Ольга Белоус родилась в Харькове. Окончила Харьковский институт радиоэлектроники, факультет прикладной математики. В 1990 году ушла со стабильной (как тогда казалось) зарплаты, ступив на коммерческий путь самообеспечения...
Много незабываемых встреч с выдающимися людьми: Паоло Коэлья, Сэм Блэк, Джохар Дудаев. Много настоящих друзей по всему миру.
Сейчас живёт  в Окленде, Новая Зеландия. В поисках приложения своих сил и энергии, вернулась к занятию, вокруг которого бродила на протяжении всей своей жизни. И в 2012 году начала писать.
Её рассказы и миниатюры публикуются в литературном приложении русской газеты  «Наша Гавань», издающейся в Окленде, одна из работ напечатана в  интернет-журнале «Лексикон» г. Чикаго.
Кроме того, Ольге  предложили принять участие в создании книги о русских эмигрантах в Новой Зеландии. В четвертом квартале 2013 года книга увидит свет.

 

Ольга Белоус

ТОЛЬКО РУКА ДРУГА...

рассказ

 

С Лариской мы дружим уже давно. Столько не живут… Во всяком случае, с детского садика - это точно. Мы вместе ходили в одну группу, но стояли в разных углах. Меня наказывали за то, что я порезала занавески на бахрому, а Лариску - за то, что она сначала помогала мне эту занавеску держать, а уж потом доложила об этом воспитательнице.
В школе жизнь нас развела, и мы попали в разные классы, но от судьбы не уйдешь - и через пять лет наши фамилии уже стояли рядышком в классном журнале. Приветствуя меня и желая облегчить процесс вливания в новый коллектив, моя задушевная подруга предложила мне разделить с ней одну парту, от чего я опрометчиво не отказалась. Целых три урока мы просидели рядом. За это время я рассказала ей обо всех моих переживаниях, приключениях и планах на жизнь. Она, в свою очередь, поделилась своей информацией. В конце дня мои одноклассницы, собравшись дружной компанией, объявили мне бойкот. Причину сформулировала Лариска:
- Мы все здесь были королевами. А ты пришла и все нам испортила.
С работами Макиавелли я познакомилась значительно позднее, поэтому на том этапе так и не въехала, что я испортила, и как мне это удалось за столь короткий срок.
Все проходит, и бойкот тоже. Подумаешь, каких-то полгода! Зато потом нашу дружбу уже ничто не омрачало. Лариска прилежно списывала у меня все контрольные, на лету ловила мои идеи по написанию школьных сочинений и даже пыталась разобраться с принципами биокибернетики, на которые я повелась где-то в девятом классе.
Мы поверяли друг другу свои секреты, и я знала, что она меня не подведет. В том нежном возрасте подрастающее поколение почему-то непропорционально большое количество драгоценного внимания отрывает от учебы и направляет в сторону противоположного пола. Я не стала счастливым исключением и влюбилась в нашего одноклассника. Точнее, стала на пороге безумной страсти, но до ситуации Джульетты не докатилась. Томясь в мечтах своих, открыла имя «предмета» Лариске. Она меня горячо поддержала. Настолько горячо, что через два года я уже была свидетельницей на их свадьбе.
Позднее я в полной мере смогла оценить глубину её самопожертвования во имя нашей дружбы. О том, какой Лёнька козел, я узнавала много, часто и в различных интерпретациях, регулярно мысленно поздравляя себя с тем, что столь удачно избежала печальной участи стать его женой.
Легкий диссонанс в наших отношениях наступил лет через восемь после окончания школы. К несчастью я преподавала в институте, где Лариска все-таки решила получить столь необходимое ей высшее образование. Тут наши принципы слегка разошлись. Поскольку мои не позволяли мне ставить ей зачеты и высокие оценки только за то, что она моя подруга. А ее принципы категорически не позволяли ей учиться, чтобы идти на экзамен, где экзаменатором была ЕЁ подруга. Пришлось этот болезненный вопрос согласовывать с зав. кафедрой, который, проникнувшись глубиной проблемы, принял огонь на себя.

Моего жениха Лариска не одобрила категорически. Но я таки решила испытать судьбу и вышла за него замуж. И теперь, каждый раз, когда я ругаюсь со своим драгоценным супругом, она мне напоминает, что знала все это заранее и меня предупреждала, так что нечего пенять.
Мои первые робкие попытки пробы пера прошли мимо ее внимания. Поскольку филфак я в ранней юности проигнорировала, то опасаться здесь было нечего. Но когда мои опусы неприлично часто стали появляться в нашей местной газете, её этот вопрос явно заинтересовал. Разумеется, у нее нет времени читать всякую ерунду, которую печатают в газете, а уж тем более, бродить по литературным сайтам. Но чего не сделаешь ради подруги.
Поэтому на одной из наших, теперь уже не столь частых встреч, она сделала полную разборку моего творчества.
- Ну, во-первых, как ты можешь что-либо писать, если говоришь исключительно штампами, - безапелляционно заявила она. - Во-вторых, что ты там пытаешься изобразить по Одессе - да ты там и близко не была, это мы с Лёнчиком исколесили ее вдоль и поперек.
- Да ты что, - заинтересовалась я, - расскажи. А когда вы там были?
- В общем-то, мы там не были, но это не значит, что я не знаю, как говорят одесситы.
- Слушай, Лорик, а я таки за Одессу вроде как и не писала.
- Неважно, зато собираешься.
Тут я сообразила, как много времени и сил потратила моя лучшая подруга, поскольку она ознакомилась не только с моими работами, но и тщательно проштудировала всю переписку, за ними следующую.
- И вообще, - продолжала она, - подумаешь, проза. Это так, ерунда. Поэты - вот белая кость. А прозаики…. Кстати, мой Лёнчик книгу своих стихов издал.
Дорожа нашей дружбой, я оставила свое мнение о Лёнькиных стихах при себе. Чем бы дитя ни тешилось….
Решив, что не стоит играть с огнем, постаралась перевести разговор в более безопасное русло. Рассказала ей историю о двух блондинках на дороге. Осуждающе глянув на меня, Лариска холодно меня прервала:
- Не понимаю, что тут смешного. ДТП на дороге, а ты….
- Так ведь они обе неправы, а выясняют кто из них ВИП-персона, - робко разъясняю я.
- Перестань! Ты еще напиши об этом. Чушь какая!
Согласившись, что это чушь, рассказываю анекдот. Неудачно. На её лице ни намека на улыбку. Я поняла, что моя подруга поставила себе четкую задачу объяснить мне мое место в творчестве и не собирается сворачивать с намеченного пути.
В общем, вернувшись домой, я осознала, что кризис жанра у меня закончился. Получив столь полное и безграничное признание от своей лучшей подруги, нужно продолжать идти вперед, невзирая на препятствия. А что, если б не она - я, может быть, и забросила бы свою писанину.
Только настоящий друг поддержит в трудную минуту.

 

Окленд, Новая Зеландия

 

“Наша улица” №162 (5) май 2013

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Художник Александр Трифонов "Несение креста"

 

 

 

Доставлю себе удовольствие вслух прочитать совершенно трансцендентное стихотворение Осипа Мандельштама:

 

Нет, никогда, ничей я не был современник,
Мне не с руки почет такой.
О, как противен мне какой-то соименник,
То был не я, то был другой.

 

Два сонных яблока у века-властелина
И глиняный прекрасный рот,
Но к млеющей руке стареющего сына
Он, умирая, припадет.

 

Я с веком поднимал болезненные веки -
Два сонных яблока больших,
И мне гремучие рассказывали реки
Ход воспаленных тяжб людских.

 

Сто лет тому назад подушками белела
Складная легкая постель,
И странно вытянулось глиняное тело, -
Кончался века первый хмель.

 

Среди скрипучего похода мирового
Какая легкая кровать!
Ну что же, если нам не выковать другого, -
Давайте с веком вековать.

 

И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке
Век умирает, а потом
Два сонных яблока на роговой облатке
Сияют перистым огнем.

 

С веком векуем, веки поднимаем. С облака следим за постоянными воинственными походами слепых, коих поводыри - слепые. А у Господа перистым огнём сияют очи. Очи Господа следят за каждым, потому что каждый - это ты. Образ и подобие. Крест имеет две прямые. Одна идет горизонтально. Другая устремлена ввысь. Горизонтальная линия - это твои современники, реальная жизнь. Вертикальная линия - это все времена и все народы. Писатель не живет со своими современниками, он только создает свой мир исходя из предшествующего опыта выдающихся писателей. Реальная жизнь, не воплощенная в Слове, исчезает бесследно с лица земли. Христианство - это исключение, игнорирование, запрещение спора. Метафорически эта мысль выражена очень наглядно: ударили тебя по одной щеке, не спорь, не отвечай, а покорно подставь другую щеку. Конфликт будет исчерпан. И даже бивший тебя современник покраснеет от стыда. Совесть и в нем заговорит. Я даже вывел на этот счет собственную формулу: в споре рождаются враги. Никаких истин в спорах нет. Истина состоит лишь в том, что ты создан по образу и подобию Господа.

 

Юрий КУВАЛДИН

Инна Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США . Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010.
Живёт в Штутгарте (Германия).

 

 

 

Инна Иохвидович

КВАРТИРА

рассказ

 

Зинаида Ивановна верила прописным истинам: «Каждый человек - кузнец своего счастья»; «Под лежачий камень вода не течёт»... И ещё верила, что «высшая власть», неважно кто - царь, Генеральный или Первый секретарь ЦК КПСС, Президент ли, несомненно, справедлива. Только туда, наверх не допускают правду, горькую народную правду! Ещё верила она в Бога, хоть и не понимала, за какую такую особую вину карает Он её!? Да усердно молилась на икону Николая Угодника, которого считала своим заступником на Небесах.
А так уж больше ни во что в своей жизни не верила: ни газетам, что беззастенчиво врали; ни фильмам, в которых и крошечки правды не было; ни телевидению; ни даже романам, до которых некогда была великая охотница. Бывало, зачитаешься, забудешься, а тут тебя и огреют - либо кулаком пьяный муж, либо матерком соседи, либо очередной, да и не единственной «двойкой» в дневнике у сына... И откладывала она книгу, чтоб очутиться вновь в своей наполовину в земле сидящей халупе на Речном переулке. Маленькие оконца пропускали мало свету, и потому в двух комнатёнках было полутемно, и даже днём приходилось включать электричество. А на кухне, то есть на отделённой под неё части крохотного коридорчика, всегда тускнела лампочка. Хорошо, что на электрическом счётчике стоял поставленный мужем «жучок», и потому не так жутко набегали киловатты. Да ей боязно вечно было, а вдруг из Энерго неожиданно нагрянут, и что тогда?
Ванной комнаты, естественно, не было, как. Впрочем, и у всех других соседей по всему их двору, ютящихся в таких же маленьких, без удобств, помещениях. Купались, если дома, то в корыте или в шайке, поливая себя водой из черпака. Раньше воду приходилось носить из колодца, а потом из водонапорной колонки. Правда в конце 70-х провели газ, и можно было воду подогревать. Но, по обыкновению, по субботам, всей семьёй ходили в баню.
И всё б, может, и ничего было, кабы не уборная. Выбеленная, стояла она в углу двора. Раз в квартал приезжала специальная ассенизационная машина, (платили по очереди, квартирами), и «очищала» её. Опять-таки, в уборную ходили мало, даже и летом, а больше опорожняли в неё вёдра да горшки, выносимые из квартир с застоявшимся запахом сырости.
Сирота Зина после бабушкиной смерти уехала из деревни в город, да и устроилась работать санитаркой в военном госпитале, это уж позже «доросла» она до сестры-хозяйки. И снимала комнатку, где помещалась одна кровать да столик, служивший и обеденно-кухонным и шкафом, в уголке его были стопочкой сложены её вещи. И где она, до внезапной смерти хозяйки была жиличкой, а после уж сожительницей сына покойной, а ещё позже, после рождения сына - законной женой.
Нельзя было сказать, что Зина любила своего мужа, не за что было. Ещё при жизни матери он снасильничал девушку, а ей ещё и крикнуть нельзя было, до того боялась она свою строгую хозяйку. С квартирами в городе в те годы было так же сложно, как и потом. И очень трудно было и снять, не только комнату, даже такую малюпуську, как у неё, но и «угол», чтобы вместе с хозяевами жить.
К тому ж, она боялась его, не только пьяным, но и трезвым. Он был не просто неуравновешенным, а по-настоящему бешеным.
Хоть и привыкала она к нему десятилетиями, да всё мечтала, редко кто из женщин и мечтает о таком - чтоб загулял он где-нибудь, «на стороне», чтоб женщину себе постоянную нашёл! «Может тогда утихомирится!» - думала она. Да, к несчастью, оставался он верным, и вся неукротимость его натуры доставалась на долю ей одной.
Делать было нечего, они с сыном проживали на «его» жилплощади, и муж частенько грозился их выгнать, и потому необходимо было терпеть, терпеть, терпеть...
В молодости комнатушки не казались Зине столь уж тесными, и кухонный закоулок в коридоре представлялся очень удобным, и походы в баню - весёлыми, и то, что касалось уборной, было тоже терпимо. У них в деревне была хуже этой, меньше, к тому ж эта была на два очка! Да и все соседи по двору, по которому и днём бегали бездомные кошки, и не обращавшие на них ровно никакого внимания, крысы, все жили также, не лучше и не хуже.
Рождение сына для Зины, с которой перед самыми родами зарегистрировался в ЗАГСе муж, было как бы обещанием новой, прекрасной жизни, залогом её! Да и сын родился красивым, смотревшим на всех печальными глазами, младенцем.
Он рос, и она радовалась, вопреки всему - попрёкам и побоям мужа, извечной нехватки денег, от аванса до получки, а то от получки до аванса...
Жизнь полегчала, как стала она кастеляншей. Начальство проворачивало всякие «дела» с бельём, /наволочки, пододеяльники, простыни, одеяла и прочее, как обычно в СССР дефицитное/, и ей понемногу доставалось от «навара». А Зина умела радоваться и малому, ей ли перебирать да чем-то брезговать, сироте деревенской? А что и приласкать её некому, что ж видно достался ей такой удел!
Зато сына она баловала да ласкала без меры, и он к ней был сильно привязан.
И муж устроился рабочим на пищевкусовую фабрику, и потому приносил домой горчицу и уксус, и не только. Иногда и очень редкие приправы и пряности, и желатин, и хмели-сунели, и киндзу, и невесть откуда взявшуюся аджику...
В общем жили!
Может, никогда бы ни о чём подобном бы и не думалось, да началась эпоха массового жилищного строительства, переселений из подвалов и полуподвалов, домов в аварийном состоянии... Образовывались жилищные кооперативы, возникали целые «спальные» микрорайоны.
И, Зина, неожиданно встрепенулась. Не от жизни, конечно, с тираном-мужем, и с избалованным, капризным и нервным сыном, а от неизвестно кем и как посеянных надежд... Эти надежды, вернее надежда, брезжила пред нею светлой, просторной, со всеми удобствами, квартирой! И соседей, угрюмых и обозлённых, забившихся в свои конуры, она смогла «ею» тоже «заразить».
И пошло: сначала это был жилотдел райисполкома; на этом уровне вроде бы добились некоего торжества справедливости; признали все их дворовые строения, построенные ещё в середине девятнадцатого века, во-первых - аварийными, а во-вторых, не соответствующими современным санитарно-гигиеническим нормам, и в третьих некоторые квартиры, особо в землю вросшие - полуподвальными!
Но это было и всё! Ни о каком переселении в другие квартиры и речи не было. По мнению начальства: «В этих трущобах ещё можно жить!»
И тогда она составила письма для горжилотдела, позже в подобный отдел облисполкома, и выше, и выше, выше...
Однако срабатывал один и тот же механизм: куда б ни были направлены письма, прошения, жалобы, возвращались все они опять-таки в жилотдел райисполкома, в котором и жильцы и в особенности она прослыли пасквилянтами, жалобщиками и сутяжниками. Зина сроду и слова такого не слыхивала!
Как-то заглянул к ней участковый, и как бы между прочим, намекнул, что если она не прекратит свою «писанину» и других на это подбивать, то он её дорогого сыночка или на «малолетку» отправит, то бишь в зону для малолетних преступников или ещё чего, похлеще придумает.
Ведь сын, её единственное утешение, не хотел учиться, да и не давалось оно ему никак, учение это! И, наверное, потому вечерами, а иногда и целыми ночами пропадал он где-то вместе с дружками.
Сын объяснил ей, что все - его, отца и её мучения да беды от Советской власти! Зина только и охнула: «Точно!»
Сын же и приучил её к приёмнику, «голоса» слушать. Она слушала - и верила и не верила, тому, что передавали по «ним». Только думала: «До чего же счастливые люди! Они родились «там»! И потому могут и петь, и смеяться, как дети, а наши дети, от рождения - старики!»
Когда же, в конце еженедельной музыкальной программы пелось: «Сева Новгородцев, город Лондон, Би-би-си», то отчаянно завидовала она этому незнакомому Севе, который сумел сбежать, как-то умудрился, исхитрился смежать из СССР.Теперь хорошо ему было пропевать оттуда, с как будто на другой планете существовавшего, Лондона.
Ещё мечталось ей, как бы добраться «туда», на самый верх, тогда б, вероятно, и закончились бы её мытарства, и очутилась бы она в квартире! На почту, советскую почту, надеяться было нельзя, это она знала точно! Письмо адресованное «наверх» и пределов бы городских не покинуло б! Ведь только маленьким детям было неведомо, что письма, а особенно в инстанции, вскрываются, читаются, копируются...
Несмотря на «просвещение» «вражьими голосами» она всё же переживала из-за Брежнева. Ей было стыдно за него, неловко от его смутно-спутанной речи, особо, если за границей он выступал. Жалко его было! Да и члены Политбюро ЦК КПСС и кандидаты в члены, нравились ей, по портретам, конечно. Аккуратные, все в галстуках, да с горделивой посадкой головы: Только двое смущали её - Суслов, своей, до измождённости, худобой, /верно от злости такой, решила она/, да Ю.В.Андропов, змеиной пристальностью взгляда. «Во, если б живьём посмотрел, то и не знаю, чего б со страху не случилось», - думала она.
Когда, бывало, задумывалась она об Андропове, да о письме в Кремль, то чувствовала, как по хребту бежит холод.
Дома завелось такое - каждый вечер муж распивал водку, но теперь уже на пару с сыном, и распевал песни, аккомпанируя себе на перевязанной алым бантом гитаре. Осовело пуча глаза, он говорил жене: «Это не простая гитара, это Соколовского гитара! Да что ты - шпонь деревенская понимаешь?! Эх, ты! Мне она от отчима досталась - мещанина города Курска Николенко!»
Не имея музыкального слуха, но обладая зычно-сильным голосом, муж пел много песен, известных и не очень, но больше всех, Зина пугалась одной: «Лучше бы я в море утопился, а потом совсем сошёл с ума...» Ужасаясь и недоумевая от нелепости, она пыталась и не слушать, затыкая пальцами уши: «Как же можно было утопиться, ведь утопленники уже с ума не сходят?!»
Съезды КПСС, пленумы ЦК, съезды Верховного Совета СССР проходили один за другим, а она всё не могла перебороть ни собственного страха, ни уговорить, тоже со страху одуревших соседей написать, / с ними ведь тоже была проведена «профилактическая» работа, да они про это помалкивали/.
Умерли и Кощей-Суслов, и жалкий Брежнев, и грозный Андропов, и калечный Черненко. Пришёл им на смену улыбающийся, с метиной на залысине Михаил Горбачёв. А она всё медлила, хоть страх с годами убывал.
И вот, наконец, и она, и соседи решились и написали письмо в Президиум съезда народных депутатов!
Кум, поехавший в Москву за «продовольствием» на центральном почтамте отправил заказное письмо с уведомлением о вручении. Уведомление вернулось, кем-то, неразборчивым почерком, подписанное. Вот и всё, и ничего больше, ответа не последовало.
А вскорости ей и не до дум про квартиру стало. Мужа, здоровяка, хворь одолела. Цех его был неотапливаемым, а он у станка стоял по восемь часов. Вот и не заладилось у него с ногами, да к тому ж ещё он помногу курил, а при этой болячке было категорически нельзя, как сказали врачи. Вот у него ноги и стали «отниматься», по-мудрёному болезнь та называлась, а по-простому - «перемежающейся хромотой».
Как-то очень быстро болезнь эта протекала, не успели отнять ему стопу, как надо было уже резать от бедра, а потом хирурги покончив, полностью, с одной ногой, принялись и за другую.
В больнице проводила Зина всё своё, свободное от работы, время. Готовить пищу и сыну, и в больницу мужу, приходилось ночью.
А муж, хоть и обезноженный, лежал, ошалев от бешенства, с совершенно белыми зрачками!
А как забрали его домой, житья и вовсе не стало. Несмотря на запрет врачей, он курил, в постели, пил, требуемую водку прямо из горлышка, растекавшиеся по щекам струйки размазывал ладонью. Он не хотел ни «утки», (мужского мочеприёмника), ни судна, и назло жене «делал» в постель! Кроме того, от бешенства, наверное, он страшно возбуждался, и заставлял жену себя всячески удовлетворять. Казалось, что его неожиданному половому буйству не будет конца, и она хоть и плакала, но покорялась ему, словно терпение её было беспредельным!
Умер этот мужчина, единственный в её жизни мужчина, как-то мгновенно.
Он лежал на столе, обмытый и спокойный, со сложенно-связанными кистями рук, ноги связывать, за неимением их - не пришлось.
Лоб его был охвачен, принесённой из церкви лентой с церковно-славянской вязью слов на ней.
Умер он летом, и «оплывая» чернел прямо на глазах. А тут, как на грех, в городе был очередной острый дефицит - на этот раз, с гробами?!
Только через несколько дней удалось, с большими взятками и жуткой нервотрёпкой, захоронить смердящий, несмотря на все принятые меры, труп.
Остались они вдвоём с сыном, и жили, как бы и вместе, но и порознь.
Он по-прежнему нигде не работал, правда, к тому времени и армию, в стройбате, успел отслужить. Днём он спал, а вечером уходил. Куда, с кем, про то она не знала. Она же, также крутилась между своим закутком сестры-хозяйки в госпитале да кухонькой в коридорчике.
Но, вдруг слух пронёсся, что будут строить какой-то путь, какую-то дорогу, шоссе, эстакаду, через их, Речной переулок! И вправду, соседи, но не те, что во дворе жили, а по переулку, начали получать квартиры! Началось массовое выселение!
Техника на строительстве работала все дни недели, без выходных. А подчас случалось, что и ночами. И, Зина, умаявшаяся после рабочего дня не могла заснуть из-за неумолчного гула машин.
Во дворе у них, по-старому продолжали бегать бездомные кошки да крысы, не обращавшие друг на друга никакого внимания.
Но чем больше грохотали трактора, экскаваторы, бульдозеры, тем крепче становилась её, почти вера, в то, что и им с сыном суждено уйти из этого гибельного, крысиного места, где и сами они жили, также как и эти твари, в норах.
Снова по инстанциям рассылала она свои прошения. Теперь уже сын переписывал их своим каллиграфическим почерком, соседи подписывали, и тоже, не скрывая нетерпения, ждали...
Приходили обнадёживающие ответы, о грядущем переселении. Они то вызывали надежды, доходившие до ликования, а то, наоборот, вызывали лишь усталое неверие.
Наконец дорога была построена, и городское начальство торжественно перерезало ленточку на открытии.
Зинаида Ивановна попыталась было, во время официальной церемонии добраться до начальства, чтобы вручить им в руки письмо и рассказать об их бедственном положении. Но дойти она не успела, получив болезненную тычку в бок от какого-то, в гражданское платье одетого, и услыхала его шёпот, в котором звучала едва сдерживаемая злость: «Ты чего старая лезешь? Очумела что ли?» Она лишь виновато наклонила голову, лбом стену не прошибёшь! И вспомнила, как лет десять назад, знакомого, пришедшего в горисполком по квартирному вопросу, забрали, сначала в милицию, там угрожали пятнадцатью сутками, к тому ж хорошенько избили, а потом уж вызвали «психиатрическую скорую». В ней санитары требовали от него денег, а не обнаружив их, тоже избили, так же умело как и в милиции, без следов, по печени били и по почкам, и сдали в «буйняк», где ему тоже пришлось несладко...
«А ведь могут и не посмотреть, что пожилая, и...» - холодея от этой мысли пробиралась она подальше от «сильных мира сего». Не знала она, и не такие же маленькие люди - соседи, что по всем документам исполкома давно не существует ни их двора, ни их квартир...
Не подозревала она в этот вечер Великого Страха, что скоро и ей помирать. Что, наконец, переберётся она отсюда, но на кладбище, новое, за окружной дорогой расположенное. Что будет «там» числиться среди «насельников», и что сын получит даже документ, удостоверяющий само её право на эту могилу.
А что оставалось её сыну, с самого младенчества, глядящего на всё печальными глазами? Ничего не умеющий делать, ни к чему неприспособленный, избалованный любящей матерью, да ещё и живущий во времена разрухи, ступил он на преступную стезю...
Да вскорости и попался, потому как и этот путь не его был.
В тюрьме он, подобно покойному отцу, бешенел, лишь сверкали, точно фосфоресцирующие, почти белые глаза его. Били его часто, и заключённые, и охрана.
В зал суда его внесли на носилках. Но заседание по каким-то причинам отложили, а до следующего он и не дожил, насмерть забитый.
По дороге, скорее по городскому автобану, день и ночь мчатся автомобили.
А внизу, в яме, стоят вросшие в землю, так и не снесённые домишки, построенные ещё в середине девятнадцатого столетия. Одну из пустующих квартир заселили её настоящие хозяева - крысы.

 

Штутгарт

 

“Наша улица” №162 (5) май 2013

Ирина Рейс родилась 8 апреля 1953 года в Подмосковье. Окончила Московский  технологический институт пищевой промышленности. Кандидат технических наук. Публиковалась в Сборнике «Ирония и юмор» книга четвертая, ООО «Литературный клуб», 2012 год (Проза.ру) и в интернет-журнале «Сатирикон-бис». Имеет два десятка научных публикаций (в т.ч. брошюр), 7 статей в журнале «Пищевая промышленность», множество заметок в местных газетах.

 

 

Ирина Рейс

ЛЮБОВЬ ИЗ ТЮБИКА

эссе

                                         

Неважно где, и неважно, в какое время живёт-поживает один человек. Он образован и хорошо воспитан. Он постоянно совершенствует свое атлетически сложенное тело, духовно развивается и культурно отдыхает. Интеллектуал - может  поддержать любую беседу. Он сентиментален и готов любить весь мир. Но не в его силах любить того, кто рядом - он жаден на чувства и просто жаден; он разочарован в жизни и в женщинах, а потому ему доступна только «любовь из тюбика».
Как всякий культурный и чистоплотный человек он чистит зубы столько раз, сколько рекомендуют гигиенисты. И зубную пасту покупает хорошую и подходящую именно ему. Тюбик с пастой в ванной комнате всегда под рукой.
Удобная вещь - этот тюбик. Пасты из тюбика на зубную щетку выдавливают ровно столько, сколько нужно.  После этого  тюбик лежит себе на полочке и ждёт, когда снова может понадобиться.  Желание  выдавить пасту  у хозяина может наступить  спонтанно - после выкуренной сигареты или приятной трапезы, но  чаще всего - как традиционный  утренний  или вечерний ритуал.
Свои физиологические отправления, к коим относит и свидания с женщиной, он  также совершает осознанно и со знанием дела. Он начитан и знает:  мужчина должен регулярно поддерживать свою сексуальную форму - это нужно для здоровья и психологического комфорта. Не дай бог, стать неполноценным - разрушится его гармоничная  личность.
Женитьба для него невозможна - он давно потерял способность любить кого-либо кроме себя - зачем же терять свободу, да и содержать жену накладно, а он привык работать ровно столько, чтобы хватило на жизнь и удовольствия ему одному.
Проститутки дороги и небезопасны.
И потому он предпочитает дозировать любовь женщины, как пасту из тюбика - понемногу и регулярно.
Ему нужна постоянная, привычная любовница - процесс ухаживания за разными женщинами вносит в жизнь дискомфорт. Подруга, допущенная к его совершенному телу, должна быть интеллигентна, хорошо образована, приятной внешности и со вкусом одета. Она должна быть воспитанной и не раздражать ненужными вопросами. При случае её должно быть не стыдно показать приятелям. Прогуливаясь в общественных местах и замечая завистливые взгляды прохожих, испытывать гордость за обладание такой красавицей.
И главное, главное - женщина не должна ему ничего стоить… 
Сколько их - симпатичных интеллектуалок, разведёнок, мечтающих о любви и браке! Стоит только познакомиться с такой дамой, намекнуть на ужас одиночества и мечту о домашнем борще, позволить ей иногда пообщаться, жалуясь на судьбу - при этом внимать её прелестной болтовне вовсе необязательно - любая женщина готова продолжить встречу с приятным и культурным собеседником.  Нет, нет, она не наивная дурочка - у неё за плечами годы поисков и разочарований. Но надежда побеждает страх быть обманутой - может, на этот раз мужчина оценит её достоинства, и всё у них будет хорошо...
Она женщина мудрая и понимает - приятелю нужно время, чтобы лучше узнать её - он так много ошибался и разочаровывался!
А потому она безропотно ждёт его звонков и приглашений. И получает  вожделенные свидания один-два раза в неделю, когда ему удобно - он же постоянно занят: работа, концерты, выставки, спорт. Иногда и её приглашает разделить удовольствие от культурных мероприятий - он такой милый!  Но только иногда - ему трудно привыкнуть к чужому человеку, он очень раним и тонко чувствует искусство, он знает цену своему одиночеству, наполненному богатым внутренним миром...
Всё-таки изредка она позволяет себе бестактность - осторожно спрашивает,  каким он видит своё будущее - с ней или без неё? И в очередной раз получает раздражённое: не знаю, главное - не это, главное - чувства, а они у нас есть, нам же хорошо вместе, что же ещё нужно? Зачем это нытьё о каком-то браке, атавизм какой-то. Почему это она, современная женщина, не знает о таких элементарных вещах, как «гостевой брак», которым давно пользуются все приличные люди в цивилизованной Европе - приходят друг к другу в гости - и чувства их свежи и не убиты серыми буднями. 
После такого разговора женщина чувствует себя виноватой.  Действительно, как она могла поставить под сомнения настоящую страсть и заменить её  каким-то примитивным «совместным проживанием»! 
Он никогда не говорит о своих планах - может уехать в отпуск один («Путёвка внезапно подвернулась», «У нас мальчишник образовался»). Может позвать её на свидание, а может отменить - мол, занят. Ему безразлично её настроение после того, как сообщит перед долгожданными выходными: «Ты, милая, займись чем-нибудь сама…».
Проходят месяцы, а иногда и годы... 
Он дозирует любовь по потребности, словно пасту из тюбика. Зубная паста ему нужна постоянно, и он не хочет лишиться её или кому-либо уступить. Он к ней привык и знает точно, сколько ему нужно и в какое время. Если что-то случится с тюбиком - крышечка не отвернётся - (женщина, случается, взбунтуется, не вынося унижений) или же паста закончится («вечная гостья» осознает свою незавидную роль и уйдет) - тогда приходится его выбросить. Момент этот неприятный, но не потому, что пасту жалко - не так уж дорого она ему стоила, а потому, что придётся тратить время на поиски нового тюбика.
Но не беда - всюду полно других и на любой вкус - он не из тех людей, кто привязывается к таким мелочам, как средство гигиены...
И только женщина чувствует себя в этой ситуации обманутой и совершенно опустошённой - как тюбик, из которого выдавили всю пасту...

 

"Наша улица” №161 (4) апрель 2013

 

 

 

 

 

Татьяна Осинцева родилась в Свердловске. Окончила школу, радиотехнический техникум, университет («история и теория искусств»). Работала в Театре юного зрителя, Уральском филиале института технической эстетики, Свердловской епархии РПЦ МП, в мэрии Екатеринбурга, в Корпорации «ЯВА», в газете «Восточный Экспресс» и др. Публиковалась в разных изданиях Екатеринбурга. Написала несколько либретто для театра кукол.  «Каштанка» и «Руслан и Людмила» были поставлены в Нижневартовске. Стихи впервые опубликованы в альманахе «Белый ворон». Затем вышла книга «Перекрёстки», в которой наряду с 12 авторами состоялась ещё одна публикация.

 

 

 

 

 

 

 

 

***
Ветер северный железный,
Как дракон змеится шалый,
По дороге  жжёт окрестной,
Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы,

Что за поезд мчится мимо?
Деревянные вокзалы…
Это пульс дороги длинной,
Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы,

Это ветер вещих скиний,
Что в морозные порталы,
Шлёт огонь на стыни синей,
Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы,

Душу вывернет до донца
И снегами полушалок,
И в серебряное солнце -
Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы.

 

***
Вызвездит к холоду.
Ночь на снегах
Ляжет, исполнится
В заморозках.

Стынут окраины
В дымных кругах,
Стынут проталины
В заморозках.

Только горит
Огонёчек во льдах.
Родина, любишь ли
В заморозках?

 

***
Жёлтый цвет весны
И жёлтый цвет зимы -
Два разных цвета.
Тут дело не в длине волны
И свойствах ультрафиолета,
А в том, что желтизна весны
Полна
Большой
Воды,
В которой нет беды,
А только берег лета,
А у зимы опять же
Не отрекаются любя
От той тюрьмы,
От той сумы,
Где прячут солнце самоцвета,
Чуть-чуть судьбы,
Где не любить себя
Всего лишь
Подростковая примета.

