Виктор Хатеновский родился 5 апреля 1958 года в Минске. Актёр и поэт. В 1985 году окончил Саратовское театральное училище по специальности: актёр драматического театра.
Стихи опубликованы в литературно-художественных журналах и интернет-альманахах России, Украины, Белоруссии, Германии, Канады.
Живёт и работает в Москве.
В "Нашей улице" публикуется с №157 (12) декабрь 2012 года.
 

Виктор Хатеновский

КАК ПРЕКРАСНЫ ПАЛЬЦЫ, ГУБЫ...

 

***
Ночь бьётся грудью о карниз.
В обшарпанной восьмиэтажке
Не Пётр, не Виктор, не Борис
Коньяк пьёт из литровой фляжки.

"Свершилось! Львы - разведены.
Ты - здесь. Она - везде, как птица." -
Шесть дней талдычат со стены
В портреты втиснутые лица.

30.09.2013

 

***
В окрестностях Джакарты,
Взбодрив судьбу штыком,
За жизнь сражался в карты
Тэрэлли с Левшуком.
Во вторник труп Тэрэлли
Швырнули в яму... Штук
Сто двадцать пять дуэлей
Смог выиграть Левшук.

Снабдил Господь талантом:
Шестёрка, туз, валет...
Левшук краплёным картам
Сказать не сможет: "Нет!"
В палаццо иль в бедламе
Жизнь выдохнется... Где?!
В Джакарте, в Амстердаме,
В Твери, в Караганде.

7.04.2011

 

***
Передёрнув затвор беспросветной печали, 
К ремеслу пристегнув взвод соломенных вдов,
Как младенца, шесть дней в колыбели качали 
Расторопные улицы злых городов
Неустроенный быт, заскорузлость... Саратов,
Красноярск, присмирив к верху поднятый кнут,
В обездоленность лиц, в заторможенность взглядов
Даже видимость жизни уже не вдохнут.

17.10.2013

 

***
В декабре, в одном исподнем,
Мрачным утром - невзначай
Выпорхнув из преисподней -
Вместо спирта в крепкий чай
Ткнула мордой: "Недоносок,
Пей! Расплещешь... Побратим,
Станет гроб из жёстких досок
Вечным лежбищем твоим".

15.12.2013

 

***
Примерив - вдруг из Амстердама
Судьбой доставленный парик -
Премьерша, фея, сволочь, дама
С листа сыграет - Лилю Брик.
Взорвётся текст, прогнутся доски;
Взлохматив рифмой канитель,
С разбега вздорный Маяковский
Нырнёт в проклятую постель...
Жизнь будет, сдвинув занавески,
Как поезд, мчаться под откос.
Всегда найдётся повод веский -
Чтоб в муках корчился Христос.
Спектакль закончится. В буфете
Смыв коньяком подкожный зуд,
Волчицей вскормленные дети
Премьершу курвой назовут.

7.12.2013

 

***
В. Маяковскому

Что ж ты лёг виском на дуло?!
Страсть дурная в рог согнула?..
Лучше б ты без слёз, без криков
Расстрелял семейство Бриков!

25.12.2009

 

***
Рвут промозглые ветра 
Мрак на Красной Пресне.
Господи, избавь Петра 
От дурной болезни!
Пусть здоров он будет, бодр; 
Поспособствуй - чтобы
Выздоровел брат мой Пётр 
От дурной хворобы!
Сбросив платье с бахромой, 
Скорбью - жизнь распята...
Господи Ты, Боже мой, 
Сохрани мне брата!

9.02.2013

 

Монолог Христофора Колумба

Даже крысы к плаванью готовы.
Свежий ветер с парусами груб.
За спиной -  "соломенные вдовы":
"Образумьтесь, Христофор Колумб!"

Соскоблив, размыв помет крысиный,
Век нахрапом заглушает плач…
Образумьтесь?!  Нет! Толкает в спины
Нас кошмар житейских неудач.

Только - знаю: поздно или рано
( недоступен, справедлив и строг )
За труды - ключи от Океана
Возвратит нам всемогущий Бог.

Вот тогда - зализывая раны,
Вспомнив порт, отравленный уют,
По волнам в заснеженные страны
Корабли с добычей поплывут.

Образумьтесь?! Сразу после мессы,
Злой фортуне заглянув в глаза,
Крикну я:  "Вперед, головорезы!"…
Ах, как Время вгрызлось в паруса!

18.02.1995

 

***
Жизнь распластала катаракта
Псевдодозволенности... Мгла 
Вдоль отвратительного тракта
С вакханкой взбалмошной легла.
Взлохматил ноздри воздух дерзкий:
Взрастив терпимость к батогам,
Москва - раздвинув занавески -
Нездешним молится богам.

26.12.2013

 

***
В пятьдесят восьмом году
Без волос, без соски
Вынырнул в земном аду
Виктор Хатеновский.
С той поры - полсотни лет,
Став адептом Рая,
Странствует взрывной поэт
В форме самурая:
Хаджибекташ, Карлов мост,
Брайтон... Под контролем -
Соблюдает строгий пост,
Дружит с алкоголем.
Когда вскормлены враги,
Когда жизнь продрогла -
Рвётся с криком: "Помоги!"
К Тане Костандогло.

29.11.2012

 

***
Как прекрасны пальцы, губы,
Шейка, спинка, талия,
Платья чёрного раструбы,
Поступь, смех, рыдания!
В мрачных дебрях интернета
Сравнивают с Донною
Вас. Фрагмент с картины этой
Смог бы стать - иконою.

19.07.2013

 

***
Быт мой мерзок, жизнь убога:
Печь дымит, скрипит кровать.
Тридцать дней просил я Бога:
Новый френч мне даровать.
Вдруг раздался голос с неба;
Смертных он сбивает с ног:
"Попросил бы, сын мой, хлеба;
Отказать бы я - не смог".

31.07.2011

 

***
Ночь рассвирепела от вздорной премьеры.
Бескровный триумф под цветастым платком
К столбу прислонился. В расцвете карьеры
Звезда, сжав гранёный стакан с коньяком,
В мечтах примеряет роль из Маскарада...
Мозг в рифмы вплетает изысканность строк
В то время; как сверху с усмешкой Сократа
Звезде рукоплещет строптивый пророк.

21.10.2013

 

“Наша улица” №172 (3) март 2013

ЭРОТИЧЕСКАЯ МЕЧЕТЬ

 

Наши охранители хотят управлять не только Историей, но и Языком, намереваясь остановить язык в сегодняшних формах, штампуя и повторяя правила обращения с языком, но язык, как птица, выскакивает из рук и превращается в луч света.Интернет, перформанс, коннотация, консалтинг, фейсбук, овертайм, сайт, айфон, постмодернизм, андеграунд, гастарбайтер, рейтинг, ксерокс, видео, ютуб - вот лишь некоторые слова, вошедшие наряду с огромным количеством других в наш обиход. Так называемые «национальные» языки сливаются, переливаются, обнимаются, дабы не было на земной поверхности ни стран, ни вождей.  Напомню, что слово «Москва» - иностранное, и означает «мечеть», а слово «Россия» - есть не что иное как «Херос». О лаптях и балалайке умалчиваю.

 

Юрий КУВАЛДИН

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.

 

 

Валерий Барановский

АХ, "ТЁЩИН" МОСТ - ЗАЛОГ ПЕЧАЛИ

рассказ


Тамара едва не свихнулась. Когда ее змей любимый в пятый раз за последний месяц притащился кромешной ночью, в два или три (она так извелась, что не глянула на часы) и, нагазованный до французского прононса, ворвался в постель, требуя немедленного ублажения, она стукнула его по башке телефонным аппаратом. Позже, конечно, пожалела - как-никак очень хороший телефон, с номероопределителем, чтобы знать, кто звонит и нужно ли снимать трубку. Аппарат рассыпался, а голове этого кретина - ничего. Только уснул, так любви и не дождавшись. Утром его мучила тахикардия и очень раздражал неведомо почему разбитый агрегат. А главное, Владимира Львовича бесило совковое Тамарино упрямство. Она ни за что не хотела соглашаться с тем, что ему, как человеку античному, идея моногамии кажется ограниченной и глупой. Тамара в свете этой идеи выглядела склочной собственницей, хотя в ее внешности ничего такого не проявлялось. Светленькая, легкая, она казалась бы хрупкой, если бы не большая грудь и мальчишеские бедра - и не подумаешь, что может орать дурным голосом, лить слезы в три ручья, пока нос не станет фиолетовым или вот, как на этот раз, запустить в голову мужу дурацким «Панасоником».
«Какая же он, все-таки, скотина», - подумала Тамара, разглядывая гладкое, розовое лицо Владимира Львовича, украшенное пшеничной красоты усами. Он нравился ей по-старому - и физиономией, и телом, дородным и несколько рыхлым, несмотря на молодость, и характером, где незлобивости было больше, чем зла или эгоизма. Но эгоизм был тоже и какой-то распущенный, наглый, беззастенчивый. Тамара и слова нужного не могла подобрать, но пыталась и в результате доводила себя до головной боли и острых резей в желудке. Он же никаких слов не подбирал. Речи произносил круглые, как бы давно отрепетированные. Нельзя утверждать, что не волновался. Переживал, понятно, но не настолько сильно, как хотелось бы. Если бы он и впрямь дорожил Тамарой хоть вполовину от того, как это живописал, то вел бы себя осторожнее и не приволок бы в сумке Ленкин зонтик, который Тамара вышвырнула той под ноги, на лестничную площадку, еще в позапрошлый четверг. Тогда он поклялся, что к этой суке, к этой врачихе из гриппозной районки, больше ни ногой. Грубые слова в этой фразе, конечно, Тамарины. К чести Владимира Львовича, он никогда не позволял себе оскорблять женщину - ни жену, ни шлюху подзаборную. Но зато и пройти мимо любой, даже первой попавшейся юбки спокойно не мог; особенно мимо хорошенькой и тем более, если с круглым, аппетитным задиком. А когда возраст подпер, его античность и вовсе разрослась до неприличных размеров. Наиболее же противной Тамаре казалась мужнина наивность. Она бы сказала - детскость, если бы все это не касалось самой элементарной ебли.
Он не счел необходимым соврать, когда вляпался с зонтиком, и признался, что навещает Ленку и теперь и делает это с превеликим удовольствием. Тамару не так вывело бы из себя и самое нахальное вранье, потому что глупо думать, будто жестокая правда лучше сладкой лжи. Сладкая ложь лучше. Хочешь трахаться - с нашим удовольствием. Но зачем же близких травмировать? Никто тебе член изотопами не метит и со счетчиком Гейгера по твоим явкам не бегает. Но когда красавец-мужчина вламывается в родной дом среди ночи, ничего членораздельного не произносит, а утром пускается в туманные рассуждения о том, что любит обеих женщин и хочет сохранить как жену, так и ту, другую, и что они, будучи личностями непохожими, прекрасно дополняют друг друга и могли бы при хорошей погоде, вполне вероятно, сдружиться, - тогда хочется взять нож да и отрезать ему яйца. И, что обиднее всего, на вопрос, чем же таким располагает Ленка, чего нет и не может быть у Тамары, ответа Владимир Львович не давал. Он что-то мычал, правда, пытаясь мотивировать свой главный тезис, но неубедительно. Шахиншах, понимаете ли! Сначала б денег намолотил, как бухарский эмир, а уж потом бы о гареме грезил.
Впрочем, если честно, Тамара в любом гареме нашла бы себе место не хуже Ленкиного. Та, может, и моложе, но и муженек еще не так сдал, чтобы у него стоял только после стриптиза. Хотя Ленка, возможно, именно стриптизом его и взяла. Было дело, ейный бывший хахаль проговорился, дескать, она хороша тем, что не ноет, не жалуется никогда, а, наоборот, поет, танцует и сообщает всем своим мужикам жизненную энергию и бодрость духа. Допустим, что так, хотя в постели, если умеючи, любого мужика нестарая баба может заставить кричать аллилуйя. Но это еще не повод в отсутствие законной супруги укладывать эту дрянь в семейную койку на глазах малых детей и любимой кошки, которая при виде такого безобразия, наверняка, раздумала спать и шипела на бесстыдницу.
Но что ему, кобелю, скажешь, если он забрал себе в голову невесть что и хочет поебывать в свое удовольствие и ту, и другую. От сознания этого невозможного факта Тамара начинала снова плакать, что не шло ей на пользу. Так было и сегодня. Владимир Львович решил в стрессовой ситуации не рисковать; не убежал, сославшись, как всегда, на жуткую рабочую загрузку в своей виртуальной фирме «купи-продай», а потащился за Тамарой - и туда, и сюда, и к свекрови в гости, где изображал, надо сказать, талантливо, попранное достоинство. А Тамара выглядела рядом с ним, пышным, осанистым и печально-торжественным, жалким кроликом с красными, натруженными глазами.
Все это происходило год назад и ничем не закончилось. Разве что Владимир Львович перестал торговать витаминами и французской парфюмерией из Стамбула, а купил пополам с приятелем старый автобус фирмы «Рено», сунул в него подержанный биологический сортир, шаткий столик, две койки и принялся курсировать в Польшу и обратно. Койки давали ему некоторую перспективу. Однажды (Тамара знала это точно) он свозил в Варшаву и Ленку. Странно, но Тамару это не задело. Может быть, потому что к этому грустному часу она встретила Ляховецкого.
Толстый человек с сухой, граненой головкой и осторожными глазами, он подошел к ней на улице и деловито предложил работу. «Дневной стационар психоневрологического диспансера», - сказал он решительно, будто ухнул с головой в воду. Тамара и бровью не повела. Только спросила: «А я тут при чем?» - «Вы добрая, - сказал Ляховецкий. - Я по глазам вижу». - «Это вы так меня клеите?» - спросила Тамара. «Не клею, а вербую, - ответил, не смутившись, Ляховецкий. - Для меня главное, что подсказывает интуиция. А она, как только я вас увидел, просто завопила - не пропусти!» - «Как это интуиция может вопить? - поинтересовалась Тамара. - Вы же только что сами сказали: она подсказывает. Вот это правильно». - «А моя на сей раз вопит! - сказал твердо Ляховецкий, вручая ей фунтик итальянского мороженого, который успел прихватить на ходу с лотка. - Вот вы чем занимаетесь в жизни?» - «То тем, то другим... Чаще вяжу». - «Это очень хорошо. Значит, можете быть психологом». - «А что, я любому могу хорошее присоветовать. Ко мне иногда, как к священнику, ходят или к врачу. Я послушаю, послушаю и начинаю говорить. Сама не знаю, откуда что берется. Но иногда так насоветую, что потом благодарят. Ну, мать, говорят, ты у нас просто Ванга какая-то!» - «Видите! - обрадовался Ляховецкий. - Я же чувствую. Вы замужем?» - «А в чем будет состоять работа?» - спросила Тамара, опускаясь на скамью, так как дальше болтать и не сесть, не откинуться назад, как бывало, когда училась поблизости и всегда бегала в институт через городской садик; не подышать полной грудью (а ей только сейчас задышалось легко и свободно) - не сделать всего этого было бы просто глупо. Ляховецкий проницательно, что твой экстрасенс, улыбнулся, кивнул ей благожелательно, присел рядом, и диалог потек уже совсем естественно, как в книжках.
- Мы - скорая психологическая помощь, - объяснил Тамаре собеседник. - Кому-то дерьмово, хочется руки на себя наложить. А тут - мы. Так, мол, и так, друг или подруга, не спеши. Это никогда не поздно. Все там будем. Но лучше не сейчас...
- Так вы телефон доверия?
- Не совсем. Туда звонят одни только самоубийцы или хулиганы, которым поматериться охота или сделать женщине на телефоне гнусное предложение. Иногда такое несут! Я долго не верил, а потом сам решил полюбопытствовать. Попросился к ним на смену. Вы и представить себе не можете, что я услышал. Кажется, мужчина на звонок отвечает, что тут можно придумать? Так нет же! Откуда-то гомиков понабиралось. Как будто все педерасты города и области решили с собой покончить разом. Но раньше употребить, извините, меня...
- Вы об этом почему-то рассказываете с удовольствием, - сказала Тамара. - Вы извращенец?
- Ничего подобного. Я просто намекаю на то, что у психологов очень широкий фронт работы: и самоубийцы, и наркоманы, и психотики, и абсолютные дебилы... Извращенцы, конечно, тоже встречаются...
- Так ведь не у вас... Вы же не телефон доверия. Сами сказали.
- У нас еще хуже. Там ты их не видишь и, в конце концов, если тебе слишком уж неприятно, можешь трубку бросить. Хотя это, разумеется, непрофессионально. А к нам они все идут строем. Они здесь не ночуют, но целый день перед глазами. И каждому нужно как-то помочь. А то уйдет и утопится или замочит кого-нибудь. На нас же и повесят...
Тамара решительно встала. Потянулась сладко. Зажмурилась, поворотив лицо к солнцу.
- Ну, ладно, - сказала она, - я всего этого не умею.
- Научим, - перебил ее Ляховецкий. Он даже взмок. Уж очень ему хотелось уговорить Тамару. - Главное, вы - человек. Таких в монастырь забирают...
- Для монастыря я не гожусь, - Тамара посмотрела на Ляховецкого с иронией. - По-моему, вы меня, все-таки, клеите.
Тот засуетился. Всколыхнулся всем своим большим телом, и сразу стало видно, что он еще совсем не стар и под слоем жирка спрятаны приличные мышцы и, возможно, сконцентрированы серьезнейшие желания. Это открытие Тамару развеселило. Она не потребовала ответа, потому что его и быть не могло. И в этот самый момент перед ее внутренним взором всплыла рожа дорогого муженька Владимира Львовича, несколько удрученная из-за затруднений с гаремом, но внутренне безмятежная. На глаза Тамары навернулись слезы, но сквозь них, сметая возмутительное изображение Владимира Львовича, вдруг прорвалось, просто брызнуло в мозг видение кроны иудина дерева. Оно росло у входа в сквер и как раз сейчас отчаянно, истерически цвело над Тамариной головой.
Это решило все.
- Я согласна, - сказала Тамара.
Прошел месяц. В данном случае хватило и месяца. Ляховецкий обучил Тамару всем примочкам, которые необходимо знать для безопасного обращения со страждущими. Первые приемы он проводил с Тамарой вместе, наслаждаясь тем, какая она аккуратная, чистенькая, строгая и, вместе с тем, душевная в своей блузочке и шортиках с подтяжками (уж очень ей не хотелось надевать бездушный халат), и какое успокаивающее или, напротив, бодрящее впечатление производит на больных в зависимости от их темперамента и степени повреждения характера. Ляховецкий сидел за столом рядом с Тамарой, почти касаясь своим коленом ее, полненького, туго затянутого в черные колготки, и ему казалось, хотя на нескромные поступки он не отваживался, что его нога становится все больше, толще, раздувается, плотно прижимаясь к тамариной, и ей это нравится. Тамара, конечно, чувствовала, что Ляховецкий волнуется, но ей было все равно, ибо свои душевные ресурсы она всецело расходовала на психов.
Беседуя с этими несчастными людьми, даже не подозревающими о том, насколько они несчастны, она видела, что какие-то изменения происходят и с ней самой. Их заброшенность, их внутренняя замусоренность вызывали в ней острые приступы сожаления, потому что она и сама была такой, и ее душа напоминала неприбранную комнату. Когда Тамаре сбивчиво излагала свою скучную историю какая-нибудь обманутая жена, она как бы сливалась со своей пациенткой и, внимая той вполуха, вспоминала себя, сидящую в одиночестве в своей огромной квартире за вязанием или шитьем, в драных домашних тапочках и выцветшем халате, пока ее Владимир Львович неделями где-то мотается и на все вопросы и приставания отвечает одинаково, что у него дела, и легко возбухает, если она настаивает на объяснениях, и кричит противным, скрипучим голосом, а то и напивается назло и в пьяном угаре ломает табуреты и швабры, и гнет дверные ручки, и уходит, вроде бы не желая натворить бед, на всю ночь. Естественно, она, пережившая этакое, легко зализывала ссадины женщины, пришедшей за помощью, и они плакали, обнявшись и сообща вырабатывали страшные планы отмщения своим кобелям. А то обстоятельство, что этим планам, скорее всего, не суждено осуществиться, ничуть не мешало им испытать значительное облегчение, почти катарсис, будто они действительно наказали подлецов, и объекта ненависти больше нет.
Бывали случаи и похлеще, требующие вмешательства мужского персонала. В один прекрасный день к ней в кабинет явился средней упитанности и неясного возраста гражданин и заявил, что после свидания с одной дамой его беспрерывно мучают страшные запахи. Дама, достаточно еще молоденькая, не первый год приходила к нему в гости, иногда и в свой обеденный перерыв, а ему было все равно когда, ибо он не работал как инвалид детства. С рождения этот гражданин имел короткую ногу и сильно искривленную правую ручонку, прочим же его природа не только не обделила но, можно сказать, уважила сверх меры. Притом, он был еще и неглуп, отчего не только эта, но и другие женщины липли к нему повсеместно.
И еще одним преимуществом мог похвастаться до недавнего времени этот пациент. Он не чувствовал запахов. Природа, укоротившая ногу и удлинившая другой орган, лишила его обоняния, но, вышло так, что не навсегда. Надо же было произойти такому, что способность воспринимать запахи вернулась к нему в тот момент, когда у него находилась с визитом вежливости упомянутая выше знакомая и как раз прыгала на нем, держась за спинку кровати и громко выкрикивая какие-то воинственные и невразумительные слова. Обоняние вернулось, и мужчину захлестнула волна такого острого, со спиртовой подкладкой запаха, какой можно найти только в свинарнике. Пациент даже вырубился на мгновение, а придя в себя, изобразил несвойственную ему ранее усталость и предложил своей гостье принять совместную ванну. Физиотерапевтическая процедура не помогла. От дамы тянуло, как от кнура. От ее запаха у любовника шла кругом голова и сводило горло. Он избавился от подруги пораньше, надеясь, что обоняние рано или поздно пропадет вновь. Однако этого не случилось.
Во время следующего свидания толково выполнить свои обязанности этот гражданин не смог и робко спросил свою принцессу, отчего бы ей не воспользоваться пахучей химией, на что получил кокетливый ответ, что в Париже, к примеру, мальчики просто обожают этот животный дух и за такими, как она, гоняются с расстегнутыми штанами. И худо не то, что на этот раз он проявил себя импотентом, а совсем другое. Теперь страшный запах преследовал его неотвязно. Это сводило его возможности на нет. Мужичок измочалился, пытаясь отогнать наваждение. К Тамаре он явился, как в последнюю инстанцию. Ей было неловко, но она смиренно выслушала его историю и в перепуге нажала на кнопочку, лишь тот момент, когда он вскочил в сильном возбуждении на ноги, рванул змейку, вывалил на белый, без единой бумажки стол свою здоровенную штуковину и, срываясь на плач, спросил.
- Ну, и что теперь с этим делать? Запах чувствую. А его нет. А запах чувствую! Жуткий. Козлиная ебля, чтоб ей пусто было.
- Что? - переспросила Тамара, не сразу раскусившая смысл незнакомого выражения. - Что вы сказали?
- Сказал - чтоб она сказилась, эта козлиная ебля! Инвалидом сделала! Помогите, сестричка!
Прибежали другие психотерапевты, заставили пациента застегнуться и увели. А Тамара долго не могла прийти в себя. Ее сначала трясло, потом напал смех, и она истерически хохотала так долго, что пришлось девушку отпаивать валерьянкой.
И еще одно происшествие запало ей в память. Пришел на прием тихий, сдержанный паренек, невысокого росточка, мягкий, нежный, в посвистывающем от гладкости ткани спортивном костюмчике - такой, знаете ли, мягкий, к ранам можно прикладывать. Его бессонница замучила. Без причины. Уж и то пробовал, и другое, и отдыхать ездил на Канары, и в наших Сочах побывал - ничего не помогало. Тамара проникновенно его изучила, зафиксировала за спокойной, негромкой внешностью страшную нервозность, вспомнила Зощенко, как он, когда аппетит пропал и все думали - у него рак, начал копаться в собственной личности и выяснил, что болезнь связана с ударом грома и звяканьем чайной ложечки по краю стакана, когда младенец Миша - будущий писатель - кормился кашей; вспомнила все это и битых три дня разбирала с Сережей - так звали парня - его личность на составляющие, каждая из которых была, странное дело, светлой, как пример для подражания. Они уже добрались до раннего детства Сережи и его мальчишеских стыдных привязанностей; он уже поведал ей, как со своим дружком тайком от родителей пытались друг друга своими палочками в попки тыкать, потому что начало хотеться и моглось, а девочек еще боялись; они уже дошли до самых волнительных подробностей, до истоков невроза, когда Сережа вдруг бесследно исчез. Она подождала его с недельку, а затем решила поделиться сомнениями с Ляховецким, мол, пропал мальчишка, не вышло бы чего - невротик, все-таки.
- Понимаете, - сказала Тамара, - был тут у меня на приеме мальчик один, такой, знаете, нежный, можно к ранам прикладывать...
Она не успела договорить, когда Ляховецкий вяло отозвался.
- Ах, этот... Бросьте, Тамарочка, не зацикливайтесь. Придет не придет... Какая разница... Эти рэкетиры хорошо платят. А прочее нас не интересует.
- Как рэкетиры? - спросила обескураженно Тамара. - Сережа, что ли, рэкетир?
- Ну да, - сказал Ляховецкий. - Не самый из них плохой, между прочим, это вы верно заметили. Он, например, против того, чтобы утюгами пытать или, там, у детей уши резать... Впрочем, для нас его взгляды значения не имеют. Мы помогаем всем. Согласно клятве Гиппократа. И, между прочим, мне жизнь еще не надоела...
Тамара потом неделю, не меньше, ходила в анабиозе. Надо же так обмануться! И если бы не Женечка Котин, форменный неудачник, просто хрестоматийный пример неудачника, она бы, возможно, так в полусне и жила до настоящего момента. А Котин пленил ее сразу. В нем сопрягались изящество и обреченность. Хорошо одетый, выскобленный до стального блеска, ненавязчиво надушенный, он, в то же время, смотрел на нее загнанно, словно ожидая, что его вот-вот попрут прочь; надеясь, что этого не случится и спрашивая несмело, отчего же она его, все-таки, не гонит? У него были красивые, чуть с поволокой, карие глаза и брови под цвет черных тюльпанов, которые он сразу же принес ей в подарок.
- Сорт «Король ночи», - объяснил он без долгих предисловий. - «King of night».
И она прониклась к нему сочувствием, смешанным с большим интересом. Впервые за последнее время ей захотелось, чтобы ее поцеловали. Это желание оказалось столь острым и привязчивым, что ей пришлось уйти в ванную и умыться. Она знала, что первое правило всех психиатрических лечебниц - не заводить романов с больными. Знала, но чувствовала, что может с собой не справиться. Это ее бесило, а сердце продолжало колотиться неровно, и как-то странно сводило низ живота. Она с трудом взяла себя в руки, или ей показалось, что удалось это сделать, и с каменным лицом вернулась в комнату. Котин ждал ее, доброжелательно улыбаясь.
- На что жалуетесь? - спросила она, усаживаясь за стол.
- На жизнь, - сказал Котин, не тая улыбки.
- Давайте подробнее, - сказала Тамара.
- Давайте, - согласился Котин, - но не сейчас. Сейчас я хочу пригласить вас в кафе.
- Я на работе, - ответила Тамара, - и вообще, почему вы думаете, что я с вами пойду?
- Потому что вы этого хотите. Так же, как я.
- С чего вы взяли?
И тут Котин разразился монологом. Он говорил, что его сюда направили давно, но он никак не отваживался обратиться к кому-то конкретному, потому что пуще смерти боится всяких заведений такого рода, в которых сойти с ума куда легче, чем обрести точку опоры. Но теперь, когда он несколько дней назад увидел ее и понаблюдал за нею со стороны, его страх пропал. Он вдруг нафантазировал, что, может быть, у них начнется дружба, а потом, вполне вероятно, - и любовь. И Тамару это не должно оскорблять, так как эта влюбленность напоминает влюбленность в телезвезду, например, или киноактрису, с тем отличием, что они, всякие звезды, бог весть где, а она, Тамара, вот она, рядом, в пределах физической досягаемости. Он говорил о том, что начал люто ненавидеть свой род, ибо любой симпатичный прохожий мужского пола кажется ему, Котину, возможным претендентом на ее сердце; он даже воображает себе, как она подходит к этому человеку, доверчиво прижимается к нему, и в эту минуту Котину хочется случайного, ни в чем не виноватого прохожего убить, разорвать на куски.
Тамара внимала сбивчивым речам нового знакомого ошеломленно. Когда он умолк, у нее было такое чувство, будто по ней проехали катком, или она бежала, бежала через пустыню, по дикому зною, жадно ловя ртом раскаленный воздух, а сейчас вот в изнеможении рухнула на песок и надеется на одно - не умереть до того, как восстановятся силы. Она не нашла в себе довольно мужества, чтобы воспротивиться Котину и приняла его приглашение.
С этого все и началось. Ежедневно они выбирались в тот или иной ресторанчик, где было всегда два-три посетителя, и никто не мешал Котину изливать душу, а ей слушать. Он не хотел говорить Тамаре, где работает, а она и не настаивала. Ей вполне хватало информации, которую он обрушивал на ее голову, повествуя о своей судьбе, медленно, несколько монотонно, но неостановимо. Филолог, журналист, лингвист - все, что угодно в этом роде, он был типичным, как уже сказано выше, неудачником, но особого типа. Каждая его затея - что новая газета, что фильм или книга - осуществлялась прекрасно, на высочайшем профессиональном уровне. Но тем все и заканчивалось. Всякое деяние Котина оставалось уникальным примером мастерства, как лесковская блоха или портрет Сталина в просяном зернышке руки советского умельца Сядристого. Дальше дело не шло. Мешали обстоятельства. Исчезали спонсоры - заносчивый интеллигент не выдерживал проверки на вшивость. Предавали свои - для них, уставших от хронической нищеты, Котин был недостаточно прагматичным. Сбегали женщины, не видевшие перспективы в нервной котинской любви, когда столбик помады стоил полста в зеленых. Изменяли друзья, потому что друзья рано или поздно изменяют всегда. В ресторацию Котин водил Тамару на занятые под проценты деньги, которые он надеялся как-нибудь отработать. И рискнул в первый раз он на это опасное предприятие, и рисковал дальше лишь потому, что только так, сидя гордо в пустом зале, оставляя чаевые, нанимая такси, он иллюзорно оказывался в той роли, к которой его готовила судьба, да помешали прыщавые гендиректора в длинных пальто, красных пиджаках и с незаконченным средним образованием. А, может, и не одни они. Это следовало выяснить вместе с Тамарой.
Тамара слушала Котина и не могла взять в толк, отчего у него столько осечек. Ведь умен, дружелюбен, хорош собой. Разве что парадоксальное поведение пугало публику, и она не прощала ему того, чего не могла позволить себе. Тамара ни минуты не раздумывала над тем, стать ли его любовницей, несмотря на то, что никогда не была чьей-либо, кроме мужа, и даже представить себе не могла такого поворота событий. В первый же свой визит в котинскую двухкомнатную хрущобу, у черта на куличках, она осталась там на всю ночь, благо Владимир Львович в сотый раз двинул на своей членовозке за границы родины, и не пожалела. Внутренняя противоречивость его натуры проявлялась и в постели. Будучи победителем по природе, но неведомо какой силой сломленным в момент приближающегося триумфа, он неистово и умело ласкал ее, зацеловывал с ног до головы, упоенно пробирался в каждый закоулок ее вечно голодного тела, но при этом не уставал спрашивать глазами, хорошо ли ей, довольна ли она, и ежели не находил ответа, ни с того, ни с сего тушевался. Однажды до утра промучился - что-то ему, дураку, показалось, - и лишь величайший такт и терпение Тамары и ее умение убеждать привели его в чувство, и он понял, что причина его слабости лишь в сильной, невозможной любви. Чтобы укрепить Котина, дать ему новое дыхание, помочь справиться с призраками вечных неудач, ввергавших его в глубочайшую депрессию, Тамара однажды перебралась к нему насовсем, известив Владимира Львовича о своем решении запиской.
Правда, ее пугали вспышки ярости, которые Котина иногда посещали в самые неподходящие для того минуты. Тогда все летело кувырком. Он багровел, руки его ходили ходуном, желваки играли, сцепленные пальцы потрескивали в суставах. Он ненавидел жизнь, которая загнала его на пятый этаж вонючего дома. Презирал себя за безденежье. Изнемогал от несправедливости этого факта. Он знал, что заслуживает другого. Но годы летели, как на курьерских, а он оставался там, где был.
Когда Тамара пыталась смягчить его боль, оборвать истерику, он бесился, словно у него отбирали любимую игрушку, и как-то раз даже ударил ее по лицу так, что она упала. Потом плакал, извинялся, носил корвалол, целовал ей ноги, укутывал теплым пледом и любил ее в эту ночь, будто впервые. Но осадок все равно остался. Приступы посещали его все чаще. Постепенно Тамара начала уставать. Это ее пугало. Она не хотела возвращения к Владимиру Львовичу, который отнесся к ее уходу с философическим спокойствием и пригласил приходить, когда ей вздумается, хотя и не рассчитывать на прежнюю с его стороны пылкость. Наверное, рад был, что теперь никто не мешает трахать Ленку и, вполне возможно, делает это на ее, Тамариной, постели. Попробовала Тамара уйти и от Котина. Два дня жила у подруги, но он пришел за ней, просидел всю ночь на ступеньке под дверью, проводил на работу и, в конце концов, вернул любимую женщину в свою холостяцкую нору, которая за ничтожное время ее отсутствия покрылась бахромой запустения.
В один из вечеров они поехали на морвокзал - поглазеть на суда и помечтать, как отправятся когда-нибудь вместе в круиз на белом пароходе с бассейном на верхней палубе, и это была роковая прогулка. У здания вокзала известный скульптор-эмигрант установил монумент «Золотое дитя», символизирующий, по его мысли, грядущее возрождение Черноморска к новой, богатой жизни. Монумент поразил Котина в самое сердце. В гнезде из громадных бронзовых скорлупок лежал уродливый, бронзовый же гидроцефал - младенец с раздутой водянкой головой и руками-ногами, изуродованными опухолями аномального развития. Это выглядело особенно страшным, потому что перед чудовищем из кунсткамеры стояли туристы, и впереди всех - тоненькая девушка в лосинах, с большой, качественно обтянутой черным свитером грудью, являя собою оглушительный контраст бредовой выдумке выжившего из ума скульптора.
- Ни одной нормальной идеи не пробьешь, - сказал обреченно Котин, - а это пожалуйста! Страна дебилов. Куда бежать?
Тамара попыталась его успокоить, но безуспешно. Весь следующий день он провел в суете. Пришел поздно, взвинченный, злой - видимо, снова ничего не добился. Спать улегся рано. Лежал ровно. Дышал тихо. А часа через два сел в кровати и, глядя прямо перед собой, сказал.
- Я - никто. Меня нет. Я - невидимка. Поняла?
Затем он лег и снова затих. Тамара прижалась к нему. Неизвестно откуда пришедший страх подступил к горлу. Она попыталась прогнать наваждение. Не смогла. Страх перерос в панику, и она перебралась на кухню, зажгла свет, вскипятила чайник, но чаю пить не стала. Сидела до утра, уставившись в угол, и думала о том, что жизнь ее, все-таки, сложилась нелепо. Может, стоило сидеть дома, вязать и молчать в тряпочку.
На другой день у Тамары поднялась температура и работу она прогуляла - позвонила, и Ляховецкий дал выходной. Котин ушел, не прощаясь. Не было его до позднего вечера. Явился он домой в странном виде. Его трясло. Глаза окаменели, утратили подвижность и глубину. Он сел устало у двери, не снимая куртки.
- Что случилось? - спросила Тамара, кутаясь в шарф.
- Я так и думал, - сказал Котин, - меня никто не подозревает.
- О чем ты? - спросила, холодея, Тамара.
- Все просто, - ответил бесцветно Котин, - могу рассказать. Я пошел на вокзал. Домой не хотелось. Зачем? Портить тебе настроение? А там ментяра прицепился к девчонке. Сначала потрошил проституток. Он видел, что я за ним слежу, но плевать на меня хотел. А потом пристал к пацанке. Стал гнать с перрона. Она не хотела уходить. Тогда он ее - сапогом по ногам. Она чуть сознание не потеряла...
- Что ты натворил?
- Ничего. Сказал этой погани все, что надо...
- И...
- Он меня задержал. Повел в отделение.
- Договаривай.
- Что договаривать... Я не стал ждать, пока они мне в обезьяннике почки отобьют. Врезал ему кирпичом по башке. Хорошо врезал. Сдох!
- Что ты несешь?
- Сдох! - упрямо повторил Котин.
Его снова затрясло, а потом вдруг вырвало. Тамара бросилась к нему, чуть ли не волоком потащила в ванную. Умыла. Прибрала в комнате. Завалила Котина, тяжелого и безразличного, как куль муки, на диван. Налила стакан водки. Заставила выпить. Закусывать он не стал, оттолкнул ее руку с тарелкой.
- Почему же тебя не взяли? - спросила Тамара.
- А кому я нужен? Проверили документы - союз журналистов, то да се... Отпустили. Хоть все и оцеплено. Я там крутился, крутился - и ничего.
- Ты все-таки сумасшедший, - сказала Тамара.
- Да, - согласился Котин и уснул крепким сном.
Прошла неделя. Никто Котина не тревожил. Однако жить, как раньше, он уже не мог. Часто ходил на «тещин» мост и смотрел вниз, на далекую мостовую, о которую уже разбилось столько граждан, что поверх металлических перил наварили другие, погрубей и повыше. А «тещиным» мост прозвали потому, что он соединил два берега улицы-оврага. На одном жил некогда секретарь обкома, на другом - его теща. Без моста им приходилось ездить друг к другу в гости на машинах, а так - пешком пятнадцать минут. Котин, словно притягиваемый магнитом, стоял тут подолгу, уткнувшись лбом в прутья, ежевечерне.
Тамара проследила его, догадалась, о чем думает, попыталась отвлечь. Котин ее не услышал. В последнее время он вообще был мало контактным. Не говорил и не обращал внимания на слова других. Тамара сходила в привокзальное отделение милиции, попыталась окольными путями, потолкавшись среди посетителей, выяснить, как тут и что, но никаких следов трагедии, описанной Котиным, даже портрета в траурной рамке не обнаружила. Однако Котин вел себя так, будто руки его обагрены чужой кровью, хоть это и кровь ублюдка, и, стало быть, прежнему не бывать.
Так понемногу приблизился тот последний вечер, когда Тамара совершила такое, в чем не призналась бы никому и никогда, даже под пыткой. Котин снова стоял на мосту. Она приблизилась к нему сзади. Заглянула в его лицо. Оно было мертвым. То есть, он дышал, веки его помаргивали, губы кривились, что-то шепча, но жизни в лице Котина не было.
- Слушай, - окликнула Котина Тамара, - что ты опять тут делаешь? Зачем пришел?
- У меня не хватает воли, - сказал Котин, - помоги мне…
- Как? - спросила Тамара, дивясь своему спокойствию.
- Я пять раз туда влезал, - Котин посмотрел вверх, на перила, - но пугался. Толкни меня...
- Ты решил? - спросила Тамара.
- Я решил, - сказал Котин. - Ей-богу решил... Помоги, а?
Тамара кивнула. Он впервые, как бы проснувшись, с интересом посмотрел на нее. Потом снял пиджак, перебросил через перила и несколько секунд следил за тем, как тот летит, растопырив рукава, вниз. Вслед за тем Котин деловито, то и дело оскальзываясь, вскарабкался на перила; сел, свесив ноги наружу, и оглянулся на Тамару со счастливой улыбкой.
- Давай, - сказал он деловито.
Она, не владея собой, словно подчиняясь постороннему импульсу, подняла руки и толкнула Котина изо всех сил снизу. Он вскрикнул, попытался удержаться, перевалившись в сторону улицы, повис на руках, но от рывка пальцы разжались, и он рухнул вниз. Крикнуть Котин не успел. Он влепился всем телом в машину, которая выскочила под мост неизвестно откуда и добрую сотню метров протащила его, уже неживого, на продавленной крыше.
Тамара тотчас же бросилась прочь. Она прибежала к себе домой. Долго отмокала в ванне. Потом уселась в кресло, примостила на коленях вязание, замелькала спицами.
Владимир Львович явился с улицы поздно. Возвращение Тамары его ничуть не удивило. Даже наоборот. Он вытащил бутылку шампанского, и они ее до капельки выпили. При этом Тамара не переставала вязать. Владимир Львович, по своему обыкновению, о чем-то пространно рассуждал. Может, снова о Ленке. Тамару это не интересовало. Вокруг не было ни одного нормального человека, включая ее саму.
Владимир Львович перестал, наконец, болтать, сгреб ее в охапку, перенес на диван, торопливо содрал одежду и трахнул, как обычно, - не тогда, когда это нужно обоим, а когда ему самому захочется. Тамара удовольствия не испытала, но, как ни странно, и раздражения. «Пусть, если ему так надо», - подумала она устало. А Котин из ее памяти выветрился бесследно. И Ленка тоже.

