновой мухобойкой убила сразу десятки мух. Наблюдавшая за ней Поля сразу вспомнила храброго портняжку, из сказки братьев Гримм, что читала ей в детстве бабушка Уля. Душа заныла….
Глядя, на застывшее лицо Хозяйки Полина поднялась и громко попрощалась. Но так и не узнала никогда, услышала ли её та.
Подскочившая санитарка схватила с табуретки оставленный для Хозяйки большой бумажный кулёк полный всякой снеди.
Санитарка шла рядом с почти бегущей Полей и всё говорила:
- Это ж оглоеды! Сразу ж всё сожрут, а я «вашу» позже покормлю.
Она поспешно поблагодарила за смятый рубль, всунутый ей в карман красной от неловкости, Полей.
Девушка бежала по аллее с нелепой в этом адовом пространстве, наглядной агитацией. Санитарка еле поспевала за нею, и всё говорила о Хозяйке, что та не живёт и не умирает, и что с эдакими больными ужас да и только. Чтоб померли - так для таких, как и для ведьм, крышу разобрать надо, чтоб душа смогла тело покинуть...
Полю не умиляли сейчас здешние красоты, она только мельком глянула на большое кладбище, где упокоились бывшие обитатели дома престарелых. «Они же ведь тоже, на «углу» жили» - только пронеслось в ней.

Домой, как оказалось, она приехала вовремя. Бабушка Уля умирала. Старушка ничего не писала внучке, чтоб не волновать её, чтобы как сама говорила: «не срывать попусту с места».
- Бабушка, ты не умрёшь, я выхожу тебя, - плакала она.
- Полюшка, голубица моя, слушай, что я тебе сейчас расскажу...
- Бабушка не нужно говорить, тебе трудно, - приказывала девушка.
- Нет, я должна сказать, должна перед тобою повиниться, покаяться... В этом году будет пятидесятилетие Октябрьской революции. У нас в городке и церкви-то нет. Так я тебе вместо батюшки скажу. Всё, что таила всю твою жизнь.
- Бабушка не надо, пожалей и себя и меня.
- Знай, не любила я твою мать, Ирину покойную. Думала, что она единственного сына у меня отняла. И своими детьми пытается от меня, от нелюбви моей прикрыться. Вот тобою поначалу. А тут ещё снова рожать надумала. Конечно, я ей и слова не сказала, чтоб хотя бы от второго ребёнка избавилась. Да всем своим видом, всем своим поведением, я ей словно кричала: «Избавься, избавься, избавься...» Она и пошла к какой-то бабке, сделала аборт. Случилось заражение крови, попала она в больницу. Врач нам с сыном сказал, чтоб попрощаться зашли Сын пошёл первый, потом вышел, закрыв лицо ладонями, вошла я.
Она лежала, вроде как в забытьи. Я над нею наклонилась. Она ж мне вместо того, чтоб сказать мне - «уходи» или проклинать, зашептала:
- Ульяна Григорьевна, вы хоть мою Полечку не сгубите. Она ж вам родной внучкой приходится. Христа ради прошу вас... - не договорила бедная, дух стала испускать...
Боже, как пришла я домой и сама не знаю. А тут ты ко мне, записанная да зарёванная бежишь (ты у соседки была). Я тебя на руки взяла, плачу, а соседка и говорит: «Ох, Полечка, сиротинушка ты наша!» А я ей в ответ: «Хоть и умерла у неё мать, да я ей матерью буду!».
Да и сына, Коленьку через полтора года схоронила. Не смог он видно без Ирины своей жить. Да, и то сказать, они ж у меня, словно «угол» снимали, на «углу» жили. Прости меня Полинка, прости за всё...
- Бабушка! - кричала девушка, ощущая, как покидают бабушку силы. Наверное, то и были - «жизненные силы».
- Бабушка, я тебя прощаю, прощаю, люблю... Только не уходи, ты же мне мама, ма-ма, мамочка! - повторяла она своё, «заветное» слово умиравшей.

Остальные студенческие годы прожила Полина в общежитии. Но вот окончила институт и вернулась учительствовать в свой, ничем не примечательный городок. И работать пошла в школу, что сама закончила и где мама-бабушка проработала. Да и когда на пенсию уйти захотела, то не отпустили, упросили, в стране в очередной раз не хватало учителей.
Личная жизнь у Полины не сложилась, жила она одна. Но была довольна своим существованием в своей, теперь уже приватизированной, квартире. И это ощущение собственности, собственного жилья, по своему вкусу обустроенного «гнезда» давало ей чувство какой-то странной беспечности, безопасности.
Часто, мучаясь бессонницей, припоминала она свою, не такую уж и богатую на события, жизнь. В воспоминаниях частенько «оживал» и дом для престарелых инвалидов, и Хозяйка с навсегда перепуганными глазами, и то, что было с нею самой, Полиной, на «углу», и смерть бабушки Ули... Часто думала о своём раннем сиротстве, и пыталась трезво разъяснить его себе, а после уж и поверить в собственные разъяснения.
- Что ж, - говорила она себе, - ведь даже, если люди приходят в этот мир, имея родителей, то уходят почти всегда сиротами. Как же этому тоскливому чувству не быть почти у всех и у каждого. Вон как у Ходасевича в стихотворении: «...разве мама любила такого...» И в каждом живёт тот «ребёнок», каким когда-то был. И «ребёнок» этот умирает вместе с состарившимся телом. Деться от этого некуда.
Потом мысли всегда соскальзывали к треклятой жизни «на углу»... И понимала, что ничего, ни свой дом, ни квартира не спасают от жизни «на семи ветрах». Так, наверное, устроена жизнь, что все, абсолютно все, «на углу» живут.
А как-то пьяный калечный мужчина, которому Полина Николаевна хотела помочь до дому добраться, чтоб не замёрз январским святочным вечером, ошарашил её и вовсе своим рассуждением: «Это про какой дом говоришь? До дому я пойду, как помру, все мы до Дома пойдём. А пока - на квартиру».
Как-то покупала Полина Николаевна в аптеке аспирин. И вдруг неожиданно для себя спросила: «А рыбий жир у вас есть?
- Есть, в капсулах.
- Мне бы жидком виде.
- Сейчас такой не выпускают. Он же воняет, дети, да и взрослые пить не хотят.
«Что эти дети понимают в благоухании рыбьего жира, в чудесном послевкусии», - думала Полина Николаевна, выходя из тёплой аптеки в октябрьскую стынь.
Не успела она в прихожей снять с себя пальто, как раздался звонок.
Она открыла дверь и увидела девушку, лет шестнадцати-семнадцати.
- Вам кто нужен, милая?
- Да, наверно, вы. Ведь вы Полина Николаевна?
- Да.
- Видите ли, - девушка от волнения всё теребила крохотную серёжку в мочке уха, - я поступила в сельскохозяйственный техникум, тьфу, то есть в колледж. А я нездешняя. Мне и подсказали, что вы одна и у вас может можно комнату снять?
- Комнату?! - Полина задумалась, - не могу, сложно мне с кем-то жить, возраст, знаете, уже…
- Но, может быть, - девушка вовсе разволновалась, даже стала слегка заикаться, - может угол? А?

 

 
Штутгарт

 

“Наша улица” №167 (10) октябрь 2013

НЕПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ

 

Почему я не люблю литературные произведения с сюжетом? Потому что я люблю игру свободного ума, который чужд последовательному изложению событий.  Непоследовательность и есть зерно искусства. Произведения с сюжетом написаны, как правило, штампованным языком, неумно, примитивно. Мне часто приходится удивляться моим снам, когда совершенно разнородные материи каким-то невероятным магическим образом сочленяются в ткань законченной вещи. Я иду длинными подвальными коридорами, и тут же поднимаюсь по шаткой железной лестнице по торцу высокого дома без окон. Лестница кончается, и я оказываюсь над крышами других домов на балконе без перил, висящем на одном ржавом болте. Болт ломается, и я лечу с какой-то невероятной высоты в пропасть между домами, но в результате оказываюсь в заброшенном заводском цеху. Нет ни одного рабочего, но станки гудят, и серебристая стружка стекает в поддон. Цех, разумеется, без дверей и окон. Цех очень длинный. Темнеет. Вдалеке появляется щель света в железных воротах. Дело даже не в самой игре, а в том, что любой фрагмент текста должен представлять собой нечто оригинальное и художественное, как осколки разбитого стекла отражают лунный свет.

 

Юрий КУВАЛДИН

Ваграм Кеворков родился 1 июля 1938 года в Пятигорске. Окончил режиссерский факультет ГИТИСа им. А. В. Луначарского, а ранее - историко-филологический факультет Пятигорского государственного педагогического института. Режиссер-постановщик, актер, журналист. Работал на телевидении, снял много телефильмов, в том числе фильм "Юрий Кувалдин. Жизнь в тексте", в 70-х годах вёл передачу "Спокойной ночи малыши". Член Союзов писателей и журналистов. В 2005 году в Московской городской организации Союза писателей России вышла его книга «Сопряжение времён». В «Нашей улице» печатается с № 76 (3) март 2006. Участник альманахов издательства "Книжный сад" "Ре-цепт" и "Золотая птица". В 2008 году в Издательстве писателя Юрия Кувалдина "Книжный сад" вышла книга повестей, рассказов, эссе "Романы бахт". В 2009 году Юрий Кувалдин издал новую книгу повестей и рассказов Ваграма Кеворкова "Эликсир жизни".

 

 

ИНДО

рассказ

 

- Уймите фонтан вашего красноречия, отворите настежь двери вашего внимания, спрысните благовонной водой ваше снисходительство! - бывший царский полковник адъютант Колчака, а ныне преподаватель языкознания товарищ Степанов тихо, как бы про себя, засмеялся, довольный своей «увертюрой» к лекции, смех в нем распух, дедок уж закатывался - шея, круглое лицо и шарообразная лысая голова стали бордовыми, толстые губы растянулись, обнажив два одиноких желтых зуба, сверху и снизу, и наконец, из глотки вырвался задыхающийся сиплый старческий смех.
Виктор наклонился к Индо и шопотом:
- Жена моложе него лет на тридцать, его сын спит с нею, а он говорит: «Лучше мой сын, чем чужой!»
Индо сочувственно покачал головой:
- Бедный старик!
Степанов, отдышавшись, заговорил о суффиксах-префиксах-флексиях, Индо поставил перед собой «балетку» - студенческий чемоданчик, уложил голову на руки и вроде бы задремал, - он с ребятами сидел за самым последним столом в длинном ряду, - грех не поспать: вчера ведь так набрался!
Мужики в кабаке за столиком были свои, сокурсники-первокурсники, но «битые»: один - инвалид-фронтовик, другого за пьянку и убийство турнули из КГБ.
Шашлыки неспешно поглощались под коньячок-с, кабацкий оркестрик играл «Темную ночь», пианистка Виолетта «строила куры» Индо, все шло путем, пока в другом краю зала не сцепились Ашот с Панайотом: кто богаче - армяне или греки?!
И давай куражиться: кто больше денег сожжет?!
Официантки завизжали:
- Мальчики, вы лучше нам их отдайте!
Но пузатый Ашот и тощий гнилозубый Панька плевать хотели на этих кур в белых передничках, они траханы-перетраханы ими, «жрицы любви» из сферы обслуживания, и горки пепла на круглых железных подносах росли и росли!
Мужики в кабаке обозлились:
- Кретины! Теперь нас ОБХСС трясти будет!
Все знали, что жулики-артельщики - сапожники, фотографы, портные - половину денег заказчиков сдают государству, а половину берут себе, - но по тихому!
А эти орут про свое богатство, достают из брюк, пиджаков, жилетов, из тайных карманов на изнанках рубах - купюры, купюры, купюры, и в огонь, в огонь, в огонь их!
Оркестрик перешел на «Марш энтузиастов», и тут толстый усатый Ашот заплакал:
- Кончились!
- Ур-ра! - возликовал длиннобудылый Панька. - Греки богаче! Ур-ра!
Лабухи сбацали ему туш десять раз!
Кабак загудел, все были «на взводе», дым от курева смешался с дымом сгоревших денег, у Индо после очередного коньячка в глазах поплыли оранжевые круги, похожая на Кармен Виолетта расплывалась,и он, пошатываясь, потащился мимо ставшего вдруг нескончаемо длинным ряда жрущих и пьющих, - к выходу, к выходу!
Ноги приволокли его в скверик, он плюхнулся на скамью, в голове какая-то пьяная извилина все виляла: «Виолетта, Виолетта, вспомнишь ли ты это лето?!»
Ночью, хлебнув портвешка, он стал аки единорог бешеный, ярый не токмо рыком, и пианистка отозвалась ему изумительными пассажами!
Проснулся - «репа» трещит, осторожненько перелез через холмы и ущелья храпящей мадамы, босиком к вешалке, потихоньку облачился - и за дверь, за дверь, на трамвай, на лекцию!
В аудитории девчонки игриво:
- Приветик! Приветик!
- Салютик! - им в ответ, а сам скорей к своим, к ребятам: - Виц-ця! Ноч-чи-то какие!
Пацаны хохотнули, Сыр и Бяша пропустили его на законное место к Витьке, и вот Индо кемарит, а Витька трясет его за плечо:
- Вставай! Перемена уже!
В гробу Индо видал перемену!
Пробудился только на старославянском, в дремотную голову лезли юсы, большой и малый.
В туалете попил холодной водицы, и аж защемило: «Есть хочу!»
Скорее к столовской Нинке, - в карманах-то после вчерашнего вакуум, блиндер!
В подсобке уж пасся Юрка, собутыльник вчерашний, кагэбэшник бывший, - широкоплечий, скуластый как хан ордынский, усы рыжей щеткой, - щерится широченной пастью и, макнув хлеб в тарелку с сорокоградусной, обсасывает мякиш; потом, накрошив его в водяру, хлебает эту свою любимую тюрю, словно компот, и мутнеют, мутнеют хищные зраки убийцы!
Нинка, ладненькая и охочая, вышла из едального зала, увидев Индо, затрепетала и тут же исчезла, а припорхнула аж с двумя гуляшами, и ласково-ласково:
- Пойдешь со мной?!
Индо, не отвечая, жадно съел все, поднялся:
- Спасибо, Нин!
И пошел прочь.
- Буду ждать! - ему вслед обиженно.
«Ничего, и с Юркой пойдешь!» А вслух:
- Извини, как-нибудь в другой раз!
И сам себе: «Свинья, обидел бабу! Мозгляк!»

А утром в совхоз - на грузовиках, в открытым всем ветрам кузовах, с огромными шматами сала, головками чеснока и буханками хлеба в сидорах, и как здОрово, что трясет на ухабах, тряханет - и прижмет парней к девахам, и вот она, воля, ух, как желанна!
Приехали, скинули вещички - парни в свою комнату, девчата в свою, и там, и там на полу матрасы, набитые соломой, вот и вся мебель, - и в тех же грузовиках сразу на поле!
- А есть, пить?
- ЗАутра привезут и обед, и воду в бочках, а счас за работу!
И началось! Обувь сбросили, штаны закатали - и босиком по горячему чернозему под палящим солнцем!
Оставляли сильные початки, слабых - пасынков - долой!
Впотьмах теми же грузовиками домой.
Упали на матрасы, руки горят - шкура-то у кукурузы жесткая, да и не враз сломишь вроде бы слабые на вид початки! Ноги грязнущие, надо бы вымыться да поесть, но сначала поспать, поспать!
Только заснули - будят!
- Встауайте, робяты, встауайте, деучаты, пять утра уже, ехать надо!
- Куда ехать, мы ж не мылись, не ели!
- Обыкните, и помыться успеете, и поисть, а счас прояуляйте сознательность, комсомольцы!
И «прояуили» спросонок!
В грузовиках поутру иззябли, как цуцыки, на новых рядках измокли от росы - на земле, на початках, - изрезали руки о жесткие листья, кое-как дотянули до обеда, по жаре скорей воды из бочки хлебнуть, а потом уж с миской и ложкой к другой бочке, где большими половниками щедро, от души наливают болтушку - горячую воду с мукой!
- А второе?
- Энто вам и первое, и второе, и третье!
А институтский представитель Сережа - в гимнастерке, галифе, сапогах, чин по чину, чтоб все видели - фронтовик он, а не вошь лобковая, - на сознательность давит:
- А как же Павел Корчагин?! А как же товарищ Сталин в ссылке?!
Действительно, как же товарищ Сталин?!
- Но мы-то не в ссылке! - дошло до Индо, и понеслось! Девчонки свои звонкие рты разинули, язычки острые в ход пустили!
Сережа сразу другую песню завел:
- Это временные трудности, товарищи, все наладится! А счас в лесополосу и отдыхать до пяти, самую жару в теньке!
Но на следующий день клячи опять привезли воды и болтушку!
- Ах так! Значит, напишем ректору!
Сережа прознал о письме и на другой день пожаловал вместе с бочками, - волевой, невозмутимый, прямо-таки Кожух из «Железного потока», - и возвестил всем:
- Сегодня, товарищи, суп с мясом!
И смылся!
Кинулись эту болтушку есть, а в мясе черви!
- Ну, блиндер, «Броненосец Потемкин»!
Тут же накатали письмо ректору, но смикитили, что на местной почте его перехватят и амба, значит надо кого-то в Минводы отправить! Кого?
Самую неприметную деваху послали, малявку по прозвищу Пони, она слиняла еще до подъема, но вечером вернулась с письмом: ни одна машина не пошла в Минводы!
Хотели Пони и на другой день взнуздать, да махотка-махотка, а лягаться стала:
- Вам надо, вы и езжайте!
Никто и не поехал!
Потаскали, потаскали письмо с собой, и как-то незаметно привыкли к нему: есть оно - и хорошо, приедем - отдадим ректору! И к болтушке с мукой привыкли: кто-то сказал, что это бесплатно, а раз так - ну и ладно, хлебушка с салом прихватишь, и хорошо!
А тут еще табун оказался рядом: сразу за кукурузным полем совхозный выпас! Это ж чудо какое-то! Что ни конь - огонь! Залюбуешься! На вечерней заре, когда закатное солнышко обоймет весь табун своими лучами зримыми, лошади и вовсе живые скульптуры! И все отступает, только кони рядом, да горы, да прощальное солнце из-за синих вершин! Прекрасен мир божий!
И ночь хороша- с алмазными звездами, немолчным звоном цикад, пофыркиванием лошадей, теплом от нагретой за день земли, и безбрежным покоем.
Света - славяночка, глазки синей незабудки, невысокая, при всех замечательных дамских прелестях, чистенькая, как молоденький белый гриб; черкешенка Зоя - высокенькая, гибкая, чувствуется, страстная, так и фарит, так и фарит своими глазищами зеленоватыми, Зойкина краса - длинная коса, тугая, ухоженная!
- Мальчики, а зачем вы нас позвали сюда? - в один голос.
- Как зачем? Природа, погода!
- А вино зачем?
- Для настроения!
Бутылочку сухого уговорили - мама «ох» сказать не успела, и только тут ворохнулись: надо было хотя бы четыре «фугаса» взять! Эх, тюти, даже не поцеловались ни разу, ухажеры несчастные!