 

***
За Уралом запоздало
Солнце за горою встало,
Нынче холодно и ясно:
Солнце за горою красно.
Накрахмаленные тени,
Долгое моё терпенье.
Деревянные вокзалы,
За горою солнце встало.
Чёрно-белые сороки,
Деревенские солохи.
Фотографии на синем,
Бубны - козыри, не вини.
Съели дерзкие дворняги
Все бездомные отваги.
Дали - марля, дали - марки,
Шли египетские марки.
Всей-то жизни было мало,
Я ушёл, меня не стало.

 

***
Земля обнажилась. Туман.
А мимо - бредовый попутчик,
Как месяц, сбежавший от тучек,
И медленный, как караван...

Он руку в карман, словно нож,
И взгляд свой внимательный прячет,
И весь его облик - горячий,
И ты от него не уйдёшь.

В присутствии вечной сосны
За ветхой избой на поляне
Вы будете трогать в тумане
Дыханье и голь тишины…

Медовые тени плывут
В пролесках прозрачных развилок,
Земля обнажилась до жилок
Сосновых корней там и тут…

 

***
Зима нагрянет - не перечь,
Когда и снег, и ветер прав.
Не забывай родную речь
Деревьев и цветущих трав.

И в речи этой - звук и нить -
Могучий, кровный, горний рок -
Есть только миг, где стоит жить,
Перегорая в пару строк.

 

***
И солнечно, и ветрено,
И середина августа,
И брызги цвета клевера,
И разнотравий ракурсы.

Движенье ветра через день
Почую. Как там нА душе?
На половине, где есть тень
И где меня ты радуешь?

Безоблачно и нет сомнень-
Я вижу бьёт из-пОд земли
Родник живой, хрустальный день,
И мы живём, как подлинник.

По правде и по вере лад -
Дорожка понамечена,
Такой удел, такой расклад,
Такая сила вечного.

 

***
О, озорство окраин городских,
Таланты без вины, но виноваты,
Дешёвое вино, фата и фатум,
Поклонник - волк и глаз его не тих.
Глухие телефончики любви
Дрожат от ветра и бросают наземь
Жасминно-расточительные бязи,
Любить до первой крови на крови.
Травинку закуси, усталый бег,
Талант - должник, кузнечик иордани,
Ему бы мятное драже в кармане,
А он взыскует неизвестных рек.
Он озорует, он винтит и жжёт,
Он - ткачик и гончар, игрец гортани,
Из всех своих бесчисленных скитаний
Он выбирает подворотни йод.
И не печалится трава того двора,
Не ей «арак и пунш голубоглазый»,
В котомке у восхода две-три фразы
И океан вселенского добра.

 

ПОДНОШЕНИЕ РИЛЬКЕ

«…адамов бок - оплот,
где женщина зачнётся.
Куда она вернётся,
когда она умрёт?»
Р.М.Рильке

За летним днём идёт
Осенний горький глянец,
Фатовый померанец
Увянет и умрёт

Где мы наперечёт,
Туда заглянет случай
Татарником колючим,
Когда весна умрёт.

А коль ударят в лёт
Именованьем вихря,
Memento mori  тихо,
Но море не умрёт.

Вверх дном перевернёт
И впадины и горы,
Отменит все повторы,
И солнце не умрёт.

И снова зацветёт,
Мой алый цвет вернётся,
И женщина проснётся,
Когда она умрёт.

 

***
Посидеть и помолчать,
Не безгласно, а согласно,
Всё же это не напрасно,
Всё же это оживать.

Посидеть и посмотреть,
Тишиной сманить кукушку,
Вкусной солнечной горбушкой
Отодвинуть слово «смерть».   

Посидеть и подышать,
Что окошко - где же кошка?
Снегопадное лукошко,
Сыплет, сеет вдругорядь.

Всё же это оживать.
Всё же чувствовать и трогать,
Человек в гостях у Бога,
Ветер - чистая тетрадь.

 

***
Словно пара старых птичек,
Разговор ведут соседки.
Сверху тоже перекличка
Неба с облаком и веткой.

И качели с разговором:
Скрип да скрипка, выше-выше -
Так далёкие просторы
Разлетаются над крышей,

Так несутся сквозняками,
Пробудившимися снами
Звоны, звонами, звонками:
Быть бы живу, быть бы с вами.

 

***
У Бога есть телефон, дети.
Прямая связь и честная линия.
Главное - абсолютно бесплатно.

Такая услуга - Свет во тьме светит
И тьмы объятия - самый минимум -
Для контраста, чтобы внимать внятно.

У Бога в России зима и санки,
Он и родился в тихую ночь в избе,
Где-то в Сибири под Красноярском,

Там, где шалые ветры  рвут лямки,
По диким степям Забайкалья в божбе:
Люди Твои на реках январских…

Почему ж немирно разъединено
Благословенье небес на удачу?
Слышит ведь Отче, как нам надо домой.

Тут не забыть, что мы едины в одном,
Что все мы порой теряем и плачем,
Позвони, Ты, мне, Боже мой, Боже мой...

 

ХЕРСОНЕС

Синий-синий глаз небес,
Сладко. Кровно. Херсонес.
Загорай в плену.
Ветры - крылышки для крыш,
В кладке не проскочит мышь,
Время на кону.
Дребезги морских равнин -
Изумрудный карантин,
Главная купель.
Фокус лучики скрестил,
Дух СвятЫй коснулся жил,
Знак Судьбы запел.
Даждь мне сахар тех колонн,
Барбарис и кардамон,
Белоснежный сон.
Гулкой пеной кружева,
Византийские слова,
Литургии звон.
Берег - паперть, хОры - высь,
Береги страну, молись,
Володимир, князь.
Ах, как сладок Херсонес,
Древность каменных небес,
Завязь, крепость, связь.

 

БАЛАКЛАВА

Ах, ты крепость, ах, ты слава
Быстротечного руна!
От морской знобит управы -
Генуэзская страна.
В узком горле бухта прячет
Не ставридку и кефаль,
А лазурную удачу -
Балаклавскую скрижаль.
Гон отваги листригонов,
Что не меркнет и не лжёт,
Переписанный Страбоном
Звонкий розовый восход.
Та молитва - тайна, вроде,
Расплескавшихся небес,
Всё-то овцы ночью бродят
По горам твоих чудес.
Всё-то жареная рыба:
Бронза, золото в огонь,
Парусов суровых дыба,
Сто мозолей на ладонь.
…
Вот и мне сегодня нужно
Не словечко, а фонтан!
Балаклавский поздний ужин,
Дном играющий стакан.

 

ШУРАЛА

Как пара птиц в платочках свежих -
Их двое - весь церковный хор -
Поют и тонко, и прилежно,
И в унисон на весь собор.

Почти пропащее селенье
Золотоносных жил земных,
Там огородина спасенье
И чтенье - жития святых.

И больше ничего. А печи -
Топи. Великий Пост. Молись.
Ребёнок в валеночках. Свечи.
Сияет образ, словно жизнь.

 

***
Я был человек
И я шёл по мосту
И видел: до звёзд
Может статься с версту
И был я не стар
И я шёл по мосту
Который был путь
Под названьем «расту».
От берега к берегу
Быстрой реки
Я шёл в одиночестве
Ветхой тоски.
И был мной оставлен
Родительский дом,
И был я покинут
Ушедшими в нём.
И шёл, не считая
Моста позвонки,
От берега к берегу
Длинной реки.
Держал из последних
Суровый удар
И знал, что ещё
Недостаточно стар.
Уже недостаточно
Молод и смел,
Я шёл через мост,
Как умел и хотел.
И знал, что за мной
Кто-то слабый идёт,
И это был я,
И мой слабый черёд.
И так повторял
Свой урок, словно рок
На пару с собой:
Я же был одинок.
И так обреталась
Судьбы круговерть
От берега жизни
До берега «смерть».

 

Екатеринбург

“Наша улица” №161 (4) апрель 2013

Кира Анатольевна Грозная родилась 4 сентября 1975 года в Майкопе Краснодарского края. Росла в республике Киргизия, поселок Пристань Пржевальского, на полигоне, где служили её родители. С 1987 года живёт в Санкт-Петербурге.
Практический психолог, преподаватель психологии. Защитила кандидатскую диссертацию по преодолению кризисных ситуаций.
Член Союза писателей России. С 2003 года является участником поэтического литобъединения А.Г. Машевского.  Автор изданных книг «Китайская шкатулка» и «Запредельный градус». Её стихи и проза публиковались в ряде печатных изданий России и зарубежья: «Чехия сегодня», «Смена» (Беларусь), «Аврора», «Новая Юность», «Молодой Петербург», «Второй Петербург», «Парадный подъезд», «Мост», а также на сетевых ресурсах: «Молоко», «Folioverso».
В «Нашей улице» публикуется с № 137 (4) апрель 2011.
 

Кира Грозная

ГОРОД НЕВИННОСТИ

рассказ

 

 

 

 

 

 

Двое друзей шли по Бакинской набережной.
- Вот облом, – говорил один из них, тот, который был худее и выше ростом. – Ну, кто бы мог подумать? Всё было ништяк…
Они уже месяц пытались взять штурмом смазливую вдову русского офицера, однако вдова, обычно озорная и болтливая, сегодня вдруг дала мальчишкам «от ворот поворот».
Это был удар ниже пояса, причем для младшего, Самира – в буквальном смысле, поскольку он, получив пинок от коренастого мужчины, отлетел прямо на собачью будку, травмировав колено, нос и всё самое ценное. Ленивый пёс в это время спал, только поэтому к достойным ранам, полученным в бою, не прибавились постыдные собачьи укусы.
- Я же говорил тебе, что у неё кто-то есть, – Самир зло сплюнул. – Не может такая баба год обходиться без кобеля.
- Да ладно тебе, – утешал долговязый и худой Лёшка. – Я знаю один адресок. Сейчас мы туда прогуляемся.
- А сколько той женщине лет? – заинтересованно повернулся к нему Самир. В его угрюмых, глубоко посаженных глазах блеснула надежда.
- Точно не помню: то ли сорок, то ли тридцать шесть, – замялся Лёшка.
- Ну, блин… Иди ты со своей старухой, – Самир обозлено пнул камешек, и тот звонко отскочил прямо в воду. – Что я, свой на помойке нашел, по-твоему?
- А у тебя есть на примете кто-то помоложе, да? – взъерепенился Лёшка. – И почему это я должен искать? И вообще, чем старше баба, тем лучше. Она уже всё знает, а таких, как мы, может пустить просто так, из жалости.
- На хрена мне её жалость! Я ей ещё покажу…
Подростки шли по промозглой улице. Ранняя весна 1987 года, будоража гормоны и кровь, толкала друзей на подвиги.
Они искали любви.

На балконе двухэтажного дома девочка лет тринадцати, в розовом платье, хрупкая, как стебелёк, увенчанный охапкой каштановых волос, развешивала бельё.
Самир почувствовал, как застучало молотом ожесточенное сердце, кровь ударила в виски. В полуобморочном тумане он, уже в который раз, не мог разглядеть её лица.
- Ты что это, чучело, Лианку отодрать решил? Да с тебя сдохнуть можно, – захохотал Лёшка, от которого не укрылось состояние друга. – Её папаша-бугор тебе таких кренделей вставит… женишок…
Самир молча влепил приятелю затрещину. Лицо его из смуглого сделалось пунцовым.
- Ну, чё ты, шуток не понимаешь, – примирительно пробубнил Лёшка, по опыту знавший, что Самира лучше не злить. – Ладно, проехали. Нам сюда.
Приятели свернули в глухой переулок.

- Стоп. Здесь Маринка живет, из училища, - Самир остановился перед невзрачным одноэтажным домиком. - Давай её вызовем! Говорят, она уже это… ну, в общем, может, повезёт…
Он подобрал с земли камешек и по касательной запустил в окно, так, чтобы не разбить стекло.
За занавеской что-то мелькнуло.
- Маринааа, - хриплым от волнения голосом позвал Самир.
- Чего тебе? – окно открылось, и из него выглянула девочка.
- Может, сходим, прогуляемся, а? Погода хорошая.
- Да ветер сегодня какой-то колючий, - девочка поежилась и запахнула вязаную кофту.
- А у тебя кто-нибудь из взрослых дома?
- Да, дома папа.
- Ну, ладно, выходи… прошу тебя.
Самир пару раз зажимал Маринку на заднем дворе школы, и ей это, видимо, нравилось. В серых Маринкиных глазах горел провокационный огонь, который не удавалось погасить даже самым суровым запретам. Самир не знал, как она к нему относится, но надежда на легкую победу у него была.
Маринка подумала. Потом торопливо проговорила:
- Хорошо, я сейчас.
- А у неё подружка есть? – поинтересовался Лёшка.
- Вызовет кого-нибудь, наверное. Тихо… Это она!
Входная дверь заскрипела. Самир шагнул было вперёд, но тут чья-то мускулистая рука, явно не Маринкина, схватила его за плечо. В то же время жёсткое колено нанесло короткий удар. Подросток упал на спину, с ужасом глядя на седовласого русского мужчину, стоявшего перед ним с охотничьим ружьём в руке.
- Слушай, ты, рыло, сын уборщицы, – произнес мужчина внушительно, – если будешь тут отираться и хоть на пушечный выстрел подойдешь к моей дочери, я тебя убью. Понял, сын шакала?
- Не трогайте моего отца! – завыл Самир.
- Какого отца? Нет у тебя отца, и не было. Может, я твой отец. Ты понял, говна кусок? – мужчина наступил ему на грудь и легонько надавил.
- Понял, дяденька, понял, – закивал Самир, смаргивая слёзу.
- Тогда пошел отсюда, пока цел. Маме привет, – мужчина гоготнул, двинул напоследок под рёбра и скрылся в доме.
Тогда только Лёшка рискнул выйти из-за угла дома, где он прятался, чтобы помочь другу встать с земли.
- Вот сссукин сын… При чем тут мама моя? – Самир грязной пятернёй размазывал слёзы по щекам. – Умер у меня папа. Умёр! Сам он сын шакала, кусок говна…
- А давай ему стёкла побьем, – предложил Лёшка.
- Давай!
Приятели набрали с земли камней и начали обстреливать дом новоявленного врага. Наконец, одно из стёкол издало жалобный звон и осыпалось градом мелких стекляшек. Тогда они бросились бежать со всей скоростью, на которую были способны.
- Я завтра к тебе в училище приду, с Игорьком, и мы его Маринку хором отымеем, - зло пообещал Лёшка, задыхаясь от бега.
- Круто! Будет знать… козёл…
Мордобойный переулок остался далеко позади.

- Ну что, пойдем мы теперь к той бабе? – спросил Самир. Ему было уже почти всё равно.
- Не знаю. Как хочешь.
Они прислонились к забору и закурили мятую «Стюардессу», стыренную Лёшкой у школьного сторожа из кармана пальто. Лёшка покрутил головой по сторонам и вдруг присвистнул:
- Стой-ка! Мы же перед её домом стоим.
- Ого! Значит, судьба?
- Ну, дык...
Лёшка толкнул ногой незапертую калитку, и приятели вошли во двор.
Тук-тук-тук! Два кулака решительно застучали в дверь.
- Кто там? – почти сразу же раздался женский голос.
- Нам Люду, – чужим голосом, откашлявшись, пробасил Лёшка.
Замок щелкнул, дверь открылась, и на пороге появилась женщина лет сорока.
- Заходите, – велела она, пропуская подростков в дом. Самир и Лёшка, подавляя нервный смех, ступили в темноту прихожей.
Дверь за ними захлопнулась.
Впереди, за занавеской, угадывался просвет, и они шагнули туда, в тесную, слабо освещенную комнату.
На кровати с металлическими шарами в изголовье спала старуха. Комната была до половины завалена отрезами материи и выкройками, на столе примостилась ручная швейная машинка «Зингер».
Подростки застыли в дверях, растерянно переглядываясь.
- Вперед, – Самир почувствовал, что его подталкивают в спину. – На кухню идите, чего застряли?
Приятели прошли на кухню. Самир по дороге споткнулся об алюминиевый таз, и тот загремел, как барабан. У подростка застучали зубы.
- Ты посиди здесь, – Люда ткнула пальцем в Лёшку. – А ты, – она повернулась к Самиру, который стоял, как истукан, больше всего на свете желая выбраться отсюда, - иди за мной.
Лёшка, облегченно вздохнув, опустился на ободранную табуретку.
- Эй! А деньги-то принесли? – спохватилась вдруг женщина.
Приятели закивали и стали суетливо рыться в карманах, выгребая на стол всю наличность, даже медяки.
- Тьфу ты, – женщина презрительно повела плечом. – Сколько раз себе говорила: мелюзгу на порог не пускать… Ладно, пёс с вами. Это можете оставить себе, – она отодвинула кучку мелочи.
- Ну, пошли.
Самир нерешительно двинулся следом за женщиной. Ему очень хотелось обернуться и перехватить Лёшкин подбадривающий взгляд, но он выдержал, так и не обернулся.

Люда привела его в ванную, совмещенную с уборной, и заперла дверь на крючок. Присев на краешек ванны, она задрала старый байковый халат, оголив полные ноги, и оттянула с живота резинку трусов.
Самир оторопело смотрел на чудовищные серые панталоны, закрывавшие ляжки женщины почти до колен, на кудрявый темный треугольник её промежности, и внезапно ему вспомнились Маринкины кружевные трусики, виденные всего лишь однажды. Он нервно сглотнул.
- Эй, да ты и вправду не знаешь, что нужно делать? – Люда фыркнула. – Ладно, я тебя научу. Поди сюда.
Она притянула его к себе, расстегнула на нем брюки и спустила их, вместе с трусами, до колен. Затем встала, повернулась к подростку мощным задом, поставила ногу на краешек унитаза и задрала подол. Самир придвинулся к женщине вплотную, чувствуя её прохладную кожу. От её тела пахло кальмарами. Его замутило. Люда на ощупь отыскала его член, помяла в ладони и почему-то фыркнула, прежде чем направить его в нужно русло. Теперь подростку требовалась истинно мужская решительность.
Самир, зажмурившись и борясь с тошнотой, взял Люду за необъятные бедра и вошел в неё.
- Да уж, – говорила женщина, двигая задом, – с таким корешком тебя заклюют, голубь. Вот ведь мужик пошёл…
Она ещё что-то говорила, и это злило, хотелось вколотить слова женщины ей обратно в глотку. Он не чувствовал ничего, кроме пустоты в душе и отвращения к самому себе. Его тело словно существовало отдельно от хозяина, и возня с чужой потной женщиной в обшарпанной ванной словно не имела с ним ничего общего. Всё происходящее казалось муторным сном.
По счастью, как и все сны, этот сон тоже закончился.

Лёшки на кухне не было: он дезертировал. В другой раз Самир обязательно нашел бы его и задал жару, но сейчас ему хотелось спать, и не было желания разбираться с приятелем-предателем. Он пошел домой.
Никакой гордости, никакого душевного подъема подросток не испытывал. Как, впрочем, и благодарности к своей первой женщине. Самир шел по улице и думал о том, что теперь уж обязательно надо будет как-нибудь выманить Маринку вечером из дома, или напроситься к ней, когда отец будет на сутках. Теперь-то он знает, что ему делать. Маринка никуда от него не денется, такова её судьба.

В эту ночь ему приснилась Лиана в белых развевающихся одеждах, и он впервые сумел разглядеть её лицо. У неё были большие миндалевидные глаза и тонкий носик с горбинкой. Самир помогал ей сажать розы в маленьком садике, таскал воду в лейке, сидел рядом с ней на скамеечке перед розарием, и её пушистые волосы, пахнущие шампунем «Зеленое яблоко», ласково касались его щеки.

 

Санкт-Петербург

 

"Наша улица” №141 (8) август 2011

Маргарита Васильевна Прошина родилась в Таллинне. Окончила институт культуры. Заслуженный работник культуры РФ. Участник 5-го выпуска альманаха Нины Красновой "Эолова арфа". В "Нашей улице" публикуется с №149 (4) апрель 2012.

 

 

Маргарита Прошина

ОДНОГЛАЗАЯ

рассказ

 

Ресницы заиндевели. Мороз безжалостно щипал щёки и нос. Раиса растирала их шерстяной пушистой  варежкой, усердно подышав на неё.
Темнело.
Раиса, ускорив шаг, вышла на безлюдную аллею.
До дома рукой подать.
Аллея была заметным украшением небольшого рабочего посёлка. Широкая, прямая, выложена белыми плитами, и как бы разделяла посёлок на две части. По бокам росли голубые ели, в это время присыпанные пушистым снегом. Дом Раисы светился разноцветными окнами в конце аллеи. Оставалось лишь добежать до него, повернуть и сразу в подъезд. В манящее тепло.
Когда она уже мысленно ставила чайник и видела чашку чая, то вдруг наткнулась на что-то и упала. То ли на бревно, то ли еще на что-то. Большое и холодное. 
Но то был человек.
- Господи, спаси и сохрани! - с чувством промолвила Раиса и перекрестилась.
После этого сразу хотела быстро пройти мимо. Мало ли кто лежит на улице. Но что-то властно, как будто кто-то схватил её за руку, остановило её. А вдруг да этот лежащий на её пути человек замерзнет? А она не пришла ему на помощь? Как же это так! Нет, она сама себя совсем перестанет уважать. Надо помочь человеку. Нагнулась. В нос шибанул запах водки.
Отпрянула. А в этот момент еще елка шевельнулась и из неё с диким карканьем вылетела ворона. Тут уж совсем жуть охватила Раису. Сердце в испуге учащенно забилось. Несколько минут она постояла без движений, успокаивая дыхание.
Придя в себя, пересилив неприязнь, принялась тормошить человека. Бесполезно. Не подает никаких признаков жизни. И так, и сяк, и по щекам, и по лбу. Даже вспотела. Встала над ним, уперев руки в боки, в глубокой задумчивости.
«Что же делать-то, девки?» - не понятно к каким девкам обращаясь, подумала она. И возвела око к небу. И сказала уже другое:
- Господи, что же делать-то?!
На небе одиноко и как-то жалобно светилась голубая звезда.
Посоветовавшись мысленно со звездой, Раиса, глубоко вздохнув, как будто собиралась рубить дрова, нагнулась, схватила пьяного за ноги, обутые в кирзовые сапоги, и поволокла, как санки с дровами, к подъезду.
«Крупный бродяга!» - подумала она.
Но справилась с этим грузом.
Раиса жила на первом этаже.
Втащив пьяного в комнату своей малогабаритной квартиры, Раиса первым делом ощупала его уши, нос, руки. Растерла лицо варежкой и стащила с него тулуп. Пьяный забормотал что-то, всхлипнул и затих.
Раиса бросила на пол ватное стеганое с одной стороны красное, с другой - желтое одеяло, пуховую большую подушку с дивана. Уложила. Сверху накрыла тулупом.
Посмотрела на икону в углу, прошептала молитву:
- Господи, я признаю, что я - грешница. Прости меня за все грехи, которые я совершила в жизни. Но помоги и прости этого несчастного, чтобы он был хорошим, чтобы по нраву мы были друг дружке...
И после этих слов села на диван и заплакала. Горе её было безутешно в сплошном женском одиночестве.
Быть может, Бог и услышал её молитвы, подбросив этого пьянчугу? Страшно ей было всю жизнь маяться одной.
Подружки как-то легко выскочили замуж, некоторые уже ловко успели и по несколько раз, а у неё никак не получалось. Даже для коротких встреч не могла найти себе мужика.
Раиса была некрасива. К тому же у нее один глаз был стеклянный. Она боялась смотреть не то что на мужчин, но и на весь белый свет. Платком прикрывала стеклянную сторону. Ходила как-то боком, как кот, когда приближался к незнакомым людям.
Вон Тайка из квартиры напротив. У неё три хахаля. Цыганистая, с золотыми кольцами в ушах. Один под следствием, второй сидит, а третий вышел и к ней. Второй выйдет - третий сядет, потом первый выйдет. И так - по кругу.
Несколько лет назад с Раисой случилось несчастье. На полном обороте токарного станка откололась рабочая вольфрамовая головка резца и прошила, как пуля, ей глаз. Хорошо хоть на глазном дне споткнулась, а то бы все мозги насмерть вышибла. Всё потемнело. Она упала без сознания. Очнулась на больничной койке с перевязанной головой.
- Придется ставить протез, - сказал врач, держа руки в карманах белого халата.
- Куда? - не поняла Раиса.
- Вы лишились… - врач сделал значительную паузу, - глаза.
Раиса заплакала одним глазом.
Так она стала одноглазой. Изредка за спиной слышала: «Вон, одноглазая пошла».
Раиса и раньше не отличалась любовной бойкостью, а, если уж быть точнее, то у нее в жизни любовных связей было по пальцам одной руки пересчитать, и постоянно - пустота, даже, когда были целы оба глаза. Теперь и вовсе она замкнулась.
Она была крепкая и коренастая, как мужчина, и лицо у нее было скорее мужское, с коротким, но очень широким носом, со скулами восточного типа, и даже с заметными реденькими черными усиками. Да и работала она всю жизнь по мужской профессии - токарем.
Но зато у неё была огромная грудь.
«Не судьба мне быть счастливой», - убеждала она себя, но в глубине души слабая надежда все-таки теплилась. Подруги настоятельно пытались познакомить её несколько раз с «видными» ухажерами, но из этого ничего не получалось. Как только Раиса оставалась с очередным ухажером наедине, что случалось, как сказано, чрезвычайно редко, наступала гнетущая тишина, поскольку «ухажеру» казалось, что если он дотронется до неё, то получит достойный мужской отпор, иными словами, получит по зубам. Её боялись. Продолжений и встреч не было.
Пьяный  вытянулся во весь рост, сладко потянулся во сне и лёг на спину. Раиса разглядела его своим одним глазом только сейчас. Черты лица крупные, будто рубленые, брови густые, нависают на глаза.
Посидев некоторое время в грусти, она вдруг всполошилась, обнаружив, что сидит в пальто и сапогах. Пошла в прихожую. Разделась. Сняла платок. Села на табурет, сняла сапоги, надела домашние тапочки. Прошла в комнату. Стянула с себя рейтузы с колготками, юбку, свитер и футболку.  Все разложила по местам. Накинула теплый красный с синими и белыми разводами фланелевый халат. И шерстяные носки домашней вязки.
Всё время с волнением поглядывала на спящего.
Пошла на кухню. Подвязала фартук с карманом на животе и вышитым петухом. Взяла кастрюлю, эмалированную, четырехлитровую. Сполоснула её. Налила воды чуть выше половины. Поставила на огонь. Бросила перец горошком, лавровый лист. Вынула из морозилки кусок говядины на косточке, тщательно помыла в двух водах. И положила в кастрюлю. Пока закипало мясо, Раиса нашинковала капусты, отдельно морковь, лук и свеклу, и положила их на сковороду обжаривать. Когда закипело мясо, она сняла шумовкой пену, и бросила в кастрюлю много капусты. Она любила густой борщ.
Когда уже с капустой закипело, минут тридцать, она отправила туда со сковороды томленые, обжаренные овощи. Посолила. И оставила на плите вариться минут на десять, предварительно насыпав приправы - сухой петрушки, смесь перцев и разрезала большой помидор.
По кухне медленно разливался аппетитный аромат.
Отсыпав из мешка картошки, Раиса начистила её полную миску. Причем, когда чистила, смотрела на каждую картофелину боком, как ворона.
Начищенную картошку помыла, положила в большую алюминиевую кастрюлю, залила водой и поставила вариться.
Открыла холодильник, и стала внимательно перебирать банки. В третьем ряду на второй полке она разглядела банку говяжьей тушенки, которая, как раз, подумала она, подойдёт к картошке.
Потом пошла в комнату к серванту, поглядывая на храпящего мужчину. Постояла, глядя на него, не очнется ли. Потом осторожно открыла дверцу, которая все же скрипнула, и достала бутылку водки. Прижала её к пышной груди, так что бутылка утонула, мельком взглянула на себя в зеркало трехстворчатого шкафа, поправила рукой завитые волосы, и вернулась на кухню.
Выключила борщ, доварился. Проверила картошку, пора сливать воду, и туда добавлять тушенку.
Взяла из кухонного ящика льняную скатерть, которую стелила только по праздникам для гостей. Сама обычно ела на клеёнке. Поставила большие тарелки. Нарезала хлеба черного. Положила в соломенную хлебницу и накрыла чистым глаженым полотенцем. Подготовила стопки, ложки, вилки, нож. И водрузила по центру стола бутылку. Вернулась к холодильнику за солеными огурцами. Оглядела все своим зорким глазом, и осталась довольной.
Время незаметно подходило к утру. Раиса немного вздремнула на диване, но спать не хотелось. Она поглядывала на гостя, не пробудится ли тот.
Раиса смотрела-смотрела на него, и сама решила разбудить его. Подняла тулуп, провела ладонью по щеке. В ответ раздалось нечленораздельное мычание.
- Ну, может, встанешь?! - сказала она как бы для самой себя, и решительно потрясла его за плечо.
Он открыл глаза полные недоумения. Она стояла над ним.
- Ты кто? - спросил он.
- Я кто?! Я здесь живу. Вот хочу узнать, ты кто такой?
- А это что? Где я нахожусь?
- Ты у меня дома. Я тебя подобрала на дороге. Иначе бы ты был уже неживой.
Он на минуту закрыл глаза, поднатужился и сел. Почесал затылок.
- Вот, черт, ну ничего не помню!
- Ну, иди тогда мойся, может, вспомнишь что…
- А чего мыться-то?
- А того, что ты валялся на улице.
Пока он соображал, она открыла ящик комода, на котором на вышитой гладью салфетке по углам стояли два фарфоровых медведя в голубых шароварах с балалайками в лапах. Взяла большое махровое полотенце, добавила вафельное. Нагнулась к нижнему ящику и прихватила вязаные еще матерью шерстяные носки. И понесла всё в ванную.
- Иди мойся, а то от тебя больно сильный дух идёт!
Он почти безвольно подчинился её уверенному голосу, поднялся, и, пошатываясь, пошел следом за Раисой.
Ванная была маленькая, совмещенная. Раиса при входе задела его грудью, он качнулся и упал спиной к унитазу.
- Милый, да ты на ногах не стоишь. Дай-ка я тебе помогу. Как тебя звать-то?
- Паша, - пробормотал тот, пытаясь подняться.
Раиса взяла его подмышки и поставила. Расстегнула ремень, спустила утеплённые цвета хаки брюки. На Павле были длинные синие трусы с белыми ромашками. Сняла носки, бросив их в таз стираться, затем рубашку с майкой, увидев на груди его наколку орла с распахнутыми крыльями.
- Ну, орел, забирайся в ванну.
Павел попытался поднять ногу, но тут же опять стал падать, однако Раиса была настороже. Подхватила его, выровняла вертикально, и быстрым движением сняла с него трусы. И обомлела. Давно она хотела увидеть то, что увидела.
Её даже пот прошиб и в лицо ударила краска.
- Ну, садись в воду, я тебя зонтиком полью, - с дрожью в голосе сказала Раиса, придерживая за локоть Павла, пока тот, молча, садился.
Куском банного мыла она намылила ему голову, затем смыла зонтиком горячего душа. Тёрла мочалкой спину.
После мытья укутала Павла широким махровым полотенцем, и повела к столу.
Глаза у Павла вспыхнули, как только он увидел бутылку.
Выпил-то он хорошо, проворно, в один глоток, а вот ел плохо.
- Не лезет, - после нескольких ложек борща пробурчал он.
- А ты насильно, - посоветовала Раиса. - Надо похлебать, организм поправить. Ты ж опился, наверно?!
Ничего не ответив, лишь шмыгнув носом, Павел принялся против аппетита черпать ложкой борщ. При этом глаза его сами собой, как у ясельного ребёнка, слипались.
Раиса заметила, что он засыпает прямо за столом, обняла его, подняла и повела на диван. Как только Павел уронил голову на подушку, так сразу захрапел с присвистом.
Павлу снилось, что он теплым весенним днём идет по главной аллее поселка, а справа и слева вместо елей стоят палатки на колёсах, на которых написано: «Водка». А ниже, помельче: «Бесплатно». Павел чешет голову, говоря себе, что такого быть не может. Но у каждой палатки стоят ребята с завода, чокаются гранеными стаканами и пьют без закуски.
Павел подходит к рабочим из второго цеха, спрашивает:
- Что вы стаканами-то хлещете? Уж я мастак поддать, но по стольку?! Где вас искать потом?
- Не шуми, Паша, - говорят ему ребята. - На-ка прими, а потом рассуждать станешь.
Паша не привык отказываться. Берет стакан, полный, и разом, чтобы перед своими не упасть в грязь лицом, выпивает. И сразу ему как-то хорошо делается, привольно и вольготно. Ни шума в голове, ни опьянения. Только как-то всё вокруг приятнее стало. И во всём теле появилась необычайная легкость. Сам себе говорит, мол, не спеши, это дело требует проверки. Часика через два поглядим. Пока курили с ребятами, болтали о рыбной ловле, которую скоро можно будет начинать, прошло как раз пару часов, а не в одном глазу. Только видимость улучшилась. Принял еще один стакан, да и пошел домой.
Утром просыпается свеженьким, с легкостью встает, умывается. И всё думает, вот сейчас тошнота наступит, сердце воробьем забьется, в глазах синие с красными круги начнут крутиться. Но не тут-то было. Ни похмелья, ни дрожи, и, главное, чувствует себя очень сытым, подтянутым. Пошел на завод. Опять на пути палатки с бесплатной водкой. Ребята тоже все подтянутые стоят со стаканами, трезвые, но очень радостные.
- Махни, Паша, перед сменой, - говорят с подъемом.
Конечно, Паша махнул и раз, и два. И все вместе пошли на смену.
И после смены, хорошо поработав, закрыв все месячные наряды, к палаткам.
Паша у продавщицы нарядной, молоденькой спрашивает:
- А чего это мы не напиваемся, и похмелья нету, ничего не болит?
А продавщица голосом нежным отвечает культурно:
- Так на нашем поселке идет испытание новой водки. Беспохмельной, безболезненной. В институте химии разработали.  Водка эта сразу и закуску в себе содержит. Ведь вы и мы все из атомов состоим. Так вот эта водка в атомах вся и сделана для организма полезной, лучше мяса, огурцов и хлеба.
- Не может быть, - говорит Павел.
Но тут сон оборвался, потому что Павел перевернулся на бок, и перестал храпеть.  Вот как будто темный занавес опустился, и всё погасло.
Раиса разделась, легла рядом, под одно одеяло. Долго не засыпала, всё думала.
Предчувствие полноты жизни, желаемой, но еще не проверенной на себе, в эти минуты начинало жить в ней, стучалось в её душу снова и снова, пока не стало неотвязным.  
И Раиса всё смотрела неотрывно на спящего Павла, и всё думала о том, как всё это будет.
Вернее всего, всё её существо испытывало огромную потребность зажечься в обновлении. Она как бы ждала второго рождения. Да, приспособить свой единственный глаз к новому зрению, омыть его от всего наносного, придать ему большее сходство с безоблачным небом, которое бывает в зимний солнечный день.
А потом сон взял своё.
И вот она в белом подвенечном платье идет с женихом, в черном костюме с синим галстуком, идет в поселковый отдел загса. И много людей вышли на главную аллею, чтобы посмотреть на невесту и жениха. А шлейф у платья такой длинный, что его несут двенадцать ангелов, голеньких и с крыльями, как у гусей, когда они ими начинают взмахивать.
- Откуда же тут ангелы? - спрашивает Раиса и матери, идущей рядом.
- С неба, доченька. Мы ж все с неба на землю спустились. Господи, прости и сохрани.
В руках у матери пышный букет белых с крупными бутонами с тончайшим ароматом роз. Мать улыбается и осеняет себя крестным знамением.
Раиса смотрит на жениха, на его крупное с резкими чертами лицо, на чёрные брови и черные волнистые волосы.
Она и не верит сама себе, что у неё с ним всё наладилось, что они идут расписываться. Хорошо бы, конечно, венчаться в церкви, но ближайшая в сорока километрах в райцентре.
Жених идет трезвый, светлый. Раисе даже не верится, что он такой статный и свежий. Только вот витает где-то возле запах водки. А, это ребята с завода уже успели сообразить, поэтому всё время пытаются затянуть песню: «Не слышны в саду даже шорохи…», но дальше никак не могут пойти, потому что слов не знают.
Тут белые ангелы вдруг всполошились, и взмыли в небо, как белые голуби, и потянули за собой Раису. И она почувствовала себя такой легкой, что даже как бы в пушинку превратилась, в снежную пушинку, и парит над елками главной аллеи…
Она проснулась в семь часов утра. Павел уже не храпел, только широкие ноздри от воздуха ритмично раздувались.
Каждое его едва заметное движение, каждое мгновение нахождения рядом с ним, просто рядом, имели для неё вкус новизны - дар совершенно невыразимый. Благодаря ему она находилась в эти минуты  в почти постоянном страстном удивлении. Она этим вниманием к лежащему рядом мужчине чуть ли не доводила себя до состояния любовного обморока, и ей нравилось впадать в это своего рода забытье.
Раиса лежала на боку лицом к Павлу. Всё смотрела на него, а потом положила руку ему на живот. Павел во сне улыбнулся.
Раиса осторожно, чтобы не потревожить его, встала, босиком прошла на кухню, налила стопку водки и наколола на вилку соленый крепкий огурчик. Когда она вошла в комнату, Павел уже приоткрыл глаза.
Он сначала увидел стопку с огурчиком, просветлел, а потом уж разглядел крупную женщину с широкими плечами и большим белым животом, на который спадали неимоверно большие груди с малиновыми расплывшимися сосками, уставившимися на Павла. Он привстал на локтях, как-то всхлипнул и протер глаза тыльной стороной ладони. Раиса нагнулась к нему, поднесла стопку к губам. Павлу только осталось открыть рот, чтобы в него была опрокинута рюмка, и срочно поднесён огурец.
- Слава тебе, Господи! - прошептала Раиса.
Поставив пустую стопку на комод, положив вилку между медведями, Раиса вся повернулась к Павлу, сделала шаг к нему и, чтобы он ясно осознал, что нужно делать, подвела ладони под груди и стала попеременно приподнимать их, как весы.
Потом Павел смотрел в её глаза, и никак не мог понять, почему в одном глазу он отражается, как в зеркале, а в другом почти не виден. Раиса спокойно объяснила:
- Осколком резца вышибло глаз-то мне… Вот со стекляшкой хожу.
- И ходи, - сказал Павел.
Раиса его сразу полюбила, и эта любовь показалась ей столь прекрасной, столь необходимой, столь ценной, что она ни за что не хотела ничего в этой любви упустить.
Все чувства Раисы знали, что она оказалась в плену упоения.
Каждое новое и законченное объятие приносило ей невиданное, пронзительное  наслаждение. И эти объятия длились без перерыва.
К вечеру, уставшие от страстных сближений, поднялись с дивана. Проголодались. Павлу дала свой новый халат, и сама надела старый.
Только стали закусывать, как раздался звонок в дверь. А за ним - бойкая музыка.
Раиса как-то настороженно пошла открывать. На пороге стояла соседка Тая с лысым пожилым гармонистом. У Таи были сильно накрашены в огненно-красный цвет губы. У гармониста сверкали два вставных верхних передних стальных зуба.
Когда прошли к столу, гармонист вытащил из кармана бутылку. Выпили. Закусили.
Тайка вскочила, звонко стукнула своими высокими каблуками модных туфель с золотыми пряжками. Проворный, весь в улыбке, вспотевший, так что капельки пота поблескивали на лысине, гармонист лихо растянул мехи гармошки. Тайка с хитрым подмаргиванием Раисе, мол, знаем, в чём тут дело и приветствуем, с хороводным повизгиванием пропела:

