Здесь хорошо. Совсем тихо, как бывает только ранним утром, в пять или шесть, когда пастух собирает коров по деревне и ведет стадо на поле. И свет такой, по-утреннему спокойный, неяркий, излучаемый воздухом, а не летним неугомонным солнцем. И дом этот, некогда тесный для семерых жителей, теперь кажется огромным и странно пустым для нас двоих.   Так бывает только тогда, когда кто-то умер, и душевная рана от потери успела зарасти.   «Мам, а мы еще сюда приедем?» «Нет. Я думаю, вряд ли.»   Не может же быть, что это… Это…   Как в кино. Три черно-белых подтянутых джентлемена ухаживают за дамой, зачаровывая вычурными манерами, плавными движениями, белоснежными улыбками, безупречными ролями. Но дама, украшенная мужским вниманием и выгодным положением кадра, упряма и капризна. И в конце эпизода остается один, и даже не из тех трех героев.   Ее квартира. Дверь открыта. Осколки, везде осколки: она разбила все фотографии горячо любимых Битлз, все пластинки, всю посуду. Она плачет, сидя на полу посреди гостиной, вымотанная истерикой, разрушениями, непониманием. Ладони в крови… Так по-детски непоследовательно, женственно и нелогично может вести себя только один человек. Я узнал ее. Это была Цугуми.

Били меня. Долго. Возле подъезда. Вроде, на остановке. Еще где-то, плохо помню.   И я бил.   Как будто в мире больше ничего нет. Сухожилия, кости, мышцы. Видишь, но не смотришь, реагируешь на удары, но не замечаешь их, бьешь, но не отдаешь себе отчет. Почти идеальный тандем мозга и тела. Танец.   Немного прояснилось, когда мне чуть не свернули шею железной дверью у подъезда. А потом я этой же дверью кому-то прижал руку. Кажется, сломал.   Помню их глаза и растерянные лица, когда я все еще стоял на ногах после стольких ударов. Кто-то был даже знакомый, из школы что ли. Я смеялся. Мне не было больно. Удары по голове не вырубали, как раньше. Приятно сознавать себя этим ебаным цыганом Микки (из «Спиздили»).   Доплелся до дома. Все нормально, мам, не переживай. Нет, ничего не болит, не суетись. Помыться хочу.   Кожу саднило. Последние тряпки стянул уже после того, как повалился в горячую воду. Приятная усталость.   Глиняный талисман разбился, я снял с шеи пустую нитку с узелком. Веревочка на браслете расплелась, так что получилось два браслета, поделивших между собой бусины. Как я только не потерял их.   Потом, все потом…   Я проснулся скрючившимся на передних сиденьях какой-то праворульной легковушки. Из приемника Кортнев припевал вариацию песни «Фанки». Улица, дорога, шум, утро, приятная утренняя необязательность и нега. Я снова задремал.   Наверное, мне приснилась эта ночь. Наша крутая тачка — это потом я ее увидел у Василеостровской — серебристая двухдверная Ауди. Конечно, спиздили ее у нас, о чем разговор. Часа не прошло. Я долго потом смеялся, а вот друг мой, кажется, был расстроен. Не стоило ее оставлять ночью на остановке.   Меня грубо разбудила приземлившаяся сверху задница водителя, видите ли не заметившего меня. Ладно, забыли. Впереди большое дело, мужики.   Мы долго куда-то ехали, а потом, казалось, еще дольше поднимались на грузовом лифте — минут десять, наверное. В углу крепко, как в последний раз, обнималась парочка: этот мой друг и мама. Я подмигнул мужикам, скучающим за спиной, мол во дают. Хороший знак: значит все-таки это не моя мать и вовсе не мой брат, как с дуру казалось раньше про всех друзей.   Наверное, у меня в голове после той драки, да и вообще, все перемешалось. Место очень похожее на квартиру дальних родственников в Москве. Вот и Ирка, и ребенок ее. Какая девочка славная: голубоглазая, светловолосая, улыбчивая, непосредственная. «А как тебя зовут?» Я так и расплываюсь в улыбке: не боится страшных дядек. «А тебя?» «Меня Наташа.» «А меня Леша.» «Давай поиграем.» Игрушки какие необычные: приятные на ощупь разноцветные полупрозрачные камешки, точнее больше похоже на сплюснутые кубики с закругленными краями, на поверхности выгравированы разные животные. В грубых руках непривычно держать такие вещи.   А девочка смеется. Такая милая, так и хочется тискать, подбрасывать, щекотать. У, ты моя радость! Легкая, как пушинка.   Откуда-то из соседней комнаты временами слышатся приглушенные вскрики, а потом шепот: тише, тише. Я встаю. «Пусть народ веселится. Скоро здесь будет не до смеха.» «Эй, эй, ты чего…»   Не зря я сюда приехал. Не зря я ждал так долго. Скоро. Надо приготовиться. Сжатые кулаки и скулы. Не уйти ему от расплаты, этот пидорас искупит все, что ему причитается, за квартиру, за полома…

