Панорама улицы Горького

Вид с колокольни Ивана Великого

Красная площадь

Кремлевская набережная

Кузнецкий мост

Лубянская площадь

Литография И.Шарлеманя. Панорама Петербурга

Перспектива реки Фонтанки от Симеоновского моста к Невскому проспекту.

Невский проспект

Невский проспект

Невский проспект

Садовая улица

Садовая на пересечении с Вознесенским проспектом

Николаевская Набережная

Николаевский вокзал

Казанский собор

Дворцовая площадь

К.Цетник 135633 (сокращение от немецкого Konzentrationslager, то бишь "заключенный концлагеря") -- псевдоним Иехиэля Динура, польского еврея. Во время войны он провел 2 года в Аушвице, а после освобождения переехал в Израиль. Динур -- это его израильское имя. Настоящее неизвестно. Психиатр Динура после смерти своего пациента рассказывал, что по документам его звали Файнер, но никаких бумаг, подтверждающих это, не сохранилось.

Когда К.Цетник в 53-м году выпустил в Израиле свою книгу --"Дом кукол", это было первое художественное произведение о холокосте. До того на теме холокоста как бы лежала негласная печать молчания. Книгу приняли более чем хорошо, поскольку автор самолично пережил все ужасы, которые столь живо и красочно описывал. У кого, как не у выжившего есть право облечь в литературную форму то, о чем простому обывателю и думать-то страшно.

"Дом кукол" сразу же стал бестселлером и главной книгой о холокосте. Тем не менее, инкогнито автора тщательно оберегалось.

В книге описываются мытарства 15 летней еврейской девочки Даниэллы. Сначала это краковское гетто, потом концлагерь, где её помещают в "дивизию радости", -- своего рода публичный дом для немецких солдат. Страх, боль, отчаяние, унижение и пытки, сексуальное рабство и смерть -- вот, что ждёт Даниэллу. При этом впечатление усиливается из-за ореола таинственности вокруг автора и сомнений в его психическом здоровье и мотивах написания повести. К.Цетник всегда утверждал, что все описанное в "Доме кукол", произошло с его сестрой. Как потом выяснилось, сестры у него не было. Позже он напишет ещё один роман о сексуальном насилии в лагерях, на этот раз над мальчиками, и заявит, что все это произошло с его братом, которого, надо понимать, тоже не было. Или был?

Широкая общественность узнала, кто такой К.Цетник, только в 61-м году, на судебном процессе над Эйхманом. Динур проходил как свидетель и давал показания. Мужчина средних лет в светлом костюме, которого перед показаниями привели к присяге: "Я клянусь перед лицом Бога, говорить только правду, ничего кроме…"

Cудья: Ваше имя

Свидетель: Иехиль Динур

Прокурор: Мистер Динур, вы проживаете в Тель-Авиве, улица Мэггидо, 78 и вы - писатель по профессии?

Свидетель: Да

Прокурор: вы родились в Польше?

Свидетель: Да

Прокуров: Вы автор книг "Саламандра", "Дом Кукол", "Часы над головой" и "Они называли его Пипель"?

Свидетель: Да

Прокурор: Какова причина, мистер Динур, что вы используете в качестве псевдонима комбинацию "КаЦетник"?

Свидетель: Это не псевдоним. Я не считаю себя писателем и создателем литературных материалов. Это хроника планеты Аушвиц. Я провел на ней два года. Даже время там не существовало в том понимании, в каком оно существует здесь, на планете Земля. Каждая ничтожная доля мгновения в этом месте проходила в другом измерении времени. У жителей той планеты не было имен, они не имели родителей и не имели детей. Они не были одеты подобно тому, как одеваются люди здесь, они дышали по иным законам природы. Они не жили по законам здешнего мира и умирали также не по его законам. Их имя - это номер Кацетника ( Konzentrationslager - KZ- Katzetnik). Они кутались...

Прокурор: Вот в это? (показывает арестансткую робу из концлагеря Аушвиц)

Свидетель: Это форма планеты Аушвиц. И я верю, без малейшего сомнения, что я буду носить это имя до тех пор, пока мир не очнется после распятия моего народа, для того, что бы уничтожить зло, так же, как человечество проснулось после распятия одного человека. И я верю, без малейшего сомнения, что так же, как звезды влияют на нашу судьбу, согласно астрологии, планета пепла, Аушвиц, будет противостоять нашей планете Земля, и влиять на неё.
И если я могу стоять сегодня перед вами и связать события на той планете, если я, упавший с той планеты на Землю, могу стоять здесь, сейчас, то я верю, без малейшей тени сомнения, что это лишь только потому, что я поклялся им, там. Они дали мне эту силу. Это клятва была моей защитой, она дала мне необычайную силу, так, что бы я смог, потом, после время Аушвица - после двух лет, в течении которых я был "мусульманином"("мусульманами" в Аушвице называли дистрофиков в последней стации скорее не физического, а психического истощения, первейшых кандидатов "в газ". О "мусульманах" часто упоминал Т. Боровский ),- нарушить её. Из-за нее они оставили меня, они всегда оставляли меня, они обходили меня, и это клятва всегда стояла перед их глазами...

