Ciemna noc

Człowieku dźwigający,
Usiądź ze mną.
Pomilczymy, popatrzymy
W tę noc ciemną.

Zdejm ze siebie
Kufer dębowy
I odpocznij.
W ciemną noc wlepimy razem
Ludzkie oczy.

Mówić trudno. Nosza ciężka.
Chleb kamienny.
Mówić na nic. Dwa kamienie
W nocy ciemnej.

 

1.

Читать далее...

Нельзя сказать, что Голливуд остался совсем равнодушен к новой концепции страшного. Однако пока что ее влияние ощущается лишь в «Клетке» Тар-сема Сингха. «Клетка» — удивительный, почти идеальный пример пресловутого визионерского переживания. Дело не только в том, что история путешествия женщины-психиатра в психику маньяка основана на универсальном мифологическом сюжете о странствиях души во сне. Напомню, что во время этого путешествия мы видим убийцу как бы в трех ипостасях — маленького мальчика, взрослого мужчины и демона, причем последний намного сильнее двух первых. Этой квазитроице явно не хватает женского начала (все женщины, присутствующие в психике убийцы, мертвы), и оно незамедлительно появляется в лице героини Дженнифер Лопес, которая вступает в конфликт с демонической ипостасью убийцы. Такая расстановка персонажей точно воплощает центральное понятие юнгианской психологии — четверицу, архетипический символ целостности, часто встречающийся в мифологии, античной и алхимической философии, а также снах и видениях. Согласно воззрениям Юнга, четверица соответствует четырем главным функциям человеческой психики. Одна из этих функций является доминирующей, две другие — вспомогательными, наконец, четвертая, противоположная первой, неприятна для сознания и подавляется. В психике мужчины она совпадает с женским началом, так называемой Анимой, целиком погруженной в бессознательное и лишь в символической форме прорывающейся в сознание, часто с фатальными последствиями. Отказ от подавления четвертой функции, ее осознанивание — путь к достижению целостности личности. (Любопытно, что иллюстрацией этого процесса Юнг считал русскую сказку о царевне-лягушке, где имеются три брата и прекрасная девушка, пребывающая в животном — то есть бессознательном — состоянии, но способная обернуться царевной.) В случае с маньяком из «Клетки» достижение целостности уже невозможно, однако разрешение проблемы, благодаря вмешательству Анимы — Лопес, имеет место и здесь. Прибавьте к этому проходящую через весь фильм тему воды, которую Юнг называл самым распространенным символом бессознательного, и вы получите ярчайшую киноиллюстрацию юнгианских идей со времен «Суспирии» Дарио Ардженто. Однако если Ардженто Юнга читал и даже использовал цитаты из его текстов в фильме, то насчет бывшего клипмейкера Тарсема Сингха* таких сведений нет. Если он выстроил эту конструкцию неосознанно, тем она ценнее.

// Дмитрий Комм, "Искусство кино" - №4, Апрель 2003

*Наиболее успешным стало его видео на песню "Losing My Religion" группы R.E.M

Вдали где свет пошел на убыль
Береза гаснет и по ней
Всего верней измерить угол
Меж сердцем и душой моей.


Как тень скользят воспоминанья
Сквозь мглу сирени сквозь глаза


Вот-вот и жерла ожиданья
Исторгнут
грезы
в небеса.
 

Гийом Аполлинер

Мы готовы распять несчастного Хайдеггера на кресте исторической вины, но до скончания времен славословить рабу на галерах нацистского режима,  этакого великодушного  кота Леопольда, спасшего тысячу мышей.

"мы встречаем только тех, кто уже существует в нашем
подсознании", - сказал некто и оказался прав.