Ты как они, Я же — как ворона… Линда

В моем детстве по всеобщей безмолвной договоренности Линда считалась певицей плохой: непонятные тексты, страшные клипы, нелепые образы, ритмы и голос, вводящие в транс. Неясно было, что именно она хочет донести до наших неокрепших умов, облачаясь в черное крылатое одеяние или чертя на песке замысловатые знаки. Про нее ходили зловещие слухи, основанные в основном на умалчивании. Сейчас же очень часто мне ее песни кажутся проще и легче по сравнению с творчеством многих других людей и коллективов: Шевчука, Янки, Би-2, Пикника, Башлачева. Ее талант — несмешение явственного и чувственного, подача переживаний и образов как они есть, как возникают в сознании…   Я шел за человеком в черной мешковатой одежде. Он, кажется, собирался петь «Ворону», во всяком случае, я ждал именно эту песню, но рот его открывался в относительной тишине, прерываемой только неясным гулом. Забавно, кончик носа у него раздвоен.   Из заваленных торчащим и свисающим отовсюду хламом коридоров я внезапно вышел в прибранную комнату. Высокая темноволосая девушка, похоже, меня уже ждала. Она хотя бы не удивилась моему появлению.   …«Ну что, я в душ и спать,» — буднично произнесла она. Я сидел на краю высокой ванной в проходной душевой. Я ожидал. Я, как часто, хотел поиграть, погадать — будет, не будет. Развлечься. Но я не принимал во внимание, что каждое ее движение, взгляд или слово будто через силу, будто она превозмогает боль или заставляет себя жить дальше, в любой момент способная сломаться. Она стянула платье. Я отвел взгляд; черт, не ожидал, что она будет действовать так буквально. Краем глаза успел зацепить полноватое тело, черное капроновое белье. Она прикрывала грудь рукой.   Я пытался не смотреть, как она моется не задернув шторку. Наверное, плохо пытался. У нее была неплохая фигура, но некрасивый дряблый живот. Я отвлекся на свои ноги, помыл ступни, ополоснул из душика. Я думал о том, в какой странной ситуации оказался. И о том, будет ли секс. Вдруг она подошла ко мне. Посмотрела в глаза и поцеловала.   Меньше чем через час все было закончено.   Я стоял на перекрестке и смотрел на двух симпатичных беззаботных первокурсниц на скамейке. Они напоминали мне… Вдруг она пронеслась мимо. «Я звонила, ты не ответил,» — на ходу сквозь зубы. Я не ответил, господи, да я не слышу своего телефона! Бегу за ней. В телефоне непринятый вызов, черт, не надо звонить, вот же она. Подожди, неужели это стоящий повод? Или не в этом причина? Да погоди ты! Опять заваленные хламом коридоры, блин, этот портфель за спиной, поворот, еще один — и светлая комната с ковром, шкафом и кроватью. Она падает на кровать, прямо в куртке, и отворачивается к стене. Передо мной возникает какой-то парень. «Ты кто?!» «Это ты кто?!!» Ниже меня ростом, но жилистее, вон, руки какие. Я ловлю его левую, правой он машет у меня перед носом. «Ну, ударь меня! А? Что, слабо?!» Он, похоже, и сам ждет от меня, что я буду его бить. Блять, какой смазливый: светлые волосы, прическа шапочкой, светлая кожа, почти детское лицо, сейчас изображающее подобие гнева. Я толкаю его, поворачиваюсь к моей девушке: «Пойдем со мной. Нам нужно поговорить.» Вдруг парень встревает: «Что же ты не стукнешь ее? Или не можешь? Никого не можешь! А как ты думаешь, почему она не уходит?» «То есть, почему ты колотишь ее, а она не уходит?» Он проглотил это. «А ты посмотри на нее! У нее же ничего нет! Ей нужны внимание, — он собой явно гордился, — место, где спать, бабло, она даже денег на себя заработать не может!» Сама она тем временем повернулась на спину и стала передразнивать его тон, показывая язык, захлебываясь собственным смехом и смотря при этом на меня. У меня опустились руки. «Спасибо…» — проговорил я. Развернулся и вышел.   «Куда?! нет, ты никуда не пойдешь!» — в дверях парень схватил меня за ручку портфеля. Бля, опять этот портфель! И я уже развернулся, удачно схватив его под локоть, готовый сначала сломать ему руку, а потом свободной левой бить это детское лицо до изнеможения, до кровавого месива, вымещая на нем всю свою злость, обиду и разочарование. Но проснулся. 9.15.

Приснилось как-то одному человеку, что он бабочка.   Китайскому мудрецу Джуан Цзы снилось, что был он красивой бабочкой, легко порхавшей над цветами.   Чан Цу грезил, что он бабочка, счастливая бабочка, которая радуется, что достигла исполнения желаний, и которая не знает, что она Чан Цу.   Однажды мне приснилось, что я — бабочка, весело порхающая бабочка. Я наслаждался от души и не сознавал, что я — Чжуан Чжоу. Я легкими движениями крыльев, лишенными усилия, взмахнул и полетел. Я беззаботно порхал над полями и просторами земли и не знал, что на самом-то деле я — Чжоу!   Ощущение было настолько сильным и убедительным, что, проснувшись, он засомневался, был ли это сон. Вдруг он проснулся и удивился, что он Цзы, и не мог понять: снилось ли Цзы, что он бабочка, или бабочке снится, что она — Цзы. С этой минуты он уже никогда не был полностью уверен, что он не бабочка, которой снится китайский философ.   Может, я бабочка, которой снится, что она человек?.. Лао-Цзы, Том Стоппард, Хелен Маклин и многие-многие другие. Мораль.   Однажды Пете приснилась бабочка. А бабочке приснился Петя. Они посмотрели друг на друга, и обоих вырвало.   <…>   В этом нет никакой даолектической морали. Просто, ужасному в счастливом сне всегда снится прекрасное, а прекрасному в кошмарах — ужасное А. Я. Ушедший, из работы «Исследования культурного феномена Пети в филогенезе мировой цивилизации»

