Вы только подумайте! Чем я занимаюсь? Моя профессия — писать программы. Создавать виртуальные вещи для несуществующего мира. Их нельзя потрогать. Их нельзя приложить к действительности, даже нельзя рассказать, что они делают, в отрыве от компьютера. Это вещи, выразимые только через себя; притом вещи, которых нет. Это даже не деньги из воздуха, это просто точечки на жестком диске или электромагнитные поля.   Моя женщина — последовательница лженауки. Психология — взвесь из противоречащих друг другу теорий, во многом опасных в неумелых руках. Потому что здесь почти нет логики, ничего нельзя утверждать наверняка, а всякая аксиома может быть ложной даже внутри своей теории. Потому что психология имеет дело со следствием, а не с причиной, о сложности которой так легко умолчать.   Чем я занимаюсь? Я собираю слова, звуки, изображения — файлы. Я печатаю — и кристаллы на экране окрашиваются в разные цвета. Я разговариваю сам с собой, с выдуманными людьми, с пустыми местами. Я обкладываю стол бумагами, стопками книг, дисками, игрушками, раскидываю одежду, развешиваю по стенам фотографии и черновики. Единственно чтобы заявить, что я на самом деле есть!.. Я существую!   Все эти миры, слова, точки, выражения, сайты, люди, персонажи — ничего нет. Я боюсь, что через некоторое время от меня тоже ничего не останется — стоит лишь удалить пару страниц из интернета и несколько гигабайт с жесткого диска. И все. Я боюсь, что без этих деталей мне не за что будет цепляться. Но что-то же должно быть. Что-то должно жить вместе со мной, рядом со мной, во мне, вместо меня. Что-то, что реально, осязаемо. Не может же быть, что и меня нет. Не может…

Целоваться меня учила подруга Ирка. Она готовила вкусную лапшу со всеми корейскими наворотами, заправляла соусом собственного приготовления с приправами, кусочками мяса, овощами; моей миссией было вымыть посуду, в которой потом готовить и из которой есть, выслушать ворчание о том, что нужных ингредиентов нет и поэтому получится не так вкусно, и в конце концов все приготовленное уничтожить. Так получилось, что в тот день я заночевал у нее: ей ничего не стоило задержать меня до вечера, чтобы не успеть на маршрутку, а мне – скрыть, что я вовсе и не горю куда-то ехать. Совсем уже ночью Ирка стала приставать ко мне с желанием научить целоваться, а то ведь так и помру нецелованным! Не то что бы я был против…
На самом деле, мне не понравилось. Ожидал чего-то большего, страстного, томительного, замирающего. А так – губам щекотно.
Страстное и томительное по всей программе русской классики пришло позже. И уже далеко не с Иркой. Задолго после того, как мой залитый мартини мозг выдал на очередном витке интимно-философских разговоров традиционно в субботу вечером, что секса без любви нет. Такой вот постсоветский нонсенс.
А потом все повторилось. То есть я опять перестал быть уверенным чьей бы то ни было правоте, да еще эта будто специально брошенная фраза: секс с партнером – СОВСЕМ не то же самое, что с любимым человеком. И надо было верить на слово, ведь прикосновения, внутренняя дрожь, невесомость, замирание, тепло – вот этого всего и нет в порно. Нет, правда что ли все то, что так долго и старательно воспевали мириады поэтов и писателей? Очень заманчиво считать все их труды глубоко похотливыми – или, наоборот, утопичными.
И та, обронившая фразу, она, конечно, поймет, она не обидится и не разозлиться. И даже если… Если даже… Если даже она не позволит себя поцеловать, она скажет что-то такое, от чего все сразу встанет на свои места. А лучше не поцелуй, а…
А вот это надо рубить на корню. Мы тут с вами не в порочное общество века Кали играем, а в нравственных и духовных людей. Или не надо.
Закрыть, завязать, законопатить щели, накрыть чем-нибудь поплотнее – и в дальний угол, за шкаф.
Чтобы даже когда все уляжется, успокоится… И ее соседка… В коридоре, большой рекреации, квартире, общаге… Когда ее соседка наконец успокоилась и закрыла дверь в свою комнату, когда растворились весь день пробегавшие мимо люди, когда стало по-домашнему тихо и кончились вялотекущие разговоры, мы как-то не сговариваясь потянулись друг к дружке. Этот поцелуй был не похож ни на первое, ни на второе… И мы что-то такое поняли и почувствовали, что не позволило нам ослабить объятья, что дало мне силы и твердости выпроводить мои страхи в виде ломящихся в комнату родственников, кошек и бабочек. Чтобы еще и еще раз пробовать вкус ее холодных мятных губ.

А на следующую ночь…

Я вдруг понял, что меня нет.

Это... и есть счастье?



р.шайа учух.
твайā кхалу чāнагха
на āкхйāтāнй апй адхūтанā...

