ПЛАЦКАРТ

разные годы

русская разговорная речь на рубеже веков

ПЛАЦКАРТ 3

Нет, я сигареты не люблю… Они, конечно, духовиты, но не забористы. А махорки – где теперь достанешь?...
Ты не смотри, я ведь не побираюсь, - люди сами дают. Посмотри какой орден!- мне его в госпитале вручала Черчилиха или Рузвельтша, уж и не помню…Я, браток, один раз даже заграницей был. Правда, на танке…Эльба, знаешь такая река есть.
Раз такое дело, давай по сто грамм! Ну, ты как хочешь, а я как знаю…
Лето 1982 г. Кисловодск – Адлер.

Видал парня – мне тюки помогал таскать? Сам подходит – «Помочь?»- «Ну, помоги.» Дал ему на бутылку. Сам он из Астрахани, сдуру подписался работать на кирпичном заводе под Каспийском. Привезли их – и в кандалы! Ну, натуральное рабство! И конкретно: бери больше – неси дальше. Он целый год там ишачил.
Бегут, конечно, - охраны почти нет. Но их дагестанская милиция отлавливает – и айда назад! Там же все повязано… Этому повезло – ушел. Я ему кричу: ты тут оклемайся, доставай автомат и туда. Мочи всех подряд! Но он подсел на стакан, ему это сильно не нужно. А я, блядь буду, так бы и сделал!
Нет, на Кавказе русские сейчас – нация опущенная.
Ноябрь 1997 г. Кисловодск – Новокузнецк.

- Алина, ну как тебе не стыдно! Как ты дядю Витю назвала – сука?
- Мамочка, а слово «сука» подходит и женщинам и мужчинам!
1995 г.

Ну, ни фига – они еще дождутся! Сравняли народ с гавном! Блядь, новые буржуи! А тут бутылки собираешь, чтобы хлеба купить. В магазин заходишь, как в музей – полюбоваться. Ну, ничего – еще взойдет наше время! Всех их поставим к стенке!
1999 г.

Значит, едем с напарником. КРАЗ с будкой – будку под завязку забили «пепси-колой». Едем в Сургут. Напарник плохо слышит, на

одно ухо совсем глухой. Тормозят двое, а уазик стоит на обочине. Подходят:
- Дорога наша. Отстегивайте лимон! Или - вот граната - от вашей «пепси-колы» ни хера не останется!
А Толян же не слышит, увидел гранату и кричит:
- Если дешево – берем десяток!
Хохма!
«- Ну а что эти крутые?»
Что-что… Отвалили, - у меня-то крыша повыше будет. Даже извинились.
Декабрь 1997г. Новокузнецк – Кисловодск.

Ельчин же говорит, а сам ничего не соображает. У него в каждом ухе – радио. И ему кто-то подсказывает. Да видать плохо подсказывает…
1998 г.

ПЛАЦКАРТ 4

(февр. 2007 г.)

Я строился… Приходит братуха – у тебя растворитель есть? А я на всякий пожарный закупил бутылок пять… -Ну, бери… Так он еще раз прибегал,- а за два дня все вытаскал… Прихожу к нему, а у него вся квартира этим растворителем пропахла!
А как получилось?! Развелся он с женой – а ведь сам виноват – чуть что, пиздюлей ей навешает!- вот она и ушла от него.. А братуха – слабый – переживал- переживал - и подсел на иглу. Берет мак, растворитель – и варит…Двинется и сидит никакой – губы распустил, - тащится. А ведь сам себя гробит – разве не так?! Уже загибаться стал – вены от этого растворителя становятся как стеклянные,- тут недолго и в ящик сыграть! Да еще штука в день на это дело уходит.
Я ему говорю – ебаный ты по ушам! – чего ты творишь! - живи, ну чего тебе не хватает! - Да, ладно, я выскочу… Ну, может и выскочит – один раз у него это получилось…

В Москве мы бы с тобой так не посидели бы, не побеседовали…Там у них – по доллару в каждом глазу! Соберутся трое-четверо, замутят дело – срубят быстрые бабки – и разбегутся. Веришь-нет, а потом и не позвонят друг другу. А если человек при делах?! – так он вообще сам по себе, и никто ему не нужен.
Я же догадливый такой, что аж самому противно! Ждать лучшей жизни – все пропустить! Если лавешка есть – надо вложиться по уму - и давить на одно. У меня в этой жизни –, как говорится, все впервые … А другой не будет – правильно? Вот я так живу…
Вот только старушек жалко,- что они могут на этой пенсии?! Ты мне не дай, а бабке этой дай! Помочь хочется, а тут думаешь, как самому прожить? Как детей поставить на ноги? – ну, правда ведь?!

В те времена как было?...Мы – учителя все агитаторами были. И в выборы – пока не облегаешь десятидворку, пока все не проголосуют – домой не отпускают. А зима, снегу по колено– надену валенки – еле-еле сама себя тащу. А к кому-то и по два раза приходилось ходить…А избирательная комиссия – все здоровые бугаи – уже давно сидят и пьют… Но все равно – как мы старались, как мы готовились,- все же это был праздник! За войну люди намучились – так ждали эти выборы…Наш дед уж какой старый был, с палкой ходил- а вставал в шесть часов, чтобы первым проголосовать. Дед наш был политический – радио слушал до самой смерти и газеты читал…А сейчас мало кто из стариков пойдет голосовать…
1991 г. Татарск

- Чумак был в Омске… Тоня туда поехала… Билеты продают заранее – на несколько сеансов. Она все-ж-таки попала и купила там заряженную фотографию. Приехала, аж светится вся! И говорит, что если что болит –« я приложу и проходит!» Надо сходить – посмотреть на эту фотку. Может приложить ее к моему радикулиту?
- А что ты хочешь?! – Люди-то надеются…А у нас в больнице – в психическом - лежала одна женщина. Так ей казалось, что она слышит голос Кашпировского: «Раздевайся!» Она раздевалась и бежала на улицу…
1989 г.

- Бабушка, ты почему плачешь?
- Да. я уже не плачу…
- А почему у тебя лицо в плачевном положении?! Папа! Она все горчее и горчее плачет!
1995 г.

ПЛАЦКАРТ №5 - 1

Привозят отпевать бабусю в американском гробу. Гроб наверное, миллиона полтора стоит. Машин понаехало всяких – море! Ну. отпели мы ее – все как полагается, Спрашиваем: «Где хоронить будете?» - «Сжигать повезем в крематорий…» Господи, да лучше бы эти деньги в храм отдали, а бабушке купили бы гроб обыкновенный».
1999 г.

Вот еду из санатория… Нас было четыре женщины в палате. Лечили хорошо, ничего не могу сказать. А вот наедались не всегда…Возьмем вечером консервов, хлеба, чаю заварим и переговорим обо всем . Так вот что я вам скажу – никто без горя не живет…
1978 г.

- Бабушка, а откуда я получился?
- Ты Сережа получился из живота мамы.
- А как же я туда залез? И что, когда мама ела – вся еда падала мне на голову?!
1998 г.

Чучелы, да если я вас не буду напаривать, то чем жить буду?! Начальству – дай, ментам – отстегни…А рюмочная моя… На прошлой недели четверо набрались, столик сломали и смылись…А кто платить будет? - Пушкин!?
А я и в долг налью… Приходит утром Жора – парикмахер, руки трясутся… «Дядь Женя, я же человека зарезать могу. Похмели…» Похмелю, конечно. Я тебе не доливаю? Ботало, ты!- Ну ладно, не долил грамульку… Подумаешь, делов-то… Так я же и не разбавляю?!
1986 г.

Сократили меня, а двое пацанов растут…И вот я первый раз вышел на рынок с колготками… Стыдоба! Но я каждого покупателя готов был в макушку поцеловать,- такая была безнадега!
1993 г.

У меня в Москве знакомые…Папа работает в Курчатовском институте, а что им платят – гроши! Мама вся из себя интеллигентка – ходит в храм,- ни одной службы не пропускает… А сын учится в консерватории, играет на скрипке в переходе – и кормит всю семью.
Но у них там все по правилам: лицензия, камерный оркестр… Да и переход, знаете, - валютный – от Кремля к библиотеке имени Ленина.
1999 г.

- Ой. Танька! В нашем вагоне – тараканы!
- Чё орешь! – Они такие же как дома.
- Нет, домашние – другие, - не такие страшные!
1998 г.

Водка есть «левая», которую с заводов тащат… Эта – нормальная. А есть «паленая» - в подвалах крутят. – Там всякой бурды до фига: и бутылки немытые идут, и спирт разбавляют водой из-под крана. Вот этой и травятся люди. Знаешь случай? – Мужик подходит к киоску: «У тебя водка – не паленая?» - «А вскрытие покажет.»
2003 г.

ПЛАЦКАРТ №6

У меня, блин, организм так устроен… Выпьешь на копейку – запаху на рубль. После водки еще не так, а вот все остальное…
Вчера жена кричит: «Опять нажрался – вон как перегаром несет!» А у нас на работе бухгалтерше пятьдесят лет справляли. А бабы, они что выставляют? – шампанское, да сухач… И что мне теперь не дышать … Или вообще не пить, что ли!?
Кисловодск – Минводы, сент.1979 г.

У мужа – мат-перемат, других слов, считай, и нету. Такой злой, что и в гробу ногой дрыгнет.
Новосибирск – Москва, июнь 1996 г.

Всю жизнь учил, заведовал кафедрами сразу в двух институтах, а вот отличников не любил… Уже по тому как студент входил в аудиторию, мог определить – знает он или нет. По шесть раз ходили ко мне экзамен сдавать. Так вот они узнали, каким трамваем я езжу в институт… Однажды захожу – зима, все окна замерзли – и на окне нацарапано: « Денисюк – сволочь!» Но, вообще говоря, студенты меня уважали…
Новороссийск – Москва, август 1984 г.

Я знаю, что меня родила мама. Но я был всегда!
(Валера, 6 лет.)
Татарск – Омск, 1986 г.

Японцы – люди умные и хитрые… Они серут дома, в горшочки. Земли у них мало, так там все на говне растет. А мне еще отец рассказывал, что закупили они у нас целый состав стаканьев… Так наши – рады стараться!- для этих стаканьев сделали ящики из хорошего дерева. Ну, пригнали к ним этот эшелон, так они эти стаканья разбили – и на стеклозавод. А из ящиков красивую мебель сделали, а потом нам же и продали, да, поди еще и за большие деньги.
Татарск – Омск, сент. 1985 г.

Есть у нас один блаженный – Ваня убогий… Иоанн! Он – недвижимый с детства, сорок лет на одном боку. Его на коляске к
храму подвозят, он там и пророчит, когда в настроении…А у меня тетка недавно умерла, она меня вместо матери воспитывала. Я подошла к нему: «Ваня, у меня тетка преставилась, - хочу хоть во сне её увидеть – поговорить…Ну, что мне делать?» Он высунулся из своих тряпок: «Замкни уста!»,- и все. И больше ничего… А что мне теперь думать, и что мне теперь делать – ума не приложу.
Кисловодск – Минводы, 30 сентября 1979 г.

Папа у меня все тащит с загнивающего Запада…Ну. шмутки всякие… Он у меня – очень-очень выездной! По квартире можно на велике кататься, - и улица Горького рядом… В одной комнате – три этажа птиц, мать их разводила. Она умерла два года назад, так теперь женщина приходит, за ними ухаживает. Вот все есть и машина, и дача – и нуль женихов.
После факультета распределилась в «Работницу»…Ну, и редакторша у нас - семьдесят четыре года. Натуральный божий одуванчик! Ничего живого не пропускает. А убрать ее никак не могут – она же с Крупской работала!
Москва – Кисловодск, 17 сент.1981 г.

«Да, брось ты эти карты! Что толку играть, если не на деньги… Слушай сюда! Значит, бабки я держал в собачей будке. Собака была! – когда злилась,- в два раза больше казалась. Знали, конечно, что у меня деньги есть – кинули ей кусок мяса с отравой – она и сдохла. Весь дом перерыли, а в будку и не заглянули. Ну. думаю – понял!
Значит, было у меня двадцать кусков – все в новый дом вложил. Двухэтажный – с бассейном! Но, блин, тому дай сверху за цемент, этому – за кирпичи… Да и цех мой прикрыли. Так на первом этаже и остановился. Но бассейн сделал – теперь там карпов развожу.
Кисловодск – Адлер, 1981 г.

Ну, как это делается…Сдадут строители объект, сообщат наверх,- сделают торжественное. А потом закрывают на доделку.
Ну, и у нас также было…Сдали мы Дом культуры – все чин-
чинарем - президиум на сцене, оркестр…И только нам стали вручать Красное знамя – занавес-то и завалился. И пошло-поехало: то да се – уже и пол им кривой! – Так я же не себе пол делал! Короче, турнули меня из бригадиров на месяц, а всю бригаду лишили квартальной премии.
Кисловодск – Москва, февр. 1981 г.

Пришел к нам в храм парень…Такой смиренный и глаза жалостливые…Отстоял службу и говорит – а у нас в Дивеевском не так отчитывают. Еще говорит, что в монастыре сестры бедствуют – приход-то там маленький.
Собрали мы ему денег, он и уехал – обещал через неделю дивеевский канон привезти. Неделю его нет, вторую… Батюшка позвонил в Дивеево, а там об этом парне и не слыхали.
Во как!- теперь и на вере наживаются.
Москва – Александров, зима 1996 г.

Вот сосед умер…Шел, споткнулся, упал – и умер. И говорят, что легкая смерть. А я не согласна так – сдохнуть на ходу, как собака…Я хочу поболеть, чтобы все сыны съехались, чтобы я им всем наказала, попрощалася…А уж потом и умирать не обидно.
Омск – Новосибирск, май 1995 г.

Вчера в горкоме выдали паёк перед «седьмым». И паёк какой-то странный… Две палки колбасы, масло, мука, сода, коробка конфет – это понятно. Но зачем мне шесть бутылок импортного пива?! – Раньше всегда шампанское давали… Да еще – пятьдесят крышек для консервирования,- а зачем они мне, я сроду ничего не закатывала!?
Минводы – Кисловодск, ноябрь 1983 г.