***

Лев Толстой и Ф.М.Достоевский поспоpили, кто лучше pоман напишет Судить пpигласили Туpгенева. Толстой пpибежал домой, запеpся в кабинет и начал скоpей писать pоман - пpо детей, конечно (он их очень любил).
Достоевский сидит у себя и думает: "Туpгенев - человек pобкий. Он сидит сейчас у себя и думает: "Достоевский - человек неpвный. Если я скажу что его pоман хуже, он и заpезать может". Что же мне стаpаться (это Достоевский думает). Напишу наpочно похуже, все pавно денежки мои будут (на сто pублей поспоpили) А Туpгенев в это вpемя сидит у себя и думает: "Достоевский - человек неpвный. Если я скажу, что его pоман хуже, он и заpезать может. С дpугой стоpоны, Толстой - гpаф. Тоже лучше не связываться. Ну их совсем.
И в ту же ночь потихоньку уехал в Баден-Баден

 

1.       Виктор Гюго в повести «Последний день приговоренного к смерти»

2.       Леонид Андреев, «Сказ о семи повешенных»

3.       Владимир Набоков, «Приглашение на казнь»

4.       Оруэлл, «Казнь через повешение»

5.       Джон Гришем, «Камера»

6.       Жан-Поль Сартр, «Стена»

7.       Альбер Камю, "Размышления о гильотине".

8.       Альбер Камю, «Посторонний»

9.       Харпер Ли  «Убить пересмешника»

10.   Сансон, «Записки палача»

11.   Франц Кафка, «Процесс»

12.   Франц Кафка, «В поселении осужденных»

13.   Амброз Бирс, «Случай на мосту через Совиный ручей»

Можно сколько угодно сравнивать героя Мисимы с бунтарем, попирающим во имя любви к красоте эту самую красоту, но причины как всегда донельзя прозаические. Сбрасывать идолов может только тот, кто ни к чему более не способен.

Порнография порнографии рознь, быть может, мы, сегодняшние, узрим то время, когда нынешняя порнография будет причислена к классике литературы/фотоискусства/кинематографа. Так всегда бывает -- нечто ранее запрещенное преодолевает все запреты: религиозные, политические, социальные (нужное подчеркнуть). К слову сказать, тенденция печальная, поскольку рано или поздно все запреты закончатся и тогда будет тотальная детабуизация. Если уж есть ортодоксальные раввины-геи, то, кажется, исчерпание запретов не за горами. хД

Ну да ладно. Порнографию причисляют к классике. Такое бывает -- и часто бывает. Как то случилось уже с "Deep Throat" (в кинематографе канонизация происходит быстрее всего), Яном Саудеком и старым добрым Пьетро Аретино, чернушником-порнушником эпохи Возрождения, -- дружно шлем горячий воздушный поцелуй всей ренессансной порнолитературе (Боккаччо, прЕвеД!). И все это -- в ожидании тех благословенных времен, коие заявлены в первых строчках сего короткописания.

Ty jesteś jak paryska Nike z Samotraki,
o miłości nieuciszona!
Choć zabita, lecz biegniesz z zapałem jadnakim
wyciągając odcięte ramiona...

(с) Мария Павликовская-Ясножевская

W hotelu w którym nie spał nikt od lat 
Na łóżku wziętym na godziny dwie 
Przecięły się orbity planet nam 
Nikt katastrofy nie przewidział tej 

Podobno tylko raz na milion lat 
Tak dzieje się że ciała dwa 
Spadają nagle w siebie chcą czy nie 
I płoną tak kochając się 

Podobno tylko raz na milion lat 
Tak dzieje się że pierwszy raz 
Wnikając w siebie nagle wiemy że 
Świat zmienił się i nie ma odwrotu 

Czy zdajesz sobie sprawę z tego że 
Deszcz meteorów moich w tobie gna 

Podobno tylko raz na milion lat 
Tak dzieje się że ciała dwa 
Spadają nagle w siebie chcą czy nie 
I płoną tak kochając się 

Podobno tylko raz na milion lat 
Tak dzieje się że pierwszy raz 
Wnikając w siebie nagle wiemy że 
Świat zmienił się 

Podobno 
Raz na milion 
Raz na milion świetlnych lat 
Zdarza się to co spotkało 
I co trzyma tutaj nas 
Tylko raz na milion 
Raz na milion świetlnych lat 
Najpiękniejsza katastrofa - eksploduje supernova...