Начинать – самое сложное. Особенно, когда начала нет. Когда не помнишь, та же ли это ночь, когда меня гоняли по корявому лесу посреди города, словно с картин Эдварда Мунка. Когда не помнишь, тот ли это район, где на перекрестке стоит сельский двухэтажный магазин, с облупившейся краской на почерневшей древесине, с одной комнатой на торговую площадь и накрепко закрытыми остальными. Когда не знаешь, от кого и какого хрена мы бежим. И вообще черт нас дернул с ним связаться. Когда мы все-таки вскрыли машину в каком-то дворе, надо было самому садиться за руль. Как мы гоняли по узким боковым улочкам, петляли между высотками, рассекая снег! Несколько раз на поворотах этого придурка заносило – и он боком вписывался в чью-то припаркованную тачку…
Встали. Тихо. Где они там, посмотри, не видно? Вроде чисто. Ага. Впереди пригорок, потом резко вниз, где гаражи и город уже кончается. Туда. Из ночи в день, по траве, в больном свете белого солнца. Между гаражами кучка китайцев и еще какие-то люди. Стравливают бульдога и ребенка, последний выигрывает.
Назад не оборачиваться, не бежать, спокойно…
Старый китаец что-то мне говорит на своем птичьем. Бля-а-а, только этого не хватало. Сейчас придет начальница местного управления, нас всех тут без суда и следствия. Собаки вне закона, надо всех быстро убрать. Я вкладываю в ответную тарабарщину всю силу внушения, и люди начинают в спешке прятать собаку с ребенком, а потом прятаться сами!
Там чуть дальше река, железная дорога, мост. Когда ехал обратно, спиной ощущая испепеляющий взгляд начальницы, под мостом видел двух летийских вивернов – брачные игры у них, что ли? Большие, с красными воротниками на шеях, выделяющиеся пестрой окраской на зеленой траве откоса… Стоп, виверны? Это из другой сказки. Сам же последнего грохнул, да и опасные они, чтоб вот так, на окраине города…
А возле метро, когда после занятий мы все собираемся, чтобы пойти домой, выяснилось, что Пашка забыл что-то в аудитории… Облаченный в темно-синюю мантию, еще более нескладный, чужой и непонятный, – он теперь учился в духовной семинарии. «Я сейчас, я быстро!» - и я побежал по мокрому осеннему снегу, завалившему площадь, в соседнее здание, серый бесформенный массив. В коридоре факультета захлестнула тишина…
Я медленно брел по пустым аудиториям, соединяющимся между собой кое-как заколоченными дырами в стенах, коридорчиками, окнами, арками. Нескончаемые ряды столов, скрипящий под ступней паркет. А вдруг… А вдруг те студенты, которые уже ушли отсюда, на самом деле не ушли? Как забытые вещи. Сидят здесь, бесплотные аморфные тела, занятые разглядыванием потертой доски… Когда слева и справа на меня стали оборачиваться привидения, ноги подкосились.
Я нырнул в очередную дыру, и оказался на повороте коридора. Там шли какие-то соревнования: периодически пробегающие мимо команды и шумная толпа в вестибюле…

Мы с нею гуляли в моей любимой части города. К ночи здесь становилось страшновато: густая, темная зелень закрывала дворы от любопытных глаз, цвета меркли, сохранившиеся кое-где фонари выхватывали лишь куски стен, крыш, асфальтовых дорожек, что вкупе с безлюдностью делало этот район не тем местом, где я мечтал оказаться после десяти часов. Но сейчас, часа за два-три до заката, когда день уже катится на убыль, дома здесь будто отряхивают пыль и обновляют краску. Мягкая позолота солнца ложится на покатые крыши из синей черепицы, на окошки прямо под сводами, на там и тут пристроенные к пятиэтажкам более низкие строения. Можно забыть, что, если отойти с главной улицы вглубь дворов, то уже и не вернуться обратно, блуждая среди одинаковых подъездов, лавочек, заборов детских садов и бог весть еще каких территорий, засыпанных листьями и заросших сорной травой.
Высока, – выше меня – худа, темноволоса… Я осторожно поцеловал ее и взял за руку. Устала. Мы забрались в автобус: здесь еще ездят старинные полусгнившие икарусы-гармошки. Сел, где место было; слева, чуть впереди, сидела Ксюха, старая знакомая. «Привет!» «Привет. А где?..» Я обернулся. Она спала, склонив голову набок, молодость среди сидящих бабушек. Пусть спит, путь неблизкий. Домой едем.
Домой.

Не помню, кто первый из них достал монетку, да и лиц я не запомнил. Я не отрываясь смотрел на руки… Они о чем-то не переставая трещали, вертя в руках монетку с дырочкой, прижимали к подушечкам пальцев, так что с обратной стороны на месте дырочки вздымалась мягкая розовая горка, потом переворачивали палец с монеткой – и монетка держалась, не падала!
Не помню, как очутилась монетка у меня в руках… Но я почти сразу почувствовал недобрую ее силу в рыжих завитках узора вокруг отверстия. Мне еще подумалось, хорошо, что она не черная… Надо ли говорить, что с моих пальцев она падала. Надо ли говорить, что после первого падения разговоры прекратились. Все уставились на меня. «А… Этот… Кому отдать-то?» «Ты сам ее взял. Сам теперь и разбирайся.» - был ответ.
(А потом я чуть со стула не упал, когда увидел у Ееги очень похожую монету. Но не ту, конечно…)

Кошмар! Мысли все-таки материальны!