Гармониста я любила,
Гармониста тешила.
На евонную гармошку
Незабудки вешала…

И Раиса, румяная и счастливая, с восторгом вышла постучать каблуками. И даже Павел встал в позу медведя с комода, и бил косолапо то одной ногой, то другой.
В передышках наливали по стопке, поднимали. Глаза у всех искрились. А вставной глаз у Раисы светился каким-то изумрудом.
Приостановил веселье резкий, многократный звонок в дверь.
Когда Раиса с улыбкой, всё ещё находясь в состоянии веселья, открыла, то увидела огромную толстую бабу в точно таком же тулупе, как у Павла, и в приспущенном на затылок пуховом сером платке, зовущимся в народе «оренбургским».
Увидев бабу в этом платке, в голове Раисы пронеслись строчки известной песни:

В этот вьюжный неласковый вечер,
Когда снежная мгла вдоль дорог,
Ты накинь, дорогая, на плечи
Оренбургский пуховый платок…

А баба прямо от двери невыносимо истошным голосом, побагровев от злобы,  заголосила:
- Это ты моего мужика к себе затащила?! Ах, вот ты какая, одноглазая! - И воинственно подняла кулак.
В мгновение Раиса успела отпрянуть, как бабий кулак просвистел по воздуху.
За спиной бабы стояла маленькая востроносая жиличка с третьего этажа.
«Донесла!» - сообразила Раиса.
- Что я тебе, Симка, говорила! - взвизгнула жиличка, когда они увидели в углу Павла.
- Я тебе корова одноглазая покажу, как чужих мужиков воровать! - во всё горло закричала Серафима.
- Да он бы издох в мороз-то, - пытаясь не кричать, оправдалась Раиса.
- Не твоего ума дело! - остервенело крикнула Серафима, и опять полезла с кулаками на Раису.
Меж ними встрял гармонист:
- Но-но, только без рук!
- А ну, живо собирайся! - приказала Серафима мужу.
Павел послушно и довольно-таки быстро оделся и покорно пошел за женой.
- Эх! Испортила праздник! - с горечью воскликнул гармонист, взял гармонь, накинул ремень на плечо, и заиграл "цыганочку".
Раиса отвернулась, прошептала: «За что, Господи!», - приложила ладони к лицу, и зарыдала.

 

“Наша улица” №158 (1) январь 2013

«ДОМОДЕДОВСКАЯ»

Весь состав раскачивается из стороны в сторону. На станции «Орехово» он был еще забит до отказа. Люди стояли плечом к плечу, с трудом дыша, и не в состоянии повернуться. Я уже знал, что осталось эту концентрацию тел терпеть всего одну станцию - до «Домодедовской». Это не станция, а какой-то прожорливый приёмник людей. И точно. Только поезд открыл на этой станции двери, как не только стоящие, но и все сидящие вылетели из вагонов, как пробка из бутылки шампанского. В чем дело? Новое немыслимое переселение народов? Может быть, поезд дальше не пойдет? Нет. Голос диктора объявил: «Следующая станция «Красногвардейская». Я и еще одна женщина с ребенком сели на полностью свободные лавки. А тем временем у станции метро «Домодедовская» десятки автобусов из Подмосковья уже впитывали в себя перемещающиеся таким образом тела из загорода в столицу. Рабочая сила. Центр 120-ти морей с красной звездой на лбу. Утром - от «Красногвардейской» в сторону центра относительно свободно. Но севшие на этой станции пассажиры с ужасом ожидают приближения «Домодедовской». Так и есть. Волна толп забивает эшелон до отказа. Да еще к подмосковным добавляются раскосые лица посланцев Востока с огромными баулами из аэропорта. Их уже ждут в подвалах и в ЖЭКах до этого застолбившие рабочие места земляки.

Юрий КУВАЛДИН

На снимке: Евгений Сидоров и Нина Краснова.

Интеллигентнейший человек, доброжелательный критик Евгений Сидоров, будучи ректором и профессором Литинститута или Министром культуры, всегда встречал меня с распростёртыми объятьями, как истинный друг, выслушивал меня, оказывая всяческую поддержку в суровом литературном мире времён «социализма с человеческим лицом».  Мало того, что выслушивал, он написал несколько проникновенных внутренних рецензий на рукописи моих книг для различных издательств. И вот 11 февраля 2013 года Евгению Юрьевичу Сидорову - 75 лет! Как стремительны и кратки дни нашей физической жизни! И как безгранична наша жизнь в тексте! Слава Евгения Сидорова в узких интеллектуальных литературных кругах была безгранична. «Старик, сходи к Сидорову! Что ты! Он с ходу врубится в твой бесподобный текст!» - советовали мне, а потом и я стал говорить новым одарённым авторам. Прекрасно писал Евгений Сидоров о творчестве Осипа Мандельштама, Фёдора Абрамова, Иосифа Бродского, Фазиля Искандера, Михаила Булгакова и многих других талантливых поэтах и писателях. Высоко оценил Евгений Сидоров альманах Нины Красновой «Эолова арфа» на презентации в ЦДЛ. В задушевных беседах с Фазилем Искандером, Юрием Нагибиным, Булатом Окуджавой я всегда слышал от них самые тёплые слова о критической прозорливости, о понимающем сердце Евгения Сидорова. В своей великолепной новой книге «Записки из-под полы» Евгений Сидоров рисует какой-то очень точный, очень человечный момент: «Однажды в концерте я видел, как Рихтер вдруг сбился посреди пьесы (не помню какой, играл с молодым Башметом) и остановил движение музыки. Руки молча лежали на клавиатуре. Через мгновение, взглянув в сторону зала, он продолжил игру. Момент незабываемый, ибо невольная ошибка великого музыканта мгновенно приблизила его к нам, сделав еще более человечным и ранимым».  Какие важные строки! Так же приближен ко мне Евгений Сидоров, отмечавший в пору моей молодости лучшие эпизоды моих произведений, и это окрыляло меня. И я взлетел!

 

Юрий КУВАЛДИН

Ваграм Кеворков родился 1 июля 1938 года в Пятигорске. Окончил режиссерский факультет ГИТИСа им. А. В. Луначарского, а ранее - историко-филологический факультет Пятигорского государственного педагогического института. Режиссер-постановщик, актер, журналист. Работал на телевидении, снял много телефильмов, в том числе фильм "Юрий Кувалдин. Жизнь в тексте", в 70-х годах вёл передачу "Спокойной ночи малыши". Член Союзов писателей и журналистов. В 2005 году в Московской городской организации Союза писателей России вышла его книга «Сопряжение времён». В «Нашей улице» печатается с № 76 (3) март 2006. Участник альманахов издательства "Книжный сад" "Ре-цепт" и "Золотая птица". В 2008 году в Издательстве писателя Юрия Кувалдина "Книжный сад" вышла книга повестей, рассказов, эссе "Романы бахт". В 2009 году Юрий Кувалдин издал новую книгу повестей и рассказов Ваграма Кеворкова "Эликсир жизни".

ОРЁЛ

рассказ

 

Старичок был среднего роста, седенький, лысоватый, с редкими белесыми бровями, с полотняным белым картузом в руке.
Одет в дешевенький полосатый «бумажный» костюмчик, явно купленный в сельпо, обут в свиной «сырой» кожи сандалии, опять же совковые.
Старичок - фермер из штата Вирджиния - оделся у нас во все дешевенькое! «Жмот!» - мысленно упрекнул я его. И спохватился: «А может, он из бедных?»
Мы с ним стояли у бетонного, в метр высотой, забора, и через укрепленную на этом заборе сетку-рабицу глядели на множество белых кур, клевавших зерно на просторном птичьем дворе и на длинные трехэтажные клетки с несушками. Рядом тянулось краснокирпичное зимнее помещение.
- Скока ж у тебя птицы здеся? - тихенько спросил старичок подошедшего предколхоза.
- Пять тыщ! - довольно, увесисто ответствовал молодой председатель, полноватый, лет тридцати, одетый в белую рубашку-апаш, джинсовые синие брюки и серые летние туфли.
- А у меня на ферме тридцать тыщ! - спокойно, так же тихенько «срезал» председателя старичок и ласково, участливо улыбнулся. - А лисы таскають птицу?
- Таскают! - бодро сознался председатель и улыбнулся ответно.
- Та-ак! - старичок удовлетворенно кивнул. - А на скока у тебя в землю бетонный забор уходить?
- Два метра! - не то, чтобы с гордостью, но все-таки с некоторым удовольствием ответил старичку председатель.
- А у меня на десять метров! - ласково «припечатал» его старичок. - Никакая лиса не подроить!
- Десять метров! Да, конечно! - растеряно согласился с ним председатель, - и я, и старичок поняли, как неприятно ему признавать свое поражение.
- А чого ж у вас сверху железной сетки нету? - продолжал свой «допрос» старичок. - Ведь, поди, и коршуны, и ястреба таскають, аль с ружжом кто наготове?
- Да откуда? - совсем уж сник председатель. - Охотники не соглашаются цельный день сидеть, да и как его, проклятого, укараулишь, ведь он летит - над степом стелится, а перемахнул через сетку, цапнул курку и назад!
- А чого ж тогда сетку поверху не натянуть, так у вас всех курей потаскають!
- Денег нет!
Старичок недоуменно развел руками, чуть не задев картузом забор:
- А ссуду в банке?
- Не дадут! Вдруг не вернем?
Куры на площадке заметались, заквохтали, над нашими головами скользнула какая-то огромная птица, схватила орущую курицу и, трудно взмахивая крылами, перемахнула рабицу и полетела низко над степью обратно.
- Орел! - ошеломленно вымолвил я, глядя вслед хищнику.
- Орел! - изумленно подтвердил старичок и возмутился:
- Вот сволочь!
- Придется убить их! - огорченно сказал председатель.
- Кого их? - не понял я.
- Семейку эту, гнездо на дереве! Если курку не задушит, выпустит возле дерева, она пасется, а он еще таскает!
- А нельзя поглядеть? - по-молодому азартно спросил старичок, аж глаза блеснули от любопытства.
В самом деле, грех было б не повидать такое чудо - орлиный колхоз!
Сели в председательский «уазик» и поехали по степи - ровнехонькому, без бугорочка, без ложбинки, без единого деревца или кустика, прокаленному солнцем малотравному чернозему.
- Скока земли пустуить! - не утерпел старичок. - Ни пара, ни полупара!
- Дожди залили, вспахать не успели, а тут суховей! - оправдывался председатель.
- Суховей - да! - согласился старичок. - Не приведи бог - суховей!
- Всю кукурузу спалил! - отозвался на сочувствие председатель. - Где теперь корма брать? - отчаяние прозвучало в его голосе.
Еще издали увидели в степи что-то зелененькое. Ехали-ехали, стали подъезжать к огромной ветле. Откуда она здесь, среди раскаленной равнины? Не иначе, подземные воды: корни у ветлы могут метров на пятнадцать уйти, если почуют влагу. И трава вокруг дерева свеженькая. Значит, точно, воды.
В развилке ветлы огромное гнездо, в нем орлы!
А куры пасутся у ветлы, поклевывают травку - все какие-то скособоченные, помятые, кровоподтеки после орлиных когтей. Но пасутся, вроде бы даже спокойны!
Мы вывалились из накаленной машины, но едва направились к ним, с гнезда сорвался орел, видно, тот самый, что был на птичнике, и мощным низким облетом согнал кур к самому дереву.
- Вот это пастух! - старичок, ошеломленный, как и я, остановился и покачал головой. -
- Чудны дела твои, Господи!
- Это что! - весело сказал председатель. - Давайте отъедем!
Отъехали метров на двести, вышли из машины, ждем, что будет!
А ничего! Ничего не происходит! Куры как паслись у самого дерева, так и пасутся, орел как засел в гнезде, так и сидит там, грозно поглядывает.
Ждали-ждали, уж уезжать собрались, но глядим, куры потихоньку стали разбредаться.
- Во! - оживился председатель. - Щас то самое и начнется!
Куры отходили все дальше и дальше от дерева, а одна, видимо, самая бесшабашная, покинула лужайку и, поклевывая что-то в сухой земле, направилась в степь.
Едва отошла от лужайки метров на двадцать, орел слетел с гнезда, маханул к ней и цапнул!
Заорала бедняжка, а он ее в гнездо, там разорвал и с орлицей стали жрать!
Остальные куры, струхнув, опрометью шарахнулись к дереву!
- Во, сволота! - не утерпел старичок.
- Ну! - ухмыльнулся председатель. - Как только какая-то схочет воли, пойдет в степ, он ее тут как тут!
- Все как у людей! - заключил старичок и опять покачал головой. - Чудны дела твои, господи!
- А зачем он их здесь держит, - недоумевал я - все равно ж летает на птичник!
- А ливень или ветер страшенный - куда ж он полетит? Неохота! А есть охота! Раз и схавал!
- Как в магазин сходил! - старичок засмеялся мелко, и зубы его обнажились мелкие.
- Как в магазин! - подтвердил председатель. - Только на шару!
Обратной дорогой до фермы мы обсуждали увиденное, поражаясь уму и сметке хищника и его хозяйским способностям.
- Дома расскажу - не поверят! - смеялся старичок и довольно потирал правой рукой левую с картузом.

Через год меня опять занесло в эти края.
Ветла все так же одиноко зеленела в жаркой степи.
Все так же торчало в развилине большое гнездо.
Но орлов уже не было.

 

 

“Наша улица” №158 (1) январь 2013

 

 

Виктор Хатеновский родился 5 апреля 1958 года в Минске. Актёр и поэт. В 1985 году окончил Саратовское театральное училище по специальности: актёр драматического театра.
Стихи опубликованы в литературно-художественных журналах и интернет-альманахах России, Украины, Белоруссии, Германии, Канады.
Живёт и работает в Москве.
В "Нашей улице" публикуется с №157 (12) декабрь 2012 года.

Виктор Хатеновский

НАД КОЛЫБЕЛЬЮ ЗЫБКОЙ

 

***
Маме, Нине Павловне

Сколько непритворных слёз,
Бедствий, стрессов нервных
Отпрыск ваш Вам преподнёс,
Будучи, во-первых -
Хворым, хрупким, щипцевым,
Вздорным... С колыбели -
Плакальщицы стадом злым
Над блаженным пели:
"Для тебя под Минском вы-
Выдолблена яма!"...
Где б я был, когда б не Вы,
Дорогая мама?!

4.10.2012

 

***
Хватит дрыхнуть, хватит спать! Хоть ещё не утро,
Расколол вечерний сон колокольный звон.
Егеря почти в упор расстреляли Зубра,
Обложив его со всех четырёх сторон.

Кожу с мясом от костей отдирали, рвали
И бросали через стол злым собакам в пасть.
Бабы прыгали на стол, на носки вставали,
Позволяли на себе даже кофты рвать.

Хохот, топот, злобный лай – пьяная потеха
Водку вёдрами лила в рот дырявый… Вдруг
От трёхсотого стакана поперхнулось эхо,
И стальные топоры выпали из рук.

И заглох надсадный лай озверевшей своры,
Шлёт веселье пузыри аж со дна реки;
И, забыв про рудники, сбив со ртов запоры,
Развязали мужики злые языки:

«Пусть на Кронверкском валу захлебнёмся кровью,
Пусть в сибирских лагерях околеем - всё ж
Мы заткнём гнилую пасть светскому злословью,
Окунём святую ложь в старческую дрожь!

Титулованная мразь балуется раем,
Мы, под красный календарь, чтя Господень гроб,
Пашем, сеем, спины гнём, отдыху не знаем,
Да от злости зверю в лоб запускаем дробь.

Хватит дрыхнуть, хватит спать! Громом с колоколен,
Въевшийся в печенки страх, враз – под топоры!
Звонари, давай, давай! Не жалей ладоней!..
Тихо, бабы! Это ж вам не хухры-мухры…»

Бабы в слёзы, бабы – в плач: « Ой, землёй могильной
Вас на Кронверкском валу забросают!» Но
По дороге столбовой, по дороге пыльной
Без боязни мужики вышли за село.

Всё ж традициям верны мужики - к тому же
На груди рубахи рвать, чай, не привыкать –
Потоптались за селом в придорожной луже,
Погорланили и вновь – тишь да благодать.

Хватит, бабы, глотки драть! Не тяните жилы!
В раввелине кровь со стен смоете не вы:
Звонари в блевоте спят кротки, как могилы,
Мужики в стаканах топят буйные умы.

Племя жалкое рабов, что вам клич Свободы!
Так и будете всю жизнь в страхе спины гнуть.
Взвыли трубы – егеря снова сводят счёты…
Вся надежда на авось да на как-нибудь.

3.07.1989

 

***
Николаю Рубцову

Судьба, поэт, предрешена.
Признав в тебе единоверца,
Когтит - строптивая жена
Твоё взволнованное сердце.
Взрастёт победа на крови:
Увековечит встреча с бесом
Рождённую не для любви
И ставшую твоим Дантесом.

11.10.2012

 

Диалог со Смертью


"Эй,юродивый!" - О! Безносая?..
Ты пошто стоишь в стужу босая?
Али ждёшь кого? Не меня ли? Ой,
Ты ошиблась,Смерть! Щас черёд не мой!

Что ты ластишься, рвань заборная?
Уж давно не лил водку в горло я.
Не пою, не пью - мясо кушаю,
Да из форточки Бога слушаю.

А за стёклами - копоть, смрад и грязь.
Я кричу, задрав морду кверху: - Слазь!
Погляди - с вином, с песней, с плясками
Твой народ, как встарь, кормят сказками.

Погляди, услышь - как на площади
Люд простой орёт в небо - "Господи!"
Как в церквах с колен на распятия
Смотрят матери, сёстры, братия...

Сколько горечи в тех глазах больных!
Сколько муки там, сколько веры в них!
И под стоны те с четырёх сторон
В унисон - шальной колокольный звон.

Но, как встарь, на клич в небо - Господи,
Помоги хоть ты жизнь не скомкати! -
Тишина в ответ, копоть, смрад и грязь,
И плевать Ему что кричу я: - Слазь!

И с проклятьями, да с молитвами
Спим мы сутками, пьём мы литрами,
Век на привязи ходим, бродим мы...
Эй, безносая!..
- "Что,юродивый?"

4.05.1987.

 

***
Ночь оглохла от скорбного бубна.
Ты хандрой, как проказой, больна.
Разведёнка... Горда, неприступна -
Свыклась с платьем из чёрного льна.
Не колдунья, не божья невеста -
Ждёшь нетрезвых лобзаний земли:
В бренной жизни достойного места
До сих пор для тебя не нашли.
Сколько мифов ты не развенчала,
Сколько слов не успела распять?!
Cколько слёз у морского причала
Cмоет с глаз твоих - чёрствая мать?!

25.06.2012

 

***
Жизнь непроста.
Смерть многогранна.
С верой в Христа
Спит Дона Анна.
Спит Командор.
Скромно и смело
Спят с давних пор
Гамлет, Отелло.
В гроб Дон Гуан
Снёс васильковый,
Модный кафтан.
Для Казановы -
Дочка, жена,
Сваха, невеста -
Где-то нашла
Тихое место...
Сколько их, Бог,
Тех, кто из блюдца
Выпив, не смог
Утром проснуться?!
Выскоблив лбы
Жизненным стажем,
Скоро и - мы
Где-нибудь ляжем.

10.01.2011

 

***
Так это - всё?! А где - под грохот сбруи -
Проклятья, ласки, слёзы, поцелуи?
Где монолог: " Как долго, в самом деле,
Должна я ждать тебя в своей постели?! "
Где взрыв эмоций? Где - ответь мне быстро -
Французской водки полная канистра?..
Постель согрев, ждёшь агнца, Клеопатра?
Помру - сегодня. Ты погибнешь завтра.

25.02.2011

 

***
Дом обескровлен тишиной,
Смердящей патокой вокзала.
В дверях - юродивый с женой.
На нём хитон из одеяла.

Она бледна и хороша,
Чуть-чуть нервозна. Но, как прежде,
Душа на кончике ножа
Усердно молится надежде.

30.08.1994

 

***
Сжав стакан густой отравы,
Расчехлив блудливый глаз,
Вновь сегодня, Боже Правый,
Я готов пуститься в пляс:
В нервный, громкий, одинокий,
Нужный - как собаке кость.
Приковала к танцам ноги
В сердце вспыхнувшая злость.

15.01.2010

 

***
Т.К.

Ума не приложу - кому всё это надо?!
Вы - благородны. Я - эстетствующий хам,
Зачатый впопыхах и изгнанный из стада,
И потерявший счёт засаленным грехам.

Я - скопище червей, я - выблюдок клозета,
С восторженностью злой бичующий волхвов.
Ну как же Вы смогли узреть во мне поэта?!
Ну как ошиблись Вы, любимица Богов?!

14.06.1993

 

***
Над колыбелью зыбкой -
Оранжевое солнце.
Взгляни на жизнь с улыбкой,
Достойной стихотворца.
С судьбой смирись, как с небом:
Средь распрей бытовых
Господь блаженных хлебом
Подкармливать привык.
Твой мозг в тени черешен
Тревожит стук копыт?..
Не так уж мир безгрешен,
Чтоб ты был им забыт.

8.07.2000

 

“Наша улица” №158 (1) январь 2013

Александр Иванович Бабушкин родился в 1964 г.  в п. Токсово под Ленинградом.
Живет в пригороде Санкт-Петербурга.
Окончил Экономический ф-т Ленинградского государственного университета (1987) и аспирантуру философского ф-та  Санкт-Петербургского государственного университета (1993).
Преподавал историю экономических учений, философию, работал грузчиком, сторожем, дворником, охранником, «челноком», журналистом, редактором, главным редактором, творческим директором.

Книги.
Стихи
1997, «Белый лист», сборник стихов, изд-во «Четыре Б», СПб/ самиздат
2002, «Будет много разных слов», сборник стихов, изд-во «Геликон плюс», СПб / самиздат
2012, «Избранное», сборник стихов, изд-во «Геликон плюс», СПб /самиздат

 Проза
2012, «ФИНБАН» (книга рассказов), изд-во Franc-Tireur USA

Публикации
«Мастерская» - приложение к журналу «Семь искусств» Hanover, Germany
http://club.berkovich-zametki.com/?p=2243
http://www.epochtimes.ru/content/view/65139/76/

сайт александра бабушкина

 

Александр Бабушкин

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

 

***
ВИденье мира,
видЕние – мука,
скука
без стука вошедшего звука,
хитрая штука
и злая игра -
произведенье сведенья с ума.
тянет ли, вытянет слабая воля?
Перенесет через грозное море?
Но встрепенется,
оставит без сна
злое искусство сведенья с ума.
Взбесится спесь
от бесславной работы:
«Кто ты, меня изводящий?
за что ты?»
теплая клетка,
но - клетка,
тюрьма,
жуткое место
сведенья с ума.
Не оставляй
с этой проклятой долей.
Не изводи
невозможною волей.
Где она, воля?
Звезда да сума -
крест непосильный
всю жизнь без ума.
Всю свою жизнь
у себя на закланье,
ночью ли, днем ли -
сплошное терзанье.
Всеизводящая пропасть
без дна -
крестная доля
сошедших с ума.

 

 

***
Будет много разных слов.
Будут проводы и встречи.
Будут и костры, и свечи.
Будет много разных снов.
Будет вечная любовь.
Будет пыль и будет память.
Будет искренняя зависть.
Будет пролитая кровь.
будет всё, как сотни раз,
как сейчас на этом свете.
Будут внуков нянчить дети.
Будет всё.
Не будет нас.

 

 

***
я жду дождя,
чтоб день, почистив зубы,
промыв глаза
из водосточных труб,
вытягивал пустых подъездов губы
и был спокоен и немного груб.
Я жду тоски,
когда приходит честность,
и всё насквозь,
и всё наоборот,
и вся земная наша неизбежность
тревожит и покоя не дает.
Я жду вестей иных,
совсем нездешних,
иной судьбы,
чтоб с этой обручить,
нащупать дверь
и в темноте кромешной
в не этот мир решиться и ступить.
В тот странный мир,
чьи тайные приметы
разбросаны по жизни,
как стекло.
К зеленым берегам
бездонной Леты,
где будущее прошлое мое.

 

 

***
Пред вечною загадкой
Земного бытия
Поэзия припадков,
История огня,
Романы диких судеб,
Поклепы отставных,
Не счесть творений судей
И мертвых и живых.
Безумная культура
Крылатого коня.
Виват, литература,
Сожравшая меня!

 

 

***
принадлежащее
совсем как подлежащее,
как тело
бездыханное,
лежащее
у русла пересохшего ручья.
Душа нематериальна,
как сказуемое.
Как личность,
уголовно наказуемая.
она бездомная.
Она
ничья.

 

 

***
мы с тобой,
как спичка с коробком,
в тесном соприкосновенье
вспыхнем,
и сгорим огнем,
и сокроем наше преступленье.

 

 

***
случилась жизнь,
и в ней
случились мы.
Случились.
Как там все мы получились?
а получились только наши сны -
сны осени и голубой весны, -
они по нашей жизни прокатились
и укатили
в невидаль ли,
даль,
и на витке нездешнего блаженства
они земной мешают календарь,
даря нам неземное совершенство.
как вышло так,
что жизнь влюбилась в сон
и в полусне несет нас и качает,
несет
наш полудом,
полувагон,
и полоумный этот перезвон
давно нам ничего не обещает?
всё, как во сне положено,
всё вдруг,
вдруг всё нахлынет,
и летит,
и рвется.
Но, завершив,
не нами данный круг,
всё так же вдруг
внезапно оборвется.
ну, вот и всё,
вот так случилась жизнь.
а мы не долетели  -
доплелись
до старенькой скамейки у оградки
и до вершин, увы, не добрались -
к вершинам можно только
без оглядки.

 

 

***
я б матом,
я бы в каждый атом
залез
и всё в себе разрушил,
когда в любви своей
проклятой ползу рептилией
по суше.
какой лететь!
куда там звонко!
всё разлетелось
до окраин.
и вырастают перепонки,
и весь я ими обрастаем.

 

 

***
осень жизни весной,
опостылевшей зрелостью.
осень жизни зимой,
душным летом и осенью.
Ты навалишься жалостью,
ты задавишь усталостью
и наметишь пунктирами
стылые  проседи.
Осень жизни,
пора урожая познания,
вызревания
горького колоса истины,
ты, как воспоминанье
далеких скитаний,
память треплешь лучом
безвозвратного, чистого.
Осень - мудрость,
и мудрость такая осенняя,
и пронзенная сущность
сознаньем конечности.
Это в нас похороненное
вдохновение,
поделенное
на монолог бесконечности.
Осень жизни  - не время -
пора подытоживать,
круг за кругом нам шлет
обреченные вёсточки.
Осень -  это какая-то в нас
настороженность
и заброшенность
самой заброшенной звездочки.
Осень с жизни снимает
увядшую кожицу
и дождями старательно
скоблит и чистит.
Осень - это какая-то
долгая прожитость
с нас торопится сбросить
засохшие листья.