 

Почему и меня так мучит невысказанная вина — не та ли самая, что измаяла меня с юности, и тогда не имея ни явной причины, ни точного объяснения? Почему, наконец, так страшно, так больно сегодня читать русскую классику — все те книги, которые в прошлом осеняли нас с каждой страницы светом неясных надежд? Да не потому ли, что всякий раз теперь, как открываю, ища утешения, какую-то любимую книгу, вспоминается мне начало другой книги — дневника чеченского писателя Юнуса Сэшила о самой первой, еще непредставимой кавказской войне:

“...Самолет сбросил бомбу или ракету где-то рядом... и всадил в дом пятнадцать осколков. Может, и больше — сразу не найдешь и не сосчитаешь. Выбило все четыре окна со стороны улицы. Один осколок, надо полагать, самый большой (пока ненайденный), пробил стену ближе к потолку и вышиб изнутри книжную полку. На ней стояли книги из серии “Жизнь в искусстве”. Мировые знаменитости, подбитыми птицами распластав переплеты, разлетелись по комнате вперемешку с битыми рамами и стеклом. В комнате темно, не стал особо осматривать место происшествия. Пропади оно пропадом...

Взрыв прогремел, когда шел на улицу. Самолеты летали с утра, мы уже привыкаем к ним и к их делам, если к этому можно привыкнуть. Вслед за громом послышались свистящие, режущие воздух шумы над головой, но не сразу сообразил, что это осколки. Когда от наружной стены дома стайками вспорхнули воробушки из штукатурки, канарейки из стекла, кое-что понял, но бросаться в панику было уже поздно, да и мать не хотелось тревожить. Она находилась внутри и ничего не видела, а только слышала. Солгал ей, что стекло разбилось от воздушной волны. Она старая, ей 81 год, и, оказывается, очень боится. Думал, что в таком возрасте не испытывают страха...

…Сегодня в комнату, в которую влетел осколок, не заходил. Вчера был в ней долго. При свете свечи разглядывал книги, думая: зачем собирал их, радовался очередному приобретению, хвастал перед друзьями? Сегодня выяснилось, что приобретать имело смысл лишь то, что сразу можешь запихнуть в дорожную сумку...

…Мы с матерью, как-то и не обсуждая, решили: в бега не подаваться. Конечно, остались не богатства беречь, которых — увы! А книги? Кому в наше время нужен этот “флот” из “кораблей мыслей”, как напрасно назвал их Бэкон? Вряд ли и сам вновь пустишься с ними в “плавание”. Все это стало ничем, в одночасье. Оказалось человеческой ложью и тщеславием, овеществленными на бумаге. Убрать “корабли”, груженные всем этим, — осталось бы, наверное, столько, сколько простой смертный смог бы прочесть в течение жизни. Не изобрети китаец бумагу — европеец не написал бы множества ненужных книг. Под низко летящим бомбардировщиком, разрывами снарядов, когда через крышу дома, который ты строил, доводя себя до изнурения, бьет установка залпового огня, ни эти книги, ни то, что в них написано, не имеют ни смысла, ни духовной, ни физической стоимости”…

Непоправима и трагична эта поселившаяся в памяти картина гибели Советской мечты — любимые книги, сметенные с полок взрывной волной сатанинских перемен... Кто еще упомнит время, когда книги были самым желанным дефицитом, и это несмотря на то, что они, всеми искомые, издавались стотысячными, миллионными тиражами? Как вспомню, что моя первая поэтическая книга вышла в Казани в 1976 году тиражом пять с половиной тысяч… По совковости, что ли, собирались по книжке огромные, интереснейшие домашние библиотеки, подобных которым — об этом тоже свидетельствую — не было, нет и больше, наверное, не будет никогда и нигде в мире? А подписка на собрания сочинений? Какие очереди выстаивались, к какому блату прибегали, чтобы подписаться на Карамзина, на Соловьева, на Всемирку!

Где еще была такая страна, где бы даже взятки давали и, главное, брали книгами?!