А утром ливень! Да какой! Обложной, могучий, с громом и молниями, с обильными пузырями на дороге - нескончаемый! Какая работа, о чем вы, ребята? Спать, спать, отсыпаться!
Повалялись - поспали, чаю попили, взялись за картишки.
Сбегали в магазин за водярой, тяпнули по полкружки, зажевали салом с чесночком, с хлебушком - и снова в подкидного!
Сунулись к девчатам - куда там, такой визг подняли, уж лучше картишки с водочкой: борьба со скукой! Сильная борьба развернулась, с утра до полночи!
Суток через десять непрерывного ливня Индо проснулся и по привычке потянулся за своей кружкой - она рядом с матрасом, с вечера заряжена - нолита, руку повернул - часы светятся: пять утра!
И прошибло: «Что я, с ума спятил?! Уж не могу без водки!»
Тихо-тихо оделся, опустевший рюкзачок за спину - и ходу, ходу отсюда, под ливнем, в холодной мокрости, но ходу, ходу, тут до асфальта километров пять всего!
Хилый грузовичок подбросил его в Минводы, там шустрым пехом до электрички - и нах хаузи, нах хаузи, камарад, дранг нах!
Дома в тазу вымылся, бритвой выскребся, накатал заявление - и к ректору!
«В связи с болезнью престарелых родственников прошу разрешить мне вместо совхоза работу на строительстве нового здания института»

Самосвалы сливали на землю жидкий бетон, Индо с напарником совковыми лопатами его на носилки, потом, обрывая руки, перетаскивали все в громадное корыто, и теми же лопатами в опалубку, в опалубку, чтоб росла колонна аж на три этажа!
Только прикончили адову порцию, еще один самосвал с бетоном! В шесть вечера вся стройка домой, а к ним опять бетон!
Мантулили до полночи, иначе бетон застыл бы и хана ему! И им хана: оплатите сумму ущерба!
На другой день в перерыв забрались с напарником на чердак - там приметили уйму стружек.
Пообедали хлебом с брынзой, на десерт по яблочку, стали стружки сгребать - покемарить на них, а под стружками доски! Длинные, широкие, толстые, рубанком оструганы, фуганком оглажены, - ясно, кто-то приберег, чтобы тяпнуть, - вчера уж наслушались разговоров как по ночам тырят со стройки: кирпичи, арматуру, доски, - со сторожами все схвачено!
- А зам. ректора по АХЧ сообщили? - спросил вчера Индо.
- Да он-то и тырит!
- Так надо сообщить, куда надо! - взвился Индо.
- Не надо! - серьезно возразил ему работяга, - загорелый, с наколкой Ленина - Сталина на груди и клятвой «Не забуду мать родную!» - Тут иногда кирпичи на голову падают, понял?
«Так вот какая жизнь на самом деле!» - окатило Индо.
А напарник-третьекурсник:
- Ты что, впервые на стройке? Где ж еще тяпнуть? Здесь самое то!
Но Индо не отступал. Оставшись у колонны наедине с напарником, снова завел:
- Надо сообщить!
Парень усмехнулся:
- О тебе уже шепнули кому надо, понял? Будешь вякать, пришьют как Павлика Морозова, - тебе это надо?!

- Ух, чо было! - фотограф Лифчик, он же Интер, ибо впаривает всем, что в нем кровь китайских мандаринов, бухарских ханов, польских ксендзов, шах-ин-шаха Ирана и султана Турции, - рассказывает о тайной пирушке:
- Он на нее - голяком - фокстротом, фокстротом, а она от него - голяком - тангою, тангою!
Собутыльнички, крепко груженые коньячком-с, хохочут, громче всех хромой Илек, - сын бакинского профессора, папа каждый год дарит любимому чаду шесть шуб, рыжий Илек щеголяет в них дождливыми пятигорскими зимами.
Недавно Илека и его возлюбленного тенора Лялю из киношного джаза «замели» как «педиков», но странное дело - Ляля в тюрьме повесился, а Илек опять на свободе, щеголяет новыми шубами от мифического папы-профессора и хохочет вместе с грузинами, похожими на евреев, евреями, похожими на грузин, и прочими завсегдатаями ресторана «Турист» в злачном городе Пятигорске, где так много коктейля из южных и славянских кровей; где немногие уцелевшие в истребительную взрывную эпидемию тридцатых годов двадцатого века православные храмы, польские костелы, еврейские синагоги и армянские церкви давно уж стали спортзалами, - тренеры из этих спортзалов в «Туристе» частые гости: где же еще отметить знакомство с дамочками из соседней турбазы? Через часок доверительного обмена мнениями о красотах Кавказа и прелестях местного рынка спортсмены и дамочки удаляются парами, - явно на тренировку!
Бывает, изнурительные тренировки заканчиваются обращениями в милицию по поводу внезапного исчезновения дамочек вместе с мущинскими бумажниками, но стражи порядка никогда не заводят дел по этому поводу: из деликатности!
Изредка отпивая «Жигулевское» Индо цедил глазами происходящее, оставляя в памяти самое яркое.
Он получил «степуху», и одну двадцать вторую ее - десять рэ-позволил себе уделить на кабак , свой любимый наблюдательный пункт.
Впрочем, выяснилось, что и за ним наблюдают, и даже пригласили его в особое здание, чтоб он мог там делиться своими впечатлениями и вообще, но Индо легкомысленно отверг это, получив в спину: - А ведь мы б вам платили! И карьеру помогли б сделать!
«Что ж это за карьера такая? - размышлял дома Индо. - Значит можно ничего не волочь в своем деле, а тебя все равно в начальники выведут? Кузница кадров, блиндер!»

- Что такое натуралный абмэн? Это когда адын тапор равэн адын авец!
Зал грохнул.
Сводную лекцию для нескольких курсов читал пожилой армянин. Мужик он добрый, студенты любят его, особенно когда, ляпнув что-нибудь, он сразу же извиняется:
- Прастытэ, адна авца равэн адна тапор!
Веселуха, а не политэкономия!

И снова кузов грузовика, но теперь в нем только парни: на строительстве института нехватка камня, и студентов везут в карьер.
Утренний воздух так чист, что, кажется, если есть его, хрустеть будет, как молодой огурец.
А есть охота! Хоть и хватанул Индо с утречка ломтик хлеба с брынзой под стакан молока - обычный свой завтрак - в кишках буги-вуги!
А ведь камень грузить до темна! А с собой только ломтик хлеба и ломтик сыра, без молока! И это в возраст любви! Эх, Нинка, Нинка, где твоя улыбка?!
Каменоломня за Машуком, камень этой горы и грызут людишки, хотя ученые и толкуют, что здесь-то на самом деле стрелялся Лермонтов с Мартыновым, здесь, а не где дуэльная стела с грифами, - надо бы это место как-то увековечить, а не карьер разворачивать!
Но самосвалы идут и идут за камнем, и вот уже Индо со товарищи, напрягаясь изо всех сил, забрасывают в кузов через высокий железный борт двадцати-тридцати-сорокакилограммовые каменюки, а минеры подгоняют:
- Живей, ребята, живей, надо все это загрузить до взрыва, а то не разобраться потом с новыми завалами!
Сирена на взрыв воет трижды: в восемь, в час и в пять!
Завыла - значит, минеры уже пробурили шурфы и заложили взрывчатку, и через пятнадцать минут после сирены фейерверком взовьются камешки - в пуд, в центнер, и если кто в котловане остался, то навеки! Поэтому и мотают все скорее наверх, вон из карьера!
А другая сирена - отбой тревоги - через пятнадцать минут после взрыва, значит, у каждого есть полчаса, чтобы урвать в горном лесу как можно больше кизила, лещины, или цветков акации, кашки, - в голодуху тоже вполне съедобных!
Молодая радость такая голодная! Спасительный лес порадует шелестом листвы, солнечными пятнами, звонким щебетом птах, - порадует и накормит, чем сможет!
В эти спасительные полчаса каждый - дитя природы, но как быстро, почти мгновенно улетает осеннее время! Хватай - не хватай его за хвост, - улетит!
Прощай же, чуть сладковатый лесной дух, прощайте, ледяные чистейшие родники, - прощайте часов на несколько!
После взрыва молодые самцы вновь навестят тебя, лес, и ты уж, пожалуйста, помоги им утолить нарастающий голод!

В карьере после взрыва - хаос! Самосвалы еле пробираются среди огромных камней и груд щебня.
- На щебне за месяц пара ботинок «сгорает»! - предупредили всех.
Индо с грустью посмотрел на свои сапоги.
«А если тут будем два месяца?»
К вечеру камешки тяжелеют, борта самосвалов стремительно вырастают. И уже только одна мучительная мысль колотится: «Скорей бы грузовик за нами!»
Дома шустро мыться в тазу, «бритвиться», хватануть хлеба-сыра-молока - и на танцы! Чтоб поскорее слинять с них в замечательные густые кусты, в буйство природы, и тогда «Сашенька-Машенька-душка Парашенька» превратят жизнь в восторг!
Но утром железно: камешки!
Один такой огромный попался!
Сразу ясно: его только вдвоем поднять!
Но Индо прикинул:
- Пожалуй, я один смогу!
Ну, потеха! Чуть не хором:
- Что?
- Ась?
- «Не слышу без очков!»
Индо подошел к камню. Расставил ноги, сконцентрировался и, ухватив длинный плоский камень вразлет за края, поднял его и победно забросил через борт самосвала!
Ошеломленный мат стал для Индо лавровым венком!
Жаль, из него листьев на борщ не набрать!
Тут же закатили треп, хотя до положенного перекура полчаса еще!
Юрка - третьекурсник, веселый, ясноглазый с мелко вьющимся светлым чубом, стометровку бегает за одиннадцать секунд, - хвастался, как во время японской войны он насиловал молоденьких китаянок, а если папаши их, китаези, протестовали, он их очередью из автомата! И все! ШаньгО!
Володя - тоже третьекурсник - полный, животастый, хвалился, жирно хихикая: в Корее, где он был летуном, насиловал кореянок, а потом убивал их, чтоб не жаловались командованию!
- Я их там штук семьдесят шлепнул!
Юрке - с омерзением и ненавистью - верилось, вислопузому Вовке меньше, но похоже, он не соврал, когда рассказал, как люто воевали в Корее американцы, как наши боялись их рукопашных: американцы здоровенные, двухметровые!
А однажды к Пхеньяну прорвался их самолет - летающая крепость, бомбардировщик:
- Мы ястребки подняли, в клещи его, прошили очередями: садись! Он, вроде, пошел на посадку, мы его отпустили, а он пролетел над полосой - и на взлет! Опять его в клещи, опять очередями - заставили сесть!
Взяли этот самолет штурмом! Один пацан там в живых остался - девятнадцати лет, отстреливался из пистолета, - все давно перебиты!
Вот этот пацан и вел эту крепость, и чуть не ушел от наших!
- Так что, славяне, не расслабляйтесь!
Расслабишься после таких откровений!
Грузили зло, молча, ожесточенно, стараясь не смотреть на рассказчиков. Надо ж, какая мразь рядом!
После сирены быстро наверх, но в лес уж не заходили: вблизи все объели, а дальше рыпнуться - времени нет! Смотрели сверху на взрывы, на огромный виноградник сразу за полем после карьера.
Индо сидел рядом с Сыром - беловатым, рябоватым, узкоглазым.
- Сыр, ты что, - «последний из удэге»?
- А ты последний из мудэге!
Все хохочут - Индо первым.
Отдышавшись, Сыру:
- Рванем завтра за виноградом?! На всех?!
Сыр с ходу:
- Я старую кошелку возьму!
Индо взял новый рюкзак.
Утром все ломались на камне, а они с Сыром тихонько «на дело».
Спокойно перешли поле и нырнули в виноградник.
Договорились, что вместе не будут - на всякий случай, хотя сторожей не видно.
Индо и ел виноград, и клал кисти в рюкзак, все вроде бы, тихо. И когда уж набил рюкзак и завязал его - топот! Глянул из-за шпалеры: конные объездчики! Двое!
«Значит, они следили за нами!»
Ныряя под лозами, Индо пробирался от ряда к ряду, ближе к полю. «Они же все ряды просматривают!»
Вынырнул из последнего ряда, обернулся на топот - объездчик припустил к нему, отсекая Индо от своих, от карьера.
Пришлось бежать к заброшенным каменоломням, там резво спуститься подальше: может, удастся где-нибудь спрятаться?
Но топот коня все ближе, и вот уже совсем рядышком за спиной раздается взбешенное:
- Ты думал, мой конек не пойдет сюда?! Мой конек всюду пойдет!
Мгновение - и перед Индо конь, поднятый на дыбы, и краснорожий, обезумевший от погони и гнева мужик с металлическим прутом в задранной руке:
- Пор-рублю на капусту!
Индо инстинктивно вскинул рюкзак, чтоб спасти себя от страшного удара прутом по голове, но сильная рука вырвала у него рюкзак, а прут просвистел рядом, - ездок, матерясь, горячил коня, чтоб затоптать Индо, - в левой руке у него был рюкзак!
Индо схватил камень, запустил его в бешеного стража, промазал, схватил еще - объездчик был уже на склоне, а выбравшись из каменистой ямы, пустил коня вскачь.
Индо, опустошенный пережитым, вскарабкался по крутосклону, вылез на закраинок степи, и тут увидел второго сторожа: он гнался за Сыром, - Сыр, чтоб уйти от него, перекатывался под рядами, от ряда к ряду, стремясь оказаться в степи, а там уж рвануть к своим.
Ему удалось выкатиться за виноградник, побежать, но разве уйдешь от коня?
Всадник легко догнал его и сходу рубанул прутом!
Сыр упал, сторож успел выхватить у него кошелку, и с кошелкой в руке крутился на лошади вокруг лежавшего.
Внезапно Индо услышал какой-то нарастающий гул, он резко повернулся в сторону карьера - и обомлел: к ним неслась лавина!
Впереди мчались Юрка и Вовка, за ними катилась яростная взбешенная лава - у всех в поднятых руках камни!
Объездчик, в секунду оценив силу и мощь угрозы, пустил в галоп!
Добежав до Сыра, ребята остановились. Индо видел, как подняли Сыра - вроде жив-здоров, как отыскали глазами Индо - он помахал им.
Если бы они не остановились, если б ворвались на виноградник, - это было б достойной местью объездчикам!
Но и газетка откликнулась бы: «Как будущие педагоги виноград воровали!» Или: «Чему научат детей такие «педагоги»?» Или просто: «И это комсомольцы?!»

Эх, ребята, ребята! - объездчик, тот самый, который вырвал рюкзак у Индо, пришел к ним в гости!
Ровноплечий, спокойно-сильный, с внимательными серыми глазами, с небольшими залысинами, он выглядел лет на пятьдесят, под выцветшей ковбойкой угадывалось крепкое тело атлета.
- Конечно, если вы все вместе на меня налетите, мне капец! А вот один на один - пожалуйста, с кем угодно!
Обвел всех глазами, обсмотрел:
- Могу сразу сказать: один на один уложу любого!
Студенты в замешательстве молчали. Запоглядывали исподволь на Юрку, на Вовку, но те не богаты отвагой.
Индо прикинул свои возможности, понял, что против этого мужика слаб в коленках.
- А чего ж ты мне рюкзак не принес? Винограда пожалел, так хоть рюкзак верни!
- Верну! Если больше на виноградник не полезите, верну!
- Мог бы и виноградиком угостить! - съязвил Бяша.
- Нет, ребята, не мог! Виноградник совхозный, мне за его сохранность деньги платят! И спросят с меня за каждую кисточку!
- Бреши больше! - опять Бяша.
- Вот те крест! - объездчик перекрестился - ко всеобщему изумлению.-С вышки в бинокль всегда следят!
- Даже ночью? - съязвил Индо.
- Ночью собак спускаем! И сами с собаками!
- Значит, - холодно произнес Индо, - думаешь, если сейчас ты с кем-нибудь из нас заведешься, мы все молчать будем?
- Мотай-ка отсюда! - рявкнул Володя, рядом встал Юрка, потом еще человек десять.
Стая враз осознала свою силу, объездчик почувствовал это и поспешно поднялся:
- Я к вам с добром пришел!
- Мотай, мотай! - придвинулся к нему Володя, - князь Мышкин нашелся!
Все заорали, заулюлюкали, и если б сейчас кто-то бросил в объездчика камень, забили б его, побледневшего, насмерть!

Через месяц оглядели себя в большом банном зеркале: здор-р-ровенькие воробьи стали! Мышцы буграми! Еще бы - столько тонн перекидать в самосвалы! Попался б сейчас этот объездчик!
Отныне на улице никому не уступали дорогу!

Индо вызвали в партбюро. «Чего ради?» Вошел, огляделся: небольшой уютный кабинет без портретов на стенах.
Парторг - чисто выбритый, молодой, красивый, по общему мнению - умница, - заговорил о стенгазете, о самодеятельности. Индо слушал и не мог понять, зачем же его позвали, но тут парторг ошарашил:
- А вот вы говорили, что футуризм сильно повлиял на Маяковского, что если б не футуризм, у Маяковского не было б стиха-лесенки!
У Индо молнией пронеслось: кто же был тогда рядом?
- Нет, вы знаете, я ничего такого не говорил!
Четкие брови парторга изумленно метнулись вверх:
- Не говорили?
И тут же по-доброму опустились:
- И ладно!
Потом посуровели:
- И впредь не говорите! Договорились? Счастливо!
Индо кивнул:
- Спасибо!
И вышел.
«Кто же все-таки был тогда? Ведь все свои, кто же «стучит»? Стих-лесенка! Делов-то! Стучат о каждом слове! Закачаешься, блиндер!»

- Представляешь, как они нас надули?! - Витька, обычно спокойно- серьезный, дрожал от возмущения. - Ты-то во-время слинял, а с нас за месяц стипендию удержали, мол, совхоз потратился на наше питание! Болтушка - это питание?!
- Значит, Сережа с директором совхоза на пару раскинули! Сто стипендий! Не хило!.. А письмо ректору дали?
- Дали, но по документам в совхозе нам каждый день мясо давали!
- Ну, сволота этот Сережа! А еще партийный! Подонок!

Какие красивые руки у Степанова! Длинные изящные пальцы - скульптурные руки!
А глаза - небольшие, серые, внимательные, зоркие, светятся умом, юмором!
«Отворите настежь двери вашего внимания!» Мудрый старик!

Профессор Васильев-старший ( в отличие от сына, профессора Васильева-младшего) произнес лекцию о русской литературе так эмоционально, что всплакнул!
На перемене Индо подошел к нему - седому, заплаканному:
- А правду говорят, что Вашим учеником был Маяковский?
- Да! - радостно улыбнулся профессор. - Был такой дегенеративный юноша!

А точеный маленький Венедиктов учился с Лениным.
- Володя скажет: «Идем по грибы!» И все идем по грибы! Скажет: «Завтра после занятий на Волгу!» И все на Волгу!
Страшная воля была в этом мальчике!

У Моденской-старшей в ленинградскую блокаду съели сына, и она чуток «тронулась». Говорит, говорит по-французски.
Услышав знакомую фамилию - Болконский - Индо понял: по-французски читает «Войну и мир». Наизусть.
Поднялся:
- Ольга Аркадьевна, извините, но мы не знаем французского!
Ее изумлению нет предела:
- Как?! Вы не знаете французского?! Но почему?

