Моя мать сбежала от злого мужа с молодым любовником. Так смешно получилось, муж же сам этого молодого блондинистого эльфа в дом и привёл, где-то они познакомились, чуть ли не в лесу по дороге из деревни. Вот, будет у нас ночевать. Ну, ночевать так ночевать, что там у нас, дай постелю тебе на полу. А сама уже вещи в рюкзак самые необходимые набирает. Мама всегда знала, когда необходимо было бежать. Прямо сейчас, если вас интересует, бежать надо прямо сейчас.

Странно конечно, покидать место, где тебе всё знакомо, ради холода ночи, проносящихся по шоссе машин. Что мне снилось такое, что просыпаюсь я на шоссе под моросящим дождём? Стен дома уже нет вокруг, растаяли, но их незримая тяжесть продолжает ощущаться вокруг меня. Дочка проснулась. С папой пьют чай и завтракают на холодной кухне; а где я, куда я подевалась — вопроса даже не возникает.

Моя мать в лесу среди гор ставит палатку. Здесь, в безопасности, где мы с отцом её не найдём, можно наконец-то выспаться. Ноги охотника и лапы собаки проходят в утреннем полумраке мимо. Вспомни о любовнике, по-моему, его-то я и забыла, как же так, вроде всё взяла. Так бы нас и нашли, милый, по золотому свечению у меня в животе.

Вчерашний гость спит, продолжает спать, ни сном ни духом о том, что вчера ночью случилось. Вместе с отцом и дочерью идёт писать заявление о пропаже человека. В отделении полиции — стена с портретами пропавших. Годы рождения — семьдесят шестой, восемьдесят пятый, девяносто четвёртый. Моя мать не самая молодая и не самая старая, отлично вписывается в компанию истеричных подростков и забывших себя пенсионеров, подросток-пенсионер, вполне могла бы оказаться тайным предводителем этой компании. "Капитан, по-моему мы раскрыли дело".

Не думаю, что когда-то она появилась, розовая в темноте. Люди обычны. Все дело в воплощениях, которые их неожиданно занимают. Контур, который сходится с человеком, и вот они уже неразделимое целое. Розовая капля на черной ветке вдруг оборачивается цветком. Скажем спасибо мужу и детям, лучшее из того, что с нею произошло. Кисть в руке, краска на холсте. Жизнь неожиданно перестает быть фотографией. Она макает кисть в розовое отверстие на горле, в боль и слезы, и мир перед ней под розовым натиском расступается, дверь перестает хлопать и растворяется, вот подходящее слово. Жесткие руки незнакомцев, с механическим стрекотом пролетающие мимо лица, замедляясь, обращаются в живые беззащитные крылья.

Не думаю, что когда-то она появилась, ей понравились мои глаза, и она сказала, что хочет рисовать меня. Мужа тогда в ее жизни уже не было, дети еще были, на заднем плане я еще слышала их голоса, двух мальчиков и девочки, но в квартире с ее картинами мы были одни. Да, мне надо что-то делать, говорила она, куда-то переезжать, квартира записана на мужа, чего мне не хватает, так это холстов и денег, вечная нехватка. Я всегда знала, что я художник, никакого сомнения, муж некоторое время был препятствием, пока еще любил меня, но мужчины, ты же знаешь, они забывают. Если им не напомнить, улыбнулась я. У меня всегда найдутся занятия поважней. На ее картине огромные окна от потолка до пола в обрамлении моих волос, внутри полумрак, а за окнами ярко, несколько ореховых деревьев, ты можешь сказать это по крупным листьям-лодочкам, парочка их льнет к оконному стеклу снаружи, фигуры детей вдалеке у темно-красной машины мужа.