Оно рвется, просвечивает через сознание, что-то иное, чуждое, неясное, не идентифицируемое моими шестью чувствами. Как будто я нахожусь в двух снах одновременно, но воспринимаю их отдельно друг от друга и строго последовательно. Как будто белый экран в кинотеатре сновидений отделим от картинки. Это музыка, и свет, и тепло, головоломка, головоломка, головоломка, головоломка в руках

У Создательницы оставалось не так много приемов и терпения. Я видел, как Ее голем крутил время, восстанавливая башню. Возможно, он пытался предотвратить то, что будет… Огромное, упирающееся в красное небо здание рушилось, как комья влажного песка в ручеек у реки. Исполинские глыбы, только что поддерживаемые руками великана, медленно отделялись от остова и скользили вниз в пугающей тишине…
А на самой верхушке – или где-то в пучине, на глубине? Все смешалось… Это пространство не поддавалось моему объятию. Снизу, сверху, везде вокруг только бескрайнее красное небо, красное, будто на него не хватило пикселей и памяти… Верхушка башни – длинный гладкий шпиль, украшенный самоцветами и волшебными камнями – препятствовала любому посягательству. Один человек уже довольно давно и отчаянно кружил над башней, пытаясь преодолеть гравитационное поле и задеть шпиль мечом, – и каждый раз беспомощно проскальзывал по эллипсоидной орбите, отталкиваемый необъяснимой силой. Мы уже махнули на все рукой, когда кончик его меча неожиданно задел верхушку шпиля… Пространство стало сжиматься, а потом завибрировало. Невыносимо медленно шпиль начал крениться в сторону. И тогда я почувствовал его бесконечность, почувствовал масштабы катастрофы. Это было н…

…в бетонное здание в углу двора. Внутри было не приветливее, чем снаружи: темный зев подъезда, неуместный язык лестницы, как у висельника, голые серые стены. Сверху глядели образовавшиеся после обрушения второго этажа провалы в так и не заселенные квартиры. Странно, два этажа были чуть выше моего роста… Я заполз в помещение справа, к остальным. Если присесть на корточки, а лучше лечь, то здесь можно переночевать: хотя бы тихо и безопасно, искать нас никто не будет. Со стороны дальней стены сильно дуло. Я посмотрел на едва различимых в полумраке товарищей: «А может, заделать ту дыру в углу? Залить клеем?..» «Не получится… Тут раньше хотели построить больницу для хоббитов. Но не получилось… Теперь море забирает здание обратно… Если кто-нибудь подойдет к той стене, комната перевесит, нас затянет…»

Начало октября.
Неожиданно выпал снег. Смутно помню, что шел по дороге к университету. Должно было быть холодно, под ногами должно было поскрипывать, и еще должно было быть непривычно, ведь я был в кимоно. Широкий черный халат с острыми, как будто накрахмаленными складками, огромные рукава, узко затянутая талия. Но мне было… удобно. Приятно и к месту.
Я вошел. В здании всё как будто в угаре: кафель на стенах едва виден сквозь пар, туда-сюда снуют занятые люди. Здесь было что-то вроде ресторанной системы, или большого отеля с комплексом услуг на пару тысяч постояльцев. Я поднимался и спускался по каким-то задним лестницам для персонала, проходил по рабочим помещениям и коридорам. Один раз в дверях столкнулся с двумя парнями в красной форме, они устало скользнули по мне взглядом: ни интереса, ни удивления. Наконец, я вышел на большую площадку, представляющую по сути балкон внутри здания. Слева и справа стояли столики кафе, мимо носились официанты… Возле парапета я увидел учителя. Он стоял спиной ко мне, созерцая высоту. На нем было желтое кимоно с синими рукавами, волосы аккуратно зачесаны назад и забраны в хвост. и все во мне возликовало. «Сан! Учитель! Здравствуйте!» - я не мог утаить радости, всё во мне ликовало. Он обернулся, строго посмотрел на меня - и не сдержал улыбки. Мы поклонились друг другу в знак приветствия; так хотелось изменить требуемый традициями для таких случаев угол наклона туловища, наклониться ниже, до самой земли! Я вытащил из складок кимоно то, зачем собственно и пришел сюда. Катана в простых деревянных ножнах и… Забыл как называется. Надо же! Кобудо, кукри? Нет это все другое оружие… Это была длинная толстая палка для занятий по совершенствованию техники… «На пол!» приказал учитель. Я замешкался на секунду, а потом бросил принесенные предметы к его ногам. Он ловко подцепил меч и палку ногой, и вот они уже в его руках. «А как ваша матушка себя чувствует?» - спросил он. «Спасибо, хорошо. Велела нижайше кланяться.»
Я совсем еще мальчишка. В такие минуты я понимаю, сколькому еще предстоит научиться…

Ёёги посвящается.