(с) Равиль Бухараев, "Призрак совести, или Фантомные боли настоящего"

ПРОЦЕСС НАД ВЕКОМ

Уже почти семьдесят лет Европа живет в режиме процесса. Сколько осужденных среди великих творцов этого века… Я буду говорить лишь о тех, кто для меня что-то значил. Начиная с двадцатых годов среди преследовавшихся судом революционной морали: Бунин, Андреев, Мейерхольд, Пильняк, Веприк (русский музыкант еврейского происхождения, забытый мученик модернистского искусства; он осмелился выступить против Сталина в защиту приговоренной оперы Шостаковича; его засадили в лагерь; я помню его сочинения для фортепиано, которые любил играть мой отец), Мандельштам, Халас (любимый поэт Людвика из Шутки; его преследовали уже post mortem за грустную тональность его поззии, которую расценили как контрреволюционную). Затем были те, кого преследовал нацистский суд: Брох (его фотография стоит на моем письменном столе, откуда он с трубкой во рту смотрит на меня), Шёнберг, Верфель, Брехт, Томас и Генрих Манны, Музиль, Ванчура (прозаик, которого я люблю больше всех чешских прозаиков), Бруно Шульц. Тоталитарные империи канули в вечность вместе со своими кровавыми процессами, но в наследство остался дух процесса, именно он правит бал. Так, пострадали от процесса обвиненные в пронацистских симпатиях Гамсун, Хайдеггер (вся диссидентская чешская мысль, во главе с Патокой, обязана ему), Рихард Штраус, Готфрид Бенн, фон Додерер, Дрие ля Рошель, Селин (в 1992 году, спустя полвека после окончания войны, разгневанный префект отказался внести его дом в список исторических памятников); сторонники Муссолини: Пиранделло, Малапарте, Маринетти, Эзра Паунд (в течение месяцев американская армия держала его, как зверя в клетке, под палящим итальянским солнцем; Кристиан Дэвидсон показывает мне в своей мастерской в Рейкьявике его большую фотографию: «Вот уже пятьдесят лет он сопровождает меня, куда бы я ни отправился»); мюнхенские пацифисты: Жионо, Ален, Моран, Монтерлан, Сен-Жон Перс (член французской делегации в Мюнхене, он принимал непосредственное участие в унижении моей родной страны); затем коммунисты и те, кто им симпатизировал: Маяковский (кто помнит сегодня его любовную лирику, его невероятные метафоры?), Горький, Дж. Б. Шоу, Брехт (который, таким образом, подвергся второму процессу), Элюар (этот ангел-истребитель, украшавший свою подпись изображением двух шпаг), Пикассо, Леже, Арагон (как мог бы я забыть, что в трудную минуту моей жизни он протянул мне руку помощи?), Незвал (его автопортрет маслом висит у меня рядом с книжным шкафом), Сартр. Некоторые подверглись двойному процессу, сначала их обвиняли в предательстве дела революции, а позже обвиняли за оказанные ей ранее услуги: Жид (для бывших коммунистических стран — символ всеобщего зла), Бретон, Мальро (вчера его осудили за то, что он предал революционные идеалы, а завтра могут осудить за то, что он имел их), Тибор Дэри (некоторые прозаические произведения этого писателя-коммуниста, которого посадили в тюрьму после будапештской резни, были для меня первым настоящим литературным непропагандистским ответом сталинизму). Самый изысканный цветок века — модернистское искусство двадцатых—тридцатых годов было осуждено даже трижды: сначала судом нацистов как Entartete Kunst, «искусство вырождения»; затем судом коммунистов как «элитарный, чуждый народу формализм» и, наконец, судом победившего капитализма как искусство, погрязшее в революционных иллюзиях.

<…>

Конформизм общественного мнения — это сила, облекшая себя в форму суда, а суд существует не для того, чтобы терять свое время, разбираясь с мыслями, он существует, чтобы вести процессы. И по мере того как между судьями и обвиняемыми углубляется пропасть во времени, всегда случается так, что меньший опыт вершит суд над большим. Незрелость судит заблуждения Селина, не отдавая себе отчета в том, что благодаря этим заблуждениям романы Селина несут в себе экзистенциальное знание, и если бы они поняли его, то стали бы взрослее. Именно в этом заключается власть культуры: она искупает ужасы, превращая их в экзистенциальную мудрость. Если духу процесса удастся уничтожить культуру этого века, у нас за плечами останется лишь воспоминание о жестокостях, воспетых хором детских голосов.