- Слушай, – ты, что и на пианиста учился?

- А как же! - Вся задница исполосована. Мать говорила – «Ты опять за инструмент не садился!? Негодяй!» - А я уже знал, что мне будет - и кричал:«Нет, мама, я – годяй! Я – годяй!»
Пятигорск – Ставрополь, 1978 г.

Мы раньше на Варварке жили…Церковь рядом,- службы, как полагается. Она и сейчас там стоит… Так мы – девчонки тогда – ходили по домам: «Вот подпишите, что колокола мешают спать…»- Дуры! А сейчас дочка крестилась в сорок лет, да не в церкви, а дома. Боится, что в институте узнают, она же – кандидат наук…
Москва – Александров, 1985 г.

Я в Кремлевке медсестрой работала… Так наши своих стариков и старушек к нам сдают, - полечиться. А получается – жить. А те тоскуют, им хочется домой, к внукам…А нашим, видно, неудобно, что старуха по дому шастает.. И берут их только на праздники, да и то не всех. И слоняются они по больнице – сильно жалко их…
Москва – Кисловодск, 1978 г.

Все-таки, в этой жизни надо кого-то бояться…Ну, фининспектора, как Маяковский, или КГБ, как совсем недавно. А я вот сейчас никого не боюсь – крыша у меня ментовская. Просто надо занарядить хорошо солидного человека, а не отстегивать всякой шушере. В-общем, блин, нравится мне это строительство капитализма – мутная вода и никакого контроля!
Май 1999 г.

Муж устроил ее в салон красоты… А что это на самом деле? – побреют бабе все, что надо и где надо…Ногти постригут, пятки натрут – твою мать! А эти дамы богатые, они же капризные до ужаса – не приведи Господь!
Так теперь Анька продвинулась – учится театральному гриму и иногда делает макияж. И подрабатывает уже - и на свадьбах, и на похоронах...
- Что и покойников?
И покойников. А хуле делать?! За квартиру в Иерусалиме они платят 250 баксов, да за эту учебу – 300! Учит какая-то мымра из Голливуда – «Макс-фактор», твою мать! И жить на что-то надо.
А хозяин салона, сука!, мотается по всему свету, у него этих салонов до едрени фени… А моя дочь – мое лучшее произведение! – копается в их дерьме.
Дек. 1998 г.

- Девка, что-то у тебя кухни мамкиной-то нету!
- Что-что?
- Да. сисек, говорю, у тебя не видно…
Июль 1982 г.

Да. ваш Кисловодск – такой же савецкий город, как все. Кожаные пиджаки – и все им можно, – барыги, да мясники. В Универе я сильно фестивалила,- ну и отчислили за аморалку.. И пошло-поехало…
Я же мужика вижу насквозь, и всегда ухожу красиво… Еще ни разу не залетела, и чтоб не заплатил. Только один раз… Шкафина под два метра и бухой до ужаса – ну, совсем в пополаме… И я набралась,- а я ведь ничего - кроме шампанского… А он водку подливал, козел вонючий! Я думала, ну, поскорей бы все это кончилось…
А когда человек нравится, да, хоть на траве! Пальто – и вся постелка. Но полтинник отдай ! – на что же я жить буду?!
Баку – Симферополь, лето 1983 г.

В начале войны мы жили в Баку…Отец ушел на фронт, а мы с мамой жили недалеко от вокзала. Так из Баку на фронт шли эшелоны…А кто их охранял? – Инвалиды, да комиссованные по тяжелому ранению. И шли эти эшелоны через Чечню, и вот тогда еще - их грабили. И охранников бывало, что чеченцы убивали – в нашем районе двоих похоронили… Так что не зря, не зря их Сталин тогда выслал…
Авг. 1999 г.

Если знаешь, что большой праздник и робишь, то плохо получается…А если не знаешь, то еще туда-сюда.
Да и работать – считай, никогда не грех… Еще мой дед Порфирий говорил, что работать, это ведь почти что - молиться…
Лето 1993 г.

Мам, а вчера Феликс из первого «Б» сказал, что скоро будет конец света. А потом долго плакал, что успел так мало пожить…
1999 г.

Ну прибиваю я ей крышку к ящику, а в посылке – сало и пышки…Она говорит:
- Милок, ты мне и адрес напиши…
И диктует : «США, округ Колумбия…»
- Бабушка, да пышки-то десять раз испортятся!
- Ну, ничего, - пусть хоть посмотрят, что мать спекла…
Март 1981 года.

-Представь, у меня завелась мышь,- сожрала почти целую коробку «Геркулеса»… А если она заберется ко мне в постель!? – я же с ума сойду на этом самом месте!
- А ты возьми стекла натолки – и в фарш…Или мышеловку купи в магазине.
- Ага, я уже видела мышеловку, - там такая пружина! Это же брызги во все стороны полетят! Это еще страшнее!
1979 г.

ПЛАЦКАРТ 10

А я всю жизнь в вагоне… С вами паразитами веселее. Такие артисты попадаются – не приведи Господь! Вон смотри, в одних носках поперся в туалет, - ну, что с ним поделаешь –ведь алкаш натуральный… С пятьдесят восьмого проводницей мотаюсь: два-три дня дома – и вперед - с песнями. Правда, три года в депо вагоны мыла, это когда мать болела, я за ней ухаживала… Парень, а тебе водовки не надо?
5 октября 1985 г. Кисловодск- Новокузнецк.

И бросил Витек свою физику – все эти пи и ми мезоны – на хер! И начал строить коровники по колхозам. Собрал шарагу ребят, и стал наш Витек – яростный стройотряд! Через год у него уже все было схвачено – базы-мазы…
А потом бросил и это дело. Два года пьет и пишет книгу...-«Я им блядям покажу!» - А что он им покажет?!
Да. с ним у нас дела шевелились…А сейчас, как ни крутись – больше трехсот не выходит.
У нас с Витьком был любимый состав – «Огни Москвы» - водка с красным шампанским… Как врежем по бокалу!- и понеслась душа в рай!
Апрель 1982 г. Кисловодск – Москва.

В молодости я грузчиком в магазине работал… По две бутылки в день выпивал, и голова не болела. Потом долго не пил по болезни глаз. Сейчас вот выпиваю, но понемногу… А выпьешь,- все как-то веселее жить.
Я ведь долго живу, всех моих товарищев уже нет. А я ведь две войны отвоевал! Как говорится – всего насмотрелся, твою мать! Была такая компания – финская, сурьезная компания, А сколько там наших полегло!- веришь ли, трупы в стога складывали. В Отечественную с Рокоссовским воевал. Потом нами Жуков командовал – хороший полководец.
А Гитлера надо было живым взять. Посадили бы его в железную клетку и по всему миру показывали бы…
1984 г.

- Витьку помнишь?
- Ну да…Мордоворот такой.
- Ты что! Он вообще стал скелет. Цирик у него…Ну цирроз печени. А его брата Леху помнишь?
- Леху?
- Ну они же живут на квартале – еще пили у них…
- А хер его знает…Забыл…Я помню в прошлое воскресенье у меня был день рожденья. Пили же с тобой?
- Ну со мной. Так Леха вскинулся.
- Что?
- Ну сам подвесился…Уже неделю, как похоронили…
- Ни хера себе! Не, с пьянкой надо завязывать…
1998 г. Минводы – Кисловодск.

Просто вино – это ничего. Вино – это надежда! Надежда на радость. Если радость есть – дорожи. Не торопись, не усиливай… Сейчас душа в рай дверь открывает.
Два ящика везу…Дочь учится в Университете. Учится в Москве!- сам понимаешь…А что главное в жизни?- Чтобы человеку было чем гордиться! Давай за это выпьем …
Адлер-Москва. 1981г.

Судьба сталкивал с многими людьми. Все-таки, восемьдесят шесть лет прожил на этом свете…Как-то Маяковский в театре что-то спросил. Я ответил. А поговорить? – Ну я же не считал себя вправе…Был на «дерньере» «Ревизора» у Мейерхольда. Даже конверт спёр – курьер бросал его в публику…
Поэты…У меня же весь серебряный век стоял на полках, пока вор не завелся…Но в тридцатые уже все лизали жопу…И какие бы симпатичные не были усики,- все равно говнецом попахивало.
- И что, Иван Никитович, исключений не было?
- Нет, были…Но к тому времени все исключения были исключены. Правда, Виктор Борисович Шкловский остался…У меня ведь его бюст есть, правда, без носа. А потом – в результате всяких жизненых перетрубаций – и без одной щеки. Вот так с ним и в жизни… « Не только моих прежних книг не было, но и меня того не было…» А ведь «ЗОО» - величайшая книга о любви… Мы тогда за каждой его статьей гонялись, вот как вы сейчас за Аверинцевым.
Москва – Новороссийск, май 1986 года.

Тут у вас все дешевле - и колеса-калики, и уколоться…Ты знаешь, сколько стоит ширнуться в Ленинграде ? - Сорок рублей на двоих. А-а – дорого?! – Так я все четыре ломбарда в городе знаю.
А погорели мы с подругой так…Бандерша – ее весь район знает…Ее застукали, ну и всех нас тоже - на цепь. Айда в отстойник! А там уже человек пятьдесят. Да, отстойник…Ну и вонища же там! Ведут в туалет... «Ну, здравствуйте, дядя Юра!»- Блядь, нет чтобы бабу поставить!
Отпустили на следующий день…А на работу пришла телега – «рвалась в дом к гражданке Н., пытаясь приобрести наркотики…» Ну и пиши - по собственному желанию…
Наркота?... Под кайфом кажется, что мысль можно потрогать руками…А музыка!- это что-то улетающее. А другие что попало буровят, а им кажется, что их все понимают.
А чё я не секу, что ли…У нас два пацана откинулись, одна девчонка – в спецколонии. Но я выскочу, я один раз два месяца продержалась…
Кисловодск – Ленинград. 1986 г.

- Да, Брежневу переливают кровь новорожденных,- вот он и держится еще…
- Да. нет! Ты посмотри, как он ходит. Его же всего заменили..
1981г. Краснодар – Геленджик (автобус)

Я – армянин, но всю жизнь здесь прожил… Но вот вы – русские…Как бы так сказать, чтобы не обидеть…Вот воры к вам лезут, а вы смотрите и думаете: «Ладно, пусть лезут…Забор-то высокий, может и не перелезут.» А потом – они уже – назад с вашими вещами… «Ну, может быть, что-нибудь и выронят…» А почему бы не сразу – в морду?! Не все такие, конечно, но…
1999 г. апрель, Кисловодск - Минводы.

Уж лучше бы совсем позакрывали…Два вино-водочных на весь город! А один почти у самого кладбища, называется – крематорий. Пока туда доберешься, да пока очередь выстоишь…Действительно, и сдохнуть можно.
Так водку выбрасывают с утра, а к обеду уже и чекушек не остается…Остается одно сухое. Да я лучше воды с Подкумка напьюсь, чем брать это мочегонное.
1987 г.

ПЛАЦКАРТ 11

- Просто канва судьбы такая….
У Николая, у моего второго мужа – было четверо сыновей, а остался один. Первый сам застрелился – пьяный… Второго – соседи. Стреляли по галкам, а он шел по дороге… Третий – приехал домой и поехали они с матерью на могилки – к братьям… И разбились на мотоцикле - насмерть. А сейчас похороны, как свадьба, - дорого… Одни гробы сколько стоят. А мы в соседях живем, я помогала на поминках…

Так с Николаем мы сошлись пять лет назад… Жили хорошо. И вот приезжает сын - последний… Я наготовила для всех, посидели как следует…На следующий день Виктор сходил к тёткам, и они его настроили …- Будто я жила с Николаем еще при его живой матери. Пришел выпивший, до двух часов говорили с отцом. Сильно поругались… Ночью Виктор ушел к теткам, а потом уехал, к нам не зашел…
Через сколько-то присылает письмо… «Тётя Поля приезжайте, посмотрите, как мы живем.» Вот еду – не знаю, что будет, как будет…Сам велел.
15 октября 1985 г. Новокузнецк – Кисловодск.

У нас, у цыганов, - как… Если девушка выйдет за русского…Вот – 45 градусов мороза, а она стоит в одной рубашке… Отец, брат идут – пройдут мимо. А когда среди своих…Если муж идет в тюрьму – жена ждет хоть десять лет.
А как живем… Здесь, например, нету джинсов… Едем – покупаем 20-30-40… Привозим – продаём, люди спасибо говорят… Так – не так - а!? У нас, у цыганов – это в крови…
16 октября 1985 г. Новокузнецк – Кисловодск

В бараках после войны жили, а весело было! В большой комнате – три семьи! Простынями, одеялами разгородились – и почти год так прожили. А теперь все двери на пяти замках!
Выпивали, но не так как сейчас пьют… Стакан нальют и сразу – другой! А я еще и закусить, как следует не успел! Еду младшему сыну свадьбу играть. Только теперь много водки надо – ящиком поди не обойдешься…
15 октября 1985 г.

Он у неё совсем спился… Напьется и ревет:
- Вера, там кто-то в огороде есть!
- Да, Жора, да мой миленький! Там же никого нет!
А он ее как-угодно обзывает… Видела бы ты этого Жору! – под глазами все опустилось – старик-стариком! А она за ним пыль сдувает…
У Веры сын сидит в тюрьме, она ему в городе квартиру держит… Ну, этот Жора и изгаляется – все не так, все не по нему!
Так мы же бабы – дуры, все мужикам прощаем…
А надо, чтоб она его проучила… Чтоб он – пропадла – узнал, какая она золотая женщина!
16 октября 1985 г. Новокузнецк – Кисловодск.

Мой вчера вызверился на Сережку:
-Что ты еду по тарелке мусолишь! Жри, что дают.
Давно надо было разойтись… Он как поедет в командировку, так и спутается с кем попало! Один раз – в Ростове - женился! А я, когда молодая была, - думала: - -Как это разойтись?! А что люди скажут?
Два раза подавала на развод, а потом забирала…А теперь думаю – да пропади оно все пропадом! Вчера как врезал Сережке, - так тот чуть стенку не проломил!
16 октября 1985 г. Новокузнецк - Кисловодск .