Я тоже когда-то курила, говорит она, когда я сажусь к одному из окон с сигаретой, но бросила, у меня действительно мало времени, чтобы еще и... Наслаждаться? Нет, ну в этом смысле я курю до сих пор, посмотри, и она ведет сизую линию от окна к сигарете в моей руке, и ее левая рука замирает, не решаясь коснуться маленького силуэта курящей, я, смеясь, вкладываю незажженную сигарету ей между пальцев, да, говорит она, но пальцы начинают неметь, набросай сейчас, а нарисуешь потом, говорю я, здорово, что мы встретились, но никакого времени нет, у нас никогда не бывает времени, как-нибудь потом, хорошо?.. Розовые губы у нее на шее улыбаются, и я вижу голубое углубление от пальца рядом, ближе к гортани, это вышло случайно, затрещал фотоальбом, сменяя кадры хмурого пятнадцатилетнего подростка в слишком маленьком или слишком большом платье, я наверное собиралась рисовать в тот момент, когда горе неожиданно ударило снизу вверх и почему-то остановилось здесь, она ведет по горлу кисточкой, и теперь, я просто достаю его оттуда и пишу.

Рассказ подходит к концу, толком и не начавшись. Было в основном смешное. Например, ее новый парень, или девушка, которая его увела. Или пьяная ночь со мной и моим парнем. Мои руки у нее под бюстгальтером вдруг неожиданно проваливаются по локоть, а потом и по плечи, не встречая никакого сопротивления, и остаток вечера я провожу в объятиях хохочущей Венеры Милосской. Ее новые молодые люди, ее новая квартира, где яблоку негде упасть от нераспроданных картин, ее новая работа, и работы, и выставки, и пленэры, на которых я ни разу не была. Каждый раз, когда горе, а это любой человек, чего и скрывать, подкатывает к горлу, я чувствую касание кисточки к коже на шее, я знаю, что делать.

Голова, шея, рука с сигаретой. Голова лежит на телефонной трубке, потому что уже нет никаких сил произносить слова, но слова произнесенные гораздо важнее остального тела, уже давно переведенного в энергосберегающий режим. Два часа ночи, мое любимое время, когда есть чем заняться, если в вечер перед этим лечь пораньше.

Мужчина, лежащий головой на столе и шепчущий в телефонную трубку, в отличие от своего собеседника, никогда не заботился о времени, что и объясняет положение его тела в настоящий момент. Тушит недокуренную сигарету в пепельнице, сползает, прихватив с собой телефонную трубку, под стол.

В этом весь он, сколько я его помню, он постоянно пытался ускользнуть из поля зрения, случайно наведенного объектива, повествования. Мужчина, которого я люблю. Из-под стола раздается чирканье зажигалки, слова "Да, да, я слушаю, слушаю", затяжка и выдох. Со стопроцентной уверенностью можно заявить, что я хотела бы, чтобы отец моих будущих детей был точно таким же. "Мама ты отца не видела? — Не знаю, пойди под столом поищи".

Из-под стола раздается "И я тебя люблю. Я тебя очень сильно люблю. Я тебя сильнее люблю. Что ты несешь вообще?" — вот именно. В бешенстве вскакиваю на на кровати, и тут же он оказывается передо мной, валит меня обратно, целует, переворачивает на живот, входит в меня. "Вот именно", — слышу, как он продолжает, практически шепчет мне в ухо, двигаясь все быстрей, — "Я давно уже сплю, дай мне хотя бы часа четыре".

Чтобы вытрахать наизнанку бешеную сучку, не желающую никуда уходить посреди ночи.

Я — нет. Я не буду говорить, с чего бы? Ты меня даже не знаешь. Мои слова, как музыка или пение птиц, не имеют особого смысла. Глаза открыты, и так оно и идёт, это бесконечное кино, попадающее в глаза неизбежно вываливается через рот, только что стрекот кинопроектора в ушах не раздается. Мы снимали фильм "Дневные звезды" с Кевином Патриком и Антониной Клочковой, черно-белый и немой, независимое дерьмо, которое все равно никто смотреть не будет, переходящее в порно, которое будут смотреть все.