Прокурор: Однако, мистер Динур, позвольте мне задать вам несколько вопросов...

Свидетель (пытается продолжать): Я помню...

Председательсвующий судья: Мистер Динур, будьте любезны прислушаться к словам Прокурора...

Свидетель Динур встает, сходит со свидетельского места, теряет сознание и падает на пол. Свидетель в обмороке.

Председательствующий судья: Я думаю, мы должны прервать заседание. Я не думаю, что мы можем продолжать.

Прокурор: Согласен.

Допрос свидетеля Динура не был возобновлен.

После процесса слава писателя многократно возросла. Он стал святым мучеником. В его честь называют литературные премии, а произведения проходят в школах.

Интересно, какие круги пошли по мутной глади поп-культуры от брошенного К. Цетником камня. В шестидесятых Израиль захлестнула волна порнографических романов, -- т. н. "сталагов". Сюжеты между не собой не слишком различались и были более чем типическими: американский или британский летчик попадает в плен к фашистам, -- но не просто фашистам, а  большегрудым сексуально-озабоченным немецким самкам, которые его начинают истязать и насиловать. Писали их израильские евреи, шифровавшиеся под американских авторов. Обложки брали с пестрых американских приключенческих журналов наподобие Men’s story (был в США подобный сорт pulp-литературки). Они как нельзя лучше подходили для сталагов. Книжки разлетались, что те горячие пирожки: израильтяне с упоением, самозабвенно и неистово мастурбировали на литературное бдсм-порно с участием убивцев нескольких миллионов себе подобных, а дельцы, во главе с издателем Эзрой Наркисом, нащупав золотую жилу, не стеснялись брутализировать материал. Правда, после выхода книжки "Я была личной сукой полковника Шульца" лето закончилось - сталаги объявили вне закона.

Другой интересный культурный феномен -- это кино, зачастую порнографическое и эксплуатирующее наци-тематику. Проще говоря, "наци-эксплотейшн". Его начали снимать в США, в 70-е годы, аккурат после того, как "Дом кукол" перевели на английский язык. Затем  и горячие  итальянцы подхватили эстафету. А флагманом всего этого жанра стала знаменитая Ильза "She wolf of the SS" из одноименного фильма Дона Эдмондса. Ее прототипом послужила Ильза, главная надзирательница "дивизии радости" в "Доме кукол".

В Британии появилась музыкальная группа под названием Joy Division, -- изящная отсылка Йена Кертиса к поразившему его роману.

Сейчас в Израиле многие люди борются за то, чтобы отменить изучение "Дома кукол" (и других произведений) Цетника-Динура в рамках школьной программы. Такова судьба этого странного психоэротического романа, ставшего памятником трагедии века минувшего, и его не менее странного автора, измученного демонами прошлого. 

Это не район. Это резервация для волков, где Эрос и Танатос слились в последнем танго Гарделя. Здесь аромат "Gauloises" перебивает среднерусскую тоску. Здесь чоткий пацан по прозвищу "Кортасар", а где-то тенями стоят "Антонен Арто" и "Генри Миллер". Здесь свобода от политкорректности. Россыпь пятиэтажных хрущевок, словно брошенных небрежной рукой. Редкие островки света и оскорбительно плюющий в лицо дождь. Запоздалая любовь проститутки. Нетрезвый человек, страдальчески справляющий малую нужду у столба и напевающий моцартовские менуэты. Ноги на чьем-то лице. Бутылка испанского красного, разбитая об голову. Торопливые безликие прохожие, жадно пожираемые глазами мытищинских культуртрегеров. И когда тени от фонарей укорачиваются, в темноте звучит последнее, что ты слышишь, прежде чем сокрушительный удар кулака обрушится на твое не обремененное интеллектом лицо: "Ты чо, фраер, экспрессионистов не читал?"

 