Конечно, Высоцкий сидел - у нас тут, за Тюменью - зона…Так заключенные восстали, чтобы его освободить! А сами вернулись в зону, что ему ничего не было!
1984 г. Тюмень – Омск.

Мам, а бабки-ёжки – кто они? Они страшные! Я их рисую – и рву! А слон их может своим пылесосом засосать?! Может! – Ура, вот тогда от них вообще ничего не останется!
1994 г. Новосибирск – Москва.(Кирилл – 4 года)

- Идиот! Тормоз! Куда ты прёшь! – не видишь, я с ребенком!
- Да, я инвалид… Вот – моё удостоверение…
- Инвалид ты, бля, по уму… Понахватали тут книжек!
( через некоторое время – подруге)
- Ну что, Верка! Лихо я этого дауна отшила!
2002 г. трамвай.

- А ты сам-то, земляк, – давно на больничке? Ну, ты же видишь, я же – нормальный! И что они меня не развязывают?! Мать бы вызвали, она бы подтвердила. Да, как ей из деревни тащиться… Менты меня привезли? Дрался? Орал? - Ни хера себе... - -Слышь, браток, а мне надо здесь зацепиться… Мне теперь дембельная подлянка (выписка – В.П.) ни к чему…Мне же врезать могут по самые уши, - пятерик карячится – не меньше!
Слышь, братан, а что такое – пункция?
1984 г. Омск.(больница)


«У соседки дочка пошла в школу, и очень школу не полюбила… Два дня не ходила, говорит – рюкзак тяжелый, спина болит. Ну, мать поднимает – действительно – тяжелый. « Ладно, не ходи…»
А вчера подняла, да опустила на пол, а там что-то стукнуло! Открывает, а Юлька в рюкзак здоровенный камень положила…»
2006 г.

«Мой брат, когда учился в Москве, подрабатывал на табачной фабрике «Дукат». И попал в цех, в котором
делали сигареты для Брежнева. Курил он только «Дукат», но какой…Там же сигареты без фильтра, а Брежневу делали с фильтром и длиннее…Ну, табак – особый, бумага – это уж само собой…Сашка приносил россыпью, я пробовал - вкусные. Так вот еще в этом цехе рассказывали, что у Брежнева и портсигар был особый. Там была такая штука – он открывался только один раз в час. Брежнев тогда уже болел, и вот так берегли его здоровье …
1979 г.

А бабку твою Агафью водили под пистолетом за огороды:
- Говори, где золото прячешь?
А какое там золото… Отец только разворачиваться стал… НЭП же объявили. Торговля пошла, но он и хлеб сеял. А когда я еще совсем маленький был, у нас старый дом сгорел… Я еще помню, как ходили по деревням – собирали на погорелье… Построили новый дом – там на первом этаже уже лавка была….Чем торговал? Я уж и не помню… Финики, изюм, сладости всякие – считалось,- колониальные товары…В Вятку за товаром ездил.
Раскулачили, всю скотину забрали, дом отобрали под сельсовет! А кто там был в сельсовете – пьянь, да рвань со всей деревни. Отца выслали на поселение – в Березняки на Енисее. А мать осталась одна с нами, с четырьмя ребятишками. Ох, и хватила она мурзовки! А с пистолетом приходил отцов двоюродный брат – дядя Семён… Вот как тогда было.
1984 г. (отец)

Вон смотрите, Валерий, - оса тащит с тарелки рисинку. Это для неё – вопрос жизни и смерти… И неужели я стану гнать её и начну мыть тарелку?! А вообще у меня с осами - пакт о ненападении… Осы – они существа благородные.
1984 г. (И.Н.Денисюк)

Вот, первородный грех… Ну, скажите, пожалуйста, почему я должен страдать за какую-то тётку, которая жила черте-когда и черте-где… Да и голые они были, - как тут не согрешить.

1984 г. (И.Н.Денисюк)

Я всю жизнь собирал только картины… Но и кое-какие экспонаты имеются. В 35 году был на дерньере – на последнем спектакле «Ревизор» Мейерхольда. Его к этому времени, по-моему, арестовали. Спектакль кончился, а я лег между креслами… Все ушли, а я пополз к сцене. Подобрал конверт, который в последнем акте привозит жандарм…
Имеется болт из церкви, в которой Блок венчался с Любовью Дмитриевной… Шахматово ведь сожгли после революции. Но я нашел это место. В имении же были посадки, а посадки – это же как план… Вот по этому плану я и обнаружил церковь, а там и болт этот нашел…Если приедете ко мне в Москву – могу предъявить…
1984 г. (И.Н.Денисюк)

До Нового года – два часа… Я гоню. На круге – стоп, машина! Подваливает ко мне гаишник … Пузо – кипятильник! И начинает кровь пить… «Там нарушил, здесь нарушил… Стольник – и катись!» А у меня для отмазки только полтинник. Ну, я и говорю: «Может, тебе еще в скат пёрнуть!?» - Права забрал, подлюка!
1984 г. (Раф)

- Эта ария Ленского… «Куда, куда вы удалились…», - это же слёзогенератор для нескольких поколений наших дам! Пролиты, не бочки, а цистерны слёз! А ведь у Пушкина это так…, с иронией…
1986 г. ( И.Н.Денисюк)

Малый театр…сплошные рыбьи глаза… паноптикум! Сорок лет абсолютной могилы, абсолютного крематория! Я этот театр обходил за километр… И вдруг – представьте себе, живой спектакль! – «Царь Федор Иоаннович» со Смоктуновским…
1986 г. ( И.Н.Денисюк)

- Один голый человек – это просто голый человек… Нудизм, - это когда несколько… Валера, вы в своих плавках выглядите здесь - неприлично! А я не затем столько месяцев торчу в Москве, чтобы здесь купаться в трусах!
1984 г. (И.Н.Денисюк)

Раньше были палачи. А после 17-го года в России появилось такое слово – «исполнители»! Вот тема для мировой литературы!
1984 г. (И.Н.Денисюк)

Целиковская, - она же в красавицах ходила… Потом сделалась жена Любимова. Даже в «Товарищ, верь!» приложила свою наманикюренную ручку…
1984 г. (И.Н.Денисюк)

“Наша улица” №122 (1) январь 2010

Выступает поэт Евгений Лесин.
 

Никита Владимирович Богословский родился 22 мая 1913 года в Санкт-Петербурге. Окончил совтрудшколу в Ленинграде (1920-1929 гг.). Еще школьником брал уроки у классика русской музыки А. К. Глазунова (1926-1928 гг.). В 1930 г. поступил в Ленинградскую консерваторию по классу композиции (экстернат), которую успешно окончил в 1934 г. В списке произведений Н. В. Богословского симфоническая и камерная музыка, сочинения для музыкального театра, песни и музыка к кинофильмам и мультфильмам. Он автор 8 симфоний, написанных в период с 1940 по 1991 г., симфонической повести “Василий Теркин” (1950-1963 гг.), двух струнных квартетов (1931, 1988 гг.), музыкальных драм по А. Блоку: “Незнакомка” (1972 г.) и “Балаганчик” (1976 г.), балета “Королевство кривых зеркал” (1953 г.), одноактной оперы “Соль” (1932-1980 гг.), 17 оперетт и музыкальных комедий, в том числе: “Одиннадцать неизвестных” (1946 г.), “Весна в Москве” (1972 г.), “Раскинулось море широко” (1943 г.), “Алло, Варшава” (1967 г.) и других. Композитор сочинил музыку к 52 драматическим спектаклям (в том числе “Факир на час”, “Свадебное путешествие”, “В сиреневом саду”), 58 художественным фильмам: “Остров сокровищ” (1937 г.), “Истребители” (1939 г.), “Большая жизнь” (1939 г.), “Таинственный остров” (1941 г.), “Ночь над Белградом” (1941 г.), “Александр Пархоменко” (1942 г.), “Два бойца” (1942 г.), “Пятнадцатилетний капитан” (1945 г.), “Безумный день” (1956 г.), “Разные судьбы” (1956 г.), “Олеко Дундич” (1958 г.), “Пес Барбос и необычный кросс” и “Самогонщики” (1961 г.), “Всадник без головы” (1973 г.), “Жили три холостяка” (1967 г.); 49 мультфильмам: “Кто в сапогах” (1938 г.), “Айболит” (1939 г.), “Бармалей” (1941 г.), “Кораблик” (1956 г.), “Кошкин дом” (1958 г.), “Дюймовочка” (1964 г.), “Мой зеленый крокодил” (1966 г.), “Скамейка” (1967 г.). Никита Богословский написал около 200 песен, среди которых такие популярные, как “Я на подвиг тебя провожала”, “Любимый город”, “Спят курганы темные”, “Темная ночь”, “Шаланды”, “Три года ты мне снилась”, “Лизавета”, “Старый извозчик”, “Днем и ночью”, “Почему ж ты мне не встретилась”, “Уходит бригантина”, “Звезда моих полей”, “Аленушка”, “Солдатский вальс”, а также музыкальную картинку “Старая Одесса”, две увертюры в классическом стиле, музыку для многочисленных эстрадных спектаклей и радиопостановок. Как дирижер Н. В. Богословский выступал в России и за рубежом, с концертами и творческими вечерами объездил весь мир. Н. В. Богословский опубликовал множество статей, заметок, критических материалов в центральной и московской прессе, а также книги: “Божества и убожества” (1964 г.), “Музей муз” (1968 г.), “Тысяча мелочей” (1973 г.), “Очевидное, но вероятное” (1981 г.), “Интересное кино” (повесть-гипербола, 1990 г.), “Завещание глинки” (роман-сатира, 1993 г.), “Заметки на полях шляпы и кое-что еще” (1997 г.). Известен он и как автор юмористических и сатирических произведений, часто публикующихся во многих газетных и журнальных изданиях. Вел авторские передачи на телевидении и радио. Н. В. Богословскому присвоены почетные звания Народного артиста СССР (1983 г.), Народного артиста РСФСР (1978 г.) и Заслуженного деятеля искусств РСФСР (1968 г.). Он награжден орденами “За заслуги перед Отечеством” III степени (2003 г.), “За заслуги перед Отчеством IV степени” (1998 г.), Трудового Красного Знамени (1971 г.), Красной Звезды (1946 г.), французским орденом “За артистическую деятельность” (1978 г.), болгарским орденом “Кирилл и Мефодий I степени” (1986 г.), медалью им. А. В. Александрова (1986 г.), а также 17 военными и гражданскими медалями, является полным кавалером знака “Шахтерская слава” (1966, 1968, 1973 гг.).

НИКИТА БОГОСЛОВСКИЙ:
“Я ЛИТЕРАТУРОЙ НАЧАЛ ЗАНИМАТЬСЯ ЕЩЕ В ШКОЛЬНЫЕ ВРЕМЕНА”

- То, что вы выдающийся композитор, Никита Владимирович, достаточно назвать только песню “Темная ночь”, известно всем. Но мне интересно, почему вы вдруг стали писателем?

- Писать музыку и литературные произведения я начал, практически, одновременно. Первым моим музыкальным сочинением был вальс, написанный в 8-летнем возрасте и посвященный дню рождения дочери Леонида Осиповича Утесова. Первую свою оперетту “Как ее зовут” я написал в 15 лет. Ее поставили в ленинградском Клубе печатников, а затем перенесли на профессиональную сцену Театра музкомедии. Билетерша долго не хотела пускать меня, юного, в театр и предлагала прийти с мамой в воскресенье на утренний спектакль. Еще подростком я брал уроки у выдающегося композитора Александра Глазунова. В 21 год я вольнослушателем окончил Ленинградскую консерваторию. Свою первую песню “Письмо в Москву” я написал для песенного конкурса... и забыл о ней. Приехав однажды в Москву, я увидел в афише Сергея Лемешева свою песню. Тогда мне было 18 лет. Должен вам, Юрий Александрович, сказать, что я литературой начал заниматься еще в школьные времена, и потом я, в молодые годы, когда еще жил на своей родине в Ленинграде, тогда еще в Петрограде, я печатал в газете “Смена”, молодежной газете, стихотворные и прозаические фельетоны на различные темы. И оттуда пошло как-то мое увлечение литературой, после чего я начал печататься потихоньку в газетах, а потом у меня вышли две книги, два романа, один про композиторов, который назывался “Завещание Глинки”, и персонажи этого романа в большей степени перестали со мной здороваться, несмотря на то, что я всячески их загримировал, но они по своим характерам и деятельности, в общем, себя узнали. И второй роман “Интересное кино” про кинематографистов, с которыми произошло то же самое. В детские годы, в юношеские, в молодости круг чтения у меня был достаточно широк, но если говорить по авторам, то я очень любил человека, с которым я не могу сказать, что дружил, потому что была значительная разница в возрасте, но был в очень хороших отношениях, это Михаил Михайлович Зощенко. У меня есть полное собрание его сочинений. Сейчас, между прочим, могу вам показать одну книгу, которая, может быть, является уникальной. (Никита Владимирович достает с одной из полок стеллажа книгу среднего формата в старом изящном переплете.) Так, читаю надпись на книге Михаила Зощенко “Возвращенная молодость”: “Дорогому Никите Богословскому сердечно любящий Вас М. Зощенко. 13 июля 1954 года. Ленинград”. Самое занятное, что я совсем недавно, на днях, перелистывая эту книгу, нашел вот такую надпись Зощенковскую: “О, мои грустные опыты! И зачем я захотел все знать! Вот теперь я не умру так спокойно, как надеялся”. И помимо тех двух романов, о которых я вам сказал, у меня вышло три или четыре книжки юмора, собранного из того, что я печатал в периодике в свое время, в частности, туда, в эти книжки, вошли мои “Заметки на полях шляпы...”, которые я писал, печатал, начиная с 1991 года, в “Вечернем клубе”, в “Вечерке”, а дальше это разошлось по разным изданиям, и до сих пор печатается. А теперь я напечатаю последнюю подборку, на чем завершу этот мой цикл. Из всех дней недели больше всего не люблю субботу и воскресенье, поскольку в эти дни исключены все деловые контакты. Свободного времени почти нет, лучшим отдыхом считаю переключение с музыки на литературу. Любимая музыка - Моцарт, Шостакович, в песенном жанре: Соловьев-Седой, Пахмутова, Фельцман. Помимо произведений русских классиков люблю творчество Ильфа и Петрова, Зощенко, о котором уже сказал, Булгакова, Платонова, в поэзии - раннего Заболоцкого, Олейникова, Хармса, а также зарубежных писателей: Марка Твена, Честертона, Анатоля Франса. Люблю также живопись примитивистов. В разные годы увлекался разведением экзотических рыбок, содержал три огромных аквариума. Еще одной признанной моей “специальностью” считается розыгрыш друзей. Иногда мои розыгрыши строились по сложным законам драматургии, поэтому чужие розыгрыши многие часто приписывают мне.