 

Одесса

 

"Наша улица” №171 (2) февраль 2014

ЗАБОТА О БЛИЖНЕМ

Внимание и заботу близких людей важно чувствовать. Но забота заботе рознь. Очень часто я сталкиваюсь с ситуациями, когда забота превращается в тотальный контроль. У человека просто перекрывают кислород, не оставляя ему никакого личного пространства. Это происходит в семьях между родителями и детьми, между мужем и женой, между братьями и сёстрами… В таких случаях более сильная личность подавляет близкого человека, убеждает его, что лучше знает, как ему нужно жить, думать, поступать. Да ещё при этом не забывают заметить, что себя приносят в жертву, ради счастья ближнего. Сколько я наблюдала семей, в которых родители-неудачники пытаются самоутвердиться в детях. Навязывают им свои желания и понятия о том, что и как делать в течение жизни, пытаясь прожить их жизнь. Очень часто заканчиваются подобные попытки трагически, вплоть до прекращения общения. Так же я не выношу, когда посторонние люди, называющие себя «друзьями», начинают навязывать мне свою модель жизни, объясняя мне, что думают только о моём благе. Если им это хорошо, а для меня неприемлемо, и я не просила совета, зачем меня грузить своим мнением? В подобных случаях забота обо мне превращается в сущий ад, становится обременительной. Я понимаю только такую заботу о ближнем, при которой близкий человек не обременяет меня, а каким-то непостижимо тактичным образом поднимает ввысь. Но ни при каких обстоятельствах не упрекнёт, не вмешается в моё личное пространство, пока я его не попрошу об этом. Сама я стремлюсь поступать подобным образом. В основе взаимоотношений, прежде всего, я ценю взаимоуважение.

Маргарита ПРОШИНА

Родион Андреевич Белецкий  родился 3 июля 1970 года. Окончил ВГИК, мастерская Н. Н. Фигуровского. Больше 100 постановок в театрах России и за рубежом. Публикуется в журналах «Новый мир», «Знамя», «Современная Драматургия», "Дети Ра" и др. Премия журнала «Современная драматургия» за пьесу «Фанатки». Премия «Евразия» за сценарий «Рыцари круглого стола». Премия журнала «Дети Ра» за пьесу «Три попытки пройти». Пьесы и проза переведены на несколько языков. Автор романа «Джинсовый король». Автор детективных повестей «Маска призрака» (2008 г, изд. ЭКСМО, г. Москва), и «Рыцарь идет по следу» (2012 г, изд. ЭКСМО, г. Москва) Автор песни «Я всегда с собой беру видеокамеру» (программа «Сам себе режиссер»)

Родион Белецкий

СНАЧАЛА

 

***
Светлеет. Катится коляска.
Ложится под колеса снег.
Младенец плачет. Неувязка.
Начнем сначала этот век?

 

ЖИЗНЬ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА

Встал.
Перекрестился.
Пожалел, что женился.
Трогал зубы языком
Около получаса.
Представлял себя стариком,
Потом учеником третьего класса.

Завтрак прошел бодро.
Три вида печеного теста.
Заорал на сына: У, морда,
Не желает знать свое место!

Дорога на работу нервная тоже,
Разделяет прохожих
По цвету кожи.
Кривая ненависти растет, зараза,
От Азии до Кавказа.

На работе хорошо, цветы в горшках
Рамки с семейными фотами.
Если бы деньги давали в мешках,
Все бы точно работали.

Вспомнили: Пасха! Праздник!
Перекрестились недружно.
Тортик, размером с тазик,
Отметить, все-таки, нужно.

Домой в семь ровно,
Какая тоска,
В глаза кто-то словно
Насыпал песка.

Ужин прошел без эксцессов,
Как и время интимных процессов.

Предложил жене секс, получил отказ.
Обиделся крепко в двухтысячный раз.
Простил ее великодушно.
Потом стало скучно.

Фонарь за окном погасили.
Уснул без особых усилий.

 

УЛЫБКА ЕЁ

Улыбка её - это то же, что, знаете, звезды,
Которые светят на землю, не ясно, на кой.
Она улыбнулась, и в комнате кончился воздух,
Я выронил кружку, а после утратил покой.

Её добиваясь, я вырезал спящую стражу,
И в замок пробрался, используя нужный момент,
И там обезглавил дракона и, знаете, даже,
В бассейн «Олимпийский» взял месячный абонемент.

Я шел по пустыне, страдая от солнца и жажды,
И ты протянула мне кружку холодной воды.
И если мне жизнь доведётся осваивать дважды,
Я первым же утром тебе притараню цветы.

 

***
Пожилой мальчик Антон
Снимал себя на айфон
Шутки ради.
Пожилого кота
Хватал за разные места,
И даже гладил.
Снимки выложил в Фейсбук
Для ближайших подруг.
Восхищенья
Ожидал мальчик Антон
Заряжая айфон
В воскресенье.
А в понедельник нахал
Ему в Фейсбук написал:
«Пидор, на кол!»
Пожилой мальчик Антон,
Отключив свой айфон,
Горько плакал.

 

ЕВРЕЙСКИХ ДЕВУШЕК ДЕСАНТ

Вот новый гений во столице.
Он груб, вонюч и волосат.
Ему поможет здесь пробиться
Еврейских девушек десант.

Они бегут, поют и славят:
- Oui, oui il est interessant!!!*
Героев старых тут же валит
Еврейских девушек десант.

Отцы послушают, как дочки
Осанну чудищу поют,
Дойдут до омерзения точки
И премию тому дадут.

В столице гений все познает
Запретный секс и педикюр,
Десант теперь не замечает:
- Храни Господь от этих дур!

В итоге, он свое получит,
Как я все время говорю.
Десант, взбивая пыли тучи,
Сбежит к другому алтарю.

Писатель ты, артист, художник,
Да даже если музыкант,
Не обижай неосторожно
Еврейских девушек десант

*Да, да! Он интересен!

 

 

ЗЛОБА

Идешь по морозу, тверёзый такой,
И ищешь в себе человека,
Такого, чтоб был бы всегда под рукой.
Не нравственный, на фиг, калека.

Но в сердце опять пустота, пустота,
И злоба, и злоба, и злоба.
В итоге, бредет от куста до куста
Набитая злобой утроба.

На что же ты злишься? На то, что живой?
На то, что натура убога?
Шипишь, проклинаешь, трясешь головой…
У Бога терпения много.

Игрушечный снег, долгожданный закат.
Закат, ледяная дорога.
На слабых ногах ковыляешь назад.
У Бога терпения много.

 

ЖИЗНЬ ПИСАТЕЛЯ

Писатель встал, болит спина.
Не написал он ни хрена.
Герои как из воска:
Два-три тупых обсоска.

А жизнь писателя проста:
За сутки три, ну, два листа.
Так, некое изделие,
Чтоб оправдать безделье.

Да что же ты за человек!
Успехи мелкие коллег
В уме перебираешь,
От ревности сгораешь.

И, бинго! Попадаешь в ад.
Твои герои там галдят,
И сиры и убоги.
Один из них, в итоге.

 

РУССКАЯ ЖЕНА.

Однажды русская жена
Сидела в Дублине одна
С бутылкой виски.
Что за дурацкая страна!
В двенадцать не найти вина,
Все по-английски!

Ирландский муж
Сбежал под душ
Потом к сеструхе.
Скорее ноги унести,
Он знал, что может огрести,
Жена не в духе.

Конец привычным тормозам
И после виски был бальзам
С душком аниса.
Никто не знает, а она
Не просто русская жена,
Она актриса.

Ведь это правда был успех,
Она на курсе лучше всех.
Звезда прогонов!
Её улыбкой одарил
И комплименты говорил
Жендос Миронов.

Сглупила, по ее вине
Остался в сумрачной стране
Любимый Леха.
Горит на кухне русский газ,
И слезы капают из глаз,
И очень плохо.

Увы, бальзама больше нет,
Встречает розовый рассвет
Веселый Дублин.
Погас на кухне русский газ…
О чем тут говорить сейчас.
Талант загублен.

 

* * *
Утонули пальцы в клавишах, видишь?
Вынырнули черно-белыми пополам.
Твой немецкий, он похож на идиш.
Что такое говоришь, не знаешь сам.

Сколько времени прошло, ужас!
Все воюют, делят пятачок.
Раз в году устраиваем ужин,
Негасимой дружбы знак. Значок.

Вкус коктейля «Хоррикейн» странный,
Сложно устоять на-но-гах…
Что ж не видитесь с прекрасной Анной?
Ведь живете-то всего в двух шагах.

Я не знаю, как сказать. Может,
И не стоило об этом при всех.
Наши встречи мне теперь дороже…
Нет, не стану я, поднимут на смех.

Потянуло вверх облако дыма.
И плевать в какой конкретно стране,
Все теперь толпой идут мимо,
Только мы сидим в стороне.

 

***
Чтение, как известно,
Для меня фетиш.
Бывает, слова, как тесто,
Бесконечно месишь.

Но попадется крупинка
Золота в этой куче,
Слова исчезают, картинка
Видна все лучше и лучше.

И тогда расслабляешься,
Улыбаешься, млеешь,
И, конечно, жалеешь,
Что так написать не умеешь.

 

***
Работа со словом.
Рабочие риски:
Считать себя клёвым,
Краснея от виски.

Хотя твоей воли
И гордой отваги
Хватает заполнить
Осьмушку бумаги.

Поставлена точка,
(Хватило же силок!)
Несешь два листочка
Потеет затылок.

Поставлена точка.
Кому два листочка?..

 

***
Продавщица воды наливает мне полную чашу,
И в холодную воду забвения падает лист.
Не работаю, нет, я, товарищ, угрюмо ебашу,
Издавая под вечер забитыми бронхами свист.

Есть и радости в жизни. Московские, мокрые ночи
Я теперь провожу не один, далеко не один.
Но осенний асфальт под ногами ужасно не прочен.
Под него по утру провалилось богато людин.

Продавщица воды, если можно, послаще и с газом,
Той, что любит паленую водку разбавить народ.
Голова не проходит. Наверное, мать его, спазм.
Выпью сладкого на ночь и, может быть, время пройдет.

 

СОН

Спит президент. В его мозгу
Москва сгибается в дугу,
Трещит, ломаясь пополам,
В том месте, где Софийский храм.

И крошка от кремлевских звезд,
И парень, досмотревший "LOST",
И сын, плывущий на спине,
Всё это вижу я во сне.

Скрипит окно. Болит рука.
Подушка белая легка.

 

ИЗ АДА

Кто не верит, и не надо.
Расскажу вам все, как есть.
Позвонил дружок из ада.
(Где уверенность, бравада,
Где его былая спесь!)
- Доставай меня из ада!
Доставай меня из ада!
Очень очень плохо здесь.

Расскажу вам по порядку,
Что он мне сказать успел:
- Чтоб достать меня из ада,
Сделай триста добрых дел…
Дальше голос захрустел…
(Жаль, не взял с собой зарядку.)
Сделать триста добрых дел?!
Триста, fuckin, добрых дел!
А ведь я спешил на блядку.

Дальше мучился ужасно,
Деньги жертвам отправлял…
Даже, чтоб вам было ясно,
Мать свою поцеловал
В неприветливый овал.
(Не сказать, что было классно.)
Только восемь дел набрал.

И теперь хожу угрюмый
С поздней ночи до утра,
Озабочен светлой думой,
Где бы сделать мне добра?
Где бы, где бы, где бы, где бы,
Сделать драного добра?

Если можно, к вам приду.
Пропадает друг в аду.

 

БЫВШЕМУ ДРУГУ

Годы прошли в ожидании чуда.
Малые деньги, пустые труды.
Встретимся, друже, у мелкого пруда,
Ну, Патриаршие, знаешь, пруды.

Ходим по кругу: скамейки, коляски
Толстые лебеди в темной воде.
Мы с тобой знаем, в приличной завязке
Должен герой оказаться в беде.

Я не герой да и ты не подарок.
Наши улыбки – полувранье.
Любишь учить, но и любишь приварок,
Это, дружище, дело твое.

Рвутся, как волосы, старые связи
Кто-то уехал, кто-то пропал.
Нам с тобой, прущим из грязи да в князи,
Видимо, ближний сильно мешал.

И не сказать, чтобы я был расстроен
Новая музыка, надо плясать.
Ты точно так же нехитро устроен,
Если писатель, надо писать.

 

***
Покидаем добрую землю, как дети покидают дом.
Уходим по коридорам на яркий свет.
Представляешь, они ведь были все время только вдвоем,
Он ушел, у нее больше никого нет.

Жаль не существует таких специальных приемных столов,
Где можно оформить хотя бы пятнадцать минут задержки.
Представляешь, оказывается, не надо всех этих слов,
А надо только одно
Слово поддержки…

 

***
Пока ты полз наверх, приезжий гений,
Ты стер себе и локти и колени.

Ты много слушал, мало говорил.
Играл терпилу.
Кумиров в интервью боготворил
Ты через силу.

Теперь ты наверху,

И с постной рожей
Городишь чепуху
И молодежи
Советуешь, как жить.
Триумф, етить!

Оставив за бортом с десяток жен,
Ты православием теперь вооружен.
Цитируешь Писанье, а когда-то
Ты лекции читал о пользе мата.

Тебе пошла на пользу смена масти.
Ты бросил пить, схуднул, моя звезда,
Сотрудничать рекомендуешь с властью,
Вздыхаешь, мол, иначе, никуда…

Из прошлого своих друзей встречая,
Кому на голове оставил след,
Насытишь взор космической печалью,
И с тихой скорбью говоришь: «Привет».

Назад посмотришь, всюду пепелище.

Не парься, я и сам такой, дружище.

 

ЕРЕВАН

Горы из перевёрнутых чаш.
На тебя из чаш вытекает хаш.
Свои деньги как книгу читает таксист.
Воздух чист, чист, чист, чист...
Пузатый отец и красавицы дочки
Коньки забирают из срочной заточки.
А на улице тридцать два.
А в тарелке жаренная трава...
Если грустно вам,
Если скучно вам,
Приезжай, давай, в Ереван.

 

АКТЫ ПРИЕМКИ

Линза разбилась. Закончились съемки.
Мне передали “АКТЫ ПРИЕМКИ”.

А ведь доселе (чувство, блин, такта)
Я не читал ни единого акта.

Сел разбираться. Мать дорогая!
В актах изложена правда нагая.

Сколько ж говна я сделал на свете!
(Только бы акты не видели дети)

Список грехов мог быть и поменьше,
Так же и список обиженных женщин.

Ниже чуть надпись: “АКТЫ НЕ РВИТЕ!
ВСЕ В ЭЛЕКТРОННОМ ОСТАНЕТСЯ ВИДЕ!”

Люди сказали: ”Ну и дурак ты!
Надо не глядя подписывать акты!”

 

***
- Главное, не заразиться злом!
Хуже, когда ты, типа,
Станешь таким вот добра послом,
Это все, братцы, липа.
Главное, не подбирать слова,
Главное, быть настоящим.
Впрочем, помогут слова едва,
Если сыграешь в ящик.
Надо учиться не слушать ложь,
Не соблазниться кушем...

Бог его знает, чего несешь
Стоя с утра под душем.

 

***
Примеряю утром страхи
Словно старые рубахи.
То, чего решил бояться
До утра могло помяться.
Надо старый страх разгладить
И себя дрожать заставить.

 

СНЕГУРОЧКА

Снова дергает лапой собака во сне.
Я не знаю, о чем вы мечтаете.
Мне хотелось бы думать о скорой весне,
Только жалко, тогда вы растаете.

Проезжает машина, мелькнули огни,
И пропали за кронами мокрыми.
Мне хотелось бы думать, что мы не одни
В этом городе с черными стеклами.

Я не знаю, чего ты от вечера ждешь,
Здесь, ты видишь, не очень-то с принцами.
Мне хотелось бы думать, что ты не уйдешь,
У меня же ведь холодно, в принципе.

Я не вовремя, сорри, и время ушло,
И не видно подарков под елками.
Мне хотелось бы верить, что нам повезло.
Нам везет. Я не знаю, надолго ли.

 

МОЛИТВА

Я наступил на торт на свадьбе друга,
Я написал бумагу на отца.
О, Господи, когда мне станет туго,
Не отверни огромного лица.

Мне сорок лет, и все, чего умею,
Играть на телефоне «в поезда».
Давным-давно я сел тебе на шею,
И еду, блядь, неведомо куда.

Курю табак, увы, смотрю порнушку,
Несчитаны серьезные греси.
Спаси мою испорченную душку,
И чашу, если можно, пронеси.