Туве Янссон
Муми-тролль и комета

Как оказалось, проще найти вот эту книгу, первое издание Туве Янссон на русском языке, 1967 годом датированное, нежели собрать какую-нибудь одну полную серию из вышедших за последние 5 лет. Как все первое, как все старое и редкое, - более интересно, известно и стоит упоминания.
В общем, не прошло и полгода, как Софка с помощью Гертруды провернули операцию приобретения сего раритетного издания у московских букинистов и доставки в Питер, за что им мои наигалантнейшие благодарности.
Сказать, собственно, больше и нечего. Желтая, пахнущая библиотекой бумага. Совсем еще молодая Туве Янссон. Все те же знакомые и любимые муми-тролли, сниффы, снорки, мюмлы. Живые иллюстрации. Перевод Владимира Смирнова.

Начало октября.
У меня теперь всё – начало октября. Почти как навсегда 17 лет.

А вот если война? Надо бы организовать убежище. Глубокий и надежный бункер: с вентиляцией, водопроводом, электрическим генератором, запасом еды… А если… А… Войн… Убежище… И вот в этом… в этом… И обязательно несколько этажей… И чтобы не нашли. С вентиляционными шахтами – отдельный вопрос, а нужно еще как-то туда проникнуть… туда… а если собаки? А если вообще инопланетная цивилизация? Радары, датчики, инфракрасные порталы… И когда все-таки грянуло… Уже после того, как америкосы опять что-то натворили в Ираке, и там была революция с повальным уничтожением белых, с химическим оружием и оружием массового поражения. Со смертниками и смертями. Уже после этого стали взрывать жилые дома и у нас, как-то внезапно появились на улицах невидимые снайперы, бородатые пехотинцы с автоматами – но это позже… Помню, как нас застала врасплох зловещая тишина спального района. Мы были на окраине города, дальше гаражи и заброшенная стройка. И на крыше недостроенной трехэтажки мы сходили с ума от этой тишины, оттого, что она в любой момент может быть разрушена взрывом, взрывом еще одного дома, что сейчас, стоит неосторожно высунуться за кромку крыши, как можно встретить пулю. Я помню, как взрослый мужик бегал в истерике по лестницам, как развевался его черный плащ на фоне голых красных кирпичей. Никаких инопланетян не надо, всё свое.

Я выныривал из темно-малиновой бездны. Самым первым проснулся вкус ее тонких губ, свежий, чуть кисловатый. Потом тактильные ощущения: ее тело, узкая талия, небольшая грудь, короткие волосы. Потом…
Она начала стонать, а через некоторое время почти оттолкнула меня. Я сел отдохнуть и осмотрелся. Большая прямоугольная комната, больше похожая на столовую или веранду: почти половину занимал широкий обеденный стол, небрежно закиданный какими-то пакетами, свертками, заставленный тарелками и кружками. Я отломил печенюшку. По стенам тянулся жесткий диван; с трех сторон были окна – широкие витражи, видимо, тонированные: окна выходили на оживленный перекресток, за которым виднелась станция метро. «М – Миръ,» - прочел я название.
«Я как здесь оказался?» «Я тебя по инету заказала» Нифига себе. Я прошелся по коридору. Зал, прихожая. Куртки. Смутно помню, как откуда-то отсюда из-за курток выбирался. Портал что ли временный… Не понимаю, зачем я ей здесь сдался. Вернулся.
«Ну что?.. - замурлыкал я, присев рядом и наклонившись к ней. – Продолжим?..» Мы обнялись… Как вдруг в коридоре защелкали ключи, да я уже и знал, что все так кончится. Не помню, как мне удалось проскочить мимо ее бабушки. Я оделся в прихожей. Бабуля шумно высказывала внучке. Еще бы. Я прислушался… Оказалось, той не нравилось, что на мне был презерватив. Ужас.
Я прислонился к косяку. «Здрасьте» «Ой… Здравствуйте…» Бабушка – какая-то уж больно типичная, с пучком неровно крашеных волос и яркими губами на морщинистом лице – вся стушевалась, обмякла и расползлась в улыбке…