 

 

***
ты станешь
символом и тайной,
ты станешь памятью,
случайно
меня разбудит зов
к тебе,
а ты
в далеком далеке,
где от меня
лишь символ, тайна,
в чулане памяти
случайно
тебя разбудит зов
ко мне,
а я
в далеком далеке.

 

 

 

***
А дальше, как и раньше - пустота.
Измученную насморком природу
Покинула былая красота
И, ветками шурша, упала в воду.
Все краски, всю живую акварель,
Все с грязью размешал паршивый ветер.
И моросил сентябрьский апрель.
Большая осень на весеннем свете.
Зима сдаваясь плакала навзрыд,
Как сахар грустно таяла в стакане.
Пристыжена, поставлена на вид.
И без надежд и без гроша в кармане.
Так без надежд с душой на сквозняке
Ловил как воздух в сером небе просинь.
Весна осточертевшая уже,
Давила грустью, как дождями осень.

 

 

 

***
В исканьях псевдоатеизма
какой еще грядет кумир?
Нам
в нашем новом пессимизме
совсем иной открылся мир.
Совсем иной,
иные дали,
и даль
пугающе темна, -
как по частям мы открывали
в самих себе
самих себя.

 

 

 

***
Поиск смысла.
Поиск мысли.
Вот и свыкся,
и - привычка.
Мозги вытекли,
как вышли, -
сигарета,
стопка,
спичка.
Изнутри себя
не вижу.
За предел себя -
нет силы.
Что-то страшное
предвижу,
чем-то мозг
уже пронзило.
И осталось
вспоминаньем
в миг волшебный
озаренья,
там,
за гранью пониманья,
там,
где таинство вершенья.
Что-то было.
Всплеск интриги?
И загадка
держит цепко.
Книги, книги,
книги, книги,
где же связка,
где же сцепка?
Это всё
за гранью слова.
Это
мания страданья,
персональные оковы
для охотника
за тайной.
Как формальное
логично,
всё логичное -
формально.
Это всё
сугубо лично -
то есть
просто ненормально.
Поиск смысла.
Поиск мысли.
Вот проклятая привычка.
Мозги вытекли,
как вышли, -
сигарета,
стопка,
спичка.

 

 

 

***
Еще одна осень
слезами зальет и стихами.
Ах, что это с нами?
Мы знаем…
Но что это с нами?
Еще одна осень,
блаженное время для грусти,
сезонно потреплет
и также сезонно отпустит.
Ах, милое время.
Ах, самое страшное время.
Когда еще так вопрошаю:
«И с кем я?
И где я?»
Ах, грустное время.
И так с этой грустью уютно,
и чудится тайна,
и что-то предчувствуем смутно.
А мы
как деревья,
с нас листья
осыпятся к сроку.
И истинно это,
но что в этой истине проку?
И все здесь поэты,
и плачем навзрыд
без умолку.
И истинно это,
но что в этой истине толку?

 

 

 

***
в уходящего поезда
прыгнуть вагон.
Сердце лопнет от ужаса:
вдруг опоздал?
накрываемый мраком,
покинут перрон.
задремавшей судьбы
полусгнивший вокзал
проплывает за окнами.
бегство в куда?
где другая среда,
облака и пространство?
сказкой приторной детства:
большая вода,
зов больших кораблей,
ожиданий и странствий.
по земле исходил -
исходил по себе,
исходил,
ожидая большого исхода, -
на всю жизнь в услуженье
к прекрасной судьбе.
Только что она есть?
только где ее всходы?
нет уж тех поездов,
унесли,
унеслись.
в сказке с именем «жизнь»
подзабылось начало,
тот перрон,
от которого
метилось ввысь,
в тех вагонах,
в которых
в пути укачало.

 

 

 

***
то ли ждать не могу,
то ли брать не могу,
вдруг то рвать,
то разглаживать хочется.
черный столб одинокий
на грязном снегу,
и к нему
пригвоздит одиночество.
отчего не поешь,
песне слов не даешь?
из страдальцев
решил ли уволиться?
То с тоски западешь,
а проснешься - орешь.
помолись.
и охота,
да колется.
не один ты такой.
миллионный изгой
за душою своею корячится.
а поди ж ты открой,
что за тайной такой
невозможное
новое прячется.
толку в тайне твоей -
ни насыпь,
ни налей,
век таскаться,
как с торбою писаной.
это тени страстей,
нет печальней гостей,
чем души,
раньше времени списанной.
это лики суда.
Только суд - ерунда,
недешевая даже комедия.
от себя?
но куда?
прекратится когда
это всё,
и скорее уедем мы?
А уедем пожить,
не шуметь,
не бузить -
что осталось
расчетливо взвешивать.
а уедем
тревоги свои хоронить
и дешевые сопли
развешивать.

 

 

 

***
Учитесь слушать музыку мучения.
Всмотритесь в это странное растение,
на руки-стебли,
нервы,
на глаза.
Страдание - поэт, учитель пения;
мелодией сожмется неврастения,
и с рифмою напросится слеза.
Не брезгуйте случайным поучением -
полезно всё для саморазрушения,
ведь так зовутся опыты тоски?
Не верьте в то, что всё это загадочно:
всё в декаденсе плоско и упадочно,
бальзам на пальцы -
и тереть виски…
Вытягивайте губы перед зеркалом.
Ну что же так гримасой исковеркало
прекрасное, чуть бледное лицо?
Не бойтесь, опыт быстро набирается,
косметика с годами подбирается,
легко,
как надевается кольцо.
Гоните новоявленного голубя
от пропасти подальше и от проруби,
от духоты и тьмы библиотек.
В толпу,
где веселится всё и кружит сон,  
и ни себе и никому не нужен он,
мой маленький,
мой бедный человек.

 

 

***
Надо брать себя в руки,
за книги, к науке.
Только мысли, увы, в облаках.
Надо страшной работой
спасаться от муки,
да у муки сильнее замах.
надо что-то не так,
как-то правильно делать.
только как,
подскажи мне, мудрец,
когда крутит, ломает,
насилует тело
сотрясением наших сердец?

 

 

 

***
я плакал школьником навзрыд
и шел в размытое пространство.
не от обид душа болит,
от своего же окаянства.
О, инфантильнейший собрат,
не ты ль рыдал в стакане водки,
не ты ль душе подсыпал яд
и надорвал от споров глотку?
И тают призраки-дворцы,
творцы расходятся в пивные.
И мы, забыв, что мы - отцы,
идем в миры совсем иные,
где льют на мозги чай,
и дым
пропитан запахом свободы.
Там мы,
моральные уроды,
с проклятым творчеством своим.

 

 

 

***
...А жизнь идет
за часом час.
Теряет - раз,
находит - раз,
теряет нас,
находит вас,
и всё равняется в балансе.
А жизнь идет,
за часом час.
И с нами
так же, как без нас,
и с вами
так же, как без вас.
Кружится
в бесконечном танце...

 

 

 

***
поговори со мной о том,
что вот мой дом,
а я бездомен,
что колокольный звон кругом,
а я не слышу колоколен,
не слышу звона.
в тишине,
сбиваясь, комкаются фразы:
кто мы такие?
как мы?
где?..
с ума сошедшие все сразу.
поговори со мной о том,
что ни при чем я в жизни этой,
что бьется свет в меня лучом,
да только больно мне от света.
И мигом мучается год,
и вдруг безумием закружит:
так был ли нужен твой приход,
когда ты сам себе не нужен?
поговори.
притушим свет,
от стольких бед
задернем шторы.
а духота -
на столько лет.
И в жизни собственной -
как воры.
И так пронзителен обман…
И в отрезвлении
так горько.
на столько жизней лег туман.
А что за ним?
представишь только...
поговори со мной, поэт,
в моей душе
рожденный кем-то.
быть может,
ты и есть тот свет,
с которым можно быть
не чем-то,
а всею мерой естества,
всего,
до крохотного вздоха,
когда в тебе же,
как листва,
взойдет
и опадет эпоха.

 

 

 

***
Не жизнь присутствует во мне,
а я присутствую при жизни.
И мысли...
И такие мысли
являются по временам,
приходят,
и сидят у ног,
и, преданные как собаки,
всё ждут чего-то от меня,
каких-то неземных ответов
на тот вопрос,
который мной
себе же задал
Бог?
Природа?
Бог весть, кто задал,
на беду.
И вот все ждет,
когда умру,
чтоб снова
этим же вопросом
себя безумно изводить.
И до пришествия второго
плодить, плодить,
плодить, плодить
несчастий радости и смехи.
Я засыпаю,
и на веки
садится ангел той любви,
которая свела с ума
такие сонмища поэтов,
что гнались
за летучим светом
кошмарных
дивных миражей.
И кто ответы находил,
ответ немедля приводил
во исполненье
в исполненье...
Так, чтоб поверили, зачем
так горько плакали во сне,
об мостовую Саша Гликберг
стучался шалой головой,
и ехали домой цыгане,
и Гоголь хохотал в ночи
безумным,
страшным,
жутким Вием,
и шла немытая Россия
из «Бани» пиво пить к ларьку.
Приятель,
дай-ка огоньку.
Не эти ли во сне Саврасов
земные хляби разглядел?
В них тонет смысл
всех здравых смыслов.
С ума сошедший, пьет Паскаль
свои смертельные сарказмы,
а вечный мальчик Гегель
спит
и видит сон про вечный синтез.
В канализации глубин,
в болотах Стикса и Харона,
в высоких черных сапогах
бредет понуро бог любви
за словом Третьего Завета.
Но к нам
он больше не придет:
и так весьма всё хорошо.
Он нас накажет вечной жизнью
сменяющих себя родов,
как то предвидел Соловьев.
И бесконечная Земля
одна останется на свете.
И по орбитам будут дети
играть в пятнашки
в быстрых люльках.
На темной стороне Луны
устроят кладбище придуркам.
Я буду сторожем при нем.
Бессменным,
потому что умер
и занял место самым первым.
Еще первей,
чем понял Ницше,
что Достоевский был правей,
левее Ленин.
Клара Цеткин
нам будет доставать табак,
Платонов будет из земли
ругаться матом «Чевенгура»,
и, смердный запах разнося,
нас будет навещать Зосима,
а мы с Алешей будем пить
тысячелетнюю пол-литру.

 

 

 

***
умер Бог.
Проснулся разум,
разметал всё по углам.
И обрушилось всё разом -
дым и пепел,
грязь и хлам,
одиночество до визга,
до припадка тошноты.
Утонченного б цинизма
да стакана бормоты.
Нету меры -
нет и веры.
Веры нет -
и в мерах сдвиг.
Разум вычислил химеры
и от ужаса погиб.

 

2013 НГ

придаточно это
при дате
змеиный тринадцатый
нате
вам
и разбирайтесь
когда отопьётся
петлёю свернётся на шее
кого поцелует взасос
а кого под откос
и при чем здесь был гад?
ни при чем
и судьба
ей ведь всё нипочём
Китайский у вас календарь
в православной стране
или майский
а ночь кувырком
под бенгальский огонь
и в языческий псих
окунается глобус
по космосу пьяно несет
переполненный этот автобус
кому из кокоса ликёр
а кому оливье под забор
и за шиворот водку
кто тащит старуху в сберкассу
кто в койку молодку
коробка стучит передач
и хоть смейся
хоть плачь
и Таня свой мяч не найдет
и у мишки оторвана лапа
и памяти крошки
опять собирает растяпа
сливая из рюмок остатки
под утро в одну
не надо ко дну
я и так ото дна не отлипну
я лучше к окну
как ребёнок
губами и носом прилипну
и буду смотреть
как на землю спускается снег
мой век позади
и вперед устремляется век
только плохо мне видится
что впереди

31.12.2012

 

 

 

***
случилась жизнь
глоточками-комочками
листочками по кочкам-запятым
и вечною бродягой одиночкою
карабкается мучается строчками
царапая по точкам болевым

 

 

 

***
из песни слов…
из жизни дней…
из рюмки капель…
все последние
и ничего на утро
как всегда
столетний токсикоз
от слов-теней
и капельницей памяти
и против часовой
гонять по венам
годы прошлых дней
судьбы своей
и жить такую жизнь
вперед-назад
вперед-назад
весь график жизни смят
и сломан к черту
черту бы подвести
и черным и по белому
свести баланс счетов
которым счета нет
но кто-то ведь
их все предъявит мне
и выставит последний
под расчет

 

 

 

***
сядет ангел
на тлеющий кончик пера
три пера моряков
из марсельского порта
в голове нихера
и орут опера
поминая зарплату
и в бога и в черта
и истлеет хабарик
обжегши губу
на губе матюгнется
затраханный дембель
и сожрав до костей
головную кору
зафигачат Земле
термоядерный пендель
томно нежную лиру
пустили на плуг
ямб в хорее
и раком стоит амфибрахий
и в асфальт бежин луг
балерины на круг
и последние истины
посланы нахер

 

 

 

***
слова
словам
словами
о словах
и в головах.
и музыкой нездешней
и мыслью
куполов о куполах
и куполами
в темноте кромешной
антеннами
ловящими сигнал
бог дал
послал
услышал?
не услышал?
так это ты строкою наповал?
или тебе словами мозги вышиб?

 

 

***
истина
открывшегося
мне
ни
я
со-мнения
и
благая весть
со-весть

 

 

 

***
Писать,
Описать,
Записать,
Дописать эту жизнь -
Как вываривать соль
Из рассола непролитых слез.
Но слезами залить все что можно.
И соль эту
С хлебом
На небо
Вперед
За стаканом.
Погано.
И все испоганил.
И в жизни поганой
Поганкою рос.
Словами в себя же пророс.
И прирос,
Приварился к бумаге, к столу.
И с горою окурков
Придурком живу.
Полудурком.
И мозг свой всё жру,
Не нажрусь,
Не убьюсь.
Я этой рефлексией льюсь на бумагу
Без смысла и цели.
Слова надоели.
Изъели.
Изгрызаны ногти.
И сожрана кожа на пальцах.
Уродец.
На прожитых днях
Балансирует канатоходец изгой.
Я сожран собой.
Я изъеден как молью собой.
Забери меня, Боже!
Мой кривенький путь
Чёрте где чёрте как ведь проложен.
И я заплутал.
И я сгинул на этом пути.
Скорей забери.
Мне себя уже не донести.
До Тебя уже не донести.
Ты прости.

 

 

***
Что-то пишется с трудом.
Пополам стихи с грехом.
Пополам с золой и пеплом.
Пополам с тоской и ветром.
Пополам с таким кошмаром.
Прожил даром.

 

 

 

***
Если написать всё то, что в голове,
Бог первым спустится на Землю
И сделает контрольный в голову.
Это будет онтологическое самоубийство.

 

 

 

***
Если бросить курить.
Если бросить всех женщин
С кем не венчан,
Но был.
И кого из сознанья
Я не выброшу.
Нет.
Да и сами они не уйдут.
Потому что все видят
И знают,
Что бросить ни их, ни себя не могу.
Если бросить курить,
То о чем мне останется думать?

 

 

 

***
Написать о том, что было?
Описать, как сердце выло?
Написать, как стыли жилы?
Описать, как все мы жили?
И кому писать все это?
Вон по телику куплеты…
Вокруг света.
Конец света.
И на Быкова билеты.
И зачем всё с нами было?
Всё говно вдруг разом всплыло.
А в итоге -
Шишел-Мышел -
Сэсэсэр на волю вышел.
Выхлоп - семь десятков лет.
И прорвало туалет.

 

 

***
хочу пишу
не хочу
пишу
не хочу
ну
не пишется
совсем не пишется
только слышится
как тикает в висках
это
не то
это
не то
всё
не то
что
то?
то что можно?
сложно
выразить словами
чувство омерзения
от слова можно
нужно послать всё
и ничего не писать
это честнее
чем думать о том
что написать
всё уже написано
и не успевают читать
написанного всеми
которое совсем не нужно читать
потому что нужно
читать
то
что написано тогда
когда не писали все

 

 

***
Сяду
Напишу большую повесть
«Совесть»
Всё не напишу
Никак
Не сяду
Всё…

 

 

 

***
Замучаю.
От случая и к случаю
прокручива
ю
мысль приставучую.
Накручиваю.
Мозги вкручиваю.
Ввинчиваю
мысль эту
прилипчивую мну
как сигарету.
Ответов
жду.
Ответов.
Нет и нет ответов.
Света нет.
Рассвет бессонницей.
И в обмороки сна-усталости
от жалости к себе.
Как жало
в мозг
вопрос.
Опять вопрос.
Вопросом на вопрос
навалится,
и высосет и выпьет
все по капле,
вытянет
и выжмет.
Вьет
жгутами все жилы.
Жили.
Жил.
Живу.
Живу ли?
Я ноги протяну.
Не дотяну.
Втянули.
Вот и меня втянули
в трясину этих слов.
Тону.
А был ли он здоров?
И этот престарелый мальчик
сошел с ума
от сумасшедших снов.
Ослище по тропинкам горным тянет
баулы сдохших книг-мозгов
разбитых о граниты.
Мы квиты.
Слышишь, Бог!
Молитвы.
Мы на крестах твоих основ
распяты.
Запятыми повторения отсечены.
Но повторения
учения не стали матерями.
И мы убьемся сами.
Без помощи чужой.
Самоубьемся
словами
умоемся,
как кровью захлебнемся
так не найдя ключа.
Ничья…
Душа ничья.
Еще одна.
Ничья.

 

 

 
***
в точку
всею линией
жизни
строчкой
в точку уходя
и длясь
во времени
имея
лишь умение
слова перебирать
и складывать
как-нибудь
укладывать
себя
на буквицы
вытягиваться
в полный рост
на белые одежды савана листа
и им укрыться
навсегда
и успокоиться
точка

 

 

 

***
Правила
Неправильно
Исправил
Знаю
Что не знаю
Ничего
Из правил тех
Что правильны
И правит что?

 

 

 

***
Ты уже все равно не вернешься.
Как когда-то лихой не проснешься.
А проснешься, так будто очнешься
После тысячи пропитых лет.
Все равно ты уже не вернешься.
Что ж ты с памятью бьешься и бьешься?
Что ты ищешь?
Ты в ней захлебнешься…
След?
Если здесь и сейчас тебя нет.

 

 

***
На белый лист налью печали,
И укачаю на качелях.
Так памятью уносит в дали,
Где всё могли, всего хотели.
И исписались листьев пачки,
И проскакали судеб строчки,
Долги, тревоги и заначки,
Кавычки, запятые, точки…
И мемуарово тоскливо
Глазею в заоконность. Слякоть.
Не хочется писать сопливо.
А хочется курить и плакать.

 

 

***
Не дай бог остаться одному.
Не дай бог ненужным никому.
Не дай бог в себя, как в пуп земли
вдруг упрешься ты.
И тогда не вытащит и Бог.
Он не хочет, что б один ты сдох.
Он и сам на свете не один.
Триедин.

 

 

***
И всё больше оглядываюсь.
Всё больше назад.
И все больше узлов
На память.
И всё больше рассказываюсь.
И вперёд - наугад.
И всё больше - уже.
Не исправить.
И всё кутаюсь, кутаюсь -
А трясёт от потерь.
И кричи не кричи -
Нет уж.
И тяну на себя
На того, что теперь
Опостылевших слов
Ветошь.

 

 

***
Черточкой меж датами
Ветер пролетит.
Мы не виноватые,
Что оно бежит.
Мы не виноватые.
Тикают часы.
Бедные, богатые…
Все и на весы.
И куда наклонится
Та, где нижний гвоздь?
Или успокоишься,
Или не сбылось.
Или оправдание,
Или гаснет свет.
Черточка меж датами.
Вот и весь ответ.

 

 

***
Маленький червячок.
Бедненький дурачок.
Пучусь на это небо -
Мне бы…

 

 

***
От земли до небес
В вертикаль
Как в иголки ушкО
Вставь
Эту жадную
Горизонталь,
Разлилась, зажралась.
Убавь.
Не выходит поклон,
В наклон
Тянет жадность живых
Мест.
Повелось так веков
Испокон.
Он поклонный могильный
Крест.

 

 

***
Слегка туповато.
Чуть-чуть грубовато.
Вот курева пачка.
Вот спички.
Вот хата.
Вот кофенаркотик.
Кино штабелями.
Вот книги.
Вот фиги.
И ты вверх ногами.
И вынесен мозг.
Вон - разбросан по полу.
И кто-то куда-то
Строчит протоколы.
Мол, так-то такой-то
Весь самоубит -
Расшибся башкою
О книжный гранит.
Слегка туповато.
Чуть-чуть грубовато.
На белом листе
Не хватает солдата.
Колышутся ели.
Трепещут осины.
Хватает еще
На Земле древесины.
И падают листья,
Как сбитые флаги.
Хватает еще
На планете бумаги.
Да что там, бумаги…
Всё брошено в сеть,
Чтоб новым солдатам
И там умереть.

 

 

***
Напиши это всё,
напиши и заткнись,
опиши
в этих проклятых буквенных знаках
все, что было и сплыло
под именем жисть,
и подохни последней бездомной собакой.
И летай драным ангелом,
бейся в окно,
корчи рожи,
царапайся в темные стекла.
Ты со всеми ветрами теперь заодно,
и со всеми дождями, чтоб почва промокла.
А когда изойдешься от слез и соплей,
когда все корабли разобьются о волны,
позови Его,
просто скажи: «Пожалей»,
Он придет и нальет,
как бывало,
по полной.
И последнего пьяницы вопли и крик:
«ой мороз…», «ты мне друг?»
и другие баяны
это всё твои весточки:
«помнишь, старик?»…
Это мучают души твои тараканы…

 

 

***
На белую бумагу
Посуду и отвагу,
Получки и привычки,
Друзей, картины, спички,
Бутылки и коробки.
И,  все, что было - в скобки.
И белая бумага
Сольет отвагу с брагой,
Пережует привычки,
Друзьям оставит спички,
Вон из бутылок пробки -
Все вынесет за скобки…

 

 

Санкт-Петербург

 

 

"Наша улица” №158 (1) январь 2013

Худлит

 

1. 12-16-45: Сборник юмора. (Кишинев: Elan Poligraf SRT)

2. Алконостъ. Вып. 50. (М.: Алконостъ)

3. Антология Григорьевской премии – 2011. (СПб.: Лимбус Пресс)

4. Александр Архангельский. Музей революции. (М.: АСТ)

5. Константин Вагинов. Песня слов. (М.: ОГИ)

6. Юрий Влодов. Люди и боги. (М.: Время)

7. Евгений Водолазкин. Лавр. (М.: Астрель)

8. Саша Вознесенский. Северное сияние. (М.: Изд-во В.Гоппе)

9. Мария Галина. Письма водяных девочек. (New York: Ailuros Publishing)

10. Саша Гальпер. Кровь. (Берлин: Пропеллер)

11. Олег Дивов. Консультант по дурацким вопросам. (М.: Эксмо)

12. Всеволод Емелин. Болотные песни. (М.: Фаланстер)

13. Николай Калиниченко. Точка зрения (М.: МГО СПР)

14. Классициум. Антология. (М.: Снежный ком М)

15. Красная стрела. Антология. (М.: АСТ)

16. Юрий Кувалдин. Нахтигаль: Рассказы, эссе (М.: Книжный сад)

17. Майя Кучерская. Тетя Мотя. (М.: Астрель)

18. Максим Лаврентьев. Видения земли (М.: Литературная Россия)

19. Ольга Лукас. Бабушка Смерть. (СПб.: Комильфо)

20. Лучшие стихи 2010 года. Антология/ Сост. М.Амелин. (М.: ОГИ)

21. Валерий Попов. Плясать до смерти (М.: Астрель)

22. Александр Проханов. Человек Звезды (М.: Вече)

23. Михаил Сапего. Одиножды один. (СПб.: Красный матрос)

24. Ян Сатуновский. Стихи и проза к стихам. (М.: Виртуальная галерея)

25. Маргарита Хемлин. Дознаватель. (М.: Астрель)

 

 

Non-fiction

 

1. Сергей Беляков. Гумилев, сын Гумилева. (М.: АСТ)

2. Владимир Бессонов, Рашит Янгиров. Дом Нирнзее (Большой Гнездниковский переулок, 10) (М.: Интеллект-Центр)

3. Владимир Бондаренко. Хранитель бессмертия. Лунный заяц в культуре Азии, Европы и Америки (М.: Амрита)

4. Александр Боровский. История искусства для собак (СПб.: Амфора)

5. Владимир Быстров. Между утопией и трагедией: Идея преображения мира у русских символистов. (М.: Прогресс-Плеяда)

6. Андрей Ваганов. Жанр, который мы потеряли: Очерк истории отечественной научно-популярной литературы (М.: АНО «Журнал «Экология и жизнь»).

7. Александр Васькин. Московские адреса Льва Толстого. (М.: Спутник+)

8. Владимир Гопман. Золотая пыль: Фантастическое в английском романе: последняя треть XIX–ХХ вв. (М.: РГГУ)

9. Олег Григорьев. Красная тетрадь. (СПб.: Красный матрос)

10. Денис Дроздов. Большая Ордынка. Прогулки по Замоскворечью. (М.: Центрполиграф)

11. Евгения Иванова. Александр Блок: Последние годы жизни. (СПб.: Росток)

12. Виктор Литовкин. Русский характер (М.: Издательство Независимая газета)

13. Владимир Мазепус Conspectus arcanorum. О Великих арканах Таро (М.: Энигма)

14. Сергей Марков. Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса (М.: Вече)

15. Максим Марусенков. Абсурдопедия русской жизни Владимира Сорокина (СПб.: Алетейя)

16. Жорес Медведев, Рой Медведев. Взлет и падение Т.Д.Лысенко (М.: Время)

17. Москва и москвичи в фотографиях Ильи Ильфа./ Сост. и текст А.И. Ильф. (М.: Ломоносов)

18. Олег Никифоров. Путин: вчера, сегодня, завтра (М.: Издательство Независимая газета)

19. Валерия Пустовая. Толстая критика (М.: РГГУ)

20. Андрей Рискин. Все пропьем, но флот не опозорим, или Не носил бы я погоны, если б не было смешно. (М.: Издательство Независимая газета)

21. Юрий Симонян. Вымыслы и случаи (М.: Издательство Независимая газета)

22. Евгений Степанов. Диалоги о поэзии. Книга интервью с известными российскими поэтами. (М.: Вест-Консалтинг)

23. ТамИздат. 100 избранных книг. (М.: Русский путь)

24. Елена Чудинова. Похищение Европы. Исламизация и капкан толерантности. (М.: Вече)

25. Сергей Чупринин. Малая литературная энциклопедия (М.: Время)

• "50 книг года" от "НГ-EL".

Игорь Шестков родился 12 января 1956 года в Москве. Окончил механико-математический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова. Эмигрировал в Германию 1990. В "Нашей улице" публикуется с № 91 (6) июнь 2007.

Игорь Шестков

ПИСЬМА И ЗАПИСИ РАЗНЫХ ЛЕТ

 

ВРЕМЕНИ ПОЛНО

Времени у меня полно – но для мысленного перехода из моего  «бездуховного вакуума» в твой перенасыщенный «духовным кислородом» православный мир требуется мужество, которого у меня нет. Трудности – языковые. Отвык от высоких слов, на Западе давно обесценившихся. И к сожалению не спроста.
Девушек с узкими лицами и длинными бедрами я в нынешней Москве тоже заметил. Некоторых даже смог сфотографировать. То, что их раньше не было – неправда. У тебя просто была тяжелая юность. Армия... А у меня было много милых длинноногих узколицых подруг. Почти все – дочери кгбешников, космонавтов или партийных боссов. Были они милы и нежны, но для пропахиванья «духовных полей» не годились. Фиалки.

«Время» связано с частотой дыхания или, например, взмахов крыльев бабочки. Колибри машет крылышками и дышит примерно в 500 раз чаще чем человек. И соответственно в 500 раз быстрее течет время маленькой птички.
Россия, сама не замечая, живет в замедленном времени, постоянно отставая от других. В моменты «Х» происходит страшное ускорение, возникают разрывы. Ужасы.
Когда жареный петух клюет, Россия прыгает как кенгиру, падает и разбивает себе морду.
Россия не упилась, а обожралась пространством, отравилась им, как алкаш – древесным спиртом из брошенной цистерны.
Что она с этим пространством сделала? Средняя полоса вырождается, деревни исчезают, средние и малые города дряхлеют и пустеют, великолепный Урал загажен радиацией, Зауралье   осваивается китайцами...
Москва крепнет, провинция скудеет. Поля не засеиваются. Страна ничего не производит, кроме того, что из земли можно взять. Украсть у самих себя.

Будь осторожен с математикой и особенно с физикой. Метафизика, как выяснилось, стоит куда меньше физики, алхимия спасовала перед химией. Очень тяжелые камни легко транспортировать с помощью самых примитивных орудий. Тяжести небожественны, небесные великаны – олигофрены, умер не только Фауст (недавний ураган сломал две огромные ели, которые росли рядом с его башней), но и Мефистофель.
Боги уже и не смердят. Воскрешать их искусственно – занятие опасное. Их отсутствие  сильнее, чем их присутствие. Поживем, друг, в темноте, без света.
Или включим электрический свет.
Тешить себя «духовностью» и «боженькой» – это сладко. Так блондинистые бляди зажигают свечи, курят ароматы и развешивают шелка прежде чем вульгарно отдаться. А потом ограбить клиента.
Я всегда ценил в тебе непримиримый к фальши аттический дух. Куда тебя занесло?

Рассказ «Мне было 19 лет» 39-летний Л. написал в лагере. Отсюда порнографический стимул – как у маркиза де Сада, расписавшегося в волю тоже только в тюрьме. Этот рассказ – смесь достоевщины и эротизированной живописи мирискусников. Откровенная порнография была бы  интереснее – тут философская начинка и культурное «ля-ля» не помогает, тут сила слов нужна. Чтобы ширинка порвалась.
Твой текст – сатира на публикацию этих, порожденных зудящими яйцами и постящимся брюхом, больных цветов – родился из желания отомстить мертвому старику. Прокалывать шилом эти яйца не надо – они и так пахнут нехорошо, их надо было бы похвалить... С трибуны...
Плохо, что трибуны нет.

Ты задел меня замечанием о материи в обмороке, о жизни, невозможной без высших сфер, без высших сил.
Всю жизнь я тоже так думал, потому что так нас учили мудрые, так легче противостоять судьбе, безразличию природы, неизбежности смерти...
Так интереснее. Так тебя кто-то слышит (эти самые высшие силы). Постоянно наблюдает.
Опыт эмиграции научил меня, что одиночество абсолютно. Никто не слышит нашего курлыканья... 
Смерть крепка. Не путешествие, а конец.
Конец – сильнее путешествия, крепче ада и рая, интереснее мистических построений.

«Материя, которая в обмороке» существует только для людей не видевших фотографий микромира (электоронный микроскоп) и макромира – слияния галактик, рождения и смерти звезд итд.
Тут не просто «панта рей». Тут и следа «материи» не видно. Сгустки энергии. Облака вероятности. Взрывы. Коллапсы. Скорости не человеческие. Взаимосвязи не антропологические. Постоянные обмены энергией. Активные химические процессы. И полное равнодушие к апломбам человека.
Мы на все смотрим из своего масштаба времени и пространства – мы все очеловечиваем. Любой кусок «материи», будь то статуя Праксителя или Шатл в масштабе час – сто тысяч лет, рождается и исчезает за несколько секунд.
В другом масштабе звезды возникают и сгорают за несколько мгновений. Для нас вселенная – миллиарды световых лет. Для других – один шаг. И это вовсе не значит, что эти другие «выше» нас. Скорее всего они кретины.
Каждая раса живет в своем масштабе времени и пространства. На уровне сантиметров совершенство – насекомые. На уровне двух метров – человек. На уровне парсеков – звезды.

Человек не выше муравьев. Совершенства возникают в своих масштабах. И судят о мире по своему локтю. Материя не стоит (как нам кажется), не течет (как мы догадались), а кипит, возникает и исчезает, постоянно меняет свои формы и свойства, превращается в энергию. В плазменном реакторе природы (отдадим и мы дань мирискусникам) празднуют свой дьяволский карнавал кварки и нейтрино. Не бытие, а вероятность бытия. Не пространство, а постоянно возникающая и исчезающая субстанция, временно-пространственная бурлящая каша, которой в нашем (кажущимся) трехмерном, ньютоновском мире ни аналога ни названия нет.
И «высшие силы», если они и «есть» (что они едят?) существуют в своих нишах бесконечномерного пространства. Если им и есть какое дело до нас, что очень сомнительно, то это «экологические проблемы», «заповедники», «аквариумы».
Не исключено, что «элохимы» создали «эдем» именно как аквариум с золотыми рыбками. Для потехи. Или на продажу. И смылись, когда надоело вмешиваться. Или просто когда деньги кончились.
Человек в лучшем случае не уничтожает муравьев.
«Жизнь» это самоорганизация материи не на кварковом уровне, а на уровне «протеинов». Биокомпьютер. С волей. Кто запрограммировал? Высшие силы? Возможно.
А может и нет. Программировать то пришлось только первую, исходную клетку. Дальше все пошло-поехало само (говорят биологи). Мы все потомки этой клетки, мы несем в себе ее свойства. И этим ограничиваем наши «ментальные» возможности. Наша жизнь возможна лишь в этой временно-пространственной нише. Между двумя ударами кометы.