Ведь я твой раб, и раб твоих посланцев,
Чего не скажешь, о моих друзьях.
При встрече, покажу тебе засранцев,
Которым и неведом божий страх!

Чай остыл. С его уходом
Ближе мне ромашка с медом.

 

***
Умер друг. Как жить, не знаю.
Мир по-прежнему жесток.
Вышел, со щенком гуляю,
Натянулся поводок.

Тянет верный пес, на волю
Хочет глупая душа.
Два несчастных метра, боле
Не получит ни шиша.

Ходишь тупо, словно робот,
От звонка и до звонка.
Ждешь, когда отпустит повод
Невесомая рука.

 

***
"Не прислоняться!" - это почти приказ.
Люди любят себя, ищут любви повсюду.
Я как и все. Вот, прислонился раз.
Мне хорошо. Я прислоняться буду.

 

***
Видишь, какая гадость вся эта смерть?
Губит людей, зарывает в земную твердь,
Входит такая ночью, как звать не спросит,
Скосит.
Будем же, други, как маленький суперотряд
Не покидать наш не очень-то стройный ряд!
Будем стоять, хоть и нет в этом, сука, толка
Долго!

 

ПАСТУШКА

Летящее сердце сбивает подушка,
Цветы изошли на окошке слезами,
Проснулась для новых событий пастушка
И смотрит на мир золотыми глазами.

Ведь только казалось, сегодня случится
С ней то, что с другими случиться не может,
Но снова за стенкой поет половица,
Хозяйка, сверчок - не одно ли и то же!

Горшок упадет и сметана прольется
И кошки сбегутся на белые лужи.
Не хочется верить, что все остается
Как прежде. Ну, может быть,
Чуточку хуже...

 

***
Разноцветное тату
Было видно за версту:
Там и рыбки, там и птички,
И нагие медсестрички,

Два шприца крестообразно,
Череп с пластырем на лбу,
Дальше группа граждан праздных
Доят длинную трубу.

Дальше люди голосуют,
Облака идут стеной,
Дети Пушкина рисуют,
Кудри с белой сединой.

Ледокол идет на Север,
Мальчик мучает кота,
Дальний берег, дикий клевер,
Дальше тоже лепота.

Черный космос, мертвый космос,
Миллионы лун и лет,
В самом центре белой точкой
Из «Пятерочки» пакет.

 

СМЕРТЬ (18+)

Положим, я умер. Лежу на диване,
На майке картинка - скелет.
Жена звонит маме, Елене Иванне,
Рыдает:
Его больше нет!

Душе, отлетевшей от грузного тела,
Открылось (Такие дела!)
Все то, в чем она разобраться хотела,
Но в силу причин не могла.

Что двигало недругами и друзьями,
Как жизни обрушивал страх,
Увидел, что было бы «если бы» с нами,
И голую Таню Шварцбах.

…………………………………..
…………………………………..

Душа возносилась, объятая страхом,
К ней жуткие рожи неслись,
И вот уже…
Хватит! А ну его на хуй!
Я жив! И пока заебись!

 

МАМА

Вот у меня есть мама.
(А у кого её нет.)
Мама - полная дама,
Шестидесяти с лишним лет.

Мама ходит в театры,
Садится на нужный ряд,
И слушает, что артисты
Со сцены ей говорят.

Мама глотает книги
По несколько штук на дню,
Вся во власти интриги,
Когда же я позвоню.

Звоню я не часто маме,
У нас отношения не те.
Знали бы, что между нами
Во всей своей полноте.

Всё там мучительно сложно,
Что и не рассказать.
Распутываю осторожно,
То, что успел навязать.

Очень не хочется, знаешь,
Делать из мамы врага.
Номер её набираешь:
- Мама, ты дома?
- Ага...

 

ЧЁРНЫЙ АВГУСТ

Черный август не любит… Неделями пьет…
Черный август меня непременно убьет.
В отражение унылые ряхи.
- Бал окончен! Сдавайте рубахи!
- Повенчались? Уже развенчаться нельзя…
Задолбала ужасно прямая стезя.
Умер бедный Гагарин на сцене,
Перед смертью упав на колени.
Обречен! Обречен! Обречен! Обречен!
Целый мир в этом слове опять заключен.
- Просыпайтесь! Приехали, сони!
- Где мы, дядя?
- Мы с вами в Херсоне.

 

МОСКВИЧ

Вслед за новым законом умеренный стон,
Утром в "ЦУМе" кочевник вернул "Вюиттон",
Незнакомые люди в уборной.
Черный хлеб... Подозрительно черный.

Вот бездетная пара на йогу идет.
Я боюсь за неё, упадет, пропадет!
Ведь москвич, он пугливей мышонка!
У него лишь айфон, да мошонка.

На работе запара, а дома - загон.
Как от смеха трясется тяжелый вагон.
На перроне привычная слякоть.
Я - москвич, и мне хочется плакать.

 

СЕВЕР

Север. Пальцы на руке.
Колотушка на крюке.
Соловей.
Снегири. Одна игла
Неприятно подвела
Сыновей.
Слово. Сахар на усах.
Масло в красных волосах.
Кипяток.
Что невольник напоет
Никогда и не пойдет
На листок.
Знаки. Четную печать
Не умеет различать
Голова,
Нужен невод. На платках
Туберозы в завитках,
Дерева.
Звуки. Вечные щелчки
Завещают старички
На местах.
Ноют юноши - опять
Не желают засыпать
В бороздах.
Чувствам лирика в плену
Обещают глубину,
Чистоту.
Кто историю творил
Не заметил и перил
На мосту.

***
Слева пусто, справа пусто -
Ни Миссии, ни такси.
Выноси, давай, искусство,
Хоть куда-то выноси.

 

ВРЕМЯ ПОСТА

…И поставят Фассбиндера вместо меня,
Старый фильм, переделанный в пьесу.
Не люблю я одну поэтессу -
У нее вместо глаз цветовые пучки,
Держит розу для интересу
И не носит очки.

Неприятности множатся -
Время поста.
Поучая подругу, девица-глиста
Говорила, как нужно поститься
И какою рукою креститься.

Представляешь, снимается «Крестная мать».
В главной роли - актриса Машная.
Героиня твердит: «Не хочу убивать!
Быть жестокой ужели должна я», -
Причитает несчастная мать.

Молодой человек, вместо носа - пельмень,
Прижимает к канатам горбатую тень
И молотит ее до усера.
Это в сущности драма боксера.

Отправляется рыцарь в крестовый поход.
Начинается старая книга.
И пускай этот рыцарь - трусливый урод,
Посмотрите, какая интрига -
Все гадают, умрет - не умрет.

Значит, можно кого-то купить за рубли.
Заплати по тарифу, а после рули,
Только делай печальную будку,
Словно ты тут всего на минутку.

Это редкое счастье - давать имена.
Завершается пост. Захлебнулась война.

И внезапно проходит простуда.
Непокорное сердце накроет волна.
Это, блин, ожидание чуда.

 

МУЖСКИЕ СЛЁЗЫ

- Ты человек? - Я человек. А ты?
- Я, может быть, сегодня сяду плакать.
- Не надо плакать. Эти слезы - слякоть.
Давай с тобой напьёмся в лоскуты.
И крохотные рюмочки, и джаз, и за окном больная непогода.
- Я так не ожидал её ухода. - Давай ещё! - Давай один. Я - пас.
- Весталки - это жрицы…
- Что за бред?
- Я брежу! Уведи меня отсюда! Хочу, чтобы сейчас случилось чудо!
- Ну, это вряд ли. Я пошел. Привет.
- Зачем темно?..
Святая простота,
Не думал, что один на белом свете?
- Нельзя ли цифры поменять в билете?..
- Мужские слезы - это кислота.

 

"Наша улица” №171 (2) февраль 2014

Леонид Рыбаков

СЕАНС ТЕЛЕПАТИИ

рассказ

 

В последнюю пятницу октября в четыре часа пополудни в актовом зале проектного института проводился сеанс чтения мыслей на расстоянии. После смерти широко известного знаменитого телепата Вольфа Мессинга прошло только два года и такие представления, даваемые его последователями, были популярны.
Людей на встречу с экстрасенсом пришло достаточно много. Конечно не столько, как на отчетно-выборное профсоюзное собрание или на обязательную лекцию о внутренней и внешней политики партии и правительства, которую проводил штатный лектор из дома пропаганды. Тогда зал, рассчитанный на 300 человек, заполнялся полностью.
Работники института – в основном молодые и средних лет мужчины и женщины, примерно в равных пропорциях, заняли десяток рядов поближе к сцене. Это были инженеры (конструкторы, технологи и проектировщики), копировальщицы, работники редакционно-издательского и нормативно-контрольного отделов, и прочий инженерно-технический персонал, который занимался проектированием технологических процессов и конструированием машин и механизмов для промышленных отраслей народного хозяйства.
Институт возник более пятнадцати лет назад на базе конструкторского бюро, выполнявшего гражданские и оборонные заказы для судостроительной промышленности. Нынешний его директор, лауреат Государственной премии, раньше тоже работал в этой отрасли. Возможно, поэтому в институте установились и поддерживались правила, которые были характерны для режимных организаций. Регламентированный рабочий день сотрудников находился под постоянным контролем. Это касалось не только учета времени прихода на рабочее место и ухода с него, а всего распорядка дня, в котором отводилось место на производственную гимнастику, на политинформацию по понедельникам, на сорокапятиминутный обеденный перерыв, на выполнение общественных поручений и участия в спортивных состязаниях, художественной самодеятельности и т.п. Все эти мероприятия рассматривались как необходимые элементы жизнедеятельности трудового коллектива, помогающие выполнению плановых заданий.
Но не следует думать, что институт был какой-то жесткой машиной, выжимающей все соки из людей, не оставляя им времени и сил ни на что другое, кроме работы. Просто в нем постоянно поддерживался неукоснительно выполняемый порядок. И не более того.
Сотрудники института живо интересовались литературными новинками, регулярно читая литературно-художественные издания: «Иностранная литература», «Новый мир», «Литературная газета», «Всесвіт». Оформляли годовые подписки на научно-популярные журналы такие как, например: «Химия и жизнь», «Знание – сила» «Катера и яхты». Ходили в театры и на концерты. Путешествовали по своей стране, где было на что посмотреть.
Инженеры, в большинстве своем, в бога не верили, имея дело с материально ощущаемыми заданиями и проблемами. Тем не менее, многие из них допускали, что реальность может быть совсем другой, чем воспринимается вначале. Поэтому неудивительно, что сеанс чтения мыслей на расстоянии, вызвал у них неподдельный интерес.
Среди ожидавших начала представления был и Фёдор Рысин, двадцативосьмилетний руководитель группы отдела автоматизации проектирования технологических процессов. В этот отдел он попал, можно сказать, случайно. Шесть лет назад, когда Рысин на отлично окончил Киевский политехнический институт и решался вопрос о его трудоустройстве, ему была предоставлена возможность выбрать место работы из имевшегося в деканате списка распределения специалистов. Рысин, коренной киевлянин, остановился на этом институте. При этом он руководствовался не столько призванием, сколько желанием остаться в Киеве.
Знакомство с объектом своего выбора началось с неприятной, в некотором смысле, новости. Зайдя с направлением в отдел кадров, Рысин узнал, что вакантных инженерных должностей первого (начального) уровня в отделах, которые занимались проектированием технологических процессов обработки металлов, не было. В качестве альтернативы ему предложили место инженера в недавно созданном отделе, куда набирались специалисты двух профессий: технологи и программисты. Он был неплохо подготовленным технологом, но почти ничего не знал об использовании электронно-вычислительных машин. Тем не менее, не раздумывая, согласился. Новое его никогда не пугало.
Фёдору не пришлось жалеть о своем решении. Молодежный отдел, на две трети состоял из мужчин. Самым старшим по возрасту был тридцатипятилетний заведующий отделом, не склонный к авторитарным методам руководства. Он после душевного разговора с новым сотрудником определил его в группу подготовки нормативно справочной информации. Там Рысин стал заниматься систематизацией основных элементов технологических процессов. Заодно, без отрыва от основной работы, ходил на курсы программистов, которые были при институте.
Кареглазый рыжеватый Федя, так его все называли в отделе, был выше среднего роста, обычного телосложения. В одежде предпочитал строгий деловой стиль. Среди коллег слыл книгочеем и театралом. Увлекался теннисом. Не был женат и пользовался вниманием женской половины института. Он быстро продвигался по должностной лестнице. Через два года стал старшим инженером, а спустя еще три года его назначали руководителем группы. В общем, начало инженерной карьеры у Фёдора складывалось удачно, и желания поменять работу не возникало. Но когда полмесяца назад, его постоянный соперник на теннисных кортах однокашник Стасик предложил ему перейти в недавно созданное Опытно-конструкторское бюро на должность заведующего лабораторией, Фёдор не колебался. Интересное перспективное дело, к тому же с хорошей зарплатой, не могло не заинтересовать в меру честолюбивого молодого человека.
Совсем скоро, с первого ноября, Рысину придется выполнять новые должностные обязанности. По этой причине, ожидая начала сеанса, он думал не о феномене телепатии, о котором читал, но в реальной жизни не сталкивался, а о том, как будет складываться работа в незнакомом коллективе.
Появление на сцене молодящейся блондинки в паре с мужчиной среднего роста, лет пятидесяти, одетого в темно-серый мешковатый костюм и светлую рубашку с мягким воротничком, вернуло Рысина к действительности. Людмила Васильевна, так звали эту женщину, отвечала в местном профсоюзном комитете за культурно-массовые мероприятия, и сегодня она организовывала проведения сеанса, а заодно ассистировала телепату.
Людмила Васильевна подошла к микрофону, легонько пальцем постучала по нему, проверяя, есть ли звук, и сказала:
- Прошу внимания и тишины, начинаем сеанс чтения мыслей на расстоянии. Известный телепат Марк Осипович Белковский сейчас расскажет вам о том, как всё это будет происходить. Он также пояснит, как нужно вести себя тем, кто будет входить с ним в мысленный контакт.
Людмила Васильевна села за стол, оставив у микрофона своего спутника.
- Здравствуйте, товарищи инженеры, - поздоровался телепат и внимательно посмотрел в зал темными глазами. – Я кратко расскажу вам, как будет происходить демонстрация возможностей человека передавать свои мысли другому человеку без визуального, слухового и тактильного контакта между ними. Предвосхищая ваши вопросы, сразу скажу, что я не знаю физику парапсихологического воздействия. Я только показываю свои способности случайно проявившиеся у меня еще в юности. А с ответом на интересующий всех вопрос: «Существует ли передача мысли на расстоянии?» вы сами определитесь после окончания сеанса. – Он говорил не торопясь тихим голосом, четко произнося каждую фразу.
- Прежде, чем перейти к конкретным советам и правилам проведения сеанса, приведу два необходимых определения. Телепатическая связь в нашем сеансе происходит между двумя индивидами. Человек, который является источником информации, называется – «индуктором» (от латинского слова induco - ввожу, навожу, побуждаю). А тот, кто воспринимает от индуктора информацию, называется - перципиентом (от латинского слова perceptio - восприятие). Его для легкости произношения будем называть «приёмником». Как вы догадываетесь, в нашем сеансе приёмник - это я, а индуктором может стать любой, из сидящих в зале. Правда, при одном условии. Этот человек должен положительно относиться к приёмнику. Многочисленные опыты чтения мыслей на расстоянии показали, что войти в мысленный контакт с другим человеком невозможно, если у вас есть недоверие или неприязнь к нему, или по какой-то причине вам неприятно это делать. Отрицательные чувства к приёмнику создают психологические очаги возбуждения, которые притягивают к себе, затрудняя мысленный контакт с индуктором. Я не призываю вас любить меня, чтобы передать мне свои мысли во время сеанса, но быть спокойным и доброжелательным необходимо. Теперь о том, как происходит собственно сеанс. Индуктор выходит к сцене и становится позади меня, примерно, на расстоянии вытянутой руки. Затем мне потребуется некоторое время, чтобы настроиться на его биополе. Настройка происходит рефлексивно. Обычно на это уходит около минуты. В это время индуктор, стараясь не волноваться, начинает мысленно внушать мне свое задание. Оно должно быть относительно простым, ограничиваться этим залом и четко формулироваться. Например, подойти к кому-то из вас или к предмету и что-нибудь сделать. Когда настройка закончится, мой ассистент взмахнет рукой, и индуктор начинает мысленно давать мне конкретные указания: иди прямо; поверни налево; стой, возьми и так далее, пока я не сделаю то, что он задумал. Во время сеанса должны выполняться два основных условия. Во-первых, индуктор не должен касаться меня, шептать или издавать какие-либо звуки. И второе – что бы я ни делал и как бы ни выглядел, в зале необходимо соблюдать тишину.
Телепат сделал паузу, а затем сказал:
- Есть ко мне вопросы?
Из зала кто-то крикнул:
- А сколько будет заданий?
- Обычно за сеанс я выполняю три задания. Что еще неясно?
Вопросов больше не последовало, и телепат констатировал:
- Прекрасно. Всем всё понятно и можем начинать. Кто хочет быть первым индуктором?
Несколько человек подняли руки. Людмила Васильевна выбрала молоденького технолога из отдела сварки.
Рысин сидел в последнем ряду, откуда просматривался весь зал, и с интересом наблюдал за происходящим.
Телепат снял пиджак и повесил его на спинку стула. Сойдя со сцены, он встал напротив прохода между рядами кресел, заполненных публикой. Когда индуктор появился позади приёмника, зал затих. Марк Осипович стоял неподвижно, опустив голову и закрыв глаза. Позади него виднелась напряженная щуплая фигура технолога, старавшегося войти в телепатическую связь.
Через минуту Людмила Васильевна подала нужный знак, и почти сразу телепат, приоткрыв глаза, медленно двинулся вперед. С застывшим взглядом он шел, как слепой, ощупывая дорогу, делая короткие осторожные шажки.
«Ведет себя спаниель, который пытается взять не очень четкий след» - подумал Рысин, наблюдая за телепатом.
Перед первым рядом телепат остановился в раздумье, а затем повернул направо и пошел вдоль кресел. Дойдя, примерно, до середины ряда, он замер около средних лет мужчины, одетого в клетчатый пиджак. Затем взял его за левую руку и, чуть оттянув рукав пиджака, посмотрел на его часы.
- Все правильно, - раздался радостный возглас молодого индуктора, который, не подумав о последствиях, использовал своего начальника в качестве некого пособия при проведении этого сеанса. - Мое задание выполнено.
От этого возгласа телепат пришел в себя. Осмысленно взглянул на человека, который улыбаясь, сидел перед ним, и прошептал:
- Извините за беспокойство.
Вернувшись на сцену, Марк Осипович выпил стакан воды и, обращаясь к Людмиле Васильевне, сказал:
- Можем продолжать.
И на этот раз на роль индуктора, Людмила Васильевна выбрала технолога, но из отдела кузнечно-прессового оборудования. Его задание оказалось посложнее.
Приёмник, следуя за мысленными командами индуктора, пошел по проходу между рядами кресел и возле четвертого ряда задержался. Пытаясь понять, что ему нужно делать дальше, он неподвижно стоял с закрытыми глазами, шумно дыша. Сидевшая с края невысокая полноватая копировщица Галя Криничка неожиданно встала, освобождая пространство для прохода внутрь ряда, и испуганно уставилась на пребывающего в трансе телепата. Однако тот, постояв несколько секунд, не зашел в ряд, а двинулся по проходу дальше, наверное, уловив указание индуктора. А женщина с покрасневшим от волнения лицом продолжала стоять, следя за развитием событий.
Через один ряд телепат снова остановился, а затем повернулся направо. Первое кресло от прохода в этом ряду было свободно. Несколько минут назад его занимал индуктор, который теперь находился позади Марка Осиповича. А на соседнем месте сидел солидного вида мужчина со шкиперской черной бородкой. Фёдор знал этого человека – это был один из главных конструкторов проектов. Телепат дальше повел себя уверено. Он сделал шаг и дорогая авторучка, торчавшая из нагрудного кармана пиджака оторопевшего главного конструктора, оказалась в его руке. Громкое восклицание индуктора: «Здорово!», поставило точку на втором демонстрационном задании.
Марк Осипович с вспотевшим бледным лицом, ничего не говоря, ушел под аплодисменты за кулисы. А напряженная копировщица все стояла возле кресла. Она была явно не в себе. На уговоры подруг сесть на свое место, так как телепата уже не было в зале, не реагировала. Но, когда зрители начали отпускать шуточки и насмешки насчет ее поведения, Криничка встрепенулась и возмутилась:
- Чего вы смеетесь? Не видите разве, что перед вами выступает человек, который болен, и ему нужна помощь психиатра.
Еле успокоили и усадили не на шутку разволновавшуюся женщину.
Когда через несколько минут, переодевшись в свежую рубашку, невозмутимый телепат вновь появился на сцене, в зале уже была атмосфера, подходящая для продолжения сеанса.
Желающих на роль индуктора снова было несколько. Людмила Васильевна, полагаясь на женскую интуицию, пригласила выйти к сцене хорошо известного в институте Илью Шапиро. Толковый конструктор из отдела нестандартного оборудования был неисправимым скептиком и редкостным занудой. Этот ее выбор привел к конфузу. Телепат не смог войти в контакт с индуктором.
Как и в предыдущие разы, индуктор встал позади погружённого в себя приёмника. Когда минута настройки прошла, ассистент подала условный сигнал. Однако в поведении приёмника ничего не изменилось. Прошло еще несколько томительных минут, но телепат даже не пошевельнулся. Только участилось его дыхание, да пот крупными каплями выступил на лбу. Он, по всей видимости, не воспринимал, что ему пытался мысленно внушить возвышавшийся за ним Шапиро. Зрители начали шептаться. Послышался смешок. В этот момент телепат вернулся в реальность и сообщил присутствующим:
- К своему удивлению и сожалению я не могу уловить четких указаний от этого человека. Я лишь воспринимаю какой-то набор несвязанных, логически непоследовательных мыслительных усилий.
От таких слов Шапиро смутился и сказал:
- Наверное, я сильно волнуюсь, поэтому ничего не получается.
Несостоявшийся индуктор сел на свое место, а зрители начали живо обсуждать неудавшуюся попытку телепортации мысли, выдвигая различные версии – то ли экстрасенс устал и плохо настроился, то ли у Шапиро сплошной бедлам в голове.
Обсуждение результатов сеанса прервал Марк Осипович, который, попив воды, обратился к зрителям:
- Уважаемы инженеры, я думаю, вы не против того, чтобы провести последний эксперимент. Кто еще хочет попробовать себя в роли индуктора?
По-видимому, случай с Шапиро отбил у зрителей охоту активно участвовать в сеансе, так как вызвался всего один человек. Это был программист Жора Гулько, коллега Рысина по отделу. Никогда не унывающий молодой специалист, любитель всевозможных розыгрышей. Как позже выяснилось, он придумал для телепата довольно сложное задание: нужно было пройти в другой конец актового зала, где размещался, отгороженный конторской мебелью, отдел, в котором работал Рысин. Зайти туда через проем между двумя книжными шкафами, подойти к телефонному аппарату, стоявшему на столе заведующего отделом, и набрать номер междугородной связи. Приёмник с заданием справился успешно, если не считать одной ошибки – вместо требуемых цифр 070, он набрал 09 - номер справочной службы.
На этом сеанс телепатии закончился. Марк Осипович поблагодарил зрителей за проявленный интерес к его необычным способностям и, чуть сутулясь, ушел со сцены под овации.
Рабочий день подошел к концу. Фёдор вышел из института и неспешно пошел к трамвайной остановке. Находясь под впечатлением от сеанса, подумал: «Интересно, мог бы этот экстрасенс, если бы я его попросил, прочитать мои мысли, которыми у меня голова сейчас забита в связи с переходом на другую работу, а может даже предсказать мое будущее. Он все-таки называет себя последователем Вольфа Мессинга». Пришел трамвай. Фёдор, стоя в переполненном вагоне, продолжал размышлять об удивительных возможностях телепатии: «Нет, этого бы я у него не попросил, - возразил он себе. - Нету у меня желания узнать, что со мной может произойти в жизни. Это совсем не интересно. Все равно, что начать читать детектив с последней страницы. У меня нет такой привычки. Как по мне, то лучше мечтать и надеяться, чем знать, остерегаться и разочаровываться в своих ожиданиях».
В итоге, Фёдор сделал вывод, что обычный человек не может точно знать, что уготовит ему жизнь. Он только может предполагать, куда ведет его судьба, и в чем состоит его предназначение в мире, в котором живет, удивляясь, радуясь, борясь, страдая и любя.
В его нежелании узнать свое будущее отразилось не столько покорность судьбе, сколько стремление жить настоящим и не попасть в сети обмана и иллюзий. Разве молодой инженер Рысин поверил бы предсказанию какого-нибудь ясновидящего, что спустя тридцать лет в четырехэтажном, добротном, без архитектурных излишеств кирпичном здании проектного института, после проведения современного ремонта, будут работать не инженеры, а служащие коммерческого банка. А сам он будет иметь ученую степень кандидата экономических наук.

 

Киев

 

“Наша улица” №171 (2) февраль 2014

Мария Орфанудаки родилась 8 мая 1977 года в Ленинграде. Окончила садово-архитектурный лицей по специальности флорист. Публиковалась в изданиях «Три желания» (Рязань), «Параллели судеб», «Беседы у камина» и др. Член Российского Межрегионального Союза Писателей (РМСП). В "Нашей улице" публикуется с №150 (5) май 2012.
 

Мария Орфанудаки

ЛОВЕЦ ЖЕМЧУЖИН

эссе

 
- Странные эти люди - писатели! - громко воскликнет кто-нибудь из числа присутствующей здесь публики, - и откуда только они берут сюжеты для произведений? Из своей жизни? Из чужих? Рассказывает им кто-то?
Интересный вопрос. А действительно, откуда берутся сюжеты? 
Выдуманы ли они полностью? Или произведение было написано на основе неких событий недавнего-давнего прошлого? Вот, что-то произошло, быть может, совсем незначительное, пустяшное... Забыть бы это благополучно, и с концами, но нет. Отложилось оно где-то на полочке с воспоминаниями. Быть может, вот на той? Третьей сверху, второй стеллаж, слева от окна. Впрочем, возможно оно - это событие, послужившее поводом для создания сюжета рассказа, было значительным и запоминающимся.
- Тсс... Прислушайтесь. Вглядитесь. Ну, будьте же внимательны.
Едва уловимый шорох, легкий шёпот. Брошенный вскользь взгляд. Дуновение ветерка. Осторожно отодвинутый краешек портьеры. Обрывок записки, написанной неразборчивым почерком. Пылящаяся в углу комнаты, сломанная гитара с разорванными струнами, всеми давно забытая. Кто порвал струны? Какую музыку играли на ней? Кому ее посвящали? Из-за чьих прекрасных глаз покалечили гитару? Чье сердце оказалось разбито? Еще одна история о неразделенной любви? Что было написано в записке? А воображение несется, несется, вперед не оглядываясь. 
- Вот, торопыжка! Уймешься ли ты когда-нибудь? Гири тебе, что ли к ногам привязать, чтобы утихомирить? Сможешь с ними так же быстро бежать, чумовое? - кричу я ему вдогонку. 
Почему сразу разбитое сердце? А может, это проделки соседского мальчишки? Взял и сломал. Случайно или по злому умыслу? Знаете, какие вредные гадкие дети иногда попадаются? Все бы им пакостить украдкой, получая от этого удовольствие.
Да мало ли что могло случиться с горемычной гитарой? Просто неправильно натянули струны, вот они и порвались. Элементарно, Ватсон. Но не все же сразу!
Писатель - это вечный Плюшкин. Здесь увидел, там запомнил, и быстро записал несколько беглых строчек в свой рабочий блокнотик ли, тетрадку. Законспектировал очередное сокровище. Искатель и вечный ловец жемчужин в море. Боже, какая невиданная щедрость! Не забыть бы эту фразу.
А где-нибудь, в другом месте вдруг неожиданно удастся услышать интересный диалог. Это уже настоящий пир для писателя! Иногда попадаешь за шведский стол. Бери, что хочешь. Ешь, сколько влезет. Такое вот Welcome Party.
Вечный Наблюдатель. Обладатель эйдетической памяти. Слышу-вижу-осязаю-впитываю. 
А в голове крутятся-крутятся маленькие шестерёнки, и каждая со своим уникальным рисунком зубцов и зубчиков. Начиняет сочиняться новая история. Продумываются характеры главных и второстепенных героев. 
Будет ли здесь отрицательный герой? Если да, то кто станет злодеем? Таким вот беспринципным мерзавцем, но при этом чертовски обаятельным и ярким. Пускай же им станет некий господин Н. Итак, роль утверждена за ним.
- Следующий. Вы будете Ангелом, это не обсуждается. А вот вы назначаетесь нейтральной фигурой. Милым середнячком, которых в нашей жизни великое множество. И, вот, наконец, команда собрана, роли распределены. Черное-белое, а между ними: серое.
Строчка за строчкой торопливо бежит по бумаге ручка, стараясь не отставать от несущейся впереди нее авторской мысли. Тпру… Прерванный бег, резкая остановка. Пробуксовочка. И снова в путь, вперед! Закручивается лихо сюжет. Сюда же добавляются эмоции. Лишь бы не переборщить с ними. Главное, чтобы в написанных строчках не чувствовалось ни наигранности, ни фальши. Читатель, как лакмусовая бумажка всегда их улавливает и реагирует на них неприятием, отторжением. Читая, он сопереживает героям, погружаясь в выдуманный мир, созданный автором, на время выпадая из реальности. Плачет, смеется, задумывается над тем, что прочитал или же… остается равнодушным. Значит, не затронул его сюжет. Такое тоже иногда бывает. Увы и ах.
А внутреннее хранилище уже наполнено под завязку воспоминаниями, диалогами, различными фразами или их обрывками, отдельными словами. Порой услышанная где-то когда-то история или увиденное происшествие может впоследствии лечь в основу рассказа или послужить толчком к его написанию.
В хранилище поддерживается идеальный порядок. Бардак здесь? Нет, это невозможно. Воспоминания из прошлого: недавнего-давнего рассортированы по важности того или другого события, учтены, аккуратно разложены по полочкам-коробочкам.
Проведена очередная плановая инвентаризация, технический учет с присвоением кадастровых номеров. У писателей многое из этого потом в работу пойдет, с минимальным количеством отходов.
Ну, что Плюшкин? Не пора бы тебе слегка подчистить свое хранилище? Что ты так бережно хранишь в той маленькой сафьяновой коробочке, прячешь под крышкой? Открой коробку, отбрось крышку в сторону и выпусти историю на свет. Поведай ее читателю. Пора.