Дорогой Владимир Владимирович,
получил твою избирательную листовку и сразу понял, что она от тебя. Сначала подумал, что она вдруг не от тебя, но как только прочитал, сразу понял, что от тебя, а то, было подумал, что она не от тебя. Я рад, что ты стал партийным, потому что когда человек вступает в партию, которую хочет, то значит, что он добился того, чего хотел. И я вот очень рад, что ты стал единороссом, потому что, когда человек вступает в партию, какую хочет, то значит, он добился того, чего хотел. Вчера я получил твою листовку и сразу подумал, что это листовка от тебя, но потом подумал, что кажется, что не от тебя, но пробежал глазами и вижу - точно от тебя. Очень хорошо сделал, что прислал её мне. Сначала не присылал, а потом вдруг прислал, хотя еще раньше, до того, как некоторое время не присылал - тоже присылал. Я сразу, как получил твою избирательную листовку, сразу решил, что она от тебя, и, потому, я очень рад, что ты стал единороссом. А то, если человек захотел стать единороссом, то ему надо во что бы то ни стало надо им быть. Поэтому я очень рад, что ты, наконец, вступил в ту партию, какую хотел. И очень хорошо сделал, что прислал мне листовку. Я очень обрадовался, как увидел её, и сразу даже подумал, что она от тебя. Правда, когда доставал из почтового ящика, то мелькнула такая мысль, что она не от тебя, но потом, все-таки, я решил, что она от тебя. Спасибо, что прислал. Благодарю тебя за это и очень рад за тебя. Ты, может быть, не догадываешься, почему я так рад за тебя, но я тебе сразу скажу, что рад я за тебя потому, потому что ты вступил в партию, и именно в ту, в которую хотел. А это, знаешь, очень хорошо вступать в ту партию, какую хочешь, потому что тогда именно и добиваешься того, чего хотел. Вот именно поэтому я так рад за тебя. А также рад и тому, что ты прислал мне листовку. Я еще, увидев бумажку в прорези почтового ящика, решил, что листовка от тебя, а как взял в руки, так подумал: а вдруг не от тебя? А потом думаю: да нет, конечно от тебя. Сам читаю первые строки и в то же время думаю: от тебя или не от тебя? Ну, а как прочитал, то и вижу, что от тебя. Я очень обрадовался и решил написать тебе письмо. О многом надо сказать, но буквально нет времени. Что успел, написал тебе в этом письме, а остальное потом напишу, а то сейчас совсем нет времени. Хорошо, по крайней мере, что ты прислал мне листовку. Теперь я знаю, что ты стал единороссим. Я и из прежних писем знал, что ты единоросс, а теперь опять вижу - совершенно верно, ты единоросс. И я очень рад, что ты единоросс и прислал мне листовку. Я сразу, как увидел твою листовку, так и решил, что ты вступил в партию. Ну, думаю, это хорошо, что ты стал партийным и прислал мне об этом листовку. Напиши мне теперь, что у тебя за партия и как это все вышло. Передай привет твоей партии.

(с) по мотивам "Даниил Хармс. Письма."

«Ему очень не хотелось расставаться с Варварой. Наряду с множеством недостатков y Варвары были два существенных достижения: большая белая грудь и служба. Сам Васисуалий никогда и нигде не служил. Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции, к каковой социальной прослойке он причислял и себя. Таким образом, продолжительные думы Лоханкина сводились к приятной и близкой теме: "Васисуалий Лоханкин и его значение", "Лоханкин и трагедия русского Либерализма", "Лоханки и его роль в русской революции". Обо всем этом было легко и покойно думать, разгуливая по комнате" фетровых сапожках, купленных на Варварины деньги, и поглядывая на любимый шкаф, где мерцали церковным золотом корешки брокгаузовского энциклопедического словаря. Подолгу стаивал Васисуалий перед шкафом, переводя взоры с корешка на корешок. По ранжиру вытянулись там дивные образцы переплетного искусства: Большая медицинская энциклопедия, "Жизнь животных", пудовый том "Мужчина и женщина", а также "Земля и люди" Элизе Реклю. "Рядом с этой сокровищницей мысли, -- неторопливо думал Васисуалий, - делаешься чище, как-то духовно растешь". Придя к такому заключению, он радостно вздыхал, вытаскивал из-под шкафа "Родину" за 1899 года переплете цвета морской волны с пеной и брызгами, рассматривал картинки англо-бурской войны, объявление неизвестной дамы, под названием: "Вот как я увеличила свой бюст на шесть дюймов" -- и прочие интересные штучки. С уходом Варвары исчезла бы и материальная база, на которой покоилось благополучие достойнейшего представителя мыслящего человечества».

Бульвар Сен-Жермен

Читать далее...

Первое суровое напоминание, что ты все еще живешь в России -- когда дискуссия о цветовой тональности романов Пруста в итоге все равно сводится к критике ПЖиВ.

Физиологический Филипп
(Рассказ из учебника)

Стоял жаркий июньский день, когда Филипп Хезерхед, которого мы назовем Физиологическим Филиппом, прохаживался по аллее, являя собой великолепный образец хорошо сложенного молодого мужчины. Под этим мы подразумеваем, что позвоночный столб нашего героя был несколько длиннее среднего, и что он передвигался, не опираясь на передние конечности, подобно обезьяне, а шел выпрямившись, и что череп его так изящно сидел на позвоночнике, что даже в музеях трудно было бы найти подобный экземпляр. Молодой человек, по-видимому, обладал превосходным здоровьем, или, скажем точнее, – у него была температура 36,6°, дыхание нормальное, а на коже не было ни малейших признаков чесотки, рожистого воспаления или тропического лишая.

Чувство радости наполняло Физиологического Филиппа, когда он прогуливался по аллее, слушая пение жизнерадостной пташки, являвшееся результатом происходившей в ее брюшной полости особой химической реакции, о которой Филипп даже не подозревал. Разумеется, чувство радости переполняло Филиппа потому, что он был совершенно здоров и на его организме сказывалось благотворное воздействие межмолекулярной диффузии вдыхаемого кислорода. Именно поэтому ему и было так хорошо.