Да, обычный ответ – мертвенное молчание, в котором слышится презрение к само-званцу, само-позванцу, само-писцу и отсебятнику. Не будь слишком строг, не трудись ставить меня на место! Доказывать, что русский писатель за границей – мертвый писатель. Быть мертвым не так уж плохо. Гораздо хуже – себя на родине под Путиным чистить. От чекистского помета...
Я свое место в мире мертвых обжил и обустроил. Но упрямое само-позванство и само-посыланство берут свое – и я посылаю, упрямо посылаю электронные письма с того света в редакции света этого, жду сюрпризов... И получаю.
Дозвонился я до редакторши одного из престижных московских литературных журналов. Скверная, видимо, баба. Голос капризный, визгливый. Говорили мы минуты две. Только потому, что у меня протекция была. От доброго старого Бориса Х-ва. «Просто так» она бы со мной и двух секунд не проговорила...
«Получили вы мои тексты?»
«Да».
«Прочитали?»
«Нет».
«Семь месяцев у вас лежат...»
«Многие по десять лет ждут. И вообще – мы на компьютере не читаем!».
«Почему не читаете?»
«У нас компьютеров нет...»

Позвонил мне главред журнала эмиграции «Другие берега», выходящего в Италии, господин Ободзинский. Он не стал мне петь песню «Эти глаза напротив», а сообщил, что моя проза одобрена редакцией к публикации в их журнале. Я помягчел, ободрился,  пустил слюну...
Еще через несколько недель на интернетной странице «Других берегов» появились мои рассказы... Гордости моей не было пределов. Ага! – говорил я сам себе, – вот оно, новое! Пришло! Изменится моя никчемная жизнь. Напечатали! Да еще и такой огромный кусок! Не пропадет мой скорбный труд!
Начал я считать и пальцы загибать. Один экземпляр для мамы, второй для первой разведенной жены (чтобы знала, какого парня  потеряла), третий для второй жены (чтобы оценила и прониклась), четвертый для близкого друга, который обиделся на мой отъезд и прекратил со мной отношения (знай, мол!), пятый для... Всего, для начала, заказал десять книжек журнала... И жду и жду...
Нетути. Звоню «глазам напротив». А они мне отвечают – наш журнал, извините, издание виртуальное, небумажное.... Вы, – говорит, – не поняли... Может быть, когда в будущем... Того... Напечатаем.... И слышу я на другом конце звонкий девичий хохот. Вот так гундосых и учат, как говорили в застойное время...

Вы умеете сердиться! А я умею сердить. Ваши тексты из металла, зубам больно, мои из теста... Специально недопеченого...
Поймите, из меня критик или читатель, как из говна пуля. Застреваю на первых же словах, застреваю на согласованиях, читать мне больно, как языком по наждаку елозить...
Не люблю молочную московскую поэзию! Прокисает, когда на подоконник поставишь... На свет...
Я писал о хвостах образов, а у вас тут – их веснушки, родимые пятна и шрамы, шрамы... Страсти-мордасти.. Высоко залетели!
Залезайте лучше под кожу, вы, певец сукровицы!

Почти две недели торчал в Иерусалиме. Фотографировал для выставки. Достали меня и спесивые евреи и злые арабы. Пришел в ярость – написал на Золотых воротах (замурованных еще в седьмом веке) старого города короткое русское слово. Ничего умнее из себя выдавить не смог. Обратился так и к арабам и к евреям и к Мессии. Написал карандашом, мелко, чтобы Мессия все-таки не прочитал. Случайно.

Мечтаю наивно о России светлой, демократической, простой – без КГБ, без Нашистов, без митрополита Кирилла, (имел возможность насладиться общением с этим мракобесом в процессе моего отлучения от церкви). России, в который светит свет науки с Ленинских гор, соединяется со светом золотым от колокольни Ивана в Кремле и рассыпается цветными лучами по всему светлозвонному православному миру – от студеных Соловков, через Фераппонтию и Китежа на Владимир-Суздаль, от Сергиева посада на Саров и до скитов сибирских...

Страх нынешних российских властей иррационален. Что-то их мучает большее, чем боязнь ниспровержения, наказания, потери власти и денег. Тут даже не дрожь Тушинского вора. Тут что-то от насекомых. Тараканище... Моль порхает над шитой жемчугом парчей, и дыры в ней... И сквозь дыры видны свиные рылы России настоящей, не придуманной... От ладана дерьмищем несет, от святого причастия – живой кровью мучеников...

Отлетев и погрузившись (эмиграция), теряешь дыхание, и ясный смысл в голове тухнет. Надо денек в барокамере посидеть, а то кислород в легких и в мозгах закипает... 
Вы написали про Р. правильно. Отсутствие поэзии, этого прелого горького листа, который нам так дорог... Бездушие, мертвенность «хороших текстов». Трупный яд «концептов» и других красивых слов, призванных морочить читателю голову. Точка, точка, запятая...      Р., действительно, не грибница, а камень. Если страницу его текста потрясти, все словеса и буковки, как сухие муравьишки с нее слетят. Ни слезинки, ни жиринки не останется.

Тема моей жизни.
Бегство живого в потустороннее. В общество людей, ставших словами. Отторжение от группы. От коллектива. Вон из людского потока, из нормальности, из города, из страны, а потом и из реальности. Шаг в потустороннее.
Спрятаться в потустороннем. Убежать от рутины, от всепроникающей вульгарности вещей и людей. От их плотского запаха. Спрятаться в потустороннем, уйти, дать оставшимся возможность занять твое место, позволить их железным челюстям разгрысть кость реальности, вылакать кровь твоей современности. Скрыться в пустоту...

Текст П-ва демонстрирует симпатичный инфантилизм москвичей. Птолемеевское сознание. Он заставляет богов и духов крутиться вместе с Москвой, летать вокруг провинициальной звездочки, мчаться вместе с ней в бессмысленной пустоте вселенной. Нелепо приписывать нечто месту и времени. Суть существования – вечное ускользание. И от нашего места в пространстве и от нашего времени. И от богов, тщетно взывающих к нам из-за стенки аквариума...

О запахах. Вы большой мастер их описывать. Но их у вас слишком много. На одной странице я насчитал сорок. Этого ни один нос не выдержит. Запахи у вас живее людей. Как у Гоголя. Но Гоголь не разъясняет,  оставляет абсурд висеть в воздухе. Когда ударился в разъяснения – пропал...
Ваши предложения меня изнасиловали, в них есть клацканье зубовное, отражение-повторение внутри зеркального шара и астматическое задыхание... Не может мысль из предложения выдраться. Застряла в словах...
«Т.» – книга чудовищная. Вполне оправдывающая свое безобразное название и ужасную обложку. Огромный розовый ком словесной пены. И трахают в ней не часто упоминаемых автором толстозадых женщин в розовом пенюаре с кружавчиками, а читателя. Трахают бесконечными замечаниями, разъяснениями, пояснениями, немотивированными переходами, лишними подробностями, лишними именами, словами, словами... Нельзя так упиваться писательством... В павлина можно превратиться...
500 страниц текста разъяснений. Разъяснения, нотации, жалобы. Мотивации не поспевают за фантазиями, приходится привирать, пытаясь наверстать темп. От этого на и без того дряблой коже вашей прозы образуются складки и дырки.
Позиция рассказчика – над повествованием Поэтому трудно  сопереживать. Со-жевать. Со-сношать. С помоста не с руки. Диалоги не заостряются, позиции героев расплываются, яды и соблазны не действуют, отстраненная философия раздражает... 
Не получилась многоголосица - ревнивый автор затыкает всем рот. Дублирует собственных героев. Размышляет сам с собой, распиная повествование на классических литературных схемах. Приворачивая бесчисленные завитушки, чтобы скрыть свой усталый образ.
Книга страдает словесной водянкой. Диабетом. Крови в ней мало. Поддался автор соблазну большой книги. Написал. А из нее льется сладкий глицерин....

Открыл «Прозу.ру», «Вавилон»... И поспешил закрыть. Десятки тысяч авторов. И все потрясают текстами как копьями. Понимаю людей, которые не читают. Не хочется протягивать километровую корявую нитку чужого бреда сквозь мозги. 
Как вы не задыхаетесь в российском болоте? У вас жабры, вы – человек-амфибия.
В Москве не волны, а хаос, рябь Азии. Рябь эта сквозь ваш текст прошла и подарила ему форму. Используйте! У вас достаточно на это сил.
Если бы я возвратился – был бы без угла.
Вы работаете в поте лица своего, а я в поте лица отдыхаю, разжирел безмерно и пишу только про детство. Потом неинтересно. Лет в двадцать семь человек входит в зону смерти и оцепенения. Если вынырнет, лет в пятьдесят – то может что и поймет. Если очнется... А так... Туман, свинец, рутина.
У вас есть любовь, а у меня только боли и заботы. Перед вами солнечная мельница – Москва. Бросайте слова на ее крылья, и она их сама разбросает в прозу или стих...
Упивайтесь квасным молоком этой суки...

Если я вас раздражаю, не читайте. Мой бегунок не по лесенке смысла бегает, а по желёзкам, как небесный кузнечик по звездочкам....
Для разумного – каторга. Я хочу в простых словах не смыслы донести, даже не образы отчеканить, а образовы следы потрогать... Мелькунчики...
Согласитесь, все, что на «Гранях» пишется – и старо и неоригинально.  Все уже было и говорено и переговорено и переварено и забыто. От этих разговоров – колики. Говорить то не о чем. Все проболтала сорока лет сто назад.
В небесах от русских гениев тесно, а на земле – Путин-Вий стоит. Там дубинки положены архангельские. Одна дорога – к муравьям, к мышам, в грязь.... Хоть и это было и до совершенства даже доведено... Подполье. Подлавочье. Шесток.

На Россию я давно махнул рукой. И на себя и на мир и на Бога. Тут не нигилизм и распущенность, тут – «простите, не вышло, стройте свои вертикали сами». А я в речке хочу поплавать. На другой стороне собачка лает... А во рту монетка медная...
Ни с кем мне не хочется спорить.
Умные люди приводят меня в ужас. Как они могут там жить? Ведь это подло.
Русские слова пропадают. Смеются боги... Всю жизнь гоготал как ящер над языком Набокова, – благородным, но без сока современности. С  бабочками, но без гнилой капусты советского продмага. Фиолетовым стерильным языком чистилища... А теперь и сам попал под стекло.

«Грани» мне надоели. Реагируют на меня только бригадники.
С ними воевать все равно, что честной женщине соревноваться с блядью... 
И винить некого! Все мы, жившие в брежневскую эпоху, виноваты в том, что тогда происходило. Не одни только гебисты и коммуняки. Они были молотом, а наковальней были мы. И сегодня – все виноваты в том, что происходит. И миндальничающий с диктатором Запад тоже. Путин и его люди – ничтожно малая часть России. Ведут они себя так, как им позволяют. Путинщина не татарское иго, а система существования, отражающая волю большинства. Не плачьте, пройдет и эта напасть. Побрейте усики...

Не понимаю всеядности и равнодушия русского народа. Его грабят, ставят на карачки, ему ампутируют ноги и яйца, а он все пьет и друг другу почки отбивает, вместо того, чтобы сбросить хунту и выбрать во власть достойных людей. Всю свою тысячелетнюю историю. Что-то тут не так. Может быть, все наоборот? Иванов – не спирохета, Путин – не крыса, Медведев – не гнойный карлик, а наоборот – достойные представители русского народа? И Иван ложится под путинскую властную вертикаль как прежде под розги – с удовольствием.
И в такую Россию возвратиться? Жертвой заделаться на старости лет? С моим брюхом? 

Империи нет, а бородавка осталась.
Сковырнешь – еще тысяча вырастет.
Последние месяцы мне непрерывно грозят в интернете. Как-то вычислили моих дочек... Грозят убить. Русские шуточки...
В сентябре 1990 взял я перпендикулярный курс. Слез с печи. Захотел от русского языка оторваться. А он меня догнал. В полете. Вот и стал я стрелком. Стреляю. В молоко, в молоко... А надо – в молоку.
Уползаю в подробности. В густую травку. Уж-замуж-невтерпеж. А там рыщет волчёк.

Это Рождество проведу один.
Обижаю всех. Как старый павиан. Всех царапает, бьет, а потом сидит на высоком суку. Смотрит на виднеющееся за зеленым мохнатым ковром серое море. На его белесые волны. И тоскует. Не хочет смириться. Боится вкрадчивости. Знает, что во всем сам виноват. И от этого ему еще горше...

После первой моей большой выствки в Германии («Мистические конструкты», 1992) пригласил меня один первоклассный критик в гости. Коллекцию старого китайского фарфора смотреть.
Я спросил, нравятся ли ему мои работы.
Критик ответил – ты делаешь такое же цветное чувственное говно, как и твои свинорылые братья славяне. И  наглые восточные евреи. Как в вашей литературе – истерические излияния, бессмысленные подробности, самолюбование, юродство и подлость. Какие в жизни, такие и в искусстве. Посмотри на косоглазых, – ни одной лишней линии, ни одного бессмысленного прибамбаса, а цвет – это атомное оружие, появляется только в хорошо отмеренных дозах. Какая сдержанность! Сила! А ты цветом пишешь, масло в масло льешь, сахар в сахар сыпешь. Пестрая славянская блевотина, а не живопись. Старые иконы – это класс! А вы все – ослепшие в чувственном кретинизме провинциальные скоты!
Что-то тогда я ему возразил...
Но он был прав.  
Я оставил цвет, перешел на тона.
Но чувственную природу сублимировать так и не сумел.
Пришлось загнать самого себя в текст как непослушное стадо бодливых яков – в загон.

Мое потерянное среди квадратных эпох поколение должно обрести голос. Родились мы после того, как генный остаток старой культуры разошелся, растворился, сгинул под жерновами сталинщины. Из нас наросло дикое мясо современности. За нами идущие смогли нас оттеснить. Раскрыть рот мы так и не успели... Пьем теперь чужое пиво на последней площадке...

О моей писанине мне с тобой говорить не хочется. Эти строки продавлены из фонетики в голый смысл. Колющие палочки. Клинопись. По линии отторжения реальности от сознания бежит слово... Тут музыки нет. Одни грубые ударные. Дым над водой летит. Задницы по-скрипачьи пердят. Ни тебе литературы, ни приподнятости, ни вековой культуры – только личное дерьмо....

 

НЕ НАДО О ПЕЧАЛЬНОМ

Не надо о печальном! Поговорим о чем-нибудь приятном. О зудящем, так сказать, и животрепещущем. Например, о судьбе русского писателя. 
Как приятно уносимому в несуществование, говорить так  прямо, по душам, на разрыв тельняшки, с несуществующими людьми!
Наплевать мне на то, что меня никто не читает, не хвалит, по плечу не бьет, за фалды не хватает, искоса не заглядывает в глаза, не печатает и не платит. И на все прочее тоже наплевать. Или, как немцы выражаются, насвистеть мне на все это соловьиным свистом.
А не насвистеть мне на то, что русский писатель ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ НЕ МОЖЕТ написать легкую веселую книгу.
Попробуйте, напишите!
Думаете, у вас получится «Как поссорился  Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»?
НЕТ! Из вашего лазерного принтера выползет все та же «Как закалялась сталь» или «Как нам реорганизовать Рабкрин».
Но даже и на это наплевать. По-настоящему плохо то, что русский писатель не может написать и книгу ужасов.
Мы и до Стивена Кинга не доросли. Наше пространство – от убогого гения, вымороченного космонавта Платонова и до Гулага. От котлавана до лагеря.
Все остальное – брехливая бытовуха.
Выспренный псевдоисторизм.
И гламурное говно.
На нас давит ужас государства, власти. Ужас России. Миллионно-глазой и миллионно-лапой.
Потому что русская правда – это сама Россия – обросший землей и покрытый кореньями, пахнущий дерьмом и свежей кровью, косолапый Вий.

Не Политковскую убили путинцы-кадыровцы, а нас с тобой.
В этом и смысл. Каждого – в лобешник!
Завалили нас как Литвина-Литвиненко.
Траванули.
И лежим мы с тех пор мертвые,  с дымящимися дырками в головах, в грязи и соре нашей подлой повседневности.
Лежим и излучаем смерть.
А Луговой и Путин на нас похаркивают.
Не Ходора и Лебедя посадили, а всех нас, уже убитых, уже сожженных в бесланском крематории, уже отравленных газом норд-оста, уже взорванных спящими в домах, уже разбомбленных в Грозном и замученных в чернокозовских кровавых подвалах.
Как в страшном кино – живет человек, работает, любит, и видения видит.
А потом оказывается, нет, он в палате, в дурке, в смирительной рубашке лежит. Силится кричать, но рот его зашит свинцовой ниткой.
Вот в такую палату, скверную, дурную, палату вымороченного бытия превратил Чирей и все его гнойное воинство ту Россию, которую Ельцин отстоял на танке, а потом сам и растерзал и растерзанную отдал тухлоглазому вору.
Долг копится.
Заимодавец с острой косой уже размахнулся широким размахом своим.     
Вот уже и Соловей разбойник свищет на улицах Москвы.
Чудовища облезлые по улицам бегают.
Кривоногие палачи-космонавты бьют по бошкам безоружных, каленой железной варежкой по мягким хрястцам гладят.
Будет вам дисней-ленд по-русски, размозжат вам младенческие ваши головки!
Там вам всем и надо, трусью трясущимся.
Потому что такое прокисшее, прогорклое бытие хуже небытия...

 

ШЕРРИ-БРЕНДИ

Отклик на статью Владимира Ш. «Хочет, но не может»

Почему эмигранты пишут?
Потому, что не имели возможности свободно писать и издаваться на бывшей родине.
Мне и в голову не приходило предлагать каким-либо советским журналам или издательствам свои литературные опыты. Я и в шестнадцать лет знал – ЭТО никогда не будет напечатано.
Свободное слово в СССР было запрещено. Запрещен был и сам творческий мыслительный процесс – начиная с детского сада и до самой смерти совку активно промывали мозги. Да так успешно, что и до сих пор миллионы людей не понимают ни самих себя, ни исторических событий последнего столетия. Многие не понимают и сути отвратительной путинщины.
А изобретателю Ш. кажется, что «все всё понимают».
Не понимают. Ни черта не понимают.
Да, проект «великая русская литература» завершился. Но это не значит, что надо замолчать. 
Не надо требовать от литературы и от литераторов слишком многого. Литература – всего лишь вечное повторение, волна, обегающая шарик, бергсоновская змея. Она порождает и проглатывет тексты. Чтобы опять их породить.  
Многие интеллигентные эмигранты из бывшего СССР, пожив на Западе и надышавшись другого воздуха, осознают свою бесписьменную совковую жизнь как позор и хотят наконец высказаться. 
Сформулировать хотя бы самим себе – правду.
Правду, однако, «прямо» не скажешь. Слишком затейлива. Правда являет себя в характерах, в мизансценах. Поэтому люди пишут «литературу».
Потому что мы люди, а не бессловесные скоты.
И неважно, что многих из нас не прочитает «немецкий ремесленник». Многих не прочитает, а кое-кого прочитает и посмеется и поплачет. 
А Ш., который и сам, полагаю, РАСПИСАЛСЯ, на вольных немецких хлебах – это все приводит в изумление или в ярость. Заставляет его извергать яды, попрекать эмигрантов их горьким хлебом (с колбасой) и их творчеством. 
Или просто ревнует других писателей к литературе, которая кстати вовсе не хочет умирать, а хочет только сбросить старую саднящую змеиную кожу. Сменить формат. Завоевать виртуальные просторы и спуститься по чужой лестнице в пахучую гущу жизни.
Ученый нигилизм Ш., очень напоминающий базаровский, школьный, ох как не нов. Пишущие люди прошлого прекрасно понимали практическую бессмысленность литературы и вампирическую, паразитическую сущность писателя. И тем не менее – изящную литературу все-таки делали. Для упражнения ума и развлечения утонченной публики...
Владимир Ш. сравнил людей с кошками.
Объявил, что таинственных белых пятен на карте личности как и на карте Земли больше нет, что писать не о чем и незачем. Потому что – все известно, обсосано, прожевано и выплюнуто. Очень убедительно написал.
Как отрадно – наш коллега, большой ученый Ш. знает о человеке ВСЕ! Вроде как сталинско-брежневский кадровик. Или парторг. Умный, едкий, но...
Но, что такое литература, судя по его последним текстам, он и понятия не имеет. Слишком позитивен и честен. Слишком занят на рудниках.
Литературное творчество начинается там, где заканчивается обычная жизнь, где бессильно рациональное мышление, там где невозможно никакое «имитационное моделирование». Там, где i квадрат равен то плюс, то минус единице. Там, где в третий раз пересекаются параллельные прямые. Там, где «цветет миндаль», где «звенят атлантические диски» и «дышит почва и судьба». Дверь в этот «магический театр» открыта как известно «не для всех», плата за вход – разум.
Художественная литература – это не словесная добавка к «обычной, рациональной» жизни, а другая, особая форма работы сознания. Не анализ и не синтез, не пережёвывание реальности и не фантазирование. Не познание – а импровизация. Блюз. Игра в экстазы и радости, в открытия и свершения, детская забава в «бездне» и на «небесах», придурочное наслаждение жизнью и смертью, вечность и остановившееся мгновение на сухих губах.
Лирика на прямоугольном листе бумаги.
В словесном лесу.
Свободное ритмическое, в слово, в строку, дыхание души человека – и самой, оживающей в словах, метафизической субстанции жизни.         
Шерри-бренди. Из черненьких вишенок, собранных в меланхолическом чеховском саду. На который выходят окна палаты номер шесть.
Полагаю, если бы хороший писатель Ш. хотел и главное мог написать что-то вроде «Опытов» Монтеня или «Сатирикона» Петрония, или «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле, или «Москва-Петушки» Ерофеева – он бы никогда не пустился в тривиальные рассуждения о бессмысленности литературы и о позоре писательства.
Ему помешало бы радостное чувство удовлетворения от хорошей работы.     
Пожелаем ему успехов!

 

ВСЕ ОБО МНЕ И НЕМНОГО О ПОГОДЕ

В моем мире – тихо. На концерты я уже много лет не хожу, нет желания чужую карму ложками хлебать. Композиторскую, исполнительскую... Когда-то очень любил сумрачную музыку – Софроницкий играет Скрябина в его музее...
Потому что сентиментален, к глотке подступают спазмы, из глаз сыпется песок. В голове начинают потом звучать услышанные ноты, и нет от них спасения… Воспоминания лезут в душу, как мертвецы на палубу заблудившегося в Бермудском треугольнике судна...
Проза – белый квадрат, внутри него, о боги, тишина. Только хруст челюстей буковок и слышен. И их притоптывание. Дотошные, едкие насекомые. Проедают ткань судьбы. Но смирные – со странички никуда. Только гладь их глазами, слушай их перекличку и строй себе свои карточные домики.

* * *
 Кто я? Как и все – биологическая машина с набором простых программ для получения удовольствия.
Редко думаю, не философствую (тоска берет), живу себе.... Наслаждаюсь водой, воздухом, тишиной, едой и любовью.
Мой внутренний зверь настороженно слушает пространство. Внешнее и внутреннее.
Фиксирует ритмичный разговор сердца с смертью... Сколько ударов осталось? 
Я с удовольствием смотрю. Смотрю на деревья, на картины любимых художников.
Еще больше радости доставляют мне облака и небо.
Стараюсь не нарушать тишину разговорами. Блаженное ничегонеделанье – бессмысленными делами... 
Хожу гулять с моей доброй подругой. Если я не говорю, она молчит.
Мы идем вдоль узкой речки, тополя шумят, над двадцатиметровой кирпичной трубой вьется легкий фиолетовый дымок, вороны каркают бешено, воробьишки чирикают, серо-белые облака летят над головой.
Стараюсь не давить огненно красных жуков на асфальте. Они выползают почему-то все время на середину пешеходной дорожки. Парами, сцепившись задами. Любовь делает их безумными.
Над речкой носятся темно-синие стрекозы. Мы замираем и завороженно смотрим на стрекоз, пока они не скрываются за кустами с нежными белыми цветами. Что это за цветы, спрашиваю я мою подругу. Она отвечает: Спиреи…
Вы думаете, что я такой активный, строчащий на компьютере бесконечные тексты автор...
Таким я и не был никогда. Даже когда в семнадцать лет писал шариковой ручкой в толстой тетради в клеточку свой первый роман про неудавшееся самоубийство подростка, приуроченное к первому мая. 
Живу бедно и тихо, у меня нет ни планов, ни проектов, я не ставлю перед собой никаких задач, не думаю о сроках, ни о ком не забочусь, разве что сумку нести Уте помогаю.
Один раз в неделю посещаю дочку и внучку. Ни с кем не переписываюсь. Погряз в блаженной мизантропии. Ем яблоки. Наслаждаюсь нежностью бытия, пока не сдавит сердце или колено не заболит. 
Вы рассуждаете о духовном слое, о бесконечных мистических пространствах и мистериях...
А мне надоели мистические пространства, не нужны мне больше и мистерии.
Я никуда не стремлюсь, я застрял в каменном гробе реальности.
Метафизика, эта измученная профанами кошка, согнула свой многоцветный хвост. Мяукает, норовит щеки оцарапать. Я говорю ей – тссс…
И принимаюсь за розовые креветки, сваренные Утой в соли Мертвого моря и обрызганные лимонным соком…

* * *
Не забывате, что Вы пишете автору, который ВСЕ собирает – и драгоценности и мусор – и лепит из этого колкого материала своих героев. Вроде скульптора стиля модерн, сваривавшего различные железяки…
Я пишу рассказ не о Вас, а обо мне самом, думающем о Вас...
Напряжение будет возрастать и падать. Текст будет мягко пульсировать.
Перед самым концом эта маленькая вселенная взорвется как огненный шар...
Слова и буковки разлетятся во все стороны.
Останется – пустое пространство...
Гром. Звон. Гул.
Так гудит рояль после завершающих аккордов.
Так гудит и текст. Всеми своими пробелами.
Раковина.

* * *
Моя жизнь – отчаянье, оно сгустилось как туман из старого фильма, в котором приходят мертвые прокаженные мстить мне, еще живому. 
Хотя я никого никогда и пальцем не тронул, пишу я только о тех, которых «убил». Мои рассказы – рассказы палача, молящего свои жертвы о прощении, о забвении. Я отдаю им долг. Когда расплачусь – замолкну навсегда.

* * *
В начале восьмидесятых я впервые участвовал в выставке «нонконформистов» в Горкоме графиков на Малой Грузинской улице. Остался на сабантуй после открытия.
В сабантуе участвовали люди вроде Н. (со свитой), Я. (тоже со свитой), а также В., Д., К. и другие. Ну и их подруги боевые…
Расселись все в каком-то широком подвальном коридоре на досках и ящиках, начали жадно пить водку и курить. Затрясли бородами, засверкали лысинами...
Вдоль стен штабелями стояли картины. Московский запах – табачный дым, перегар, пот, асфальт, выхлопы, отбросы – смешивался с тошнотворным запахом рыбьего клея... 
Глаза у художников и их бойцовых подруг налились нездоровым соком, как ядовитые сливы в балладе Пушкина. Начались выяснения отношений между художественными альфа-самцами. Некоторые рычали как псы, казалось, готовы были укусить... Другие ерничали, братались... Их развязные сучки в болгарских дубленках не отставали от «властителей дум» – наскакивали друг на друга, как курицы, впивались друг в друга долгими мрачными взглядами, иногда целовались взасос...
Люди не разговаривали, а развешивали свои словеса на сизых простынях табачного дыма или
бросались репликами, как будто плевались...
Сипели, хрипели, кашляли...
– Ну ты, ета, взял тон! Ета...
– Блин! Баальшая такая картина, бааальшая... И тижолая... Холст провис, такая тижолая... Со зверями. Желтые коровы и саблезубые тигры, да... Как у Марка, бля буду... И Христос распятый над ними...  
– Клёво! Манда-концептуалка! Не пропустит вохра-блядь!
– Концептуалка твоя – сопли синие! Вот я в Ельце видел картину. Мужик ебет гиппопотама!
– Сам ты гиппопотам, Друзя! Не люблю я тебя... Сделай милость, подохни поскорее!
– Не дождешься, мазила... Застрелись дробью, чувак...
– Как же я тебя не люблю, лианозыч! Сдохни, пожалуйста, я некролог напишу для «Правды»... Дворницкая твоя душа...Хрр, хрр...
– А ета, его новая вещага с иконами и крестами... Светы-пересветы на пресвятой... Вот же залупил, сука... По самое не могу запялил. Ета... Русь...
– Да, ништяг, картина. Трубка Сталина и котики. Клевый тон... Чувак лессира положил грамотно... Колёры, плавочка... Краплаки на мраморе...
– Как я тебя не люблю! Космический ты мой... Ну подохни, прошу...

На Малогрузинке выставлялся еще раз восемь. Тешил тщеславие. Но с художнической стаей больше не общался – не мог победить отвращение, слишком сильно и от них самих и от их картин и разговоров несло блевотиной…
Знатоки и умельцы говорили мне – если хочешь чего добиться, побегай за водкой для Немухи или Дробилы годок-другой. Тогда тебя и в стаю примут, и в каталог вставят, и продаться помогут... Никого не трогает, ни КАК ты рисуешь, ни ЧТО. Для них одно важно – не допустить чужака к деньгам, к иностранцам, к сучкам…

* * *
Слушал сегодня Ноктюрн Шопена (опус 9 B) в исполнении пианиста А..
Начинается вкрадчиво,  меланхолично, потом раскидывается веером и начинает укорять... Укорять и поить публику молоком мелодизма, а затем, после нескольких перистых сердечных терзаний, этим же веером слушателя по башке. С треском – хрясь! Проснись и живи, мертвяк!
А. – осторожный фехтовальщик, изящно прокалывает слушателю грудную клетку.
Музыка находит волнами, и мелодия, вдосталь постучав по сердцам нежным мелодическим молоточком, замолкает. И возникает вновь... Сладкие слезы источает рояль-супермаркет.  
Мотив повторяется, повторяется… как будто из жалости…. А. медленно вытягивает звуки из вечности. Голубоватые звезды мерцают…  Выглядывает Луна…
В лунном свете показывается козак-полотер из фильма «Чапаев». По сцене пробегает козлоногий Бетховен в парике, вытаращивает глаза, прислушивается глухим ухом, хватает со столика стакан молока, быстро пьет и убегает…
Дьявол-пианист скалит зубы и бросает на стол хрустящие белоснежные кости…

* * *
Люблю фильмы Федерико Феллини. Моя бедная удмуртка Уля видит во сне лупанар из «Сатирикона», незабываемое волшебное пространство, как будто внутри многоэтажного зиккурата. В каждой комнате соблазны – голая женщина или ребенок. Языком – тремоло.
Наверху – черная дыра, выход в пустоту вселенной. Из человеческого потного рая…
Люблю музыку из «Казановы»...
Пряные ароматы ночи, тихие говоры умерших, нежные всхлипы прошедшего.
Плитка времени ломается с легким хлопком.
Слаще шоколада…

* * *
Странно, почему мы не воем в сумерки? Ведь уже в двадцать лет видны жесткие лошадиные космы гойевского Сатурна, пожирающего нас, в тридцать пять – до наших носов доносится смрад из его пасти, а в пятьдесят пять, немногие, еще не сожранные им – ощущают чешуйчатость его кожи, ощущают настойчивое копошение червей в его отвратительных порах…
Казалось бы – вся мудрость человека, весь его талант и энергия должны уходить на борьбу с этим единственным настоящим врагом – временем, пожирающим нас заживо, но нет, мы знать ничего не хотим и пляшем, пляшем как безумные свой тотентанц…
Выжимаем до последней капельки дохлую кошку...
С удивительным равнодушием заколачиваем умерших родных в ящик и отправляем в крематорий. Смиренно ожидающий и наши божественные чресла.
Нет вечного искусства, нет и не будет вечных людей. Как бы ни было хорошо искусство Шопена – и оно устарело. И должно умереть. Если его слишком долго реанимировать – оно начнет смердеть. Уже смердит.
Потому что главный закон жизни – приход и уход, сменяемость. Земля не должна превращаться в музей, в долгоиграющую пластинку или в палату для коматозных пациентов...
Экспонаты музеев не надо реставрировать вечно – надо дать картинам умереть, они заслужили это. Тогда у людей появится желание писать новые картины. 
Я видел достаточно картин, которые хорошо отреставрированы, но от оригинала ничего  не осталось. И на месте чудесной органической плавки – кричит красками добротный, мертвый новодел.
Старый Бах поморщился бы, если бы услышал свои фуги, исполненные на рояле, а не на клавесине. Слишком много звуков-овощей. Мы все превращаем в сверкающие вкусные овощи.
Жизнь без Баха была бы для многих из нас – жизнью без Бога. Без надежды.
Старый Бог умер. Пока Бах не похоронен, а бродит по земле, новый Бог не появится… незачем.  
Добротолюбие, религиозная философия… Это – мехи ветхие. Их молодое вино рвет и проливается на землю.
Бери удар на себя. Не бойся говорить правду. Мистика конца, философия бессмысленности и неопределенности, торжество смерти – интереснее и убедительнее религиозного опиума.
Когда ты переходишь к «общим оправданиям жизни и творчества», к «надеждам и упованиям», то начинаешь лукавить, вытягивать как жулик из рукава – туза Флоренского, туза Саровского, Евангелие...
А шестерка (обычная жизнь) бьет туза.