взято:
Милан Кундера, "Нарушенные завещания"

==============================================================================================

Самая красивая катастрофа - взрыв сверхновой (с)

==============================================================================================

 

post - punk  post -punk  post -punk  post -punk post -punk  post -punk  post -punk  
post -punk  post -punk  post -punk  post -punk  post -punk post -punk  post -punk  post -punk  post -punk          post -punk  post -punk  post -punk  post -punk        post -punk  post -punk  post -punk  post -punk post -punk  post -punk  post -punk  post -punk

Проведи меня через свой Вавилон

Фильм, слава которого, по мнению глубокомудрых критиков, затмилась "Романсом" К.Брейя и, возможно более знаменитой, хотя бы по первоисточнику, «Невыносимой легкостью бытия" Ф.Кауфмана. Речь, конечно же, идет о "Последнем танго в Париже" Бернардо Бертолуччи.

Париж вообще, вещь довольно умозрительная. Все хотят в Париж, некоторые побывали в Париже, у кого-то достает смелости ощутить его дух, но почему-то нигде и никак внутренний образ Парижа не выходит за лубочные рамки: панорама, Понт-Нёф, Эйфелева башня, Мулен Руж, Сакре-Кёр, Нотр-дам-де-Пари, Лувр -- такая россыпь цветных и черно-белых открыток без подписей, которые стаей бабочек выпархивают из видавшего виды чемодана. И всё. Можно к визуальному ряду добавить звуковой,  но тогда кроме аккордеона и комбо-фьюжн вообще ничего не представляется.

В фильме Бертолуччи такого Парижа крайне мало -- ну, вот узнаваемые станции и вагоны метро, старый дом в старом же квартале и более ничего. Ни чужеземное танго, ни английский язык героев, -- от Парижа не осталось ровным счетом ничего, кроме названия. Город-декорация, огромная выстроенная декорация. Лишь маленький кусочек жизни видно из окон квартиры, где ужились гнев и радость слияния, мысли в пустоте и крайне смутные подобия любви. Фильм как игра маски и искреннего лица. В финале маска спадает и искреннее лицо становится откровенно скучающим. Никакой трагедии, как обычно принято говорить о подобных фильмах. Наш "жестокий герой" просто реализовал то, что хотел, ползая на коленях возле трупа жены -- умереть, умереть, умереть. Пусть таким способом, но кто станет утверждать, что Эрос и Танатос не сливаются в танце? Хотя бы и танго.

И для финального аккорда немножко согрешу копипастой с кинопоиска.

...ПыСы: Обречённость, фатальность мотива «последнего танго», экзистенциальность ситуации на рубеже между жизнью и смертью, неизбежность краха мечты о взаимопроникновении душ и в то же время невероятная искренность, почти детская незащищённость героя в сцене финального катарсиса… Всё это позволяет предположить, что «Последнее танго в Париже» можно отнести к редкому в искусстве XX века жанру классической трагедии. Расхожий образ «умереть от любви» является для постановщика философской максимой о любви как жизни, окончательный смысл которой придаёт только смерть. Без небытия нет бытия, по Достоевскому. И у Бернардо Бертолуччи история взаимоотношений двух главных героев — не просто любовный роман мужчины и женщины и даже не страсть-соперничество или влечение-борьба двух полов, существующих в вечном состоянии необъяснимого притяжения-отталкивания. Это подлинная трагедия о несбыточности идеала, о недостижимости абсолютной гармонии, о бесконечном поиске истины человеческого существования. Согласно восточному изречению, счастье — не цель, а путь. Так что предсмертное признание Пола оказывается для него своего рода запредельным прозрением, в миг обретённой «иллюминацией» (по средневековой философии), которая освещает божественным светом всю прожитую жизнь, примиряя человека с самим собой уже на пороге бездны небытия...

Сергей Кудрявцев (www.kinopoisk.ru)

 

сидели женщины, пили кофе. 
мне вырывали ногти - говорит одна. 
меня слепили рефлектором. 
на меня двое суток капала вода. 
мне отбили почки. 
у меня расстреляли сына, сожгли отца. 
обыкновенные варшавянки.