На повороте аллеи Филипп внезапно увидел юную девушку, шедшую ему навстречу. Правда, ее позвоночный столб был короче, чем у него, но все же он был достаточно длинным и безусловно вертикальным: Филипп сразу понял, что идущая ему навстречу девушка не шимпанзе. На ней не было шляпы, и густой волосяной покров ее черепа, купаясь в солнечных лучах, лежал волнами и ниспадал на глазницы. Упругость ее походки убеждала, что она не страдает воспалением отростка слепой кишки или же атаксией. В то же время всякая мысль об экземе или пятнистом изъязвлении эпидермы опровергалась гладкостью и ровным матовым цветом ее кожи.

Когда девушка увидела Филиппа, подкожная пигментация ее лица интенсифицировалась. Одновременно усиленное биение сердца молодого человека вызвало на его лице непродолжительное воспаление, объясняющееся недостаточным окислением тканей лица.

Они встретились, и руки их инстинктивно соединились путем взаимоприлегания суставов пальцев – движение, которое наблюдается у человека и человекообразных обезьян, но совершенно неизвестно у собак.

В течение минуты влюбленные (о влюбленности свидетельствовали описанные выше физиологические симптомы этого заболевания, впрочем, не опасного при условии своевременного и правильного лечения) не могли сказать ни слова. Однако это отнюдь не доказывает (см. Баркер, «Нервная система»), что у них наблюдалось торможение метаболизма мозга; вероятнее всего тут имело место особое состояние слизистой оболочки губ, которое само по себе не представляет ничего опасного.

Первым заговорил Филипп. Это вполне естественно, ибо, как установил еще Дарвин, у самцов управление нервными узлами значительно устойчивее, чем у самок.

– Как я рад, что вы пришли! – сказал он. Слова были просты, и вряд ли можно было сказать проще. Но, как ни просты были эти слова, они взволновали девушку до глубины души – наверное, потому, что вызвали ту форму нервной реакции, которую так блестяще проанализировал Гексли в своем исследовании о воздействии внешних раздражителей на переваривание пищи.

– Я не могла оставаться дома, – прошептала она. Здесь весьма темное место в тексте. Без сомнения, девушка ссылается на какое-то торможение в нижних конечностях, лишившее ее возможности управлять большими пальцами ног. Это малоизученная болезнь, причиной которой сэр Уильям Ослер склонен считать алкоголизм. Весьма возможно, что девушка была подвержена этому заболеванию. К сожалению, романтические истории развиваются так стремительно, что провести сколько-нибудь обстоятельное исследование совершенно невозможно.

 

Как праведники в смертный час
Стараются шепнуть душе:
"Ступай!" - и не спускают глаз
Друзья с них, говоря "уже"

Иль "нет еще", - так в скорбный миг
И мы не обнажим страстей,
Чтоб встречи не принизил лик
Свидетеля разлуки сей.

Землетресеье взор страшит,
Ввергает в пустоту умы.
Когда ж небесный свод дрожит,
Беспечны и спокойны мы.

Так и любовь земных сердец:
Ей не принять, не побороть
Отсутствия: оно - конец
Всего, к чему взывает плоть.

Но мы - мы любящие столь
Утонченно, что наших чувств
Не в силах потревожить боль
И скорбь разъединенных уст,-

Простимся.Ибо мы - одно.
Двух наших душ не разделить,
Как слиток драгоценный.Но
Отъезд мой их растянет в нить.

Как циркуля игла, дрожа,
Те будет озирать края,
Где кружится моя душа,
Не двигаясь, душа твоя.

И станешь ты вперяться в ночь
Здесь, в центре, начиная вдруг
Крениться, выпрямляясь вновь,
Чем больше или меньше круг.

Но если ты всегда тверда
Там, в центре, то должна вернуть
Меня с моих кругов туда,
Откуда я пустился в путь.

Джон Донн

Для характеристики современных психологических изысканий в области Достоевского интересна книжка Нейфельда (Neufeld. “Dostojewski”, 1925), переведенная на русский язык: Нейфельд. “Достоевский”. Психоаналитический очерк под ред. Фрейда, перевод Друскина, с предисловием Губера, Издание “Петроград”, 1925 ‹…›.