 

Санкт-Петербург

 

“Наша улица” №171 (2) февраль 2014

ПО КРУГУ

 

Так как бесконечность есть кольцо, то мы то и дело попадаем в одни и те же календарные точки, кому сколько отмерено по этому кругу попадать в эти точки. Когда я кончил работу, мне казалось, что круг любимых писателей и поэтов мною пройден. И постоянно по кругу. Отсюда мудрый изобретатель циферблата, безымянный некто, замкнул по кругу настоящее, чтобы оно никуда и никогда не убежало и чтобы его никто и никогда не смог пощупать. За два часа на заснеженном берегу Москвы-реки перебирал этапы движения моего чувства "незаписанной любви" и все старался распределить материал пережитого в нарастающих кругах развития одной и той же мысли о единстве материального и духовного мира, плоти и духа. Даже то, что жизнь идет по кругу, вращается земля, вращается луна, вращается солнце, причем вращаются во многих ракурсах, без дна и покрышки, вот об этом постоянном возвращении многие люди даже не задумываются. Один в снегу стою и думаю об этом.

 

Юрий КУВАЛДИН

Маргарита Васильевна Прошина родилась 20 ноября 1950 года в Таллинне. Окончила институт культуры. Заслуженный работник культуры РФ. Автор книг прозы "Задумчивая грусть" и "Мечта" (издательство "Книжный сад", 2013). В "Нашей улице" публикуется с №149 (4) апрель 2012.
 

Маргарита Прошина

ПРИНЦЕССА С КАЗАНСКОГО ВОКЗАЛА

рассказ

 

Прошёл летний дождь, превратив асфальт в зеркало, в котором подсвеченная солнцем отразилась острошпильная башня.
- Надо же! Прямо в Кремль привезли! - с чувством восхищения произносит изумленный пассажир с тюками, сошедший первый раз в столице из какого-нибудь Камня-на-Оби.
А в здании вокзала, в билетной кассе сидит Алина Серебрякова, в белой кофточке с черным бантиком.
- В мягкое купе мне бы билетик…
С улыбочкой Серебрякова отвечает:
- Давно кончились…
- А если постараться, - со встречной улыбочкой говорит человек в шляпе, извлекая из бумажника несколько купюр.
- Ой, мне кажется… Сейчас уточню. - И в переговорное устройство спрашивает: «Зина, мне бы мягкий на Чебоксары».
Пассажир слышит: «Есть».
И так каждый день.
Серебрякова любит веселье.
Альберт всё сильнее привлекает Серебрякову к себе, пристально смотрит ей в глаза, и взволнованно шепчет:
- Алечка, как же ты хорошо танцуешь.
В это время он пытается поцеловать её. Она отстраняется и говорит:
- Я этого не люблю…
Альберт сильно сжимает её запястье.
Его влажные ладони, волнение и пристальный взгляд напрягают её, а шёпот неприятно щекочет ухо, и она, выскользнув из объятий Альберта, говорит капризным голосом:
- Ой, я устала и ужасно хочу курить, и вообще, почему мы одни танцуем? Куда все исчезли?
Серебрякова рассеянным взглядом окидывает комнату, томно поводит плечиками и, капризно надувая губки, спрашивает:
- Где же гости мои дорогие?
Альберт, следуя за ней тенью, отвечает:
- Покурить пошли, наверное.
- Замечательный день рождения! Чудесные гости, которым дела нет до меня! Мне сегодня, между прочим восемнадцать лет, я теперь могу жить и поступать так, как хочу! Я хочу веселиться, слушать комплименты.. и-и-и… - смеясь, Серебрякова обвела комнату взглядом и обиженно добавила: - Курить?! Зови всех сюда. Что ты стоишь?
Альберт со словами: «Ау, все сюда, именинница требует продолжения праздника!» - отправился исполнять желание Серебряковой, распахивая все двери квартиры.
В квартире Серебряковых на Первой Брестской улице легко можно было найти место для уединения. Она располагалась в доходном доме начала XX века, и состояла из четырех комнат, большой прихожей, внушительного коридора, ванной, туалета и просторной кухни с балконом, выходящим во двор. Высокие потолки увеличивали пространство.
Гости вновь собрались за столом, и веселье возобновилось. Молодые люди состязались в оригинальности тостов, пили на брудершафт с новорожденной. Только Альберт сказал банальный тост:
- Я предлагаю выпить за то, чтобы Алиночка непременно узнала свою настоящую любовь!
- Тебя, Альберт, да? - весело воскликнула одна из подружек.
Потом затеяли игру в бутылочку… Через какое-то время Серебрякова очнулась на кухне, Альберт жадно целовал её. Она в недоумении тряхнула головой, отстранила его рукой и спросила:
- Сколько времени?
- Какое это имеет значение, - ответил Альберт, - главное, что ты рядом, любимая, и мы одни, - прошептал он и попытался снова обнять её.
- Я же сказала, что не люблю твои нежности, отстань! Дай сигарету лучше.
Он протянул ей сигарету и щелкнул зажигалкой, давая прикурить. Затем отошёл к окну, распахнул его. Холодный декабрьский воздух мгновенно заполнил пространство, и отрезвляюще подействовал на обоих. Молодой месяц и несколько любопытных звёзд из белого золота заглянули в окно. В полумраке окна Альберт на распев начал читать стихи:

На этой тихой улочке,
где бродит столько пар,
когда-то с кремом булочки
тебе я покупал…

Серебрякова глубоко вздохнула.
- А мне эти стихи не нравятся, - сказала она. - Это ты, что ли, написал?
Альберт казался Серебряковой таким напыщенным, что её даже подташнивало. Его постоянное желание выделиться, манера одеваться, яркие жилеты, курительная трубка, страсть расчесывать волосы с бриолином - всё раздражало её, вызывало непреодолимое желание возражать.
Отец Серебряковой был старым таксистом, знал каждые переулок и тупик, тем более улицу. Когда в парк приходилаи с завода новые машины, то одна из них сразу доставалсь ему. Он ходил, посверкивая золотым зубом, в каракулевой шапке. Ему не составляло никакого труда завоевать доверие пассажира, а то и подружиться с ним.
Мать работала в бухгалтерии треста столовых и ресторанов и, считалась очень опытным специалистом.
Квартиру эту отец сумел выменять в результате цепочки невероятных обменов, доплат, а главное, благодаря своему умению договариваться с людьми.
В доме не было ни одной случайной вещи, всё было тщательно подобрано. Каждая из них сообщала, что здесь живут благополучные, обеспеченные люди, любящие свой дом. Добротная из настоящего дерева мебель под стать размерам комнат была приобретена в комиссионных магазинах после продолжительных поисков. В гостиной обращали на себя внимание картины в тяжёлых позолоченных рамах на библейские сюжеты. Мать полагала, что это свидетельствует о наличии вкуса у хозяев. Зеркала, люстры и светильники - всё было солидно, добротно. Резной дубовый буфет был переполнен хрусталём, фарфором и серебром. Ковры в доме были только ручной работы в нежных пастельных тонах. Это была квартира успешных людей, в которой незримо витал дух старомосковского купеческого быта.
Хозяева жили в достатке, но тихо. Случайных людей сюда не приводили, да и больших праздников в доме не устраивали. Совершеннолетие дочери было исключением. Родители предлагали Алине заказать стол в ресторане, например в «Минске», он был недалеко от дома, но она настояла на том, чтобы отпраздновать это важное событие, которого она так долго ждала, именно дома, чтобы повеселиться без посторонних глаз. Мать Серебряковой предусмотрительно позаботилась о деликатесах, а еду заказала в «Праге», так как не любила заниматься домашними делами. Она старалась не готовить, предпочитала пользоваться кулинарией, а в домашних делах и воспитании Алины уже много лет помогала Домна Ильинична, пожилая женщина, одинокая дальняя родственница. Домна Ильинична пироги пекла отменные.
Бабуля, так Алина называла Домну Ильиничну, всегда была рядом, в отличие от родителей, которые вечно были заняты, постоянно спешили по своим делам. Возвращаясь домой, отец часто доставал из своей большой, как ей казалось, бездонной сумки то прелестное платьице, то шапочку или чудесные туфельки, а то и забавные оригинальные игрушки, приговаривая: «А вот, что я привез для своей любимой принцессы». Он всегда называл её «моя принцесса», и никогда не наказывал. Когда в пятом классе Серебрякова получила двойку во второй четверти по алгебре, отец, единственный раз за время её учёбы, пришёл в школу после настойчивых звонков учительницы, которая жаловалась на лень и избалованность его дочери, он не только не ругал её, а наоборот, просто поцеловал Алину и сказал:
- Принцесса, школу никак нельзя обойти, её необходимо закончить. Ты уж постарайся, будь вежлива со всеми, а по алгебре учительница тебе поможет. Я договорился.
Мать тоже не докучала девочке нравоучениями. Больше всего на свете она любила делать покупки, ходить в парикмахерскую и встречаться с бесконечными приятельницами, чтобы обсудить новости или очередную телевизионную передачу. В те редкие дни, когда семья была в сборе, сколько Серебрякова себя помнила, мама разговаривала по телефону, а папа лежал с газетой на диване и слушал радио. Если же дочка просила сводить её куда-нибудь, он неизменно ссылался на дела. Она всё спрашивала:
- Папочка, а что такое эти «дела» расскажи, какие они дела эти?
И получала всегда один и тот же ответ:
- Принцесса, папочка делает дела и много работает, чтобы у тебя всегда всё было. Что ты хочешь, чтобы папа тебе купил?
- Я хочу пойти с тобой в зоопарк или на аттракционы, - отвечала она.
- Обязательно сходим с тобой, принцесса, когда у папы будет свободное время.
Однажды отец сдержал слово. Серебрякова всю жизнь вспоминала яркий солнечный июньский день, который отец провёл с ней в Парке культуры. Они катались на аттракционах, плавали на лодке и кормили лебедей и уток, ели мороженое. Потом, когда она так устала, что не могла идти, отец посадил её на плечи и нёс до троллейбусной остановки.
Серебрякова выросла настоящей красавицей, высокой и изящной. Тоненькая талия, которую подчеркивали пышные юбки, всегда высокий каблук, гибкая лёгкая походка, неизменно привлекали внимание мужчин. Она с довольной улыбкой рассматривала в зеркале свои небесные с зеленоватым оттенком глаза, пушистые ресницы, тёмные дуги бровей, длинные светлые волосы в сочетании шелковистой кожей, и понимала, что она может подарить свою любовь только особенному мужчине, который сделает её жизнь сказкой.
В кафе «Хрустальном» на Кутузовском проспекте Серебрякова сидит за столиком с Журавским, очередным поклонником. Журавский приехал в Москву из Иркутска специально, чтобы попасть в театр на Таганке и увидеть живого Высоцкого, которым он восхищается. Преподаёт математику в местном университете. Он фанатичный поклонник Высоцкого, знает его песни наизусть и сам поёт их под гитару. Журавский привлёк внимание Серебряковой своим солидным видом. Он был в замшевом пиджаке, лет примерно тридцати. Серебрякова уже больше пяти лет работала кассиром на Казанском вокзале. Работа позволяла ей чувствовать себя значительной персоной, властительницей пассажиров.
Отбоя от желающих срочно попасть в то или иное место Казанской железной дороги не было.
Серебрякова кому помогала, а кому и нет. Мужчины, особенно командированные, осыпают комплиментами, приглашают в ресторан, кафе. За счастье достать необходимый билет, порой, готовы заплатить любые деньги. Серебрякова обросла полезными связями, стоило только позвонить нужному человеку, и любая дефицитная вещь появлялась, в том числе и билеты в театр. Но Серебрякова не любила ходить в театры, она предпочитала фильмы - комедии или про любовь. Гораздо больше ей нравилось ходить в гости, кафе, рестораны или общаться по телефону с приятельницами. Регулярно ходила в парикмахерскую и стремилась модно одеваться.
Серебрякова едва сдерживает раздражение, которое всё сильнее накапливается в ней оттого, что вместо ожидаемого романтического вечера, она вынуждена слушать неиссякаемый поток восторгов Журавского от Высоцкого.
- Да как можно этим блатным восхищаться! - возмущённо перебила она своего поклонника. - Между прочим, у меня сегодня день рождения, и я хочу танцевать!
Журавский на секунду застыл в растерянности, а затем подозвал официанта и дал ему задние достать цветы и подать шампанское. А себе попросил приготовить бифштекс с кровью, от которого Алина отказалась. Через несколько минут появилась девушка с гвоздиками, Журавский галантно вручил Серебряковой цветы, поцеловал руку, подошел к музыкантам и заказал поздравление с днём рождения для очаровательной Алины.
Внимание всех посетителей переключилось на неё.
Мужчины оживленно заулыбались, стали приглашать танцевать, осыпать комплиментами, просить номер телефона, передавать через официанта шампанское и коробки конфет. Настроение у Серебряковой мгновенно улучшилось, глаза засияли, она почувствовала себя в привычной для неё атмосфере властительницы мужских сердец.
Вечер закончился исполнением танца «летка-енка» всеми посетителями кафе.
Журавский поймал такси, но Серебрякова поехала домой одна.
Жила она теперь на Планетной улице у метро «Аэропорт». С помощью отца год назад купила двухкомнатную квартиру, чтобы устроить свою личную жизнь.
Дома непрерывно звонил телефон. Едва открыв дверь, Серебрякова сняла трубку. Она не сомневалась, что это звонит преданный её поклонник Альберт.
- Алиночка, куда ты пропала! - взволнованным голосом воскликнул Альберт. - У тебя сегодня такой день, двадцать пять лет, такая дата! Я весь вечер тебе звоню. Хочу лично поздравить, увидеть тебя! Можно я сейчас приеду?
- Приезжай, - неожиданно для самой себя ответила она.
Серебрякова вымыла голову, высушила феном волосы, надела лёгкое вечернее платье бирюзового цвета, которое подарила ей мать на юбилей. Поменяла на кровати постельное бельё. Слегка поправила макияж, придирчиво посмотрела на своё отражение в зеркале, и подумала: «Семь лет прошло, а выгляжу я ещё лучше и моложе».
Она улыбнулась и послала поцелуй своему отражению.
Прошла на кухню, насыпала кофейные зёрна в кофемолку, помолола кофе, положила его в узкий медный ковшик, купленный в магазине «Армения», залила кипятком и сварила кофе, с наслаждением вдыхая его аромат. Достала изящные японские кофейные чашки и сервировала журнальный столик в большой комнате. В ожидании Альберта она вспомнила о конверте, который он вручил ей в сентябре, провожая на отдых в Гагры. Она так и не притронулась тогда к нему, бросила небрежно в кучу бумаг на полке, и забыла. Серебрякова взяла конверт, открыла его и вынула листок. Это было очередное стихотворение Альберта, посвященное ей:

На юг от осени плаксивой,
За грань алмазного хребта,
Где вечно май, где море сине,
Моя уносится мечта.

Я жду в столичном заточенье
Природы южной щедрый дар -
Восторги свежих впечатлений
И плеч волнующий загар.

«Альберт как всегда, в своём репертуаре. Сколь раз я говорила ему, что не люблю стихи, а он всё пишет, чудак! Сколько можно ему повторять, что я вижу в нём только временного партнёра. Мы такие разные, и вообще он меня раздражает», - подумала она, поправляя свои густые волосы перед зеркалом. Затем подошла к окну, раздвинула тяжелые шторы, и замерла от удивления. Ночь была лунная.
В это время раздался звонок, приехал Альберт с охапкой пурпурных роз и очередным стихотворением.
В суете и круговороти жизни вихрем пронеслись ещё десять лет.
Все подруги вышли замуж, некоторые уже по второму разу, растили детей. Серебряковой же нравилась независимость - праздники, свадьбы, поклонники, поездки на юг, в Прибалтику. Она любила свой дом и возможность делать только то, что ей нравится. У неё были увлечения, любовники, но ни кого из них она не хотела бы видеть своим мужем. Ей было очень приятно, когда за ней ухаживали, баловали её. Как только очередной возлюбленный начинал предъявлять свои права или делать замечания, она тут же легко расставалась с ним и ни о ком не жалела.
Она шла под дождём без зонта. Но капало не очень сильно, так что волосы едва намокли, когда она вошла в метро. Людей было много, и все спешили. И Серебрякова в торопливом потоке выглядела спешащей. Глядя вокруг себя в вагоне, переполненном в утренние часы, она вдруг усмехнулась, и почти вслух произнесла: «Подождите, вот я выйду замуж!»
Кто должен был ждать, Серебрякову не интересовало.
Когда Серебрякова сидела в своей вокзальной кассе, то к ней выстраивалась приличная очередь, причём сплошь из мужчин, так она привлекала их улыбчивыми большими глазами, какой-то искристой женственностью, всегда новой и по-детски чистой.
В вокзальном зале билетных касс сновали люди, множество людей, толпы. Серебрякова почти не замечала их. Лишь изредка выхватывала взглядом чьи-то случайные лица, как бы задавая себе вопрос: «Счастливы ли они?» И не могла этого понять.
Поезда отправлялись и прибывали, шли часы, дни, годы.
Серебрякову разбудил звонок в дверь. Была суббота, 19 декабря, ей исполнилось тридцать пять лет. Приехала мать, чтобы поздравить. Привезла в подарок прелестный полушубок из красной канадской лисицы. Приятельница продала его совсем недорого, он стал ей маловат, а деньги были срочно нужны на новую шубу. Серебрякова накинула его прямо на прозрачную ночную рубашку и крутилась перед зеркалом.
- Мамочка, спасибо! Он чудный! Мне так идёт, правда? - щебетала она.
- Да, Алька, ты у нас настоящая красавица, жаль, что отец тебя не видит. Как же он любил тебя! В последние дни всё причитал, как же принцесса моя без меня останется. Он так мечтал выдать тебя замуж за хорошего человека, справить свадьбу, - сказала мать, смахивая невольно набежавшие слёзы.
- Мамочка, не надо сегодня об этом, а то я расстроюсь. Давай посидим, попьём кофе. Я на шесть часов столик заказала в «Софии» на четверых. Решила с приятельницами отметить, все-таки тридцать пять, - остановила Серебрякова всхлипывания матери.
- Всё. Не буду больше, - ответила мать и, покачав головой, спросила: - Что ещё за день рождения с приятельницами? Ерунда какая-то… О своей личной жизни пора серьёзно подумать, - сколько можно жить без семьи?
- Нет заметных кандидатур! - с досадой сказала Серебрякова.
- Да за тобой такие солидные мужчины ухаживают, неужели нет среди них ни одного достойного? - удивленно продолжила мать разговор на больную тему.
- Мама, хорошие по хорошим разошлись, а из тех, что остались, мне никто не нравится, - ответила Серебрякова.
- А Костя Борзенко? Такой способный, приличный… работает на лимонадном заводе…
Серебрякова невольно поморщилась.
- На безалкогольных напитков, - уточнила она.
- Вот. Старшим инженером! - всплеснув руками, подчеркнула мать, и села в кресло. - Что тебе ещё нужно!
Ей на колени в этот момент запрыгнул пушистый кот, с громким «мяу».
- А тебе что? - спросила мать у кота. - Ты только что ел рыбу…
Тут мать принюхалась.
- Что-то горит у тебя…
И действительно, в комнату уже пополз дымок с кухни.
Серебрякова бросилась туда. И крик её оттуда:
- Котлеты сгорели!
- Господи ты, боже мой, безрукая, - прошептала мать.
Серебрякова вернулась.
- Колбасу будем есть, - сказала она.
Мать минуту помолчала, затем вспомнила про Борзенко:
- Смотри, Алька, пробросаешься…
- Мне с ним скучно. Он зануда. Водил в прошлое воскресенье на ВДНХ по армянским, грузинским, узбекским павильонам... Я устала от него. Вчера опять куда-то гулять приглашал. Я сказала, что у меня сегодня день рождения, так он предложил отметить его вдвоём на даче, представляешь?
- Ну и что такого, - сказала мать.
- Это зимой-то! Я сказала ему, что мёрзнуть и мучиться без удобств не собираюсь, так он обиделся. Нет, за Костю я замуж точно не выйду. И, пожалуйста, давай прекратим этот неприятный разговор.
Мать встала, подошла к двери и, прислонившись спиной к косяку, глубоко вздохнула.
Серебрякова пожала плечами.
К своему пятидесятилетию Серебрякова готовилась тщательно.
За два месяца до юбилея она регулярно ходила на массаж, каждую неделю посещала своего косметолога, Ию Романовну, которая жила в знаменитом доме Нирзее в Большом Гнездниковский переулке. Волшебные кремы, изготовленные Ией Романовной, помогали её клиенткам сохранять кожу «как у младенца» на протяжении всей жизни.
Серебрякова полностью изменила свой внешний вид: цвет волос, прическу…
Заранее позвонила близким знакомым и пригласила их на день рождения в ресторан «Прага» 19 декабря в 19.00.
Все они заверили её в том, что придут непременно, и она заказала праздничный ужин на двадцать пять человек.
За полчаса до назначенного времени Серебрякова уже была на месте в ожидании гостей. Сейчас у неё была модная короткая стрижка. Она стала брюнеткой, и выглядела, как ей казалось, на двадцать пять лет.
Ей хотелось поразить всех в этот день.
Через сорок минут пришли подруги-кассирши с вокзала, с которыми она проработала вместе много лет. Серебрякова же с волнением ждала своих старых знакомых, с которыми век не виделась.
Сначала она весело шутила, потом нервно стала смотреть на часы.
Через полтора часа её гостьи, которые уже не один раз выходили попудрить носик, стали проявлять нетерпение.
- Сколько можно ждать? - произнесла одна из них. - Давайте начнём, есть примета такая, стоит только налить вино в бокалы и сказать первый тост, как опаздывающие сразу появятся.
- Давайте, девчонки, гулять и веселиться! А завистники мои и недоброжелатели пусть сидят по своим норам. Им же хуже, сами лишили себя возможности погулять, - нарочито веселым голосом сказала Серебрякова, и подозвала официанта.
На другой день в белой кофточке с черным бантиком Серебрякова сидела в окошке своей кассы. И вряд ли кто из пассажиров мог дать ей её годы, так молодо она выглядела.
Женщина без возраста.

 

“Наша улица” №170 (1) январь 2014

ПОДТЕКСТ

 

Положить краску к краске, взвивая ее к метафоре подтекста, доступной интеллектуальной читающей публике. Каждое слово, каждая фраза есть та развилка, которая уводит мысль читателя в лабиринты собственного восприятия жизни. При слове писателя «река», каждый читатель будет видеть свою реку, при слове «дерево» каждый узнает свое дерево. Главное, что я ценю в литературных творениях, это - простоту и свободу изъяснения, искренность, подтекст, художественность. Хорошая проза насыщена действием, внутренней упругостью, внутренней тайной, подтекстом, вторым планом. Подтекст это то пространство, которое заполняет своими ассоциациями по ходу погружения в текст сам читатель в силу своего художественного развития. Вот почему наиболее одарённые читатели, выстраивая свой подтекст при чтении, скажем, «Архиерея», берутся за карандаш. Писатель рождается из читателя, из подтекста захватившего его произведения

 

Юрий КУВАЛДИН

ИНТЕРНЕТ

 

Интернационал превратился в интернет.Противоречие между смертной жизнью, физикой, и жизнью бессмертной, метафизикой, больше всего меня занимало.Я люблю Москву до самозабвения, и каждый день днем, в перерывы между работой за письменным столом, навещаю какой-нибудь её уголок.В своем творчестве мне хочется оставаться на тонкой грани между предметным реализмом и фигуративной абстракцией.Я давно заметил, что все мелкие советские литераторы соревновались между собой за место у окошка кассы в издательстве.Но понятие «письмо» убежало из письма и прибежало ко мне, писателю, который пишет каждый день, потому как "письмо" (l'écriture) - термин, введенный гениальным Роланом Бартом и обозначающий некую идеологическую сетку, находящуюся между индивидом и действительностью.

 

Юрий КУВАЛДИН

ЗАВОДНОЙ

 

Я человек заводной. Хорошее настроение возникает у меня стремительно, как только я заканчиваю шлифовку очередного рассказа.  То есть этим я хочу сказать, что рассказ пишет потаенная половина мозга, работающая на воображении, а та часть мозга, которая отслеживает реальный мир, совершенно отключается.И вдруг, в какой-то момент, как правило, на улице, когда ты выходишь прогуляться, возникает весь рассказ разом.Личность - это и есть основа самого простого рассказа. Все свое время я отдаю работе над новым рассказом, или чтению произведений авторов моего журнала, или редактуре уже отобранных вещей, или обработке текстов на компьютере, или печатанию книг в типографии, или еще многому и многому другому, творчески и производственно необходимому...

 

Юрий КУВАЛДИН

У Вероники Долиной свой голос. Уточню, она поет своим голосом. Пробиться к своему голосу удается единицам. Поют тысячи. И все - с гитарами. Даже кричат. А голоса своего нет. Макс Волошин предельно точно выразил эту мысль: "Голос - это самое пленительное и самое неуловимое в человеке. Голос - это внутренний слепок души. У каждой души есть свой основной тон, а у голоса - основная интонация. Неуловимость этой интонации, невозможность ее ухватить, закрепить, описать составляют обаяние голоса". Эта "пленительность" голоса и очаровывает меня в Веронике Долиной. Она проплывает надо мной на облаке в окружении ангелов. Она проникает в самую мою сердцевину, заставляя вибрировать все струнки моей души, как будто это струны гитары. Да, Вероника Долина поет в моей душе. Она удалилась от самой себя и стала музыкой и голосом моего сердца. Её дыхание, её паузы, наполненные загадочным смыслом, придают мне новую энергию для написания своих строк, как будто это я сам пою на заре вечерней с высокого, с красной подпалинкой, облака.

Юрий КУВАЛДИН

Олег Степанович Гордеев родился 14 мая 1940 года в Саратове. Профессия - строитель. Значительную часть жизни преподавал в ВУЗе, кандидат технических наук, доцент. С начала 90-х годов занимался строительным бизнесом, который свернул несколько лет назад. Пишет тогда, когда образуется свободное время и возникает потребность изложить определённую тему. Последняя публикация в газете "Завтра" за 2008 год о проблемах высшей школы. В журнале «Наша улица» публикуется с №139 (6) июнь 2011 года.
 