В школе, хотя и было мелко, по пояс, но плавать было приятно. Легкая вода держала тела на поверхности, а чтоб перемещаться, достаточно было пошевелить ногами. Мы с ней плавали по пустым школьным коридорам, залитым солнечным светом, струящимся через огромные окна в рекреациях и размноженным бликами на водной глади.   «А давай найдем самое мелкое место?» И оно нашлось: возле кабинета биологии оказалось едва по щиколотку.   Мы сидели обнявшись. Снаружи могло быть все, что угодно: война, революция, чернобыль, инопланетяне, конец света. А здесь было тепло, тихо и солнечно. Мой одолженный сырой рай, и на несколько минут можно притвориться, что все хорошо. «Может… Займемся сексом? Никого же нет…» «Нет, секс только по утрам.» Моя маленькая девочка. Как бы я хотел тебя никому не отдавать…   А потом были сторож, твердивший что-то про предстоящее дежурство, были урок рисования, одноклассники и прогулы. Интересно, что же из этого воспоминания…

Продолжение, от Zapovednika skazok. Семь ее ассоциаций со мной:

- описания
- город
- многоточия
- воспоминания
- печатные буквы
- прямолинейность
- двойное дно

Decyphered

Вы знаете, что делать дальше.
(Можете оставлять комментарий, можете не оставлять его, можете предложить свои правила игры, можете получить ассоциации и забыть о них, можете спросить все что угодно и получить какой угодно ответ. Ни к чему не обязывающая бредовая болтовня)

Лоскутки •  Лихорадка порождает девятичасовой кошмар на тему следующей курсовой. Не пропустите. Ближе к 38 и 9, захватывающая экранизация неизвестного японского режиссера по мотивам произведения Леонарда Эйлера, в главной роли — латинские квадраты, в эпизодах — все остальное человечество. •  Ина нырнула в раскрытую сумку, за ней, чуть помедлив в растерянности, юркнул Том. Они оказались в оружейной комнате: по стенам были расставлены копья, алебарды, длинные луки, палаши, на крюках висели арбалеты и мифрилловые мечи, тускло светящиеся в полутьме. «Нифига себе! А с виду — худой котомк. Да тут жить можно!» «Неа, здесь нельзя находиться больше часа. Комната нигде не находится, точнее находится нигде. Сумке каждый раз нужно визуализировать ее содержание, на это тратится оперативная память и процессорное время.» Том пропустил мимо ушей профессиональные словечки волшебницы. «Не легче ли было где-нибудь поглубже выкопать землянку, а потом в углу присобачить портал?» «Умный ты больно,» — огрызнулась Ина. «А это же…» «Да, секира Сребриголовой.» «А это… Не может быть… Точная копия сгоревшего Бенгалаимского Кнута!» Том потянулся к массивному мечу в толстых ножнах, увитых стальными лентами, но получил по рукам. «Лапы! Точная копия, — передразнила Ина, — сгорела в подземелье. Маленький ты еще такие вещицы трогать. Из тех, кто воевал этим мечом, еще никто не закончил хорошо; особенно те, кто был с ними рядом…» •  Светка вопросительно мигнула, мол, готов ли. Да хера ли я должен сдавать этот экзамен по второму кругу?! Билет с двумя вопросами, билет с двумя задачами, еще билет с тремя упражнениями из учебника. Я встал, потащив за собою стул, а потом два раза ножками уронил его на препода, и еще три — спинкой. И разбил окно в аудитории, потому что, как я и думал, этот гад даже не заметил… •  «Ты же Бог! Ударь в них молнией!» •  «Заберите, заберите нас!» — кричали игрушки с антресолей, — «Мы не чайки! Заберите нас!..» «Забрать что ли?..» «Да-да! Забрать! Забрать!» «Ну ладно…» •  «Блин, это ж надо… Мы тут всю жизнь добывали алмазы, чтоб потом какой-то мифический легион чужестранцев унес всю казну… Что я скажу полководцам? Приехали со всех концов равнины…» «А вы хоть раз из казны брали?» Северная военачальница лукаво посмотрела на мою озадаченность. «Нет… А зачем?» •  «Мы настоящие! Мы живые!..» Полурастения, в грубых холщовых халатах, будто в древесной коре, они тянули руки сквозь металлическую сетку. «Смотри, у нас есть руки, плоть и кровь…» Самая правая из трех сбросила робу, обнажив стройное смуглое тело. Да пропади оно все пропадом! Все эти проклятия, враги, запреты, войны, беготня! Я притянул ее к себе через границу, заключил в объятия. Ее совершенное тело будто было намазано маслом, столь бархатной была кожа… Вдруг она закричала — от боли. «Слишком узко…» «А ты… не девушка ли?..» «Ну как-то же я тебя родила… И всех…» Богиня что ли? Да и хрен с ним. •  Знаете, чем блог отличается от дневника? У дневника — много читателей, у блога — один, сам автор, он же главное действующее лицо. Значит, все наше телевидение — блог одного автора. Ну а все люди делятся по размерности и свойствам на латинские квадраты, базовые латинские квадраты, ортогональные латинские квадраты и… L10 = 10!9! x 7,580,721,483,160,132,811,489,280 •  Последние сто метров до дома дались особенно тяжело. Те ноги, которые не отнялись, жутко болели, приходилось ползти, попеременно то утопая в снегу, то размазывая животом грязную дорожную кашу. «Помогите… Помо…» Знакомые проходили мимо. Вот и подъезд. И кто только додумался развесить по стенам столько проводов, труб и арматурин? Вот святой человек, как бы я без этого до лифта добрался… •  «X-one, S, S, X-two. Heather-one, S, X, S, Heather-two. Understand?!» •  «Теперь я могу сказать вам свое имя. Меня зовут Виктория Александровна <Лан>. Но вы можете звать меня Татьяна Евгеньевна.» •  «Простите меня. Если сможете,» — сказал я, стараясь глядеть в пол, а не на свои расцарапанные до мяса ноги. «А нужно будет?» — спросила тетка, накручивая на кулак кишки серого кота. «Да,» — промямлил я и исчез за дверью. •  «А ты научишь меня читать и считать?» «Научу. А теперь одевайся и иди доигрывай.»