- Скажите, пожалуйста, меня всегда интересуют мотивы начала литературного творчества, что побудило вас писать, ведь вы серьезно занимались музыкой, и вдруг вас потянуло совершенно в другую степь, скажите, какие причины были?

- Может быть, потому, что я всегда был книголюбом, домашняя библиотека у меня насчитывает тысяч десять томов, любовь к литературе, еще и такое - а ну-ка попробую и я, это какой-то элемент, вряд ли это можно назвать честолюбием, но спортивно-соревновательный элемент был. Чувствуя в себе какие-то силы, какие-то мысли, я пытался запечатлеть их на бумаге. Русский язык я довольно хорошо знал, фантазия у меня была всегда достаточная и музыкальная, и литературная, идущая от того, что я впитал из прочитанного. Я очень хорошо знал Юрия Карловича Олешу. Мы с ним чуть ли не каждый день встречались в кафе “Националь”. У меня даже есть такое эссе по поводу наших встреч. Я с Юрием Карловичем был в отличных отношениях. Он людей, по-моему, не очень любил. Он мне рассказывал много разных историй из своей жизни. Знаменитая история с одним его днем рождения. Он лежал, без копейки денег, просто закрывшись рваным одеялом и повернувшись лицом к стене. И Эммануил Казакевич, который был влюблен в творчество Олеши, решил сделать ему подарок. Узнал у Ольги Густавовны его размеры, и купил ему очень хороший костюм в комиссионке. И принес туда, и Ольга подходит к Юрию Карловичу, и говорит: “Юра, Юра, посмотри, какой прекрасный подарок тебе сделал Эмма”. Олеша повернулся, посмотрел одним глазом и сказал: “Не мои тона”. И повернулся к стенке опять. Я почему вспомнил про Олешу. Он как бы создал систему работы писателя, если назвать эту систему по его книге “Ни дня без строчки”. Но я думаю, у меня такое подозрение, что “Ни дня без строчки” Олеша написал за одну неделю, и потом выдал это за “Ни дня без строчки”. Зная его манеру, и зная его неожиданный напор недели на две, и потом полная расслабленность, пауза. Я думаю, что это была одна из его легенд. У меня бывает такое состояние, когда на меня что-то находит, и я пишу как бы в беспамятстве. У Олеши была какая-то смешная история, когда он приехал во Львов. Что-то с лифтом там у него произошло. С лифтерами. Город ему не понравился. Там гостиница “Жорж” была, самая знаменитая. Олеша поехал туда, вообще, повидать родителей. Директором в гостиницу, которая прежде была частной, назначили какого-то партийного товаарища. Он собрал всех служащих и сказал им: “Теперь будем работать по-новому, по-советски, по-настоящему. Вот, например, лифтер, вот ты. - Встает седобородый какой-то человек. - Буду нещадно штрафовать, если будет лифт останавливаться”. Тогда тот говорит: “Пан директор, а разве можно я отвечу?”. - “Давай”. - “А для чего должен останавливаться лифт?” Из современной литературы я читаю Сорокина и Пелевина. И к обоим отношусь положительно. Должен вам сказать, что я с гигантским удовольствием прочел последнюю вышедшую книгу Пелевина, где было какое-то сочинение с очень длинным названием. Чрезвычайно интересно для меня. Так я писать не умею сам, но прочитать это доставило мне очень большое удовольствие. А Сорокина я впервые прочитал лет двенадцать тому назад, это была “Очередь”. Причем, я прочитал это в Париже.

- Меня еще чрезвычайно интересует ваше отношение к поэту, композитору, исполнителю собственных песен, художнику, автору “Нашей улицы” Евгению Бачурину.

- Помню, в советские времена, в Московском Союзе композиторов, я был некоторое время председателем бюро комиссии массовых жанров. Боже мой, какое количество бездарностей и нахалов приносили нам свои “сочинения” для их последующей реализации со ссылкой на мнение Союза. И если из сотен песен находилась лишь одна, не лишенная дарования, мы единодушно ее поддерживали. Однажды я получил довольно неожиданное письмо от народного артиста, известного композитора, профессора Московской Консерватории Анатолия Николаевича Александрова, музыканта безупречного вкуса и мастерства. В письме этом он просил прослушать на нашей комиссии какого-то художника, сочиняющего самодеятельные песни. Звали его Евгений Бачурин. Отказать мэтру было невозможно и пришлось назначать прослушивание. Вошел молодой худощавый брюнет с гитарой. Наше бюро, состоящее из известных мастеров песенного жанра, уже приготовилось к очередной потере времени. Бачурин взял гитару и слегка хрипловатым, но приятным голосом запел (кажется, это была песня “Дерева”). Буквально через несколько тактов равнодушие и скука исчезли и мы внимательно, с интересом, дослушали песню до конца (а бывало, прерывали автора уже через несколько строчек). Очарование мелодии, оригинальность и красота гармонии, превосходные стихи нас просто покорили. И спето было очень хорошо, и сыграно на гитаре весьма профессионально. Затем по нашей просьбе Евгений исполнил еще несколько своих песен. Мы были очарованы. Многие его поддержали. “Дайте, пожалуйста, ноты”, - попросил я. “А у меня нот нет”, - сказал Бачурин. “Тогда принесите завтра”. - “А у меня вообще записанных песен нет”. Я не стану производить музыковедческий анализ произведений Бачурина, но замечу, что любая из его песен достойна профессионального анализа, поскольку они при легкости восприятия, конструктивно, мелодически и ритмо-гармонически весьма необычны, новаторски и заслуживают внимания музыковедов. Тексты популярных в наше время песен, будучи оторваны от мелодии, оказываются, как правило, малограмотной чепухой, пошлятиной. Песенные же тексты Бачурина можно печатать без музыки как стихи. И они покажутся прекрасными, а уж с музыкой!.. Я присутствовал на нескольких авторских концертах Евгения. Народ у нас, скажем прямо, не особо сентиментальный. Но частенько после какой-либо песни я видел слезы на глазах у слушателей - то ли от созданного песней настроения, то ли это было слезами радости от настоящего высокого Искусства. Мы слышим его фамилию реже, чем смертельно надоевших, бездарных эстрадных и телевизионных “звезд”. Это потому, что одной из характерных черт его является скромность, а покупать себе славу он считает для себя постыдным. У него своя, преданная ему аудитория разного возраста. И песни, которые он пишет сейчас, не потеряли своего обаяния, только стали чуть-чуть сложнее, ближе к жанру баллады, а мастерства еще прибавилось. Он в полной творческой форме. И признаться честно, слушая какую-нибудь его песню, иногда завидуешь: “Ах, черт, почему же не я ее написал!”

- Я очень люблю и высоко ставлю творчество поэта Алексея Фатьянова. Вы, Никита Владимирович, с ним работали, вы его знали, скажите о нем несколько слов.

- Он был очаровательный человек в жизни, веселый, неистребимый пьяница, но в пьяном виде он не буянил, он просто становился немножко веселее, никаких ни скандалов, ни падений, никаких этих экцессов не было. Выпивать он любил. И к сожалению умер очень молодым. Он сошел с самолета, и у него давление было, с давлением у него неважно было всю жизнь. Алеша, я думаю, прочитал много русских стихов. Однако не было никакого на него влияния. Он был очень самостоятельный. Не любил, когда ему кто-то из поэтов или композиторов что-либо подсказывал. Работал он довольно быстро, почти ничего не поправлял. У меня с ним была просто личная дружба. Мы с ним сначала написали каких-то две незначительных песни для театра Моссовета. И только одна вещь, которая до сих пор существует: “Три года ты мне снилась”. В 1946 году, наряду с Постановлением о писателях Зощенко и Ахматовой, вышло и другое Постановление ЦК ВПК(б) “О кинофильме “Большая жизнь”, к которому мы с Алешей и написали эту песню. Картина пролежала “под сукном” до 1958 года. (Богословский напевает, а я подпеваю. - Ю. К.)

Мне тебя сравнить бы надо
С песней соловьиною,
С тихим утром, с майским садом,
С гибкою рябиною,
С вишнею, с черемухой,
Даль мою туманную,
Самую далекую,
Самую желанную.
Как все это случилось,
В какие вечера?
Три года ты мне снилась,
А встретилась вчера.
И сердцу вдруг открылось,
Что мне любить пора.
Три года ты мне снилась,
А встретилась вчера.
Мне тебя сравнить бы надо
С первою красавицей,
Что своим веселым взглядом
К сердцу прикасается,
Что походкой легкою
Подошла, нежданная,
Самая далекая,
Самая желанная.
Как все это случилось,
В какие вечера?
Три года ты мне снилась,
А встретилась вчера.
И сердцу вдруг открылось,
Что мне любить пора.
Три года ты мне снилась,
А встретилась вчера.

Стихи совершенно прелестные. Фатьянов обладал каким-то шестым чувством, очень лиричным и ясным. В сущности, все свои самые лучшие стихи он написал экспромтом. А в жизни с ним мы были очень дружны, и еще с Васей Соловьевым-Седым. В те времена это были мои самые лучшие друзья. У меня вообще не так много было поэтов для песен. Это был Женя Долматовский. Был Матусовский, с которым у нас, в общем, получались песни, которые потом не имели успеха. Я не знаю, может, я виноват, но популярности они не имели. А Фатьянов меня сразу привлек, когда я послушал те песни, которые он писал с Соловьевым-Седым. Я понял, что это мое тоже. С Васей у нас такой ревности не было. Но должен вам сказать, что песня Соловьева-Седого “Подмосковные вечера”, это уже не Фатьянов, настолько мне близка, что если бы Вася не написал ее, то написал бы я, потому что это интонационно, гармонически и по всем компонентам было абсолютно мое. Я жалею, что мало сейчас это исполняется, играют полную ерунду. У нас песни потеряли мелодичность напрочь. Только один ритм и грохот, по-видимому, для людей, не имеющих музыкального слуха.

Беседовал Юрий Кувалдин

“Наша улица”, № 4-2004

Рада Полищук первый рассказ написала в 1984 году, первая публикация была в 1985-м, первая книга вышла в 1991-м. Позже вышли еще несколько книг. Автор многих публикаций в различных журналах, альманахах, антологиях прозы ХХ века, сборниках в России и за рубежом (Франция, США, Израиль, Финляндия), а также множества журналистских публикаций в центральных российских и иностранных изданиях: очерков, эссе, бесед с известными деятелями культуры, литературных портретов друзей – известных поэтов, писателей, артистов. Член Союза Российских писателей, Союза писателей Москвы, Союза журналистов России, Международной федерации журналистов. Издатель и главный редактор российско-израильского русскоязычного альманаха еврейской культуры «ДИАЛОГ» (издается в Москве с 1996 года). Родилась и живет в Москве.
 

Рада Полищук

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ

рассказ

Они встречались на автобусной остановке каждое утро. Обе выскакивали из дома в последнюю минуту и даже чуточку позже. И потому на остановке нервничали, без конца посматривали на часы, обмениваясь сочувственными взглядами, выбегали на мостовую, рискуя попасть под колеса равнодушно проносящихся мимо машин, вытягивали шею, пытаясь разглядеть в туманной дали долгожданный силуэт.

Многие лица примелькались здесь Инне за те пять лет, что она живет в этом новом, отдаленном от центра районе. В общем-то все совершали этот будничный круговорот, с утра - на работу, вечером - по домам. Когда и как по домам - этого Инна не знала, а вот утром собирались неукоснительно. И если кого-либо не было, значит, в отпуске или болен.

На эту женщину Инна обратила внимание уже давно. Чутье подсказывало ей, что женщина, если и моложе ее, то ненамного. Но выглядела куда лучше: высокая, худая и стройная, с длинной шеей и прекрасными черными волосами, то укутывающими плечи, как шаль, то небрежно подколотыми в пучок, что одинаково шло ей, - она привлекала к себе внимание мужчин.

Инна видела, как мрачные, не совсем еще проснувшиеся, думающие какую-то свою думу, они не без удовольствия, искоса, а то и в упор, разглядывали женщину. А она, казалось, всего этого вовсе не замечала, всегда подтянутая, тщательно подкрашенная и бодрая, словно бы и не было ни темного, как ночь, утра, ни слезами стекающего по лицу дождя, ни хлещущего по щекам ветра, словно ей всегда приветливо улыбается солнце.

Женщина эта необычайно красиво одевалась, она словно выпрыгивала сюда, на остановку, прямо со страничек супермодных журналов. Собственно, поэтому-то Инна и выделила ее из всей утренней компании. Причем Инна, сама рукодельница и умелица, сразу определила, что женщина все делает своими руками: и шьет, и вяжет, и вышивает. Переодевалась она почти ежедневно. И Инна, подходя к остановке, думала: "Интересно, в чем сегодня моя попутчица?"

Инна разглядывала ее наряды до мельчайших подробностей, с жадным, чуточку завистливым женским любопытством, стараясь понять, как это сделано, и запомнить. И часто думала про себя: "Подумаешь, вот получу зарплату, куплю такую же ткань (или пряжу) и сошью (свяжу) себе тоже что-нибудь эдакое, сногсшибательное".

Но дальше этой смелой мысли дело никогда не шло. Во-первых, детишки, а их у нее было двое, мальчик и девочка, погодки, росли так быстро, что она едва-едва успевала шить да перешивать, вязать да надвязывать. Во-вторых, сама Инна была маленькая и кругленькая, как колобок (у нее и прозвище в детстве было Колобок - тут и придумывать ничего не пришлось), к такой фигуре ничего не шло, и потому шить и вязать на себя она не любила.