Разумеется, Нейфельд, как психоаналитик, рассматривает творчество Достоевского в плане его биографии. Достоевский — психоаналитик: “он часто сознательно высказывает истины, открытые психоанализом полстолетия спустя” ‹…›. В “Вечном муже” Достоевский великолепно показывает открытую Bleuler’oм амбивалентность невротической души, когда за час до покушения на убийство Вельчанинова Трусоцкий ухаживает за любовником своей жены. Трусоцкий думал, что ехал, “чтоб обнять и заплакать”, подсознательно же — чтоб убить Вельчанинова. Таково же раздвоение невротика у Мармеладова (пьяница и нежный отец и муж), у Катерины Ивановны к Соне и мн. др. Все такие общие наблюдения у Нейфельда, бесспорно, верны и богаты выводами. Все несчастье автора проистекает от применения к анализу биографии и творчества Достоевского знаменитого “комплекса Эдипа” Фрейда. “Вечный Эдип жил в этом человеке и создавал эти произведения” ‹…›. Достоевский в детстве чувствовал себя в инфантильной сексуальной любви к матери оттесненным более счастливыми соперниками отцом и старшим братом (Михаилом), которого одного мать кормила сама. Отсюда — все творчество Достоевского, вся психика его странных героев. Личные “нормальные” сексуальные переживания (обе жены и “Полина” Суслова) только обострили болезненные противоречия. “Бедные люди”— “инцестуозная фантазия человека, оставшегося инфантильным”. “Маленький герой”, “Неточка” и др. “говорят о детской эротике” (любовь Неточки к отцу и ненависть к матери). Работы Фрейда о нарциссизме и Ранка “Motiv des Doppelgaengers” (“Мотив двойника” (нем.). — М. Р.) вполне оправданы иллюстрациями “Двойника” ‹…›. В дальнейшем спец. образ отца Достоевского проносится в образах Валковского (“Униженные и оскорбленные”), старика Карамазова и др. С другой стороны, борясь с “эдиповым комплексом”, Достоевский пытается давать ему художественное выражение: Мышкин и Алеша. В “Подростке” ситуация особенно сложная. Аркадий вечно восхищен Версиловым, но он и любит, и ненавидит, ибо не только защищает мать, но и влюблен вместе с отцом в одну и ту же женщину (Катерина Николаевна). Во всем этом есть еще и верное. Но Нейфельд договаривается до абсурда, когда утверждает, что “старая ростовщица, которую убивает Раскольников, изображает отца... Что писатель выбрал женщину для изображения отца, объясняется тем фактом, что его сестра Варвара, очень любимая им в детстве, впала затем в болезненную скупость” ‹…›. Дальше — еще хуже: вся публицистическая деятельность сводится к “эдипову комплексу”. Любовь к “матушке-России”, “матери-земле”, преданность “матери — православной церкви; отожествление русского народа с богом, то есть отожествление себя со Спасителем ‹…›.

Абсурдность выводов автора покоится отчасти на трудности приложения принципов фрейдизма к конкретной психической жизни, тем более к фактам творчества, притом — гения, отчасти же на слепом догматическом следовании всем биографическим указаниям Любови Федоровны Достоевской ‹…›, частью верным и очень острым, частью сомнительным, очень же часто— просто фантастическим, главным же образом —на невероятности основных тезисов фрейдизма, как системы, в отличие от отдельных верных идей Фрейда. Таким образом, первая попытка применить психоанализ к Достоевскому показала, что крупица истины завалена грудой мусора необоснованных или вздорных заключений. Фрейд провалил свою теорию, взявшись за Леонардо да Винчи; его еще более ретивый ученик показал полное ее бессилие охватить многогранно пестрое творчество Достоевского. Старые психологи знали границы своих методов, фрейдизм хочет быть единым, универсальным методом, за что и награждается безудержным, веселым хохотом читателя. Книжка читается, действительно, с интересом, но почти исключительно потому, что она забавна и скандальна 36.

Несравненно большую ценность, чем очерк Нейфельда, представляет собой книга Кауса, “Сновидения в “Преступлении и наказании” (Otto Kaus. “Die Traeume in Dostojewskys “Raskolnikoff.” Muenchen, 1926. Изд. Bergmann. С. 77). Влияние фрейдизма сказывается только местами, в попытках вскрыть сексуальную символику сновидений Раскольникова, и там дает часто отрицательные результаты: убийство старухи представлено как тенденция мужчины властвовать над женщиной.

В общем же исследование проведено по “индивидуально-психологическому” методу, менее претенциозному, чем психоанализ. Хорошо показана инфантильность психики Раскольникова (сновидение о забитой кляче). Лучше всего удалась интерпретация “повторного убийства” старухи Раскольниковым во сне и кошмары-галлюцинации Свидригайлова. Остро подмечены причины “убийства в кошмаре”: тяжелое сознание Раскольникова, что убийство не есть его личное дело. Каус стремится понять следование трех кошмаров Свидригайлова, как восхождение героя по трем ступеням лестницы — подъема на плоскость самооправдания его в его отношении к женщине вообще. После трагической сцены с Дуней самоубийство стало неизбежным. Но Свидригайлову, чтобы остаться высоким в своих глазах, чтобы самоубийство не стало бы актом слабости, надо было доказать самому себе развратность женщины, как таковой, преодолеть таким образом объект своих страстей и своего разврата. В первом кошмаре (“мышь”) объект ускользает, то есть Свидригайлов не может овладеть и подчинить себе объект своих стремлений. Во втором (девочка-самоубийца в гробу и цветах)— объект мертв, то есть — частичная победа, но умершая девочка выражением лица свидетельствует о напрасных усилиях героя: нравственно она все-таки ушла от него. Наконец, в третьем кошмаре ситуация резко изменилась: пятилетняя девочка сама ищет развратных наслаждений. Свидригайлову остается ужасаться,— и тем самым он оправдан. “Если даже эта пятилетняя девочка, эта “женщина-дитя”, оказывается развратной проституткой, то такова же и Дуня, и обесчещенная девочка-подросток” ‹…›. Свидригайлов, в своем сознании, теперь уже не циник и не садист. “Идеал личности осуществился в символическом отрицании противника” ‹…›.