Это как в «10 советах». Я долго наблюдал за манипуляциями девушки на кассе, за тем, как она подносит штрих-коды к сканеру, как складывает некоторые товары на полочку сверху… Пока не стал ею. А тот, кем был я, неуклюжий человек в черной куртке, подошел с покупками. Он протягивал мне какую-то выпечку, булки, пирожки. Я едва удержался от дружеского отщипывания кусочка, вовремя вспомнив, что играю в кассира. Но тот хот-дог положил к себе на полку, поставленную как раз на уровне глаз. Следующая булка была без обертки, а значит и без штрих-кода, за ней такая же. Он уносил их по одной, возвращая с криво наклеенными рваными этикетками, однако радостно пищавшими на сканере. «А вы так и работаете с полкой?» «Да, вот с этой. Очень удобно. Как раз по росту. Вон та, — я провел рукой по поверхности пониже, — не очень, а эта нормально. 197 с вас.» Я, как и в фильме, не моргнув выдал общую сумму (задним умом: взял с потолка). Он (то есть я) вытащил четыре бумажки. Понятно, что первые четыре банкноты в кармане — по 50, это я помнил твердо. Наверно. «Эй, тут много,» — 20, 100 и 500. Я пошарил в кассе — своем кошельке, — десяток вообще не было. «Ой, извините. Дам вот вам тогда новенькие. Только сегодня получил, мне вот еще бумагу выдали на получение, ровно двадцать пять штук. Ага, вот, посмотрите.» Купюры были короче привычных пятидесяток и намного синее. И десяток дать не забыл. Молодец.   Сегодня же день памяти какого-то писателя что ли. Все собрались сразу на выходе из магазина в уютном, если бы не щербатая деревянная гипертрофированная голова этой личности, скверике. Знаете, это голова такого деревенского певца, с псевдонародной прической шапочкой и хитро-добродушным прищуром; весь облик его, его жизнь, навевают что-то до тошноты знакомое, поучительное и правильное. За столом пошлая раскрашенная журналистка тыкала вопросами в ошалелых родственников. «А что вы сейчас чувствуете? А как это, жить с такой утратой?..» Хорошо, если эта располневшая матвиенка знала, о ком идет речь, но эти вопросы… Столько лет же прошло. Вон, дочка вроде бы, она же помнит лишь по детским впечатлениям, а у нее уже морщины… А в центре стоял трухлявый пень некогда огромного дерева, и весь он был увешан птичьими гнездами, даже на приставленной лестнице поместилось несколько. Предание гласит, что тот, кто воткнет в сердцевину палку, а она потом зацветет…   1.23. Бля, какое же говно.   …Я давно туда хотел съездить. После кольца, где дороги расходятся в разные стороны, за пустырем совсем не лес. И даже не ледовый дворец, недавно построенный на месте тусовки бомжей, не-е-ет, я-то знаю. Там же все концы соединяется; за заросшими лопухами школьными стадионами, за фундаментом чего-то еще советского — там дальше завод. Туда мы и ехали с Ксюхой, сшибая хлипкие, кое-как приваренные на месте дыр в заборах, арматурины. У нас вроде тандем был; или нет, я просто сидел на раме. Если идти прямо с перекрестка, до завода не дойти — упрешься в одиноко стоящий на холме 14-этажный одноподъездник. Его мифическая нелепость, высота и недоступность привяжут к себе и уже не отпустят. А мы ехали окраинами, где еще есть тротуары, но дома уже кончились, обнажая неосуществленные замыслы застройщиков, заброшенные асфальтовые площадки, кучи мусора.   Когда на фоне сумеречного неба вырисовались очертания труб с валившей из них тягучей сероватой массой, стало заметно влияние завода. Слева и справа скользили мимо деревья, как ватой укутанные этим дымом, плотным, непрозрачным и почти живым… Все реже попадались стволы с листвой, больше — голые черные палки, ровными рядами рассаженные по газону. «Вот в чем дело! Они просто не доживают до следующей весны! Они просто не просыпаются!» В непосредственной близи здание завода оказалось до смешного маленьким; мы его быстро миновали. «Такое загрязнение! И что они думают про конституцию?» Какую конституцию? С кем я разговариваю? Где…   Шесть, темно еще. А-а, нет, хочу обратно…   …Обычно как бывало — мы носимся по зданию, учитель нас отлавливает по одному и дубасит. Точнее, происходит урок, или таинство восточного единоборства, или называйте как хотите, но все сводится к тому, что каждый бывает сильно побит. Ну и сегодня мы начали было бегать по лестницам, иногда сталкиваясь в узких коридорах, но потом как-то не сговариваясь все оказались на первом этаже. У входа ждал какой-то дядька в синем спортивном костюме (что смотрелось очень странно на фоне наших узких черных кимоно), со свистком, секундомером и добрым печальным взглядом. «Вы что, правда нас будете учить?» «Да. Я проведу урок. Поставлю пятерки. Дам задание…» «Нет, вы правда… Пятерки?… Вы не ошиблись?» «А что, что-то не так?» «Похоже, пара не та… Нет… Или…»   И тут Наташа вытащила (уж не знаю из каких закромов) кастрюлю: «Ребята, у нас борщ кончается. Хватит на один день максимум.» Ну, борщ, велика беда. Еще будет… Их же всех нет. Я разговариваю с пустыми местами. Я сам себе продавал булки. Я один ездил на велосипеде. Один носился по школе… Все мои друзья и знакомые, почти все, кого я встречаю, — все это плод моего воображения. Образы, которые я рисую, места, в которых бываю… Не существуют на самом деле… 25 декабря