Школьная экскурсия на горнолыжном курорте. Маленькая девочка красит губы у туалетного столика и потом слышит какой-то шум за окном, видит ватагу ребят в сопровождении учительницы-Антонины, обмен взглядами между ребёнком у окна второго этажа и девушкой у автобуса. Девочка исчезает из окна, выбегает из комнаты, кидается вниз по ступеням навстречу прибывшим, карабкается на смеющегося Кевина (Антонины среди детей нет), оставляет смачный след поцелуя на щеке. Все вместе они исчезают в неосвещенном изнутри старом деревянном доме. Последними идут мальчик с девочкой, взявшись за руки. Они не закрывают за собой дверь, и та остается хлопать на ветру.

Антонина в костюме лыжницы смотрит на заброшенный дом издали. Надевает на глаза маску, скатывается на лыжах с горы. Там где лыжня делает поворот, огибая небольшую скальную гряду, останавливается. На скалах — человек с телескопическим биноклем, направленном прямо вверх. Антонина поднимает взгляд и видит белые точки звезд на дневном небе. Мужчина с биноклем опускает его. За бородой и морщинами Кевина не узнать. Поднимает руку в приветствии. Антонина, помедлив, отвечает на жест.

Тут должна быть сцена в баре, но её нет. Камера работает, вокруг двух пустых стульев у барной стойки толпятся люди, не решаясь сесть или просто не замечая два откровенно свободных места. Наконец туда усаживается немолодой уже человек в мятом деловом костюме и галстуке, явно на горнолыжном курорте неуместном. Растерянно оглядывается вокруг. Подзывает бармена, заказывает кофе, смотрит на часы.

Черный кофе в круглой рамке ободка кружки постепенно светлеет от молока. Оторвавшись от часов, мужчина смотрит в кружку ошарашенно, не в силах понять, откуда оно взялось. На поверхность всплывает крошечный галстук-бабочка. С двух сторон в круглой рамке, похожей теперь на окуляр микроскопа, появляются два пинцета, осторожно пытающиеся бабочку развязать.

На этом моменте камера отъезжает, и мы видим, что это бабочка на шее Антонины, сидящей на коленях в комнате отеля на полу перед диваном, в котором сидит постаревший Кевин. Пинцеты в руках у ангелоподобного парня с модельной внешностью, присевшего рядом с Антониной на корточки, улыбающегося и хмурящегося одновременно.

Наконец узел развязан, и ангел отлетает из кадра на тросах. Антонина трогает себя за шею, пытается говорить. Звучит музыка. То есть, она звучала все это время, конечно. Титры. Понурая спина человека в костюме у стойки, ангельская рука у него на плече. Поцелуй и последующая в темноте гей-порносцена. Освещенный изнутри череп с насекомо стрекочущим внутри светом.

Я давно не говорила о себе. (Все выражаются, но никто не слушает). Настало время Полной Луны. Время, когда я вспоминаю, что мне уже 24. Я живу в интернете с 14 лет. Плавно перетекая из лайвинтернета, в лайвджорнал, фейсбук, вконтакт и инстаграм. Мне 24. Но мне все кажется, что внутри мне 14. Что я так же воображаю себя скрипачкой и непризнанной художницей, хотя жизнь моя с тех пор, сильно изменилась. Я закончила университет, влюбилась и уехала на стажировку в другую страну. Скоропостижно вернулась, но тут то и началась моя "взрослая" жизнь. Здесь я могла бы рассказать о том, что всю жизнь мечтала быть пиратом и бороздить южные моря юнгой на старом корабле. Вместо этого и вообще вместо обещанного блестящего будущего, я второй год прозябаю функционером на государственной службе. Мои коллеги, Н. А. 50 лет и белокурая незамужняя М. 38 — рассказывают мне истории нашего городка, оккупированного ковидом.

Я не знаю, сколько времени мне придется провести в этом заключении. Возможно мне стоит написать о своей иностранности, о своей близорукости, о своей кофемании и графомании. О необычайно яркой внутренней провинциальной жизни. О черном блокноте (я давно выбросила молескин). Да, о черном блокноте нужно написать обязательно. Потому что в нем кипит моя настоящая жизнь, вперемешку со снами. Ослепительно яркий снежно-нежный день. Старинные занесенные январской метелью улицы засасывают мое 24-х летнее тело и выплевывают в грязь на проспекте Кирова. Я достаю мятые складные крылья из рюкзака и взлетаю над городом. Теперь мне легко.