Сексуальная стихия в творчестве Достоевского раньше мало замечалась критиками. У Нейфельда нашла дурную до смешного интерпретацию. Каус тоже не свободен от упреков в односторонности, но, по крайней мере, в некоторых анализах он дает достаточно много нового и ценного. Мы начинаем все больше понимать мастерство сновидческой символики Достоевского и место сновидческих элементов в его характерологии, а, тем самым, и в композиции его романов. К тому же видно, что в приложении к образу Свидригайлова (соответственно, Ставрогина и др). и фрейдизм мог бы дать много ценного. С другой стороны, Каус вовсе не сумел не только анализировать, но даже подметить описание у Достоевского “сумеречных состояний”, процессов, протекающих на грани сознания и подсознания. А между тем состояние Раскольникова после встречи с мещанином (“Убивец!”) и было ближайшей причиной композиционно-центрального кошмара (“Апогей”).

 

(с) Федор Бережков

В стране победившего сюрреализма реализован нац.проект "Существенный прирост поголовья отечественного гениального писателя". Дабы вернуть России высочайшее реноме страны Великих Мастеров Словесности, проект осуществляется строго в соответствии с годовым планом "Ориентиры роста и основные количественные показатели экстенсивного развития отечественного писателеводства", который утвержден Советом.

<...>

"— Посмотри на меня!

Он поднял голову, и я увидела, что у него нет глаз! Только розовые впадины с красными прожилками.

— Боже мой! Что случилось?

— Случилось… — ответил он.

— Где ты мог их потерять? Ведь десять минут назад они были на месте!

— На месте…

Я принялась искать его глаза по всей квартире. Заглядывала под столы и тумбочки, передвигала стулья, шарила веником за шкафами, рылась в комодах. Глаз нигде не было.

— Мне кажется, я смыл их в унитазе, — сказал муж, — когда я вышел из туалета, вокруг потемнело.

— В таком случае, нужно бежать в магазин за новыми глазами.

— Купи мне, пожалуйста, голубые…

— Но ведь у тебя были серые!

— Пожалуйста…

Я набросила плащ, бросила в карман кошелек и побежала в магазин биоматериалов. К счастью, недавно был завоз товара, и выбор глаз был большим. Я выбрала голубые, глубокие, чистые. Продавец в бело-розовой форме корпорации “БиоДетали” сказал, что глаза приживаются сложнее, чем другие органы, и могут быть побочные эффекты. Нужно первые несколько дней бережно обращаться с тем, кому эти глаза предназначены, постараться не волновать его.

Муж долго крутился перед зеркалом, рассматривая себя:

— Как я тебе?

— Хорошо, — ответила я, — только непривычно…

— Мне нравится, — сказал он.

Вся улеглось, я стала готовить обед, а муж, как обычно по выходным, взял пульт, лег на диван и включил телевизор.

Вдруг я услышала, что он ругается. Я испугалась и направилась в гостиную. Он сидел на диване, щелкал пультом и возмущался:

— Черт! Что это за мерзость! Как я раньше мог это смотреть! На всех каналах — одно дерьмо! Черт! Ведь я раньше смотрел это!

— Включи dvd, — предложила я.

Он подошел к полке, на которой стояли диски, и стал перебирать их. Потом яростно смел:

— Новые комедии… голливудские мелодрамы… блокбастеры… триллеры… Какая мерзость! Нечего смотреть! Нечего смотреть!

— Успокойся, пожалуйста, — сказала я, — приляг на диван. Сейчас я тебе сделаю чай с мелиссой. Возьми книжечку, почитай… успокойся…

Он поднял глаза, просмотрел книги, которые стояли на верхней полке.

— О, Боже! Да здесь же одна макулатура! У нас в доме ни одной приличной книги! Одни глянцевые рожи! Как мы живем!

— Пожалуйста, успокойся, — утешала я его, — сейчас я сбегаю в книжный магазин и куплю все, что ты захочешь.

Я побежала на кухню, налила в стакан немного воды и добавили двадцать капель корвалола. Вернулась, протянула стакан мужу, но он оттолкнул мою руку, и лекарство выплеснулось на пол.

Я набросила плащ, взяла кошелек и вышла из квартиры. Он выбежал вслед за мной на лестничную площадку и повторял:

— Блие! Феллини! Гринуэй! Антониони! Бергман!

А когда я вышла из подъезда, он выскочил на балкон и кричал мне вслед:

— Борхес! Кафка! Пруст! Гессе! И Джойса! Джойса не забудь!"