В душе Инна всегда страдала из-за своей внешности и завидовала с детства длинноногим, тонким девчонкам, которые нравились всем мальчишкам без исключения. Правда, совсем недавно, встретив своего бывшего одноклассника Петьку Бугрова, она узнала, что в школе он был влюблен в нее. Инне стало ужасно обидно. Ей хотелось бы иметь такое воспоминание. Но она помнит только, что Петька никогда не звал ее Колобком, он дразнил ее по-своему: "Инчик-блинчик-мандаринчик". "Я всю нежность свою вложил в это прозвище", - сказал он ей сейчас. А она ужасно злилась на него всегда, ей ведь и в голову не приходило, что это он от любви.

Она вообще была уверена, что ее никто никогда не полюбит, и она так и будет катиться по жизни одна-одинешенька, напевая бодренько: "Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел..."

Даже когда они с Женечкой уже поженились, она еще по инерции какое-то время не верила этому, ей казалось, что произошла ошибка, что вскоре все выяснится, и Женечка уйдет от нее к какой-нибудь златокудрой красавице.

Но Женечка не уходил, все у них было хорошо, дети, оба, были похожи на Женечку, длинненькие, стройненькие и черноглазые. Ну и пусть, она самая некрасивая в семье, зато она их всех любит и гордится тем, что они у нее есть. И балует их одинаково - и Женечку, и детей. Женечка - пижон, любит наряжаться, и она потакает этой его слабости. Материально живут они довольно скромно, и Инна все старается делать сама.

Когда Женечка надевает обновку, она с нетерпением ждет его возвращения. "Ну, как?" - спрашивает она, лишь только он входит в квартиру. "Все отпали! Неужели, говорят, опять жена сваяла? И ну щупать да разглядывать". "Ну, а ты что?" "Как всегда - фирма, говорю". И оба смеются, довольные.

В тот день шел мелкий, как будто просеянный через сито, дождь, но было довольно тепло. Инна почти бежала к остановке, даже зонт забыла раскрыть. "Волосы совсем раскрутились, - спохватилась она. - Зря всю ночь на бигудях мучилась".

Она сегодня катастрофически опаздывала. Женечка, вернувшийся с ночного дежурства "на сторожевке", где подрабатывал два раза в неделю, топтался по квартире без дела, сбивая ее с привычного утреннего аллегро. Отдавая дань своему музыкальному образованию, с невероятным трудом втиснутому в нее родителями, Инна весь свой день, как сонату, делила на три части: аллегро (или даже престо), анданте и снова аллегро. Сегодня она, как начинающий пианист, постоянно сбивалась с темпа, и кончилось тем, что она сказала Женечке: "Раз все равно спать не ложишься, отведешь детей в сад, ладно?"-"Я уж лучше с ними дома побуду - пусть отдохнут от коллектива".-"Ура-а-а!" - вне себя от радости заорали дети. И под это "ура!" она кубарем скатилась с лестницы, не дожидаясь лифта.

Попутчица стояла на мостовой, грациозно, как балерина, отставив в сторону вытянутую ногу в коротком узконосом сапожке.

Она нервозно похлопывала ладошкой по небрежно перекинутой через плечо наимоднейшей сумке из матовой ткани с кожаными вставками (неужто - самодельной?) и, привстав на мысочки, вся устремилась вперед, будто собиралась лететь навстречу автобусу.

Одета она сегодня была как-то особенно ярко. Может быть, назло серой промозглости этого раннего утра, казалось, не сулившего ничего хорошего.

Она была как вызов, как праздник не по расписанию, и от этого незапланированного праздника всем перепадало понемножку. Многие заулыбались, глядя на нее, скорее всего, сами того не замечая.

Инна тоже залюбовалась ею. На ней был новый вязаный комплект в полоску: гетры, шарфик и берет и костюм из плащевки - юбка и куртка жемчужного цвета.

"Хороша!" - невольно подумала Инна. И тут же злорадно: "В такую слякоть в светлом костюме, да еще на мостовую выскочила. Думает, ее объезжать будут".

Но ее, действительно, объезжали, аккуратно и почтительно, как будто она имела право на это место, как памятник, поставленный посреди площади.

Инна потрогала свои мокрые волосы, вспомнила, что из-за Женечки не успела почистить забрызганные вчера сапоги, и вдруг почему-то разозлилась на попутчицу. "Подумаешь - принцесса!".

А та оглянулась и, увидев Инну, сказала просто, как старой знакомой:

- Привет, представляешь - уже три минуты нет автобуса. Кошмар какой-то!

Она возмущенно передернула плечами.

- Привет, - ответила Инна. - Я тоже давно думала: надо бы нам познакомиться, столько лет вместе ездим.

Невпопад как-то получилось, это от неожиданности, наверное. Инна смутилась. Женщина посмотрела на нее удивленно.

- Да, да, конечно, - рассеянно сказала она. - Я сегодня катастрофически опаздываю. Да и ты, я смотрю, тоже, - улыбнувшись, добавила она. -Мы с тобой по утрам, как сиамские близнецы.

Инна вообще с людьми сходилась тяжело и сейчас удивлялась, чувствуя в себе легкость и непринужденность, ей несвойственные.

Ей понравилось, что попутчица так запросто и сразу на ты заговорила с ней.

- Да, я сегодня совсем выбилась из графика, - подтвердила она. И, улыбнувшись, сказала: - Муж помешал, он сегодня с утра дома.

- Ох, уж эти мужья, вечно они мешают.

Наконец, подошел автобус. Им повезло - удалось сесть. Автобус, добродушно урча, пробивался вперед, зажатый со всех сторон бурным потоком.

- С комфортом едем, - сказала попутчица. - Сидим, и выход рядом. Можно и поболтать. Не возражаешь?

- Нет, совсем наоборот, с удовольствием. А то мне по утрам всегда скучно и спать хочется.

- А ты в каком доме живешь?

- В девятнадцатом, зелененьком.

- А я в двадцать девятом, розовом.

Дома в их районе были облицованы разноцветной плиткой и различались по этому признаку: зеленые - девятиэтажные, розовые - двенадцатиэтажные.

- Да мы же совсем соседи! - обрадовалась Инна.

- По такому случаю надо нам в гости друг к другу наведаться. Я приглашаю первая. Не возражаешь?

- Нет, конечно, спасибо.

- А муж отпустит?

- Конечно, он у меня славный. Тем более я редко куда-нибудь хожу.

Вспомнив Женечку, Инна невольно заулыбалась и представила себе, как он с детьми в эту минуту переворачивает все в квартире вверх дном. Не разбили бы чего, да сами не разбились бы. Женечка в игре хуже ребенка - азартный и неукротимый.

- А твой муж не будет возражать?

- Мой? Нет, мой не будет. По той простой причине, что его у меня нет.

И она рассмеялась. Смех у нее тоже был красивый, мелодичный, нежной трелью рассыпался он по салону автобуса. На этот звук стали оглядываться люди.

- Ты не замужем? Как же так?

Инна не смогла скрыть свое огорчение.

Попутчица посмотрела на нее насмешливо.

- А что, собственно, тебя так взволновало? Уж не пожалеть ли ты меня собралась?

И неожиданно высокомерно добавила:

- Вы себя пожалейте, рабыни несчастные.

Инне не хотелось спорить, да она и не умела, но все же во имя справедливости сказала:

- Почему же несчастные? Я, например, с тех пор, как замуж вышла, совершенно счастливая стала.

- А раньше?

- Раньше я очень страдала.

Инна сама удивилась своей откровенности. Это было ее сокровенное, тайное, кроме Женечки, она никому об этом не рассказывала.

- И долго страдала? Замуж-то во сколько вышла?

- В девятнадцать. Но я с самого детства страдала оттого, что толстая и некрасивая, оттого, что дразнят все и никто меня никогда не полюбит.

Попутчица молчала, будто не слышала Инниных слов. Потом задумчиво проговорила:

- Любит - не любит, мерехлюндия какая-то. Есть у меня один знакомый, все про любовь тоже твердит, да так красиво - заслушаешься. А у самого жена и дети. Вот тебе и вся любовь.

Инну неприятно задели ее слова, захотелось возразить, но в автобусе все задвигались, продавливая друг друга к выходу - значит, подъехали к метро.

- Ну что, давай скорей познакомимся и адрес мой запомни. Дом ты знаешь, квартира 89, седьмой этаж. А зовут меня Женя.

- Женечка? - то ли повторила, то ли переспросила Инна, чуть прицокнув на букве "ч", ощутив языком приятную мягкость этого привычного и милого слова. - А меня - Инна.

- Инночка? - улыбнувшись, тоже то ли повторила, то ли переспросила Женя.

Нет, все же она очень милая, только отчего-то ей невесело совсем. "Как сладкая пилюля с горькой начинкой, - подумала Инна. - Снаружи яркая, привлекательная, а внутри одна горечь". И пожалела ее всем бабьим нутром своим, как себя жалела бы на ее месте.

- А тебе на метро в какую сторону?

- На "Баррикадную", - ответила Женя.

- Вот здорово, значит мы и здесь попутчики: мне до "Беговой".

Инна не могла понять, почему так обрадовалась этому знакомству. Подруг у нее никогда не было: в детстве она девчонок сторонилась, стеснялась, а в институте они ее в свои компании не приглашали - для чего она им, такая мямля, даже для фона не годится, очень уж безликая и безмолвная, как тень (в душу-то они к ней не заглядывали - некогда было). А потом у нее появился Женечка и дети - потребность в подругах и вовсе отпала. Да она вообще молчунья. Это Женечка любит поговорить, а уж слушать она умеет, ему нужен слушатель, а ей он.

Может, оттого новая знакомая и нравилась Инне все больше и больше, что была совершенно не похожа на нее.

Естественная, ироничная, независимая - именно такой в глубине души всегда мечтала быть Инна. А впрочем, может, и не мечтала, во всяком случае, теперь ей это ни к чему. Какая уж есть, у нее и так все хорошо.

- Инночка, а ты кем работаешь?

- Экономистом. Вообще-то родители мечтали сделать из меня пианистку - это единственное, что их объединяло. Жили они недружно, очень уж разные характерами были.

- А мои родители любили друг друга какой-то неземной любовью. Мама умерла через десять месяцев после смерти папы, я не смогла удержать ее. Я иногда думаю, что вся любовь, отпущенная нашей семье, досталась моим родителям. И они унесли ее с собой. Мне ничего не осталось. Прости, я перебила тебя. Рассказывай, пожалуйста.

- Я музыку любила и люблю и занималась с удовольствием. Это-то, наверное, и вводило в заблуждение моих родителей. Но я панически боялась выступлений, даже на обычном школьном утреннике. У меня руки становились деревянными, я так нервничала всегда, что, как правило, накануне выступления заболевала.

- Бедняжка!

Инна с благодарностью посмотрела на Женю, хоть все эти переживания остались далеко в прошлом.

- И вот, окончив школу, я предприняла отчаянный демарш: вместо музучилища поступила в экономико-статистический. До сих пор не представляю, как я решилась на это. И ты, знаешь, я очень довольна, мне моя профессия нравится: это вовсе не так скучно, как многие думают. А родители с тех пор в ссоре со мной - так и не простили мне мое отступничество. А ты, Женечка, чем занимаешься?

- В библиотеке работаю.

- Что же ты в такую даль ездишь? Ведь еще в позапрошлом году у нас в районе библиотека открылась.

- Э, нетушки. Я хоть из другого города сюда летать буду. Нас всего трое, и коллективом-то не назовешь. Скорее, семья. И привязаны мы друг к другу без показухи и фальши. В общем, библиотека - мой дом родной. Не квартира со всеми удобствами, понимаешь, а дом.

Помолчали немного, думая каждая о своем, потом Женя спросила:

- Инна, вот ты говоришь: замуж вышла и совершенно счастлива. Почему? Муж, дети, кастрюли, пеленки - это ж омут какой-то, засосет - не вынырнешь.

- Да ты что? - изумилась Инна и от изумления рассмеялась. - Да ты что! Какой омут - я же их люблю.

- Да ведь любовь - это одни страдания. Я один раз любила. И больше не желаю, хватит с меня. пусть теперь меня любят.

Женя выкрикнула эти слова почти в самое ухо Инне, досадливо морщась от перекрывающего все звуки шума метро.

- Нет, любить приятнее, - убежденно сказала Инна. - Это ведь как творчество: можно создать что-то неповторимое, чего до тебя ни у кого никогда не было.

- Надо же! - усмехнулась Женя. - Мой знакомый так же вдохновенно говорит о любви. И слова вроде похожи.

Инна смущенно улыбнулась:

- Значит, он умеет любить.

- Да уж, наверное, умеет... Он почти год за мной ходит. Ничего, правда, ему не перепало. Но ходит, как верный пес.

Она рассмеялась, но смех теперь был совсем другой: злобный и неприятный.

- Правда, всего три раза в неделю приходит: в среду, субботу и воскресенье. И в строго определенное время. Как поезд - по расписанию. Но зато уж если меня нет дома, часами стоит у подъезда. Аж плавится на солнце. Или примерзает к тротуару.

- Любит он тебя, - тихо сказала Инна.

Женя искоса взглянула на нее.

- Я ему говорю: смотри - скоро зима, в снеговика превратишься. А он: "К зиме ты меня полюбишь и отогреешь".

- Может, и правда полюбишь, - участливо сказала Инна. Ей очень хотелось, чтоб у Жени с тем знакомым все было так же хорошо, как у них с Женечкой.

- Да зачем она мне такая любовь? У него же жена и дети. Впрочем, знаешь, как говорят: лучше полюбить женатого - от своей жены не ушел и тебя не бросит. Это точно.

А Инна вдруг ни с того ни с сего представила себе, что таким женатым мог бы оказаться ее Женечка, и у нее мурашки поползли по спине.

- Я ведь любила женатого, долго любила, пять лет. Знаешь, какая это пытка: все урывками, все тайком, и все - не твое. Но я любила его, как ненормальная. Как я бегала за ним, господи - стыдно вспомнить.

Инна совсем расстроилась: это так все не шло Жене, красивой и гордой - "как ненормальная", "бегала".