* * *
Разглагольствования, рассуждения, мнения и прочее – все это имеет для меня смысл, только если разглагольствует литературный герой… Сам я молчу. Все, что пишу – это представление. Мой домашний плейбек-театр одного актера.  
Я не знаю, что я думаю о том или об этом. Мое мнение – мне вовсе не интересно. Мне неохота его развивать, проверять... Как только я слышу какое-либо высказывание, которое проговаривает мой внутренний голос, я начинаю искать соответствующего героя и подходящую ситуацию, в которой герой может высказать или подумать что-либо подобное.
Мое собственное мышление начинается и завершается в чертовом гипотоламусе, а весь мир действует и раздражает исключительно мою вегетативную нервную систему. 
Все мои герои – суть эти раздражения. Генезис этот, естественно, оставляет на них своеобразный отпечаток – чертового копыта…  
На мои робкие попытки поиграть с тобой в эту игру – загнать тебя в героя моей прозы, ты отвечаешь ударами дубины и плевками желчи. Твоя желчь прожигает на моей тонкой шкуре дыры, а дубина оставляет синяки.
В Рим, к блядям, вину и сладким кренделям?
Блядей, друг, и в Берлине достаточно. Высоченные как телебяшня...
Винище пить не могу – отдам концы на Аппиевой дороге. Кренделя ел бы каждый день, но и так толстый как боров, впору под Луной летать.
А Гутузо твой – художник говённый.
У меня из-за него случился конфуз. В Пушкинском висит его картина. Или висела. Называется – «Воскресение римского рабочего». И противный на ней такой рабочий изображен – цветастый и на крокодила похож. Курит, гад. И проигрыватель слушает. А я студентом водил экскурсии по Пушкинскому. Неофициально, для знакомых. Веду я людей, Рембрандт, Мунк, Сезанн...  И вдруг этот рабочий херов показался. Почему-то я решил, что рабочий этот, вроде как Иисус – воскрес. И нарисовано его «воскресение». Теорию развил. Смотрели на меня люди, как на сумасшедшего. А я плел и плел… Только дома, вечером, до меня вдруг дошло, что в названии картины – всего лишь день недели...
Вино, бляди и кренделя? Заманчиво, конечно. 
Помнишь, в «Сладкой жизни» приезжает к Мастрояни отец из провинции. Симпатичный старикан, в костюме, с воспоминаниями. Казенный такой человек. Состарившийся. А сын хочет отца  развлечь, коктелями его поит и с девушками знакомит. Отец хорохорится, раззадоривается,  танцует...
И вдруг становится этому неуместному отцу плохо. Всерьез. 
И всем почему-то безумно неловко – и актерам и зрителям. 
Вот так будет и со мной, если ты меня из под коряги вытащишь, да в Риме по блядям с кренделями потащишь. Я конечно заведусь… А потом сердце схватит. И ты будешь думать – на кой черт я этого мудака из его норы вытащил, возись с ним теперь... И всем будет неловко... 
Не плачь! Ничто не уходит. Твой римский 1979-й никуда не ушел, ты все еще там, в объятиях божественной Ивы. И останешься там навсегда. Выковырять из времени, застрявшего в нем человека, не может даже смерть.
Все наши мгновения – остановленное время, кристаллы вечности. Фауст ни черта в жизни не понимал...
В каждой нашей секундочке – и только в ней – мы бессмертны. Мы боги. 
Иного бессмертия нет и не надо. Иное бессмертие было бы дурной бесконечностью.
Ты ведь наверняка еще в юности играл в мою любимую детскую игру – в Бога. И знаешь, что вселенную нельзя улучшить. Каждое, кажущееся таким желанным, измение привело бы к фатальному ухудшению творения.
Даже человека, эту дрожащую тварь, эту бескрылую курочку, полную всяческих подлостей – улучшить невозможно. Потеряется жизнь.

* * *
Рихтер играет чисто, сдержанно, понимая, что его музыка вызовет бурю эмоций у слушателя, Рихтер оставляет в душе слушателя для этой бури место.
Рихтеровы звуки, узкие как графические линии, напомнили мне немецкую и голландскую зимнюю графику, со снегом, с замерзшей рекой, птицами-галочками, с замершими в нелепых позах детьми, с деревьями, с их четко прорисованными веточками, покрытыми иногда цинковым снегом…
Рихтер играет Генделя…  его игра интровертна, ледяной мастер как бы впитывает, вбирает в себя звуки, он как бы высасывает Генделя. И посматривает на слушателя украдкой... так, как будто хочет высосать и его.
Посмотрел фильм Монсенжона. Жалко Рихтера до слез.
Он дрожит и стонет, просит оставить его в покое. А его всё спрашивают, спрашивают. Рихтер там как гоголевский колдун перед неминуемым наказанием. Презирает мир и публику, ненавидит себя. Музыка ему опротивела... И он швыряет ее в грязную канаву. И сам тихо уползает в смерть...

* * *
Есть ли у меня машина?
Был у меня велосипед «Диамант», когда я жил в Саксонии, в городе К.. Гонял я на нем по горам, по долам, пока однажды меня сзади машина не ударила. Среди бела дня. В сентябрьскую жару. Я взлетел и упал, треснулся башкой об асфальт... Машина умчалась в бескрайние дали, а я без сознания валялся. Очнулся – на середине дороги. Морда, рука и бок в крови...
Солнце слепило так, как будто оно приблизилось к Земле и встало у меня перед глазами… Побрел домой. Ни одна сука не помогла. Вызвал такси и в больницу поехал. С тех пор я и на велосипеде не езжу. Только на общественном транспорте катаюсь.

* * *
Во времена студенчества распускал я язык на семинарах. Задавал неправильные вопросы. Стукача одного чуть не утопил в Черном море. Гэбисты меня приметили, вызвали и пригрозили, что из МГУ выгонят, а на следующий день придут с милицией и забреют в армию, отправят солдатом на урановый рудник. Я представил себе все это и пасть заткнул… И открыл хлебоприемник только во времена перестройки...
Когда-то видел я страшную картинку в журнальчике – идет человек и катит на тачке, впереди себя, собственную опухоль… Размерами превышающую своего хозяина. Жуткий, пульсирующий, коричнево-синюшный, морщинистый кожаный мешок с болезненными внутренностями. Комментарий гласил, что удалить эту опухоль нельзя, потому что тогда, вместе с ней, погибнет и ее носитель. Так что вынужден был этот несчастный свою собственную опухоль на тачке катать. Лечь или встать он сам не мог. Ему помогали четыре человека, опухоль была крайне чувствительна и болезненна. Жил он с ней уже более двадцати лет. Кошмар…
Я долго думал, гадал – в чем кардинальное отличие совка или бывшего совка, от западного человека. И понял – совок и есть тот больной с гигантской опухолью.
Эта страшная опухоль – Россия.
И каждый совок таскает ее всю жизнь, пока не сдохнет. Мучается от неудобства, коченеет от страха, мычит от терзающих его болей…
Западный человек – просто человек, без опухоли, без тачки… человек.
Совок – не человек, а раб своей страшной, часто вовсе для посторонних глаз невидимой, ноши, раб своего собственного, дико разросшегося прогнившего тела, непрерывный обонятель вони – вони своей  гниющей Родины, он сам ее плоть и кровь, ее гной…

* * *
Отдыхали мы гопкомпанией – человек в восемь, несколько комнаток снимали на диком побережье. В начале сентября. Бархатный сезон…
Мой друг Алеша, по прозвищу Дуремар, любитель и знаток музыки и живописи, вернулся только что из Англии. Рассказывал за завтраком торжественно: «Оскотинились они там. Влюблены все в этого урода – Фрэнсиса Бэкона. С жиру одурели. Разговаривают за столом – только о жратве, выпивке и деньгах. Здоровые все, благополучные и богатые. Нет в них ни любви, ни боли, вообще ничего духовного, все только на уровне пищеварения… Какое-то мутное сытое прозябание. И искусство такое же, животное, и музыка – дегенеративная какая-то гадость пресыщенная, бездушная…» 
Я тогда его предупредил: «Любезный Дуремар, говори о чем угодно, только, не о боли. Ты знаешь, я не верю в Бога, но уверен, что каждое наше слово, словечко, восклицание, каждую нашу мысль – слушают большие мохнатые уши дьявола. И он наверняка очень радуется, когда натыкается на этот стандартный набор русского юродивого – боль, духовность, соборность, жертвенность… Моли своего Бога, чтобы пронесло…»
Посмеялись. Поболтали о Фрэнсисе Бэконе. Пошли купаться...
А вечером – у Алеши пошел почечный камень. Без всяких причин.
Ночью он уже не мог терпеть, бредил и громко стонал, к утру – только кричал...
С огромным трудом уговорили мы какого-то аборигена за десять рублей отвезти его в больницу. Оклемался Дуремар довольно быстро и уже вечером следующего дня вещал за ужином: «Вы все равно не поверите, но после нашего разговора, перед сном, услышал я вдруг жуткое шуршание… Представилось мне, что вся комнатка наша, все ее немногие кубические метры заполнены до потолка огромными волосатыми ушами… И все кто-то ими гадко так поводил… А потом разглядел я в темноте красные глаза Сатаны. И двинулся во мне камень – и всего болью проняло, вначале слабой, вроде как беленькой, а потом – яростной бордовой волной прошило... Как пулеметной очередью... Закусил Сатана своим кривым зубом мне бок и не отпускал… Все, никакой духовности, боли и метафизики. Хочу жить в Лондоне, есть по утрам бананы и говорить только о жратве и деньгах…»
Алеша Дуремар лет до шестнадцати играл на скрипке, потом ему сломали руку хулиганы на Чистых прудах, где он жил со своим стареньким папой. Играть Алеша больше не мог. Но любовь к музыке сохранял всю жизнь. Собрал огромную коллекцию пластинок. Больше всего любил музыку Густава Малера и Генри Пёрселла, из исполнителей – Альфреда Деллера, Элизабет Шварцкопф и Дитриха Фишера-Дискау...
Я часто приходил к нему в гости. Он кормил меня жареными баклажанами «под грибы» со сметаной и гречкой. Ставил пластинку какого-нибудь хриплого итальянца вроде Тото Кутуньо, мы пили кофе и болтали обо всем на свете. Так проходили мои лучшие московские вечера. Не с девушками в постели, и не в домашнем логове, а в небольшой квартирке у Ногатинского затона, в которую Алешу выселили из центра.
Был Алеша гомосексуалистом, а я, дурак, этого не знал, даже и не догадывался.
Дуремар безумно любил Италию. Выучил итальянский. В конце перестройки основал какую-то фирму, возил в Рим и Венецию директоров советских заводов, чему-то их там учили…
Разбогател в начале девяностых. Сошелся с римскими гомиками.
Дуремар почувствовал себя плохо впервые на пляже на Мадагаскаре. Приехал домой – отошло. Затем опять началось. Рак легких. И не курил никогда. Оперировали его в Москве. Раскрыли, посмотрели и зашили. Он задыхался, страдал.
Умер он, милый, в Италии, в больнице. Не дожил и до сорока лет.
Побоялся я тогда приехать в Москву, проститься. Струсил.
И КГБ я боялся и еще больше боялся увидеть лицо умирающего друга… 
Никогда себе этого не прощу.

* * *
В Москве у нас была кооперативная трехкомнатная квартира. Библиотека приличная, иконы, картины… После того, как мы уехали, в квартире остались жить «друзья». Библиотеку разворовали, мои иконы и картины – пропали, а квартиру нашу продали за смехотворные деньги.
С тех пор я отношусь с иронией к вещам и деньгам.
А когда понял, что мои рисование, которым я страстно занимался почти тридцать лет, никому не нужно – стал с иронией относиться и к самоотдаче, дарению себя, единственному, ради чего стоит жить… 
Я дарю себя миру – а мир фыркает в ответ как обиженный пес, делает кучку и забрасывает меня экскрементами. Все правильно. Не сваливай свою ношу на других. Тащи сам, пока не сдохнешь.
Мои тексты – вовсе не подарок читателю, а щелчки по носу.

* * *
История эта произошла в студенческом лагере «Зеленая гора». В семидесятых годах прошлого века. Действующие лица – Гришка-очкарик, моя нежная подруга Эля и я.
Присутствует и хор, состоящий из студентов и преподавателей, но непосредственного участия в действии не принимает. Только мычит и тяжко стонет, как старый прокаженный еврей в образцовом лепрозории имени Кирова на Кольском полуострове...
Оговорюсь сразу, море в этой истории – не одухотворено, хотя оно и является главным злодеем. Что с него взять? Просто море, довольно грязное. Соленое как вспотевшая задница советской теннисистки...
Устроили лагерные начальники соревнования по настольному теннису.
Я играл прилично, учился в свое время у знаменитого однорукого игрока Димы Калинина, грозы пинг-понговских турниров в Парке культуры в конце шестидесятых. Умел закрутить подачку-неберучку, короткую, над самой сеткой, ошарашить противника горбатым топ-спином из-под стола или элегантной подрезкой…
Летит, летит китайский шарик, как будто выточенный из легчайшей слоновой кости, летит на бреющем полете, а в самом конце, на предательской белой полосе, касается слегка шероховатой поверхности и падает камнем вниз. Противник, приготовившийся гасить, в ярости лупит ракеткой по столу…
В финале встретился я с Гришкой-очкариком. Подоспевшим с другой стороны турнира. 
И вот, играем мы наши десять партий, а весь лагерь смотрит. 400 внимательных глаз и 200 сопящих студенческих рыл. Но и меня и Гришку тревожат и занимают только одни глаза, одно милое рыльце.
В Элю я влюблен параллельной, второй влюбленностью. Моя первая любовь – черноволосая красавица Марина, отдыхает в это время в другом студенческом лагере – в Абхазии и проворачивает там небольшой, уютный романчик с аспирантом-филфаковцем. Целуется и обнимается с ним на пляже после отбоя. Я их ласки чувствую и за триста километров. И бешусь. И исключительно, чтобы не сойти с ума – ухаживаю за Элей.
Какая декадентская хрупкость! Плечики узкие. Как будто из японской бумаги вырезаны. Блондиночка. Губы мягкие-мягкие, как пластилин, плавятся, когда я их целую, а длинный жадный язык – как пятнистый питон, жмет мои гланды мертвой хваткой…
Гришка тоже влюблен в Элю. Каждый раз, когда подает, кидает в ее сторону вопросительно-нежный взгляд. Через свои пижонские узкие очки. Как персик ей бросает... А она, вроде, этот персик ловит, надкусывает, целует и с благодарностью ему обратно запускает…

Закадрил очкарик мою девочку вчера на танцах, когда я с дружком моим умным, Роником, о смысле жизни беседовал...
Гасит Гришка хорошо с моих подрезок. Змееныш. Резкая, сухая кисть у гада. Хорошо разработал в общаге на суходрочке… 
Чувствую, дело идет в засып. Продуваю.
И тут… начал я Гришку проклинать. Честерить-материть.
А когда он последнюю подачку подал, я в ответ закрутил, а он мне в самый угол влепил, как мушкетёр шпагой, а я не только не взял, но растянулся, шорты порвал и ветры громко пустил – тогда я его к смерти и приговорил.
Странный, как будто и не мой, холодный, будничный голос прошептал в моем кудрявом еще тогда резонаторе: Ты, гадина очкастая, утонешь сегодня ночью, утонешь, утонешь…
Я встал, поправил штаны, по-иудиному пожал победителю руку, небрежно поцеловал Элю в щеку и помахал болельщикам. После этого ушел спать в нашу комнату...
Меня разбудили под утро. Привели на пляж. Показали труп и сломанные очки. Я помогал тащить Гришку в лагерь. Истерические крики ломающей в отчаяньи хрупкие пальцы Эли, я почему-то не слышал. Наверное, уши заложило.

* * *
Если бы этот текст прочитал знаток моего творчества...
ПОКА, впрочем, таковых знатоков не имеется в наличии, что не так уж и плохо по различным причинам. Так вот, вышеупомянутый знаток скептически посмотрел бы на меня и сказал бы следующее...
Интересно, почему читатели обычно смотрят на автора скептически? Или даже сардонически. Как царь Сарданапал глядел на своих наложниц, рабов, коней и на свои несметные сокровища. После того, как приказал зажечь дворец.
Итак, знаток сообщил бы мне, что в одном из моих рассказов схожий с «Гришкой» герой, тоже кстати очкарик, тонет в Черном море в схожих обстоятельствах, и что не гоже писателю так нагло испытывать терпение читающей публики и безбожно повторяться... 
В ответ я бы потупился, тяжело вздохнул и погрузился бы в длительное молчание... А потом ответил бы... Почему писатели часто тяжело вздыхают, потупляются и погружаются в молчание? Что так угнетает нас, несчастных служителей Эрато и Эвтерпы?
– Видете ли, майн либер Херр, Вы правы, в рассказе «Псоу» герой, соперник автора, тоже тонет. И действительно при схожих обстоятельствах. Все правильно. И ваш сарданапальский тон вполне уместен. Но.. Рассказ «Псоу» – выдумка, лирическая фантазия на тему детства золотого студенческого... Кстати, а Вы знаете, почему в слове «студенческий» нет мягкого знака, хотя все студенты любят студень? Так вот, повторяю, «Псоу» – фантазия, а вышеприведенная история – чистая правда. Что, срезались? Так что не советую Вам играть со мной в пинг-понг!

* * *
История эта долго не давала мне покоя. Совесть меня грызла. Неужели я виноват в смерти человека?
Поэтому я рассказал ее при оказии одному известному московскому мистику и алхимику, тайно разводившему золотых карасей в собственноручно вырытой на дачном подмосковном участке яме.  Алхимик замаскировал яму густыми кустами малины – чтобы соседи не увидели и не донесли. Карасей он жарил в маленькой сковородке на краденном подсолнечном масле, которое ему поставлял сосед, Колька Пивоваров, работавший тогда поваром в огромной столовой какого-то секретного завода под Кубинкой...
Так вот, мистик этот карасевый выслушал меня внимательно и сказал: «Приговорил к смерти... Ты? Чепуха. Ты просто почувствовал его судьбу. И озвучил ее как смог. В тех обстоятельствах...  Ревность, горечь поражения... Так что, не переживай, пойдем, карасиков моих попробуешь. С кардамоном и перчиком... Малыши, а по вкусу не уступают зеркальным карпам!»

* * *
Знаешь, что народ говорит о воробьях? Как объясняет то, что воробышек ходить не может, а только двумя ножками вместе прыгает-прыгает? Ему черт связал ноги. Или Господь, в христианской традиции, что, впрочем, одно и тоже. Якобы за то, что чириканьем своим выдал свистун-предатель место, где Христос от палачей прятался, а потом и гвоздики таскал, те, которые в руки-ножки, и в пах распятого клевал.. Чирикал бешено, пока Спаситель не умер, подавал всему торжествующему аду знак, что и дальше мучить можно.
Чем-то мне всегда и сам Прокофьев и его музыка этого чирикающего воробья напоминают.
И ритмическое устройство его музыки, очевидно птичье или даже насекомое, напоминает быстро скачущего на своих тоненьких ножка

Мария Орфанудаки родилась 8 мая 1977 года в Ленинграде. Окончила садово-архитектурный лицей по специальности флорист. Публиковалась в изданиях «Три желания» (Рязань), «Параллели судеб», «Беседы у камина» и др. Член Российского Межрегионального Союза Писателей (РМСП).

 

 

Мария Орфанудаки

КАК РАССТАЮТСЯ ЛЮБИМЫЕ

рассказ

Проводив её в аэропорту Ханьи, Ставрос вернулся в опустевший дом. Она улетала сегодня вечерним, восьмичасовым рейсом. Самолётом, следующим в Афины. Ту минуту прощания в аэропорту Ставрос хотел избежать, не присутствовать. Он покинул её с дочерью стремительно, как сбежал. За час до регистрации на рейс. Не было сил оставаться с ними до конца. До их посадки на борт самолёта.
В его глазах блестели слёзы, и теперь он не пытался их скрыть. Дошёл до старой тойоты-карины, пыльной, грязной, тоже покрытой отпечатком заброшенности. Сел и медленно поехал назад, к дому. Он со всей беспощадностью понимал, что больше не уведёт её никогда. Всё оставалось прежним: изгибы побережья Средиземного моря, дорожный серпантин, улыбающееся небо. Только вот его любимой здесь больше не было и уже не будет рядом с ним. Он не услышит её смеха, её голоса. Не сможет к ней прикоснуться. Не увидит ни звенящего счастья, ни пронзительной грусти в её глазах.
В офисе навязчиво бросались в глаза забытые ею мелочи: недокуренная пачка сигарет, листочек бумаги с выведенными на её родном, русском, языке каракулями. Интересно, о чём она писала так нервно и неразборчиво? Думала, писала, говорила на чужом языке. А ведь были прекрасные минуты, когда она старательно выговаривала слова на его родном, греческом, когда говорила ему:
- Любимый мой, я люблю тебя.
Холодная, враждебная ему Россия, эта страна снегов, опять поглотила её. И это уже навсегда. Её отсутствие ощущалось им на клеточном уровне. Он присел на стул, закурил. А в голову лезли всякие ненужные глупости. Теперь-то он может курить сколько угодно. Всем окружающим будет абсолютно безразлично это. Только она просила его курить поменьше, переживала, увещевала. А теперь, враз лишившись её заботы, он стал точно сирота. Из портмоне Ставрос достал свою любимую фотографию. Обрезанный маленький цветной квадратик. Ей этот снимок никогда не нравился. Он был сделан в Салониках, несколько месяцев назад. Она сидела в кресле, скрестив ноги по-турецки, крепко сжимая в руках большого плюшевого медвежонка в смешном колпачке. Ставрос помнил каждую деталь её вязаного свитера вишнёвого цвета. Они всегда покупали всю одежду для неё вместе. У Ставроса был весьма неплохой вкус.
И вот этот медвежонок. Она увидела плюшевую игрушку в витрине магазина и взглядом попросила: «Купи». Разве он мог отказать ей в просьбе? На фотографии её возраст было определить достаточно сложно. Лицо вышло совсем юным, почти без грима, с такой застенчивой, едва уловимой, чарующей улыбкой. Знала ли она - его любимая женщина, как необыкновенно красила её эта улыбка?
Прошло всего два часа, а Ставросу уже так её не хватало. Щекам вдруг стало мокро. Отчего? Снова слёзы. Мужчины ведь тоже плачут, пускай и редко. Теперь она не увидит его слёз. Их не увидит никто, и он не претерпит унижения, они прольются незамеченными. Во всём мире не изменилось ничего. Просто были он и она - вместе, а теперь вот стали порознь. В мировом понимании это такая мелочь!
Он ревновал её к собственной дочери, когда те вернулись из России вдвоём. Ребёнок лишал его привычной и необходимой ему заботы. Внимание, все эти месяцы уделяемое безраздельно ему, забрала эта маленькая девочка, её дочь. Её «папа», обращённое к нему, не давало ему ничего. Ну, каким он мог стать отцом для её дочери? Ставроса накрыло пеленой боли и усталости. Теперь для него рухнуло всё. Жизнь разом лишилась всякого смысла, а кто это заметил?
Вторая большая и настоящая любовь в его жизни. Первой была Лула…
Хватит сидеть в офисе, сегодня он не будет больше работать. Да и завтра тоже. И будет ли он теперь работать вообще? На то недолгое время, которое ему осталось прожить на свете, денег ему хватит с лихвой.
Ставрос грузно встал со стула, стал подниматься наверх. Деревянные ступени скрипели под ногами. Второй этаж, третий. Уже не офис, а дом. С самого утра он не поднимался наверх. Сидел в офисе, потерянно считая часы до её отъезда. Ещё на полчаса осталось меньше времени, ещё на час.
И его любимая бродила неприкаянно по дому, отрешённая, печальная. Потом, ближе к тому времени, когда стрелки часов беспощадно стали намекать на приближающийся час отъезда, по её щекам покатились слёзы. Полные упрёков слова посыпались в его адрес. Она напомнила ему слова Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого мы приручили».
Наверное, она была права. Он приручил её. Пообещал в церкви, перед ликом Божьим, любить её, беречь... Они - венчанные муж и жена. А теперь вот купил билет и отослал от себя прочь.
Ставрос достал из пачки ещё одну сигарету.
И тут наверху так же. Множество ею забытых мелочей. В спешке собираемые чемоданы не могли вместить всех вещей. Такая привычная аккуратность на этот раз её подвела. В доме царил совершеннейший беспорядок. Всё указывало на спешные мучительные сборы. Оставить это, не влезает в чемодан. И это оставить тоже. Он ведь обещал выбросить до последней мелочи всё, что она не возьмёт с собой. Конечно, он обманул её. Все эти вещицы, забытые ею... У него никогда не поднялась бы рука выбросить их.
Ставрос прошёлся по дому. Каждый уголок в доме, казалось, беззвучно кричал ему: «Любимая...»
У окна - полки с её книгами на русском языке. Она не взяла с собой ни одной. Раскрытые шкафы, чёрный кружевной лифчик, брошенный в кресле, рядом с ним - трусики. Удивительно, но вот мягкие игрушки она забрала все до единой. Из одежды были забыты ещё кое-какие мелочи. Чёрная кружевная кофточка, которую Ставрос, нагнувшись, поднял с пола, ещё хранила запах её любимых духов «Лолита Лемпинска» и несколько коротких рыжих волосинок. Он прижал чёрный кружевной комочек к самому лицу и глубоко вдохнул в себя сладковатый, с горчинкой, запах её прощального невольного подарка.
Любовь - такая жестокая штука...
Знала ли она, как сильно он её любил? Влюбился с первого взгляда, как мальчишка.
Догадывалась ли, какое огромное место занимала она в его жизни?
Он помнил её первые шаги по критской земле. Шортики, маечки, лежащие тоненькими лямочками на её худеньких плечиках. Короткая цепочка простого металла. А на ней - деревянный крестик грубой формы. Удивлённо-восторженный вид. Грация, непосредственность, изящество. Милые, смешные гримаски. Наивная вера в его силу и могущество, в то, что он защитит её и убережёт от всех невзгод, бед, тягот. Его маленьких размеров жилище одинокого холостяка показалось ей настоящим дворцом. Это был дом, стоящий на берегу Средиземного моря!
Всего через две недели со дня приезда её ослепительно-белая кожа стала смуглой, приобрела золотисто-бронзовый оттенок. Истинно греческий, прямой формы, с небольшой горбинкой нос. Пронзительный взгляд голубых глаз. Пускай же другие, не сведущие в этом вопросе люди, приписывали ей европейскую внешность. Уж он-то, в юности увлекавшийся изучением древней истории любимой Эллады, знал: истинные эллины и эллинки были высоки ростом, смуглы кожей и, в основном, являлись обладателями именно голубых глаз.
Узнав же вскоре, что в её венах течёт капля и греческой крови, Ставрос нисколько этому не удивился. Его мысли оказались точны. «Эллинка», приехавшая из России. Высокий рост, царственная осанка. Прямая, со сведёнными ключицами, спина. Резкая посадка головы на длинной тонкой шее. Удлинённые тонкие пальцы рук, изящной формы ступни ног. Кирия.
Жить бы ей в древние времена, и она смогла бы стать царицей.
Как же он был приятно удивлён и изумлён, когда узнал, что она с особой любовью и трепетом, с самого своего детства была поглощена изучением древней мифологии и истории его страны.
И ему, и ей были совсем не нужны чрезмерные излишества в быту. Когда есть крыша над головой, тёплый южный климат, близость моря, вкусная здоровая пища, машина, свой небольшой бизнес. Офис, расположенный для удобства в том же доме, что и их апартаменты. Только на разных этажах. Чего же большего можно было желать ещё?
Она считала Крит воплощением рая на земле. Современным Парадизом. Прекраснейшим уголком во всей Греции. Дух Ставроса как истинного сына Крита был покорён и восхищён её глубокой привязанностью и любовью к его родному острову.
Ставрос едва нашёл в себе силы подкатить кресло к окну, близко-близко, и распахнуть створки двери, ведущей на узкий балкон. Тяжело рухнул в кресло, точно утонул в нём. Почему-то внезапно стало тяжело дышать. Не хватало воздуха. Она увезла с собой все их совместные фотографии. Сам же альбом валялся на полу, в углу комнаты, белея пустыми страницами.
Его родня, бывшая жена Лула, сын Адонис - они-то все наверняка будут теперь счастливы. Эти их настойчивые телефонные звонки каждый день, в период её отсутствия, совсем его одолели. За тот месяц, пока она ездила в Россию за дочерью, им удалось почти что полностью сломить его волю, подчинить своей. Окружили, подобно стае голодных хищников, почувствовавших скорую свежую кровь. Они хорошо знали, куда именно давить, на какие точки и кнопочки нажимать. Чувство собственного достоинства, чувство долга по отношению к семье, к сыну. Наследником должен стать Адонис. А с нею у Ставроса детей не было. И быть не могло.
Два самых близких человека на земле для Ставроса - обожаемый сын и любимая жена - не смогли найти общего языка, понимания. И даже в таком сложившемся раскладе жизненных карт Ставрос выбрал именно её. И сказал ей об этом. За очень короткое время она стала для него самым близким и дорогим человеком на свете. Самым нужным.
Ему внезапно вспомнился их прощальный вечер, случившийся несколькими днями раньше. К тому времени он уже всё решил для себя. Ей лучше уехать. Это будет правильным решением для него и для неё. Он пригласил её с дочерью на ужин, в старую рыбную таверну, находящуюся неподалёку от их дома. В старом порту Рессимно. Было много вкусной еды, на столе стояли бокалы, наполненные «Рициной» - местным белым вином. Но она едва притронулась к еде. Так, оливку надкусила и всё. Нервно крутя в руке хрупкую ножку бокала, она молча, еле сдерживая слёзы, сосредоточенно и долго смотрела на море. Потом перевела взгляд на него. Серьёзно и грустно заглянула ему в глаза. Вздохнула так, что у него сердце зашлось от боли.
- Мы ещё когда-нибудь встретимся с тобой? - она еле сдерживала рыдания. - Неужели ты не понимаешь, что мы больше никогда не увидимся в этой жизни?
Ставрос рассердился. Ну, зачем она так делает? Зачем говорит эти страшные слова, точно он и сам этого не понимает. Это их конец. И так невыносимо тяжело, ещё и она... Он ведь не железный, ему и так непросто.
- Встретимся в следующей жизни, - резко произнёс он, нахмурившись. Защитная реакция. Он едва сдерживал слёзы.
- В следующей жизни? - эхом прошептала она. - Но ведь мне придётся так долго тебя ждать. И встретимся ли мы? Ты разве знаешь будущее? Никто его не знает. Ведь и со мной может что-нибудь внезапно случиться... Вдруг первой не станет меня?
Потрясённый её словами, Ставрос разом замолчал и лишь пристально посмотрел на неё. А она за тот вечер не промолвила больше ни единого слова.
- Единственная, последняя радость моя - прощай, - прошептал Ставрос, глядя на море. И в этом он повторил её любимую привычку. Распахнуть настежь створки дверей, ведущих на балкон, подкатить кресло к порогу, забраться в него с ногами и сидеть, часами наблюдая за движеньем моря: то лениво-неторопливым, то яростно-мятежным, вселяющим в душу состояние трепета, внутреннего беспокойства.
- Ты такое прекрасное, море, - шептала она, глядя на воду и вдаль, за линию горизонта.
- Почему ты так его любишь? - как-то полушутя спросил её Ставрос. - Значит, самая большая любовь для тебя в жизни - вовсе не я? Моим соперником является море? Признавайся, кто главнее для тебя - я или оно? - дурачась, он нарочито грозно нахмурил брови.
- Конечно же, ты, - улыбнувшись, произнесла она тогда. - Но это не мешает мне любоваться морем, горами, звёздным ночным небом. Природа - это моя религия.
Внезапно его пронзила острая боль. Ставрос резко изогнулся в кресле и выругался сквозь зубы. Зазвонил телефон, а он не ответил, погружённый в воспоминая. Впереди лишь одиночество до самого конца, боль, курсы химиотерапии и - почему бы не назвать это слово? - смерть. За все эти прошедшие месяцы он так сильно устал. Выдохся физически и морально. Перед ним мысленно успела прокрутиться вся его жизнь. Детство, юность, зрелые годы.
Он вдруг вспомнил, как она рассказывала о последнем годе жизни своего отца.
Ставрос тогда с ужасом примерил это на себя. Мысленно представил, как он будет угасать: день за днём. И ему захотелось умереть сразу. Мгновенно. Самоубийство было, конечно же, исключено. Ведь он же христианин. Но пока рядом была она, всё воспринималось им по-другому. Легче. Она следовала за ним, как тень. И самим своим присутствием смягчала окружающую его жестокую реальность. Отчего нельзя умереть сразу? Неужели человек не имеет права решать самому: жить ему или же нет?
«Почему я должен умереть так рано?» - подумал Ставрос. Жизнь - она вообще бывает достаточно бессмысленной штукой. А что же тогда наполнило смыслом его жизнь? И когда он будет умирать, что вспомнится ему в последние земные часы? Лица каких людей будут окружать его у смертного ложа?
И всё-таки он правильно сделал, что отправил её домой. Так для неё будет лучше. Зачем ей видеть, как он будет умирать? Его физическую немощь, постепенное угасание и агонию... А с болью своего рвущегося сердца он как-нибудь справится.
Да, она прощалась с ним вся в слезах, с горечью и недоумением. Но со временем она поймёт, почему он поступил именно так. Поймёт и простит его, оправдает жёсткое решение расстаться с нею. Не потому, что разлюбил. Нет, любил он её безмерно и был благодарен Богу и судьбе за эти краткие месяцы его неожиданно позднего счастья. В последние минуты своей жизни он будет думать о ней. Вспоминать дни и месяцы, проведённые вместе с нею. С этим багажом воспоминаний он ступит на те земли, где будет ждать её. И когда истечёт срок её земного пребывания и она вернётся к нему, он будет первым, кто встретит её там со словами: «Здравствуй, любовь моя...»
Так именно и будет, он это знал. А телефон продолжал резко, с надрывом звонить. Кому же это, чёрт его возьми, никак не успокоиться? Надо ответить, наверное. Ставрос поднёс к уху трубку мобильного телефона и раздражённо выдохнул в неё:
- Говорите, я слушаю.
В рыдающем женском голосе он не сразу узнал свою пожилую соседку, госпожу Харуллу.
- Господин Ставрос, о Боже, - прорыдала она. - Почему вы так долго не подходили к телефону? Слава Богу, хоть вы живы...
Ставрос похолодел.
- Госпожа Харулла, что случилось? О чём вы говорите?
Соседка горько рыдала, не в силах остановиться.
- Господин Ставрос, я не могу вам сказать... Ваша жена… - её голос снова прервался, задохнувшись в громком плаче. - О, Боже... Ваша жена… Пожалуйста, включите телевизор, там новости по всем каналам...
Она замолчала, всхлипнув, и бросила трубку. От страшного предчувствия у Ставроса сжалось сердце. Холодеющей рукою он схватил пульт от телевизора и щёлкнул по нему, включая новости. В глазах потемнело, и он не сразу смог воспринять информацию, которую вещал диктор. Потом разом впустил её в себя и задохнулся от резкой, пронзительной боли, полоснувшей прямо по сердцу. Взволнованный диктор передал, что час назад неподалёку от побережья Средиземного моря в воздухе взорвался самолёт, вылетевший восьмичасовым рейсом из аэропорта города Ираклиона и следовавший рейсом: Ираклион - Афины. Причины взрыва выяснялись. Теракт ли это или авария, было пока неизвестно.
Ставрос замер.
«Она всё почувствовала напёрёд», - понял он. Ему вспомнились слова, произнёсённые ею во время их прощального ужина. Она опередила его в своём уходе. И ждала его уже там... Перед глазами Ставроса пронёсся её облик. Улыбающееся лицо, нежная улыбка. Свет и теплота, которые всегда виднелись в глубине её глаз.
Они действительно очень скоро встретятся снова. Теперь ему будет не страшно умирать. Ведь он знал, что не будет уходить в пустоту небытия. Он знал, что его там уже ждут...