Колькин рыжеватый кулак лютовал: по мусалам, по мусалам стилягу проклятого! Еще и патлы его обкорнать - лохмы, как у попа вонючего! А стриганешь - и нормальный полубокс получится, парень, как парень!
И по харе, по харе, чтоб закраснела сопатка, чтоб на всю жизнь запомнился урок этот, - ишь, забегались по танцулькам, буги-буги проклятые!
Дружинники в красных повязках поддерживают кулаками своего вождя комсомольского: при определенных условиях -если трояков хватанешь- он и степуху оставить поможет, и талоны на питание дадут, и путевки бесплатные: студпрофком и комком - комитет комсомола - Вась-Вась, все знают!
Индо однажды заглянул в комком - пусто, а за соседней дверью - профкомовской - шум!
Рванул дверь - хорошо, что не сунулся далее: мимо пролетел и вдребезги разбился о стену бюст Молотова, Юрка-гебист едва уклонился, а Акимыч - сын предгорбанка - и калининский бюст пустил вслед, и тоже вдребезги!
Индо закрыл дверь: пусть их между собой разбираются, взрослые мужики, каждому по тридцать с гаком, оба красные от ненависти! Ясно, Юрка надул Акимыча, но в чем? Лешка-трубач, фронтовик, тоже так вот выяснял отношения: сперва -с Юркой, потом с Акимычем. Что у них общего?
А тут еще Костя-завхоз, они ему то стакан, то бутылку! А он им что?
У Кости один глаз на Кавказ, а другой на Арзамас - так вот тот, что на Кавказ, загребущий! На Кавказе шахер-махер любимейшее занятие!
Торгаши-армяне, греки и прочие «нацмены» - время от времени «присаживаются» годков на несколько, но выйдя, вновь становятся за тот же прилавок! В крайнем случае, за другой. Но прилавок, непременно прилавок - слово-то какое сладкое, ласковое: прилавок! Кормящее слово!
И все в этом жуликоватом мирке лавочников-прилавочников - братья и сестры! И Костя свой среди своих: огромную казенную скатерть сменял на костюм для себя, постельное белье из общаги - на костюм для жены, - «адын тапор равэн адын авец!»
А-бы вы-го-да! - вот они первые буквы алфавита, с них начинается Родина: а-бы вы-го-да!
Толстые стекла в очках у Кости, в четыре глаза он смотрит на мир - четыре глаза, и ни в одном совести!

А в трамваях, электричках, автобусах все чаще раздавалось:
- Забыли Сталина! Забыли Сталина! Только два с половиной года как умер, а уж забыли!
Но ближе к 21 декабря в пустых магазинных витринах неожиданно появились старые фотографии вождя, и партийцы воспряли духом:
- Сталин с нами! Сталин бессмертен!
К Новому году Сталина сменили в витринах ваточные Деды Морозы - румяные, усыпанные блестками, с деревянными посохами в руках.
И на озабоченных партийных лбах вновь зазмеились морщины:
- Что происходит?! О чем они в Москве думают?!
А Индо вновь позвали в партком.
«Что ж я такого отчебучил?» - размышлял он коридорной дорогой, но парторг сразу озадачил его:
- Вы знаете, что скоро открывается двадцатый съезд партии?
- Знаю!
- Вам надо будет выступить на митинге по поводу открытия съезда! Говорите вы хорошо, вы ведь даже песенку про Индонезию спели на вечере, да? Вот и скажите!
- Я?!
- Вы! Партбюро доверяет вам!
Индо потом сам себе поражался: актовый зал битком, а он со сцены «трибунит» ни с того, ни с сего:
- Никогда еще не было такого партийного съезда! И никогда еще общество не ждало от него так много!
Потом сам себе дивился: какая муха его укусила? Откуда эти слова?
А пацаны ржали: «Киров с нами!»
Съезд прошел, и когда уж стали забывать о нем, когда уж весенняя сессия на носу, вдруг объявление: открытое партийное собрание, явка комсомольцам и вообще всем студентам строго обязательна!

Молодой доцент, волнуясь, поминутно смачивая пересохшее горло водой из стакана, говорил страшное, ужасное, чудовищное! Было ощущение, что его сейчас арестуют и уведут! Немедленно!
«Сталин!.. Репрессии!.. Роковые ошибки.. Проспал войну!.. На его совести миллионы погибших!.. Ворошилов пустое место!.. Сталин не бог, а преступник! Тиран!»
Это было немыслимо! Да в самом ли деле это происходит?!
«Сталин говорил мне: - Хочешь, пошевелю пальцем и Тито слетит! Однако Сталин шевелил всем, чем мог, а Тито не слетел!»
Так говорить о Сталине?!
«И если б Сталин не умер, мы бы сегодня не досчитались в наших рядах…»
Если б не умер?! Значит, ему помогли умереть?!
А Берия? «Английский шпион с двадцатых годов?»
Чепуха какая-то! И такая скорая расправа - срочный расстрел?!
- У них там наверху не поймешь, кто чей зад кусает - мрачно прошептал Виктор, когда выходили из зала, и Индо вспомнил, как во время радиотрансляции похорон Сталина седой полковник позади огромной толпы слушавших, сказал:
- Теперь без хозяина перегрызутся, как псы!

Индо был как танк со сбитой башней!
Долго бродил под моросящим дождем, потом, чтоб сбросить гнетущие мысли, зашел к Виолетте, и впервые задумался о ее жизни. Наверняка, кто-то из толстопузого кабацкого начальства ее «снимает» время от времени, да еще и угощает ею друзей - торгашей - на общественных началах, конечно, платно только молоденькие красули «работают»: за флакон дорогих духов, за туфли «лодочки» - «адын тапор равэн адын авец!»

Когда с Бяшей ходили в вендиспансер на переливание крови - простыли на каменоломнях до чирьев, - шалели: красавицы, казалось бы, недотроги, десятками в очереди на излечение триппера или чего похуже! А встретишь на улице - «Есть женщины в русских селеньях!» «С походкой, со взглядом цариц!»
Потрясенный этим, круглолицый Бяша в своей обычной шутейной манере притворно бился лбом о край стола:
- Какая коза!
А Индо,кудрявый, порою чувствовавший себя опытным, все познавшим, усмехался: «Желторотики мы, желторотики!»

Нинка целовала нежно, гладила щеку, лоб, губы своими грубоватыми растрескавшимися от кастрюльного жара пальцами, а он думал, насколько ж она, трудяга, чище этих изнеженных алчных красуль в диспансере.

А дома - о Хруще, о Сталине.
Постепенно приходило понимание того, что Родина была до Сталина, и будет после него, и что хотя кричали в бою «За Родину, за Сталина!», гибли все же за Родину, а не за Сталина!
А теперь, как выяснилось, часто и из-за Сталина.

На другой день Сыр не пришел на лекцию. Значит, доконало вчерашнее письмо!
После занятий заглянули к нему, благо жил он рядышком, в соседнем квартале.
Оказалось, антисталинская речь Хрущева так потрясла Сыра, что он сгоряча трахнул хозяйкину дочку, четырнадцатилетнюю девственницу, и теперь от страха - «Что ж я натворил, идиот!» - его бил озноб, градусник зашкаливал за тридцать девять!
Решили лечить Сыра валерианой, но сперва вчетвером «раздавили» бутылку и Сыр воскрес: озноб исчез, градусник показал 37.
Девочка никому ничего не сказала, и Сыр на другой день явился на лекцию, встревожено посверкивая узковатыми глазками.
«Как переживает о Сталине!» - сочувствовали сердобольные.
А Бяша добавлял огоньку, на полном серьезе шепча доверительно:
- Он страшно переживает по поводу вчерашнего!
И на Сыра после этого многие взглянули совсем по-иному:
- Какая мужественная позиция! Вот что значит гражданская совесть!

А по городу уже ползли слухи о каком-то закрытом письме ЦК, читали в пединституте.
Настроения были разные: клеймили Сталина, защищали его.
- Да это все за его спиной творилось, он не знал ничего!
А дед, встрепанный, возмущенный, нервно спросил Индо:
- Ты местную газету читал вчера?
- Читал!
- Стихи читал?
- Читал!
- Ничего не заметил?
- А что?
Дед сунул ему газетку:
- Читай вслух!
Индо начал:

Храня покой родной земли,
Рубеж далекий охраняя
У гор, у моря, у реки…

- Читай заглавные буквы каждой строки в столбик! Ну?!
Индо обомлел:
- Хрущев бандит!

А высоко над городом, на отвесной скале Машука появился огромный портрет Сталина, - в созвучье и в пику давнему портрету Ленина на малом отроге горы.
Теперь Сталин царил над городом!

Люди были в растерянности.
По московскому радио сообщили о речи Хрущева, в пединституте прочли закрытое «страшное» письмо, а в других учреждениях и на предприятиях молчок. Будто ждали: мало ли что у них там в Москве получится, сегодня Хрущев сожрал, а завтра его сожрут?!
Но шли недели, Хрущ был на месте, всем верховодил, и тогда в городе началось чтение его речи на закрытых партийных собраниях.
Начальнички перешептывались:
- Ректор педа хитрей всех оказался, первым прочел! Не зря столько лет с Сусловым работал! Уж он-то через Суслова наверняка знает, какая каша сейчас в Кремле варится!
Надо нос по ветру держать, оно верней будет!
А рядовые партийцы «бурлили»:
- Почему об этом раньше молчали?! Боялись?! Политбюро называется!
И все громче звучало:
- Нужна чистка партии! Чистка всей страны!
Говорили о страшном тридцать седьмом, о сталинщине! О том, что нужно вернуться к Ленину, к ленинским нормам партийной жизни!

Дед все это слушал со скепсисом и надеждой:
- Хрущ, конечно, мужик недалекий, но хват, глядишь, и встряхнет страну, сделает что-то хорошее!
Партийные, беспартийные - все обсуждали, возмущались, «кипели», и только артельщики и торгаши были уверенно спокойны, перешептывались:
- Умный человек всегда найдет, где украсть и с кем поделиться, чтоб все было тихо! И как было, так и будет! А дураки пусть верят партии и правительству!
Это странным образом перекликалось со смутными, невыбродившими мыслями самого Индо: «Верь себе, верь своим ощущениям, интуиции, предвосхищениям, что б с тобой не случилось в борьбе - верь себе, верь себе, верь себе!»
Он часами бродил у подножья Машука, и в памяти всплывали и табун - тот, у Змейки, рядом с совхозным полем, и сама Змейка, вспученная среди степи, с рваными ранами каменоломен, с вагонетками, терзающими ее скальное тело.
Кругом была степь - знойная, маревая, с громадами несбывшихся вулканов, - среди них орлом раскинул огромные сине-зеленые лесистые крылья могучий Бештау, и взгяд невольно летел далее - к снежной цепи, к исполину Эльбрусу…
«Самое страшное - рухнула вера!»
- Мы ж их всех чуть не святыми считали, а они!..
«Да, Никита, завернул ты торпеду в самое днище государства нашего, и теперь уж вряд ли кто заделает эту дырину!»

И ярко и холодно - так, что он даже остановился:
«А о чем думал Сталин перед смертью?..
А о чем будет думать перед смертью Хрущев?..

А я?»

 

 

“Наша улица” №166 (9) сентябрь 2013

Маргарита Васильевна Прошина родилась 20 ноября 1950 года в Таллинне. Окончила институт культуры. Заслуженный работник культуры РФ. Участник 5-го выпуска альманаха Нины Красновой "Эолова арфа". Автор книги эссе и рассказов "Задумчивая грусть" (издательство "Книжный сад", Москва, 2013). В "Нашей улице" публикуется с №149 (4) апрель 2012.
 

Маргарита Прошина

ШУБА

рассказ

Таня работала на Серпуховке. И вот как-то в обеденный перерыв она зашла в Добрынинский универмаг и увидела шубу. Но шуба будет потом, а пока мать ждала её появления на свет в роддоме…
Сколько разных людей, сколько случайных встреч, сколько всевозможных переплетений судеб мне невольно довелось наблюдать в течение всей моей жизни, много думать об этом, и в результате сделать достаточно простое и понятное каждому человеку заключение, что он является плодом любви и когда-то вышел из роддома, чтобы отмерить свой, только ему предначертанный путь.
Порой мне кажется, что я стою в метро на эскалаторе, у которого нет ни начала, ни конца. Вокруг меня множество незнакомых людей, лиц которых я не вижу. Навстречу движется такой же эскалатор, на котором, наоборот, пассажиры напряжённо вглядываются в наш поток. Время от времени меня кто-то окликает, выдёргивает из общего потока. Эти случайные оклики и есть ушедшая жизнь, которая вспыхивает на экране памяти и, без согласования с моим мнением, бесцеремонно вторгается в настоящее.
Припоминаю одну семейку.
На Казанскую 4 ноября Таню крестили в церкви Ризоположения что на Донской улице, в которой крестили и мать её - Валентину, которая родилась в Москве. Дед её был дворником здесь же - на Донской, а отец всю жизнь работал каменщиком. Мать же самой Валентины была из Лианозово, работала кассиром на станции метро «Курская»-радиальная...
День пролетел незаметно. Наступило время посещений, и Валентина, мать будущей Тани, услышала голос мужа за окном. Она накинула халат, торопливо затолкала в рот белый зефир, и выглянула в окно, держа в правой руке надкусанную ватрушку:
- Валь, ну ты как там, это самое, когда родишь-то? - увидев её, прохрипел муж. Когда-то ему вырвали гланды и повредили голосовые связки. Он стоял прямо на газоне в белых парусиновых туфлях. В одной руке у него была сетка с апельсинами, а в другой - румяный батон с хрустящей корочкой, от которого он жадно тут же откусил горбушку.
- А то я знаю! Нет. Я прямо не пойму, когда уже. Доктор сказал, что скоро. Ты, голодный что ли? - прокричала, жуя, она в ответ, и захохотала.
Окно было на третьем этаже.
- Да не обедал! Не успел, это самое, к тебе сорвался. Ну, ты не трусь! Всё нормально. Родишь как все, это самое, ты не бойся, - успокоил муж.
Когда он ушёл, Валентина легла. Прикрыв глаза, чтобы не привлекать внимания дремлющих соседок по палате, она прислушивалась к себе. Ей было так страшно, так одиноко, так жалко себя.
«Господи, помоги! Пресвятая Мария, спаси и сохрани ребёночка и меня», - повторяла она про себя снова и снова. От волнения лицо её было покрыто испариной. Валентина не знала ни одной молитвы, но слова пришли сами собой, как только у неё начались схватки.
Валентина поступила в родильный дом на рассвете, «по «скорой»». Равнодушие медицинского персонала и длинные, казённые, кафельные полы коридоров со стенами, выкрашенными в холодный синий цвет, напугали её.
Ворчливая дежурная нянечка со словами: «Родют и родют, неугомонные, хоть ночь, хоть день», - выдала Валентине нелепую больничную рубаху, которая была широкой и короткой с чёрными штампами, застиранный фланелевый халат без пояса, цвет которого был безвозвратно утерян, и огромные тапки с обрезанной пяткой.
Облачившись в больничную одежду, Валентина почувствовала себя несчастной, беззащитной маленькой девочкой, и, шаркая, чтобы не потерять «лапти» поплелась за медсестрой на осмотр, где седобородый фельдшер сообщил, что рожать ей ещё время пока не настало, и отправил в палату ждать новых схваток.
Там, в большой комнате с высоким потолком, по обе стороны от трёхстворчатого окна стояли шесть кроватей с тумбочками рядом по три с каждой стороны. Кровать у окна была свободна. Валентина легла, и как будто провалилась в яму. Такие неудобные, железные кровати были только в больницах.
Вскоре зашла медсестра, от которой сильно пахло духами «Ландыш серебристый», включила свет и раздала градусники.
Соседки постоянно болтали и засыпали друг друга вопросами. «А ты где с ним познакомилась?»… Все они что-то жевали. Самой опытной и бойкой оказалась молодуха, уверенная в себе толстая Ольга, которая пришла, как она выразилась, «за дочкой», потому что рожала в третий раз. Сейчас в одной руке у неё была куриная нога, а в другой солёный огурец. Халат не сходился на ней, обнажая огромные груди, свисавшие до живота.
- Солёненького всё время хочется! - воскликнула Ольга, откусывая с хрустом половину огурца. По подбородку потекла струйка рассола.
У неё уже было два сына. Она говорила короткими уверенными фразами, как будто отдавала команды. Три соседки рожали во второй раз. Только тихая, изящная, молчаливая Лена, тоже ждала первого ребёнка.
Ольга вещала на всю палату, с полным ртом, не успевая прожёвывать, как нужно денно и нощно привлекать мужиков к уходу за ребёнком, чтобы у него не оставалось ни сил, ни времени на то, чтобы даже думать о других женщинах:
- Есть такие дурочки, которые ночью встают к ребёнку сами. Видишь ли, мужа жалеют! У таких мужики сначала налево начинают ходить, а потом и вовсе таких «заботливых» бросают. Я знаю, о чём говорю, насмотрелась, наслушалась, не первый раз рожаю, - предостерегала она рожениц, вытирая тыльной стороной ладони огуречный рассол с подбородка, - мужик должен думать только о жене и детях. Ему надо заданий давать побольше. Вот мой придёт, увидите! Ему головы поднять некогда, а то детей наделают, и в кусты. Нет, девки, себя больше жалейте.
Ольга, похоже, вообще не имела привычки молчать, под её несмолкаемый голос у Валентины начались схватки. Поздно вечером она родила хорошенькую девочку...
Настал день выписки.
В полдень у роддома собрались почти все родственники. А шофер автобуса, маленький, толстый, лысый дядя Витя пригнал свой маршрутный автобус, получив на это разрешение в парке по такому важному событию, как появление нового родственника.
- Ой, смотрите, - воскликнула дежурная медсестра, - целая свадьба прибыла! - За кем бы это?
Мамаши с любопытством прильнули к окнам.
- Это за мной, - не без гордости в голосе сказала Валентина, торопливо глядясь в зеркало и поправляя завитки.
Мужнины дядья с жёнами, братья с сёстрами и племянники, прибывшие на автобусе, шумные и нарядные, столпились у крыльца.
- У мужа в семье всегда так. Дед ещё приучил, чтобы все вместе держались, и в радости и в горести, - объяснила Валентина, прощаясь и покидая палату.
В вестибюле роддома, уставленном большими разлапистыми пальмами, Валентину встречал муж и её родители. Родственники с нетерпением ждали их выхода. В руках у многих были букеты флоксов, георгин, золотых шаров, которые в изобилии украшали дачные участки и палисадники родни. Тратить деньги на покупку цветов никому из них и в голову бы не пришло. Семья была крепкая, хозяйственная, деньги на ветер в ней бросать было не принято, каждой копеечке счёт вели.
Медсестра деловито, как посылку на почте, вручила молодому отцу розовый свёрток с новорожденной. Тот неловко взял дочь под одобрительные возгласы тещи и тестя. Валентину он чмокнул в щёку, и сунул ей букетик васильков, который передала ему тётя Сима, жена дяди Вити. Тётя Сима знала в их семье лучше других, как и что нужно делать в любых ситуациях, слыла самой знающей. С ней советовались по всем важным делам. Тётя Сима была выше мужа на голову. Он всегда с почтением смотрел на неё, слегка приподняв голову, и хвалился, что жена может запросто управлять хоть его автобусным парком.
Вышли на улицу под громкие одобрительные приветствия встречающих родственников.
- С новорожденной! - крикнул Семён Васильевич, гася папиросу о спичечный коробок.
- Ой, Валюшка, как ты поправилась! - вставила его жена, в три обхвата баба, щеки у которой были видны с задней стороны.
- Как назвали-то?! - вопросил водопроводчик Николай, троюродный брат тёти Симы.
По дороге к автобусу каждый норовил взглянуть на ребёнка, но тётя Сима покрикивала, чтобы не глазели, а то ребёнок будет беспокойный. Валентина же, почувствовав, что муж уже выпил, укоризненно покачала головой и шепнула:
- Не утерпел-таки! В такой день.
- Валь, ну а как ещё?! Такое событие. Я волновался, это самое, выпил-то чуть, - извинительным тоном произнёс новоявленный отец.
Все погрузились в автобус. Праздничное настроение нарастало по мере приближения к дому новорожденной. Родственники предвкушали богатое застолье. Время было обеденное, и многие из них перекусывали уже в автобусе. По прибытии на место муж проводил Валентину с дочкой и тёщей домой, и торопливо вернулся в автобус. Вся дружная компания родственников поехала на Автозаводскую, где родители молодого отца уже с утра накрыли стол по случаю рождения внучки.
Дома Валентину с ребёнком встретила очередная тетка мужа:
- Побежал, ишь ты, спешит. Все они только о выпивке и думают, - проворчала меленькая, сухая тётя Галя, - а мы, бабы, рожай, корми, расти. Ну, покажи, дочь-то. Ишь, щёки-то какие уже наела, хороша! Валька, тут видишь тебе как повезло-то, надарили всего: кроватка, коляска, стульчик, пелёнки, распашонки - приданое хоть куда! В наше время-то ничего не было. Мы трудно жили. А теперь чего не рожать-то! Чего только не придумают! Ну, давай клади дочку в кроватку, а то чай стынет, который раз уже чайник ставлю.
Тётю Галю в семье побаивались, уж больно не сдержана была она на язык. Мужики подтрунивали над её добродушным, молчаливым мужем, что она от злости высохла вся, а говорит и вовсе всегда за двоих. Глазки как буравчики сверлили насквозь всё и вся. Тётя Галя постоянно была чем-то недовольна. Она вечно что-то мыла, убирала, путалась под ногами, считая себя незаменимой помощницей, и постоянно пила чай с вареньем и сушками. По части варенья, она была специалист…
Уже через какие-то полгода дочку Таню стали возить в разные края Москвы по гостям.
Там всегда было празднично. Веселились, пели и ели.
Вся жизнь родственников состояла из поездок в гости. Сегодня вы у нас, завтра - мы к вам. И что любопытно, телефонов в конце пятидесятых годов ни у кого не было, но никогда не случалось так, чтобы приехав к кому-то в гости, хозяев не оказывалось дома. Всегда и все были на месте. И не просто на месте - столы ломились от выпивки, закусок, среди которых царил холодец из свиных ножек, а из горячих блюд: запечённая в духовке свинина с картошкой и домашние котлеты с чесноком с кулак величиной. Ели много, с толком и не спеша.
Все воспоминания Тани о детстве и отрочестве были связаны с бесконечными поездками на автобусах, трамваях, троллейбусах, метро, электричках в гости к родственникам. Родители постоянно что-то гладили и наряжались, спешили то на Пресню к дяде на день рождения его жены, то на Автозаводскую к родителям отца, чтобы отметить очередное семейное торжество. Они вечно были в приподнятом настроении, подгоняя друг друга. Если Таня начинала капризничать, требуя внимания к себе, то мать торопливо совала ей соску, лет до пяти, и всегда повторяла одну и ту же фразу: «Потерпи, потерпи, дочка, вот приедем, там поешь и попьёшь и уж поиграешь с братишками и сестрёнками».
Один из двоюродных братишек, Ваня, в матроске, любил игрушечный утюжок. Прямо как настоящий. Таня, в розовом платьице с оборочками, внимательно наблюдала за ним, накрывая праздничный стол для кукол. Ваня взял плюшевого медвежонка и уложил его спать в игрушечную кровать.
- Пока мишка спит, я быстренько поглажу! - приговаривал Ваня, водя утюжком туда-сюда по юбочке большой куклы.
Обоим было по шесть лет - и Тане и Ване.
Таня тоже решила как-то отличиться перед Ваней. Она взяла его за руку и сказала:
- Потом догладишь, пойдём ко всем. Я выступать буду!
И откуда ей в голову пришло это «выступать»? Она даже сама понять не могла, но в голове её пронесся совершенно отчётливо текст одной из радиопередач.
Войдя в комнату, где за столом, уставленным мясными и рыбными закусками, соленьями, салатами и дымящейся картошкой с мясом, шумно продолжался праздник, в руках у племянника Феди заливалась гармонь, а все гости хором на разные голоса, с женским повизгиванием, пели:

На Волге широкой, на стрелке далекой
Гудками кого-то зовет пароход.
Под городом Горьким, где ясные зорьки,
В рабочем поселке подруга живет…

Ваня командирским голосом, помня, что он в матроске, насупив брови, воскликнул:
- Тихо! Танька сейчас выступать будет!
За столом затихли.
Ваня поставил для артистки табурет. Таня влезла на него, выпрямилась, одернула подол своего с оборочками платья, и проникновенно, каким-то не своим голосом, будто это говорило радио, начала:
- Неужели это я сижу? Мне хочется прыгать, размахивать руками. А вдруг я сплю! Видит бог, я люблю родину, люблю нежно, я не могла смотреть из вагона, все плакала. Однако же надо пить кофе. Спасибо тебе, Фирс, спасибо, мой старичок. Я так рада, что ты еще жив…
Закончив без запинки отрывок, Таня, даже не поклонившись, спрыгнула с табурета, схватила Ваню за руку, и потащила доглаживать кукольную одежду.
Минутную тишину за столом прервал шофёр автобуса, обращаясь к отцу Тани:
- Это ты, что ль, выдрессировал её так?!
Отец даже вспотел от этого вопроса, поскольку сам впервые услышал такое от дочки. Но взял себя в руки и перевёл огонь на жену, сказав:
- Валь, это ты настропалила? Чего, это самое, она тут плела?
Валентина испуганно сжалась, не зная, что ответить, и промолчала.
А поезд праздника двинулся дальше, и все тут же забыли о выступлении Танечки. Заиграла гармонь, и все грянули:

В рубашке нарядной к своей ненаглядной
Пришел объясниться хороший дружок:
Вчера говорила - навек полюбила,
А нынче не вышла в назначенный срок…

После песни сразу и дружно выпили за именинника, отца шофёра автобуса, которому на вид было лет девяносто, и он тихо сидел, не шевелясь, в углу.
- А? Чего? - пробормотал оглохший десять лет назад именинник, прикладывая домиком высохшую желтую ладонь к волосатому уху.
Тётя Сима оглядывала хозяйским глазом стол, следила, чего подложить - винегрета ли, селёдочки ли, а может ещё горячего добавить.
Да, семья у отца Тани была большая. Дед, отец отца, сам приехал на строительство метро в 1936 году из деревни. Был он ростом под два метра, жилистый, брит наголо под бритву, голова, как бильярдный шар. Глаза карие, круглые, но мутные, и смотрят всегда как будто в одну точку. В жёны взял весёлую, говорливую маляршу. Он быстро сообразил, что жизнь в городе легче, сытнее, да и жильё в перспективе можно получить, и выписал из деревни пять своих братьев. На стройке требовались рабочие.
Таня росла самостоятельной девочкой. С восьми лет сама, без провожатых, ходила в школу, разогревала обед. Сама делала уроки. И что удивительно, любила слушать литературные передачи по радио, когда была одна дома. Охотно читала всё, что попадало под руку. В пятом классе она подружилась со своей одноклассницей Олей. Однажды подружка пригласила Таню в гости. Все в доме Оли показалось Тане странным и не привычным. Полки с книгами, и особенная, подчёркнуто вежливая манера общения членов семьи между собой. Отец Оли работал в филармонии аккомпаниатором, часто играл дома на рояле, когда девочки приходили из школы. Таня замирала, слушая его игру, спрашивала у Оли, что он играет, и слышала уже знакомые ей имена композиторов, музыку которых часто передавали по радио - Шопен, Чайковский… После окончания пятого класса Оля с родителями переехали в отдельную квартиру. Больше они не встречались.
Лет с четырнадцати мать часто поручала Тане отвезти какие-то продукты или передать вещи кому-нибудь из бесчисленных родственников. Таня досадливо отмахивалась, злилась, у неё были свои дела. Но мать всегда строго ей объясняла, что родственникам нужно помогать, случись что, только родственники и помогут.
После окончания школы Таня устроилась на фабрику «Красная заря». Все в их семье всегда работали, поэтому ничего другого ей даже в голову не пришло. А тут парфюмерия, свои деньги - это так привлекало её. Очень уж ей хотелось покупать красивые вещи. Как-то раз в обед Таня заскочила в Добрынинский универмаг, просто так, посмотреть. Падал легкий снежок, так хотелось чего-то необыкновенного, такого, что изменит всю её жизнь. Вот в таком приподнятом настроении она оказалась в отделе верхней женской одежды, где по счастливой случайности именно в этот момент выбросили, именно выбросили, никак не иначе, шубы из натурального меха. Просто какое-то волшебство! Ничего подобного в жизни Таня до сих пор так близко не видела. Эта была не цигейковая шуба и не каракулевая, что-то совершенно изумительное, шуба превзошла все Танины мечты. Мех цвета молочного шоколада, манил, играл, глаз от этой чудо шубы оторвать было невозможно. Таня была в отделе одной из первых, вокруг мгновенно собралась очередь из возбуждённых женщин, каждой хотелось хотя бы примерить такую красоту. Продавец, мельком взглянув на скромно одетую молодую девочку, буркнула:
- Ты мерить будешь? Если нет, то пропусти других, не стой тут.
- Буду! - уверенным голосом ответила Таня. В этот момент она не сомневалась, что это и есть то, о чём она мечтала всегда. Такую красоту она видела только в кино на необыкновенных женщинах.
- Ты хоть представляешь, сколько она стоит? - спросила продавец.
- Если она мне подойдёт, я её беру! - голос Тани прозвучал так уверенно, что она сама поверила в это. Надев лёгкую красавицу шубу, и увидев незнакомое отражение в зеркале, Таня даже не сразу узнала себя. Шуба так преобразила её облик! Таня услышала восхищенные возгласы очереди. Продавец с улыбкой сказала:
- Ой, как тебе идёт, просто принцесса, не узнать! А спинка-то, спинка как легла! У тебя деньги-то есть?
- Выписывайте! - выдохнула Таня. - Только отложите на час, я за деньгами сбегаю.
- Если через час не заплатишь, продадим, смотри! - предупредила продавец.
Тане уже неслась вниз по лестнице, соображая на ходу, где взять такую немыслимую сумму. Ей казалось, что без такой необыкновенной шубы жизнь вообще не имеет смысла.
«В кассе взаимопомощи, - пронеслось в её голове, - под расписку, только бы председатель была на месте». Таня неслась со всех ног на работу. Ей повезло, председатель кассы взаимопомощи, всё-таки выдала под расписку необходимую сумму. Правда, Таня клятвенно заверила её, что вернёт деньги через четыре дня. Таня написала заявление на отгул и понеслась в универмаг за шубой.
Вот она дома. Таня торопливо разделась на ходу, и влетела в комнату. Мать испуганно поспешила за ней:
- Доча, случилось что? - тревожно спросила она и замерла.
Таня молча развернула драгоценную покупку, слегка встряхнула шубу, любуясь игрой меха, надела её, и завертелась перед зеркалом. Валентина обомлела, даже дар речи потеряла. А Таня торжествующе воскликнула:
- Ну, мам, как тебе моя шуба!?
- Таня, ты шутишь? Откуда такая дорогая вещь? Она, небось, денег стоит немереных! Как это твоя? - Валентина глазам своим не верила.
- Купила! - торжественно воскликнула Таня. - Посмотри, какая красота! Я прямо на себя не похожа. Деньги в кассе взаимопомощи достала, отдам.
- Как отдашь? Где нам такие деньги взять! Не по Сеньке шапка-то, - горестно всплеснув руками, проговорила Валентина.
- Деньги соберу, - уверенно заявила Таня, - родственников у нас сколько? Вот пусть дяди и тёти, братья старшие скинутся раз в жизни, и сделают мне подарок на всю жизнь! Я так мечтала о шубе! Мам, вы с отцом поможете!
- Как соберёшь? Когда? - спросила Валентина растеряно. Всю свою жизнь в трудах и заботах, можно сказать, тяжелую она прожила ради дочери.
- Просто! Надену шубу и поеду к тётям и дядям, объясню, что это мечта всей моей жизни. Что они не сделают подарок племяннице? Не помогут? На всю жизнь мне подарок! - Таня говорила возбуждённо и так уверенно, что мать не нашла слов, чтобы возразить ей.
- Таня, - взмолилась Валентина, - ты шубу-то пожалей, что ж её в транспорте тереть, ведь протрётся, небось!? Да смотри, снимут, не дай Бог!
- Ладно, - сдалась Таня, - я шубу с собой возьму. Надо же им показать, какая это вещь!
Прежде всего Таня отправилась к тёте Симе. Это был очень мудрый шаг. Таня интуитивно понимала, что её одобрение гарантирует доброжелательное отношение к покупке всех остальных родственников, потому что влиянию тёти Симы поддавались все безоговорочно. Она не ошиблась. Тётя Сима долго рассматривала шубу, искала изъяны, брак, встряхивала, и вынесла заключение: «Вещь!» Дала денег, но только после того, как накормила Таню и напоила чаем.
На следующий день была суббота, и Таня продолжила свой поход по сбору средств на свою мечту. В воскресенье вечером Таня собрала нужную сумму. Больше всех её удивил дядя Витя, который отдал ей всю свою заначку тайком от жены, несмотря на то, что тётя Сима щедро одарила Таню. Мать просила Таню не ездить с шубой к тёте Гале, опасаясь, что та осудит Танино стремление к роскоши. А Таня поехала, так как чувствовала особое отношение к ней ворчливой тёти. И правильно сделала. Тётя Галя любовалась на Таню, которая вертелась перед ней в шубе и восклицала: «Ну, Танька, ты прямо артистка заграничная! Только куда ты в ней ходить-то будешь?!»
Слова тёти Гали запали в душу Тани. Когда она в шубе своей мечты вертелась перед зеркалом, то видела незнакомую, очень привлекательную девушку. Мелькнула какая-то очень странная мысль: как ей быть всегда такой же, как это отражение, что делать? Ничего определённого в голову не приходило. Таня даже усмехнулась, что сама себе завидует.
Она прямо в шубе от тёти Гали пошла к метро.
- Девушка, вы не хотели бы сниматься в кино? - прозвучал голос незнакомой женщины.
- Хотела, - вместо Тани ответил голос из радиопередачи.
Всё это у нее, конечно, получилось неожиданно.
Спустя время, два первых ряда в огромном зале кинотеатра на премьере нового художественного фильма занимали родственники, заплаканные и улыбающиеся, не веря глазам своим, что в главной роли выступает их Таня.

 

“Наша улица” №166 (9) сентябрь 2013

АВТОРА

 

Любопытно, как давно завершившие свой жизненный путь тела, благодаря своим текстам, даже некоторым высказываниям, входят в повседневную жизнь последующих поколений. Сплошь и рядом я слышу выражение: «Лучшее - враг хорошего». Причём выражение это почти всегда оказывается верным, когда хотят улучшить хорошее. Так, к примеру, у великого художника Ильи Репина в поздние годы частенько, когда он отвлекался и уходил в другое помещение, или вообще в этот день заканчивал работу над очередным холстом, тайком убирали его, и Репин не замечая этого, начинал новую работу. Иначе он хорошую картину начинал улучшать, и «записывал» её. Именно поэтому у него сохранился совершенно чудесный цикл поздних работ в совершенно импрессионистском духе. Так вот, эта легендарная фраза принадлежит Артуру Шопенгауэру из  его «Афоризмов житейской мудрости». А говорят, что у нас простые люди не знают философии! Каждый маляр и дворник теперь сплошь и рядом пускают в ход это выражение.

 

Юрий КУВАЛДИН

Инна Иохвидович

ЛИЦОМ К ЛИЦУ

рассказ

«Любящий прозревает любимого через оболочку природного мира, через кору лежащую на всяком лице»
Николай Бердяев