- А может, у этого твоего знакомого жена плохая, - неуверенно предположила Инна. - Ведь и так бывает.

Ей хотелось хоть чем-то помочь Жене, поддержать ее.

- Я спрашивала. Говорит: "Хорошая и даже очень". Я говорю: "Что же ты от своей хорошей жены ко мне бегаешь?"

- А он что?

- Молчит.

- Странно, действительно, - задумчиво произнесла Инна.

- Я его спрашиваю: "Как же жена тебя отпускает, надоел ты ей, что ли?" "Нет, - смущается, - не надоел. У меня "личная жизнь", она знает: я в шахматный клуб три раза в неделю хожу. Мы называем это "личной жизнью".

Инне показалось, что она ослышалась. Она схватила Женю за руку и стиснула ее изо всех сил.

- Как, как ты сказала? - осипшим голосом прошептала она. - "Личная жизнь"?

- Да ты что, Инночка? Успокойся. Чепуха это все. Ой, мне уже выходить. Ну, пока, не забудь - я жду тебя сегодня, до встречи.

Она чмокнула Инну в щеку и вскочила, потом наклонилась и прошептала:

- А может, не чепуха? Представляешь: его тоже Женя зовут. Может, это судьба?

...................................................................................................................................

"Станция Планерная, поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны".

Женщина в метростроевской форме зашла в вагон и, увидев неподвижно сидящую в полутьме фигуру, привычно громко и не без удовольствия закричала:

- А тебе что, особое приглашение нужно?! Ну-ка выметайся живенько! Сейчас милицию позову!

Но, подойдя ближе, увидела устремленные в никуда темные от горя глаза женщины.

Она перестала кричать и молча присела рядом.

"НАША УЛИЦА", № 9-2001

На снимке (слева направо): скульптор, медальер Янис Струпулис, художник Юрис Звирбулис и Атис Иевиньш.

В деревне Шаталово летали самолеты, и рисовал Юрис Звирбулис, рядовой из Риги. Старшина Микуло им командовал. А мною - старшина Чеверноженко. И тот и другой отражены мною в разных вещах. Юрис Теодорович Звирбулис абсолютный гений с детства. Он не только выдающийся, оригинальный художник, он - прекрасный знаток поэзии, музыки, прозы. "Двое в декабре" Юрия Казакова мы читали вместе в каптерке 1-й эскадрильи.
Повесть, или, как я ее жанрово обозначил из-за ритмического, почти рифмованного изложения, поэма "Шиповник у калитки" списана мною с этого отличного парня, жившего на хуторе на конечной остановке 9-го троллейбуса, за рекой, на том берегу, за Даугавой. Он сам был рифмой, сам был метафорой, сам был ритмом. Он никогда не говорил просто, он говорил с вывертами, инверсировал любую мысль, как это любил делать другой гений - писатель Андрей Платонов. Он и сейчас в свой 65 лет такой же продвинутый, симфонический, супрематичный.
В черной шляпе и с тростью Эвальд Эмильевич идет по улице мимо окон, где его многие знают, потому что он не просто общителен, но старомоден, приподнимает шляпу при встрече любого лица или делает жест к шляпе, едва прикасаясь к ней, но не снимая, а впечатление складывается такое, что он снимает шляпу, то есть в полный голос приветствует вас в то время, когда не то что не приветствуют люди друг друга, а в упор не замечают, как самых отъявленных врагов.
Эвальд Эмильевич ходит в черной шляпе, опираясь на трость. Он не хромает, ноги у него в порядке, но трость ему очень нравится, с позолоченным набалдашником, с таким же позолоченным острым концом, который не скользит по асфальту и твердо впивается в землю, когда Эвальд Эмильевич сворачивает к своей калитке, у которой живой изгородью разросся шиповник с огромными розовато-бордовыми цветами, сущая роза. Дикая роза. Эвальд Эмильевич прикасается к шляпе, напоминающей котелок прошлых веков, как бы приветствуя роскошный кустарник, внезапно предстающий любящему красоту глазу Эвальда Эмильевича. Всегда внезапно.
Около шиповника ставится табурет, на который садится сам Эвальд Эмильевич, напротив - другой табурет, на который садится с гитарой аккомпаниатор Саврасов и берет первые аккорды. Эвальд Эмильевич широко расставляет ноги в черных лакированных туфлях, ставит трость между ними, кладя на позолоченный набалдашник обе руки, и начинает петь. У Эвальда Эмильевича такой голос, который с удовольствием слушают за столом, в гостях, у шиповника. Голос низкий, басовитый, но несколько холодноватый, деревянный, чего Эвальд Эмильевич не осознает, считая свой голос великолепным. В этом его поддерживает жена Клара, которой тоже очень идут черные тона к черной прическе.
Саврасов, круглолицый до улыбки, подыгрывает, Эвальд Эмильевич поет романсы, поет громко, очень громко, то ощущая себя на сцене Парижа, то на сцене Лондона. Поет он полчаса без перерыва, и все собравшиеся должны его слушать с восторженными лицами, потому что других лиц здесь быть не может, сам Эвальд Эмильевич приглашает на вечер уже проверенных слушателей, Клара тоже приглашает послушать пение мужа проверенных. Эвальд Эмильевич поет, откинув голову, прямой, как будто к спине привязали доску.
Вдруг среди пения новый знакомый, Якунин, высокий и широкоплечий, зевнул, встал, сунул в рот сигарету, закурил и пошел себе по дорожке. У Эвальда Эмильевича чуть голос не сорвался, такое он видел впервые, но он закончил итальянскую арию и сделал вид, что не заметил ухода Якунина. Эвальд Эмильевич пел и по-итальянски, и по-французски, и по-английски. Внешне он не заметил ухода Якунина, а внутренне весь кипел от возмущения, смешанного с чувством унижения, которое хорошо знакомо всем проваливающимся перед публикой ли, перед комиссиями ли или просто перед друзьями. Вот, мол, я так готовился, так надеялся, так восхищался собою, а на поверку вышло все наоборот, и я жалок, жалок, жалок. Но этого быть не может, потому что этот Якунин не понял Эвальда Эмильевича, и Эвальд Эмильевич ему должен это объяснить.
- Вы, видимо, не любите серьезного пения?- спросил Эвальд Эмильевич у Якунина, когда тот, покурив, вернулся.
- Напротив. Очень люблю. Я сам пою в опере и сам ставлю спектакли, - сказал Якунин.
Эвальд Эмильевич поразился и с некоторым укором посмотрел в сторону Клары. Клара недоуменно пожала плечами, давая понять, что это не она пригласила Якунина.
- Я думал, что вы новый знакомый Клары, - сказал, покраснев, Эвальд Эмильевич.
- Нет, - сказал Якунин. - Меня пригласил ваш гитарист. Мы с ним в пивной познакомились.
- В пивной?! - с ужасом во взоре воскликнул Эвальд Эмильевич. - Разве может певец ходить в пивную?
От буйно цветущего шиповника к ним приблизился Саврасов, само круглое лицо которого располагало к выпивке, и крупный красный нос намекал на это. Эвальд Эмильевич мирился с Саврасовым - тот здорово ему подыгрывал на гитаре, но страсть к вину, как его давний однофамилец-художник, преодолеть не мог, хотя выпивал умеренно, но каждодневно, посещая регулярно пивную в конце улицы, под соснами, откуда был слышен шум моря, где сидели любители пива на пеньках, и столами были пни.
- Певец - это творец, - сказал, подмигивая Саврасову, Якунин, - а я не верю в непьющих творцов.
Якунин вдруг запел, да так легко, воздушно, искренне, что собравшиеся застыли на месте, вслушиваясь в дивный голос нового знакомого, голос, который разливался, словно трели соловья над рощей, вольно, без усилия, без позы, без всего того, что было присуще пению Эвальда Эмильевича. И сам Эвальд Эмильевич задрожал от зависти, от умиления, от восторга, он не верил в то, что так можно петь здесь, у калитки, где растет шиповник, петь на глазах у Эвальда Эмильевича. Умозрительно Эвальд Эмильевич допускал существование гения где-нибудь далеко-далеко, поющего по радио или по телевидению, в записи, но чтобы такое пение было рядом, да вот так без жеманства, экспромтом, он поверить в это не мог. А поверить нужно было.
Якунин столь же легко закончил пение, как и начал, подмигнул Саврасову, пожал руку Эвальду Эмильевичу и удалился, не сказав ничего о том, когда он снова пожалует.
Саврасов положил гитару в черный футляр, поклонился и пошел следом за Якуниным, как будто тот его притягивал магнитом...

Юрий КУВАЛДИН

Юрий Кувалдин "Шиповник у калитки" поэма

Юрис Звирбулис "Птица с хутора Валитес", масло на фанере, 36 х 46 см, 1971. (Из коллекции писателя Юрия Кувалдина с автографом автора)

Одинокий Юрис в образе птицы в Майори.

Юрис Звирбулис / makslinieks Juris Zvirbulis / Riga (2009)

Makslinieks Juris Zvirbulis dzimis 1944. gada Riga.
1970. gada Juris Zvirbulis pabeidza Rigas Lietiskas makslas vidusskolu un jau tad loti specigi pieteica sevi maksla ar savdabigo koloritu. Vina darbos viss – krasa, sizets, noskana un vienmer ari kads virsuzdevums, kas uzruna skatitaju ar asociaciju palidzibu.
1971. gada notiek pirma makslinieka personalizstade Latvija un Juris Zvirbulis tiek uznemts Latvijas Makslinieku savieniba.
1973. gada Juris Zvirbulis aktivi pieversas Aleksandra Puskina literaro darbu ilustresanai.
1974. gada Jura Zvirbula ilustracijas A. Puskina darbam “Jevgenijs Onegins“ tiek atzitas par labakajam Vissavienibas 7. gramatu, plakatu un atklatnu noformesanas konkursa. No si briza makslinieku ievero valsts makslas dzives kuratori un jau 1975. gada vina darbi piedalas jauno makslinieku izstade Francija – Parize.
1976. gada makslinieks Vissavienibas jauno makslinieku izstade iegust 1. vietu.
Paraleli izstazu darbibai makslinieks loti razigi strada ar akvareli un ellas krasam. Jura Zvirbula iedvesmu teli nak no dabas verojumiem un literaturas – Puskins, Dostojevski, Markess u.c.
Vina darbos ir daudz prieksmetu, ainavu elementu, ari figuras, un tomer – sajas gleznas nekad nav tiesa darbibas parstastijuma, jo gan cilveki, gan vide, kura makslinieks tos attelojis, ir metaforiska. Atseviskos periodos makslinieka darbiem piemit renesanses un zinama mera ari 17. gadsimta Holandes glezniecibas realistiskas tradicijas.
1983. gada personalizstade Arzemju Makslas muzeja Riga.
1988. gada personalizstade A. Puskina Valsts muzeja Maskava. Muzejs savai kolekcijai iegadajas vairak ka 100 makslinieka miniaturas.
1989. gada izstade” Musdienu padomju makslinieki no Rigas” Eduarda Nahamkina galerija ASV- Nujorka.
1990. gada izstade ASV- Cikaga, galerija “Astra”.
1990.- 1992. gadam darbi Francija- Parize, galerija “Saskana”.
1992. gada personalizstade Francija – Parize, galerija “Carre d’or”.
1993. gada personalizstade “ Rigas galerija”.
1994. gada 50 gadu jubilejas izstade izstazu zale “Arsenals.
1995. gada galerija Noktirne.
1996. gada galerija Noktirne.
1997. gada personalizstade “Rigas galerija”. Sadarbiba ar IBM Latvija un Modo Paper tiek izdots izstades katalogs.
1998. gada akvarelu – miniaturu izstade galerija “Noktirne”, Riga. Tiek izdots izstades katalogs.
1999. gada personalizstade A. Puskina Valsts muzeja Maskava. Izstade tapa sadarbiba ar Rigas domi.
2000. gada galerija Noktirne.
2001. gada galerija Noktirne.
2003. gada galerija Noktirne.
2004. gada galerija Birkenfelds.
Galerija Manss-Jekabpils
2005. gada galerija Birkenfelds.
Latvijas–Francijas festivala „Parsteidzosa Latvija” galerija Birkenfelds sadarbiba ar Elizabeth Couturier galeriju izstade Bourgoin – Jallieu pilseta, Francija.
2006. gada galerija Birkenfelds.
2007. gada galerija Birkenfelds.
2008. gada galerija Birkenfelds.
Salons Maksla . Personalizstade „Sala”.
2009. gada galerija Birkenfelds - 65 gadu personalizstade.
2009. gada grupas izstade "Nepieradinatie".
Laika no 1994. gada lidz sim bridim Jura Zvirbula darbi atrodas pastavigaja ekspozicija makslas galerija “Birkenfelds”.
Sajos gados makslinieka darbi atradusi savus cienitajus visa plasaja makslas pasaule – Krievija, ASV, Kanada, Vacija, Holande, Francija, Ungarija un citas valstis.
Darbi atrodas privatajas un muzeju kolekcijas:
Valsts Makslas muzejs, Latvijas Makslas fonds, Krievijas kulturas ministrija, A. Puskina Valsts muzejs, Latvijas Banka, Nortona un Nensijas Dodzu kolekcija ASV, Zimmerli Makslas muzeja ASV.

Юрий Кувалдин и Кирилл Ковальджи. ЦДЛ. 12 декабря 2007

Скульптор Дмитрий Тугаринов и писатель Юрий Кувалдин. 2003 (у бюста Александра Суворова работы Дмитрия Тугаринова)

Александр Тимофеевский

РАССЫПАННЫЙ НАБОР

(Стихи 1949 - 2007)

ГИМН СМЕРТНИКОВ

Мы живем в большой тюрьме -

Вы, я, он и ты.

Наш грозный стражник смерть

Охраняет все посты.

Час, день, сутки, год -

Одиночных камер ряд,

Ровно три шага вперед

И три - назад.

Едва лишь тьма

Подкрадется из-за туч,

Вся огромная тюрьма

Запирается на ключ.

Опустилась ночи темь,

Клонит узников ко сну.

Лишь я целый день

Головой долблю стену.