Уже на самом краю города сознание начало постепенно возвращаться. В черно-белой зимней ночи, откушенной фонарями у непроглядной тьмы без времени и протяжения, я налетел на бесцветную легковушку. Она была первым, что попалось на глаза.   Из автомобиля вышли трое. Точнее, почти трое: толстая надменная дама и немного растерянный паренек, вынесший и посадивший на капот человеческий обрубок. Мужчина без рук и без ног; урковатого вида прищур, выдубленная кожа с глубокими морщинами на лице и улыбка от уха до уха. «Мужики! Надо всегда оставаться мужиками. Вот я — я мужик! Понимаете меня?»   Он подмигивал, пошло шутил и рекламно изображал простого человека из народа.   Он рассказал, что когда это все случилось, в семье нечего было есть — работал он один. Тогда его жена (эта толстая тетка) ушла; о ней не было слышно десять дней, а потом она вернулась — с деньгами и новой шубой. Так они и живут дальше.   «Надо всегда быть мужиками!» — и он хитро подмигивает, ставя мне в вину собственную нормальность. И он улыбается, заставляя еще больше себя ненавидеть. И он счастлив тем, что у него есть… Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние — это грех. Уныние это грех. Уныние это грех. Уныние это грех уныние это грех уныние это грех уныние это грех уныние это грех уныние это грехуныниеэтогрехуныние…

Хотел почувствовать чью-то благодарность, радость. Ходил по книжным с желанием найти что-нибудь редкое, кем-то давно разыскиваемое. Нашел себе Алису карельского книжного издательства (Алису, о которой когда-то говорила Нероли), слегка потрепанную и пропахшую пылью пополам со старым книжным клеем, и в подарок «Сказку» Гете. Обе книги за смешные, но, к сожалению, последние деньги.   Стоит (ли) подумать о том, чтобы искать книги профессионально.   И еще. Надо писать. В кофейне, как Хемингуэй, гуляя и бормоча в диктофон, как Шевчук, на ходу на чем подвернется, как Хлебников, или постоянно и непрерывно, как Пушкин. Только не за столом, только не специально. Просто писать. Я чувствую, как мне чего-то не хватает, как уходит что-то важное. Из моих слов, записок, заметок. А вслед за ним, как самое очевидное и пошлое следствие, потянутся читатели…

А где-то совершенно точно есть человек, который днем ссорится со своей подругой, слушает музыку, принимает ванну, гуляет по своему городу, встречается с друзьями, играет в компьютерные игрушки, а ночью видит сны о том, как сидит на парах или на работе, слушает анекдот начальника, программирует что-то, читает, готовит или играет в «Паука». И он совершенно точно, как и я, считает, что видит во сне своих знакомых, хотя и не может различить их лиц, слышит их голоса, хотя они только открывают рот, а их слова озвучивает подсознание.   И он знает многое о моей жизни. А я — о его. В конце концов, мы очень похожи.   Такая вот сказка.

Сон закомплексованного ботаника. Имена, уроки и книги.   …Мы с мамой вышли к школе. Я всегда испытываю смешанные чувства рядом со школой; вроде бы столько времени уже прошло, а меня все задевает надменный вид напомаженных старшеклассниц, развязных кобылиц, курящих с неизменной клонированной гопотой на крылечке, острые взгляды осуждения — и игнорирования, все одно, фигурки вертлявых мелких с такими неуместными громадными портфелями. Во мне постепенно просыпается что-то подростковое, угловатое, максималистское. Я часто был посмешищем в своей школе, а тут еще и с мамой — такой дяденька, детский сад!   Благо заметил идущих домой сокурсников, то есть увидел и услышал в первую очередь Андрюху: он на голову выше всех наших, да и голос у него перекрывает посторонние звуки, не то что у меня — глухой, так что надо всегда напрягаться. У ворот я догнал их, остановил Катю, рассказывая о проведенном дне. И было о чем рассказать! Мы сели на занесенного снегом лежачего полицейского (якобы перекрывающего въезд на территорию школы личному автотранспорту) и меня понесло. С утра была какая-то сложная пара, после которой я искал препода, чтобы сдать экзамен. Ждал его с одиннадцати до часу, потом еще пара, а с трех — экзамен. И я даже на все его вопросы ответил, но, по-моему, не совсем точно на последний, после которого экзамен и закончился. Но в конце концов, я остался собой доволен. Катя постепенно придвигалась все ближе, прижималась, клала голову мне на плечо; в конце концов, она уже чуть ли не лежала у меня на коленях. Я подхватил ее, поднялся и поставил на землю. «Екатерина Фердаусовна! Ну знаете, это уж слишком!» Это все из-за нашего разговора позавчера на перерыве — делились информацией о личной жизни. Наверное, мы подружимся, мне бы этого хотелось. А тут еще и Настя пришла; она несла какую-то чушь про то, что нужно организовать музыкальную группу с Катей и Севой (он-то тут причем?).   Я отправился через двор, дальше, к остановке. Там меня уже ждала бабушка, стерегущая коробки с книгами. Мы выполняли чей-то заказ, и теперь коробки должны были забрать их владельцы. Подходили люди, спрашивали, а потом уволакивали за собой тяжелые и неудобные поклажи, стряхнув с закрывавшей их клеенки воду — только что кончился дождь, сменивший зиму весной. Осталась последняя, самая большая коробка. Вскоре пришла улыбчивая женщина и грузный молчаливый мужчина, после приветствия они стали разбирать содержимое. Две трети занимали школьные учебники, но остальное — о, шкатулка Пандоры! Стопка книг серии Женский почерк, собираемой мной по крупицам давно и безуспешно. «А что, и они там <на складе> есть?» — удивился я. «Да, есть,» — в ответ удивилась женщина, как будто это эти книги вовсе и не были такими уж редкими. «А вы не видели там Ренаты? Вагриус собирался выпустить ее „Обладать и принадлежать“, но неизвестно, собрался ли. Зато не так давно это сделало Эксмо.» «Ренату? Нет, не видела…» А ниже лежали эти замечательные книги издательства Махаон: Воины, Драконоведение, Маги, и еще одна, совсем новая, про гномов. Я стал рассказывать про два других издания, вышедшие на волне популярности Махаоновских чудес: дневник злого волшебника, оставшегося без учеников, и дневник истребителя вампиров. Мы мило поболтали, и женщина (ее, кажется, Эля зовут) даже предложила обменяться телефонами, записав свой на кусочке газеты, я же никак не мог четко написать собственные одиннадцать цифр: карандаш не писал, рука выводила закорючки, да еще и сверху кто-то сбивал меня, диктуя невпопад. 7921370… Вобще ничего не видно. А тут как назло еще и их автобус показался из-за поворота. Я в бешеном ритме стал перебирать валяющиеся на коробке ручки, ища хоть одну пишущую, раздражаясь все больше. Когда, наконец, нашел, крикнул водителю, чтоб еще пару минут постоял, но он произнес что-то на своем восточно-водительском и закрыл двери. «Сука! Пидорас! Чурка!» Хотелось плакать, избить кого-нибудь, сорвать злость. Потому что Эля же оставила свой телефон, и я мог ей позвонить, избежав всей этой возни. Конечно, я зол на себя, на всю эту бессмысленность.   Я сел на бордюр. И увидел идущую ко мне через дорогу Владу. Всегда особенно красивая, всегда светящаяся тихим и мягким светом… Мы поцеловались в знак приветствия, но она почему-то целилась не в губы, а в щеку, а потом не сняла наушники, как это обычно бывало, а села рядом, погруженная в свои мысли, и стала подпевать музыке из плеера…     You wanna play'n me this morning,     You wanna play'n me today.     You wanna play'n me this morning,     You wanna play'n me toda-a-ay…