- Включите полный свет, - попросила она, - и давайте перед зеркалом.
- Почему? - поразился муж.
- Меня это возбуждает, - соврала она.
- Да ты - извращенка, дорогая, - хохотнул он, соглашаясь.
Она стояла на коленях перед диваном уже обнажённая, поджидая мужа. Заворожённая смотрела она в зеркало, как муж обеими руками схватился за её выменем свисавшую книзу грудь. И, как всегда, сзади, овладел ею. И, наконец... она увидала его лицо! Оно было таким же амимичным, как и обычно, только взбухла, делившая лоб напополам вена, глаза же изредка невидяще глядевшие в зеркало иногда от удовольствия закатывались под веки, и казалось, что это бельма, как у слепого. Она была столь поглощена своими наблюдениями, что не подстроилась под ритм его и не ухватила доли собственного наслаждения, и очнулась, лишь когда он, произведя серию особо мощных толчков, захлебнувшись в крике, кончил, и, отвалившись от неё, закрыл глаза.
Она же всё продолжала пребывать в том же коленно-локтевом положении, когда тёплая струйка его семени поползла по внутренней поверхности бедра, машинально ладонью она вытерла её. И под закрытыми веками, вроде как под окуляром микроскопа, увидала виляющие хвостики сперматозоидов. Воспоминание это было обязательным после каждого акта с Николаем Петровичем, её мужем...
Впервые сперматозоидов она увидела под микроскопом, когда, будучи на институтской практике на станции искусственного осеменения животных определяла их жизнеспособность. «Так вот какие они», - только и пробормотала она, приникнув одним глазом к окуляру.
Капелька спермы из пипетки на поверхности лабораторного стекла кишела ими.
Со временем она, возможно, и позабыла бы об этом, но тогда на прощальной вечеринке, которую устроила студентам администрация станции, с нею произошло изменившее жизнь событие. Получилось так, что начальник станции Николай Петрович Сосницкий, дородный, лет под сорок мужчина, оказался сидящим рядом с ней. То и дело он подливал девушке разведённого спирта и уговаривал выпить. И она почему-то пила, хотя и не любила спиртного, да и пить не умела, ей было неудобно отказывать ему. А Николай Петрович после каждой стопки, гладил ей волосы на затылке и приговаривал: «Умница, молодчинка...» Захмелевшая она была даже польщена этим его особенным вниманием. И продолжала пить и не обращала уже внимания на то, что он поглаживал ей уже не только затылок и шею, но и попку (хотя обыкновенно стыдилась она своих больших ягодиц).
Она не помнила, как очутилась в его кабинете; опамятовалась только, почти задохнувшись, упираясь носом в пыльную поверхность крытого сукном стола, на котором, оказывается, лежала вниз животом. Она попробовала подняться, но мешала тяжёлая, охватившая затылок ладонь. И сзади – прерывистое дыханье, и, что-то, упиравшееся ей в промежность.
- Николай Петрович, это вы?
- Я, я, лежи спокойно.
- Что вы делаете? Я не хочу!
- Молчи! - задыхаясь, пробормотал он.
- Николай Петрович, не надо, вы слышите, не надо!
- Молчи, - повторил он, - я сейчас...
- Не надо, - заплакала она от обиды и боли, - не надо, я девушка, у меня же ещё ни-ко-го... - стихла она.
Всё было кончено, это она почувствовала, но неслышным, не убеждающим шёпотом зачем-то прошептала: «Никого не было».
Она сотрясалась от толчков вместе со столом, слыша за собой его хрипенье. «Точно хряк», - предстала перед ней картинка получения семени у животных, когда в большом зале станции вскарабкивался на условную свинью, вернее на её модель, хряк-производитель, а уж сперму свою изливал в искусственное влагалище. Затем пипеткой на лабораторное стекло капала её она, определяя жизнеспособность.
Она даже не успела додумать про всё это, как вздрогнула от его воплей и горячих брызг в своей глубине. И как предстало ей видение множества сперматозоидов, на сей раз совершавших свои движения в ней.
Она беззвучно рыдала, а он удовлетворённо шлёпая по её голым полушариям помогал ей слезать. Она подняла с полу трусы, но от сотрясавшего её плача не могла ногами попасть в них.
- Ну, будет, успокойся, тебе ж уже двадцать один, совершеннолетняя всё ж. Будь молодчиной! - он снова погладил её по онемевшей шее.
Ничего и никому об этом она не сказала. Да и с кем было ей поделиться, подруг не было, мать же была вечно озабочена и как будто навеки запугана. Дома же, придя из части, хмурился офицер-отец, и мать, потупив взор, сметала со стола несуществующие крошки, и готова была, подавая на стол, чуть ли не как солдаты, взять под козырёк.
Особых перемен в себе став женщиной она не замечала, разве, что шея уже не ощущавшая на себе ладонной тяжести, так и не смогла окончательно разогнуться.
Не прошло и трёх дней, как в телефонной трубке зазвучал повелительный голос Николая Петровича. И она не смогла ослушаться его, как раньше, когда он что-нибудь приказывал ей, отца.
Шла на встречу с Николаем Петровичем, опустив голову. И снова не видела лица его, сзади слышалось лишь сопенье и хрипенье, да сотрясающие всё её естество толчки...
Так продолжалось несколько лет. Николай Петрович был неласков и немногословен, но ей удалось узнать, что жена его чем-то серьёзно больна, сын в военном училище, а ему необходима женщина. И этой-то женщиной стала она. Постепенно привыкла она к Николаю Петровичу и даже стала получать удовольствие. Единственным, что осталось от первоначального, было воспоминание о сперматозоидах после каждого выброса. И ещё, загадкой для неё осталось его лицо, выражение его, когда он «занимался любовью». Каким оно было? Мысль об этом правда не была мучительной, скорее преобладало любопытство.
К тому времени, когда у Николая Петровича умерла жена, она уже работала на станции под его руководством. И он женился на ней. Она не удивилась тому, что родители были не против этого брака, несмотря на разницу в годах. Главное, что отцу Николай Петрович понравился своей основательностью. «Фундаментальный ты мужик, Коля!» - говорил отец, похлопывая зятя по плечу. Отец повторял это всякий раз во время еженедельных субботних застолий. И тогда она, вроде как украдкой любовалась мужем - его крупностью, крепкостью, силой, всем, исходившим от его облика. Пожалуй, она была счастлива в те минуты, когда благодушный, одной рукой он обнимал её, и она мелко похохатывая, дивилась собственной, ото всех и всего, защищённости в его руках. В эти мгновения она не боялась даже отца.
Стала она домохозяйкой, но мужа по-прежнему, по начальственному, называла по имени-отчеству и на «вы».
В домашней круговерти - Николай Петрович любил вкусно поесть, да и прибирать в квартире нужно было как следует - она не очень-то следила за течением времени. Она просто жила, себя не ощущая и сама о себе ничего не ведая.
Но случилось Николаю Петровичу поехать в Грузию, в командировку, и её он взял с собой.
Она была поражена! То, как эти люди (грузины) ели, пили, смеялись, во всём была поразительная лёгкость и даже поэзия, а главное, будто всё и все были пронизаны солнцем, его лучами. Особенным был предпоследний вечер. Николай Петрович напившись чачи, ему не нравились легкие, будоражащие грузинские вина, захрапел в номере. Она же осталась на банкете среди красивых мужчин и разодетых, в украшениях, дам. Она пила вино, и говорила, и улыбалась, и танцевала, и всё в ней словно галопом, неслось, веселясь и ликуя - до головокружения, до фейерверочных вспышек, до, до исступления... Она кокетничала, капризничала, флиртовала... И всё из-за него, из-за Аполлона. Его, этого мужчину действительно звали Аполлоном, и имя облекало собой его лицо, торс, оно было слито воедино с ним. А сам он был олицетворением этой ночи, этого праздника. И то, что произошло между ними, было кульминацией всего, завершением. Они были вдвоём - лицом к лицу. Он восхищался ею, желал её, любил, наконец. Она позабыла всех - отца, Николая Петровича, себя...
Праздник кончился, настали будни. Они возвратились домой, снова потянулась цепочка похожих один на другой дней и ночей, когда привычно муж овладевал ею, и где у неё было своё удовлетворение.
Она не выдержала, стала потихоньку пить, и это, оказывается, было замечательно! Она будто выходила из собственной оболочки, и какой-то другой, живший в ней человек, реагировал на всё просто и весело. Будучи слегка под шафе она попыталась как-то изменить их ночное «общение».
- Николай Петрович, - попросила она мужа, пристраивавшегося к ней сбоку и подгибавшего ей коленки, - вы поцелуйте меня!
- Душка моя! – проговорил он, мгновенно напрягшись, - «лицом к лицу, лица не увидать!» - и мощным броском вошёл в неё.
Она лихорадочно подыгрывала ему движениями, а внутри неумолчно колотилось: «Лицо, лицо, лицо...» Увидеть, узреть его лицо в акте стало её навязчивой потребностью. Она бредила этим, выдумывала различные планы, тут же отбрасывала их, думала, как перехитрить его, и знала, знала заранее, что все её выдумки обречены. Она преддполагала, а подчас и была уверена, что муж, вполне возможно в цельности её, как женщину и не воспринимает, а только её ягодицы, бёдра, свисающие, (в этой позе), груди - именно это, наверное, возбуждало и вдохновляло его. Ни за что не увидать ей лица его, безнадёжно и устало вздыхала она. А иногда и удивлялась себе - действительно ли нужно ей это? Не всё ли равно! И что, разве могла бы ей раскрыться от этого какая-либо тайна? Она не знала... Но снова и снова думала о лице его, словно не могла бы дальше жить, не увидев. Она и сама не помнила, как пришла к ней мысль о зеркале, только от восторга перед простотой и реальностью этой своей придумки, она в ладоши захлопала.
И вот, увидала... Николай Петрович спал, изредка всхрапывая, а она всё стояла раком, и ветер через распахнутое окно холодил её, обнажённую.

 

 
Штутгарт

 

“Наша улица” №166 (9) сентябрь 2013

Юрий Кувалдин

СКРЕЩЕНЬЕ

рассказ

Жена Кузнецова, актриса, умерла семь лет назад.
Она уезжала далеко, хотя ему казалось, что была рядом. Она всё время стремилась вернуться в прошлую жизнь, которая протекала, как тихая речка, без всяких усилий, без мыслей, без преодолений препятствий. Даже малой плотины на её пути не было. Вот почему Кузнецову забывать эту женщину легко. И довольно часто ему кажется, что былое было лишь для смеха. В этот момент звучит миниатюра для скрипки «Прекрасный розмарин» Фрица Крейслера. Самое замечательное состояние в жизни - это то, когда теряешь счёт годам. Какая разница, сколько тебе лет? Нет ни вопросов на этот счёт, ни восклицаний, ни сожалений. Ты просто паришь облаком по небу судьбы. И при этом как бы постепенно молодеешь. Хотя мелькнуло и: «Глупеешь». Впрочем, молодеть - всё равно, что глупеть! Счастливое состояние влюблённости! В иные минуты, подходя к зеркалу, Кузнецов не узнаёт себя. На него взирает седой старик, а в душе смеётся ребёнок. Перевёрнутый мир. Кто-то иной лелеет Кузнецова в другом измерении.
Кузнецов давно уже не работал в клубе, где всю жизнь руководил музыкальной студией, но слава о его педагогическом чутье доводить скрипачей до тончайшего совершенства личности, закрепилась за ним прочно. К нему относились как к предсказателю, магу, чародею. Его знал весь музыкальный мир, и никто не знал. Тайный наставник, читатель и мечтатель. Но от него в учеников переходили какие-то не изученные ещё флюиды созидания выдающейся личности. Через несколько лет занятий его ученики становились известными на весь мир. Учеников было мало, и выбирал он из направляемых к нему по большому знакомству и по секрету по одному ему известному принципу. Он сам говорил, что играть отлично на скрипке умеют тысячи, а гениями становятся единицы.
Кузнецов вышел на тесную кухню, где страшно гудел старый холодильник, доел из потрескавшегося эмалированного ковшика куриный супчик с вермишелью, после чего в большой комнате с книжными стеллажами устроился на диване с книгой избранных произведений Артура Шопенгауэра. Кузнецов открыл страницу на закладке и начал пробегать глазами текст, начиная с фразы: «Таким образом, обладание расширяет меру необходимого, а с нею и способность чувствовать страдание...»
Да, Кузнецов сильно чувствовал, что с годами расширение знаний приносило ему больше, если не в прямом смысле страданий, то уж точно - переживаний. Размышляя об этом, Кузнецов попил чаю с лимонным вареньем, затем надел длинный черный плащ, взял черную же фетровую шляпу с широкими полями и трость. У подъезда как всегда сидели женщины, которые, завидев его, сразу смолкали, дабы ритуал приветствия прошел как должно, а именно, Кузнецов останавливался напротив сидящих, длинными тонкими пальцами приподнимал шляпу, кланялся и произносил:
- Я польщен вашим присутствием и постоянным вниманием к моей персоне…
И шел дальше, к воротам кладбища, поскольку любил каждый день прогуливаться по кладбищу, рядом с которым жил.
Девушка обратила на себя внимание Кузнецова не обычным жестом, не выражением лица, а тем, что в глазах ее томительных небесный луч мгновенно промелькнул, незаметный ни для кого, кроме Кузнецова, и он уловил этот сладкий лучик, и сразу сообразил, в чем дело. Музыка еще звучала. Скрипка перекликалась с птицей. Но уже можно было догадаться, что пьеса подходила к концу.
- Вы знаете, кто вы? - услышал он мягкий и почти интимный голос девушки.
-  Увы, сам не знаю, кто я, - замирая от удивления, тихо ответил Кузнецов.
- Как же вы не знаете, если умеете играть на скрипке? Вы же скрипач!
-  Э-э, нет! Играют многие, а скрипачей - единицы, - сказал добродушно Кузнецов. - Я лишь создаю этих единиц, но сам я ноль.
- Вы себя очень жестко судите, - сказала девушка. - Я слышала, как вы проникновенно играете на скрипке. Лучше этих единиц.
- Может быть, - сказал Кузнецов. - Но у меня нет имени, а, значит, я - ноль.
Музыка как бы засыпала нежным сном, чтобы опять встрепенуться на мгновенье, подобно ребенку, не желающему спать, но все же быстро засыпающему, вспыхивала всеми инструментами - альтами, скрипками, валторнами, роялем и арфой, чтобы резко оборваться. Девушка отошла к зеркалам и села в кресло. Было заметно, как под ее учащенным дыханием вздымался снежный шёлк платья на груди. Девушка опустила белую руку с нежными пальцами (о, какие это музыкальные пальцы!) на сжатые колени, и Кузнецов никак не мог оторвать взгляда от этой руки, превратившейся в мраморную руку на старом могильном памятнике.
Жизнь, ведущая к смерти, своей монотонностью вселяет во многих людей ужас. Ничего не умея противопоставить миру, они бегут от него в свой внутренний мир, но и там не находят ни счастья, ни покоя, потому что их внутренний мир беден. Это не преувеличение Кузнецова, это безумие самой действительности. И, может быть, безысходность у этих людей не очень глубока, но дух уже озадачен. Вещие сны, атмосфера тайны, двойники, перевоплощения - лишь внешние аксессуары магического мира души.
Один на всём свете среди чёрных железных, кое-где поржавевших оград и покосившихся крестов, и дождь умывает Кузнецова. Темнеет. Из-за лилово-бурых туч просачивается лунный лимонно-зеленый свет. И Кузнецов ощущает кисловатый аромат, как будто он серебристым острым ножом кольцами срезает зернистую кожуру лимона. Вся жизнь Кузнецова как бы сошлась ныне в ожидании переезда сюда. Он горизонтален, а дождь вертикален. Всюду видится скрещенье чего-то с чем-то. И слепому ясно, что дождь падает с неба. И глухой слышит, как Кузнецов ускоряет шаги. Всё здесь выглядит жиденько в полутонах, в свете - рельефно, а глубокие тени и вовсе не затрагивают его внимания, оставляя впечатление небрежного подмалёвка. Но и этот подмалёвок впечатляет, потому что кажется протемнённым, то есть Кузнецов видит что-то там, но не понимает что, даже света во мраке, но как бы менее контрастно. В прописи и лессировках заметны прозрачные краски. Картина кладбища кажется необыкновенно глубокой и насыщенной по гамме, а при хорошем освещении всё играет оттенками и цветовыми вариациями за счёт многократного прохода солнечных лучей через густые слои облаков.
Кузнецов понимал, что время бежит значительно быстрее в приятных делах и в радостях, и замедляет свой ход, когда печаль захватывает тебя в свои объятья, поскольку страдание, а не наслаждение, делает нас людьми.
Стук каблуков забирается в гулкие подворотни. Это ускоренный путь твой земной. Ты не вполне сознаёшь, что завершается жизнь. Она начиналась с рассветом украдкой в звенящей тиши. Там было всё сладко и гладко. И был колокольчиком ты.
Кузнецов с удовольствием вспоминал, как взбирался на колокольню заброшенной церкви в школьном дворе. Там тайна была. Да, тайна, поскольку ушёл от неё в другие годы, будто в бесконечность. И в колокола сам звонил мальчишечкой в престольные праздники. Они совпадали с красными праздниками. И тогда особенно волнительно было названивать в колокола. Внизу течёт река демонстрации с духовыми оркестрами, с флагами и транспарантами, и всё красное, буквально красная река колышется в каменных берегах улицы, а маленький Кузнецов им своё противоположное мнение высказывает колокольным звоном. Большевики! Забыли снять колокола?! А Кузнецов с мальчишками всё разведал. Через чердак - на колокольню. И голуби, роняя пух, разлетались, свистя крыльями, в разные стороны с громким воркованием. Особенно Кузнецову нравилось раскачивать большие, тяжелые колокола. И получалось у него прекрасно. Каждый колокол подавал свой особенный голос в нужное время, звонил уверенно и мощно.
Стройная гармония колоколов соединяет все праздники людей от рождения до смерти.
Кузнецов совсем недавно выпил чаю с лимонным вареньем и теперь отчётливо слышал звон колоколов. Такой звон, который Кузнецов слышит, воспроизводит текст книги, которую он читает про себя, шевеля губами. Так  Кузнецов разговаривает во сне, под пасмурными небесами, когда кровь почти не пульсирует в его теле, а ночь напоена ароматом лимонов. Это в который раз толкает Кузнецова к догадке, и даже почти к пониманию того всеобъемлющего и непреложного факта, что во всех случаях жизни во главе угла стоит слово. В непонимании этого основополагающего закона состоит заблуждение подавляющего большинства людей, считающих материальный мир первичным, поскольку они, как слепые, не замечают слова, а через него с ходу выходят на предмет, обозначенный словом. Это неведение можно сравнить с не замечаемым ими воздухом, без которого человек не может жить. И груди твоей любимой напоминают созревшие лимоны. Именно поэтому весь мир вокруг без слова гаснет, бесследно исчезает. Ты слышишь, как звучат колокола?!
Подбив повыше подушку под головой, старик Кузнецов читает Шопенгауэра: «А так как наше положение в мире представляет собою нечто такое, чему бы лучше вовсе не быть, то все окружающее нас и носит следы этой безотрадности, подобно тому, как в аду всё пахнет серой: всё на свете несовершенно и обманчиво, всё приятное перемешано с неприятным, каждое удовольствие - удовольствие только наполовину, всякое наслаждение разрушает само себя, всякое облегчение ведет к новым тягостям, всякое средство, которое могло бы помочь нам в нашей ежедневной и ежечасной нужде, каждую минуту готово покинуть нас и отказать в своей услуге; ступеньки лестницы, на которую мы поднимаемся, часто ломаются под нашими ногами; невзгоды большие и малые составляют стихию нашей жизни…»
Кто-то настойчиво стучит в железную дверь. Зачем стучать? Есть же звонок! Но стук продолжается. Тогда Кузнецов догадывается и смотрит в окно на железный отлив, по которому с ритмикой маятника стучат крупные капли с крыши. Тает снег. Снег синий, и зеленый, и в цвет лимона, и даже красный, но только не белый, особенно под памятником его жене на взгорке, прогреваемом весенним солнцем. Кузнецов приблизился к памятнику и с неизъяснимой осторожностью погладил изгиб цвета недозревшего лимона бронзы, как будто не мог поверить в существование вечности. По едва заметной дрожи его руки можно было догадаться, как замирает его сердце, когда он прикасается к памятнику.
В полумраке Кузнецов хотел притронуться смычком к струнам, но вместо этого нажал на педаль газа, машина взревела, но колеса не крутились, лишь шестерни в коробке передач скрежетали с треском, не сцепляясь друг с другом. Жуткий металлический скрежет. Было очень влажно и жарко как на солнцепёке. Воздух пропитался запахом бензина. Тут мотор заглох. Наступила ночная тишина. И вдруг машина поехала. Кузнецов взглянул через лобовое стекло вперёд на круто уходящую булыжную мостовую, в конце которой вырастала книга, которую читать было запрещено.
Самое ценное в жизни то, что запрещено.
Чёрный мрак чернее ночи. Перед взором Кузнецова всё чернеет, как будто он оказался в помещении без света и без окон, идёт, выставив руки вперед, хватая воздух, на ощупь. Пьяный бархат темноты. Да, это состояние ночной прогулки по замкнутому пространству, совершенно ему не знакомому, подобно сильному опьянению. Кузнецов трезв, но покачивается. Случается, что из этой непроглядной, вещественной темноты выглядывает бледный лик луны. Очень тихий, стеснительный свет, не жёлтый, а голубоватый. Свет её слегка выхватил из иссиня-черного бархата мглы длинный прямоугольный стол на фоне едва различимого как бы излучающего едва заметный свет мраморного пола, почти снежного. Появляется такая снежная слюдяная корочка ночью после весенней оттепели. Чёрная поверхность стола тоже едва поблескивала в темноте. И вообще, всё в этом ночном пространстве как бы поблескивало, как будто было покрыто тонким слоем бесцветного лака. Так светится всеми своими изящными формами рояль на сцене, как бы в приглушённых лимонных солнечных лучах, когда свет в зрительном зале погасили, и осталась гореть где-то на колосниках одна слабая, желтенькая, как керосиновая лампа, дежурка.
На черном прямоугольнике, чуть дальше от центра, вдруг медленно начала вырастать чья-то круглая голова, край парадной сорочки, административный галстук. Голова переместилась, как спасательный круг по воде, к дальнему торцу стола, и от головы начал разрастаться сам стол - там, вдалеке, узкий, а ближе к тебе - очень широкий, во весь горизонт взгляда. Черное, с коричневыми отблесками пространство, в перспективе которого - круглая, как стальной зеркальный шар, голова при галстуке, и от нее на тебя, как паровоз со звездой во лбу, неумолимо надвигается стол для заседаний. Стулья для заседателей не требовались, так как члены заседания не нуждались в них по причине наличия только голов заседателей, и эти головы одна за другой стали вылупливаться, как цыплята из скорлупы, из черной поверхности стола справа и слева. Так в темных подвалах выращивают белые упругие шампиньоны. Но головы появлялись разнообразные. У одних носы были широкие, у других - узкие, у третьих рот был большой, у других маленький, но с толстыми губами. У одних голов глаза были оловянные, а у других - деревянные.
Кузнецова вызвали. И сейчас его призовут к ответу. Уволят к чертовой матери по «волчьей» статье. Признают антисоветчиком...
Закончив очередное занятие с рыжеволосым темпераментным уже достаточно известным скрипачом, который всё схватывал на лету и отличался почти механической техникой, Кузнецов посидел некоторое время в старом продавленном кресле, затем, поскрипывая суставами, ибо всё его старческое тело исхудало настолько, что под тонкой бледной кожей были видны кости, встал, подошел к окну и, глядя на улицу, сказал:
- Одну минуточку, сейчас проведём маленький эксперимент. - Кузнецов отошёл от окна и включил катушечный магнитофон «Днепр», до сих пор прекрасно работавший, хотя был куплен в 1968 году.
Зазвучала скрипка.
- Это «Боже, храни королеву» Паганини, - сразу узнал рыжеволосый скрипач.
- Ну, в этом я не сомневался, что вы без труда узнаете Паганини… Но кто играет?
- Леонид Когдан? - предположил скрипач.
- Нет.
- Иегуди Менухин?
- Нет.
- Вадим Репин?
- Нет.
- Так кто же?
- Это играю я…
- Удивительно, как я не догадался! - воскликнул смущенно скрипач.
- Не беда... Но я хочу сказать о другом... Люди строят всяческие препятствия на пути нового таланта.
- И в этом я убедился сам, - подхватил рыжеволосый скрипач, пытаясь откусить заусенец на безымянном пальце левой руки.
Старику Кузнецову видеть это было неприятно, но он старался никогда не делать замечаний.
- Вот ещё пару лет назад, - сказал он, - вы никому не были известны, хотя уверенно брали скрипку, выходили на сцену и с легкостью, поглощенные всецело сферою поэзии, играли лучше, чем Яша Хейфец, чем Давид Ойстрах...
- Ну, вы сильно преувеличиваете...
- Я говорю, то, что вижу... Замените фамилию "Ойстрах" на, предположим... - Кузнецов повертел над головой рукой, подбирая Ойстраху новую фамилию, - "Червяков"... Да, Давид Червяков...
- Это вы уж слишком, - мягко сказал ученик.
- А разве в слове "Ойстрах" вы не чувствуете страха? - спросил Кузнецов.
Скрипач задумался, почесал рыжий затылок и как-то испуганно усмехнулся.
- Я умышленно дал ему неблагозвучную фамилию. Что вы в этом "Червякове" слышите?
Скрипач опустил глаза в пол и перестал грызть палец.
- Ничего, кроме отвращения, - наконец вымолвил он, краснея.
- Вот... Но при этом и такое имя можно сделать знаменитым, любое имя можно сделать прославленным! Так и с вами дело обстояло. О вас мало говорили, затирали, просто не замечали. В чем дело? В имени, дорогой мой! Сначала работаешь на имя, потом имя работает на тебя. Вы теперь поняли, что важнее самой игры - публикация о вашей игре на скрипке. Те были раскручены, а вы находились только в начале пути. Если попали на телевидение, на радио, в газеты, то можно и концерт не проводить - известность и так гарантирована. А можно всю жизнь выступать "для публики" и исчезнуть в безвестности, потому что даже малой заметки в газете не было. Никто не слышал, как играет Паганини. Но все соглашаются с тем, что он гений. Так я, Кузнецов, исчезну, испарюсь, как снег весной. Но я тайный наставник вашего и ваших коллег бессмертия.
- Это как-то выходит за грань обычного, - сказал рыжеволосый молодой виртуоз, портреты которого на афишах расклеивали теперь не только у нас, но по всему миру. - Всё делается, как вы сказали.
- Вот то-то и оно! - воскликнул Кузнецов. - О вас уже пишут газеты и говорят по радио, выражая восторг и непонимание, как это вам удаётся исполнять так исключительно чисто терцовые пассажи, и что интонация у вас феноменальная! К техническому совершенству левой руки относят ваши поразительно воздушные переходы с одной позиции на другую… Но дело не в этом, и вы теперь должны это понимать…
Когда рыжеволосый талант удалился, Кузнецов взял скрипку, откинул назад плешивую голову с длинными седыми волосами по бокам, и смычком извлёк несколько высоких нот, похожих на пение кладбищенских птиц.
Когда Кузнецов учился в консерватории, ему прочили успешную будущность. Да, на скрипке он умел играть не хуже других, многозначно, с паузами и подтекстом. Ещё до консерватории он подрабатывал скрипачом в оркестре клуба влиятельных органов. Отец его был большим чином в этих органах. В клубе и остался надолго, даже когда оркестр ликвидировали. Стал руководителем музыкальной студии. И в какой-то момент у него открылся талант создания музыкальных личностей. Одному консерваторскому другу не везло. В каком бы конкурсе он ни принимал участия, везде проваливался. Кузнецов через органы пробил его выступление на телевидении. И научил играть с паузами и поэтично, с подтекстом. Причём, долго во время наставления смотрел ему в глаза. Мол, мы знаем такое, чего вы не знаете. И пошло. Правда, теперь этот скрипач живёт в Америке, но слава его гремит и здесь.
Кладбище было пустынно. Надвигались сумерки, и на небе показалась лимонно-бледная луна. Из боковой дорожки вышла высокая пожилая дама в шляпке с черной вуалькой.
- Как одиноко сегодня здесь, - сказала она низким грудным голосом.
- Пустынно, - согласился Кузнецов, приподнимая шляпу.
- И луна…
- У вас очень красивый голос.
- Я актриса…
- А я играл в оркестре.
- Играли в оркестре? Интересно. Ну и как там жилось?
- Одни дули, другие пилили, третьи стучали, - с некоторой иронией сказал Кузнецов.
- Как это? - удивилась актриса.
- Дули в трубы, пилили на скрипках, как я, стучали на рояле…
- Ничего себе. Да разве рояль - ударный инструмент?
- Ещё какой? Сколько молоточков стучит по натянутым струнам! И пальцы барабанят по бесконечным клавишам...
- Интересно, - сказала актриса, повернулась и пошла к выходу.
И только когда она пропала из виду, Кузнецов догадался, что это была его жена.
- Мы после смерти не узнаём друг друга! Вот в чём фокус! - прошептал он, оглядываясь в страхе по сторонам.