Юлия Хартвиг, "Сидели женщины, пили кофе..."

 

 

 

А мы вот решили вспомнить “веселого Самойлова” — таким, каким его вспомнил еще один большой друг нашего журнала, известный армянский литературовед, основатель и первый ректор Российско-Армянского (Славянского) государственного университета Левон Мкртчян (1933—2001).

<...>

На большом вечере в Варне я прочел стихотворение средневекового армянского поэта Наапета Кучака в оригинале и в подстрочном переводе и попросил Самойлова, чтобы он прочел два варианта своего переложения:

 

— Грудь — как храм. Хочу любить.

Грудь твоя бела.

Я хочу в нее звонить,

Как в колокола.

 

— Ах, ты слишком боевой!

Дурачок, уймись!

Лучше бросься головой —

С колокольни вниз.

 

Этот свой перевод Самойлов назвал буквальным и по мотивам подстрочника набросал в меру чувственное и в меру шутливое стихотворение:

 

— Я без ума от этих белых титек,

Они — Царь-колокол и божий храм.

Когда б я был литературный критик,

Я их подробно описал бы вам.

 

— Отстань! Не трогай их своею лапой,

Глупец, меня ты ниже на вершок!

Ко мне не подберешься тихой сапой,

Сначала стань Царь-пушкою, дружок.

 

 

(с) Из воспоминаний. Публикация Г.Медведевой

Польское Disco-polo неистощимо! (как и наша попса).

1. Андрей Державин VS MODEL MT




Еще 4 зафиксированных случая явного попсоплагиата:)))

 

<...> Эта проблема не могла не отражаться в художественном творчестве русских писателей. Интересный очерки истории не столько онанизма, сколько мастурбационной тревожности в русской литературе дает Михаил Золотоносов в статье «Мастер и мастурбация. Онангардистская фантазия Андрея Платонова «Антисексус» (в кн. М.Н. Золотоносов. Слово и Тело. Сексуальные аспекты, универсалии, интерпретации русского культурного текста XIX – XX веков. ЛАДОМИР 1999, с.458-516).

Мастурбация, по мнению Золотоносова, » не только сублимация собственных вытесненных желаний, но и характеристика социальной ситуации, в которой собственное тело остается единственным доступным источником наслаждения, а самодостаточность в сексе является уникальным символом свободы» ( с. 458).

В разговорах на эту тему личное своеобразно переплетается с общественным. Сначала (у К. Рылеева и Баратынского) в русской литературе доминирует иронически-комическое отношение к теме, причем речь идет не о мужской, а о женской мастурбации.

Затем, у В.Г. Белинского, М.А.. Бакунина, Н.А. Добролюбова, Л.Н.Толстого тема собственной мастурбации приобретает серьезное, порой трагическое звучание.

В переписке Белинского с Бакуниным молодые люди буквально соревнуются в постыдных саморазоблачениях. Стоило Бакунину признаться, что в юности он занимался онанизмом, как Белинский признается, что он еще более грешен: «Я начал тогда, когда ты кончил — 19-ти лет… Сначала я прибег к этому способу наслаждения вследствие робости с женщинами и неумения успевать в них; продолжал же уже потому, что начал. Бывало в воображении рисуются сладострастные картины — голова и грудь болят, во всем теле жар и дрожь лихорадочная: иногда удержусь, а иногда окончу гадкую мечту еще гадчайшей действительностью». (Письмо Белинского М.А. Бакунину от 15-20 ноября 1837 г. Цит. по: В. Сажин. «Рука победителя. Выбранные места из переписки В. Белинского и М. Бакунина». Литературное обозрение, 1991, № 11, с. 39).

Подобно сегодняшним подросткам, Добролюбов очень озабочен тем, чтобы его собственный «порок» разделял кто-то из великих людей, что он не один такой. В то же время ему безумно страшно: «Рассказывают, наверное, что Фон-Визин и Гоголь были преданы онанизму, и этому обстоятельству приписывают даже душевное расстройство Гоголя». (Н.А. Добролюбов. «Закулисные тайны русской литературы и жизни «. Собрание сочинений, т. 8, стр. 466).