Ах, мои усики! Ах, мои ушки! Как я опаздываю! Ах, боже мой, что скажет Герцогиня! Белый кролик

Ох, лапки мои, усики! Мы опять переселяемся. В спешке и страхе, толкаясь и пища, мы перебегаем от укрытия к укрытию. Столы, ковры, стулья, шкафы, огромный комод… Уф, в этой квартире, кажется, нет ни людей, ни гномов. Но с последними хотя бы можно договориться; или подраться, если их немного.   Я думал, будет наконец-то привал, но приказы не обсуждаются. Нужно быстро осматриваться, обживаться, выставлять часовых, организовывать питание… Я должен зажечь газ. Командир сказал мне зажечь газ. Приказы не обсуждаются. Ох, лапки мои, усики! Больше я не увижу эти узловатые пальчики, эти острые коготки! Кожа обгорит и слезет, тоненькие косточки сломаются. Мне впихнули зажигалку и спички и толкнули к конфорке. Я судорожно сглотнул и задержал дыхание. Шерстка на загривке медленно шевелилась, как будто волосы были живыми. В тишине вспыхнуло красное пламя, а потом сразу синее. Я отпрыгнул, прижимая лапки к груди. Лязгнув, откуда-то сверху на плиту приземлился закопченный чайник с кривым носиком. Я едва переводил дыхание; ликующие крики, шум работающих мышей, шуршанье беготни — все сливалось у меня в голове. Командир похлопал меня по спине…   «Люди!! Там люди!!!» Из коридора с выпученными глазами вылетел испуганный дозорный. Мы побежали через коридор к выходу, вооружившись копьями (или ружьями со штыками) в шкафу по пути — скорее для собственной уверенности, чем для обороны. Кто-то осторожно открыл дверь наружу. Мы притаились возле этой дыры в мир — не очень дружелюбный и совсем непонятный. Мир оказался огромной круглой комнатой с неровным полом и стенами, как будто заплесневевшими или заросшими мхом, по ту сторону от нас был дверной проем, в котором стояло два существа. Роста они были огромного, шерсть на голове была длинна и спутана, а остальное тело было прикрыто тряпочками и шкурками. Люди направились в нашу сторону, и мы замерли. Но они и не думали нас замечать: я слышал, как левее и выше что-то щелкнуло, а потом люди исчезли. Кто-то говорил, что они залезли в дыру в стене и прикрыли ее за собой.   Мы потрусили к дверному проему, озираясь по сторонам, готовые тотчас броситься обратно. За проемом оказалась… Ну конечно же, лестница! Вверх и вниз уходили белые ступени без перил. Я прижался к стене: высоты я всегда боялся, да к тому же знал, чтò там внизу… Я глянул вниз и отшатнулся обратно к стене — пролеты, пролеты, пролеты и черная бесконечность.   А тем временем остальные, не обращая особого внимания на предмет лестницы, забрались на этаж выше, и я догнал их, по пути поправляя рубашку. Рубашку? Так, а это… В том месте, где на нашем этаже был проем, здесь красовалось окно в такую же по размерам комнату, но на зеленом полу там и тут красовались белые пустые квадраты, будто кто-то бросил рисование, оставив незакрашенные пиксели. Я прижался к стеклу, кто-то засмеялся надо мной, все поплыло, я напрягся, сжал кулаки, я чувствовал какую-то неясную силу, малоподвластную мне. Вдруг смех прекратился. Я открыл глаза. Все смотрели попеременно то на меня, то за стекло — а там белые квадраты стали пропадать, на их месте появлялись трава, холмы, вода… Я выдохнул. И упал в обморок.   Когда я очнулся, оказалось, что я был без сознания целый месяц. Командир повел меня показывать территорию — новую построенную империю. Империю моего имени, как сказал командир. Я отметил про себя, что на входе лучше поставить дозорные башни и стену, тем более тут такая удобная возвышенность…Солдаты, часовые, строители, рыболовы, повара… каждый знал работу и свое место. Мыши быстро плодятся… Командир что-то говорил о системе распределения работ, об обязательной периодической смене деятельности, об отдыхе, нагрузках, достижениях, образовании. О моей роли во всем этом. Но я плохо помню.   Он подвел меня к речке, с шумом спускавшейся с холма. Над водой периодически появлялись мокрые мордочки, чтобы глотнуть воздуху. Выяснилось, что строили электростанцию (или мельницу — принцип тот же) по какому-то хитрому плану: вода должна была не крутить колесо, а попадать в трубу и… Я не дослушал. А что со старым местом? Что с теми, кто остался этажом ниже? Забыли про них?! Я бросился к вниз. На входе в первую комнату я замер. В центре над полом в воздухе висели странные существа: пара из них походили на больших воздушных скатов, помахивающих длинными перепонками-плавниками, остальные, похоже, были наездниками с множеством лап и щупальцев, вооруженные длинными копьями или трезубцами, оседлавшие что-то похожее на огромных блох.   Лапки мои, усики... Все эти существа медленно повернули в мою сторону.   Последнее, что я помню, это как бежал к часовым на возвышенности и кричал им, чтоб трубили тревогу.