"Наша улица” №166 (9) сентябрь 2013

Нина Краснова

САМА АННА АХМАТОВА ПОЖАЛА РУКУ СВОЕЙ ТЁЗКЕ АННЕ ГЕДЫМИН, ЧЕРЕЗ СТУРУА

(О Гедыминовских чтениях в журнале «Юнсть»)

Новые литературные «посиделки», литературные «чтения» в редакции журнала «Юность» были посвящены Анне Гедымин. Она читала свои стихи из книги «Осенние праздники» и из 8-го номера «Юности», где напечатана подборка ее стихов. Голос у Ани в жизни, как и в поэзии негромкий, тихий, но он доходит до самой глубины души каждого её читателя и каждого слушателя лучше, чем иные самые громкие голоса «горланов и главарей», трибунных «рупоров эпохи», как сказал бы Шиллер.    

Анна Гедымин.

Критик Лев Аннинский написал в своем предисловии к книге Анны Гедымин «Осенние праздники»:
«Входит в жизнь поколение, не прибитое военным временем, не обломанное лагерным режимом, не обкарнанное в выражении чувств ни цензурой нравов, ни цензурой слов».
Анна Гедымин и есть представительница этого поколения и лицо этого поколения, причем прекрасное лицо. А Евгений Рейн сказал о ней на одном из её авторских вечеров в ЦДЛ, что она «поэт великой плеяды классиков всех времен и народов» и «современница Пушкина», то есть она вне времени и вне поколений, а Юрий Кувалдин сказал (и написал), что её поэзия действует на всех «магически».

«Бестолковую, несуразную
Отдаю тебе жизнь свою.
Ни над кем победу не праздную -
Вся зареванная стою.»

«Увидеть тебя мечтала - и умереть!
Но как мне тебя увидеть!»

«И она любила его даже больше,
Чем он не любил ее.»

«Ты пришёл и сгинул вскорости,
Не успевший надоесть.»

Игорь Михайлов, Анна Гедымин, Валерий Дударев.

«Вот уже третье десятилетие (все) вокруг твердят о смерти поэзии. А я этого ну совсем не замечаю, - написала Анна Гедымин во врезке к своим стихам в журнале «Юность». - Всё так же за утренним кофе читаю Пушкина и Бродского, а вечером, перед сном, кого-нибудь из своих современников - Рейна или Кабыш, Кудимову или Лаврентьева… Кибирова или Панкина. А в промежутке пытаюсь рифмовать своё».

Валерий Дударев, Анна Гедымин, Инна Еременкова, Игорь Рутковский, Ирина Алексеева, Татьяна Шведовская, Нина Краснова, Мэлор Стуруа, Анатолий Шамардин, Наталья Арбузова.

Да, кто-то твердит о смерти поэзии и говорит, что поэзия в наше время никому не нужна. А поэзия, несмотря на это, «существует, и ни в зуб ногой», как сказал бы Александр Щуплов, и цветет пышным цветом, как в песне «ой, цветет калина». И не нужна она скорее всего только кому-то из тех, кому она не нужна, а кому она нужна, тому она нужна и сейчас, как когда-то раньше.   
Александр Кушнер когда-то говорил, что и стихи о любви уже никому не нужны и что их не стоит писать. И некоторые издатели говорили не только всем, но и Ане Гедымин то же самое. А Владимир Вишневский (может быть, в шутку, а не всерьёз) писал в одном из своих стихотворений, что стихи о любви - это «архаика, и скоро их не будет». Но Аня, как крыловский кот Васька, слушает, да ест, то есть, вопреки всему, пишет и пишет стихи, в том числе и о любви, и её стихи нужны людям, всем, кому нужна, а не нужна поэзия, в том числе и её коллегам, в том числе и тем, которые пришли на «посиделки»: главный редактор «Юности» поэт Валерий Дударев, его заместитель писатель и критик Игорь Михайлов, авторы журнала Ирина Алексеева, Владимир Мещеряков, Татьяна Шведовская, Наталья Арбузова, Юрий Поклад,  Михаил Пак, Анатолий Шамардин и гость из США легендарная личность журналист Мэлор Стуруа и я, Нина Краснова, автор этих строк, и т.д. Пришел туда и один из поклонников Анны Гедымин, который поклоняется ей уже много лет, сотрудник «Юности», ведущий рубрики юмора поэт Игорь Рутковский, он же «шалун Гео», он рассказал о том, как мечтал увидеться с ней целых тридцать лет и вздыхал о ней (подобно средневековому рыцарю Джауфре де Рюделю, который любит свою Даму сердца на расстоянии, «издалека»), и рассказал, как он бродил по своему району, по Кузьминкам, которые она воспела в своих стихах, и, как говорится, был «готов целовать песок», по которому» она ходила, и надеялся встретить её там, но встретил потом совсем не там, а в редакции журнала «Юность».      

«Знаешь, здесь, в Кузьминском парке,
Горевать совсем не гоже -
Жизнь исправно шлёт подарки
Вот таким, как мы, прохожим.»

«Ну почему, почему, почему так глуп
Самый умный и самый необходимый!»

Мэлор Стуруа послушал стихи Анны Гедымин и сказал:
«Это великолепно! Я всё больше убеждаюсь в том, что женщины пишут о любви лучше, чем мужчины, и намного тоньше и проникновеннее, чем они. Мужчины эгоисты и пишут в лоб, прямолинейно, без оттенков: «Я тебя люблю! Я тебя любил…  И всё!» - «Как например, Пушкин: «Я вас любил. Любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем…», - выкрикнул кто-то. - «А женщина может не говорить в стихах «Я тебя люблю», но она пишет с такими нюансами, с таким анализом чувств, что ты и без этих слов видишь - она любит своего героя». Так пишет и Анна Гедымин.
У неё в жизни были разные романтические истории. Одну из них она рассказала, по просьбам присутствующих. Историю про одного своего поклонника, который попался ей в поезде по дороге в Коктебель. «Я вошла в вагон, весь какой-то такой грязный, загаженный. Я села у окна. И вдруг «передо мной явился он» - капитан первого ранга, красавец в морской форме, с погонами… Настоящий капитан!» - «Настоящий полковник?» -  «Нет, капитан, а не полковник. Он меня накормил, напоил. И всю ночь… читал мою книгу, мои стихи. И потом пришёл на мой вечер в Коктебеле, где я выступала… а потом предложил мне руку и сердце и предложил мне немедленно поехать с ним туда, где он живет, в Северодвинск… Но я не поехала с ним, потому что я - пацифистка, а он - военный человек». -  «И он поехал туда, где он живёт, один, без тебя, двинулся в свой Северодвинск?» - «Да». - И ты не сказала ему: «Капитан, капитан, улыбнитесь»? И он уехал не солоно хлебавши, солоно не похлебавши. Ты разбила ему сердце, и он остался несчастным на всю жизнь… И, может быть, утопился в море…» - «Или ушёл в дальнее плавание…» - «Беспрецедентная история!»
А стихов никто из поклонников не писал Анне Гедымин? Анна вспомнила одно двухстишие одного поэта, имярека:

«Простите, Анна Гедмин,
Что я был пьян и надымил.»

А я вспомнила и прочитала свой экзерсис, посвящённый Анне Гедымин:

«Не отворачивайте, гады, мин
от поэзии Анны Гедымин.»

А Анатолий Шамардин сказал, что «для поэзии нашего времени, в том числе и для поэзии Анны Гедымин, применима методика жителей Древнего Тибета»: чем выше ты находишься над землей, и чем холоднее климат, в котором ты находишься (то есть атмосфера вокруг тебя), тем больше твой организм вырабатывает теплоэнергии, которая называется «пламя Древнего Тибета». Таким пламенем является и теплоэнергия поэта, которая способствует расцветанию поэзии в его душе.       

Анна Гедымин - коренная москвичка, из семьи инженеров, своей родиной она считает Арбат:

«У других если родина - значит луга, перелески,
У меня - коммуналка, Арбат сквозь дыру в занавеске.»

Анна окончила факультет журналистики МГУ, стихи начала писать на первом курсе. Печаталась… где она только не печаталась. И в «Литературной газете», и в «Литературной России», и в «Московском комсомольце», и в «Вечерней Москве», и в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Юность», «Октябрь», «Огонёк», «Арион», «Работница», «Крестьянка», «Наша улица», «Дети Ра», «Зинзивер», и в альманахах «Континент», «Кольцо А», «Истоки», «Эолова арфа» и т.д. Она - автор шести книг стихов: «Каштаны на Калининском» (1985), «Осенние праздники» (2012) и т.д. Пишет не только стихи, но и прозу. Но прозу она пишет не потому, что «лета» клонят её к этому суровому жанру (какие у Ани лета?), а потому что в стихах поэт может выразить то, чего не выразишь в прозе, а в прозе - то, чего не выразишь в стихах.

Предки Анны были по одной линии - из литовско-польской династии Гедыминов, которых в царское время сослали в Сибирь, потому что они поддерживали восстание Костюшки за независимость, против царской России, а по другой линии - из рода русских священников… есть у неё и немецкие, и еврейские, и греческие корни.  
Во время революции кто-то из её родственников служил у красных, кто-то - у белых… был даже один левый эсер, который потом перешёл на сторону революции и получил орден Ленина…  
В стихотворении «Будто видела - помню об этом дне…» Анне Гедымин снится сон о том, «как красные входят в город» и как один из красных, её предок, «победитель», мчит «на гнедом коне», а наперерез ему мчит другой её предок, один из белых, который падёт в бою между красными и белыми (от сабли своего родственника). 

«Я поповская правнучка - и княжна,
На конюшне прапрадед мой был запорот…
Так - о боже! - что чувствовать я должна,
Если снится мне: красные входят в город?..»

Валерий Дударев задал Ане «провокационный» вопрос:
«А как ты повела бы себя, если бы увидела: «Красные входят в город»! Например, в Москву? (Как бы ты повела себя среди белых и красных, если у тебя свои и не свои среди одних и среди других?)»
Аня задумалась, пожала плечами, сказала: «Я повела бы себя  индивидуально с каждым из них. И уж точно - не как в анекдоте: «Где тут свои?».
Скорее всего она молилась бы «за тех и за других», как Волошин. Но не за всех, а за кого сама пожелала бы. Кстати, у Анны есть стихотворение: «Я руки верным людям жму - врагу и другу». Оно не о красных и белых, но оно о своих, которыми могут быть и друзья, и враги. 
Валерий Дударев сказал: «Делёжка людей на красных и белых не ведет ни к чему хорошему и искажает историю. А поэт через свой генетический код понимает в этом больше, чем мы можем понять. Не зря Евгений Евтушенко писал:

«Слава богу, есть литература -
Лучшая история Руси».

И не зря Лев Аннинский писал, что «для поэзии - самый счастливый шанс: сопрячь несопрягаемое». Анна Гедымин умеет делать это.  
Под конец она прочитала еще несколько своих стихотворений, нон-стопом:

«Скорее всего я была отвратительной дочерью,
Но хуже всего, что не есть, а была.»

«Живу - принцесса вполне престижных кровей -
В своей запущенной башне многоэтажной.»

«С утра на лестнице - совсем не шахматный мат.
Звонит подруга о путешествии в Канны.
Светает поздно, потому что февраль - не март.
На кухню уже не заходят отчаившиеся тараканы.»

«Ты для меня
Больше, чем беда…»

И т.д.
И одно стихотворение, которое пользуется особой популярностью в Интернете: «Спасибо, судьба, за нежданную милость…  Я знаю теперь, что я многое знаю…»
Прочитала она и свое стихотворение «Ангел»:

«Не плачь, мой ангел!
…знаешь, мир, данный нам в ощущенье, в целом неплох,
Да и жизнь пока не исчерпана, извините.
Я еще удивлю тебя, рассмешу тебя, видит Бог!
Я еще помогу тебе, не печалься, ангел-хранитель!»

Валерий Дударев предложил всем ответить на два вопроса: какова тема и какова идея поэзии Анны Гедымин? Кто-то сказал: тема - любовь, а идея - спасение человека любовью.
Ирина Алексеева ответила одна за всех, опираясь на стихотворение «Ангел», взяв его за основу:
«Тема - помощь лирической героини своему ангелу-хранителю. Помощь не ангела героине стихов, а её помощь своему ангелу. Моление не о том, чтобы он помог ей, а чтобы она помогла ему.
Идея - человеческое милосердие и жалость героини к своему ангелу и к своему возлюбленному (который и ангел, то есть не человек, и человек, то есть не ангел), и сочувствие ему - не себе, а ему. Она сочувствует ему в том, что он любит ее «и разлюбить не умеет» (а значит - страдает). Трагедия тут в чем? В том, что если ты любишь кого-то, ты боишься потерять того, кого любишь. И в том, что мы проживаем жизнь, но так никогда и не узнаем, кто придумал эту трагедию».
А Стуруа сделал своё заключение к теме и идее «ангела»:

«Ангель-хранитель, нуждающийся в моей помощи…
Так какой же ты тогда к чёрту ангел-хранитель?»