Олег Гордеев

ДЕНЬ ПОЛЁТОВ

рассказ

Покинув постель, я спешу на веранду второго этажа, чтобы насладиться первыми лучами нежаркого солнца. На уровне моих глаз с лёгкостью и грациозностью балерин пролетают стрекозы. По ломаным траекториям порхают бабочки. Скворец с червяком в клюве сидит на электрическом проводе и вертит во все стороны головой. Старый сад замер в безмятежном оцепенении. Одна из яблонь третий год больна, я постоянно обрезаю её высохшие ветви. В этом году она не плодоносит. Каким - то образом соседняя яблоня переняла её сорт яблок, отказавшись от своего; она протянула к заболевшей подруге ветви, навесив на почти голый ствол свои яблоки.
Мой сон прервали ещё до восхода полёты ракетоносцев, базирующихся на рядом расположенной авиабазе. Заходя на посадку, они пролетают над дачей на высоте, доступной для поражения из мальчишеской рогатки. Пижон, маленькая соседская собачка, со злобным лаем преследует каждый пролетающий самолёт, пока он не теряется из вида. Даже не видя их, я узнаю тип самолёта, - с низким утробным рёвом пролетают турбовинтовые ИЛ - 62, с высоким звенящим гулом - реактивные ТУ - 160. Летать они будут до полудня с интервалом в десять - пятнадцать минут.
Ненадолго установившуюся тишину взрывают жалобно - возмущённые возгласы Нинель (в просторечии Нины). Громоздкая, громогласная женщина зашла по неосторожности со своей внучкой на недружественную территорию, где была атакована стареющей фурией, оберегающей сон утомлённого любовника. Отходчивая Нинель вскоре успокаивается и начинает заботливо пропалывать грядки, напевая шлягер: « Девушка из высшего общества…».
Идёт время, дачи теряют отдельных обитателей и принимают новое поколение. Кто - то умирает, кто - то рождается. Алине исполнилось в этом году три года и она заявляет о себе буквально в полный голос. Её капризы, в которых проявляется жажда жизни, развлечений и лукавство, нельзя слушать без улыбки:
- Хочу на Во…льгу, хочу на Во…льгу, а…а! Хочу в гости, хочу в гости, хочу в гости к Ксюше, а…а! Илюшка, не бери мои игрушки. Мама, а Илюшка песком бросается!
- Алина, если вы будете ссориться, мы отведем Илюшу домой, - вмешивается её мама.
- Не…т, не отводите Илюшку домой, мы будем вместе играть. Мама, а Илюшка не даёт мне свои игрушки. Отведите его домой!
Раздаётся радостный лай собак. Ольга выводит свой зверинец на прогулку: три собаки и две кошки. К терьеру Пижону присоединились две колли, - мама с дочкой, с трудом различимые по окрасу. Ленивый рыжий кот не отходит далеко от дачи, а вот чёрная, похожая на пантеру, Анфиса, преодолев кошачье высокомерие, участвует в совместном походе, поддерживая семейную традицию; плетётся сзади и постоянно отвлекается на охотничьи инстинкты. Так и в гости к соседям они заходят все вместе. Ольга держит калитку открытой, пока последней не зайдёт Анфиса. С некоторых пор в гости к красавицам колли зачастил беспородный чёрно - палевый пёс Малыш. Держался он корректно по отношению к породистым девчонкам, и с достоинством, не испытывая неловкости за своё происхождение. Он охотно шёл на контакт с людьми и с благодарностью отзывался на ласку; казалось, что он всегда улыбается. Мы сразу полюбили его и стали подкармливать. Его стальные челюсти легко дробили кости, а желудок варана также легко их переваривал. На короткое время снятый хозяином с цепи, Малыш радостно прибегал к нашим дачам. Насытившись, каждое новое угощение относил к себе про запас. Девчонки колли бесцеремонно валили его с ног, а он, валяясь на спине, был неописуемо счастлив. Известие о том, что хозяин завёл диванную собачку, а Малыша хочет бросить на произвол судьбы, серьёзно огорчило нас. В короткое время мы нашли ему более ответственного хозяина, - ветеринара из сельской местности, семья которого с радостью приняла обаятельного пса.
Осы летают бесшумно и ведут себя мирно, если их не потревожить. Многие годы они устраивали гнёзда на потолке веранды и под шиферными листами, не причиняя нам беспокойства. Вздумалось мне именно сегодня взяться за ремонт. Нескольких ударов молотка оказалось достаточно, чтобы спровоцировать их на агрессию. Вибрация постройки послужила сигналом для нападения. Ужален был расчётливо и поучительно, - под глаз и в руку, держащую молоток (чтобы смотрел и не бил куда не надо ). Глаз заплывал, лицо перекосило. Сначала я смёл все осиные гнёзда, потом взялся за их обитателей. Осы барражировали вдоль карниза, где ещё оставались их гнёзда, делая иногда ложные выпады в мою сторону. Дождавшись, когда очередная оса сядет, я наносил ей прощальный удар сложенной вчетверо газетой. Когда их осталось совсем мало, они стали садиться рядом со мной, прося перемирия, но я, видя со стороны свою обезображенную физиономию, остался беспощаден.  
Ракетоносцы продолжали летать по своему расписанию. Иногда я поднимал голову, чтобы проводить взглядом очередного монстра. Самолёты делали так называемую «коробочку» перед посадкой в стремлении точно выйти на посадочную полосу. В дальней точке поворота над Волгой я заметил над трассой полёта неподвижно зависший объект. Мои глаза привыкли с детства фокусироваться на удалённых предметах в небе, - способность, которую я приобрёл гоняя голубей. Я мог глазами отыскать в небе летающую стаю, невидимую обычному человеку, узнавая при этом каждого голубя по окраске и манере летать. В качестве свидетеля необычного зрелища я позвал жену. Мы стали вместе всматриваться в НЛО, обсуждая его конфигурацию, окраску и поведение. Сошлись на том, что «тарелка» имеет форму сплющенного сфероида или диска, с выступающей полусферой в верхней части красного цвета. Переливы цвета говорили о колыхании бесшумного объекта. Не в силах оторваться от зрелища и боязни пропустить что - то важное, я жалел, что не могу сбегать за телефоном для фотографирования. Когда последний самолёт пролетел под НЛО, тот начал двигаться в северном направлении, одновременно поднимаясь вверх, пока не скрылся из вида. Мы возвратились в дачу. На телефоне высветились дата и время - семнадцатое августа, одиннадцать тридцать. Я сел за компьютер, чтобы проверить информацию о подобных появлениях НЛО над нашей территорией. Ничего достоверного не нашёл. На расстоянии ста пятидесяти километров от Саратова находится небольшой городок Вольск, в котором располагается воздухоплавательный центр министерства обороны РФ. Здесь испытываются различные конструкции дирижаблей, один из которых мог походить на наблюдаемый нами НЛО. Просмотрев большое количество снимков и современных проектов дирижаблей, я не нашёл ни одного похожего. Всех их отличает характерная особенность, - наличие хвостового оперения и расположение кабины управления в нижней части. Возможно, конечно, сделать имитацию под НЛО, только зачем тратить попусту деньги, и чем объяснить его присутствие на трассе военных самолётов. Поиск аналогов среди беспилотных летательных аппаратов также не привел к ясности в этом вопросе. Позволю себе думать, что предельно простая геометрия наблюдаемого объекта и отсутствие звуковых проявлений двигателей, не свойственных современным летательным аппаратам, свидетельствуют о его внеземном происхождении.
Ночью я сидел в шезлонге и смотрел в звёздное небо. Что там, в необозримом пространстве, скрыто от нас? И существует ли для нас опасность, исходящая из космоса? Нам демонстрируют подавляющее техническое превосходство другие цивилизации, на что генералы приказывают сбивать эти чёртовы «тарелки», чтобы покопаться у них внутри, не имея на то знаний. А если это рассердит могущественных пришельцев и они поступят с нами так - же, как я с осами? Современное человечество ещё так молодо и неопытно. Только недавно мы перестали пахать и воевать на животных. Мы ещё никак не можем отвыкнуть от такого милого нашему сердцу понятия, как лошадиная сила, и полностью перейти к выражению мощности в киловаттах. Кто же с нами будет входить в контакт? Но мы самодовольно запускаем в космос наивные послания для «братьев по разуму», не имея представления о том, как далеко они отстоят от нас в развитии и как близко физически они от нас находятся. Вот же они, рядом с нами. Где же радость встреч и дружеские объятия? А мы так ждали вас и ваших щедрот в нашем, таком несовершенном, но тёплом мире.

 

Саратов

 

“Наша улица” №169 (12) декабрь 2013

Сергей Ворона о себе: "Родился я в станице Тамань на Кубани. В 1986 году окончил гидромелиоративный факультет Кубанского сельхозинститута и по общему распределению поехал в Тульскую область. Там работал мелиоратором, механиком, там же появились в периодической печати первые мои рассказы. Вскоре волей судьбы был заброшен в Калужскую область, где много лет проработал газетчиком в одной из «районок». Продолжал писать прозу, рассказы публиковались на территории бывшего СССР в газетах и коллективных сборниках (часто под псевдонимом Сергей Таманец). В 1993 году окончил заочно Литературный институт им. А. М. Горького. Профессий и мест работы сменил столько, что не осталось чистой строки в трудовой книжке. В настоящее время проживаю там, где родился и провел свое детство". В “Нашей улице” публикуется с №147 (2) февраль 2012 .
 

Сергей Ворона

КРАБ

рассказ

 

После бани они, все трое, завернули в кафе к узбеку. Знакомство у них было давнее, но шапочное, а тут возвращались вместе одной дорогой и, перебросившись двумя-тремя словами, поняли, что очень заинтересованы друг в друге, и вошли, не сговариваясь, в распахнутую большую дверь. Длинные из толстого дерева столы стоят в два ряда вдоль стен, облицованных плоскими рыжими камнями, и слепят белыми скатертями под прозрачной пленкой. Лавки такие же, длинные и прочные, цвета мореного дуба. В этом кафе всегда сумеречно и прохладно, как в обжитом добротном подвале, и в удовольствие посидеть здесь в летнюю жару, а в особенности дать отдых распаренному телу, освежить расклеенные мысли после банного духа.
Заказали порцию плова, две водки по сто пятьдесят, два пива и чай.
- Гармоника, чего-то я не пойму… - Володя, высокий человек сорока лет, с мягкими чертами лица и выпуклыми серыми глазами, похохатывает. - Это же какое наслаждение хряпнуть после баньки стопарик, запить пивком. А ты чай… В завязке, что ли?
С этим Володей всегда можно столкнуться случайно в учреждениях… - словом, во всех тех учреждениях, где более всего густа и тягуча атмосфера бумаготворчества, о которой Володя, словно в шутку, но и не без значимости в интонации, говорит: эх, моя чиновничья душонка, пропащая душа, - и с таким унынием выдавливает из себя смех, что его приятелям, которым невдомек, чем же на самом деле Володя занимается, приходится с сочувствием тоже улыбнуться. А Гармоника, парень лет тридцати, как всякий шабашник-строитель и профессиональный знаток «заглянуть в амфору», пробовал и учился и заставлял себя много раз после баньки, но, будто кто наворожил, не лезут в истертое мочалкой до красноты, словно младенческое, тело ни пиво, ни водка - глоток стопорится в горле, словно ком застывшего цемента.
- А ты его лучше уговаривай, - еще громче захохотал Юрка, парень без определенных занятий, с нервическим, всегда возбужденным характером. - Кто-то про него рассказывал, как он, тоже после бани, и полстакана пива не допил, и как понесло его полоскать…
- Я свое наверстаю, - улыбнулся и Гармоника, играя пальцами по горячему стакану с чаем. - Ты только гляди, чтоб завтра в норме был. Не проспишь, так с крыши еще свалишься…
- Еще чего! Я высоты не боюсь.
На эти выходные дни Гармоника дал своей бригаде шабашников отбой; а утром к нему, уже собравшемуся идти в баню, приковылял старый сосед и напомнил, что Гармоника обещал в ближайший выходной отремонтировать ему крышу; три новых шиферины старик приобрел, а выходной уже наступил… Работа пустячная, и своих Гармоника тревожить не стал, но, как говориться, без третьей руки там не обойтись, а тут попался в бане вечно безработный Юрка и согласился помочь.
- Слушай, а нет ли у тебя монеток античных, ножичков, терракоты? - спросил отчего-то Володя и прищурил один глаз. Была у него такая особенность: неожиданно левая щека задергается и начинает ползти вверх, пока совсем не сожмет глаз в щелку, а другой глаз в это же время еще больше вылупливается от неуемного любопытства. - Помню, пацанам делать было нечего, так всё это собирали, да и ты, вроде бы …
- Когда это было? - сказал Гармоника. - Нет уже ничего, пораздавал…
- Кому, не помнишь?
- Да ну…
- Может, накатишь грамм сто пятьдесят, да вспомнишь?
- Да кто помнит детские забавы? Сейчас я больше по современным терракотовым кирпичам, а не по античным статуэткам. Дом построить, сарай или гараж…
- Или сортир! - перебил Юрка и снова нервно хохотнул. - Министерский, из кирпича.
- А ты чтоб сегодня не нажрался, - напомнил ему Гармоника. - Там работа не сложная, но…
- Да разберемся завтра на месте, - отрубил Юрка. - Чего сейчас-то этим башку забивать? Сегодня гуляем.
- Так утром встать не сможешь…
- А ты вспомни, - продолжал Володя с настойчивостью. - Может, у кого еще валяются эти безделушки?
Гармоника пожал плечами и пригубил стакан с чаем.
Допили водку, потянули пивка, поковырялись с ленцой вилками в плове, и Володя уже повернулся к официанту, чтобы повторить заказ, как появился в кафе и оказался возле их столика мужичок по имени Валентин, а по прозвищу Краб. Двигаясь медленно и несколько бочком, и впрямь напоминал он некое огромное ракообразное существо: голова слилась с туловищем, а руки и ноги выделывали вразнобой довольно замысловатые кренделя. Когда он, декоратор из Дома культуры, в своей давней молодости рисовал и вывешивал афиши комедийного кино, при этом коверкая названия или вкрапливая двусмысленные ошибки, то весь городок обхохатывался, а он вылупливал свои невинные голубые глазки, и в них светилось: то ли еще будет, когда сам фильм посмотрите! А люди читали на афишах «Трипербиту», на экране же смотрели веселую «Трембиту».
Теперь Валентин стал уже не тот… Он вошел робко, крадучись, и пока ковылял между столиками, все более веяло от него на весь зал летним пыльным зноем, телом, давно не мытым, пропитавшемся крепко и теперь источавшим стойкий запах застарелого пота и перегара. В кафе обедала только одна молодая семья, - из отдыхающих, видимо, папа, мама и дочурка, - и они есть перестали, застыли и поморщились, глядя, как проплывает мимо них этот неказистый человек со своими ароматами.
- Володь, налей, - попросил он тихо, стирая трясущимся локтем крупные капли пота на своем лбу. - Полгорода обошел, даже зять, змей, в долг не дал…
- Ты бы, жук, сначала поздоровался, что ли? - сказал Володя.
- Да, я жук… - Краб слегка кивнул головой. - Ну, так…
- А может, ты не жук, а таракан.
- Таракан.
- Но ты же Краб!
- Да, я Краб.
- Сто лет тебя не видел, Краб. Где пропадал?
- Дай хоть этого…
И, не ожидая согласия, Валентин уже схватил двумя руками со стола пластиковый стакан, смяв его и чуть не выплеснув пиво, и допил, потом, покосившись вопрошающе на Юрку, взял и его стакан, в котором оставалась половина пива, и тоже с жадностью проглотил. Перевел ставшие давно уже белесыми глаза на чай Гармоники и вздохнул…
- Есть у тебя что новое? - спросил Володя.
- Есть.
- Знаешь, что…- Володя вынул из кармана и раскрыл портмоне. - У узбека водка дорогая. Сгоняешь в магазин?
- Да что тут, за угол… - просипел Валентин и, не пересчитывая, зажал в кулаке деньги. - Я мигом.
- Две возьми, там хватит.
Валентин как-то вдруг оживился, приободрился и заторопился к выходу быстрее, чем появился. А семья отдыхающих замерла снова с пищей во рту и вилками в руках, пока мимо них он проносил свое неуклюжее головогрудое тело. Он исчез, но в свежем воздухе кафе продолжало ощущаться его незримое присутствие. За всем происходящим наблюдал внимательно еще один человек, лысый, в больших роговых очках, стоявший за приоткрытой дверью, ведущей на кухню. Подойдя к Володе, он зашептал осторожно так, чтобы слышали и Гармоника, и Юрка, а обедавшая семья не обратила бы на его слова внимания.
- Володя, я тебя уважаю, - заговорил он с мягкой занудливостью, наклонившись над столом. - Можешь и с собой приносить, но Валентину я даже за деньги уже не наливаю. Нечего ему тут рассиживаться. В кого он превратился? Хотя бы на море сходил, что ли, помылся… Совсем потерялся человек. Кто ко мне придет, если в кафе будет такой запах? А выпьет - орет, грубит, всех задирает, а сам слаб. Он мне всех посетителей распугает. А у меня выручка только сейчас, летом, когда отдыхающие, а зимой я кукую…
- А для чего ты его вообще послал? - добавил Юрка с раздражением. - Какого черта этот замызганный Краб тут нужен?! Взяли бы сами и хорошо посидели бы без него.
- Я его как-то не знаю, - сказал Гармоника. - Помню, юморной был когда-то мужик, подшучивал над всеми, а сейчас над ним все подшучивают.
- Ну да, ну да. - Володя, скривив губы в усмешке, покосился выпуклым глазом на Гармонику. - Но таракан он еще тот…
- Говорят, еще кризис в стране, - гнул своё узбек. - Отдыхающих будет мало.
- А что тот кризис? - выпалил Юрка, как будто задетый за живое. - Брешут каждый год! Пока у нас есть нефть и газ, какой может быть кризис? Олигархи растут как грибы, власть жирует, а народу втуляют - кризис, мол, терпите и низкую зарплату, и повышение цен.
- Ну, так как? - допытывался хозяин кафе.
- Наверно, мы уходим, - сказал Володя, приятелям же добавил: - Если хотите, то оставайтесь…
- Здрасти вам… - забурчал Юрка недовольно. - Вместе начали, вместе и закончим.
- Володя, я всегда рад, когда ты приходишь, да еще с такими уважаемыми людьми… - улыбнувшись, узбек развел широко руки в сторону Юрки и Гармоники. - Но пойми меня правильно, не надо приваживать сюда Валентина. Вы оставайтесь, оставайтесь, но… он же сейчас вернется, а время обеденное, будет полный зал.
- А то ведь его работа, - сказал Володя и повел головой на противоположную стену.
Узбек, Юрка и Гармоника поглядели все разом в то направление. А семья отдыхающих уже встревожилась, не понимая, чем же привлекают они к себе внимание этих незнакомых, не совсем трезвых людей, но, догадавшись, что те смотрят поверх их стола, и тоже подняв свои лица, зашептались и успокоились, лишь ниже склонившись над тарелками.
На рыжей каменной стене, утыканной тут и сям горшочками с плетущимися искусственными цветами, в простую, без орнаментов и изысков, рамку был помещен кусочек далекой жизни: на переднем плане яркие языки огня облепили большой черный казан, и скуластая девчушка с раскосыми глазами в пестром азиатском наряде помешивала в нем деревянной палкой, а к концу палки отчего-то был пририсован зеленый листик; крытая белыми шкурами юрта, по воле художника не поместившись, заглядывала на полотно одним косым боком; а вдали, на фоне вечернего желтого неба по серой тенистой степи приближались всадники; лиц и других характерных деталей не разглядеть, и только крупно была выписана широкая грудь первой лошади, и в этом угадывалось возвращение домой, к родному очагу.
- Надо же, никогда не замечал, - прошептал Гармоника с удивлением. - Огонь словно живой.
- Ты б ее на улицу, над дверью… - посоветовал Юрка, рассмеявшись. - Реклама вкусной и натуральной пищи. А мясо в твоем плове из чего?
- Он же тебе ее за бутылку намалевал, - сказал Володя серьезно, выпуклым глазом уставившись в лицо узбека. - А тут одной краски ушло, наверно, на ящик водки… Продай ее мне.
- Не могу, - вежливо отказал узбек и выпрямился. - Память о родине.
- Я не обижу.
- Хе, мне водка не нужна.
- Деньгами.
- Столько, сколько она стоит?
- А ты сколько хочешь?
- А-а-а, твоя цена? - узбеком уже овладевал азарт, но тут он, по-хозяйски привычно блуждая глазами по залу, вдруг встрепенулся. - Ну, вот…
Появился Валентин с двумя бутылками водки. Володя ему махнул высоко поднятой рукой, чтобы он оставался стоять в дверях, и сам, взяв дипломат, с которым ходил в баню, направился к нему. Юрка и Гармоника, прихватив тоже свои пленочные банные пакеты, встали следом из-за стола.
- Чего ему неймется? - возмутился Юрка, тыкая торопливо вилкой в тарелку. - Дался ему этот Краб! Ну, куда теперь? Под забор? А тут еще мясо осталось…
- А кто он вообще такой? - спросил Гармоника Юрку, которого знал немного лучше, чем Володю.
- О, большой человек! - причмокнул Юрка, проглатывая мясо, и опять нервно хохотнул. - При деньгах, а дурак. Это я ему сказал, что ты собирал какие-то монетки, а он меня за это поит. Мы его сейчас еще раскрутим по полной программе…
- А как же картина? - прошептал узбек с досадою.
Ему никто не ответил. Гармонике домой идти не хотелось, пить не было желания, а побродить просто так за компанию по городу, послушать, о чем говорят и чем живут люди, - для выходного ясного дня это ли не удовольствие? Во всяком случае, лучше, чем валяться на диване и пучить зеньки в телевизор… Юрка отбросил вилку, порылся в своем пакете и, вынув из него пленочный же кулек, опрокинул в него из тарелки остатки плова, собрал огрызки хлеба и побежал к выходу. Хозяин кафе, щурясь близоруко за большими очками, с минуту смотрел в опустевший дверной проем: ничего не понимаю - выражало обиженное его лицо.
Он посеменил к обедавшей семье.
- Извините… - пробормотал, поглядывая искоса все еще на открытую дверь, словно чего-то опасаясь. - Приятного аппетита. Может быть, желаете еще что-нибудь заказать? Кроме комплексных обедов, у нас есть и другой замечательный выбор…
Землю обволакивало послеполуденное июльское пекло. Под солнцем плавилось всё: асфальт, смешивавший свои мазутные и бензиновые вонючие слюни с ароматами продуктового рынка и чебуречных; мороженое в руках детишек, растекавшееся по пальцам и голым животам; полуобнаженные, блестевшие потной влагой коричневые тела разморенных отдыхающих, бредущих вяло на послеобеденную спячку… Володя открыл дипломат и, сунув в него полную бутылку водки, вращал недовольно своими стальными глазами и торопил Валентина, а тот, придя уже из дрожащего похмельного состояния в более уравновешенное, запрокинул голову и присосался накрепко к другой бутылке, словно не было у него мочи от нее оторваться .
- Ну, ты уже вообще… - шипел Володя сквозь зубы, спиной повернувшись стыдливо ко всему открытому городу, а лицом к глухой стене кафе. - Люди кругом. Связался я с тобой на свою голову. Десять минут потерпеть не можешь? Довольно!
- А куда пойдем? - спросил Валентин, отдавая полупустую бутылку.
- К тебе. Куда еще? Ты же говорил, что у тебя новое что-то есть.
- А, в мастерскую… А я подумал, ко мне домой. Так я уже два месяца дома не живу.
- Опять жена заставляет гусей пасти? Ему уже под шестьдесят, а он так и не определится, кто он, художник или пастух…
У Валентина был свой ключ от черного входа в Дом культуры.