Главное начать.
Начало октября.
Куба.
Я вывернул из-за глинобитной лачуги к нескольким точно таким же светло-рыжим слепым домикам, здесь и там понатыканных на утоптанной земле. Если мы сюда все-таки вырвались, преодолев все эти преграды, если это была наша мечта, то сейчас она кажется пустой. А вообще… Наверное, здесь и прошла вся прошедшая жизнь: вот и солнце почти не печет, и кожа привыкла к влажности, и тоскливое состояние, обещающее старость-уже-не-за-горами, почти привычно.
Кто-то пробежал мимо и, задержавшись у дверного проема и стрельнув в мои глаза своими, скрылся в зале собраний. Я узнал этого человека. Он был всем, чем я боялся быть; я ему завидовал. Всегда выступал против всего, не было для него авторитетов; из всех ценностей ценил только свободу; пользовался государством и людьми. Он не боялся жить как хотел.
Едва я достиг входа в дом, меня оттолкнул сзади служитель закона. «Где он?!» «Вроде, туда пошел…» Вот уж кто был мне противен, так это он. Высокий, с красивым телом и мужественным смуглым лицом. Честный, целеустремленный, правильный, уверенный в себе, в своей правоте, государстве и женщине и искренно любящий свою работу. Типичный герой, будь он проклят… Хотел бы я, чтобы преступник все-таки скрылся.
Зал собраний представлял из себя комнату с расположенным под углом полом, как если бы внизу стоит сцена – но пол заканчивался широкой ступенькой, упирающейся в стену. Под руководством полицейского все принялись разбирать половое покрытие: очевидно, что больше здесь спрятаться негде; нехотя и я приступил к перекладыванию досок у входа.
Так и должно было быть: под доской мелькнула рука, а потом из пыльной темноты тот же взгляд просил молчать. Нет, даже не просил… Просто, он знал, что я буду молчать, а я знал, что если не буду, то он найдет способ убить меня; это было бы честно.
Не знаю, что на меня нашло… Когда дорожка из досок к выходу, под которой можно было проползти, была уже почти готова и никто этого не замечал, мои руки затряслись, к глазам предательски подступили какие-то странные слезы… Я выронил брусок из рук и, с чувством провинившегося ребенка, отправился к противоположной стене зала, на возвышение. Было ощущение какого-то предательства; себя? Я бросился ничком на пол и уткнулся носом в стену… «Там ход!!» - крикнул герой… Возня, вскрик, топот. А потом тихо.
Я встал. И направился на балкон… Нашей старой квартиры… Я снова тот маленький мальчик в теле взрослого мужика.
Я знал, что скоро он придет. Плевать! На полу нашел какую-то то ли шишку, то ли картошину. Здесь глаз вырезать, здесь еще один, брови, рот… Неплохой динозаврик получается. Широкая добродушная улыбка; я хотел еще зубы нарисовать, но счел их лишними. «Вот ты где. Что ты делаешь?» №Решил порисовать.» «Это не игрушки!» А у меня твоя мораль и тон старшего товарища знаешь где стоит? «Ты понимаешь, чем это грозит?» Я встал. «Понимаю. А ты не пугай меня. Забрать хочешь – забирай» «Подумай об этом…» И я понял, что преступник все же ушел. Во всяком случае, он не дался живым…

Я, наконец, составил более-менее стороннее мнение о своем блоге.
Лучше не надо.

На осень запланирован внезапный литературный успех. Стол, как крепость, заставлен по периметру стопками книг; на месте ратуши - монитор. Самокопание наконец-то после стольких лет стало приносить плоды. А сны научили чуть-чуть лучше понимать себя. Потом, если будут желание и желающие, я расскажу обо всем. О том, как нас эвакуировали из метро под огнем зенитки, как американцы крупно облажались на дальнем востоке, как я ходил в офис Сергея Путина, как мы давили тараканов в моей голове, как всплыл очередной детский страх, как я почти победил другой страх, как по вечерам появляется яркий свет в глазах, и...
Но сейчас сломалась очередная клавиатура и, похоже, ломается очередная личность. Перемены обликов и перестановки слов откладываются, всем просьба подождать еще немного.


Так что пока... Ждите ответа
ждите ответа
ждите ответа

Вот так лететь над водой – здорово и совсем не страшно. Река обмелела, и сквозь чистую воду видно глинистое дно; кое-где поросшие илом и грязью валуны неуверенно показывают макушку на поверхности, завихряя течение. Здесь, кажется, должен был быть мост, но теперь я уже не уверен. Мы парим над водой, как будто невидимая большая рука несет каждого. Еще детская считалочка была: что-то про то, что у самого богатого носки мокрые… Из чьего только детства? У самого богатого носки мокрые. Я чиркаю ногой по водной глади. Как здорово! Как будто исчез какой-то невидимый груз проблем. Здесь река заметно глубже, но и уже, с обоих берегов к ней плотно подходит лес. Мы медленно делаем круг над водой, поднимаясь все выше, и летим мимо сосны, растущей откуда-то прямо из омута. Я болтаю ногами, задеваю толстые обломанные сучья. У самого богатого!..
А была же еще какая-то книга… Размышляю я в ванной… Книга, да, детская, ее написала, написала… Картинки помню. Заяц такой, бумага желтая. Что-то там звери, жадный заяц с огромными губами. Говорит, всю жизнь копил, и богатства в одной комнате. Двери раскрываются, и куча старого хлама, объедков, тряпья и безделушек хлынула со страниц… Это все одиночество, говорит голос… Что там такое… Лежу в ванной. Не хотите ли купить нашу книгу? Да, дороговато, но дело в том, что… Мы конечно, можем вернуть вам деньги, но не сразу, сами понимаете, еда, жилье. Вот мама еще умерла. Высокий он такой, кудрявый. Мама у него музыкант известный, вот ее комната, белый диван, ударные в углу, аккордеон с автографами на клавишах. Одна из последних видеозаписей. Худая женщина, на Сурганову похожа – ямочками на щеках и какой-то независимостью; она уже все больше лежит, кидается в непутевого сына тапочком, интервью. Диван белый, диван… Я лежу…
Я лежу на кровати, не в силах пошевелиться. Фа-а-ак, не люблю это состояние. И под ухом топот маленьких ног: семь шашков туда, пауза, семь обратно. Т-р-р-р-р-р-р. Т-р-р-р-р-р-р. Опять этот черный гном… Выдыхаю, громче все равно не получится: убирайся вон. Я тебя не боюсь. А я даже голову к нему повернуть не могу, так и лежу носом к стенке. Т-р-р-р-р-р-р. Т-р-р-р-р-р-р. Так, руки. Левая поднимается… Усилием воли я пробую перекинуть ее к голове, мышцы не слушаются. Да и не в мышцах дело… Т-р-р-р-р-р-р. Т-р-р-р-р-р-р. Господи, Иисусе Христе… Сыне Божий… А-а-а-х, рука не слушается! Т-р-р-р-р-р-р. Т-р-р-р-р-р-р. О Боге вспомнил?! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий… Закрываю глаза. То есть открываю. Просыпаюсь и поворачиваю голову. И абсолютная тишина, даже часов не слышно…