(Кстати, у меня в книге «Четыре стены» есть стихотворение «Церковь в Вильнюсе», где я пришла в церковь просить помощи у Господа Бога, а увидела, что ему самому нужна моя помощь и что он с иконы молит меня о ней, и я сделала пожертвование в «помощь церкви, в помощь Христу». Но у меня речь идёт не совсем о том, о чем у Анны Гедымин. Хотя у нас с ней у обеих звучит в стихах тема помощи своему хранителю и спасителю и идея милосердия к нему. - Н. К.)
Инна Кабыш когда-то написала, что в отличие от других сестер по перу Анна Гедымин умеет писать «в состоянии счастья».
Но она умеет писать и в состоянии несчастья, тем более, что для неё счастье нередко оборачивается второй стороной медали. У Гедымин много грустных стихов, и их куда больше, чем весёлых. Она даже своего возлюбленного называет «несчастье моё». А главное счастье для неё - это творчество, потому что в основе творчества - инстинкт «борьбы со смертью», и когда поэт воплощает в Слове свою дущу и свою жизнь, он спасает себя от смерти, обеспечивает себе бессмертие, если он настоящий поэт, а Анна - поэт настоящий.  
«Аня, твои грустные стихи так трогают меня, что они вызывают у меня слёзы», - призналась ей одна гостья «посиделок».    
А Мэлор Стуруа сказал с величественной торжественностью: «Когда Бетховену говорили, что его музыка вызывает слёзы у людей, он говорил: «Мне не нужны ваши слёзы - мне нужны аплодисменты!» -  И все присутствующие во главе с ним наградили Анну Гедымин бурными аплодисментами, а Стуруа еще и пожал ей руку, а через него ей пожали руку Владимир Набоков, Иосиф Бродский, Анна Ахматова, и все классики XX века, которых он знал и с которыми знался.  И Аня сказала: «Я теперь не буду мыть эту свою руку…»
А Михаил Пак, «придворный художник» и оформитель «Юности», русский кореец, который говорит: «Я - русский, я люблю Есенина и русский хлеб», - тихонько сидел в уголке и рисовал синей пастой на белом листе бумаги портрет Анны Гедымин и нарисовал и преподнес его ей под аплодисменты всех присутствующих и под крики «Браво!». А фотокоррепонддент сфотографировал Анну Гедымин с желтыми цветами в руках, гармонирующими с желтыми и розовыми пионами на её белой кофточке в стиле артнуво, точно такими, как в «расцветшем раю» поэзии.

 

"Наша улица” №166 (9) сентябрь 2013

Валерий Барановский

КАК Я РАДА, КАК Я РАДА, ЧТО ВЫ ТОЖЕ С ЛЕНИНГРАДА

рассказ

Светлана Игоревна наворачивала пирожные прямо из коробки. Она уминала уже вторую штуку. Ела и утешала себя тем, что вот нашелся, все-таки, мужчина, который не забыл, что восьмого марта женщине нужно приносить цветы или, в крайнем случае, пирожные, и если пирожные, то из «Норда», который считается лучшей кондитерской на белом свете, хотя поразительно недорогой.
Служила Светлана Игоревна в гостинице - дежурным администратором. Простых людей с улицы на постой сюда не пускали, а пускали только из сферы искусств. Лауреаты, конечно, не заезжали - на каких-то пятьдесят клиентов буфетов не полагалось, и телефон стоял на всех один - так что, заработки у Светланы Игоревны были небольшие. Да и вообще, с театральных оформителей, народных режиссеров из глубинки, студяг да командированных из других сфер жизни, много не возьмешь. Но Светлана Игоревна много и не просила - ей нравились не заработки, а общение. И в этом смысле за все годы самой щепетильной и самостоятельной личностью показал себя участник цирковой программы «Полет в Космос», человек с нерусской фамилией Манжелли. Он имел красивые мужские мускулы, носил кружевную сорочку под блестящим, нездешним пиджаком и на афишах обозначался как «3-Манжелли-3». Правда, сегодня Манжелли лишь тонко улыбнулся, когда сдавал ключи, быстро пробормотал что-то невразумительное и не достал из своего большого портфеля ни цветка, ни завалящей конфеты. Светлане Игоревне все эти конфеты были ни к чему, слава богу, не одна живет - с мужем, но, с другой стороны, на веточке сухумской мимозы не разорился бы…
Светлана Игоревна вздохнула и достала третье пирожное. С утра она надушилась, но теперь духи выветрились - какая в них, модных-то, крепость, не то, что в «Красной Москве»! - и в дежурке пахло горьковато-сладким, кремовым. С пирожными пришли воспоминания, но пришла и горничная Карповна. И тоже стала есть.
- Это кто же поздравил-то? - спросила она.
- Из пятого…
- Какой же это? - сказала Карповна. - Такой чернявый, что ли?
- Ну, да… Почувствовал, что я люблю из «Норда», - сказала Светлана Игоревна. - Я еще в юности там паслась. Как суббота, так и пасусь…
- Кавалеры, видать, водили? - спросила дружелюбно Карповна.
- Кавалеры это потом… А раньше сама…
- На всю гостиницу один догадался, - посочувствовала Карповна.
- Какая разница, - сказала Светлана Игоревна. - Мы, между прочим, принимать не имеем права…
- Да, - сказала Карповна, - пока не познакомишься поближе, ни за что не угадаешь что за один…
- Вы «безе» возьмите. Домой снесете, к чаю. «Безе» не портится…
- Вот я и говорю, - сказала Карповна, - раньше думала - врачи-то! А понаехали, смотрю - самые разносчики заразы и есть, шморгают из дому в дом и носют. В номере пылищи-то на два пальца. Огрызки!
- А что им, - сказала Светлана Игоревна, - двое или, там, трое суток поживут и домой…
- И артисты тоже, - сказала Карповна. - Грязь одна… Выходит, рабочий лучше. Рабочий, если выпьет, домой идет. Спать ложится…
- А пьяные драки? - спросила Светлана Игоревна. - Еще и за ножи берутся…
- И не говори!
- Вы ешьте, Карповна, ешьте…
- Да, один, значит, - повторила Карповна. - Всего-то на копейку расходов, а уважительно…
- Ну, при чем тут на копейку?!
- А в пятнадцатом опять водку жрали, - сказала мстительно Карповна. - Мусору!
- Праздник… - сказала Светлана Игоревна. - Карповна, а я ведь чуть за летчика не выскочила. Когда на севере жили…
- Да ну их, летчиков, - сказала Карповна, - нам своих волнений хватает…
Остаток дня Светлана Игоревна просуществовала в одиночестве. Правда, позвонил муж. Но по мужнину голосу она определила, что он по случаю женского дня пил водку и, возможно, даже смешивал с пивом. Поэтому она его не дослушала и занялась телевизором. Передавали концерт, и пел Киркоров, а муж добивался ее снова. Он трезвонил, как будто желал что-то объяснить. Однако Светлана Игоревна знала его уже двадцать лет, и это давало ей право вести себя сурово и решительно.
- Потом, Витя! - сказала она. - Утром ты все поймешь сам и сделаешь выводы. А сейчас спи, потому что я не могу сразу и смотреть, и разговаривать. Ты не беспокойся. Я сижу одна. Нету тут никого, и не предвидится.
Она сказала так, потому что знала: муж - золотой человек и во сто крат лучше ее самой, так как мог в случае чего и простить, а она его, хоть и хотела бы, - ни за что в жизни.
Тем временем начали трещать сигнальные звонки и мигать лампочки на пульте, который установила для бдительности милиция. Это гости возвращались по номерам. Каждый заходил, как полагается, в дежурку и брал свой ключ. Веселых было мало. В чужом городе, после случайных встреч, им снились дети и, часто, жены, и жены - в розовом свете, даже самые скучные и сварливые. Они предвкушали эти сны и торопились.
Последним снова явился Манжелли и вынул из-за пазухи медведя.
- Игрушка, - сказал он. - Нейлоновый. Можно стирать.
- Ой, что вы! - восхитилась Светлана Игоревна. - Я не возьму.
- Возьмите, - попросил Манжелли. - Цирковой медведь.
- Зачем вы тратитесь? - с теплотой в голосе сказала Светлана Игоревна, устыдившись своих странных утренних обид. - А нос у него горбатенький, грузинистый…
- Еле достал, - сказал Манжелли, - их уже сняли с производства.
Сказал и удалился в свой третий номер дикими шагами акробата и мужчины. И под ним даже не скрипнула половица. А когда все стихло, и только на шестом этаже, в душе, грозно и бессонно рокотала вода, в дверях появился монтажник из седьмого номера - Григорий Мармышкин - и шумно втянул воздух своим носиком, который рядом с железными скулами занимал подчиненное положение. Потом вздохнул продолжительно и тоскливо и направился к Светлане Игоревне. Он был удивительно мал ростом, Григорий Мармышкин, и прошло много времени, пока он одолевал длинный стол для посетителей. Но все же, Мармышкин справился с препятствием и тем же неукоснительным образом начал огибать другое - маленький, полированный письменный столик служебного назначения. Светлана Игоревна подумала, было, что гость имеет в виду общественный чайник, который всегда стоял за ее спиной, на подоконнике. Но Мармышкин вдруг круто свернул со своего пути, протянул короткие руки и цепко схватил ее за плечи. Светлана Игоревна испуганно вскочила, и мгновение они стояли друг против друга - она, высокая, пышная и белая, словно питалась одной базарной сметаной, и он - карлик с лысоватой, если глянуть сверху, макушкой и в шлепанцах без задников. А когда Светлана Игоревна обрела, наконец, дар речи, она воскликнула первая.
- Что вам нужно?
- Вас, - отвечал Мармышкин.
- Вы, наверное, сошли с ума! Какое вы имеете право?! Уберите сейчас же руки!
- А если женщина нравится? - спросил Мармышкин и отпустил ее.
- Господи! - ахнула Светлана Игоревна. - Нравится! Вы думаете, я бесплатное приложение к номеру?
- Я ничего не думаю, - сказал монтажник Григорий Мармышкин. - Я уже три месяца здесь живу. Вы понимать должны. Что, от вас убудет?
- Платите за номер, - вдруг визгливо сказала Светлана Игоревна.
Она сама себе удивлялась, но не находила гневных слов, чтобы смять, уничтожить Григория Мармышкина, вогнать его в землю, заставить испариться, исчезнуть. И, наверное, поэтому потребовала с него плату за номер.
- Утром, - сказал Мармышкин.
- Нет, сейчас!
- Я сказал утром, - устало возразил Мармышкин. - А будете давить, я по безналу жить стану.
Он обеспечил себе последнее слово и медленно отступил к двери. Задержался там на минутку. Посмотрел на самолетное расписание. Сказал:
- До Киева полста баксов… Ничего себе.
И его не стало.
Светлана Игоревна даже зажмурилась, а когда открыла глаза, на месте Мармышкина стоял Манжелли.
- Здесь был шум, - сказал он.
Светлана Игоревна пожала плечами.
- Тогда я пойду спать, - сказал Манжелли. - У меня завтра полет к звездам, и сегодня вся эта гадость приснится… Пожелайте мне ни пуха…
- К черту, - машинально сказала Светлана Игоревна.
- Опле! - ответил Манжелли и пошел смотреть свои ненормальные сны.
В последующие дежурства, во вторник, четверг и пятницу, Светлана Игоревна услышала несколько интересных рассказов. Их поведали ей гости, которые заказали международные переговоры от двадцати трех ноль-ноль.
И первый рассказ был об одном профессоре.
«Вот у вас пальчик болит, Светочка, - сказал приезжий из Томска, который проживал в отдельном номере в полном одиночестве. Сказал и поправил кожаный галстучек, и подтянул аккуратные брючки, и ладошками изобразил удивление, и на румяном его личике засияли спокойные глазки в пшеничных ресницах. - Вот у вас пальчик третий день болит, а почему болит, вы не знаете… Думаете, может, я где ударилась; может, ключик неловко повернула; может, выспалась неудобно… А на самом-то деле!..
Я тут недавно в ресторанчике кушал с одним профессором. Соляночку. А я с кем угодно кушать не буду, сами понимаете. Так вот, профессор, между прочим, попался неплохой. И оказалось, что он радиацию изучает, то есть ее влияние на разнообразный животный мир… На воду, на растения, а также на человека. И, оказывается, по больницам пустили негласное указание, чтоб в нынешнем году тяжелые операции не делать. А почему? А потому, что в это время на солнце высыпет много пятен. Будет период повышенной активности. Я ему говорю: возможно, на север надо ехать? Как-никак и воздух чище, и все такое… А он запретил. Нет, говорит, там магнитные поля сильные. От одного спасешься, в другое вляпаешься. Эти самые поля здорово, якобы, портят кровь. Ну?! Но нам покамест бояться нечего. Тут, у нас, поля ничего себе, слабые. А вот радиация есть. И в ней все мы, человечество, то есть, тоже частично виноваты. Телята двухголовые и все такое… Хороший попался профессор, а соляночка была никуда. Зря только деньги взяли… Эх, электрическую бы плитку в номер. А к ней - кастрюльку. Вон сколько здесь курей продают - и венгерские, и польские, и отечественные, и какие хочешь… А была бы плиточка да кастрюлька, сварил бы курочку да - шампанского!»
- Плитку в номер нельзя, - сказала Светлана Игоревна, - запрещается.
- Знаю, - вздохнул он, - а если тут курей больше, чем в Томске картошки?
- При чем же тут радиация? - спросила Светлана Игоревна. Вы, извините, мысль-то договаривайте…
- Вот у вас пальчик болит?
- Болит, - вспомнила Светлана Игоревна и поежилась..
- То-то…
Второй же рассказ касался дрессировки зверей.
«Вы думаете, я сто раз не могла переехать в хороший район? - хрипло спросила артистка, которая с ранней юности играла матерей, и пожала плечами. - Да я двести раз могла поменяться. Но мне нужны условия. Для аквариумов. Я держу два аквариума - на двести литров и на сто. Вы не представляете, какая это прелесть, когда роскошные, черные вуалехвосты идут на лобовое столкновение! Я вчера целый час наблюдала. И, заметьте, обе - дамы… Собак я тоже люблю. У меня есть брат. У него взгляд редкий. Пристальный. Он собак обучает. Посмотрит на нее - она, как человек, отворачивается… Один раз полковник обратился. Я, говорит, ничего не пожалею, только займитесь моей овчаркой. Они, видите ли, ее за восемь лет до страшного состояния довели. Дошло до того, что собака на диване спит, а полковник - на полу. Ну, брат взялся. Это же первый такой случай в его практике. Приехал на квартиру к полковнику. Хотел к собаке войти, а они его - за руку. Что вы, говорят, нельзя, порвет! Мы к ней всегда с куском мяса заходим… Представляете? Тогда брат велел ее с мясом в сарай отвести и несколько досок в стене выломать, чтоб она его видела. А сам напротив на пенек сел. Она на него лает, аж давится, а он - смотрит. Пять дней гипнотизировал. А потом взял за ошейник и вывел. Семья так и ахнула. А брат говорит - еще раз на диван жить пустите, никто не вылечит, хоть стреляйте…»
- Видели по телевизору домашнего льва? - сказала на это Карповна. - Интересно, где они денег на питание животного достают? Как-никак, я слышала, сто восемьдесят килограммов живого весу!
- А у нас, - сказала Светлана Игоревна, - тоже была собака. Болонка. Фикс. По утрам звоночек дергала. И домашние туфли в зубах приносила…
- Болонка - дрянь! - сказала высокомерно артистка. - Недоразумение.
Третий рассказ - о неземной любви - обнародовала в дежурке на закуску методист из одного министерства. Донести его смысл словами буквально невозможно. Потому что бумага не способна передать, как, делясь своим, сокровенным, смотрела методист из министерства; как затягивалась сигареткой после каждой фразы, как расхаживала нервно по комнате, обнимая свои плечи мягкими руками. Это было странно, так как говорила она не о себе, а о любви прадеда к бабушке, то есть, отца - к дочке.
«За день до смерти, - поведала она, - дед всю мебель переставил. Вообразите, - громадный шкаф, полный тряпок; затем - книжный… Ему тогда было девяносто восемь. Удивительной силы старик. Говорят, когда он на кулачный бой выходил, его просили: мы, Михал Семеныч, вам правую ручку привяжем, а то изувечите… В общем, мужества был громадного… Но когда бабуля Соня умерла и ему позвонили, он ехать к ней отказался. Не хочу, сказал, пусть она у меня в памяти останется, какою была. И не приехал. Ни в больницу, ни после, когда она возле морга лежала, ни на похороны. Любил ее очень…»
В ночь же на четвертое дежурство Светлана Игоревна не вышла, потому что случилось несчастье - в ее доме завелся покойник. Умер тот самый муж Витя, веселый, в принципе, кап два, который в будни все еще донашивал красивую черную форму, а по выходным вкалывал с утра до ночи на дачном огородишке или так, ковырялся, по хозяйству.
Вот и на этот раз Витя оприходовал бутылочку красного, любимой своей марки «Букет Молдавии», привычно ощутил в висках нестерпимо жаркий ток крови, а затем легкое бесшабашное головокружение (так на него всегда действовал этот душистый вермут) и отправился на зады своего имения размером в шесть не мытых, не вяленых соток - копать траншею под теплицу.
Кстати сказать, он очень любил земляные работы, потому что жизнь была, в общем-то, трудная и, несмотря на мудрое упрямство, с которым вела семью Светлана Игоревна, полного покоя не наступало. Спокойно было раньше, на морской службе, где он пребывал в завидной роли командира на эскадренном миноносце «Тверь». Во-первых, его слух услаждало само словосочетание «эскадренный миноносец»; во-вторых, он был нормальный мужик и легко принимал простые житейские решения, вроде определения на «губу» нажравшегося в увольнительной матроса или реакции на агрессивные действия условного противника во время проводившихся раз в год учений.
А после выхода в запас все стало плохо. На глазах его вертелось слишком много людей, и каждый был себе на уме, и некоторые интриговали, о чем Витя Щерба догадывался, как правило, последним, и, оказавшись в очередной раз в дураках, шел в любимую рюмочную на площади Восстания, чтобы выпить пшеничной, съесть маленький бутерброд с корявой шпротиной и забыть, хоть на часок-другой, о вопиющей несправедливости судьбы-злодейки. То же действие оказывало на него вскапывание грядок или вот, как сейчас, - выемка грунта вручную.
Земля, уже отогревшаяся к концу весны, была мягкой; рыжие ломти, густо, как солью, присыпанные крупным песком, отваливались от цельного массива легко и податливо; дело шло споро. Скользкий черенок лопаты горячил ладони; слегка взмокшая рубаха прилипала между лопатками к спине; сладко поднывали ляжки, отвыкшие за неделю от напряжения, ходьба-то не в счет, и траншея медленно углублялась, будто землекоп почти незаметно для глаза уходил в землю.
Он сильно вбивал блестящий штык в глинистую почву, очерчивал шрамами-разрезами небольшую площадку, а потом размашистыми, скользящими движениями выбирал получившийся земляной пирог до самого донышка и повторял процедуру заново. Иногда он отставлял лопату и, присев на корточки, вдыхая сырой, душный запах глины, рассматривал раковинки, растения и червячков, извлеченных внезапно на белый свет из своей безопасной глубины. И еще, копая, думал о Светлане Игоревне, о том, что такой роскошной и неглупой женщине был бы вровень муж-адмирал с хорошей, в отличие от капитанской, пенсией, чтобы могла Светка оставить свою дурацкую гостиницу раз и навсегда. Он никогда не подозревал жену в неверности - даже в мыслях, не то что на деле, - но всегда отдавал ей должное, зная, что она могла бы сделать куда лучшую партию, если бы не врожденная порядочность, и дочь Ирка к нынешнему своему возрасту, вполне возможно, проводила бы отпуск не в холодном Комарово, а где-нибудь в Карловых Варах.
И только подумал Виктор Щерба об этом международном курорте, только налег очередной раз на лопату, как вдруг острая боль саданула его в грудь, как раз посередине, и швырнула вниз, на колени, а потом и навзничь, на самое дно отрытой на полметра глубины ямы. Светлана Игоревна готовила в это время обед в летней кухне, изредка взглядывая поверх кустов на мужа, копошащегося на окраине участка. Она тоже думала об их совместном существовании, и тоже - сочувственно, оправдывая походы мужа в «рюмочную», где не продавали здоровых и полезных напитков, вроде «Букета Молдавии», экономическими причинами, в связи с чем Виктору приходилось ограничиваться «Пшеничной» или, что хуже, «Московской», неизвестно кем и где произведенной.
Она не одобряла, конечно, пьянок, но уважала супруга, считала его недооцененным, как всегда бывает с порядочными людьми, а кроме того испытывала к нему искреннюю благодарность за дочку, которая получилась у них умненькой и красивой, со свободным английским с самого детства и набором лучших деловых качеств, каковых у самой Светланы Игоревны отродясь не водилось.
Конечно же, она могла бы выйти замуж получше или повыгоднее, но у нее не было уверенности, что и вправду какой-нибудь летчик, профессор или дипломат принес бы ей большое счастье. А помимо того, Виктор был, в известном смысле, ее творением. Особенно же она гордилась своей выдумкой, благодаря которой никто не замечал в лице ее мужа природного дефекта. Левая половина лица у Виктора была в нижней части щеки и верхней подбородка от природы странным образом вздута. Светлана Игоревна заставила его отпустить бороду, которую самолично подстригала - справа чуть-чуть, а слева основательно, так, что щетина исправляла обидную асимметрию.
«Ничего, Витенька, - подумала Светлана Игоревна, - ничего, прорвемся», - и подняла глаза снова. Однако Виктора не увидела. Сначала она не обратила на это обстоятельство должного внимания. Но когда и через двадцать минут, и через полчаса муж в поле зрения не появился, она забеспокоилась, вытерла руки и, ускоряя шаг, двинулась в его сторону.
Через минуту Светлана Игоревна уже созерцала Виктора, лежащего у ее ног, на бугристом дне неглубокой канавы. Колени его были подогнуты, стопы неестественно вывернуты вовнутрь; руки сжаты в кулаки, а рот полуоткрыт, и сухой след слюны терялся в черной щетине. Почему-то она сразу поняла, что он окончательно умер и трогать его не надо. Она опустилась рядом на колени, сцепила в мучительной крепости замок ладони и стала смотреть на его мертвое лицо, где непостижимым образом сквозь завесу бороды проступило врожденное уродство.
Потом выяснилось, что Витя скончался от инфаркта. Светлана Игоревна похоронила его, как положено, и через неделю вышла на работу. Месяц спустя, когда она уже совсем, было, успокоилась, пришел к ней в ночное время и попросил напоить чаем и дать бутерброд тот самый мужчина из пятого номера, который всегда здесь останавливался и точно знал, что пирожные для женщин нужно покупать в «Норде». И как только взглянула на него Светлана Игоревна, уставшая от несчастий, захотелось ей немедленно напудриться и подвести брови и мазнуть за ушами своими любимыми духами «Tresor». Голос ее задрожал против воли, а губы заулыбались, и холодок проник под ложечку, отчего ей понадобилось выпить сейчас же целый самовар чаю, и, конечно же, чтобы пил он этот самый чай с нею вместе и заедал ее гордостью, домашним клубничным вареньем…
- Присаживайтесь, - сказала Светлана Игоревна. - Все гости уже вернулись. Я аж до полвторого свободна…
- А потом? - спросил он.
- А потом я спать ложусь, - сказала Светлана Игоревна и вдруг зарделась, как невеста, и сразу же сама себя возненавидела.
Он с аппетитом ел колбасу и смотрел ей в глаза.
- Странные тут люди, - неожиданно сказала она, - думают, раз сидишь за этим столом, значит, должна выполнять любые желания…
- Командировочные, - сказал он. - У командировочного такая психология, ничего не поделаешь…
- Вот именно, - обрадовалась Светлана Игоревна и ощутила к нему большое доверие. - Не понимаю, почему нужно ехать в загранкомандировку, чтобы переспать со своей же, русской. Идиотизм какой-то…
А затем не заметила как, а рассказала все происшедшее между ней и монтажником Григорием Мармышкиным. Гость долго смеялся, а потом посоветовал:
- Не берите в голову, Светочка!
- Ну, да! Ну как же! - удивилась она. - Я ж не предмет бесчувственный… И почему так выходит - с ног до макушки ничтожество, а, надо же, лезет? Неужели я такое впечатление произвожу?
- Да нет, - сказал гость, - самое приятное впечатление…
- Вы меня утешаете, - сказала Светлана Игоревна, - вы просто добрый человек… А мне это, честное слово, ни к чему. Из того факта, что я мужа похоронила, ничего не вытекает.
- Конечно, - согласился ее собеседник. - Какой ваш возраст!
- Ну, не скажите… - возразила Светлана Игоревна. Но ей стало вдруг легче…
Потом они долго говорили и пили чай. И вдруг она ни с того, ни с сего перешла с ним на «ты», хотя был он лет на десять моложе. Она даже неожиданно для себя приблизилась к нему, сидящему, сзади и приобняла за плечи. Он не воспротивился, но сам ее обнимать не стал, а ласково улыбнулся.
- Я знаю, - сказал он, - о чем вы сейчас думаете…
- Ну, о чем?
- Скажу, - отозвался он, тоже на «ты». - Думаешь, вот, дескать, старая баба, пристала к парню, а это, наверное, отвратительно выглядит. Я ведь заметил, как ты села на диван - сначала удобно, с ногами, а потом вдруг ноги на пол спустила и стала подол одергивать… Сиди ты, бога ради, спокойно, как тебе нравится…
- Господи, - сказала Светлана Игоревна, - как ты понимаешь женскую душу… Просто Бальзак какой-то…
- Ты не волнуйся, - сказал он, - у тебя все еще впереди. Если судьба, влюбишься, и тебя любить будут. Года тут совсем не помеха…
- Бальзачок ты мой, - ласково произнесла Светлана Игоревна, - почему ты конфет не ешь? Попробуй. Мармелад очень свежий…
- И потом, - сказал он, - ты сама говоришь, что муж у тебя был хороший. Ты, пожалуй, ему и не изменяла?..
- Нет, - сказала она. - Я однажды в летчика влюбилась. Три года это тянулось. Но муж знал… Я его обманывать не хотела, собралась, было, уйти, но мать любимого сказала - через мой труп. На чужой беде своего счастья не построишь. А я никаких трупов не хотела. Так все и прошло…
- Забудь, - сказал он.
- Бальзачок ты мой! - повторила Светлана Игоревна. - Устал, поди, набегалшся за день… Иди спать. Я тебе еще не совсем поверила. Но обязательно постараюсь.
Почему-то после этого ночного разговора Светлана Игоревна даже к Мармышкину, который все приезжал и приезжал, начала относиться лучше. И когда он грубо потребовал от администрации гостиницы вернуть ему немедленно рубль долгу, не отчихвостила его, а быстренько рассчиталась. А когда Манжелли страшно простудился и кашлял, как чахоточный, принесла ему листьев эвкалипта и научила с помощью электрического чайника делать ингаляцию…
В конце месяца Светлану Игоревну пригласили на вечер в театральный институт. Сначала был большой концерт. Она сидела рядом с дочкой и с удовольствием смотрела на сцену. А там в какую-то неуловимую минуту оказался преподаватель санитарии и гигиены из этого института. Оркестр заиграл восточное. Преподаватель взмахнул волшебной палочкой и начал демонстрировать фокусы. Вазы превращались в живые цветы, шарики появлялись и пропадали; летали, треща крыльями, голуби. Потом преподаватель вытащил колоду карт. Он раскрывал ее веером, пускал блестящей струей из рукава в рукав, трогал волшебной палочкой и предъявлял публике задуманную масть, но дальше первого ряда все равно никто ничего не увидел. Люди зашуршали шоколадными обертками. Иллюзионист расстроился. Он упавшим голосом сказал в очередной раз - ап! И тут какой-то бородатый парень с галерки крикнул: «Чудо!» Иллюзионист снова взмахнул колодой карт, и парень опять воскликнул: «Чудо!»
Светлана Игоревна расхохоталась. На нее шикали, а она хохотала. Домой шла с дочкой в обнимку. По дороге они завернули в «Норд», купили огромную коробку пирожных и, конечно, не выдержали - две штуки съели прямо на улице, под стеночкой…
Но это был их последний счастливый вечер, потому что та же самая дача, будь она неладна, преподнесла Светлане Игоревне новый сюрприз. Ирка, девушка, как уже говорилось, умная и приглядливая, нашла, наконец, жениха (мастер спорта, седьмой дан, черный пояс и все такое) и, более того, согласилась расписаться с ним, не откладывая. Она торопилась в связи с тем, что уже несколько раз собиралась узаконить свои быстротечные отношения с некоторыми господами, в том числе, и проживающими в далеком зарубежье, однако, всякий раз в последнюю минуту оказывалось, что очередной избранник, пусть и хорош в постели, - редкий дебил и бежать от него надо, как от проказы.
На сей раз парень попался совершенно нормальный. Разумеется, ум его был к моменту встречи с Ириной похожим на белый лист. Но выдающиеся спортивные достижения Игорька и его жадная готовность впитывать Иркины наставления и взгляды, а затем повторять все, наедине усвоенное, прилюдно, так, будто он никогда иначе и не думал, если думал вообще, делали их союз прочным и, с точки зрения Светланы Игоревны, вполне естественным.
Ирка с этим была согласна, и поскольку интеллекта ей хватало на двоих, а неприкаянно мотаться по белу свету надоело, решила все устаканить максимально быстро. Игорь ей, в принципе, подходил - статью, предупредительностью и тем, что ею искренне восхищался и охотно взял на себя незаметную роль ведомого. Наступил день, когда все они - Ирина со Светланой Игоревной, Игоревы родичи и он сам - собрались на той же дачке, отчетливо хранящей следы Витиного присутствия, чтобы отобедать вместе и договориться о том, как распределить доли материального участия сторон в торжественном событии.
Ирина лежала в шезлонге, подставив бледное лицо солнцу, и неслышно дремала. Родители раздвигали обеденный стол на веранде, а Игорь пошлепал в мокрых «вьетнамках» - он только что закончил поливать помидорные грядки - в пристройку, где размещалась банька. Он щелкнул пакетником, чтобы включить нагреватель и больше уже ничего не увидел. Все произошло, хоть и по другой причине, но точно так же, как с Витей. Когда Игорек не отозвался на хоровое приглашение сесть, наконец, за стол, Ира отправилась за ним в баньку и обнаружила своего суженого у стены, в позе боксера. Он был совсем черным. Одна его рука прикипела к злосчастному выключателю; вторую, согнутую в локте, он прижал к животу; голова была втянута в плечи, а левая нога в последней судороге выброшена вперед.
Весь последующий месяц Ирина провела в больнице, в том отделении, где находятся люди с невыясненными диагнозами. Она тихо угасала от высокой температуры, очага которой найти так и не удалось, и, надо думать, слегка свихнулась, потому что ни с кем не разговаривала, а то вдруг начинала плакать, шмыгая носом и бормоча сквозь слезы идиотскую фразу: «Как я рада, как я рада, что вы тоже с Ленинграда».
Спас ее терапевт из отделения, где она лежала, который и стал потом ее мужем. Она, как говаривали в старину, понесла от него. А как он добился взаимности от безразличной ко всему на свете, перемещавшейся, будто сомнамбула, Ирины, - не изнасиловал же? - никто не знает. Однако, ощутив в себе перемену, она скоро перестала температурить и выписалась домой. Светлана Игоревна опекала ее, берегла, как зеницу ока, все девять месяцев.
Иркин муж был хорош собой, циничен и любил турпоходы. Они от него избавились при первом удобном случае, удовлетворившись тем, что появилась Валюшка. Ирина терпеть не могла ночных бдений у костра. Ее раздражали спальные мешки, комары и дурацкая восторженность взрослых людей, готовых часами продираться через какие-то колючки, сбивать ноги в кровь, мерзнуть ради того, чтобы плюхнуться на землю на вершине небритого холма и голосить Высоцкого, имевшего, понятно, в виду и другие вершины, и другие ситуации, и других людей. Впрочем, исчезновение мужа с лихвой компенсировала дочь. Выросла она очень хорошенькой, куда лучше Ирины и Светланы Игоревны. Они возились с ней, как с куклой, и никогда не наказывали, а, наоборот, терпеливо учили говорить по-английски.
Для того чтобы обеспечить Валюшкино будущее, Ирина устроилась секретарем-референтом в райисполком и, прилепившись к большому начальству, начала гладко причесываться и носить английские блузки. А Светлана Игоревна отказалась от ночных дежурств - она и без того не поспевала за Валюшкой - и Бальзачка своего больше не видела. То ли он уходил до начала ее смены, то ли она заканчивала трудиться до его возвращения в гостиницу… Правда, Светлану Игоревну это уже, честно говоря, не занимало.