Санкт-Петербург

 

“Наша улица” №157 (12) декабрь 2012

Зухра Сидикова по образованию филолог, специалист по русскому языку и литературе. В "Нашей улице" публикуется с №151 (6) июнь 2012.

 

Зухра Сидикова

СОСЕДИ

рассказ

 

Как тихо.
Как будто жизнь остановилась.
Только голоса эти проклятые за стеной.
Избил снова.  Такую пощечину закатил, что она отлетела к стене. Подскочил - начал бить куда попало. Она закрыла лицо и голову руками.  Мишутка проснулся, заплакал, закричал испуганно. Ручки протянул к отцу. Папочка, папа, не надо! В глазенках - слезы…
Опять пьяный пришел.  Третий раз за месяц, а ведь обещал клятвенно.  Она только заикнулась, а он рассвирепел:
- Заткнись, тварь, это ты во всем виновата! Ты мне всю жизнь испортила! - Кинулся  с кулаками. А ведь в прошлый раз прощения просил на коленях. Умолял, плакал. Говорил, что больше никогда в жизни руку на нее не поднимет.
Бедный Мишутка, наконец, уснул. Всхлипывает во сне, вздрагивает.
Мысли путаются. Голова болит.  Наверное, от удара - бил по голове. Может, сотрясение?  Куда ушёл?  Страшно за него. Пьяный...  Вдруг случится что-нибудь?  Сколько зла вокруг…   Лишь бы вернулся…  лишь бы живой был…  Вдруг подерётся с кем-нибудь,  искалечат...
Устает он на работе.  Денег не хватает.  Проблемы наваливаются одна за другой.  Насте бы на работу выйти, но Мишутка болеет часто.  На работу не берут с маленьким  ребенком. Устроилась в одно место, уволили из-за постоянных больничных.
Бедный Мишутка…  Разве могла она представить, что ее ребенок будет жить так… будет все это видеть… Разве думала, что муж, такой положительный,  такой правильный, будет избивать ее, называть тварью.  А ведь она -  красавица, умница, школу с  золотой медалью закончила, танцевала в школьном ансамбле,  парни за ней табуном ходили. А она Максима выбрала.
Долги, долги…   Проблемы бесконечные... Она выкручивалась, как могла.
Максим раздражаться начал, кричать на нее. А разве она виновата? В том, что цены растут, в том, что Мишутка болеет?
Разводиться нужно. Иначе добром все это не кончится. Только куда идти? К матери? Мать  - непутевая…  Толку от нее никакого... Всю жизнь такой была. На нее рассчитывать не приходится,  даже с ребенком помочь не может.  Всю жизнь на диване с книжкой пролежала. Непутевая, никчемная…
Ребенку отец нужен. Она сама без отца выросла. Разве это жизнь? Безотцовщина... Нет, она своему сыну такой судьбы не желает. Нельзя разводиться. Нужно терпеть, терпеть, даже если очень больно. Все еще может наладиться.
Водка там осталась от растирания. Выпить хоть глоток, может, полегчает…
Горло обожгло... И правда - легче…  Еще налить, немного…
Они были красивой парой. Все так говорили. И на свадьбе… 
За что он так с ней? Ведь она его любила…
Голова болит, тело ноет. Синяки опять…
За что?
Темень за окном.  Где он ходит? На улице ведь и убить могут, лежит где-нибудь в канаве. Нет, не думать, не думать об этом. Страшная жизнь - черная, черная…
Хоть немного света.
Допить нужно, осталось там на дне. Иначе не вытерпеть. Больно….
Голоса  эти за стеной. Что-то говорят, говорят…  Сначала только изредка, теперь не переставая… Вот уже два месяца. В первый раз она услышала их  в тот вечер, когда Максим впервые избил ее. Избил и ушел, хлопнув дверью. Она вот так же сидела в этой комнате. Ждала его.  И вдруг услышала за стеной голоса. Хриплый, невнятный - женщины, резкий, отрывистый - мужчины.
На днях встретила соседку со второго этажа, спросила, как бы невзначай, не беспокоят ли ее новые соседи? Та пожала плечами: да что ты, не живет там никто, закрыта квартира.  
Странные соседи. Никто их никогда не видел и не слышал. Но ведь она их слышит!
Они все время говорят об одном и том же. Изо дня в день и каждую ночь.
Женщина жалуется, упрекает:
-  Ты, ты во всем виноват! Ты виноват!  Мишеньку нашего из-за тебя в тюрьму посадили.  Как он там, мой бедный сыночек? Ты, ты во всем виноват!
- Заткнись! - говорит он. - Выродок твой,  наркоман проклятый, по заслугам получил, пусть в тюрьме теперь гниет!
- Ты, ты во всем виноват…  - монотонно твердит  женщина, голос хриплый, каркающий как у вороны.  - Пил, бил меня на глазах у сына…
- Ты сама - пьянь! -  говорит мужчина отрывисто и заходится в кашле. -  Заткнись, тварь!
Настя устала слушать…
Кто эти люди?  Почему никто, кроме нее, их не слышит?
Как-то в минуту перемирия, когда между ними снова была нежность  и доверие, когда они снова стали близки, она рассказала мужу.  Он прислушался, подошел к стене, приложил ухо. Взглянул внимательно на нее. Не поверил...
Проклятые голоса!  Алкоголики.  Незаконно вселились в чужую квартиру.
Она выходила несколько раз.  Свет в окнах не горит. Звонила -  дверь не открывают.  За дверью тишина.
Стоило ей остаться одной - снова эти голоса.
Как медленно тянется время. Где же Максим? Мишутка заснул так крепко, что она даже не слышит его дыхания. Прислушивается - дышит ли?  Не дай бог - с ним случится что-нибудь.  Она этого не переживет.
Ничего, ничего не случится.  Сейчас придет Максим, она поговорит с ним, она объяснит, что он не должен так поступать.
- Ты, ты во всем виноват! - снова хрипло закаркала за стеной женщина. - Мишутка мой в тюрьме, а ты здесь…  Верни мне моего мальчика, проклятый!
- Уйди от меня!  Уйди! Убери нож! Настька! Гадина!  Настька, Настька! Зачем ты?..  Убила меня!..  Вынь нож, вынь!..  Помогите!..  Помогите…  Настя…
- Вот тебе!  Вот тебе, сволочь!  За жизнь мою, за Мишутку!  Вот тебе!
- Ты что, Максим, ты что?  Не умирай, не умирай!  Не со зла я… Прости меня, дорогой,  прости!   Максим!  Максим!
Нет,  не может этого быть.  Как в страшном сне. Ей все это кажется. Из-за неурядиц этих, из-за скандалов.  Это просто совпадение.  Имена те же... Ну и что?  Мало ли людей с одинаковыми именами.  Это просто совпадение…
С ними такого никогда не случится. Никогда.  Это просто сон!  Сон!  Нужно проснуться!
Почему никак не рассветет?  Почему за окном все время ночь? Когда же утро? Максим!
Женский голос за стеной снова захрипел:
- Ты виноват…   Сын в тюрьме…  Сколько крови... Одна я, одна…  Это ты, ты во всем виноват…  ты виноват…
Застыла ночь.  Застыло время.  Темнота обступила со всех сторон молодую женщину, сидящую на краю постели. За стеной сиплый голос монотонно хрипит:
- А ведь я  умница, красавица была,  школу  с  золотой медалью  закончила, танцевала в школьном ансамбле, парни за мной табуном ходили. А я тебя выбрала...

 

Казань

 

“Наша улица” №156 (11) ноябрь 2012

Анжела Ударцева родилась 25 мая 1975 года в Магадане. Окончила отделение журналистики Томского государственного университета. Влияние на творчество Анжелы Ударцевой оказали Эгон Э. Киш и Сергей Озун. Дебютировала в "Нашей улице" рассказом “Водки найду”, № 1-2000. Постоянный автор журнала. Рассказ "Чайная ложечка чаучу" опубликован в сборнике "Новые писатели России" (Фонд С. А. Филатова, издательство "Книжный сад", 2004). Живет в Магадане.
 

Анжела Ударцева

ДЕРЕВЬЯ НА КАМНЯХ

рассказ

 

Она смотрела на всех, озираясь, будто чего-то или кого-то боялась. С большими пакетами прошла сначала в одну сторону небольшого помещения автовокзала, потом в другую. Метнулась в сторону выхода, но уронила пакет, из которого вывались пластиковые тарелки. Собрала эти тарелки, снова взяла в обе руки потертые, с расплывшимися рисунками, пакеты и пошла на улицу - к автобусу.
На улице, возле районного автовокзала было холодно. Она в своей старой бледно-лиловой курточке ежилась. Долго вглядывалась грустными большими глазами в небо и вздыхала, будто сердце ее пронзала острая боль.
Разговорились мы случайно. Я редко езжу на рейсовом автобусе от райцентра Палатки до областного центра Магадана. Если только машина, на которой я часто мотаюсь до Магадана, сломается. Такой случай в этот раз и был. К счастью, в автобусе было не так много людей, поэтому можно было сесть на любое место.
Незнакомка с пакетами села на первое сиденье и все в мою сторону оборачивалась (я сидела сзади нее), потом робко спросила: «А далеко до Магадана?». Я поняла, что она - не местная, отсюда и причины ее тревоги и рассеянных взглядов. Мы разговорились, и я пересела к ней поближе, глядя как в монитор на большое лобовое стекло автобуса. За стеклом - лентой извивалась дорога. Слово за слово. И будто бы вся жизнь Зины пролетела у меня перед глазами.
Молодая, но, как видно по тоске в глазах, измученная жизнью женщина. Не то, чтобы Зинаида была красивой, но с уверенностью можно назвать ее симпатичной - остренький, слегка вздернутый носик придавал ей особое очарование, а округлые щечки, крупная родинка на правой щеке и глаза - черные, как уголь, - делали ее похожей на цыганку. Но портило все очарование вот что: возле губы у нее был некрасивый шрам размером со спичку. Она его иногда прикрывала ладонью, но потом забывалась и говорила непринужденно. Шрам - это память от мужа, от которого она с материка, с маленькой сибирской деревушки и сбежала аж на край света - сюда, на Север.
- Бил он меня страшно, три раза в больницу из-за него попадала, фашист проклятый, у него и фамилия - немецкая. Но немец немцу рознь. Он как раз из уцелевших фашистов, как мне кажется. Он говорил, что в его роду принято бить женщин. Его дед бил жену, его отец бил жену, а он меня бил. Говорил, что бить надо не только, когда заслужила, но и просто для проформы.
- И сколько ты с ним жила, Зин? - спрашиваю.
- Не поверишь, конечно, девять лет, - и Зина, видя мое удивленное лицо, на время замолчала, а глаза яснее заблестели - от нахлынувших слез. Но она сдержалась. Быстрыми привычными движениями пальцев убрала успевшие брызнуть из глаз слезинки. А потом снова заговорила. В последний раз муж ее ударил сильнее прежних разов - выбил зуб и чуть не изуродовал лицо, превратив его в месиво.
- А я и была для него грушей, только все терпела, все же он меня взял с малыми детьми - одной пять лет было, другой три. Бывший муж хорошо устроился - нашел себе новую жену, с богатым приданым (поэтому и не работает), в райцентр уехал, девчонки у него иногда бывают, но редко, потому что его новая жена ругается. Папой его зовут. А этого, Ганса, как я его кличу, ненавидят. Да и что им его любить, если он никогда им и леденца не купил, кричит на них, что они - выродки. Первый муж хоть не бил девчонок да иногда сладости покупал, если зарплату не успевал полностью пропить, сейчас вроде закодировался. А Ганс кулаков для меня никогда не жалел, а я поначалу его жестокость не поняла, попалась, как рыбка на крючок, потому что он поначалу был ласков. Потом раз ударил кулаком, два и пошло-поехало. Каждый раз бил он меня с большим рвением и все больнее и больнее. И вот однажды, когда он меня месил, младшая Лидочка сильно испугалась. Кричала благим матом, думая, что Ганс меня убьет. Так кричала, что еле ее потом остановить удалось. Всхлипывала еще сутки да ничего не говорила. Лишь испуганно на всех смотрела. И после этого случая у Лидочки стали происходить приступы эпилепсии. Господи! По каким я ее бабкам только не возила, чтобы вылечить, потому что врачи говорили, что они бессильны. По разным сибирским деревушкам к знахаркам. Кто-то брался лечить, кто-то сразу отказывал. Но вот одну бабушку-целительницу нашли, так она немного исправила ситуацию - приступы бывают, но реже. И лекарства, которые врачи прописывают, она пьет. Ей сейчас двенадцать - дай бог, может, еще все будет хорошо.
- Нет, я не понимаю, зачем вы с ним жили, да еще столько лет? Зина, он чуть вас не угробил, вашего ребенка? А зарабатывал ли он, семью обеспечивал?
- Зачем жила? Да я еще не старая, мне тридцать шесть лет. Но знаешь, как в глухой деревне тяжело нормального мужика найти. А ведь без мужика в деревне никуда. Если хочешь выжить, терпеть многое приходится. Мы вместе с ним скотниками на ферме работали - за четыре-пять тысяч рублей в месяц. Этих денег едва хватало на коммуналку - за свет заплатить, за газ, за воду. А жить на что? Вот и хозяйство большое держала, - свиней, корову, чтобы девчонок одевать, кормить. Больше, конечно, жила по принципу «я и баба, и мужик». Но все же без мужика никуда - одной и сена не скидать, и сарай не отремонтировать. Безвыходная ситуация. Нельзя одной, никак нельзя. А он хоть и пил беспробудно, и бил меня в кровь, но иногда и помогал. Особенно, когда из запоя выходил.
- А чего бил-то он тебя, Зина? Доводила, может?
- Не знаю, в чем я виновата. Но получалось все вот как: он уходит в запой, это неделя - минимум. Неделю его дома вообще не бывает, потом он под вечер пьяный приходит, требует ему дать поесть. У меня что наготовлено, то я и даю. Накрою на стол - хлеб, который сама пеку подам, суп всегда наваристый есть. И молочка налью. А он начинает придираться, почему суп не рисовый, а гороховый. А в следующий раз я ему гороховый сготовлю, так он придирается, почему суп, а не борщ. Так, специально придирается, потому что ему меня ударить хочется, кулаки аж чешутся - чувствую его настроение, научилась за девять лет чувствовать. Ему энергию хочется выплеснуть, хозяина из себя изобразить, потому что везде его в грязь втаптывают, отбросом жизни считают, а тут хоть на жене оторваться можно. Потом он начинает кричать, что я - «б…», что пока его дома нет, я якобы «е…сь» со всеми местными мужиками. Я реву, потому что такие оскорбления тяжело выслушать, спорю с ним, что такого не было. И за это получаю. Так отмутузит, что жить не хочется. А в последний раз проснулась в реанимации, с сотрясением мозга, с порванным ртом, который потом зашивать пришлось - вот и шрам отсюда, навсегда, как память. Поняла, что надо куда-то уезжать. А тут сестра с Магадана звонит. Она мне и раньше пыталась мозги вправить, говорила мне, чтобы я хоть в Африку сбегала от этого придурка-фашиста, беря детей в охапку. А я ей говорю - не на что и некуда ехать. Вот она мне денег выслала и сказала, что работу найдет. Я ведь повар по образованию, хоть и скотником работала, потому что по специальности в деревушке не устроишься. Там разве что в школу требуется повар, а на это место желающих много. Скотник - работа тяжелая, вон и пальцы вся поискривленные, как у бабы Яги, стесняюсь их при людях показать. Но все же платили исправно, пусть и копейки.
Пальцы у Зины, действительно, были некрасивыми, шершавыми, неправильно изогнутыми. Словом, изработанные руки сельской труженицы, о которых, наверное, еще поэт Некрасов писал. Вот только неизвестно, так же сильно мужики в девятнадцатом или восемнадцатом веке баб били?
Сестра помогла Зине приехать на Север. На материке в апреле уже снег сошел, а Зина попала в страшный снегопад - такой, что голова от страха кружилась.
- А тут лето бывает? - спрашивала она меня, - и сама добавляла: - Мне говорили, что бывает. Хмуро тут, боязно жить. Как люди живут в таком краю льдов и снегопадов?
- Но живут ведь? Колыма - чудная планета. И не хуже, чем у вас в Сибири, там ведь тоже погода - не сахар. И лютые морозы бывают, и ветра. Я сама пять лет в Томске жила, пока в университете училась.
- Да, но на Севере суровее климат. Я это чувствую, и будто кислорода мне не хватает - говорят, что здесь кислородоголодание.
- Но зато здесь тебя муж бить не будет, а это страшнее, когда совсем какой-то идиот кислород перекроет, - рассуждала я. Честно говоря, не любила я, когда в колымской природе, в суровом климате Магаданской области искали недостатки. Их много, но тот, кто здесь родился и хоть немного любил Колыму, минусы не замечает, а ищет больше плюсов. Это уже в крови у настоящего колымчанина - из всего стараться сделать позитив. Нам холодно, но ведь у нас сердца горячие, так?
- Да, нет, я за девочек своих боюсь. Если я дочек сюда перевезу, как они чувствовать себя будут? Особенно младшенькая, с эпилепсией, я сама вот тут немного задыхаюсь и ужасаюсь, в каком холоде люди живут, - и Зина, глядя в загрязненное окно автобуса, стала во все глаза смотреть на сопки, а сама говорила:
- Как же они держатся, на камнях?
- Кто? - не понимая, спросила я.
- Да деревья ваши колымские? Они же, смотри внимательно, прямо на камнях растут, - изо всех сил будто за жизнь держатся!
- А у нас все такие жизнейстойкие - не только деревья, но и люди. И тебе такой же надо быть, если здесь жить захочешь. Да вообще, по жизни надо быть такими, как деревья, растущие на каменистых сопках, - ответила я Зине.
- Господи, неужели у меня получится? Я рано утром просыпаюсь и сразу думаю - как тут тоскливо, какая неприветливая погода. А на деревья, растущие на сопках, посмотришь, и дивишься их упрямству. Я уже месяц их изучаю - деревья на сопках. А сейчас особенно удивилась, потому что смотри, вдоль дороги сопки совсем крутые, а деревца все равно к небу гордо головы задирают. Будто им нипочем все их трудности, как они за жизнь борются, как жаждут жить!
И Зина задремала. Ее усталые глаза часто закрывались. Позади у нее была бессонная ночь, потому что она была на смене с вечера и до утра. Сестра ей помогла устроиться в маленькую кафешку, где платили по «материковским» меркам деньги. Зина старалась работать и в день, и в ночь, чтобы больше заработать. Поэтому у хозяйки она брала как можно больше работы, оставляя время только на сон. Хозяйка помогла ей снять в поселке квартиру - сразу двухкомнатную, потому что Зина очень хотела сделать отдельную комнату для своих дочек. Голова ее болталась, как у куклы. А я поверх ее смотрела на все те же, мелькающие вдоль трассы сопки с деревьями. Еще пока заснеженные, с вылизанными ветром проплешинами, эти сопки были мрачными. Но скоро солнце станет греть сильнее, и снег к середине - концу мая растает полностью. Деревья прибарахлятся, надев чуть позднее зеленые наряды и оживятся, замашут своими мохнатенькими лапками, будто привстав на носочки. И все же я никогда бы не посмотрела на деревья так, что они на камнях растут. Они растут на земле возле камней - впритык к ним. Но Зине казалось все по-другому - всё в мистическом варианте. А может, оно так и есть? Я даже стала приглядываться к деревьям, оценивая, насколько близко стволы соседствуют с камнями. Но из-за еще не слезшего с сопок снега этого невозможно было узнать точно. Самой смешно стало за свое возникшее любопытство. Ведь не думала об этом никогда раньше - как растут наши колымские деревья, и трудно ли им вот так расти, на сопках, о чем рассуждала моя случайная собеседница, сказав: «Они же, как люди, карабкаются вверх, чтобы достать до неба».
Я тоже начала подремывать, убаюканная дорогой. Но тут меня сильно хлестануло по щеке - это был пакет с пластмассовыми тарелочками. И часть тарелок выкатилась на пол. А Зина все всплескивала руками и кричала: «Скотина, не бей меня, больно! Урод проклятый!». Пассажиры в салоне переполошились. А Зина, открыв глаза, поняла, что ее встреча с мужем-кровопийцей сейчас произошла не наяву, а во сне. Она даже спокойно вздохнула, правда, вначале, будто интуитивно, огляделась, приглядываясь особенно к сидящим в автобусе мужчинам. Вместе с ней мы собрали по салону раскиданные тарелки и несколько вилочек с ложками, которые тоже были сделаны из пластмассы и нечаянно выкатились из пакета.
- Все хочу спросить, чего ты эти тарелки везешь, сестра, что ли попросила? - обратилась я к Зине, когда мы снова присели на свои места.
- Да нет, сестре это барахло не нужно. Хозяйка кафе меня попросила ей помочь провести банкет у нее на дому - в Магадане. Сама уехала раньше в Магадан, а посуду забыла. Говорит, чтобы много посуды мыть не пришлось, а блюд будет достаточно, стоит использовать одноразовую посуду для салатов и нарезанных фруктов. Буду помогать ей.
- Ты же спать хочешь, после смены ведь.
- Вот сегодня часок у сестры посплю, если удастся, а потом праздник помогать устраивать буду. Хозяйка обещала денег за помощь дать. А даже если не успею поспать - выдержу. Я - сильная, деревенская ведь. Корову в пять утра каждый день надо вставать доить, хлопот - всегда невпроворот. А тут - делов-то. Управлюсь. Мне бы побольше денег накопить, - хозяйка мне платит, я откладываю как можно больше, чтобы девчонкам билеты до Магадана быстрее купить, у вас же поезда не ходят - беда просто, а авиакомпании такие цены устанавливают - страшно жить на свете. Неужели все магаданцы ездят на «материк» вот по таким бешеным расценкам?
- Раз в два года по закону должны северянам дорогу «туда - обратно» оплачивать… - что-то пыталась разъяснять я, хотя понимала, что Зина права - мы привыкли и к кусачим ценам на продукты, и к дорогущим авиабилетам.
А собеседница, укутавшись в свой старенький шарф, который она выпустила поближе к лицу и макушке головы, стала снова клевать носом. Но дремала спокойно, даже не вздрагивала.
Наверное, снились ей не проблемы да пьяный муж-нахал, и не заснеженные деревья на камнях. А снилось лето в ее любимой деревеньке, в которую она совсем не хотела возвращаться и как надломленная березка, она пыталась цепляться за жизнь и пустить на новом месте корни, неважно, если эти корни надо пустить прямо на камнях. На них тоже растут деревья - в это она уже поверила…

 

 

Магадан

 

“Наша улица” №156 (11) ноябрь 2012

Мелодичная писательница Маргарита Прошина в своих коротких эссе «Задумчивая грусть» с любовью говорит: «Ощущение такое, будто я в небольшом городке нахожусь, вверх поднимаюсь по зелёной извилистой улочке, мимо уютных домиков, в цветах утопающих.  Раскланиваюсь и здороваюсь с редкими прохожими. К реке выхожу, вдоль берега иду. Монастырь и церковь, недалеко от него отражаются в воде. Отражаются ли?! Может, это мне и только мне открылся Град Китеж?! Когда душа настроена на поэтический лад, то всё возможно! Я люблю очарование маленьких городов, их небольшие дома с резными наличниками и мезонинами…» Как нежно и напевно написано! По всей видимости, Маргарите Прошиной привиделся чудесный Гороховец. Этот почти игрушечный городок красуется на излучине Клязьмы, той самой реки, на которой и Владимир стоит. Живописный вид открывается с монастырской горы на нижегородские леса…

 

Юрий КУВАЛДИН

Поэтесса Людмила Осокина ведет вечер под гитару.

Поэтесса Нина Краснова.

Писатели Юрий Кувалдин и Маргарита Прошина.

Оператор Владимир Цапин, поэтесса Людмила Осокина, поэт, координатор группы "Культурная инициатива" Данил Файзов, поэтесса Анна Гедымин, во втором ряду - писатели Рада Полищук и Александр Кирнос, поэтесса Нина Краснова.


Писатель Юрий Кувалдин говорит о поэтическом своеобразии поэта Юрия Влодова.

ЮРИЙ ВЛОДОВ И Ко В СТЕНАХ «ДАЧИ НА ПОКРОВКЕ»
(Репортаж)

В Москве есть «Дача на Покровке». Литературная дача Николая Телешова, где в конце XIX – начале XX века проходили «Телешовские среды», на которых бывали Чехов, Леонид Андреев, Бунин, Вересаев, Шаляпин, Рахманинов... И где же находится эта «Дача на Покровке»? – Она находится на Покровке, на углу Покровского бульвара и Подколокольного переулка. А добраться туда можно на... трамвае... вернее – уже не на трамвае, как раньше (потому что трамвайных путей там уже нет, их два дня назад закрыли), а на автобусе, который идёт по трамвайному маршруту, от станции метро «Чистые пруды».
И вот 29 октября 2012 года, почти по Толстому, съехались на эту самую дачу гости, в основном поэты и писатели, на вечер памяти Юрия Влодова, русского Вийона, как кто-то успел окрестить его, на презентацию его новой книги «Люди и Боги», которая вышла в свет в издательстве «Время» к 80-летию поэта.

Неполный список гостей – участников вечера:
Людмила ОСОКИНА, жена Юрия Влодова, она же и ведущая этого вечера,
Нина КРАСНОВА,
Юрий КУВАЛДИН,
Маргарита ПРОШИНА,
Александр КИРНОС,    
Рада ПОЛИЩУК,
Анна ГЕДЫМИН,
Геннадий КАЛАШНИКОВ,
Герман ГЕЦЕВИЧ,
Владимир ЦАПИН,
Игорь КУЗНЕЦОВ,
Владимир КЛИМОВ-ЮЖИН,
Владимир МОЩЕНКО,
Виктор ЕСИПОВ,
Сергей КАСЬЯНОВ,
Владимир ПУСТОВИТОВСКИЙ,
бард Александр НИКИТУШКИН,
координаторы программы «Культурная инициатива»
Данил ФАЙЗОВ,
Юрий ЦВЕТКОВ...

Поднявшись по уличной бетонной лесенке, ведущей к дому, а потом по парадной бетонной лесенке, ведущей в дом, а потом по внутренней деревянной лесенке, ведущей на второй этаж, все собрались в маленьком уютном зальчике, похожем на музейный, где у окна стоит клавесин, а на стенах висят полки со старинными сувенирами и где всё дышит Историей и Вечностью. И вечер начался как бы сам собой. Я взяла его на карандаш, то есть на перо, и теперь предлагаю читателям свой репортаж с места события (прямую трансляцию). 

Данил ФАЙЗОВ, координатор программы «Культурная инициатива»(открыл вечер):
- Мы открываем наш девятый сезон. Скоро будет юбилей поэта Юрия Влодова. И сегодня у нас – презентация его книги «Люди и боги», которая вышла в издательстве «Время». Я передаю микрофон поэтессе Людмиле Осокиной. 

Людмила ОСОКИНА:
- Книга Юрия Влодова «Люди и боги» вышла в августе. У меня не было времени организовать презентацию... Сейчас я прочитаю стихи из этой книги. Я в течение вечера, может быть даже, прочитаю всю книгу (там всего 60 страниц стихов). Начну с главного стихотворения – «Я думаю, Христос писал стихи...»:

Я думаю, Исус писал стихи.
Плёл сети из волшебной чепухи...
А жизнь Христа – была душа поэта...
Иначе – как? откуда бы всё это?..

В кругу слепых, болезненных племён
Он, как слепец, питал себя обманом...
И не был ли Иуда – графоманом? –
Неузнанным Сальери тех времён?..

Когда я познакомилась с Юрием Влодовым и он прочитал мне это стихотворение, я сразу попала под обаяние поэзии Влодова... И потом жила с Влодовым много лет, не буду говорить – сколько.  

(Потом Людмила Осокина прочитала стихотворение Юрия Влодова «Как любила Христа Магдалина!..».)

Влодов любил читать одни и те же свои стихи по два раза. Первый раз – чтобы люди просто услышали их, а второй раз – чтобы люди получше вникли в них. Поэтому и я прочитаю эти стихи два раза. (Читает эти стихи два раза.)

***  
Как любила Христа Магдалина!..
Извивалась под грязным плащом,
Улыбалась похабно и длинно
И толкала Иуду плечом...

А пустыня, в предчувствии чуда,
Обмирала и куталась в хмарь...
Как любил Магдалину Иуда!..
Как ласкал Магдалину Иуда!..

Как терзал неподкупную тварь!..

Книгу «Люди и Боги» Влодов писал всю жизнь. Сюда вошли стихи с середины 70-х годов, из тех времён и до смерти Влодова. Ранние стихи отличаются от поздних по стилю, по своей энергетике... 

(Людмила Осокина прочитала ещё стихотворений десять – двадцать:
«Переплелись пути добра и зла...»
«Вот еврей еврея продал...»
«Есть версия о том, что у Пилата Была ума казённая палата...»
«На драном лужке в Гефсиманском саду...»)

Существует несколько разных версий происхождения Христа, Человека и человечества. Одна из них – версия о том, что Христос это небесный посланник, «иномирец», инопланетянин. И что инопланетяне проводили эксперимент над религией, над людьми и подставили народ еврейский (возложили на него вину за гибель Христа. – Н. К.)... Влодов эту версию разрабатывает в своих стихах, и в триптихе «Иномирец», где у него есть и космический «корабль» (НЛО), и «космолётный след»...    

(Людмила Осокина читает триптих-гипотезу «Иномирец».)

Триптих-гипотеза «Иномирец»:

1
Над Иудеей, прокажённой и святой,
Над человечьей срамотой и суетой,
Провисло корабля мерцающее дно,
И тучей грозовой окуталось оно.
И псевдобога тяжкая рука
В миг расставанья по-отечески легка.
И псевдочеловек, прекрасный и нагой,
На огненный песок ступил ногой...
И хлынул ливень...    

(...)

3
Что видел Ирод? – только молнию в пыли...
Что слышал Понтий? – только бабий стон земли...
Взглянул с креста Христос на космолётный след,
И сам закрыл глаза. На много тысяч лет.

***   
И душу, и тело недугом свело!
Лицо уподобилось роже!..
И стало в глазах от страданий светло!
И крикнул несчастный: «О Боже!..»

Но грохот сорвался в немереной мгле,
И эхо взревело сиреной!..
«Хо-хо!..» - пронеслось по родимой земле...
«Ха-ха!..» - понеслось по вселенной...  

Анна ГЕДЫМИН:
- Я не буду ничего говорить о поэте Юрии Влодове. Я прочитаю его стихи. Они говорят сами за себя. Я помню, как он писал их и читал мне. В 70-х годах. Я была тогда маленькая девочка. И эти стихи произвели на меня очень сильное впечатление. Правда, потом, позже, мы поругались с Влодовым, из-за его трактовки Священного Писания. И я теперь жалею об этом. Я сказала ему: человечество создало одну красивую легенду о Боге – зачем переосмысливать её, когда уже все всё осмыслили и переосмыслили. Но, может быть, мне не надо было говорить ему это?
(Анна Гедымин прочитала стихи  из «Книги первой» «Явился Бог средь бела дня: - Пойдёшь ли, краля, за меня?!..» - которые заканчиваются такими строчками:

Да, человеком трудно стать!
Уж проще Богом быть!)