В творчестве и личной жизни писателей Серебряного века (А.И. Ремезов, Ф.А Сологуб, А.А. Тиняков и другие) акценты меняются – мастурбация эстетизируется и легитимируется.

Особенно важную роль в повышении ее культурного статуса сыграл ВВ. Розанов. По мнению Розанова, онанист – не жалкий извращенец, а человек избранный, духовный, спиритуалистичный. «Среди своих товарищей онанист – как арабская лошадь среди битюгов» (Розанов. Мимолетное. М. 1994, с.90) «Весь «Декамерон» – плод онанизма Боккаччо и написан для онанистов-читателей. Вся французская живопись – это галерея женских тел в разных позах, плод мужского онанизма. …Как понятно иудейское запрещение рисовать. П.ч. мы не знаем, до чего дойдет рисующий, куда он зайдет. И к чему поведет всех зрителей» (Там же, с. 140).

Из метафоры вырождения онанизм становится метафорой творчества и одновременно его стимулятором. » Он отличает немногих избранных, у которых особенно сильно развито воображение, ищущее невозможного, прорывающееся к самым смелым, недостижимым целям, к метафизической свободе в обход физических преград» (Золотоносов, стр. 479).

Тема, поднятая Розановым, включая мечту об аутофелляции, которая делает мужчину абсолютно самодостаточным, получила дальнейшее развитие в творчестве Андрея Платонова, как философском, так и пародийном. Золотоносов отлично показывает многослойность платоновской пародии. Не могу удержаться от цитаты из дневника Платонова: «Кулак подобен онанисту, он делает все единолично, в свой кулак». Ср. «Посажен за связь с кулаком и растрату семенного фонда» (Там же, с. 506). <...>

взято: 
lib.komarovskiy.net/masturbaciya-%E2%80%93-dushevnaya-bolezn-ili-metafora-tvorchestva-kon-is.html

Париж -- это наслоение кадров в старой плавящейся скомканной пленке, наслоение городов в одном городе, где случайно на улице могут встретиться бесноватый католический фанатик, благоговейно взирающий на Сен-Жермен Л’Оксерруа, и безупречной выправки офицер вермахта. Где бродяжка Эдит Пиаф спотыкается о лежащего на дороге абсолютно пьяного Модильяни и, может быть, именно эта встреча отложилась потом в одной из его ню. Париж многогранен, многослоен, пошл и возвышенен. И  пока Belle époque набирает полные легкие воздуха в пламени аутодафе, люди торопятся, бегут, ищут стоянки для авто, на ходу влюбляются, волнами следуют улицам, поколение за поколением, под испытующим взглядом горгулий.

===============================================================================================

Ecce Cor Meum

===============================================================================================

In Your Room

В комнате той, что по праву твоя,
Ты взглядом одним распаляешь меня.
Позволишь ли пламени ты умереть,
Иль будет душа моя вечно гореть?
Рабом я останусь, игрушкой твоей
И в зеркале лишь отраженьем страстей...