Когда Валентин содрал с окна черное тряпье, то комната, которую он называл мастерской, стала при ворвавшемся дневном свете похожей на чулан, загроможденный самой нелепой утварью. Володя, видимо, бывал здесь и раньше, поэтому не удивлялся ни обстановке, ни запахам красок, пыли и еще чему-то тяжелому, гнетущему. А Гармоника тут же, переступая через груды рваных ботинок и сапог, какие-то разбитые ящики, доски и высокие запыленные стопы материи и перевязанных бечевкой книг, стал пробираться к стене напротив окна с восклицанием: «Вот это да!» Центральное место занимал герб Советского Союза, выполненный чеканкой на алюминиевом листе, а вокруг него чего только не было: портреты узнаваемых Ленина и Брежнева и каких-то незнакомых бородатых и очкастых то ли ученых, то ли писателей, выброшенных на свалку истории; флаг какой-то комсомольской организации, а под ним пионерский барабан без палочек и почетные грамоты; пролегал косо длинный лоскуток красной бархатки, с нацепленными на него до самого низу значками советских времен…
- Валентин, - окликнул Гармоника. - На черта тебе все это надо?
- Сам не знаю, - отозвался тот с живостью. - Повесил герб, а все остальное люди натащили. Да и из библиотеки списанный фонд сюда выносят. Знаешь как… вещь не нужная, а выбросить жалко, вот и несут.
- А у меня где-то валяется пионерский горн, правда, помятый. Когда учился, раскопал в школьном храме, домой взял, тоже не знаю, для чего.
- Приноси, - сказал Валентин равнодушно. - Иди сюда.
- Да не хочу я.
Они разливали водку по пластиковым стаканам, сидя на диване, Юрка и Валентин. Володя тоже пить отказался, но стоял рядом и рассматривал картины, висевшие над их головами. Подошел Гармоника и, увидев на столе электроплитку и чайник, поинтересовался, исправны ли эти агрегаты, и Валентин тут же с охотою сунул электрическую вилку в розетку, а из тумбочки стола достал коробок с пакетиками чая.
- Хреновина все это, - говорил Володя, прищурив глаз над дрожащей щекой. - Ничего у тебя нет нового. Даже хуже. Полный регресс. Что это, фэнтэзи? Морской конек, да еще с крыльями, летит по ночному небу. Вроде чёрта из «Вечеров на хуторе…» - прямо луну сейчас сграбастает. Коньков в море не осталось, так ты решил их на небо поселить? А пейзажи… Шторм, эскадра под парусами; а эти обрывы и скала какая-то не в тему…
- По-моему, красиво, - сказал Гармоника. - Место знакомое…
- Так это же наш берег! - крикнул Юрка, привстав с дивана и задирая голову. - Скала, точно, наша. Я с нее нырял.
- Ушаков ведет флотилию на Синоп, - сказал Валентин хмуро. - Шторм и скалы ничто по сравнению с тем, что ожидает моряков впереди.
- Бред, - сказал Володя с некоторой даже злостью. - В Синопе Нахимов турок разбил; ты уже до того допился, что путаешь личности адмиралов и время, когда они жили… И что их ждало? Победа! Наши там ни одного корабля не потеряли.
- Пусть Нахимов, - согласился Валентин покорно.
- И цвет воды совсем не наш, - наседал Володя, словно ему было приятно распекать и принижать работы Краба. - Не Черное это море, ближе к Средиземному… А ты его видел? Ты же дальше Малой Гавани носа никуда не казал. А это из каких фантазий тебе явилось? Разрушенная церквушка, ветхие домишки, стадо на пруду… да и коровы у тебя какие-то упитанные! А эта картина вообще не из мира сего: копны соломы на поле, стожки сена на луге. Ты когда последний раз смотрел на жизнь трезвыми глазами? То у тебя недоумное фэнтези, то слезливая патриархальность… Теряешь ты себя, Краб. Бросаться в крайности - это поражение.
Валентин откупорил вторую бутылку, налил полный стакан и медленно выпил. Попытался было встать, но сил в ногах не хватило, и, словно от толчка в грудь, он откинулся безвольно на спинку дивана и закрыл глаза. Юрка нахально сунул ему в беззвучно шевелящиеся губы сигарету, щелкнул зажигалкой, сам тоже выпил, съел кусочек мяса из плова и закурил, выворачивая вбок голову на картины. Оба были совершенно пьяны. А из носа чайника уже выбивал клубящийся пар, и Гармоника бросил в большую фаянсовую кружку два пакетика и залил кипятком. Его не смущало, что внутри кружка была черной от несмываемого чайного налета, и что из сладкого ему предложили расплюснутую карамельку, облепленную рыжими муравьями.
- Почему? - возразил он. - Меня как-то достали двое, здоровые, крепче меня. Ну, я и пошел на крайность. Первый начал. Морду, конечно, мне набили. Крепко набили. Вроде бы, я потерпел поражение. Но после того меня стали обходить: узнали, что у меня тоже кулаки работают. Так что вроде бы я и победил.
- Еще один знаток… - Володя уставился на Гармонику насмешливым выпуклым глазом. - Не путай хрен с пальцем. Я не о том говорю. Я много разъезжаю, много вижу, а Краб сидит в этой норе, живет фантазиями. Ты видел «Апофеоз войны», «Гибель Помпеи» или на ту же тему «Последний день Помпеи»? Вот такие темы надо развивать в наше время, а не оставлять их для тех художников, которые придут лет через двести. Да ты и авторов не знаешь… Ты кто? Строитель, шабашник… А Краб художник, он в живописи реалист; и уж если искать реальную истину, так в настоящем, а не рыться в старом барахле. Написал бы он красивую церковь, восстановленную, с золотыми куполами, рядом поповскую толстобрюхую иномарку, а вокруг - богатые, роскошные особняки… как бы единение власти, капитала и церкви. Попрошаек убогих посадил бы на паперти… народ. Вместо полноводного пруда и коров, которых можно по пальцам пересчитать по всей стране, показал бы высыхающую лужицу в балке, заросшей камышом и с растрескавшейся вокруг землей, а из трещин гады выползают… А стожки сена и эти копны соломы… Выйди в поле: что увидишь? Солому сейчас жгут; кому она нужна, если нет скотины, и дома из самана уже не строят (из бетона, шлакоблока - ты, Гармоника, лучше меня знаешь), и поля изображать надо черными: пожарище есть пожарище. И сена нет давно в стожках… Вот это и есть реалии нашей жизни: мы идем спиной вперед, глядим назад и недоумеваем, почему у нас на затылке до сих пор не выросли глаза.
- Ты рассуждаешь как навозный червяк! - заорал вдруг Валентин и закашлялся, подавившись табачным дымом. Сигарета выпала из его рта. - А я оптимист! Я верю…
- О-о-о, таракан в своей норе зашуршал, - рассмеялся Володя снисходительно. - Я уж думал, ты заснул. Сгоришь когда-нибудь с сигаретой на этом диване. Или сосед тебя спалит, вон уже похрапывает.
Юрка, быстро охмелевший, действительно сопел в нос, склонившись боком на грязную подушку.
- Я тебе не таракан… - сказал Валентин уже спокойнее, все еще покашливая, и свой окурок и Юркин дымящийся окурок, вынув из его пальцев, ткнул в пустую консервную банку. - Я Краб. Краб я.
- Ну, да… Ну, я так понял, Краб, ты передумал.
- То есть как… ничего не передумал.
- А что, за полгода у тебя лишь эти три вещи?
- Одна еще не законченная.
- Обленился ты. Ладно, возьму я все эти три.
- Сколько?
- Ты знаешь мои расценки.
- Володя… - прошептал Валентин взволнованно и засуетился, оглянулся снова на Юрку, втаскивающего с сонливой неспешностью свои ноги на диван, налил сам себе немного водки и выпил. Лицо его сделалось совсем беспомощным, а глаза заслезились. - Володя…
- Ну, что, Володя! - сказал Володя. - Мы с тобой как договаривались?
- Так то давно было… А сейчас время: инфляция, финансовые кризисы, цены растут…
- Ты что, кризиса боишься? Он же мимо тебя пройдет. На твоем горле не отразится.
- Дело не в моем горле, а в цене на мои работы...
Тут Валентин поднял плечи, так что они поглотили его полголовы с ушами, потом и сам, приподымая свою грозную головогрудую фигуру, привстал с дивана, вылез неровно, пошатываясь, из-за стола и вдруг рухнул на колени перед Володей и обхватил руками его ноги. Стоявший рядом Гармоника, только что пригубивший горячий чай, от неожиданности отпрянул со вскриком «Вот черт!» - на пальцы ему плеснулся из кружки кипяток. Ему почудилось, что назревает потасовка. Коренастый, крепкий Валентин, казалось, вмиг мог переломить, как спички, худые ноги высокого Володи. А Володя, пошатнувшись, застыл в нерешительности, и только его вздрогнувшая левая щека вдруг поползла снизу на глаз, другой же его глаз выпучился недоуменно на плешь среди спутанных грязных волос на темени Краба.
- Э, э! - сказал Гармоника. - Вы тут чего?
Но Валентин повел себя иначе.
- Владимир Михайлович… - зашептал он торопливо, проглатывая слоги и шмыгая носом, как простуженный, и прижимаясь теснее щекой к чужим коленям. - Владимир Михайлович… Это же совсем ничего, копейки... Нельзя же так, ну надбавь… Я знаю, мои картины дороже, во много раз дороже… Я одному художнику московскому показывал… был месяц назад у нас в Малой Гавани, с экскурсией из Анапы, так я затащил его сюда, и он говорит, что…
- Да что ты врешь! - перебил Володя, придя в себя и взбрыкивая ногами. - Какой художник?
- Владимир Михайлович, ты же платишь копейки…
- Ну и продал бы тому художнику, раз он такой щедрый…
- Мои картины стоят тысячи!
- Ищи такого дурака.
- И найду…
- Как же!
- Михалыч, ну перестань меня грабить?
- Это я-то? - вылупил и без того большие глаза Володя и, высвобождаясь от ослабевших рук Валентина, задергал нетерпеливо ногами и попятился назад. - Эх, ты! Да ты бы давно издох без меня! Тебя сколько раз из ДК выгоняли за твои пьянки и сальные шуточки с афишами, и кто всё улаживал? А что ты тут имеешь из бюджета? Гуашь да мочало, что бабы стены дома белят. А откуда у тебя для картин масляные краски, акварели, холсты, кисти? А мольберт? Как ты просил, чтобы я тебе привез именно такой, а не другой…
- Я же с тобой расплатился.
- А нервов мне это сколько стоило? А времени?
- Ты сам говорил, мы в расчете.
- Ладно, дело прошлое…
Наступила неловкая тишина, и с минуту все молчали.
- Ну, так что? - сказал Володя.
- Бери, - выдохнул Валентин, согнувшись и ткнув лицо в свои ладони.
Володя обошел Валентина, похлопывая его по плечу с успокоительными словами: «Ладно, вставай, вставай, чего уж ты прямо, как артист. Знаю я тебя, мастака комедии ломать… Не знал бы, так обиделся. Ты мне словно в душу плюнул этим своим ползаньем на коленях»; он влез на диван, где посапывал уже вовсю отключившийся Юрка, и принялся снимать картины. Зажав их под мышкой, осторожно спустился.
Валентин уже стоял на широко расставленных ногах, откинув назад голову с каким-то вызывающим видом.
- Дай аванс, - попросил он спокойно и твердо, словно не было недавней унизительной слезной сцены.
- Я что, хожу в баню с деньгами? Зайдешь ко мне, ну… дня через три, в среду, как отклыгаешь, - сказал Володя наставительно. - И чтоб деньги своей жене отдал. Может, помиритесь, домой пустит. А будешь пьяный или с похмелья, то лучше не приходи. А то получается, вроде бы я тебе помогаю, а с другой стороны спаиваю… - И обращаясь к Гармонике, кивнул на Краба. - Уже под шестьдесят, а я о нем, как о маленьком, заботиться должен…
- Врешь! - произнес Валентин уже требовательно.
- На, смотри… - Володя потряс открытым кошельком, и на стол полетела коричневая бумажка в сто рублей. - Вот, все… На две «паленки» хватит, а лучше поесть себе возьми. Не жрешь ведь ни черта. Но через три дня - смотри мне!
И пошел к двери, с дипломатом в одной руке и картинами под мышкой в другой.
- Стой, - окликнул его Валентин. Подковылял бочком и вцепился руками, как клешнями, в рамку большой картины. - Оставь пока «Эскадру». Одну деталь добавлю. Ты ж сказал, до среды, значит, до среды.
- Чего ты? - опешил Володя, но согласился и отжал от картин чуток локоть. - Ладно, до среды.
Гармоника собрался было тоже уходить, но Валентин его не отпускал. Картину он положил на верстак, на котором среди древесных стружек и опилок валялись в беспорядке стамески, рубанки, куски мела, профильные рейки, огрызки наждачной бумаги… По одну сторону от верстака стояла тренога, крытая серой тряпкой, - мольберт художника, как догадался Гармоника; а по другую - киноафиши, прислоненные стопкой к стене, загрунтованные, без изображений. Юрку будить Валентин не стал, а молча налил полстакана водки и проглотил. Гармоника удивлялся тому, как Валентин, не закусывая, пил: быстро пьянел и тут же, через некоторое малое время, трезвел, словно была в бутылке обыкновенная вода, а ему доставляло удовольствие изображать пьяного. Пьяным он падал на колени и терся с унижением своей щекой о ноги Володи; но с какой рассудительной трезвостью, спустя уже несколько минут, требовал аванс и возврат картины…
- А я тебя знаю. Ты Гармоника, а зовут Васька, а фамилия… Крайний? Вот видишь… Ты еще пацаном на аккордеоне играл, на концертах, тут в ДК.
- Когда это было? - отчего-то скривился Гармоника.
- Так ты что? - Валентин все еще вращал в руке опорожненный стакан. - Давай? Я же знаю, ты бухарик еще тот. Даже твое любимое изречение знаю: «заглянуть в амфору». Ну, как? Деньги есть - еще возьмем. Или снова чаю?
- Не хочется, - отказался Гармоника, передернув снова скулой. - Ни того, ни другого.
- Я всех знаю в Малой Гавани. Всех! Даже этого молодого алкаша, Юрку, что дрыхнет вот на моем диване. Нервный он какой-то, такие быстро пьянеют… Весь город проходит перед моими глазами в этом ДК. И вся моя жизнь прошла здесь. Люблю я этот Дом культуры.
- А я не люблю.
- Что так?
- Когда был им нужен - приглашали, а так - всегда гнали…
- По пьяни, что ли?
- Какой там! - Гармоника хмыкнул и принялся рассказывать с некоторой легкостью, как вспоминают о чем-то давнем и забавном. - Пацаном еще был… Ходил в музыкалку, пока батя мой был живой, а в ДК нас посылали выступать на все праздники. Батя помер, денег не стало, и музыкалка моя накрылась. Стал захаживать в ДК на концерты, как зритель (я это дело любил, всякие там представления), а меня не пускают… Говорят, по пригласительным. Как ни приду - всегда по пригласительным. А я-то с характером… Мне, пацану, взрослые дяденьки руки заламывают, выталкивают на улицу, ментов зовут, а я ору во всю глотку: места же свободные есть! дайте посмотреть! могу в двери постоять! Какой там - в шею! А потом я как-то и в библиотеку зашел, она же тут на втором этаже, и разорвал со злости свой абонемент, чтоб вообще не показываться в этом ДК. Библиотекарша стыдить начала… А ведь это же унизительно: днем тебе все улыбаются, мол, какой мальчик прилежный, много читает, вовремя книги возвращает, листы не загибает; а вечером тебе руки выкручивают… Даже на выборы сейчас не хожу, если меня приписывают к ДК. Это, наверно, лет за пятнадцать я сюда первый раз попал, к тебе, и то с черного хода.
- Ну, да... Унижение это такая штука, что вроде бы стыдно должно быть тому, кто унижает, а выходит наоборот… Ты оболган, обобран, растоптан, а тебя еще стыдят, и ты стыдишься уже тому, что живешь на свете и не хочешь никуда ходить, никого видеть … А ты женат?
- В разводе, жена отсюда далеко… Слушай, Валентин, а Володя, кто он такой?
- Володя - это никто, - сказал Валентин и, содрогаясь всем своим головогрудым телом, залился сиплым издевательским смешком. - Либерал… Конечно, он прав: да, я разбазарил свою жизнь… А что поделать, если натура у меня такая разносторонняя, увлекающаяся. Но он же этим и пользуется, всю мою жизнь и растаскивает по кусочкам. Монеты, холодное оружие. Статуэтки терракотовые. Иконки бронзовые. Какие коллекции у меня были! Последние лет пятнадцать он к картинам моим присосался…
- И у меня в кабаке про монеты спрашивал.
- Вот-вот. Будет у тебя что - предложи ему, он купит.
- Так он коллекционер, что ли?
- Говорю тебе, он никто! У него даже образования нет, какое-то там незаконченное… Был кем-то при экологах, потом еще в какой-то конторе с хитрым названием. Теперь, вроде бы, при власти околачивается: то ли по связям с общественностью, то ли по работе с молодежью… Этих должностей развелось, что на улице собак бродячих. А по жизни он - посредник. Но из тех, что купи-продай. Сказал, до среды, значит, в четверг махнет в Краснодар или Москву. Поднакопил уже товара… Ты вот что. Возьми эту себе... - Валентин поднял с верстака свою картину и подал ее Гармонике. - Я видел, она тебе понравилась.
- Так это же деньги, - растерялся Гармоника, но машинально протянул руки. - Дорого?
- Не знаю, да лучше и не знать. Главное, красиво. Красиво?
- Красиво. А этот твой либерал?
- Наплюй, - сказал Валентин и снова удивил Гармонику трезвым ясным взглядом. - Я же тебе ее дарю, а не продаю, поэтому отказываться неприлично. У нас в городе остались всего две мои работы. Одна у узбека в кафе, но работа слабая, а он ее все равно никому не продаст; другая у моей сестры, во дворе в сортире висит. А бог любит троицу. Может, я завтра скопытнусь. Кто и за что меня еще тут вспомнит? Ну, будут с год помнить мои пьянки, да дешевые шутки… А после года?
- А почему картина в сортире?
- Потому что зять так распорядился. У него свой магазин, возле базара, торгует сантехникой и стиральным порошком. Богатый. В смысле, при деньгах. Дом свой большой. Ты не замечал, чем богаче человек, тем он тупее? А если он еще и торгаш - вообще колода дубовая. И Володька, этот либерал, думаешь, понимает в нумизматике или, там, в искусстве? Хренушки… Надыбал место, где есть спрос на мои работы, на мою руку, вот и обкручивает меня, а вид делает, будто мне помогает, да частенько наливает как в одолжение… Думаешь, я этого не вижу? Вижу! Всем нутром знаю! И зять мой если мне наливает, то как будто тоже в одолжение. Подкармливает, а потом раз и за глотку - иди к нему огород осенью копать, канализацию чистить… А для него, что унитаз, что картина - одно и то же. Но унитаз нужен для дела, блестит - ему место в доме, а у картины рамка обычная, без орнамента, - значит, ей места в доме нет. Ну, если богатый, так закажи рамку из дорогого багета, ведь и картина не из средненьких. Так нет же: денег жалко. К тому же это моя работа. А я кто? Для него - забулдыга… Разве можно подарок забулдыги, пусть даже родича, держать в доме? Во двор её, в сортир, в гараж… А скажи ему, что за картину дадут хорошие деньги, так побежит к Володьке продавать, а на деньги накупит еще унитазов… Для него верх красоты - это глянцевый календарик на стене с котятами или полуголой моделью.
- А сортир тот из кирпича? - произнес Гармоника медленно, словно припоминая. - Из белого, силикатного…
- А он, думаешь, будет ходить в деревянный?
- Ну, так это я строил. Лет семь назад. Уже закончил внутри кафелем облицовывать, так мужик, этот зять твой, притащил картину, говорит: гвоздь вбить еще надо, чтоб повесить. Красивая картина, но не из наших степных мест: лес какой-то дикий, деревья корявые, зеленое озеро в ряске, как болото, кажется, еще две утки летят…
- Что, и вправду запомнил? Надо же, глаз у тебя... То я гостил у друга на Смоленщине, давно. Пошли на охоту, я там эскиз набросал, а уж дома картина получилась… Мы вместе художественное училище заканчивали; друг, правда, потом в академию поступил, а я… женился. Да… Вот есть женщины, которые могут поднять человека, возвеличить его талант, а есть, которые будут подминать его под себя, заставлять его всю жизнь пасти гусей. Только в молодости в бабах этого мракобесия не разглядеть; слепа любовь… А зять заплатил, все до копейки?
- Заплатил. Но когда договаривались, то цену сразу на четверть урезал.
- Все они такие: торгаши, посредники…
- Валентин, а чего ты сам не продаешь?
- Что?! Я? - вскрикнул Валентин с вполне искренним недовольством. - Да я не могу в магазине купить пачку сигарет, чтоб меня не обдурили, а тут самому продавать. Это мне надо свое сознание переделать, чтоб уметь дурить других! Да и кому мои работы тут вообще нужны.
- Тебе надо наладить связи без посредников. Я одной бабе из Питера дачу строил, так она весь материал в интернете искала. Надо ей кирпич какой-нибудь фигурный или плитка особенная для ванной комнаты, но чтоб дешевле, так она нырь в компьютер и пошла шарить по магазинам Краснодара или Новороссийска. Выбрала, что надо, чтоб потом не блуждать по городу, - и мы с ней вперед за товаром. Есть же, наверно, какие-то магазины, где картины напрямую продают…
- Да ты умненький, я погляжу. А у тебя есть компьютер?
- А мне-то для чего?
- Нет; то-то же… Был бы тот компьютер, когда мне было лет тридцать. А сейчас… Не напишу я уже больше ничего, наверно. Руки дрожат, глаза слезятся, да и чувства угасают. А в искусстве без чувств никак…
Валентин пролез за стол, согнувшись и упираясь в него ладонями, и с неуклюжестью повалился на диван, боком придавив спящего Юрку, но тот не отозвался, и, взяв бутылку, высосал ее прямо из горлышка. Потом прилег рядом с Юркой, вытянувшись и опустив на свою грудь руки крестом.
- Ладно, ты иди, иди. Раз водки не хочешь, то иди, - пробормотал художник и закрыл глаза; он снова казался уже абсолютно пьяным и слабым. - Я думал, ты за добавкой сбегаешь, а то у меня ноги отказывают… Юрку послать, так он, змей, знаю, может не вернуться. «Эскадру» не забудь… А мы тут подремлем чуток, потом что-нибудь еще сообразим. А Володька, - конечно, мне он помогает, чуть что и своей сестре за меня слово замолвит, она же у него директор этого ДК, спасибо и на том ему, но, в сущности… ему плевать на человека, если в том человеке для него нет выгоды. В сущности, он - никто, так… дырка от бублика. Вот у тебя есть вкус, талант видеть и слышать, а ты в музыкалке не доучился, из ДК выгоняли, а теперь стал взрослым и - что? - сортиры кафелем обкладываешь. Бабским делом занимаешься…
- Почему это бабским? - огрызнулся Гармоника.
- Да я это так… - продолжал шептать художник монотонно, не шевелясь и не открывая глаз. - Раньше штукатурами-плиточниками только бабы работали. Я о другом… Вот кем ты бы мог стать? Может, известным или просто хорошим музыкантом. Как какой-нибудь Дранга. А я… кто я? Та дырка от бублика перепродает мои картины, а может, даже подпись мою на холстах затирает, а чью-то пририсовывает… Меня, может, вообще в мире не существует… Представляешь, Гармоника, нас нет, а есть и живут нормальной жизнью в этом огромном мире лишь все эти самодовольные торгаши, посредники, чиновники… Разъезжают по заграницам (ишь ты, Средиземное море он видел!), нормально питаются, одеваются, имеют добротные дома, пьют хорошую водку… Думаешь, я им завидую? Хренушки! Просто на душе больно, что мы для них как та текучая, безликая нефть или газ, природное ископаемое, которое стоит только найти, заполучить, да с выгодой для себя продавать. В какое время мы живем? Мрак…
Гармоника вытянул в руках перед собой «Эскадру», но вблизи масляные краски выдавали лишь грубые росчерки кисти, и изображение до боли резало глаза. «Так и в жизни устроено, - подумалось ему. - Рядом с тобой боль и грязь, а отойдешь на расстояние, оглянешься - и, вроде бы, ничего, тускнеет все безобразное, а является впереди перед тобою цельный образ прекрасного». Гармоника хотел было окликнуть Валентина, чтобы не согласиться с ним и поделиться своим сравнением, но взгляд его упал на спящего пьяного Юрку, завтрашнего своего бестолкового напарника, и Гармоника отчего-то засомневался в своих мыслях и промолчал; а уставший от слов и водки Валентин, с впалым беззубым ртом и бледно-утонченным лицом, как у покойника, уже успокоенно и ровно дышал во сне.