<...> Представление о популярной (ненаучной?) биографии предполагает беллетризацию стиля: живость и образность повествования, отказ от скрупулезных ссылок, способных утомить рядового читателя. Однако оно все же включает уважение к предмету повествования, к состоявшейся жизни, ставшей частью культуры целого народа, — требование не только научного, но всякого порядочного изложения.

А. Марченко решила проблему с помощью неожиданной логики. Она отделила представление о научности подхода к биографии от представления о научности исследования поэзии. И первая часть программы, ненаучность, ей удалась блестяще. Те, кто интересовался поиском истины, мгновенно обнаружили такую массу прегрешений, что указать полное их количество никто даже не пытался. В статье Н. А. Богомолова [1] грузный перечень фактических неточностей, замеченных им только в одной тридцатистраничной главке, дает понятие об уровне в целом — а в книге почти семь сотен страниц. Многое можно объяснить незнанием источников.

Однако если некий документ все же попадается на глаза А. Марченко, то принцип создания ненаучной биографии продолжает работать: автор вовсе не считает нужным сохранять уважение к каким-либо свидетельствам.

Запись Лукницкого от 22.11.1927 “На коньках АА никогда не умела бегать” превращается у Марченко в доверительное сообщение о том, почему та любила лыжи и не любила коньки: “А на катке? Круг, один, второй, третий, и ничего не видишь, кроме исцарапанного льда да задницы впереди бегущего” (с. 49). Читатель, видимо, должен принять это за лексику самой Ахматовой. В воспоминаниях В. Беер, гимназической однокашницы, упоминается маленькое происшествие на уроке рукоделия: Аня Горенко принесла для кроя рубашки “бледно-розовый, почти прозрачный батист-линон” [2, с. 30]. У Марченко он превращается в “прозрачный батист, да еще и развратного нежно-розового цвета” (с. 48). Курсивом автор выделила свое определение — а то вдруг читатели не обратят на него должного внимания. В воспоминаниях М. Волошина о дуэли с Н. Гумилевым упоминается пощечина, которая была дана “по всем правилам дуэльного искусства” [6, с. 146]. В книге этот эпизод превращается в вульгарную потасовку: “Зевс подошёл к Гумилеву вплотную и, хорошо размахнувшись, дал пощечину, да такую увесистую, что Николай Степанович от неожиданности еле удержался на ногах. Кончилось вызовом на дуэль” (с. 92). Получается, что если бы удар был послабее, то, может, и не пришлось бы стреляться.

“Дьявол — в подробностях”. Все эти “наглядности” должны постоянно снижать представление о людях и событиях. Для этого документы, свидетельства — только помеха. И никем не описанный день сватовства Гумилева, наконец-то принятого Анной, у Марченко расцвечен сообщением, что произошло это в кафе, когда “к их столику мерзейшей походкой профессионального гомика направлялся черно-белый официант” (с. 94). Что за странная деталь? Она необходима, чтобы убедить читателя: не могла верить Ахматова в то, что Гумилев ее любит. Но безденежье, зависть к приехавшей из Парижа подруге, досада от переживания неудачи бульварного (тоже выдуманного Марченко) романа — вот причины согласия на брак. <...>

(c) Галина Темненко — кандидат филологических наук, доцент Таврического национального университета.
 

-- Интересно, а есть ли на сегодняшний день в российском обществе действенная элита (не различные нишевые "элитки" вроде интеллектуальных и артистических, экономических и политических), а настоящая, всеохватывающая элита, которая непосредственно связана с национальной идеей?

-- Есть, и имя ей Никита Сергеевич Михалков. =)

Л.Пайкова. Что для вас существенно в тексте, на что вы ориентируетесь?

А.Битов. Для меня значимы все до сих пор принятые степени оценок: вкус, аутентичность, искренность и вдохновение. Текст — это вид энергии. Какая энергия в него вложена, такая и получится «на выходе». Чтобы получить эту энергию, нужно все по-человечески изложить. Говорят же до сих пор:«мертвый текст», «живой текст». В таких категориях я и существую, у меня нет этого птичьего языка, на котором говорят все эти «постмодернизмы»,«авангардизмы» и всякая прочая муть, вырождающиеся в элементарное жульничество и импотенцию. 
В школе меня полагали умным мальчиком, а я себя чувствовал совершенно неумным. Потом в вузе, где я был двоечником, про меня опять говорили, что я умный, а я этого опять не понимал. И вот, помню, момент какого-то странного посвящения: еду я в автобусе через мост, Нева, мороз и солнце, красота, еду и думаю, а почему это я ни о чем не думаю? И вдруг что-то огромное шарахает вменя, непонятное, ослепительное, безъязыкое, скорее, может быть, напоминающее какого-то ящура, какое-то могучее тело, чуть ли не мохнатое… Я как бы за его шерстку зацепился — и формулировка такого блеска оказалась у меня в руках, что я был ослеплен. Вот это была мысль! Замечательно выраженная, прекрасная, почти осязаемая, я потянулся догнать — раз, а тут другая, уже поменьше, я ее ухватил тоже. И вдруг жадность такая открылась. У меня это где-то записано, надо бы найти. А погнался за третьей — уже вообще ошметок, очисток! То есть жадничать нельзя! Вот дали — радуйся малому, хватит! Отсюда же тошнотворность припоминания сна, припоминания мысли, потому что мысль — это припоминание чего-то неоформленного, другого. В школе я придумал, как пропускать уроки,сталинская еще была школа, не хотелось мне там сидеть. Холодно, ленинградская зима, трамвай и кинотеатр — единственно доступные места. Так где же я провел все это время? Приблизительно два года. В какой-то фантастической пустыне. Чем же я занимался? Курить не курил, читать не читал… 