Блин, ну за каким иргу-то окапывать? Нет, раз мы тут живем, надо помогать. Делать никому не нужную работу и бла-бла-бла. В заднем углу участка, за туалетом, яблоней, поросшей паутиной как гирляндами, и смородиновыми кустами, почти на границе с соседским заброшенным огородом растет чахлое деревце. А я пауков боюсь жутко… Тут еще и с лопатой не развернуться, да и настил из уже почти сгнивших досок… Древесина мокрая, мягкая, как глина…
Мам, а смотри, че тут у меня такое соскочило? На грудной клетке, как раз в той ямочке, где ребра сходятся, выросла коричневая твердая бородавка, величиной с копейку, больше похожая на старый приплюснутый и потрескавшийся гриб-дождевик. Это акулья приманка. Не ковыряй! Скоро начнет пулять. Уже сегодня, ближе к вечеру…

Маму у меня в школе все боялись. Она как-то одним своим присутствием могла навести порядок – всегда так было. Страшный сон – она наша учительница. По биологии. Изучаем внутреннее строение ящериц, в учебнике разрез твари с подписями органов. Ловлю краем глаза некоторые органы: пуговица, пушкинская часть тела, морфема. Никто ничего не учил, я в том числе, но я сижу как раз стол в стол с учительским, на первом варианте, поэтому бояться, что меня заметят, нечего. «К доске пойдет…» Кто-то выходит к доске, мнется, что-то рассказывает, что-то перевирает. «Садись. Ты чего смеешься, Астрономия Павлова? Поставь-ка ей ноль в журнал, Анечка…» И подлиза Маклакова с довольной улыбкой…

В этом доме устраивались собрания молодежной партии. «Молодежь России» они что ли назывались, ответвление некогда партии власти… Молодые предприимчивые нагловатые люди, лозунги и путаные разговоры. Отличались они тем, что раздавали в качества презента красивые белые перчатки без пальцев с синим символом партии на тыльной стороне ладони. Хорошо, что мы сидели в дальнем конце комнаты, за комодом, и успели быстренько снять перчатки. В сельский дом пришли красноармейцы и всех, на ком были белые перчатки, увели. До ближайшего леса, видимо. Дом осталась стеречь девчонка в старой телогрейке, с наганом и серьезным выражением детского лица. Я высунулся в окно, отодвинув закрывавшую его сетку-рабицу. «Ну вот скажи мне, чем вы все друг от друга отличаетесь? Вы ведь и ненавидите друг друга за то, что все сами и совершаете… Что белые, что красные, что черные… Убиваете только…» И девчонка осталась. Вдвоем в чужом доме…
А потом пришли черные, черносотенцы. Точнее, один мужик. Ходил вокруг дома с огнеметом, поджечь грозился. Очень страшный… Не знаю, чего хотел. Все они чего-то хотели, приходили, уходили…

(- Ко мне сегодня приходила Апа... Это бабушка по-казахски. Моя прабабушка...
- И что сказала?
- Сказала, что дедушку заб... Дедушка скоро умрет.
- Да... А ко мне опять черный гномик приходил.
- Мне бы так! Ко мне бы приходили гномики! Че сказал?
- Ниче не сказал. Потоптался у изголовья, напугал только...)