Юрий КУВАЛДИН:
- У пишущего человека раньше, я считал, было два основных дела: писать и печататься. В новое время подключилась третья обязанность: пропагандировать творчество друзей и не стесняться пропагандировать самого себя. Я восхищаюсь усердием, любовью к поэзии Влодова Людмилы Осокиной. По мере сил и возможностей, я, начиная с 5-го номера, в каждом номере моего журнала даю материалы о Юрии Влодове и его стихи. В сущности, почти вся книга уже вывешена у меня в журнале и это очень важно. Потому что до сих пор существует, на мой взгляд, неверное мнение о бумажных изданиях, об электронных. По мне хоть на заборе, хоть в стенгазете, где угодно… Cлово нематериально и может быть на любом носителе. В свое время, уже более 20 лет назад, я свою первую книгу «Улица Мандельштама» подарил знаменитому поэту и критику, профессору Литинститута Льву Адольфовичу Озерову. Мы с ним разговорились о забытых именах, в том числе, о таком гении поэзии, как Осип Мандельштам. И он мне сказал, что достаточно усилий двух-трех человек, чтобы возбудить интерес к забытому, но талантливому автору. На собственном примере это знаю. И вот Людмила Осокина с потрясающим энтузиазмом пропагандирует творчество Юрия Влодова. Часто я еще слышу, что поэт, начиная свой путь, стремиться занять чье-то место в поэзии. Это не так. Поэт создает свое собственное и единственное место, которое до него даже не существовало. Влодов - поэт вне мейнстрима. Он в стороне, как говориться, от веселых подруг. У него своя эстетика, своя лексика, к которой нужно привыкать и важно то, что мы привыкаем.
Вспоминаю у Чехова в одном рассказе, там в ссылку попадает (я часто об этом говорю) сидят на берегу столичной души дворянин, попавший на каторгу, и татарин. И вот дворянин говорит: «Ой, как мне плохо, как уныло…». А татарин говорит спокойно (ну, Чехов умеет это делать, там подтекст колоссальный), татарин говорит: привыкнешь. Вот так, когда мы пропагандируем творчество какого-то забытого автора, или неизвестного, нужно тоже говорить: привыкнут. Нужно как можно больше и везде его публиковать, о нем говорить, устраивать подобные вечера. Юрий Влодов - поэт резковатый. И то, что вот Аня сказала, она даже с ним поспорила на тему интерпретации библейских текстов. Я думаю, что здесь никакой опаски нет. Мы приходим в этот мир вообще пустые, как компьютер и мир уже готов к словесным рядам. И когда человек или по наитию или уже осознанно, начнет сам писать слова. И нужно учесть, что слова до него существовали, т.е. он должен взять из этой копилки слова и как-то их расставить, чтобы они стали его собственными. Так вот, Влодов, он как бы берет из разных пластов лексики. В этом отличие…Я не хочу сказать, что он неровный поэт, но он… Как бы сказать…есть циклы, когда он поднимается на уровень вообще высочайшей лирики, а есть, как принято говорить, некоторая брутальность, там, где он ставит очень резкие слова, я бы их смягчил. Они как-то выпадают, но… это Влодов. И к этому нужно привыкнуть. Людмила описала достаточно подробно похороны Юрия Влодова, то, что он похоронен в Ракитках, если я не ошибаюсь, что там был сын Жени Рейна Боря. Боря - несколько оригинальный такой мальчик, вот. Но…дело в том, почему я говорю о кладбище? Кладбище - это есть некоторое напоминание о том, что был вот великий человек. Идешь вот по Ваганькову: могилы, могилы, могилы. Смотришь, у кого-то и дат нет, прочерки какие-то… И вдруг вспыхивает: Саврасов. На этот счет мне Кирилл Ковальджи говорил: «Юра, а вообще, поэту нужна ли могила с памятником?» Я говорю: «Да нет, самый яркий пример - Осип Эмильевич, который вообще в общей яме какой-то коллективной на Черной речке под Владивостоком. Памятник поэту - его слово, его книга». И эта книга - книга Юрия Влодова, встала на ту полку Вечности, где он является совершенно самостоятельной фигурой, которая требует пристального внимания, изучения и пропаганды.

Людмила ОСОКИНА:
- Спасибо Юрию Александровичу Кувалдину за то, что он широко публикует стихи Юрия Влодова в журнале «Наша улица». Не маленькими подборочками, а большими тематическими циклами, даёт его литературные портреты, печатает – блоками – статьи о его поэзии. На такое мало кто способен. Он напечатал о Влодове материалы Равиля Бухараева, Тимура Зульфикарова, Юрия Беликова, Кирилла Ковальджи, Евгения Лесина...
Когда автор – нераскрученный, а Влодов – нераскрученный автор – его надо печатать много. У людей сейчас сериальное мышление, они могут запомнить что-то только если идут серии, серия за серией. А если напечатать что-то всего один раз, это забывается. Юрий Кувалдин печатает Влодова из номера в номер, и будет печатать его ещё и ещё, к его 80-летию. В декабре 2012 года Влодову исполнится 80 лет. 6 декабря в ЦДЛе будет его юбилейный вечер. Я всех приглашаю в ЦДЛ на юбилейный  вечер Юрия Влодова. 
   

Маргарита ПРОШИНА:
- Я всё больше утверждаюсь в мысли, читая Влодова, что не только  Бог присутствует в каждом его стихотворении, но и Дьявол. Это даёт колоссальное напряжение его строкам. Его стихи подобны электростанции, вырабатывающей электрическую энергию, а часто сравнимы с небесной молнией, которую, не страшась, подхватывает Людмила Осокина. И мне это очень понятно, поскольку она была не только верной женой Юрия Влодова, но и поэтическим другом. Я восхищаюсь энергией этой женщины, её страстной преданностью литературе.

Нина КРАСНОВА:
- У Маяковского есть стихи: «Иду красивый, двадцатидвухлетний...». Я познакомилась с Юрием Влодовым двадцатилетней (двадцатиоднолетней). Когда поступала в Литературный институт. Я приехала в Москву из Рязани, из провинции. И мне казалось, что все люди, которые были в Москве и в Литературном институте и общежития, это все очень хорошие и большие люди. И я ко всем, кто мне встречался на моём пути, относилась очень уважительно. И вот мне встретился в общежитии около лифта, на лестнице, Юрий Влодов. Он тогда огинался в общежитии... и жил у кого-то нелегально... как я теперь понимаю. А я думала, что он – работает в Литературном институте, профессором поэзии. Он остановил меня (на глазах у вахтёрш) и неторопливо, солидно стал расспрашивать у меня, кто я такая, откуда я приехала. Он сказал: «Я поэт Юрий Влодов...» - Я подумала: «Чтой-то я не знаю такого поэта. Но я же не всех самых лучших поэтов знаю...» - Он попросил меня: «Прочитай мне свои стихи». Я прочитала ему что-то. Он сказал: «Я могу помочь тебе поступить в Литературный институт». Я сказала: «Да мне не надо помогать. Я уже прошла творческий конкурс 100 человек на одно место и уже сдала почти все экзамены на пятёрки. Мне осталось сдать всего один экзамен, а я уже и без этого набрала проходные баллы – 20 баллов...» Он сказал: «У меня жена – известная латышская поэтесса Мара Гриезане. Я пишу за неё стихи, и поэтому она стала очень известной, печатается во всех самых престижных газетах и журналах». Я подумала: «Она известная, но я чтой-то такую поэтессу не знаю. Но я же не всех самых лучших поэтесс знаю». Я сказала: «Я бы никогда не согласилась, чтобы кто-то писал за меня мои стихи. Мне свои стихи самой хочется писать». Он сказал: «Я сегодня вечером здесь, в общежитии, собираю своих учеников, в том числе и абитуриентов, в такой-то комнате. Приходи туда. Там все будут читать свои стихи. И ты почитаешь свои...» Вечером я пришла в ту комнату. Там было много ребят и девочек, студентов и абитуриентов, они все сидели вдоль стен, на стульях, и по очереди, по кругу, читали свои стихи. И я свои прочитала. А Влодов сидел на стуле в центре комнаты и вещал, говорил о поэзии, и тоже читал свои стихи, которые казались странными для того времени, для 70-х годов. И у него в стихах фигурировали Христос, Крест, Магдалина, Сатана, Иуда... герои Библии. А у нас же в России тогда было атеистическое государство, и Библию никто из молодых людей моего поколения не читал и путём не знал. К тому же Влодов в своих стихах давал своё толкование Библии, которое казалось лично мне кощунственным... так же, как и Ане Гедымин, которая сказала, что она из-за этого даже поссорилась с Влодовым... Он говорил, что Христос пил вино и водился с блудницами... И тут снизу, с первого этажа в комнату ворвалась вахтёрша со шваброй и закричала: «А-а! Вот вы где все собрались! А ну-ка – марш все отсюда!» И повернулась ко мне и сказала: «А-а! И ты-ы-ы тут!» - Она запомнила меня, что ли, когда Влодов разговаривал со мной на лестнице? Я какая-то заметная была... меня все очень запоминали. У меня было платьице короткое, сорок сантиметров выше колен, и волосы распущенные... И вид был легкомысленный. И вот я сдала последний экзамен. И пошла смотреть список абитуриентов, которых приняли в институт. Искала, искала там себя и не нашла себя, свою фамилию. Я пошла к ректору Пименову Владимиру Фёдоровичу и сказала ему: «Владимир Фёдорович, а почему меня нет в списке? Я же прошла творческий конкурс сто человек на место, и сдала все экзамены и набрала проходные баллы...» - Он сказал: «Машинистка, когда печатала список, по рассеянности пропустила твою фамилию... И потом... что там было в общежитии?» - «А что было в общежитии?» - «Вы где-то там сидели в какой-то компании, где все пили и курили...» - «Да мы просто читали стихи... А я вообще не пью и не курю и никогда не пила и не курила». – «Там еще была девочка из Иркутска... она тоже не поступила...» - «Да я её знать не знаю... и никого из той компании не знаю...» - «А там еще был мальчик из Кузбасса... Он тоже не поступил...» - «И этого мальчика я не знаю...» - Потом оказалось, что почти никто из тех ребят и девочек, которые в тот вечер читали стихи в компании Влодова, не поступил в Литературный институт. Никто!

(Людмила Осокина (комментарий): «Ну да, Влодов же был в чёрном списке. Он был под наблюдением органов. И все люди, которые оказывались рядом с ним, даже и совсем невинные, и совсем случайные, тоже попадали в чёрный список и под наблюдение. И поэтому неудивительно, что ты не поступила в Литературный институт, и те ребята и девочки – тоже...»)

Пименов сказал мне: «Приходи поступать в институт через год». – «Без экзаменов?» - «С экзаменами». (Смех в зале.) Я не стала возвращаться в Рязань, а устроилась работать пекарем-выборшиком на хлебозавод, по лимиту, и целый год проработала на этом хлебозаводе, на тяжелейшей физической работе. А через год всё равно поступила в Литературный институт. А когда уже заканчивала его, в общежитии опять объявился Влодов, и опять встретился мне на лестнице и сказал: «Меня здесь приютила в своей комнате одна семейная пара, я сегодня собираю там своих учеников, мы устроим вечер поэзии, будем читать стихи. Приходи туда, почитаешь свои стихи...» (Смех в зале.) Мне уже бояться было нечего. Я уже окончила Литературный институт, Влодов уже не мог мне навредить. И я пришла, и читала свои стихи в кругу студентов. И Влодов тогда сказал мне при всех: «Сейчас в поэзии появились новые девочки. Они будут известными поэтессами: Анна Гедымин, Инна Кабыш и Елена Исаева (Людмилу Осокину он тогда еще не знал, это было до 1980 года). Но когда они будут известными, ты будешь уже классиком, сказал мне Влодов... (Смех в зале.) И главное, что его пророчество... оно же уже сбывается... (Смех в зале.)
...Влодов писал:

Поэт и Бог скитаются по свету
Без денег, без повозок, без поклаж...   

Влодов и сам скитался по свету... у него не было ни своего угла, ни денег, ни вещей, ничего... и он жил не поймёшь где и у кого.
После института я уехала назад в Рязань. А когда переехала в Москву, в 90-е годы, он попался мне уже в журнале «Юность», при Викторе Липатове, и пригласил меня на свой вечер поэзии в редакции «Юности»: «Приходи сюда такого-то числа. Я буду читать здесь свои стихи». Потом он позвонил мне и сказал: «Я – гений?» - «Гений». – «А у гения жена должна быть королевой поэзии?» - «Должна». – А женой у него была уже не Мара Гриезане, а Людмила Осокина. – «И у гения жена должна быть членом Союза писателей?» - «Должна». – «Напиши ей рекомендацию в Союз писателей». Я написала ей рекомендацию...
Людмила сейчас читала нам стихи Влодова, она читает их лучше, чем сам Влодов. И она все их знает наизусть! Мы свои-то стихи иногда не все помним, а она помнит все его стихи! И читает их так, как будто это её стихи, и она своими интонациями, своей манерой добавляет к ним что-то своё и открывает в них какие-то такие скрытые смыслы... Людмила была женой Влодова, жила с ним много лет... И она описала в своих мемуарах, как она с ним жила, как она с ним мучилась, не дай Бог! Он был тяжёлый человек, и жить ей с ним было тяжело. Ни одна женщина этого не выдержала бы. Но она всё выдержала! Она в воде не тонет (и в огне не горит), она непотопляемая! Влодов должен бы ей памятник поставить за всё, что она сделала и делает для него! 

У Юрия Влодова есть стихи:

Ты должен умереть, чтоб возродиться
И жить века.

Я только сейчас, когда стараниями и усилиями Людмилы Осокиной у Юрия Влодова выходят книги, начала по-настоящему открывать для себя его поэзию. Он умер, чтобы возродиться через своё Слово... И он возрождается и будет жить... 

 

Игорь КУЗНЕЦОВ (из близкого окружения Юрия Влодова):
- С Юрием Влодовым мы познакомились когда-то на «Динамо». Он там читал свои стихи «Жуков». Я тогда был студентом и сказал ему: «После этих стихов ничего уже больше нельзя писать». – После этого он, по-моему, больше и не написал ничего. (Смех в зале.)
...Я часто приходил к Влодову. Что я помню? Большая комната... 

(Людмила Осокина (реплика): «Не большая, а маленькая комната, больших у него никогда не было...»     
Игорь Кузнецов: «Но мне эта комната казалась большой...»
Нина Краснова (реплика, с юмором): «...большая маленькая комната?»)

Большая маленькая комната. Стол, водка... Гости, которые приходили к нему, как и я, почитать свои стихи... И он читал свои стихи. Читал он их гениально. И писал гениально. Он был гениальный поэт. И при этом был великолепный рассказчик. Он рассказывал нам истории из своей жизни. Например, о ворах – он был вор в законе. И когда он рассказывал что-то, он всё время ходил, ходил по комнате взад-вперёд... то в один угол уйдёт, а появится уже из другого угла, то в другой угол уйдёт, а появится уже из третьего угла... И я вижу уже как бы трёх Влодовых...
Влодов – абсолютный гений!

Сергей КАСЬЯНОВ (из близкого окружения Юрия Влодова):
- Юрий Влодов – один из лучших поэтов России. Он сам выбрал свою судьбу. Он был противник успеха. Потому что успех в советское время мог быть только у официозных поэтов, а Влодов был неофициозный поэт. И почему сейчас, когда уже стали выходить его книги, вокруг него по-прежнему – стоит глухое молчание, а всё, что мы говорим о нём, уходит в вату? Да потому что и сейчас на всех важных постах сидят официозные люди, как и в советское время.

(Людмила Осокина (реплика): «Старые (бумажные) журналы не печатают Влодова. Я не знаю, что делать, где печатать его, только в изданиях Евгения Степанова...»)

Влодов по своей натуре был поэт и артист. Он парил в своих фантазиях, в каком-то своём мире. И умел изображать из себя то одного человека, то другого... То он превращался у тебя на глазах в Сталина, то в Берию... То совершал какие-то такие поступки: врывался в Шведское посольство и просил там убежища, хотел куда-то убежать... «Куда и от чего ты хочешь убежать? – говорил я ему: - У тебя везде будет всё то же самое, что здесь».   
От него остались тексты, не только в книгах, но и в архиве, в рукописях, которые археологам придётся расшифровывать, как древние письмена. Влодов – поэт для археологов, которые будут пинцетом прикасаться к его (полуистлевшим) бумагам, к комкам бумаг, и расшифровывать его тайнописи, для чего нужны будут большие усилия.
Влодов есть и будет всегда.

 

Людмила ОСОКИНА (опять читает стихи Юрия Влодова):

***   
Когда всосала водяная яма
Весь белый свет, все тяготы его,
Последний ангел захлебнулся: «Ма-ма!..»
Последний демон задохнулся: «Ма-ма!..»
И – на земле не стало никого...

И только лучик нынешней звезды
Коснулся той, ниспосланной воды...  

(Потом Людмила Осокина прочитала ещё много стихов Юрия Влодова, и стихотворение о Ное:

...И поплыл он по планете водяной...
И отдался он и холоду, и зною...
«Слышал, видел и – молчу!..» - взмолился Ной.
«Слышал, видел и – молчи!» - сказали Ною.

И т. д. За вечер она прочитала почти всю книгу Влодова «Люди и Боги». Причём почти все стихи она читала в основном наизусть. С внутренним напором, с чувством и с артистизмом. А потом спела несколько песен на стихи Юрия Влодова и на свою мелодию, аккомпанируя себе на гитаре. В том числе песню «Листва в Иудее опала...».)

 
***
Листва в Иудее опала...
Бездомье пришло и опала...
Вся крыша судьбы протекла...

Он молвил: «Послушай, Иуда! –
Теперь мне действительно худо, -
Рискни, приюти до тепла...

Мне худо, ты слышишь, Иуда?
Что далее – голод, простуда
И, может быть, даже – арест!..»

Иуда взмолился: «Учитель!
Ты – мученик наш и мучитель!
Спасенье для гения – крест!..»

Без лишних упрёков и прений
Ушёл успокоенный гений,
Убрёл от людского тепла...

А зимней природы опала
Дождями и снегом опала...
Вся крыша Земли протекла!..

 

Владимир КЛИМОВ-ЮЖИН:
- Влодов всё время находился в поисках Бога, искал его, хотел знать, где он, и ему казалось, что Бог прячется в траве:

А Бог проходит по стерне
И прячется в траве... 

А Бог проходит по лугам
И прячется в траве...

Поэзия Влодова – маргинальная. В ней действуют пять основных героев.
1). Бог. 2). Дьявол. 3). Магдалина. 4). Иуда. 5). Бог-Отец.
Следы Влодова можно найти в разных городах нашей страны, и в Кинешме, и в Перми... В Кинешме он года три жил с какой-то ткачихой... в Перми – с кем-то ещё... Везде он оставил свои следы, везде «наследил». (Смех в зале.)
Влодов знал всех поэтов и всю поэзию! Он знал – всё! Я не знаю, чего он только не знал. Он был феноменальный. И с ним было страшно интересно говорить, общаться. Александр Ревич ценил Влодова и говорил, что тот нашёл и занял свою нишу в поэзии.

Рада ПОЛИЩУК:
- Я скажу несколько слов не о Юрии Влодове, а о Людмиле Осокиной. Кто-то сказал: писателю нужна не хорошая жена, а хорошая вдова. Вот Людмила Осокина – хорошая вдова поэта Юрия Влодова. Она увековечивает его имя, пропагандирует его поэзию. Сейчас она читала нам его стихи. Она читала их лучше, чем свои, как будто читала своё. Люда, я преклоняюсь перед тобой. Огромное тебе спасибо. Нина Краснова сказала, и правильно сказала: Влодов должен тебе памятник поставить!

Александр НИКИТУШКИН (из Тулы), поэт, бард (из близкого окружения Юрия Влодова) спел песню на стихи Сергея Есенина «Снежная замять», потом – несколько песен на свои стихи, потом – казачью песню «Любо, братцы, любо!», которую с ним пели все, кто знает её.

Владимир МОЩЕНКО:
- Юрию Влодову – будет 80 лет. Мне хотелось бы поблагодарить прекрасных молодых женщин (Людмилу Осокину и Анну Гедымин), которые великолепно прочитали стихи Юрия Влодова. Они показали, насколько органична его поэзия. В ней – не перепады (стиля), а трагические контрасты бытия. Он очень чутко откликается в своих стихах на эти контрасты. В них – крик, нежность и любовь. У него нет ни одного затасканного слова.
Я был в Переделкине, у Семёна Липкина и Инны Лиснянской. У нас зашёл разговор о том, что в нашей поэзии утверждён «табель о рангах» и что это – безобразие, этого не должно быть. Инна Лиснянская сказала мне, что есть такой поэт, на грани гениальности, Юрий Влодов. И Владимир Соколов говорил мне о нём хорошее, а Соколов зря не будет раздавать комплименты. Сам я почти не знал поэзию Влодова. А потом прочитал в «Новой газете» беседу с ним и его стихи, семь стихотворений: «Голодаю душой...»  и другие. И понял, что это настоящий поэт, настоящий талант. И его поэзия – это истинная поэзия. И он не входил в «табель о рангах».
Конечно, требуются более полные издания его книг.   
...Я писал Евгению Евтушенко, что в ЦДЛе будет вечер поэта Юрия Влодова. Евгений Евтушенко попросил меня:
- Обратись к вдове Юрия Влодова, чтобы она передала мне его стихи. Я обязательно включу их в «Строфы века».
Это большое упущение, что такого поэта так мало растиражировали. Надо приложить усилия для издания его книг. Позавчера я вёл вечер Александра Ревича (вечер поминок по нему)... Александр Ревич, когда был жив, говорил мне о Влодове как о большом поэте, у которого вся поэзия на контрастах, на контрастах света и аспидной тьмы: «Кликнул Христа – отозвался Иуда». Юрий Влодов всё понимал своим сердцем поэта. Он поэт с большой буквы! И он – автор не только строк «Прошла зима, настало лето. / Спасибо партии за это!»
Честь и хвала Людмиле Осокиной за её подвиг, за всё, что она делает. Она и сама прекрасная поэтесса.
Мы собрались в доме Телешова, в маленьком зале... Жаль, что этот зал маловат и что нас здесь маловато.
Поэзия будет жить, чтобы только Родина наша жила!

Под занавес Людмила Осокина прочитала стихотворение Юрия Влодова «Умолк вечерний птичий гам...»:

Умолк вечерний птичий гам,
Вечерний птичий гам...
А Бог проходит по лугам,
Проходит по лугам...

Луга в туманной синеве,
В туманной синеве,
А Бог скрывается в траве,
Скрывается в траве...

Затем Данила Файзов объявил конец первой части вечера. 
Вторая, фуршетная часть вечера, происходила в этом же самом зале. За столами с водкой, красным вином, пивом и минеральной водой и с яствами, из которых всем понравились и горячие, с пылу с жару, пирожки с капустой и пирожки с яйцами, и пирожки с мясом, и варёная картошка, и кустики укропа, и разные солёности: огурчики, помидорчики, перец зелёный, квашеная капуста, и селёдочка – из буфета «Дачи на Покровке».  

Во второй части вечера все «выступали» уже без микрофона, кто во что горазд, то есть просто общались между собой.
Людмила Осокина спела ещё несколько песен не только на стихи Юрия Влодова, но и на свои, и еще песню на стихи Нины Красновой «Солнечный-пресолнечный день», Нина Краснова подпевала ей, а потом по «заявкам» не «радиослушателей», а участников вечера, Юрия Кувалдина, Людмилы Осокиной, Рады Полищук и т. д., спела свои частушки, разумеется, с притопом и лёгкой дробью. А потом Людмила и Нина ещё и сплясали на пару! Под хитовую песню Людмилы «Ты соблазнял меня шикарно очень...» и под припев «Ай-яй, яй-яй, яй-яй! Ай-яй, яй-яй-яй!..» А Александр Никитушкин подыграл им на своей гитаре.
И, разумеется, все пили за поэзию Влодова, и вообще за поэзию и литературу, и «за милую душу», и за «здорово живёшь»! И фотографировались в разных сочетаниях на все фотоаппараты, которые были в наличии.
А поэт Владимир ЦАПИН (из ближайшего окружения Юрия Влодова) запечатлевал всё это на видеокамеру. Для Истории и Вечности.

А под потолком – как на спиритуальном сеансе – витали духи литературы и искусства – Чехова, Бунина, Вересаева, Леонида Андреева, Шаляпина, Рахманинова, и Телешова, хозяина «Дачи на Покровке», и создавали особенно возвышенную и трепетно-таинственную атмосферу вечера. И там же витал дух Влодова и скрывался или на полке с горшками, с теми самыми, которые не Боги обжигают, или в чаше плафона, наполненной приглушённым светом, не режущим и не слепящим глаза.

Материал подготовила Нина КРАСНОВА,
30 - 31 октября 2012 года

_______     
*  В этом материале есть отступления от хронологии вечера, и какие-то неточности и приблизительности в воспроизведении речей участников вечера, что неудивительно, поскольку я записывала всё от руки, авторучкой, не слово в слово, а как получится. Прошу простить меня, но как всё получилось, пусть так всё и будет. Свою речь я дала с большими сокращениями (потому что потом надеюсь написать нормальные воспоминания о Влодове). – Н. К.  

 

“Наша улица” №156 (11) ноябрь 2012

ЮРИЙ КУВАЛДИН В ИГОЛЬЧАТЫХ ЧУМНЫХ БОКАЛАХ ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Юрий Кувалдин об Осипе Мандельштаме

Очевидцы описывают то, что припомнили, а припомнили они то, что видели... Они не видели и не могли видеть поэта в его рабочем уединении. Они видели его в гастрономе на улице (хотел написать — Горького) Тверской, покупающего ветчину, и отпускали шуточки в его адрес, кто-то его видел в Чердыне, кто-то — в Воронеже...
А сам он все хотел обратиться к Александру Ивановичу Герцену, хотел представиться. Сказать, будто в его доме что-то произошло и он, как хозяин, в ответе за это.
Но обратиться было не к кому, поскольку барин отбыл заграницу... В одно слово — "заграницу" — как мы говорим: поехал домой.
"...О тосканец, путешествующий живьем по огненному городу и разговаривающий столь красноречиво! Не откажись остановиться на минуту... По говору твоему я опознал в тебе гражданина из твоей благородной области, которой я — увы! — был слишком в тягость..." — собственноручный перевод Мандельштама из 10-й песни "Ада". 1933 г.
Трудно назвать другого поэта, у которого бы столь широко звучала дантовская тема. Данте — проводник его по московским, ленинградским, тифлисским, воронежским... улицам. С ним он путешествует по огненным городам, слышит бойкую речь горожан. Мандельштам помнит жесты, ухмылки, остроты Данте, будто они старые приятели, будто и не расставались никогда.
Почтение, по-моему, не там, где говорят "Вы", но там — где вас пытаются понять, поговорить с вами, услышать вашу речь.
Мандельштам постоянно беседует с великим итальянцем, ведет споры, противоречит, удивляется его смекалке, а потом и нам поведывает о разговорах с ним. Говорит, что Данте бедняк, что он сродни нам, что он внутренний разночинец римской крови.
Во всех этих рассказах Мандельштам сверяет себя с ним. Здесь характерное отсутствие любезности, неумение себя держать, незнание, как сказать, как ступить, как поздороваться.
Словно опасаясь, что ему не поверят, Мандельштам оправдывается: нет, это он не выдумывает, не сочиняет — все это он нашел у самого же Данте, в его признаниях, рассыпанных в "Божественной комедии".
Вспоминаются ранние строки Мандельштама, в которых говорится о скальде, складывающем на свой лад старые песни, о том, что творчество есть в какой-то мере перепев давно сказанного, известного, ибо ничего нового нет под солнцем, но всегда со своим отношением, выстраданным, пропущенным через себя. И все, что создано до тебя, есть блаженное наследство, которое мешает спокойно жить, на которое постоянно оглядываешься...
Возвращения к прошлому так же обычны, как мечты о будущем. Один старичок (Владимир Михайлович Зверин), живший некогда на Садовой, а теперь обитающий в коммунальной квартире четвертого этажа дома на Патриарших, любит вспоминать двадцатые годы.
Он наливает пришельцам чай из коричневого эмалированного чайника, предлагает печенье и сухари.
— Помню, Каверин начинал талантливо, а потом сорок лет переписывал старье. Но я не об этом. Кто-то постоянно крадет у меня книги. Заболоцкого двухтомник увели, — сожалеюще говорит старик, прихлебывая чай. — Помню, когда один мой знакомый собирал "осипиану", встретил его единственный раз в жизни улыбающимся. Ехал в тридцать первом троллейбусе — гляжу, сидит в скверике и улыбается. Вышел я на остановке. Подхожу. Спрашиваю, что, мол, настроение приподнятое. А он говорит — книгу сдал в издательство, вот и веселый. Я-то знаю, как эта книга собиралась. Да и история с тетрадкой. Ведь сжег ее...
Старик не может заснуть до четырех утра: читает. Редко встретишь таких добросовестных читателей. Он иногда, даже не прочитав книгу, не раскрывая, знает наперед, что там написано. Он бытует среди книг. Он в кольце книжных стеллажей, полок, шкафов, тумбочек. Книги на столах, на стульях, под кроватью, на подоконнике. Старик носит видавшие виды очки, одно стекло которых замазано белой краской — болят глаза.
Он много прочитал книг, он многое повидал, он почти все знает, он ходил по двадцатым годам, как я хожу по Бронной, он любит предлагать чай гостям и с удовольствием рассказать что-нибудь...
Точно так же, как он мой cовременник, он современник Госиздата, "Академии", Сабашниковых, Гершензона... Мандельштама. Он... Впрочем, старик не любит, чтобы его хвалили. Он любит, когда с ним говорят, спорят, рассказывают новые анекдоты и читают собственные стихи.
В стихотворениях Мандельштама Данте присутствует столь же реально, как в моей жизни участвует старик, дядя с Гоголевского, ведущая-искусствовед, чернобровая художница, бородатый хранитель фондов, крокодил Гена, главный редактор толстого журнала. Мандельштам всеми силами старается приблизить к нам Данте, ввести его в круг современных забот: купить билет в кино, из которого, как после хлороформа, выходят зрители, повести его на разлинованные дорожки стадиона, на ипподром, предложить на худой конец стакан газировки.
Данте — современник: его обуревает внутреннее беспокойство, он на каждом шагу не уверен в себе, он не умеет в быту применить свой опыт.
И разве все это говорится не о себе, разве Мандельштам не разночинец: "Для того ли разночинцы рассохшие топтали сапоги, чтоб я их нынче предал?", разве он не бедняк: "Еще не умер я, еще я не один,//Покуда с нищенкой-подругой//Я наслаждаюся величием равнин//И мглой, и голодом, и вьюгой.//В прекрасной бедности, в роскошной нищете//Живу один — спокоен и утешен...", разве для него характерна любезность: "...а вокруг густопсовая сволочь пишет. Какой я к черту писатель! Пошли вон дураки!" — и разве он умеет себя вести, знает, как ступать, как поклониться: "Я человек эпохи Москвошвея,//Смотрите, как на мне топорщится пиджак,// Как я ступать и говорить умею!//Попробуйте меня от века оторвать! — //Ручаюсь вам, себе свернете шею!"...
Себя не в силах обойти, о ком бы и о чем он ни писал. Только личный опыт, собственное богатство, ум и сердце позволяют так говорить о Данте, как это делает Мандельштам, даже в самые трагические ситуации, возникающие в комедии: "Подобно тому как голодный с жадностью кидается на хлеб, один из них, навалившись на другого, впился зубами в то самое место, где затылок переходит в шею..." Эпизод Уголино. Уголь, уголек с виолончельным тембром в бочке меда.
Мандельштам, продолжая звучание, добавляет, что все это приплясывает дюреровским скелетом на шарнирах и уводит к немецкой анатомии. Ведь убийца — немножко анатом. Ведь палач для средневековья — чуточку научный работник... Доктор Гильотен в этом смысле также чуточку научный работник. Он интервьюировал парижского палача Самсона. Спрашивал его о неудобствах казни мечом. На что Самсон отвечал: действительно неудобство выходит. Стоит себе какой-нибудь граф, а голову-то неровно держит. Поди попади точно! Так приходилось по нескольку раз рубать, как котлету. Дошло до того, что осужденные, обнаглев, справлялись о состоянии меча: остр ли? Да и мечи быстро выходили из строя. Наготовься поди! Один стоит 600 ливров. Самсон просит изобретения поддержки для тела казнимого, которая бы предоставила свободу действиям палача. Подумав как следует, доктор изобрел машину. Все неудобства казни с успехом были разрешены: два столба... падающий меч. Гильотина.
"В игольчатых, чумных бокалах//Мы пьем наважденье причин,//Касаемся крючьями малых,//Как легкая смерть, величин.//И там, где сцепились бирюльки,//Ребенок молчанье хранит — //Большая вселенная в люльке//У маленькой вечности спит".

Юрий Кувалдин
УЛИЦА МАНДЕЛЬШТАМА
Повесть о стихах
(1974-1975)