"Маленькие танцовщицы, танцующие до изнеможения..." Именно так охарактеризовал свое творчество Роберт Вальзер. Энциклопедическая справка крайне скупа: Роберт Вальзер (1878-1956) швейцарский писатель. Писал на немецком языке. В социальных романах "Семья Таннер" (1907), "Помощник" (1908), "Якоб фон Гунтен" (1909) и в новеллах -- пародия на правопорядок в Швейцарии. Конечно же, написать это -- значит ничего не написать. При первом прочтении прозаических миниатюр Вальзера (дело в том, что его малая проза никак не поддавалась определению по форме, и уж новеллами это точно нельзя было назвать) сразу всплыли и уже не отвязались два имени: Даниил Хармс и Дональд Бартельми. Можно подумать, что Вальзер невероятно смешон и абсурден. Насчет абсурдности вы правы. Вальзер абсолютно беспредметен и бессюжетен. Он сам говорил ,что пишет о совершенно ничтожных вещах. Пейзажи, интересные диалоги -- ничего такого нет в помине, а если где и намечается, то автор вдруг обрывает повествование, перескакивает на другую тему или начинает обсуждать уже написанное. Но при всем этом все равно складывается ощущение какой-то полноты -- но сверх формы и сверх сюжета. Будто эмоционально повествование было исчерпано Вальзером. Интересная историческая подробность -- когда стали печататься первые новеллы Кафки, все говорили: "Вот, автор пишет в стиле Вальзера". Также Макс Брод упоминает, что Кафка любил читать Вальзера вслух, словно наслаждаясь звучанием фразы. Среди прочих почитателей: Томас Манн, Герман Гессе, Вальтер Беньямин -- новая литературная формация начала ХХ века, давшая жизнь модернизму в немецкоязычной литературе. Если упоминать Кафку, то приходит в голову такое сравнение: будто малую прозу Вальзера написал превратившийся в жука Грегор Замза, -- вместо того, чтобы идти на свою службу. Своего рода интродукция в потустороннюю жизнь новообретенного им племени насекомых. Кто помнит "Превращение", тот поймет. И конец. Под конец своего творческого периода Вальзер страдал депрессиями. Его рукописи того времени характерны мелким и неразборчивым, словно зашифрованным почерком. В 1929 году ему ставят диагноз "шизофрения", после чего вся его оставшаяся жизнь проходит в психиатрической клинике. Для иллюстрации творчества Вальзера приведу в качестве примера одну его прозаическую миниатюру:

Воспоминание

Насколько я помню, дело было так: он, странный пожилой человек, и я, не менее странный, чудаковатый, однако молодой человек, сидели друг напротив друга в комнате пожилого человека. Он все молчал, а я – я все говорил. Кем он был, что могло побудить меня столь бурно говорить и что заставляло его, сидящего напротив меня, стойко молчать? Чем нетерпеливее, пламеннее и искреннее я говорил, тем глубже погружался он в свое таинственное, мрачное и печальное молчание. Унылым взглядом мерил он меня с головы до ног и время от времени, что было для меня самым неприятным, зевал, прикрывая, словно извиняясь, рот рукой. Настоящими чудаками, затейливыми оригиналами были, несомненно, мы оба – он со своей зевотой и упорным молчанием и я с беспрестанной осадой его ушей, явно не слушавших то, что я говорил, и обращенных к чему-то иному, а совсем не к моим жарким словам. Во всяком случае, это был знаменательный час, и потому он так живо запечатлен в моей памяти. С одной стороны, то есть его, пожилого, зрелого человека, - потухший взгляд, свидетельствующий о скуке, а с другой, то есть моей, - вдохновленная идеалами душа и излияние красноречия, которое, подобно легкой волне, расшибалось о скалу бесстрастного и холодного нрава мрачного человека. Странным во всем этом было то, что я вполне сознавал, сколь мало значили все мои слова, сколь ничтожно было их воздействие, и что, возможно, именно поэтому я еще самозабвеннее заходился в горячих речах. Я был подобен фонтану, который не может не бить, источнику, извергающемуся всем свои напором без какого-либо на то желания. Я хотел и в то же время ничего не говорить. Это рвалось из меня, и все, что я ощущал и думал, слетало словами и фразами с моего языка, который в спешке и странном смятении нередко начинал заплетаться, и при этом мне казалось, что я вижу на губах моего визави злорадную усмешку, будто на него находит какая-то смутная, тихая радость при виде отчаяния, витавшего надо мной.

Критик должен быть готов и способен в любой момент и по первому требованию занять место критикуемого им и выполнять его дело продуктивно и компетентно; в противном случае критика превращается в наглую самодовлеющую силу и становится тормозом на пути культурного прогресса. ©

Наталия Перевезенцева

В нашем доме по Пушкинской, 20 по субботам сильный экзотический запах из подвала, где живут дворники . Национальность определить не берусь. Киргизия? Узбекистан? Я бы не волновалась, но подруга-журналистка уверенно сказала: анаша или гашиш. И что делать с наркотой в собственном подъезде???

12 фев 2011 в 1:02 

====================================================================================================

Дражайшие, предлагаю сей же час устремиться туда, к этому замечательному питерскому дому с его гостеприимным подвалом, пока лавочка окончательно не прикрылась благими намерениями наших хлопотливых граждан.