Ах, зачем в этой тьме

Вечно камни я долблю -

Ведь на воле и в тюрьме

Нету той, что так люблю.

Но нельзя сутки, год,

Может сотни лет подряд -

Ровно три шага вперед

И три назад.

Бей лбом, лома нет.

За решеткою - ни зги,

Бей лбом по стене,

Чтоб прочистились мозги.

Лишь раз за всю жизнь

Выпускают нас во двор.

За моей спиной (РАЗ)

Глухо щелкает затвор.

В полукруг - взвод. (ДВА)

Я, взятый на прицел,

Дулам заглянул в глаза,

Песню гордую запел,

"Мы живем в большой тюрьме -

Вы, я, он и ты.

Наш грозный стражник - смерть

Охраняет все посты..."

И в ответ - залп (ТРИ)

Мне - вечной ночи жуть.

Сквозь решетку не смотри,

Как я, скорчившись, лежу.

Кто там подпоет:

"Одиночных камер ряд

Ровно три шага вперед

И три назад..."

Кто, прокляв тюрьму,

Камни будет век долбить,

Если даже ему.

Больше нечего любить.

Пусть бьет, хоть нет

За решеткою ни зги,

Бьет лбом по стене,

Чтоб прочистились мозги.

Потому что нельзя:

Годы, сотни лет подряд -

Ровно три шага вперед,

И три назад.

1952

***

Знаешь, что такое старость -

Старость, когда в сердце лед,

Водка с праздников осталась,

Но ее никто не пьет.

2006

***

Был вечер звездами прострочен.

Богатый силой нерастраченной,

Казалось, он набросок ночи,

Ночь нарисованная начерно.

Ветра капризничали, дулись,

И облака в платочки комкали.

Дома на спинах сонных улиц

Болтались душными котомками,

В них с лицами осоловелыми

И затуманенными взорами

Из окон выглянуть не смели мы,

Обмануты своими шторами.

1949

***

Поможем зимующим птицам,

Раз в жизни послжим добру,

Сведем их к веселым девицам,

Дадим им коньяк и икру.

Зимующим птицам поможем,

Устроим им лето зимой,

Охотника съездим по роже,

И всех их отправим домой.

Пускай им не лепят измену,

Пускай им срока не дают,

Пусть едут в австрийскую Вену,

Еврейские песни поют.

1986

***

Не люби меня за то, что

Взгляд, мой полный жадной власти,

Заблестит порою точно

В нем жива тоска по счастью.

Словно слов не надо лишних,

Словно я зову к такому,

Что не вычитаешь в жизни,

Не узнаешь у знакомых,

Словно спрашиваю взглядом,

Словно требую ответа,

Я прошу тебя - не надо,

Не люби меня за это,

Просто я вскочил со стула,

Сделал резкое движенье,

И в глазах моих мелькнуло

Яркой лампы отраженье.

1972

***

Я все кого-то искушаю,

Кирпич за пазухой таю,

Чужое счастье разрушаю,

А своего - не создаю.

Я все стучусь в чужие двери,

И на чужой огонь бегу,

Чтоб кто-то так в меня поверил,

Как сам я верить не могу.

Поверил жертвенно и строго,

Ну, хоть на час, на полчаса,

Поверил бы в меня как в бога,

Чтоб стал я делать чудеса.

И мучусь нощно я денно

Тщеславной праздною мечтой,

И все надеюсь, что одену

Сухую жердь живой листвой.

1961

"НАША УЛИЦА" № 100 (3) март 2008

Александр Блок

Владимир Соловьев и наши дни

 (К двадцатилетию со дня смерти)[1]

Со дня физической смерти Владимира Соловьёва прошло двадцать лет, то есть промежуток времени совершенно ничтожный с исторической точки зрения.

Людям нашего поколения пришлось пережить этот промежуток времени в сознательном возрасте. В это время лицо мирового переворота успело определиться в очень существенных чертах, - хотя далеко ещё не во всех. Во всяком случае, глубина изменения в мире социальном, в мире духовном и в мире физическом же такова, что она будет измеряться, вероятно, столетиями.

Значительность пережитого нами мгновения истории равняется значительности промежутка времени в несколько столетий.

Вл. Соловьёв жил и занимал совершенно особое положение, играл роль, смысл которой далеко ещё не вполне определён, в русском обществе второй половины XIX века. В этом периоде зачиналась и подготовлялась эпоха, наступившая непосредственно вслед за его кончиной; он скончался в июле 1900 года, то есть за несколько месяцев до наступления нового века, который сразу обнаружил своё лицо, новое и непохожее на лицо предыдущего века. Я позволяю себе сегодня, чисто догматически, без всякого критического анализа, в качестве свидетеля, не вовсе лишенного слуха и зрения и не совсем косного, указать на то, что уже январь 1901 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года, что самое начало столетия было исполнено существенно новых знамении и предчувствий.

Вл. Соловьёву судила судьба в течение всей его жизни быть духовным носителем и провозвестником тех событий, которым надлежало развернуться в мире.

Рост размеров этих событий ныне каждый из нас, не лишившийся зрения, может наблюдать почти ежедневно. Вместе с тем каждый из нас чувствует, что конца этих событий ещё не видно, что предвидеть его невозможно, что совершилась лишь какая-то часть их, - какая, большая или малая, мы не знаем, но должны предполагать скорее, что свершилась часть меньшая, чем предстоит.

Если Вл. Соловьёв был носителем и провозвестником будущего, а я думаю, что он был таковым, и в этом заключается смысл той странной роли, которую играл в русском и отчасти в европейском обществе, - то очевидно, что он был одержим страшной тревогой, беспокойством, способным довести до безумия. Его весьма бренная физическая оболочка была как бы приспособлена к этому; весьма возможно, что человек вполне здоровый, трезвый и уравновешенный не вынес бы этого постоянного стояния на ветру из открытого в будущее окна, этих постоянных нарушений равновесия. Такой человек просто износился бы слишком скоро, он занемог бы или сошёл бы с ума.

Наше время сравнивали с временем великой французской революции. Такое сравнение напрашивается само собой, ибо в нём заключена правда, но не вся правда. Чем дальше развертываются события, тем больше утверждаюсь я в мысли, что такое сравнение недостаточно, - оно слишком осторожно, в некоторых случаях даже трусливо. Всё отчётливее сквозят в нашем времени черты не промежуточной эпохи, а новой эры, наше время напоминает не столько рубеж XVIII и XIX века, сколько первые столетия нашей эры.

На рубеже XVIII и XIX века европейский мир кипел в котле переворотов, конечно не только политических. Заново перестраивалось человеческое общество, разбушевалась социальная стихия, мир раскололся на две части: старые сословия умирали, отходили, уступали, новые - вступали в жизнь.

Первоисточником переворотов была Франция; эта самая немузыкальная в мире страна весь мир наполнила звуками своей музыки. Эти звуки были грозны и величественны, то били барабаны революционных наполеоновских армий - и только. Такая музыка взрывает лишь поверхностные покровы человеческой души, она освобождает социальную стихию, но она ещё не властна разбудить всю человеческую душу, во всём её объеме. Человек с проснувшимся социальным инстинктом - ещё не целый человек, он разбужен ещё не до конца, он ещё не представляет из себя совершенного орудия борьбы: ибо в составе его души есть ещё сонные, неразбуженные или омертвелые, а потому - легко уязвимые части. Словом, я хочу сказать, что рубеж XVIII и XIX века, время великой французской революции, имеет черты какого-то ещё неразвитого и первичного времени.

В первом столетии нашей эры обстановка была несколько иная. В историческое действие вступил весь известный в то время мир. Разумеется, прежде всего, как и у нас в Европе, была взрыта стихия политическая и вслед за ней стихия социальная, но это произошло сравнительно давно, довольно задолго до рождения Иисуса Христа. К тому времени, о котором мы стараемся вспомнить, на теле Римской империи уже не было ни одного не наболевшего места; оно во всех направлениях было покрыто ранами сверх рубцов от старых ран; только снившаяся кое-кому "древняя доблесть" (virtus antiqua) давно перепылала в огне гражданской войны. Конечно, мир, как и у нас в Европе, был расколот прежде всего пополам; старая половина таяла, умирала и погружалась в тень, новая вступала в историю с варварской дикостью, с гениальной яростью. Но сквозь величественные и сухие звуки римских труб, сквозь свирепое и нестройное бряцание германского оружия уже всё явственнее был слышен какой-то третий звук, не похожий ни на те, ни на другие; долго, в течение двух-трех столетий, заглушался этот звук, которому, наконец, суждено было покрыть собою все остальные звуки. Я говорю, конечно, о третьей силе, которая тогда вступила в мир и, быстро для истории, томительно долго для отдельных людей - стала равнодействующей между двумя мирами, не подозревавшими о её живучести. В те времена эта сила называлась христианством. Никаких намеков на существование подобной третьей силы европейский XVIII век нам ещё не дает.

Различны сравниваемые нами эпохи, и существо этого различия заключается, конечно, в атмосфере, в том воздухе, которым приходилось дышать людям той и другой эпохи. Историческая наука до сих пор не знает, не умеет учесть этой атмосферы; но она ведь и является часто решающим моментом, то есть только знание о ней и помогло бы нам установить истинные причины многих событий первостепенной важности, Вот это-то обстоятельство и заставляет нас гадать об атмосфере той эпохи, которую мы хотим припомнить.

Гадая об атмосфере двух сравниваемых эпох, я думаю, что в людях первых веков нашей эры было гораздо больше косности, чем в людях XVIII - XIX века.

Человек, косный по природе, часто проявляет животные черты, притом черты, роднящие его с животным не в его силе, инстинктах, ловкости, а в его слабости, в беспомощности, в беспамятстве. Чем решительнее и грознее изменяется окружающий мир, тем чаще человек стремится не заметить этого, заткнуть уши, потушить сознание и притвориться, что ничего особенного не происходит. В этой косной спячке человек надеется выиграть время, протянуть его незаметно, и всегда, между прочим, проигрывает, как жук, притворяющийся мертвым слишком долго, до тех пор, пока его не клюнет птица. Вот почему я думаю, что в эпоху, когда мир уже весь был охвачен огнём, когда уже все его тело, и физическое, и социальное, было покрыто трещинами и ранами, - люди спали крепче, чем когда-либо; сон этот можно сравнить со сном иных людей вчерашнего и сегодняшнего дня. Великолепно написано, например, в "Историях" и "Летописи" Тацита, каким крепким сном спали люди, ежедневно боровшиеся между собой и не подозревающие о том, что их борьбу уже осеняет третья сила, что все голоса их боевых труб уже заглушаются голосом третьей трубы.

Если можно так выразиться, спали крепчайшим сном вечно бодрствовавшие и призвавшие на помощь всё древнее лукавство цивилизаторов - римляне; не менее крепко спали и варвары, сквозь сон и храп кулаком наотмашь сгоняя цивилизаторов со своего тела, попирая при этом все бывшие и будущие законы человеческих обществ, как их умеет попирать во все века только народ; крепко спал, между прочим, сам гениальный Тацит, описывавший все эти деяния через сто лет после смерти Христа, не подозревая по-видимому, что ветер дует не из Рима, не из Германии, не из Британии, не из Испании, не из Малой Азии, а с какого-то нового материка. Об этом материке помнили когда-то элеаты и Платон; но цивилизованных заставил забыть о нём Аристотель; а нецивилизованным вспоминать было не о чем.

Я говорю так долго об этих давних порубежных временах потому, что стараюсь восстановить в слабой памяти атмосферу эпохи, сходную с атмосферой, которой дышал Вл. Соловьёв. Его житейский подвиг был велик потому, что среди необозримых равнин косности и пошлости пришлось ему тащиться с тяжелой ношей своей тревоги, с его "сожжённым жестокой думой лицом", как говорил А. Белый [2]. Он жил в мире Александра III, позитивизма, идеализма, обывательщины всех видов. Люди дьявольски беспомощно спали, как многие спят и сегодня; а новый мир, несмотря на всё, неудержимо плыл на нас, превращая годы, пережитые и переживаемые нами, в столетие.

Почти неуместным, неловким кажется сейчас вспоминать Вл. Соловьёва по поводу случайной годовщины. Вспоминать тома, в которых немногие строки отвечают сегодняшнему дню; но это потому, что не исполнились писания, далеко не все черты новой эры определились. Нам предстоит много неожиданного; предстоят события, ставящие крест на жизнях и миросозерцаниях дальновиднейших людей, что происходило уже в ближайшие к нам годы не однажды.

Куда же поместить нам сегодня разные знакомые лики Соловьёва, где найти для них киот? Нет такого киота, и не надо его; ибо все знакомые лики Соловьёва - личины, как ясно указывал в воспоминаниях о нем А. Белый; а я уверен, что это -лучшее, что до сих пор было сказано о Вл.Соловьёве.

Соловьёв философ - личина, публицист - тоже личина, Соловьёв - славянофил, западник, церковник, поэт, мистик - личины; Соловьёв, как говорит А. Белый, был всегда "мучим несоответствием между всей своей литературно-философской деятельностью и своим сокровенным желанием ходить перед людьми". Сейчас, в наши дни, уже слишком ясно, что без некоего своеобразного "хождения перед людьми" всякая литературно-философская деятельность бесцельна и по меньшей мере мертва.

Целью моих слов была только попытка указать то место, которое для некоторых из нас занимает сегодня память о Вл. Соловьёве. Место это ещё полускрыто в тени, не освещено лучами ещё никакого дня. Это происходит потому, что не все черты нового мира определились отчетливо, что музыка его ещё заглушена, что имени он ещё не имеет, что третья сила далеко ещё не стала равнодействующей и шествие её далеко не опередило величественных шествий мира сего.

Вл. Соловьёв, которому при жизни "не было приюта меж двух враждебных станов" [3], не нашёл этого приюта и до сих пор, ибо он был носителем какой-то части этой третьей силы, этого, несмотря ни на что, идущего на нас нового мира.

13 августа 1920

[1] Впервые - "Записки мечтателей", 1921, Љ 2 - 3. Было прочитано Блоком на вечере памяти В.С. Соловьёва в Вольной философской ассоциации 15 августа 1920 г.