 

Одесса

 

"Наша улица” №165 (8) август 2013

РАЗГАДКА

 

Вот Фёдор Тютчев прозорливый к разгадке материи указывает путь:

 

Природа - сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.

 

Весь состав частей земных, и космических, и всяких давно записан в Слове. Слово строит, рождает, управляет. Змея, кусающая свой хвост в кольце, есть символ единства духовного и материального. Всё создано по написанному. Слово (знак, символ, формула, цифра, нота и т.д.) первично. Материя не просто вторична, а создана по программе Бога, который есть Слово.

 

Юрий КУВАЛДИН

Инна Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США . Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май 2013.
Живёт в Штутгарте (Германия).

 

 

Инна Иохвидович

АХ, ВИРТУАЛ, АХ, ВИРТУАЛ...

рассказ

 

Жила-была девушка. Звали её Надеждой. На работе, в редакции глянцевого журнала все называли её Наденькой. Она была исполнительной, на лету схватывавшей чего от неё требуется, сотрудницей. Все были благорасположены к ней.
Но девушка страдала, её не замечали мужчины. И это, при том, что некрасивой или малосимпатичной её никто бы не нашёл. Разве что незаметной. Иногда ей чудилось, что мужчины, да и люди вообще, смотрят словно бы сквозь неё, как через стекло. Это девушку не возмущало, а обижало.
Хоть и не первой молодости, но было ж ей только двадцать восемь лет?! И были у неё условия, чтоб дружка завести, (от бабушки, ту забрали к себе родители, досталась ей двухкомнатная изолированная квартира), да не получалось.
Наденька никому и рассказать не могла, что у неё не только никакого мужчины не было, но что и целоваться-обниматься ей, к её годам, не привелось.
Да вот на Наденькин день рождения подарили ей родители компьютер. Не такой большой, за которым приходилось сидеть ей на службе, а маленький, плоский, похожий на сложенную папку, ноутбук.
Не очень-то радовалась девушка этому подарку, думала: «Зачем он ей?!»
Ан, нет, не только пригодился, но необходимым, как позже оказалось, стал. Обнаружилось это случайно.
Наденька не просто не любила, но почти ненавидела, а оттого и избегала фотографироваться. А родители ещё к ноутбуку да дигитальный фотоаппарат приложили. Она от скуки несколько раз и сфотографировала себя. Да и перенесла в свой маленький компьютер эти фотки.
Неожиданно, увидала себя! Поначалу не поверила. Разве это она? Неужели эта прекрасная девушка, само совершенство - она?! Этого не могло быть? Ведь девушка на фото была бы идеальной моделью для художников и фотографов. Она была удивительно красивой, бесспорной КРАСАВИЦЕЙ? Как такое могло произойти? Наверняка что-то было не так.
И она стала фотографироваться и фотографироваться, без конца, до бесконечности...
И сотни собственных фотографий убедили Наденьку, что это не привиделось ей, не примерещилось, не причудилось... Это была она, она, она...
Тогда до неё дошло, что она, незаметная и невзрачная на вид девушка, потрясающе фотогенична!
Сомневающаяся в себе Наденька всё же решилась проверить своё чудесное открытие. Она зарегистрировалась пользователем во всех известных ей социальных сетях: и в «Одноклассниках», и «В контакте», и в «Фейсбуке»... одним словом, всюду.
Успех был оглушительным! Везде она была нарасхват, тысячи виртуальных «друзей», тьмы поклонников, королева конкурсов красоты сетей... Бывшие одноклассники не переставали удивляться произошедшему с нею, почти волшебному превращению... «Это же триумф, настоящий триумф!» думалось иногда Наденьке. Но это длилось мгновение, а в голове снова крутились строчки из «Некрасивой девочки Заболоцкого: «... что есть красота // И, почему её обожествляют люди?».
На улице, в транспорте, на службе, по-прежнему мужские взгляды скользили, не останавливаясь на ней, мимо. Обескураженная она понимала, что ничего-то и не произошло, а тем более триумфа и быть не могло
Тогда решилась она на авантюру. В конкурирующем издании был фотоконкурс «девушка месяца», а из тех выбиралась позже «девушка года».
И Наденька, взяла себе псевдоним и стала «девушкой года»!
После этого она послала свои фото в журналы типа «Пентхауз» или «Плейбой». И там тоже стала «звездой»! Она не соглашалась на студийные съёмки, фото делала сама, и сама же отсылала.
Благодаря своим фото стала Наденька обеспеченной женщиной. Теперь она пользовалась дорогой косметикой, да и вещи её, и даже аксессуары стали от домов высокой моды. В ней происходили изменения, она словно бы расправлялась, становясь стильной и необычной. Иногда, глядя на себя в зеркало, она удовлетворённо улыбалась своему отражению: «Дорогая штучка!»
А как-то произошло то, чего она страстно ждала.. Пришедший к ним в редакцию модный фотохудожник увидал её, как два года назад она сама себя.
От неожиданности происходящего хотела она отвернуться, но он не давал ей ни малейшей возможность сбежать, он фотографировал и фотографировал её...
- Вы - моё открытие! - почти кричал он, показывая всей редакции Наденькины фото в своей дигитальной камере.
И все девушкины сослуживцы не могли ни насмотреться, ни надивиться, ни как-то осознать, что вот эта прекрасная женщина на фото - их незаметная, невидная Наденька. А той хотелось рыдать, но стыдно ж было, и она лишь неизвестно к чему повторяла и повторяла: «Но это ж виртуальная реальность...»

 

 
Штутгарт

 

“Наша улица” №165 (8) август 2013