Марк Хэддон
Загадочное ночное убийство собаки

Представьте, что нет разницы между ребенком и взрослым, что дети серьезны и логичны, а старшее поколение не стесняется играть в игрушки, когда им это действительно хочется. Представьте, что нет больше эмоций, только чувства, что зевота больше не навязчива, что улыбка значит не больше, чем улыбка, а не какие-то скрытые мотивы: презрение, недоверие, страх, иронию. Представьте, что люди больше не досаждают друг другу пустой болтовней - они обмениваются информацией, что нет больше лжи - она физически невозможна, что нет непонимания и двузначности, что никто больше не лезет в жизнь другого - каждый ценит и уважает чужое жизненное пространство, как свое собственное. И никто больше не одинок, потому что одиночество становится сутью существования каждого.
Легко представить такое положение вещей на земле, если тебя зовут Кристофер, тебе 15 лет и ты аутист. Намного легче и интереснее заниматься математикой, готовиться к экзаменам, раскладывать большие числа на простые множители, считать проезжающие машины по дороге в школу. Намного легче, если вокруг с самого рождения крутится непонятная жизнь, иногда пугающая своей нелогичностью и непредсказуемостью: эти постоянно изменяющиеся лица, выражение которых всегда что-то значит, эти интонации и манеры разговаривать, кажется, никак не влияющие на разговор, эти непонятные шутки и каламбуры, эти сказанные и несказанные слова, это необъятное множество возможных и несовершенных событий, сводящее с ума своей цепной реакцией, тянущей за собой все новые и новые факты, эти звуки, движения, прикосновения...
А тут еще соседский пудель оказывается убитым. И как быть, если только тебе есть дело до этого?

Наивизм, каким он должен быть, без злоупотреблений и скатываний в слабоумный лепет. Немного грустная история, пронимающая какой-то своей беззащитной наготой, что бы это ни значило. Ни в коем случае не жалость чувствуешь к Кристоферу, напротив, приятие; может быть не понимание, но сознание того, что он там самый сильный из всех взрослых, что он есть и достоин уважения.
Может быть, книга и не расскажет о том, что такое любить математику, какой непередаваемый кайф доставляет решение сложных уравнений, кем себя чувствуешь, когда в руках числа, и они только твои... Зато она покажет, каково не знать ничего другого, кроме математики, просто не понимать все те языковые изъяны, художественные приемы и литературные штуки. Особенно если вы - гуманитарий.



P.S. Лонг-лист Букеровской премии, 2003. Первая "взрослая" книга известного за рубежом детского писателя.

P.P.S. Может мне хоть кто-нибудь объяснить разницу между взрослой и детской литературой?

Кари Хотакайнен
Улица Окопная

Как все-таки заманчиво и романтично оказаться всеми брошенным в опустевшей квартире, наедине со своими мыслями и проблемами; есть что-то героическое, недоступное, желанное в трагических перипетиях судьбы, казалось бы, мало зависящих от постороннего вмешательства. Как сладко иметь в голове невыполнимый план действий, заставляющий каждое утро вскакивать с кровати и приступать к тяжелой работе, изматывающей тело и опустошающей голову. Есть в этом всем непередаваемый кайф деятельности, ощущение причастности к чему-то большому, к биению жизни, чувство силы, вектора, на днях разрушившего семью и дом. Спартанская обстановка, существование на пределе возможностей организма, четкая цель, препятствия, депрессия, отчужденность и неприятие общества, непонимание - это ли не мечта?!
А все почему? Потому что то, что сегодня является первопричиной, недостижимым желанием, вчера было буднями, обычной жизнью. А сегодня нà тебе: пустая квартира без мебели, ушедшая жена. Что имеем, не храним.
Вот и получился еще один Бойцовский Клуб из одного человека, даже именующего себя "бойцом домашнего фронта": деятельность, граничащая с деструктивностью, маниакальная одержимость, железная воля и прошлая жизнь мягкотелого домохозяина. Да-да, а сверху еще присыпать качественным Лу с длинными монологами-мыслями и порой парадоксальными действиями, однако в конце концов приводящими к желаемому и вполне предсказуемому результату, с шатаниями по городским улочкам и коттеджным поселкам, с характерами героев, похожими на яркие пятна еще не высохшей краски.
Хельсинки, улица Окопная, старый дом за парком направо. Если вы, конечно, не заблудитесь в словах перебивающих друг друга персонажей, в противоречивых показаниях и провокационных мыслях, мешающих литературу с попсой. Успехов в поисках.