 

Тамань

 

“Наша улица” №169 (12) декабрь 2013

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.

 

 

Валерий Барановский

ПОЧЕМУ НЕ ЖИТЬ, ЕСЛИ ЖИВЕТСЯ?

рассказ
 

Приговору рентгенолога Ирина не поверила. Конечно, доктор Котик имел хорошую репутацию. Но своего сына проморгал? Проморгал. Уже давно в могилке. Почему бы ему и на этот раз не ошибиться. В другую сторону. А ежели он прав, то разве мало мы знаем историй о чудесных исцелениях? Вон, одна знакомая морячка билась головой о стенку, волосья на себе рвала, когда импортная аппаратура показала здоровенную гулю в правой груди, величиной с доброе яйцо. Пометалась, паникуя, но врача слушаться не стала, на срочную операцию не пошла - решила дождаться из рейса мужа, тем паче, что рейс был выгодный и недлинный, в Лондон и обратно. И тут встретился ей на улице приятель, седьмая вода на киселе; тихий, между прочим, парень, пройдешь мимо и не заметишь, а на самом деле - охранник из банка. Она ему все и доложила, в цветах и красках. Он поразмыслил немного и привел ей деревенского дядю, то ли экстрасенса, то ли йога, который в свои сорок два смотрелся совсем мальчишкой, лопал одну траву, а когда втягивал живот, сквозь кожу виднелся позвоночник. Тот за совсем наивные деньги дней десять держал женщину в поле зрения; плавно, как в замедленном кино, передвигался по комнате, обходя кресла, и так же нежно совершал руками таинственные движения. Пациентку качало не слабее, чем на сеансе гипнотизера Кашпировского. Но дело того стоило. Когда она по указанию этого самого йога прошла повторное обследование, у всех округлились глаза - грудь ее была внутри чистой, как у несовершеннолетней девочки, никаких следов рака или еще какой-нибудь гадости. Рассосалось. Как же было Ирине безоговорочно верить доктору Котику, если известны такие счастливые прецеденты? «Пронесет, - решила она. - Все! К черту! А, может, и для себя йога подыскать?»
В этой мысли не заключалось ничего принципиально нового. На йогах она свихнулась давно. Стояла время от времени на голове, добивалась полного скручивания позвоночника; часами сидела, подогнув под себя ноги и опершись задом на пятки, в знаменитой позе, которая, если продержаться сутки, излечивает бесследно все болезни; ходила на коллективные занятия по десять долларов в неделю и совершала по субботам «ребефинг» - учащенно, как собачонка, дышала, лежа на спине и надеясь испытать чувство полной телесной освобожденности и парения духа для выхода в астрал, откуда, она это знала, возвращаться на землю не всегда хочется. В звездное пространство ей так ни разу попасть не довелось, хотя всегда переставала чувствовать ноги и руки, и яркий, неизвестно откуда исходящий свет пробивался в ее мозг через плотно сомкнутые веки. Некоторые в таком состоянии видели своих покойников. Те устремлялись к родственникам в нестерпимо белом сиянии и улыбались от уха до уха. Ирине не повезло. Своих покойников она нигде не встретила. Может быть, потому что всегда боялась мертвых, даже к папе с мамой, когда они отошли, не прикоснулась губами - так и зарыли без прощания с дочкой.
Итак, опасаясь за свою жизнь, Ирина начала борьбу. Для того вышла, прежде всего, на некоего Николая Ступку, легендарного корректора из типографии дурацкой газетки «Знамя ленинизма», которая и была-то всем известна лишь тем, что в ней трудился упомянутый выше гражданин. Славился Ступка своими знаниями в области траволечения, коим, говорят, спасся от рака желудка. Когда его испластали, обнаружили метастазы и грохнули слоновьей дозой химиотерапии, он понял, что должен сопротивляться - не только болячке, но, в первую очередь, врачам, иначе в два счета на тот свет загонят. И действительно, у него после химиотерапии вены на всем теле высохли, спались и вместо того, чтобы выступать, где им положено, наоборот, углубились под кожу и напоминали тоненькие, тоньше нитки, синие ручейки. Соответственно, Николай взялся за себя сам. С венами, правда, ничего поделать не смог. Так руки и остались навсегда ледяными и влажными. Но, изучая чужие свидетельства, истории болезни разных людей, собирая слухи, правдивые или нет, неважно; делая выписки из старинных книг, он постепенно стал самым серьезным знатоком и своей болезни, и множества других, с нею сходных. Самым же ценным люди считали то, что все лекарства и методы борьбы с раком он проверял на себе - дошел однажды до того, что стал пить вытяжку из собачьих трупов. И не загнулся, не отравился. Жив-живехонек и пользует всех желающих.
Ирина явилась к Николаю Ступке по рекомендации, неся с собою, согласно общему для всех условию, бутылку пшеничной. В водке Ступка нуждался для приготовления капель и бальзамов. Он выслушал внимательно девушку, полистал блокнотик и продиктовал рецепт лекарства из чистотела. Правда, траву следовало собирать вдали от шоссейных дорог, чтобы она не натянула в себя газолина и не произвела на больной орган прямо противоположного воздействия, а машины у Ирины не водилось, и как добираться до девственно чистых плантаций чистотела она не знала, о чем честно и сообщила Николаю. Он не удивился ее чистосердечию, а сказал, что недавно наладил свою развалюху, третий «Москвич», которых давно не выпускают, а у него еще фурычит, и так как сам собирается ехать на промысел за травами, Ирину может один раз прихватить с собой. Он смотрел на нее заинтересованно и выжидательно покачивал маленькой, костистой головкой с такими же, как на руках, ручейками-венами на правом виске.
Ирина внезапно подумала, что до болезни он, по-видимому, выглядел неплохо - еще и сейчас довольно высокий, широкоплечий и глаза хорошие, только вот после химии сутулится и шаркает ногами. Еще она отметила, что с тех пор, как сходила к рентгенологу, ошибся он или нет, треклятый, и начала некоторым хорошим знакомым рассказывать о кошмаре, который на нее свалился, все они, в частности мужчины, слегка как бы отодвинулись. Слыла она хорошенькой - носик слегка вздернутый, как у артистки Прокловой до косметологического вмешательства; грудки живенькие, так в стороны и тычутся; голосок хрипловатый, чувственный, - и существа противоположного пола всег­да норовили попользоваться чужим добром, прижать, ­будто случайно, или, если повезет, ручонку за пазуху запустить. А тут - как отрезало. Брезговать начали. Это открытие Ирина переносила с большим трудом. Чуть ли не месяц она ежедневно теряла какие-то иллюзии. Николай оказался первым из тех, кто не отводил, смущаясь, взгляда, а, напротив, рассматривал ее с любопытством и охотой.
Поехали они за чистотелом ранним утром и еще до полудня наломали полный багажник разлапистых стеблей, усеянных желтым цветом, с молочными каплями на изломах. Допылили к пруду, берега которого усеивали коровьи лепехи. Выбрали место почище и присели перекусить. Ступка расстелил на траве брезент, сверху положил вчерашнюю газетку, а на нее - кусок загодя нарезанного сала, соленых огурчиков, холодные, сваренные вкрутую картохи, тряпицу с солью и буханку хлеба. А еще поставил бутылку молока, которое у него в душной машине, на удивление, не скисло. Ирина проголодалась и навалилась, было, на харч, но тут увидела, что нарезку сала, самую середку, обсела стайка здоровенных зеленых мух, и ясно виднелись хоботки, которыми те тыкали перед собой, наслаждаясь выпавшей на их долю манной небесной. Ирину затошнило. Она отодвинулась в сторонку, ограничившись горбушкой с огурцом. Николай усмехнулся, но уговаривать Ирину не стал. Сам все и сожрал, запил молоком, а потом опрокинулся навзничь на брезент и принялся ковырять в зубах соломинкой. Так они проскучали с часок, а потом уползли с брезентом в кусты, потому что дольше на припеке находиться было невтерпеж. И тут, в кустах, Ступка проявил свой неразборчивый нрав. Он потянул Ирину на себя и пробурчал: «Дай-ка сиську пропальпирую…» - «Ты что! - возмутилась она. - С ума сошел, что ли?» - «Да не выебывайся ты!» - коротко отрезал Николай и завалил ее на спину, одновременно сдирая с нее спортивные штаны, напяленные для удобства охоты за целебными травами. «Пусти, сволочь!» - заорала Ирина и коленом двинула его в низ живота. Николай охнул от боли, но ее не выпустил. Разодрал блузку и сдавил холодной лапой как раз больную грудь. Где-то там, внутри, все заныло. Ирина вдруг утратила всякую волю к сопротивлению. Она обмякла и закрыла глаза. Ступка поелозил губами по ее шее, замер на мгновение и отвалился в сторону. «Слышь, - сказал он глухо, - ты не злися. Не стоит у меня, понимаешь? После химии не стоит. Хоть убей...»
Вечером, едва переодевшись, Ирина начала готовить целебную смесь. Пропустила чистотел через мясорубку, горы чистотела - Ступка, винясь, отдал ей и свой - и залила остро пахнущую кашицу водкой. Вышло пять бутылок. Сунула их в стенной шкаф, в темное место, еле доползла до тахты и свалилась; канула в глухой, смертный сон.
Ступку она больше не видела. А чистотел ничего не дал. Скажем это сразу, чтоб никого не вводить в соблазн, не тратить времени на лишние рассусоливания, не описывать скрупулезно, как она ежедневно роняла от одной до десяти капель - по схеме - в рюмочку с водой и выпивала эту горькую жидкость до еды; как щупала перед зеркалом грудь, ожидая, что вот-вот, в одно прекрасное мгновение твердая гулька под пальцами исчезнет; чтобы не умирать с нею вместе по сто раз на дню. С чистотелом было покончено, когда Ирина как-то раз, под душем, резко подняла руку, и спину ее пронзила такая страшная боль, что она на секунду потеряла сознание. Наутро она снова отправилась к доктору Котику. Тот сделал повторный снимок, вздохнул и посоветовал ехать в Киев, в институт онкологии. А вечером Ирине рассказали, что от рака очень хорошо пить каберне и есть салат из одуванчиков. В последующие десять дней, до возвращения мужа, она питалась исключительно травой, для чего, таясь от соседей, очистила все газоны в округе, и пила красное вино, от которого терпли губы и понемногу начала поднывать почка. А там приехал Жора, понавез кучу барахла и всю ночь недоумевал, отчего подру­га его жизни не позволяет ему, изголодавшемуся ­морскому волку, обработать себя как следует после разлуки, мнется, убирает его руку с груди - словом, ведет себя, как нашкодившая кошка.
А уж после того, как она вздрогнула, отпрянула в сторону, не дала поцеловать сосок, тот самый, правый, очень чувствительный, Жора сел на кровати, свесив ноги на пол, и потребовал удовлетворительных объяснений. Ах, как плакал он чуть позже, как жалел обо всех своих грубостях; как казнился оттого, что два года назад, когда Ирка наплела всем подругам, будто он импотент, просто так наплела, из глупого женского лукавства, он не образумил ее, а плюнул и переключился на ее подругу Лорку, которая на него не жаловалась и не просила ничего привозить; как жалел, что относительное спокойствие в их жизни наступило совсем поздно, перед последним рейсом - может, предчувствие у Ирины сработало, - когда ничего нельзя было, оказывается, изменить, потому что она уже без пяти минут мертвая.
Ирина же, глядя на разнесчастного мужа и чувствуя удовлетворение, даже радуясь немного степени его горя, тоже сидела на смятой постели, очень теплая, ароматная и уютная в своей длинной, скользкой ночнушке, словно никакого рака и не предвиделось, и вновь размышляла о своих йогах. После чистотела, салатиков из травы, голодовок на одной водичке и заговоров чьей-то совсем первобытной бабки, куда ее привела соседка из чистого любопытства, сработает или нет, ей оставались только йоги да онкоцентр. Она вспомнила где-то читанное, что самый надежный, хотя и трудный способ получения жизненной энергии, который они практикуют, - оргазм без выбрасывания спермы, обращенный как бы вовнутрь, в позвоночный столб. Ирина не знала, каким способом можно добиться такого эффекта и касается ли это женщин, но, сосредоточившись на философских материях, не заметила, что Жора уснул и теперь посапывал, как младенец, длинный, рыжий, непутевый, и на лице у него лежала почему-то печать торжественности. Она представила его на похоронах и отчетливо увидела, как он будет стоять на коленях возле гроба, запрокинув к небу худое, с бородкой-котлеткой лицо, и гладить вслепую ее неживые руки. Видение Ирину испугало, и надежда на йогов с их таинственными оргазмами возвратилась к ней в прямой своей противоположности, бледной, жалкой и нереальной. Она легла калачиком и, прислушиваясь к происходящему в груди - а там все время что-то покалывало, шла, ворочаясь, страшноватая жизнь неизлечимой болезни, - свернулась и замерла в позе эмбриона. Она всегда занимала такую позицию, когда ей было плохо, даже во время месячных, которые обычно протекали у нее в первый день с одуряющими болями. Ирина старалась уснуть. И, уже отключаясь, решила, что попробует покатать по больному месту яблоко. Где-то она слышала, что яблоко есть мощный аккумулятор всякой нечистой информации. Поэтому, когда катаешь его по нездоровому телу, оно мгновенно чернеет, а человек выздоравливает.
Еще неделя прошла в разговорах со знахарями. Ирине отыскать их ничего не стоило. Будучи журналисткой, возможно, не самой замечательной на свете, но достаточно в своем городке известной, она любила писать о чудесах. Чудеса же, как водится, окапывались за пределами городской черты, в окрестных селах и поселках городского типа. В одно из таких мест они с Жорой и отправились.
Дед Серафим принял писательницу без записи, велел влезть на большой, тяжелый стол, который стоял в одиночестве в центре хаты, лечь на спину и долго ощупывал ее своими белыми, мягкими ручонками. Прямо так ощупывал, через одежду. Яблоко пользовать не стал. А вот яйцо попробовал. Покатал по груди, что-то приговаривая на своем магическом языке, а после разбил, и от вони пришлось зажать нос. Стухло яичко, впитавшее в себя Иринины больные флюиды.
Потом Жора выразил ряд сомнений - не было ли яйцо специально для подобных случаев подготовлено и одно ли оно у знахаря такое? Ирина сомнения отвергла и попробовала пить настой, который дед Серафим дал ей на закуску. Он предупредил, что у некоторых употребление этой жидкости проходит прилично, а кое-кому может поплохеть, но бояться не следует. Ирина принадлежала, надо быть, ко вторым. Ей не просто поплохело. Ее рвало кровью, да еще и с песком.
Жора бросился к деду, приволок его на машине к бьющейся в судорогах жене. Дед поглядел на тягостную эту картину и с радостью отметил, что у Ирины теперь не будет песка в желчном пузыре - стало быть, одна из болячек отпустила. Хотелось дать Серафиму по морде, но Ирка, у которой дурнота внезапно прекратилась, оставив по себе только слабость и тоску, бить деда не дала. Заплатила ему еще десять долларов к пятидесяти за первый визит и выпроводила. Опухоль не уменьшилась. Больше того, на коже груди образовалось маленькое синее пятнышко. Теперь оставалось одно. Съездить в столицу.
Добирались они туда фирменным поездом, в спальном вагоне, в купе на двоих. Раньше они обязательно использовали бы эту возможность сполна. На сей же раз Жора пил чай и смотрел в окно. А Ирина читала книжку дореволюционного медиума мадам Блаватской - о том, как та общалась с духами, и лишь изредка поднимала глаза на скучноватые украинские ландшафты. Приехали - не заметили.
Благодаря большому блату - через минздрав республики - ее определили в лучшую клинику, к профессору Резниковичу, который делал радикальные операции, даже в тех случаях, когда другие наотрез отказывались. Еще было известно и то, что у Резниковича никогда не врут. В соседних больницах, в знаменитой Октябрьской, к примеру, могут располосовать и зашить, как ни в чем не бывало, зелень взять и оставить человека безо всякой помощи - загибайся себе на здоровье. Понять этих сраных гиппократов, в общем, нетрудно. Все сделали так, как надо. Заглянули, увидели, что там почем; поняли - панихида не загорами; ну, и не стали мучить дольше бенадежного пациента. Правда, лучше бы и не резали. Любая тетка с базара знает - стоит рак тронуть, только пальцем коснуться, он тут же распускается пышным цветом. А не тронешь, может статься, и год проживет человек. Или десять...
Пока Ирина томилась в приемном покое, она много про это наслышалась. Один папа с раковой девочкой - у нее на ножке саркома началась - рассказал о своем дружке Вовке Пальченко. Тот в сортире случайно узнал, что из него кровь идет и очень неплохо идет, каждый раз, как по нужде туда сунется. Врачи посмотрели - прямая кишка! Ну, порезали, вывели в бок шланг. А один целитель прописал диету - вода, апельсины, что-то там еще. После операции прошло года два. Отъелся Вовка - рожа шире плеч. Бутылка на боку мешала, но умудрился еще и второго ребеночка настрогать. Все путем. Только вот кишка... Пришло время ее, родимую, вернуть на место. Вскрыли парня и ахнули. У него там все так обметало раком, что не осталось живого места. Снова зашили. И через месяц Вовку нельзя было узнать - кожа да кости. А через два отпевали. Ирина решила сбежать отсюда, куда глаза глядят. Но в это время ее позвали к самому Резниковичу. Толстый и волосатый хирург произвел на нее скверное впечатление. Грубил, документы смотрел безразлично, грудь мял больно. «На операцию, - сказал, - завтра».
В палате находилось три человека. Вернее, два, потому что третья дама только сегодня попала сюда из реанимации и все еще не могла прийти в себя. Пока она спала, соседка по койке рассказала Ирке, которая тут же поделилась с ней растворимым кофе, что этой даме Резникович сделал уникальную операцию - вытащил больное легкое через маленькую дырочку на груди, и что его вообще называют мясник - кромсает людей вдоль и поперек в свое удовльствие. «Но что же делать-то? - спросила тетка. - Что же делать, если только он и может спасти. Другие зарежут до смерти!»
Когда Ирина уже лежала на столе, ей сделали биопсию. Длинной, толстой штукой - после укола, разумеется, - ткнули в грудь, отщипнули там кусочек мяса и увезли на экспресс-анализ. Ее же оставили без присмотра. Она все вокруг изучила, с удивлением отметив, что страх совсем прошел, не нашла ничего интересного - обстановка привычная, как в кино, - и тут ей пришло в голову позвонить Жорке по телефону. Она велела ему сегодня сюда не приходить, а сидеть у знакомых, где они остановились, и справляться о ходе операции оттуда. Ирина слезла со стола и в синем халатике, надетом на голое тело, поеживаясь от холода, побрела в коридор. Прошла мимо больных, которым не хватало места в палатах, открыла дверь на лестничную площадку.
Возле телефона-автомата никого не было. Воспользовалась секретным приемом, которому ее обучил один связист, и без монетки набрала Жоркин номер. Он был на проводе и, услышав ее голос, радостно и участливо завопил: «Ну, что там? Что биопсия? Порядок?» Ирина хотела было ответить, но тут из лифта вышли двое парней-санитаров. У одного в руке был металлический контейнер. Они приостановились рядом перекурить. На Ирину не обратили внимания. «Надо сегодня выпить, - сказал один из них, - каждый день хочется выпить...» - «Место такое, - ответил ему друг-философ, - вон совсем мальчишка, а все кончено!» - «Дай посмотреть». Парень вытащил из кармана бумажку. Второй по слогам прочел: «Солидный рак... Это что же такое?» - «А хрен его знает! Пиздец, одним словом...» Парень сплюнул сигарету. «Пошли, что ли...»
Ирина дождалась, пока за ними закроется дверь и быстро сказала в трубку:
- Жорка! Приезжай сюда. Немедленно. Захвати вещи. Пройдешь со двора...
- Да ты чего! Мать, так нельзя... Все будет о’кей!
- Бери вещи и дуй! - распорядилась Ирина.
- Да какие вещи? Все ж у тебя!
- Покрути вокруг башкой. Что видишь?
- Вижу кринолин и шляпу, - сказал Жорка, - Настя на столе бросила. За хлебом пошла...
- Хватай и тащи! - скомандовала Ирина. - Я спускаюсь...
Она быстро ссыпалась с лестницы, с независимым видом пересекла вестибюль и под недоверчивым взглядом санитарки вышла во двор. А там быстро, сломя голову, прыс­нула за угол и укрылась за трансформаторной будкой. Дрожа от утренней, сырой свежести, ждала Жорку. Появился он довольно быстро. Выглядел несколько огорошенным. В руках держал комок чего-то блестящего и воздушного, а под мышкой - большую черную шляпу. Ирина свистнула, заложив в рот два пальца. Жорка засек ее и втиснулся в ту же щель между будкой и стеной.
- Ты что, с ума сошла?..
- Молчи, дурак! Давай все сюда.
Она быстро сбросила халатик, напялила на себя, извиваясь, средневековый наряд, который Настька, их приятельница, шила для какого-то фильма, водрузила на голову шляпу и с независимым видом, держа Жорку под руку, прошествовала до такси.
- Пусть других кромсает, - сказала она, когда машина тронулась.
В тот вечер они выпили и завалились спать. И спали крепко, без сновидений, чего нельзя сказать о подруге Насте. Ей пришлось доделывать прерванную из-за Ирки работу до утра. Но она не переживала. Она жалела Ирину, а кроме того, любила шить ночью. В ночные часы казалось, что ничего за окном не изменилось. Нет никакой рыночной экономики, и через неделю, в праздник первое мая, люди снова будут танцевать на улице, а вечером есть оливье и запивать его водкой, искренне радуясь весне и хорошему здоровью, у кого оно есть, конечно. А вот у Ирки почти ничего не осталось. Настя отложила шитье и подошла к Ирине. Та лежала, подогнув колени к подбородку. Одеяло сползло с ее плеча. Настя поправила его и смахнула слезинку. Потом вернулась к работе.
Утром они уехали домой. А еще через месяц пятно на груди приобрело размеры пятака и почернело. Теперь Резникович Ирине все в той же операции категорически отказал. Нашли другие концы. В Обнинске, под Москвой. Жорка отвез Ирину в больницу и возвратился домой. Она его решительно прогнала. «Тут совсем другая жизнь, - сказала она, - здесь ты мне не помощник. Я должна научиться одна. Ты живой. Я еще не мертвая, но уже близко. Гусь свинье не товарищ». Жора обиделся, возмутился, но потом списал Иркины хамство и неделикатность на подорванную мыслями о неминуемом конце психику и отстал. Ирина начала привыкать к новой обстановке.
С операцией ее торопить не стали. Велели все хорошенько обдумать, потому что - врач сказал это твердо, не скрывая сурового и печального выражения лица - время упущено. «Шансов мало, - добавил он, - они есть, но их очень немного. Так что, решайте. Даю неделю. Это крайний срок».
Ее поместили в палату на двоих. Но напарницы пока не было. Прежняя уехала доживать в свою Вологду. А никого нового еще не привезли. И в ближайшие дни - субботу и воскресенье - поступлений не ожидалось. В тот же вечер ее пригласили на вечеринку.
Если бы ей раньше сказали, что она влипнет в такое, Ирина сочла бы предположение безумным. Конечно, и в тюрьме люди остаются людьми. У них меняется масштаб ценностей, но сами-то ценности остаются. Скажем, - место на нарах, лишний кусок, стакан водки, свиданка с бабой, да мало ли что еще. Тюремная карьера тоже, наверное, много значит. Но здесь! Каждый второй - кандидат в жмурики. Уколы, клизмы, облучение, подсадки... Какая тут может быть любовь! Какие страсти?! Ужас - это да. Ужас не отпускает. Лучше уж загибаться от СПИДа. Хоть знаешь за что. Хоть удовольствие получил, понаслаждался житухой, теперь расплачиваешься. Любил кататься - саночки повози. А это что такое? Неужто и вправду -- наказание за то, что дочку не родила. Хотела ведь, а не родила, времени не хватило.
- Теперь родишь! - сказал ей Стасик, тот самый сумасшедший, который однажды отловил ее, бродившую по палате в разобранных чувствах, и не захотел отпускать.
Он вошел в комнату без стука, длинный, тонкий, в джинсах и синей рубашке. Впечатление портили только больничные шлепанцы. Проследил за ее взглядом и объяснил.
- Не могу кроссовки напялить, ступни болят. Ты уж потерпи.
- Ты кто, все-таки, такой?
- Стас, - сказал он и протянул руку. Она пожала его ладонь, горячую, но влажную.
- Чего тебе?
- Пошли...
- Да ну тебя... Не до того.
- До того, - сказал Стас, и глаза его сузились. - Ты красивая. Как раз для меня. Потанцуем.
- Отвали.
- Молчи, баба...
- Охренел, да?
- Ты, кажется, чего-то не понимаешь, - сказал Стас вежливо, - здесь решаю я.
- Не подорвись.
- Я тебя вычислил.
- Где?
- В приемном.
- Ну, вычислил и что?
- Я тебя захотел.
- Слышь, друг, вали-ка, все-таки...
- Валить? - переспросил Стас и вдруг резко толкнул Ирину в грудь. Она потеряла равновесие и плюхнулась на кровать. - Имей в виду. Твое мнение здесь ничего не значит. Тут я хозяин. Бог и царь.
- Ты сумасшедший, - сказала Ирина. - Ты не бог. Ты псих. Я сейчас дежурную вызову.
- Давай, - усмехнулся Стас, - только скорее. Там без нас не начнут.
Ирина выглянула в коридор и заорала. Через несколько минут застучали каблучки, и в палату заглянула прыщавая девица в кофте, накинутой поверх халата.
- Ну?
- Уберите отсюда этого козла, - сказала Ирина.
Девица посмотрела на Стаса.
- Спокуха, - сказал он, - все в порядке.
- Хорошо, - ответила девица, - потусуемся сегодня, Стасик?
- Там видно будет…
- Ну, я пошла?
Дежурная скрылась, а Ирина недоуменно уставилась на Стаса.
- Интересные тут порядочки...
- Да, - сказал Стас, - интересные. Ты не бойся. Ничего страшного. Тут другая жизнь, если это вообще жизнь... Пойдем?
- А что... - согласилась неожиданно для себя Ирина. - Пойдем. Даже любопытно.
Они долго пробирались полутемными больничными переходами. Везде горел синеватый дежурный свет. Покрытые линолеумом полы масляно блестели. Из палат доносились смутные голоса. Где-то работал телевизор. Редкие нянечки у своих ночников смотрели сквозь них, будто они были привидениями. Иногда навстречу попадались больные в полосатых пижамах. Они, молча, сторонились Стаса с Ириной и скрывались во мраке коридоров. В одном из переходов, у лифта, позевывал медбрат. Возле него приткнулась каталка. Под вздувшейся горбом простыней угадывались очертания человеческого тела.
- Прогулка в ад, - пробормотала Ирина. Стас услышал.
- Похоже, - сказал он, - только ад какой-то примитивный. Ни костров, ни кипятка… Для бедных…
Устланный керамической плиткой, слабо освещенный подземный переход закончился тамбуром, за которым взорам Ирины и Стаса открылся большой, просторный зал. Из него в разные стороны вело несколько дверей. Вдоль стен стояли скамейки. На них и везде расположились человек пятнадцать. Кто в больничных халатах и пижамах; кто, как Стас, -- в домашнем. В углу белобрысый паренек возился с магнитофоном. На подоконнике торчало несколько бутылок шампанского, поблескивали бокалы.
Когда публика разглядела Стаса, настала секундная тишина, а потом грянуло не громкое, но стройное «ура!».
Стас победно оглянулся.
- Итак, господа, начинаем наш еженедельный бал смертников! Федя, угощай публику! Музыка!
Все завертелось. Заструилось тягучее старинное танго. То ли «Брызги шампанского», то ли «Цветущий май». Стаканы наполнились довольно-таки приличным вином. Ирина отхлебнула из своего и, увлекаемая Стасом на середину залы, спросила:
- Что же все это значит?
- Единственное спокойное место в больнице... - сказал Стас. - А возможно, и на всей земле. Мы, душечка, в морге. Это зал прощания с родственниками. А там - он ткнул пальцем в сторону ближайшей двери - холодильники. Там - следующая дверь - нам макияж делают. Есть такие специалисты! Был бомж бомжем, а в гробу чистый Янковский. Если хорошо дашь. Вернее, родственнички… А здесь - последняя дверь - прозекторская. Но об этом молчок. Неприлично...
- Ты извращенец, - сказала Ирина, отталкивая Стаса. - Действительно свихнулся.
- Нет, - сказал Стас и потянул ее в круг обратно, - просто к смерти надо привыкнуть. А, кроме того, никому и в голову не придет, что мы здесь развлекаемся. Проникаем сюда поодиночке. Сестрички накормлены. Кроме того, им нравится. Вон та - санитарка. Эта - фельдшер. Есть даже врачиха одна. Жутко похотливая баба. Но сейчас не ее смена. Так и живем...
- Чем ты болен? - спросила Ирина, чувствуя, что совершает ошибку.
Но Стас не обиделся.
- У меня лейкемия, - сказал он буднично, - последняя стадия. Ты будешь со мной спать.
- Не буду.
- Будешь. Потому что ты такая же, как все мы. Родст­венники, они остались там. А мы - здесь. У нас нет ­выбора.
- Есть выбор, - сказала Ирина, - лейкемию лечат. Делают пересадку костного мозга.
- Это блатным, - сказал Стас.
И тут Ирина увидела, что он очень устал. Лицо его совсем побледнело. Волосы повлажнели и слиплись.
- Знаешь, что тут самое противное? - спросил Стас и перестал двигаться. - От каждого усилия потеешь. За ночь надо две простыни сменить. Течет с тебя ручьем. А этих дур не дозовешься. Да и дорого...
Они танцевали. Медленно. Молча. Ирина перестала сопро­тивляться чувству, которое велело ей подчиниться этому странному парню и делать то, что предписывают законы невероятного мира, куда она угодила по прихоти судьбы. Это не стоило труда, потому что здесь никто никем не интересовался. И когда сосед исчезал, никто не поворачивал вслед головы. Удивляться тут было нечему. Они время от времени исчезали вовсе, и в последний раз их видели вот в этом зале, на специальном постаменте на колесиках, в занозистых, неподъемных гробах, обитых красным или грязно-голубым репсом.
Стас привел Ирину в палату совсем поздно. За окном уже чуть серело. По дороге они миновали прыщавую сестричку, которая спала у своего ночника. Она так и не пришла на танцы.
Стасик тяжело дышал. Руки его дрожали. Ирина уложила парня на свою кровать. Он полежал с минутку, затем встал и медленно, безразлично разделся. Не говоря ни слова, откинул одеяло с простыней, снова залез на кровать. С полча­са она сидела возле него на стуле и гладила его руку. Вся прошлая биография отодвинулась куда-то далеко, почти в небытие. Здесь начиналась другая, скоротечная и ­беспощадная.
Когда Стас очнулся и притянул ее к себе, она поддалась его безмолвной просьбе без сопротивления. Боже, как ей было жалко этого мальчика! Он ласкал ее с таким исступлением, будто знал, что ей нужно - знал лучше ее мужа, лучше всех, кто был с ней до него. Они бились под мокрыми, темными простынями на узкой больничной койке, как две большие рыбы, выброшенные на берег. Они задыхались, ловили широко открытыми ртами воздух, чтобы в следующий миг снова припасть друг к другу в поисках спасительной влаги. Впервые она говорила в постели, хотя всегда ненавидела в такие минуты болтливость своего супруга. Стас не произнес ни слова. Наступил момент, когда он опал, словно шар, из которого выпустили воздух, и вяло сполз с нее в сторону.
- Все, - сказал он, не открывая глаз, - теперь все...
Ира встала, до пояса вымылась у раковины. Внима­тельно рассмотрела грудь. Пятно еще больше почернело и приобрело рельеф. Она снова набросила халат и вернулась к кровати. Стас не шевелился. Мокрые, жеваные простыни сбились под ним комком. Он лежал на полосатом матрасе. Узкий, красивый, выжатый болезнью почти досуха. Она тронула его за плечо. Он не отозвался. Ирина потрясла его снова. Опять ничего. Она прижалась ухом к его груди. Сердце билось. Но Стас, кажется, был без сознания. Ночь схлынула, ушла в подвалы и на чердаки. Ледяное весеннее утро пролилось на больничные корпуса, затопило палату.
Ирина позвонила. Прибежала заспанная дурочка, потыкала трубкой Стасу под ребро. Потом куда-то умчалась. Явились санитары с каталкой, ловко перегрузили больного вместе с жухлыми простынями и бегом повезли по коридору к реанимации.
В девять ноль-ноль Ирина сообщила завотделением, что на операцию согласна. Вечером она была помещена, уже без молочной железы, лимфатических протоков справа и, естественно, безо всей правой груди в реанимацию. Через полмесяца выписалась.
А еще через три недели, в день Чернобыля первый, ее хоронили. Она так и не угомонилась в поисках спасения. С мужем после больницы почти не разговаривала. Только по делу. Ушла в себя. Услышала о новом заграничном средстве. Попросила врача испробовать на себе. Он предупредил: «Опасно!» «Делайте», - потребовала Ирина и дала расписку. Врач и сделал. Она сгорела за сутки. Но страха, как рассказывали, она не испытывала. И страдания в ее глазах не было. Она смотрела куда-то в сторону и улыбалась. Может, видела Стаса, который ушел месяц назад.
На кладбище муж стоял на коленях у гроба точно так, как она однажды вообразила. И речи говорили именно такие, как ожидалось. Народу на похороны пришло, правда, немного. В это время прокатился слух, что на город несет радиоактивное облако. Многие остались дома, чтобы, по совету МЧС-ников, законопатить старыми носками щели в оконных рамах. Их можно было понять.

 

Одесса

 

"Наша улица” №169 (12) декабрь 2013

СНЕЖНЫЙ ЧЕХОВ

 

Помимо всех прочих достоинств, Чехов ещё очень снежный писатель. Пролистал собрание сочинений, дабы посмотреть, сколько у него снега. Дождь и снег - эти мокрые братья - страшно били в наши физиономии. По колена в снегу. Снег растаял, обратился в мутную водицу. Оттепель и снег. Стоят перистые облака, похожие на рассыпанный снег. И паче снега убелюся. Она бледна, как снег, дрожит. Под навозом еще снег, деревья мертвы. Садик секретаря был еще весь в снегу. С земли еще не сошел снег, а в душу уже просится весна. Кое-где белевшие пласты залежавшегося снега. Снег на прощанье с землей переливал такими алмазами, что больно было глядеть. Крупные хлопья снега, сверкая белизной, ложились на стекла, но тотчас же исчезали, уносимые ветром. Целые облака мягкого крупного снега беспокойно кружились над землей. Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом. Снег, кое-где белеющий на темно-бурой пашне, слегка золотится от солнца. Пахнет тающим снегом и перегнивающими листьями. Шлепая по талому снегу и увязая в грязи. Всё в природе находилось под властью этого молодого снега. В воздухе пахло снегом. Выглянул в окно - снег падает и тает, и падает опять. Читая Чехова, поеживаюсь от снежного письма.

 

Юрий КУВАЛДИН

Маргарита Васильевна Прошина родилась 20 ноября 1950 года в Таллинне. Окончила институт культуры. Заслуженный работник культуры РФ. Автор книг прозы "Задумчивая грусть" и "Мечта" (издательство "Книжный сад", 2013). В "Нашей улице" публикуется с №149 (4) апрель 2012.
 