Валерий Горбачёв
Как Хрюша зиму зимовал

  "А поросята разные нужны, тут тоже каждому своё. на мой взгляд Оливия очень даже мила, тексты опять же душевные, ироничные...Ну может всё дело в том, что у меня не было в детстве знакомого деревенского поросенка, вот разве что Фунтик из мульта=)))"
(здесь).

  Может быть, дело в том, что в детстве я был прилежным, аккуратным и трудолюбивым мальчиком, ботаником, разве что без очков. Нет, но тогда первым кумиром и секс-символом у меня должен был стать, я не знаю, крокодил Гена или Джон Рэмбо, а стал даже не "правильный" дядя Федор, который сам по себе мальчик, а кот Матроскин, который сам-по-себее кого угодно (разве что не Снусмумрика только). Или, может, в том, что в девятом я, отличник и любимчик учителей, надел старинные отцовские мантаны, которые он (когда еще!) привез из Афгана, клетчатую рубашку и косуху, а потом отпустил волосы. Или даже в том, что я всегда играл в игру сознательного человека, никогда не хвастался, если не был уверен в предмете хвастовства, не бросался словами, если четко не знал реакции собеседника, и всегда умел кататься на коньках. Да, наверное поэтому книжка про Хрюшу - одна из самых истрепанных. И, скорее всего, поэтому мне так не по душе Оливия.
  Или в том, что многие вещи не нуждаются в формулировках.
Детство тут

Третья часть короткая.   Я застаю ее у соседей в слезах. Говорит, что мать подозревает ее в беременности. Что же еще может быть страшнее для молодой девушки, да и для ее родителей тоже. Утешаю, предлагаю все обсудить, подумать. Постепенно глаза ее становятся сухими, и вместе со слезами пропадает и она сама.   А на смену уже несется пустынный полусредневековый мир «Страны приливов», где безумная мамашка колотит прячущихся детей, едва они попадутся ей на глаза, а на моей кровати распластана чудовищная жирная девка, изнывающая от желания. Глиняные стены, бурелом, низкие потолки, небо в оконцах под потолком, испуганные глаза детей, все прыгает, вертится, скачет.   Пока меня не выбрасывает на одну из автобусных остановок. Где в тишине воскресного ясного утра я и дожидаюсь Ксюшу…   Как будто ничего не происходит.

Что бы я ни писал о драках, монстрах и сексе, я остаюсь вшивеньким интеллектуальчиком, боящимся риска, боли, провалов, крика, но больше всего — себя. Мечтаю вернуть сновидения во время припадков судорог, когда мне было 9-10. Все вокруг сейчас — лоскутки и огрызки.   Совесть выбросил. Если увидите вконтакте, это моя. В друзья добавлять не советую — дура и стерва. На очереди, видимо, чувство справедливости и мозг. Последний третий день вытекает с насморком.   Снилась Ксения Собчак, со своей подружкой насилующая ко всему безучастного мужика и заливающая кушетку и пол по периметру потоком спермы и собственного секрета. Откуда в ней столько жидкости.   И даже теперь.   Тошнит от тсебя.

«Да-а-а, — тянул я. — А вот если ка-ашку, да еще чем-нибудь побелить… Как же это-о-о… И бумажки еще такие бывают красивеньк…» Как только тень под дверью исчезла, психи зашептались, скоро и серьезно.   «Они сделали подкоп!!..» — не сдержав эмоций, воскликнул один. «Да не ори ты,» — я толкнул его. «Как они смогли-то? За всеми ведь постоянно наблюд… И БУМА-А-АЖКИ! Ну, вы ведь все зна-а-а-ете, как это всегда быва-а-ает…» Я снова загундосил свою белиберду — под дверью показалась тень. Это могли быть и не стукачи, но мы боялись. Я огляделся. Длинная комната, покрашенная грязно-голубой краской, несколько кроватей, сидящие гурьбой человек пять в одинаковых застиранных синих пижамах — это мы. Тень снова исчезла. «За границами постоянно наблюдают, где и как они смогли вырваться?» «Они быстро, через какую-то трубу. Там потом совсем небольшое открытое пространство…»   Не знаю, зачем и почему, но нас выпускали гулять: на территории стоял большой магазин, и мы, одевшись в штатское, поодиночке там иногда прогуливались. Наверное, не все так просто, и за нами наблюдали, или это вообще из другой жизни… Охрана там не дремала. Один — бугай в черной форме — увязался за мной; вместе, не знаю, с главным менеджером что ли (такой зализанный типчик в костюме) они загнали меня в угол. «Уютный магазинчик,» — натянул я на себя улыбку, вертя в руках первое, что подвернулось — какую-то вазу. Зализанный мигнул охраннику, и они исчезли.   А я нашел место побега. Магазин, видимо, находился на склоне, и второй этаж упирался в лес. Заднее крылечко выходило на канаву, а через несколько метров — заросли. Тихо и безлюдно. Я облокотился на косяк, и стоял так некоторое время, не думая ни о чем.   Внизу меня уже ждали. Я успел выскользнуть из магазина, но за мной погнались двое старых знакомых, сшибли в придорожную пыль… Краем глаза я заметил бегущих с другой стороны людей. Моих друзей. Психов…