Ее хрупкое гибкое тело в моих руках. Ее черные волосы и блестящие карие глаза. Ее смех и ее лицо. «Мы уходим,» - соседки из коридора. Она прижимается ко мне, жаркий и волнующий поцелуй, волной отзывающийся во всем теле, в рецепторах на коже... Черт, какая-то сентиментальная хуйня. «У меня есть резина...» - заговорческим тоном шепчу я, она смеется. Вдруг входная дверь щелкает, в коридоре раздаются раздраженные голоса; никогда же не получалось, всегда что-то происходило, включался какой-то механизм, запрещающий мне... Что? Трахаться? Да вроде бы и нет. Чувствовать? Или это и не механизм вовсе – а я сам? Ее талия как по волшебству выскальзывает из моих объятий.
Чья-то чужая квартира, девятый, вроде, этаж. Большое окно, солнечное утро, направо коридор и кухня, сзади санузел. И откуда я знаю, как сюда идти?.. Надо бы умыться. В комнату из коридора вталкивают мужика, это он и был причиной переполоха. Противный такой, лысый, помятый. Он сразу же начинает вязаться ко мне – или он просто мне не понравился? «Отъебись, мужик, без тебя тошно.»
Он следует за мной в ванную. Как под наркозом, я бессильно колочу его головой о стену...
Один. Надо умыться. Закрываю получше дверь на шпингалет, в щель виден отвратительный сморщенный затылок... Бля-я-я, что за день сегодня? Через антресоли, сообщающиеся с коридором, в ванную залезли три каких-то парня. «Ребят, вы бы шли отсюда... Пока не...» - на полке нащупываю опасную бритву. Мне не хочется ею пользоваться, но страх мгновенно пропадает. «А то крови бу... Лови его!» Под антресольными дверцами возле стены стояли шкафы, похожие на магазинные - для сумок, кто же мне про них говорил... И там, в одной из полок мелькнула маленькая детская рука. Я знал, кто это. «Быстро, открываем полки, разбираем шкаф...» Мы в суматохе выдергивали ящики, срывали дверцы. Как будто картонный, шкаф накренился, за ним была другая комната. Ребенок скрылся. Это был Будда.
Мы высыпали на улицу: я, девушка в синей форме и еще кто-то. Ночные тени, туман, высокоэтажки. И сопротивление воздуха, сопротивление собственного тела, мыслей, разума, прижимающее к земле... Главное не думать. За домом мы наткнулись на трехэтажное здание, обнесенное двойным забором с колючей проволокой. Я здесь уже был, страшное место. Был и внутри, как будто в прошлой жизни, что-то такое шевелиться, всплывают лоскутки воспоминаний, лица, запахи, краска на дверях и стенах. Набредал на дом и случайно... Не верю, чтоб он был порождением моего сознания. Сумасшедший дом для неудавшихся созданий...
В некоторых окнах горит свет, извиваясь тенями на стекле. Таблички на стене рядом с окнами прыгают, меняют слова местами, жонглируют буквами. Боги, девственницы, убийцы...
Едва мы перелезли через заб...

http://fiumara.by.ru/programs/MineSolver.exe
http://fiumara.by.ru/programs/MineSolver1.1.exe - чуть-чуть улучшенная версия

Вот и обещанный сапер. Включаете известную игру, открываете программу и несколько клеток на минном поле и...

Мои рекорды теперь выглядят вот так (это на самой высокой скорости):
Новичок: 2 сек.
Любитель 7 сек.
Профессионал: 27 сек.

А что если время...
Так, еще одна бутылка синтетики...
А что если я - человек, чья жизнь сдвинута по времени. То есть вот мне сорок пять, сейчас 2007, а моя мать меня только что родила. Молодая женщина с ребенком на руках, как я ей буду доказывать, кто я... Говорить... Говорить, что... Помнишь же ту историю с девушками? Ты же должна помнить!..

После этого праздника на работе я тяжело донес свое тело до дома. Какой-то осадок; нет, все было хорошо, юные деввичьи лица, чуть смазанные алкоголем портреты. А после на улице, похоже, что-то подкралось, впиталось в кожу вместе с запахом грязного снега и влажного воздуха. Я еще шарф не снял, когда ко мне подошла бабушка со стаканом кефира: "А, спортсмен! На-ка, спортсмены пьют молочное," - и ушла, ухмыляясь. "Что? Что ты сказала?! Да пошла ты в жопу!" Гнев застил...

Было очень тихо. Так бывает только зимним днем, когда весь город, вся жизнь будто задерживает дыхание. Неестественно белый снег, кристально чистый воздух, ватные мягкие облака.
Отец стоял возле белых клапанов в полу, из них маленьким облачком шел полупрозрачный пар, распространявший легкий, и оттого еще более подозрительный, неприятный запах. Вроде бы, отец пытался нацедить какую-то жидкость в пластмассовый стакан, но я не уверен. Кажется, раньше на полу была плитка. Полуразрушенный блок то ли факультета, то ли маленького завода сохранившейся половиной окон выходил на наш район. "И что, никто не додумался до поставки хлеба?" - спросил я. Мимо домов шли пятна людей. Нетвердо стоя на ногах, протаптывали тропинки в непривычном снеге. Теперь все кажется тихим. Ядерная зима; весь урожай померз. Как будто это все не с нами случилось. "Нет, никто."
"Кран закрыл?" Он пнул ногой клапан, струйка газа иссякла. Мы двинулись во двор; с другой стороны блока стены не было, блок обрывался в котлован, заваленный механизмами и железками. Отец проворно прошел по этим трубчатым конструкциям, кажется, еще совсем новым. Где я их видел?.. Ступив на ступень, я вместе с ней медленно поехал вниз, но как только схватился за перила, платформа снова поднялась. Это называется... очень похоже на слово "сутенер", что-то из детства, когда я ему еще верил и называл папой... "А ты помнишь, как в первый раз..." - его слова утонули в гу...