[2] Из статьи А. Белого "Владимир Соловьёв" ("Арабески". М., 1911, с. 388, 393).

[3] Из стихотворения В. Соловьёва "В стране морозных вьюг, среди седых туманов...", которое открывало все три прижизненные издания его "Стихотворений".

ББК 84 Р7
К 78

Краснова Н.П.
К 78 Избранное: стихи / Предисловие Валерия Золотухина. - М.: Издательство “Книжный сад”, 2011. - 416 с.

В книгу поэтессы Нины Красновой вошли лучшие стихотворения из её книг: “Разбег” (1979), “Такие красные цветы” (1984), “Потерянное кольцо” (1986), “Плач по рекам” (1989) и других. “Она настолько своеобычна и своеобразна, что спутать её ни с кем невозможно. Рифма у нее всегда какая-то неожиданная, образ какой-то такой переворотный”, - пишет о ней в предисловии народный артист России Валерий Золотухин.

ISBN 978-5-85676-142-8

© Нина Краснова, 2011

СВОЕОБЫЧНА И СВОЕОБРАЗНА

Почему современные критики не видят нашего "золота", которое достойно внимания? Потому что российское золото лежит вне проездных путей, по которым привычно идут критики. Они идут мимо него. И оно - в стороне от них, и старатели ищут и находят его где-то в стороне и моют и моют, моют.
И вот в Рязани намыли такой золотник, как Нина Краснова. Её ни с кем из современных поэтов сравнить невозможно, потому что она такой мастер и так мастерски владеет разноритмикой, разнорифмикой, разноязычием, что просто диву даёшься! Она ни у кого ничего не заимствует. Она, по-моему, даже не читала словарь Даля. Это я шучу, конечно. Она настолько своеобычна и своеобразна, что спутать её ни с кем невозможно. Рифма у нее всегда какая-то неожиданная, образ какой-то такой переворотный.
Разумеется, взгляд на поэзию Нины Красновой может быть различным. Так и так. Да. Допустимо. А я люблю её напевность и народность, идущую из глубины души.
Я узнал из эссеистики Нины Красновой, что она дружила с нашим потрясающим, великим писателем Виктором Астафьевым. Её интереснейшая беседа с Виктором Петровичем была напечатана в журнале Юрия Кувалдина "Наша улица". Нина летала в Красноярск, в Овсянку к нему, и там брала у него интервью.
Она часто вспоминает свою маму. И вот мама, видимо, от рязанской земли наградила, наделила ее какой-то такой первородностью. Мне хотелось сказать - первобытностью, но это - чушь, потому что у Нины за плечами и Литературный институт, и глубокое самообразование. И, конечно, читая стихи Красновой, её эссе о поэтах, писателях, о Мандельштаме, о Тинякове, о Волошине, о Тютчеве, о Бальмонте и другие, понимаешь, что она - не фунт с изюмом, а изюм с фунтом, потому что это такое своеобразное преломление языкового поля, которое возможно только в ее произведениях.
Я просто горжусь тем, что я с Ниной Красновой знаком, что я имею честь быть в ее свите. И что я иногда читаю ее стихи, посвященные мне, когда она бывает на спектаклях театра на Таганке, на "Докторе Живаго". Я могу открыть нашу с ней тайну. Нина мне вышила цветными нитками несколько платков Живаго. Потому что мне в этом спектакле приходится переживать, плакать, вытирать слёзы. Ну, и, я говорю, что в этом есть своя тайна, хотя я ее почти раскрыл, но, тем не менее, всё равно. Нина - тончайшая душа, тончайший лирик. Хотя у нее есть такие, знаете, закидоны с туфелькой, и так она ударит иногда рифмой, и так она иногда ударит образом, что хоть стой, хоть падай!
Строки Нины, посвященные ее сестре, "Прощай, сестра, увидимся в аду...", нельзя читать без слёз...

Прощай, сестра! Увидимся в аду.
Когда - не знаю - и в каком году,
Это будет, будет это, да.
В гробу, как в лифте, я спущусь туда.
Тебя узнаю с переда и с зада
И вытащу тогда тебя из ада
И к Богу в рай за ручку отведу.
Прощай, сестра! Увидимся в аду.

Невозможно читать всё это без слёз, и при том я должен сказать, что во всём этом никакой сентиментальности, никакого слёзообразования, и вообще в стихах Нины нет этого.
Что отличает художника настоящего от не художника? У Нины Красновой искусство выше личного. Мы иногда путаем искусство художника и что-то другое. А у нее дар таков, и, между прочим, прошу заметить, это было и у Владимира Высоцкого, дар ее таков - что он выше суеты, выше нашей возни.
У меня довольно часто спрашивают: а вот в наше время какие бы песни пел Высоцкий. Это трудно себе представить, что он пел бы, но уж точно он бы не осуждал наших правителей. У Высоцкого этого не было. Так же, как нет этого и у Нины Красновой. Это с ее стороны не просто: я избегаю, так сказать, политической конъюнктуры, политической темы. Это всё не имеет значения, дело в другом. Просто дар Нины выше этого. Я в этом смысле просто преклоняюсь перед ней.
Ну, Есенин - да. Она с родины Сергея Есенина. Но это, знаете, мне говорят: вот Шукшин. Он с Алтая. И я - с Алтая. Некоторые меня называют - хвост кометы Шукшина. Это от непонимания природы таланта. Потому что, во-первых, когда появился Василий Шукшин, я его тогда не читал. Я сам по себе. И Нина Краснова сама по себе. Кстати, и у Нины Красновой есть стихи о том, что ей говорят, что ты не дорастешь до Есенина, и она за бочкой где-то прячется и читает его книгу.
При чем тут Есенин? Есенин - это Рязань. Ну и что? Подумаешь, географическое совпадение. Да, Есенин, конечно, гений. Ну и что? Ну, Алтай, да, это Шукшин. Ну и что? Я к чему это пишу? Я пишу это к тому, что когда Нину Краснову зачали родители, вряд ли они читали в это время Сергея Есенина. То есть Есенин тут ни при чем. Потому что генетически поэт на Руси рождается чудно, никогда не поймешь, откуда что взялось.
Говорят, частушки она сочиняет! Но это у нее не главное, хотя она выросла из фольклора, как наша литература выросла из “Шинели” Гоголя. Бывает, выходишь на сцену на вечере встречи со зрителями, и мне говорят: "Валерий Сергеевич! Да ну спой "Ой, мороз, мороз...". Ой, Господи, так мне надоела эта песня "Ой мороз, мороз...". Но я ее пою. Так и Краснова. Иногда, увлекаясь частушечной популярностью, она вдруг что-то такое завернет. Но феномен Красновой для меня заключается не в том, что она пишет частушки. Здесь можно провести аналогию с Шукшиным. Многие представляют Шукшина таким кержачом. При чем тут кержачи? Кержачи - это персонажи Шукшина, но не сам Шукшин. Так же и частушки, и герои частушек Красновой. Это персонажи Красновой, но не сама Краснова.
Нина Краснова достаточно умна и интеллигентна и образована, но хотя она иногда и подыгрывает публике под героинь своих частушек, как и я иногда не без удовольствия подыгрывал и подыгрываю под крестьянина. Это издержки нашего производства. Чем хороша и дорога Краснова? Она никогда не подделывается ни под кого, и под Есенина в том числе.
Чем дорога мне Краснова? Вот если есть бессребреники на Руси, то к ним относится поэтесса Нина Краснова. Я иногда ей говорю: "Нина, ну давай я дам тебе 20 - 30 тысяч на твой юбилей". А она: "Не, не, не! Да не надо, Валерий, не надо, не, не, не!"
Мы иногда с ней такую сделку делаем, знаете, я говорю: "Нина, я через три дня уезжаю на праздник Петра и Февронии. Нина, напиши стихотворение о Петре и Февронии". Она воспринимает это как госзаказ и пишет, но пишет так, что никто не может написать так, как она, например:

Над ними летают не черные стаи воронии,
А светлые ангелы с блеском небесным в очах.
Поклонимся двум чудотворцам - Петру и Февронии!
Восславим земную любовь и семейный очаг!

Она шутит, и я шучу: она "получила государственный заказ от Золотухина", которому нужно было вот так, позарез, какое-то точное слово о Петре и Февронии. В этом, знаете, кто-то может упрекнуть меня в несопоставимости, что ли, одного с другим. Но вот, допустим, Александр Пушкин сидит и пишет "Клеветникам России", потому что государь попросил его написать о событиях в Польше. И Пушкин написал такое стихотворение, с которым мы не можем разобраться до сих пор. Лев Аннинский вдруг спросил у меня: "А почему Александр Сергеевич Литву-то записал в славянки?" Я: "Да я не знаю, Пушкину видней".
Пушкину видней. Так и Красновой видней. Потому что о Петре и Февронии ходит столько легенд всяких, и вдруг такое потрясающее стихотворение, с моей точки зрения, ода не ода, но воспринимается восторженно буквально всеми. Когда мы открывали памятник Петру и Февронии в Архангельске, дети замирали на строчках этого стихотворения, настолько просто, настолько выразительно оно написано с точки зрения просто поэзии.
Я не знаю, к кому из современных поэтов я могу обратиться с госзаказом. Я думаю, что вот, прости меня Господи, ни к кому, кроме Нины Красновой.
Еще раз повторяю, я горжусь тем, что знаком с поэтессой Ниной Красновой. Люблю ее рассуждения об Анне Ахматовой и Осипе Мандельштаме, о забытых, но гениальных Александре Тинякове (Одиноком) и Фёдоре Крюкове. В своих рассуждениях она иногда, как море во время шторма, может перехлестывать через край, но на то она и поэтесса!
Без поэзии Нины Красновой невозможно представить себе русскую литературу ХХ и XI века.

Валерий Золотухин

Скульптор Дмитрий Тугаринов любит читать. Художественную прозу. Когда ты надписываешь свои книги, не думаешь о том, кто и когда их прочитает, и тем более, расскажет тебе о твоих же произведениях. Конечно, меня, прежде всего, поразили скульптуры Дмитрия Тугаринова. В уже далекие времена я попал к нему в мастерскую на улице Вавилова. Вся мастерская была буквально забита его работами - полки до потолка, столы, подоконники, верстаки. Очень много было бронзовых статуэток, выполненных в выразительных с оттенком юмора  формах. Одна среднего размера фигура через какое-то время была выставлена в парке искусств на Крымском валу. Теперь о ней все говорят, кто там побывал - это незабываемые "Туфельки". Обнаженная девочка лет трех-четырех в маминых огромных, по сравнению с ней, туфельках на высоких каблуках. Бронза потемнела, и слезится как дельфин из воды. Дмитрий Тугаринов мыслит кинематографически, даже литературно. Что не вредит, по мнению некоторых скульпторов, а заметно возвышает над плоским мышлением других скульпторов. Когда Дмитрий Тугаринов прочитал мой роман "Избушка на ёлке", он позвонил мне и сказал, что хочет вылепить мою голову. В тишине было слышно дыхание скульптора. И вылепил, и отлил в бронзе, и выставляет теперь на своих выставках. Моя голова отделилась от меня, как мои произведение тоже отделились и живут самостоятельной жизнью.

Юрий КУВАЛДИН

На снимке: скульптор Дмитрий Тугаринов и писатель Юрий Кувалдин (2003)

Вид из окна

У Чехова перед взором умирающего пробегает стадо оленей. И сразу у меня возник Осип Мандельштам с его "Промчались дни мои - как бы оленей косящий бег..." Глядя на самый длинный в Москве мост, я заменяю слово "оленей" на слово "машин". Метафора та же самая. Промчались дни мои как бы машин косящих бег. Почему "косящих"? Разве у машин колеса косят? Машина может нестись, лететь, мчаться. Но не может косить, как олень. Мандельштам находит тут слово, присущее только бегу оленя, ноги сгибаются в прыжке, как бы косят. А "оленей косящий бег" - срезает время, укорачивает его, как ножницами ног режет, жизнь несется, исчезает. И почему-то с этими строками перед моим взором возникает горбоносая неприступная Ахматова из дали моста, несущаяся в воздухе облаком со своим "Бегом времени". А Мандельштам рубит воздух одним взмахом ресницы. Срок счастья у него был короче, чем взмах ресницы!

Счастье - это сей час есть!

Буквоеды-переводчики всегда подчеркивают, что это вольный перевод Осипа Мандельштама 319-го сонета Франческо Петрарки. Разумеется вольный. Невольник ничего сделать не может. А Мандельштам выразил собою всю мировую поэзию. Гений как бы включает в себя весь мир. Работает без оглядки на редакторов и цензоров. Свободно писать - это значит писать как для самого себя! Итак, через Олешу я выхожу на Чехова, с Чехова перескакиваю на Мандельштама, с Мандельштама перелетаю на Петрарку. Пушкин говорил, что одно из основных качеств таланта - быстрота ассоциаций, то есть переходе с одной картины на сходную другую, моментальная реакция, моментальное сравнение, пулеметные метафоры. Одним словом, где прошел художник, там филологам нужно посапывать в тряпочку. У меня просто сумасшедшие ассоциации. Как извержение вулкана. Как салют над Москвой-рекой, который я с превеликим удовольствием наблюдаю из своего высокого окна, когда тысячи жителей Марьина и Братаеева высыпают на мост, чтобы смотреть салют. А я вижу их всех, вместе с морем остановившихся машин, мигающих желтыми огнями временной остановки, вместе с пиршеством разноцветных огней над всей Москвой. Широта охвата такова, что я вижу и Воробьевы горы, и Кремль, и Останкинскую башню, и трубы ЗИЛа, и Сокольники, и Измайлово, и Кузьминки... Я вижу всю Москву, сидя на своем творческом облаке. По времени написания или первой публикации эти произведения располагаются в следующем порядке: Олеша - 1960, Чехов - 1892, Мандельштам - 1934, Петрарка - 1327.

Сквозь сильный туман я вижу только слабые очертания моста, который в эти минуты напоминает мне взлетную полосу аэродрома.

Юрий КУВАЛДИН "ПРОМЧАЛИСЬ ДНИ МОИ - КАК БЫ ОЛЕНЕЙ КОСЯЩИЙ БЕГ"