Маргарита Прошина

МЕСТЬ

рассказ

 

Свадебный белый лимузин с золотыми кольцами на крыше бесшумно проехал по Большому Каменному мосту, повернул налево к дому Пашкова, затем направо на Моховую. Взгляд Марины рассеяно скользил по салону автомобиля, на заднем сиденье которого они с Фаридом полуобнажённые пили шампанское из одного бокала, медленно по глотку и целовались. Желание, страстное желание любви разрывало её изнутри. Она застонала призывно, но неожиданно почувствовала, что задыхается.
Дышать стало трудно, она судорожно попыталась сделать вдох и открыла глаза. Бультерьер Яша,  который весил около восьмидесяти килограмм, поставил переднюю лапу ей прямо на грудь, и своим шершавым языком старательно вылизывал её лицо.
Марина послушно встала, взглянула на часы. Делать нечего, нужно одеваться и идти на прогулку. Яша своё время чует, его не проведёшь. В квартире было тихо.  Старший сын предупредил, что ночует у приятеля. Марина знала, что приятеля зовут Элла, она работает маникюршей в салоне у метро. Она ничего не говорила сыну, а только однажды спросила у него: «Ты презервативами пользоваться не забываешь?» Сын захохотал в ответ. С той пора она клала в карманы его брюк презервативы. 
Марина выросла в благополучной семье: мать её была известным врачом, заведовала кардиологическим отделением Четвёртой городской клинической больницы, отец, доктор биологических наук  возглавлял лабораторию в научно-исследовательском институте содержания и методов обучения Академии педагогических наук СССР. Заниматься воспитанием детей им было некогда, они считали, что их  пример преданности науке и семье является самым лучшим воспитанием.
Конечно, родители любили своих детей, поддерживали все их увлечения, предоставляли возможность самим решать свою судьбу. Так старший брат Марины стал хирургом. Младшая сестра продолжила дело матери и работала кардиологом в клинической больнице, полностью отдаваясь работе. Ей было уже двадцать восемь лет, а семьи и даже любовника у неё до сих пор не было.
Марина же после долгих размышлений поступила в ГИТИС на театроведческий факультет, вышла замуж в восемнадцать лет, сразу же родила сына, работала на телевидении в отделе по связам с филиалами в национальных республиках, скучала на работе ужасно. Её раздражали охи и вздохи сотрудников над каждой бумажкой, коих исписано были горы. Она мечтала быть свободной от всякой службы, или, как прежде это называлось, быть домашней хозяйкой, потому что очень любила с большой выдумкой готовить, почти профессионально шить, и любую самую обычную домашнюю работу с завидной лёгкостью превращала в настоящее творчество.
Случайное знакомство с Фаридом, газовым бизнесменом, страсть, вспыхнувшая с первого взгляда, закончилась удачным, как ей казалось, новым замужеством, - всё это и дало возможность осуществить мечту.
Родители Марины были неприятно удивлены, когда она сообщила им о разводе с Аликом, сотрудником спортивной редакции, бывшим ватерполистом, и о желании создать семью с Фаридом. Они вообще считали, что семью разрушать не следует ни при каких обстоятельствах, тем более, когда есть ребёнок.
Заботы о Яше всецело лежали на Марине. Пёс был очень сообразительный, прошёл школу дрессировки, но слушался только старшего сына и Марину.
Иногда Марине казалось, что это не пёс, а крокодил, такой же зубастый и  стелящийся по земле.
Младшего сына Яша  опекал, играл с ним, а когда тот пытался отдавать команды, Яша просто деликатно отворачивался.
Весь ужас заключался в том, что Яша абсолютно игнорировал Фарида.
Марину же Яша просто обожал.
Если кто-то повышал на неё голос, он решительно подходил и издавал негромкий предупреждающий  звук.
Внешне гладкокожий, светлый Яша, напоминавший помимо крокодила ещё и  упитанного поросёнка, был не очень, как можно догадаться, привлекательным, но он довольно тонко чувствовал настроение и отношение к нему людей, и вёл себя соответственно.
Марине порой казалось, что он лучше всех чувствует и понимает её.
С появление в доме собаки обстановка в семье накалилась.
Хозяин дома, второй муж Марины, Фарид, узколицый, смуглый, с чёрными и поблескивающими, как нефть, волосами, счесанными от затылка ко лбу и ровно подрезанными чуть выше бровей, отнесся к появлению собаки враждебно
Фарид был немногословен, как многие уверенные в себе бизнесмены, но взгляд его чёрных, чуть навыкате глаз пронизывал Марину насквозь.
Фарид не понимал, как можно в доме держать животных. Более того, он считал, что отец его пасынка грубо и бестактно вмешался в личную жизнь его семьи.
Марина же вынуждена была искусно балансировать между мужем и сыном.
В душе она понимала, что в этом есть и её вина.
Когда она развелась с Аликом, розовощеким и коренастым первым мужем, сын тяжело переживал разлуку с отцом. Ей пришлось мучительно трудно налаживать отношения Фарида и сына, на это ушло два года.
Сын уже тогда просил собаку, а Фарид всегда был категорически против этого. Он дарил мальчику всевозможные самые новые и дорогие игрушки, но о щенке и слышать не хотел.
Марине, видимо, нужно было уступить сыну, самой купить щенка, например английского кокер спаниеля,  когда она ждала ребенка.
Не хватило женской мудрости в период беременности, а ведь в то время, особенно, когда УЗИ показало, что у них с Фаридом будет сын, она могла добиться согласия мужа на покупку щенка. Следовало бы тогда порадовать старшего сына, и не было бы этой невыносимо тяжёлой ситуации в семье.
Она в тот период вся растворилась в своей любви, ждала ребёнка от любимого мужчины, и даже представить себе не могла, какую пакость преподнесет ей через несколько лет бывший муж.
Алик так и не простил её за то, что она полюбила другого человека и разрушила семью. Сам не женился.
Он жил со своей мамой, которая жалела своего ненаглядного сыночку, которого обидела эта неблагодарная женщина, Марина.
Вот Алик с мамой, наверное, вместе придумали, как испортить ей жизнь.
А теперь, когда сын при встречах с папой рассказывает, что  мать и отчим постоянно ссорятся из-за собаки, бывший муж потирает от удовольствия руки, а свекровь приговаривает: «Так ей и надо! Будет знать, как разрушать семью».
«Конечно, Алик сделал это из мести, а иначе, зачем бы он подарил сыну на четырнадцать лет щенка именно бультерьера. Мальчик ведь просил просто щенка. Вот папочка и выполнил просьбу единственного сыночка. Да, щенок действительно дорогой, породистый, клубный, но надо же додуматься купить щенка бойцовской породы! При этом бывший муж и его мать постоянно упрекают меня, что это я балую сына. Как же тяжело крутиться между бывшим мужем, с которым меня навсегда связывает любимый сын, и любимым мужем, -  с такими мыслями Марина шла, не разбирая дороги, держась за поводок. - Что он хочет от меня? Неужели трудно оставить меня в покое. Пора бы уже успокоиться», - думала Марина, крепко держась за поводок.
Утренняя прогулка с  четырехлетним приземистым с широко поставленными короткими лапами Яшей проходила как обычно - он тащил Марину от дерева к дереву, читая послания, оставленные ему соседскими кобелями, внимательно обнюхивал их  и, задрав заднюю лапу, старательно оставлял свою метку - безусловно, главного кобеля округи.
Наблюдая за тем, как уверенно Яша управляет хозяйкой, соседи шутили: «Яша повёл Марину на прогулку».
Эти мысли не покидали Марину с первого момента появления в их доме Яши. Полное имя его занимало в паспорте две строчки, его никто даже не пытался запомнить, а называли просто «Яша». С ним жизнь Марины превратилась в ад. Щенок сразу же показал, кто в доме хозяин.
И был непререкаемым авторитетом в районе.
Как только Яша выходил на улицу, все остальные собаки исчезали, как будто у них тут же возникали неотложные дела. Яшу всегда выводили на поводке в строгом ошейнике и в наморднике, но даже это нисколько не умаляло того ужаса, который испытывали другие собачники по отношению к нему.
Как-то раз Марина принесла связку бананов, выложила их на стол, взяла один банан и надкусила его. Яша мускулистыми передними лапами чуть не сбил её с ног, она выронила банан, и он тут же его съел, отбросив кожуру.
И стал просить ещё.
Марина никак поверить не могла, что собака ест бананы, и, чтобы убедиться в этом, почистила и дала другой банан. Он съел и попросил ещё, но она строго прикрикнула на него, и убрала бананы. Яша недовольно посмотрел на неё, затем пошёл в прихожую, и окропил её роскошные новые дорогущие сапоги.
Больше Яше в бананах отказа не было.
Довольно длительное время Яша спал в комнате старшего сына. Однажды, когда Яше было уже два года, Фарид уехал в командировку в Кувейт почти на шесть месяцев. Сына не было дома целую неделю, он гостил на каникулах у отца и бабушки. В первую же ночь Яша отказался оставаться в комнате один, начал выть, и Марина вынуждена была открыть дверь комнаты.
Утром она обнаружила Яшу на месте мужа в своей спальне.
Он сладко хрюкал и поскуливал во сне. Марина согнала его с постели, отругала, и пошла собираться в магазин. Когда же она вернулась в спальню чтобы убрать постель, то обнаружила, что любимый пёс обмочил  чудесное шёлковое пастельное бельё вместе с одеялом и матрас, с её стороны.
С той поры Марина перестала повышать голос на Яшу, разговаривала с ним исключительно нежно.
Так Яша поселился в спальне на супружеской кровати.
Марина смирилась и даже привыкла, что Яша всегда рядом и охраняет её.
Ей нравилось ему всё рассказывать, потому что других собеседников у неё как бы не было. Старший сын вырос и интересовался только компьютерными играми и девочками, а младший занимался в двух спортивных секциях или смотрел спортивные передачи в своей комнате. Верный друг, слушая хозяйку, преданно смотрел ей в глаза, и при этом тёрся нежно боком о её ноги или клал голову на колени. Марина с улыбкой гладила, приговаривая: «Крокодильчик ты мой родной, только ты один меня понимаешь и утешаешь».
Возвращение Фарида из командировки Яша встретил настороженно.
Вечером, войдя в спальню, Марина с мужем обнаружили в постели Яшу, который недовольно заворчал при виде Фарида, тот раздражённо выскочил из спальни в гостиную и хлопнул дверью.
Назревал грандиозный скандал.
Марина испугалась не на шутку. Выручил старший сын. Он зашёл в спальню, и убедил Яшу, что не может без него заснуть. Яша гордо удалился в комнату сына.
Марине после длительных объяснений и уговоров удалось успокоить мужа.
С той поры она жила как в клетке хищника.
Озлобленный Фарид, сжав зубы, цедил ей, что больше так жить невозможно, от этой жуткой собаки нужно немедленно избавляться.
Он даже нашел для Яши нового хозяина среди своих приятелей, у которого был свой загородный дом.
Яша всё это прочитал на его лице и затаил нешуточную обиду на Фарида.
Сын наотрез отказывался даже обсуждать вопрос о том, чтобы расстаться с Яшей и пригрозил, что уйдёт из дому вместе с собакой, и мать его больше никогда не увидит.
Младший сын принял сторону старшего брата.
Яша интенсивно пометил спальное место Фарида.
Марина стала предусмотрительно убирать обувь и одежду мужа так, чтобы они не достались Яше.
Душа её разрывалась между мужем и собакой.
После долгих споров и уговоров удалось убедить Фарида оставить Яшу как полноправного члена семьи.
Яша, почувствовав, что обстановка  немного разрядилась, тоже несколько успокоился и даже попытался наладить с Фаридом добрососедские отношения.
Перемирие длилось до окончания очередной длительной командировки Фарида.
Фарид приехал поздно вечером.
Марина превзошла саму себя в ожидании мужа. Она приготовила все его любимые блюда и замариновала шашлык. Дом сверкал от чистоты и уюта. В этом её, идеальной хозяйке, обожающей свой дом и своих мальчишек, равных не было.
Её длинные, густые волосы, которые так любит гладить Фарид, блестели, как и глаза, истосковавшиеся по ласке и любви.
Сногсшибательное нижнее бельё было таинственно прикрыто полупрозрачной туникой.
Старшего сына дома не было, у него появилась новая подруга. Младший же чем-то увлеченно занимался в своей комнате.
С Яшей Марина провела ласковую и довольно продолжительную разъяснительную беседу, умоляя его отнестись к Фариду насколько возможно снисходительно.
Яша сидел на паркете в позе рыночной глиняной копилки и, не отводя глаз, любовался Мариной. Причём, вид у него был абсолютно понимающий. По всему можно было заключить, что он чувствовал себя ответственным за всю семью в отсутствии хозяина.
Но как Яше быть, когда Фарид вернётся? Неужели ему предстоит опять покинуть спальню, в которой он охраняет хозяйку? Почему, за что его вынуждают забыть мягкую постель?! Как же хорошо дома им вчетвером без этого вечно недовольного человека, который то появляется, то исчезает, да ещё постоянно придирается к умному, ответственному Яше!
Ну как можно Фарида полюбить?!
Яша ведь сам такой нежный и заботливый друг.
Сколько раз Яша просто поражал Марину своим интеллектом.
Да вот хотя бы сегодня на прогулке. Марина залюбовалась изящным пурпурным тюльпаном на клумбе во доре, наклонилась и долго разглядывала его, а потом отошла задумчиво. Через какое-то время Яша  с этим цветком в зубах подбежал к ней, виляя своим хвостом.
Фарида больше в доме не видели.

 

“Наша улица” №169 (12) декабрь 2013

ТОДОРОВСКИЙ «ОТТЕПЕЛЬ»

 

Валерий Тодоровский вуаль прошлого сдувает крыльями поэзии. Здесь скрылись в сумерках рельефы Евгения Цыганова и Александра Яценко. Я вас люблю.  Выстрел Евгения Волоцкого. Любовь к Господу - это любовь моно. Яхве к Яхве. Херистеоса (Христа) к Херистеосу (Христу). Из дальнего правого угла кадра в левый ближний падает приглушенный конус света. Оператор знает тайну Джона Констебля. Стук шагов по ночному переулку. Глаза. Крупно. Губы. Крупно. Ты мне нужна как бабочка в коллекции Набокова. «Кубанские казаки» плавно перетекают в «Десять дней, которые потрясли мир». Любимов как ученик Пырьева. Москва - Одесса. К «Весне на Заречной улице». С миром державным я был лишь ребячески связан. Хуциев как альтер эго Феллини. Я к вам травою прорасту. Кадры, в которых веет советской подлинностью и западным откровением. Михаил Ефремов на вершине славы. Азиатская туманность и европейское яйцо зарождений вполне равноправны для Тодоровского. Курю в ночной беседке. Вокруг все бегают, ища кого-то. Та, которую искали, садится рядом со мною. Нашел! - кричу. Василий Мищенко всех «посодит»! Солнечная вселенная для него существует только в «волчке» надзирателя. Кадры «Оттепели» переходят в брызги шампанского, усатого выносят из мавзолея, наступает молчание, носящее характер какой-то пещерной подлинности, как красный карандаш уполномоченного Главлита.

 

Юрий КУВАЛДИН

Инна Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США . Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май 2013.
Живёт в Штутгарте (Германия).

 

 

Инна Иохвидович

АДОЛЬФИНА

рассказ

 

- Дольфе, Дольфе, осторожно! - истерически надрывалась сидевшая на скамейке рядом с Кристой молодая женщина. Но до Кристы, пребывавшей в бессловесной задумчивости, это доносилось совсем издалека, словно бы из другого измерения.
- Адольфине! - взвизгнула женщина, и Криста со страху очнулась.

Девочка, которую отчаянно звала мать, обернулась, и нехотя отошла от фонтана, в струях которого так весело извивалась и играла радуга.
«А я ведь едва не отозвалась!» - подумала, всем телом, вспотевшая Криста. «Странно-то как, ведь уже больше полстолетия не слыхала звучания этого имени! После того как-то не стали называть детей ни Адольфом, ни Адольфиной, вроде как не принято стало...»
Припомнился материнский наказ: Не смей откликаться ни на Адольфу, ни на Адольфину! Ты меня понимаешь? - и она дотронулась до рук дочери.
- Да, мама, да, - поспешила откликнуться девочка, ощущая вину за то, что недостаточно поторопилась с ответом.
- Я была в ратуше, - продолжала не обратившая на заминку на этот раз ровно никакого внимания мать - и получила новые документы на себя и на тебя, как на беженцев из Восточной Пруссии. Слава Богу, мы в Швабии, а не там, дома, где нас каждая собака знает.
Девочка слабо улыбнулась, словно бы выражая одобрение тому, что говорила мать, как бы соглашаясь с нею и поддерживая её мнение. Но неожиданно получила, хоть и не очень сильную, но обидно-хлёсткую пощёчину.
- Чему улыбаешься, волчонок?! - почти прорычала, хоть и негромко, мать, - тому, что без крыши над головой и без денег? И вообще без ничего остались? Этому что ли?!
- Но, мама, - девочка хотела объясниться.
Но мать этого, по обыкновению, не допустила, и сама устало закончила:
- Теперь ты - Кристина, Криста, как я тебя изначально и хотела назвать. Ты правильно поняла меня, Криста? - обратилась она к дочери, гипнотизируя взглядом.
- Да, мама, - покорно ответила девочка.
Мать снова принялась проклинать исчезнувшего отца. Все её сетования сводились к тому, что вот он сбежал, бросил их на произвол судьбы, дескать, как хотите, так и выкарабкивайтесь... Вот им и пришлось бежать из родного дома, правда, если б даже и не убежали, то всё равно бы их изгнали... Там ведь нынче советская зона оккупации! Хорошо, что ещё так обошлось...
Наконец мать, разгорячённая собственными жалобами и обидами, куда-то ушла.

А девочка осталась сама в этой съёмной комнате и «погрузилась» в прошлое, оказавшееся вдруг чудесным в этом унылом, послевоенном, бедном настоящем, одиноком и тоскливом.
И ничего-то особенного не вспоминалось, разве то, как подкидывал её отец, и она барахталась в воздухе, совсем ещё малышкой; или то, как он учил её плавать в прозрачно-холодном озере в горах Баварии; и про его обычное восхищение ею - дочерью... Он часто любил повторять: «Ты у меня - настоящая арийка! Посмотри Инге, - обращался он к жене, чтобы она тоже любовалась крепко-рослой, светлоглазой блондинкой, их дочерью, - Ингеборг, смотри у нашей Адольфы всё арийское - от стати до черепа! А знаешь ли ты, что в Рейхе не так уж много можно найти истинных арийцев! Это я сам и в служебных бумагах читал, - спохватываясь, он говорил тише.
- Брунгильда моя! Валькирия! - кружил он дочь в вальсе.
Она ясно «видела» его сейчас - в форме ладно облегавшей фигуру, будто бы ниточкой выверенный пробор на русых, лежащих в идеальном порядке, волосах; очень светлую радужку, вокруг чёрного провала зрачка; чуткие её ноздри улавливали запах мужского одеколона...
И как часто она говорила, потом, что у неё двойное имя Адольфа-Брунгильда, и как, казалось, дети верили ей.
Адольфа боялась матери, почти так же как и евреев, которых, правда, никогда не видела. Но о «них» ежедневно вещало радио, писали газеты, говорили родители и знакомые.
Девочка боялась темноты, но мать упорно гасила ночник, и устрашала дочь, что если та тут же не заснёт, то придёт крючконосый вампир-еврей, схватит в мешок и унесёт за тридевять земель!
Девочка до боли сжимала веки, и в темноте всё убегала, то ли от матери, что с угрозами гналась за нею, то ли от козлоногого, с рогами, с огромным носом и окровавленным ртом, больше на лице, ничего (даже глаз), не было, отвратительного существа. Это, видно, и был жуткий еврей! Она даже не пыталась всплакнуть, чтобы хоть чуточку легче было. Страхи в образе матери или еврея кочевали из сна в сон.
Хоть и мучили её ночные кошмары, но росла она тихой, послушной девочкой, чем почему-то всё больше злила Ингеборг - свою мать. Мать, ровная в обращении со всеми, вымещала свою неукротимую злость на безответной дочери. Адольфа всегда ходила с опухшими от материнских побоев руками, а на попку часто и присесть не могла...
Отец в методы воспитания своей жены не вмешивался, он придерживался общепринятого: будто Его и не было, кирху не посещали тоже.
Свой страх перед матерью Адольфа тщательно скрывала, интуитивно зная, что если признаться, то будет ещё хуже.
Зато ненависть свою к этим страшным, злым нелюдям - евреям - она высказывала столь яростно и постоянно, что даже отец, активно поддерживающий её, изумлялся!
- Папа! «Они» же хуже насекомых, тараканов и клопов, правда же?! - спросила она отца, когда ей еще и шести лет не исполнилось.
- Кого ты имеешь в виду, Дольфе? - рассеянно вопросил отец
- Как кого? Евреев, конечно! - твёрдо заявила девочка. - Невозможные, от них как от паразитов, избавляться надо. И к тому ж они - дьяволята! - и она ткнула пальцем на первую страницу книжки стихов «для самых маленьких», на которой крупным шрифтом было набрано: «Отец евреев - дьявол».
- Ого, да ты у меня умница Дольфе! - хохотал довольный отец.
Разговор этот происходил уже после погромной «Хрустальной ночи» и очень его забавлял. Но вдруг он спросил дочь.
- А ты евреев знаешь?
- Конечно, они хуже злых гномов, колдунов и карликов...
- То есть как это? - растерялся эсесовец Вилли Мюллер.
- А вот так, папа! - убеждённо отвечала девочка, у них и рога, и копыта, все они шерстью - дьявольское отродье, покрытые, на лице только гигантский нос да отверстие вместо рта. Они ж вампиры - пьют кровь человеческую!
- Ты галантерейную лавку Розенблюма знаешь?
- Конечно, там ещё кошелёчки красивые в витрине.
- Никакой витрины уже нет, разбита она, - произнёс довольный отец, - так вот Розенблюм и есть самый настоящий еврей!
- Как, - ахнула Адольфина, - он же - человек?!
И она вспомнила внимательно-печальный взгляд старого галантерейщика, которым провожал он её всякий раз, когда настоявшись, разглядывая, и насмотревшись на всякие красивые безделушки, со вздохом отходила она.
- Папа, этого не может быть!
- В том-то и вся опасность от них исходящая, - назидательно заговорил Вилли Мюллер, - что они как бы, на первый взгляд, по обличью - люди, а на самом деле наши злейшие враги, хуже животных! Да за что животных обижать, сравнивая с ними, они хуже всего самого ужасного, что только есть на свете!
Она не очень-то вслушивалась в то, что говорил отец, думая своё: «Как странно! Значит, евреи - люди, а не та нечистая сила, как из сказок! Я же знаю не только герра Розенблюма, но и фрау Розенблюм, и их дочку, фройляйн Дину...» Она припоминала, как по весне стояла в сумерках под окнами Розенблюмов, никем не замеченная, вслушиваясь в необыкновенные звуки, что неслись из открытого окна, когда фройляйн играла на пианино.
«Нет, эти люди не могут быть исчадием ада, как об этом говорят. Наверное, другие евреи такие, но только не Розенблюмы!» - решила Адольфе.
- Папа, а кроме Розенблюмов, какие ещё евреи есть?
- Да их множество в нашем округе проживает, тьма тьмущая, вот, к примеру - аптекарь Шпигель, портной Бергер, парикмахер Грюнбаум, половина городских коммерсантов, врачей, дантистов, адвокатов, всех их, гадов, и не перечесть... Ничего, теперь по-другому будет, - угрожающе пообещал он.
Слушала она, уже не поражаясь. Она знала многих из этих людей, некоторые были даже хорошими знакомцами Дольфе, вроде аптекаря Шпигеля, угощавшего её мятными пастилками или закройщика Бергера, у которого всегда в запасе специально для девочки были обрезки панбархата, бархата, парчи, тафты и других мягоньких материалов, чтобы выстилать постель для своей Анны, любимой куколки - «доченьки». Именно ей - Энхен - досталась вся, невостребованная родителями, любовь девочки.
«Всё же это люди - такие же обыкновенные люди, как и мы! Или всё же в них есть что-то отличающее их от других? То, что давало таким, как отец, возможность различать их в любой толпе?»
На эти вопросы не было ответов, да она побоялась бы и задавать их, тому же отцу, сама даже не зная почему? Зато её перестали посещать мучительные сны с преследовавшими её «евреями». Удивительным показалось то, что все они как-то вдруг «исчезли»?!

Пробежали годы, была война и бомбёжки, и девочка девушкой стала, и было не только до мыслей об «исчезнувших» евреях, непредставимым стало ближайшее будущее. К тому же враг подступал, многие знакомые уехали вглубь фатерланда, на запад, там, по крайней мере, наступали американцы с англичанами.
Отец, куда-то тоже уехал и больше не вернулся. А фронт приближался, и вот уже они с матерью пополнили ряды беженцев, что заполонили аккуратные прусские автобаны.

А теперь она ещё и Криста-Кристина!
А есть поверье, что перемена имени влечёт за собой и перемену судьбы.
Здесь, на юго-западе Германии Криста и школу окончила, и на работу пошла, и в Бога уверовала!

Взяли её на работу соседи - брат с сестрой, владевшие небольшой пекарней и магазинчиком при ней. В нём, в магазинчике-«беккерае» продавался не только что испечённый хлеб, но и булки, немецкий подвид бубликов - бретцели, и пирожные, и пирожки, и торты...
Хоть и нелегкой была здесь работа, но Кристе всё нравилось в этом небольшом беккерае, где было уютно, а в воздухе носились чудеснейшие ароматы сдобного теста, корицы, ванили, где за стеклом витрины красовались плундеры и берлинеры, заварные пирожные, (с масляным или заварным кремом), безе и буше, бисквиты, пропитанные ромом, вином или коньяком, торты, пироги, сочащиеся самыми разнообразнейшими начинками...
И сама Криста - высокая и белотелая, похожая на «Шоколадницу» с репродукции Лиотара, украшавшую беккерай, была столь же пышной, как только что вынутая из печи булка. Она и прозвище получила - «Брётхен» (Булочка) и частенько отзывалась на него.
Брат с сестрою, Кристинины благодетели, были людьми удивительными! Они - немцы, поклонялись Великому Богу - Богу Авраама, Исаака, Иакова и Иисусу - Мессии!
И к ним ежедневно в беккерай заходили их единоверцы, они пили кофе с булочками и всё сокрушались о вине Германии перед еврейским народом, перед Израилем (так называли они этот народ), перед самим Господом Богом!

Торговля в беккерае разрасталась и в помощь Кристе взяли её ровесницу, девушку тоже 1932 года рождения, Анну-Марию, сироту из Бреслау. Девушки подружились. И как-то Анна-Мария под взятой с подруги клятвой, что никому-никому не скажет, поведала свою сокровеннейшую тайну: она, Анна-Мария, была спасена немецкой пожилой четой из Бреслау, её же родителей, как евреев, отправили в Аушвитц - на погибель! И звали её не Анна-Мария, а Ханна-Мариам!
Криста была потрясена - так вот куда «исчезли» еврейские обитатели их мирного городка! Все они, как и родители Ханны-Мариам, вышли дымом из крематорских труб концлагерей!
С нею случилась истерика, да такая, что пришлось закрыть беккерай, а Ханне-Мариам пришлось долго успокаивать подругу, сидя у её постели.
Теперь Кристе ничего не оставалось, как жить со своей проклятой тайной, с которой не возможно было ни с кем, после «всего», поделиться.
Обо всём знала только мать, а та, после случившегося в начале 50-х годов инсульта, могла только лишь, на разные манеры, (вопросительно, отрицательно, одобрительно...) мычать.
Теперь уже, часто вечерами, после того как расставались они с Ханной-Мариам, Криста, как когда-то это проделывала с нею мать, хлестала себя и по пухлым рукам и по литым щекам, иногда и до крови. Лежачая мать только удивлённо взирала на это действо, и даже не мычала.
Пошла и Кристина вместе с хозяевами да Ханной-Мариам прославлять Бога и Мессию Его - Иисуса Христа.
С тех самых пор покоилась на её высокой груди большая серебряная шестиугольная звезда - звезда Давида! Она напоминала Кристе о таких же звёздах на одежде евреев, ожидавших депортации.
Только надев на шею «юдише штерн - еврейскую звезду» - этот знак мучения и изгойства, она будто впервые успокоилась - она искупала свою вину, своих родителей, своих земляков, своего народа...
Когда умерла мать, Криста пригласила Ханну-Мариам жить к себе.
Странно, но пришлось подругам оставшуюся жизнь разом и прожить, обе так и не вышли замуж, хотя бывали у них и «романы», и влюблённости, да до свадьбы так никогда и не дошло.
Конец 60-х и 70-е годы, и до середины 80-х, подруги принимали участие в борьбе за «освобождение из египетского плена» - из тоталитарного, всему миру угрожающего СССР, русских евреев, желавших покинуть его, и которым не разрешали это сделать!
И, когда Криста несла свой, ею же сделанный плакат со словами: «Фараон, отпусти мой народ!», - то была она счастлива, ведь выполняла она Божью заповедь!
Позже, когда советские власти разрешили выезд, то собирала она средства на аренду теплохода «Дмитрий Шостакович», перевозивший евреев в Землю Обетованную.
И, выйдя на пенсию, она начала откладывать деньги, чтобы самой поехать в Святую Землю, и самой пройти по Via Dolorosa.
В своём служении она иногда даже забывала о семье, в которой родилась, о своих родителях и даже своё настоящее имя...

И, ныне, у фонтана, в мелких брызгах которого спасалась она от почти тропической жары, охватившей этим летом Германию, она услыхала это имя, своё имя.
- Адольфина?! Почему вы назвали именно этим именем дочь? - обратилась она к молодой, сидевшей рядом, женщине.
- А что? - с вызовом ответила та. Молодая женщина была в майке, и только теперь Криста заметила огромную, идущую через всю руку татуировку, скорее мужскую чем женскую, готическим шрифтом надпись «Дойчланд - Германия».
- Да, ничего, - со вздохом ответила Криста, - слава Богу давно не слыхала.
- Да, не слыхали, - молодая женщина говорила громко и звонко, - такие как вы - позор для фатерланда! Нацепили на шею «юдише штерн - еврейскую звезду» и радуетесь?! Эх, вы! - в сердцах бросила она.
- Это вы - несчастная, - тихо, но без укоризны, проговорила Криста, - вы думаете, что «Германия превыше всего!» Вы же ничего не знаете! Вы Бога не знаете!

Возвращаясь домой Кристина корила себя за то, что сцепилась с этой молодой неонацисткой, которая не только ничего не знает, но и знать не хочет. И тут же припомнила, кто же она, она сама?!

Дома, в одиночестве, Ханна-Мариам ещё не пришла, Криста поддавшись ужасу давнишнего, начала бить себя по рукам, уже усеянным старческими родинками, по обвисшим щекам, по всему своему телу старой уже женщины.
«Вот тебе, вот тебе, вот тебе...» - кричала она себе, как когда-то на неё орала её покойная мать.
Наконец пришла Ханна-Мариам, и изнемогающая от раскаяния Криста рассказала той обо всём - обо всём - и об отце-эсесовце, и о жестокой матери, и о себе, о своём страшном имени, таком же, как и у того, кто был воплощением ЗЛА на этой земле...
- Я прОклятая, меня ещё при рождении прОкляли, - рыдала она.
- Ничего, ничего, хорошая моя, родная моя! Ты ни в чём не виновата, чего же так расстраиваться! - утешала её подруга, ставшая ей сестрой. - Господь всё видит, Он удостоил тебя служить ему, Кристина! Давай будем читать Библию, и ты успокоишься, сестричка!
И они читали: «И Господь будет Царём над всею землёю; в тот день будет Господь Един, и Имя Его - едино... и проклятия не будет более...»

 
Штутгарт

 

“Наша улица” №169 (12) декабрь 2013