Л.Пайкова. Может, это и был «Ленинград как литературный текст»? Может, вы медитировали? 

А.Битов. Слова «медитация» тогда не было. Это было тоже состояние молчания, состояние немоты, не мучительной немоты, а какой-то другой,потому что я этому предавался с удовольствием… А что такое вообще думать? Мы нечто немое облекаем в слова, и получается мысль. Ведь почему с детьми общаться— величайшая радость? Да потому что они являются в мир людьми духовными,уникально сотворенными, стихийными буддистами, кем угодно, их волнуют вопросы такого порядка, которые не приходят в голову даже в конце жизни великим мыслителям. Есть у Эрлома Ахвледиани, замечательного грузинского автора,рассказ «Агу» — о том, как существо появилось на свет и очень недовольно своими родителями, тем, что они абсолютно не такие, как ему бы хотелось, родители его все больше раздражают своей грубостью и непосвященностью. И наконец, когда оно,существо, не в силах более терпеть их глупость и решает вмешаться в их бестолковую жизнь — это финал рассказа, — мать ликует: какое счастье, ребенок сказал: «Агу!» 


<…> 

Л.Пайкова. Вы сказали, что одиночество не бич, а дар. А может ли оно стать опорой? 

А.Битов. То, что люди чувствуют себя одинокими, совершенно нормальное состояние. «Вот все такие хорошие, уверенные в себе, чистые, а я один такой несчастный, урод, дебил, онанист, тупица, сирота…» — разные наборы бывают. А все остальные такие гладкие, правильные? Да ничего подобного! На опровержении этого контраста построена вся литература, потому-то она никогда не исчезнет. Ведь литература — это форма неодиночества, место встречи, когда автор имеет возможность беседовать со своим невидимым читателем, и та же способность дарована читателю как исполнителю. Самая простая метафора: читатель —исполнитель книги в той же мере, как музыкант — исполнитель нотной записи. Вот такая «музыка», один на один. Я иногда употребляю формулу «Я самый знаменитый неизвестный писатель». Или — «самый неизвестный знаменитый писатель». 

// Искусство кино. -- 2001. -- Май. -- №5.

Метрополис (Metropolis,1926) - немой художественный фильм Фрица Ланга.

События происходят в будущем, в огромном Метрополисе, которым правит миллионер. Он живет в верхнем городе. Его сын влюбляется в дочь рабочих, живущих под землей, в трущобах. Некий изобретатель научился создавать искусственных людей и по просьбе миллионера придал своему искусственному созданию облик именно этой девушки. Она начинает учить рабочих насилию и разрушению, и те уничтожают оборудование, которое всем управляет в городе. Только с помощью юноши и реальной девушки удается спасти детей рабочих от гибели. Рабочие публично сжигают марионетку.

Смертельный богомол (англ. The Deadly Mantis) — фантастический фильм Натана Юрана, вышедший в 1957 году.

Экспедиция, отправленная на северный полюс обнаруживает гигантский коготь. Его привозят в Вашингтон. Палеонтолог Нед Джонсон предполагает, что коготь принадлежит вымершуму животному. Он отправляется туда, где был найден коготь вместе со свей подругой Марж, которая работает фотографом. Им удаётся обнаружить гигантского богомола. Его привозят в США. Там богомол вырывается на свободу и начинает сеять повсюду разрушения.

Тарантул (Tarantula, 1955) — фантастический художественный фильм режиссера Джека Арнольда

Профессор Жеральд Димер пытается предотвратить нехватку продовольствия в будущем. Он изобретает специальное питательное вещество, съев которое, животные вырастают до невероятных размеров. Он проверяет вещество на маленьких грызунах и тарантулах, после чего одни из них сходят с ума, а другие разрушают лабораторию и нападают на Димера. Гигантский тарантул выбирается в сельскую местность и начинает пожирать коров, а далее нападает и на людей.

Во второстепенной роли снялся тогда еще неизвестный Клинт Иствуд в роли пилота военного самолета.
 

Читать далее >>

Наиболее велико влияние паранауки становится именно в критические моменты развития общества, так как каждый индивид стремится свалить груз ответственности за принятие решений и уйти от необходимости делать свой выбор.

(с) отношение философии и паранауки, wiki