Использовать свою голову вместо телевизора. Это как-то… противоестественно. И не очень приятно. Пища для размышлений. Пелевину и Грустному Бэби.   Когда манерная Рената стала распространяться насчет современного театра, культурно и очень тонко опуская приглашенного собеседника, я понял, что стоит повернуться на другой бок…   Кто-то все твердил и твердил абзацы из учебника по биологии, будто каббалу. И эффект был похож, как от бормотания раввина на миньяне: сознание уносилось куда-то в сторону, ближе к этим паучкам, лягушкам, гусеницам. И вот я уже вижу, как органеллы прорывают углеводные стенки клеток, соединяясь с пополнением из-за баррикад… И все несется, кружится, вертится, и становится игрой: подземелье, паучки и лягушки. Нужно собрать все предметы: ключи, квадратики, звездочки, листья и перышки — всего 20. После моих па на сложной площадке с пауком, когда я, избегая прямого столкновения, чуть не соскользнул вниз в пропасть, я запрыгнул в узкий проход. Как видно, это была локация не основной линии лабиринта: в темноте я почти сразу провалился в колодец, и если другие места буквально кишели всякими тварями, то здесь было удивительно пусто и тихо. Я собрал висящие над водой предметы (осталось найти два — причем непонятно, где их вообще искать). Погруженный в свои мысли, не заметил, как вылез обратно. Все твари, как один, все время по ходу прохождения карты с суеверным трепетом повторяли имя, то и дело сами себя обрывая, оглядываясь, переводя дыхание или срываясь на хрип. Мертвая принцесса… Как молитва, мантра, заговор, как страшнейшее проклятие. И вдруг…   Прямо передо мной почти изниоткуда возникла женская фигура, закутанная в простыни — удивительно белые и чистые среди грязи, темноты и сырости подвала. На голове у нее был такой же белый платок, полностью скрывавший шею, волосы и глаза, так что было не понятно, видит ли она вообще. Она схватила меня за руку и принялась шептать что-то сухим голосом, а меня в дрожь бросило от сознания того, что это… это… И вовсе не простыни на ней…   «Ты похож на нее.. Похож… Ходишь, как она. Иногда говоришь так же.» «Я слышал, чтò…» Да, я слышал, что с ней случилось, но сейчас не самый лучший повод ударяться в воспоминания. «Что ты знаешь про мертвецов? Ты видел их?» «Я… А… Они делают из них солдат…» Она тяжело вздохнула. И вдруг прижалась ко мне. «Здесь акции, номера акций,» — и в моей руке оказалась смятая бумажка. «Но я в этом ничего не понимаю.» От нее веяло теплом… И одиночеством… «Слушай меня внимательно. Тебя встретит сэр Макс. Он знает гени#   Будильник. (To see her)

Высшая оценка для блоггера — перечитывая свои старые записи, получать удовольствие… (Если называть вещи своими именами, то это — формула «Ай да сукин сын!»)

Я научился жить один. Выключать вечером свет, отворачиваться к стене и не трястись от ощущения чьего-то присутствия. Не рисовать Таксидерми в дверном проеме, не видеть движения на столе, не слышать шорохи, скрипы и всхлипывания, вытолкнутые моим сознанием. Не ждать, что сейчас из щели у изголовья вылезет чья-то корявая рука, в ногах зашевелится крыса, а над ухом засипит смрадное дыхание.   Я научился ходить в темноте и не шарахаться от никогда не меняющихся очертаний предметов. В пустой квартире с кухней, где, как кажется, никогда не горел свет, в городе, на ночь погружающемся в непроглядную темноту и мертвую тишину. И самое страшное — видеть кухонный шкаф, выпячивающий грудь с тарелками и банками, нависающий над столом и плитой, хранящий какие-то неведомые заготовки, травы, отвары и отравы.   А на следующую ночь я привел ее туда. В ту квартиру, где еще недавно так боялся, что кто-то постучит в окно четвертого этажа, что лифт ведет в другое измерение, что лестницы периодически перемещаются или обваливаются, что в закоулке у мусоропровода ждет кто-то недобрый — то есть в квартиру, в подъезд дома которой лучше вообще не заходить.   Мы целовались, нетерпеливо прижимаясь все теснее, гладили и ласкали друг друга, ерошили волосы и царапали спины. И когда я уже залез к ней в трусики, она мягко отстранила мою руку: «Мне сегодня нельзя, понимаешь?» Я замер.   Это нечестно! Я не был готов к такому! Так нельзя…   Я с силой оттолкнул ее. «Да что вы все, с ума что ли посходили?!» Надо успокоиться. Надо все расставить по своим местам. Надо <зачеркнуто, зачеркнуто, забыто>   А потом мерзкие мальчишки стучали в окно на балконе. Они встали друг другу на плечи, и последний дотянулся до четвертого этажа. Он дразнил мою злобу и бессилие, говорил, что я не могу толкнуть его, иначе он разобьется насмерть, а вся вина ляжет на меня. Ненавижу.