Если ты хочешь, ты можешь услышать Море. Мы поднимались и опускались по песку в темноте, вокзал и город оставлены позади, среди редкого колючего кустарника, заплетенных в песок листьев травы, и слышали удары. Между любых из двух холмов лечь и уснуть, отпустив сжимавшую меня ледяную руку, на любом из пригорков позволить весу рюкзака взять своё, бухнуться на спину, съехать по песку вниз, опрокинувшись в небо в ярких жирных звёздах над головой. Мы не стали искать дороги. Ты и так знаешь, куда ты идёшь ночью. Ты идёшь прочь. От ревущих песней мотоциклов, от воплей людей, потерявшихся и мечущихся среди дюн лучей света. Иногда даже может показаться, что им нужна помощь. Нет, эти отчаянные крики на самом деле являются криками удовольствия, так люди получают удовольствие. И так это выглядит со стороны.

Песок в обуви, песок летит в лицо, песок везде. Я разулась и разделась бы, не поднимайся от земли такой ледяной холод. И странное тепло от порывов ветра. Почти человеческое. Как если бы люди не умирали, но из них на самом деле уходила жизнь, не душа, а именно жизнь, такие порывы. Волны жизни, и удары всё ближе. Эти дюны населены, как и мы теперь, песок и твои губы, песок и дыхание, всё что мы есть. Дальше дюны исчезают, так бывает самой глубокой ночью перед рассветом, белая пена прибоя и бездонная чернота, захватывающая дух, до самого горизонта. Ты узнаешь небо по звёздам, и никогда не узнаешь рассвет, так медленно они бледнеют и гаснут. Мы успели замёрзнуть. И согреться.

#1
Я смотрел, как по берегам озера собирается туман, как он выползает из камышей, скручивая то, что осталось от окурков, в одну большую самокрутку.

Звук в тумане может ввести тебя в заблуждение. Девушки плещутся, а тебе может показаться, что тонут. На заброшенной железнодорожной ветви кто-то шумно вздохнул, а ты можешь подумать, что кто-то позвал тебя по имени.

В одиночестве. Или как это назвать? Не было момента, когда я резко взял и отвернулся от мира. Просто никого не держал. Никого особенно не будет волновать, если я исчезну однажды.

Я не буду говорить, что что-нибудь из того, что произошло, произошло со мной. Это скорее похоже, и всегда походило в свои лучшие моменты, на прослушивание прекрасной музыки.

Так бывает. Ты слышишь и понимаешь что это твоё, двигаешься и напеваешь, пытаешься записать слова, нарисовать или сфотографировать, в любом случае, запечатлеть. Ну и так в конце концов получается, что как бы ни старался, снова услышав, снова постараешься приблизиться.

Как и эта история сейчас, я же совсем не об этом хотел рассказать. Это эхо заставляет тебя вслушиваться и откликаться. На пустом озере, в пустом лесу.

И так же ты можешь слышать эхо какой-то истории в человеке. Ты рассказываешь ему эту историю, подбираешь на слух, как она будет в нём звучать.. Что там было, между мной и этим мальчиком, то близко, то далеко, то слишком, даже чересчур близко?

Самое главное, самое основное, что в нашей с ним истории присутствует, так это ошибка: мы не должны, мы не можем друг друга никак заинтересовать. Ничем друг другу не нужны, никак не соотносимся.

И когда мы говорим друг другу, то есть нащупываем эту нашу общую историю, она закончится с рассветом. Потому что люди живые и постоянно выскальзывают. И это Им нужно, чтобы их кто-нибудь держал — сами они не удержат никого.

Удивительным может быть иное. Как он возвращается через два года в компании друзей и пытается отловить меня и, наверное, избить? Очень странно, не могу понять. В чём я не прав, и что ты сделал? Ты рассказал им о нас?

Ты только рассказал о себе, меня они никогда не знали, зато теперь узнали тебя. Что и зачем ты сделал? Я не понимаю, просто не в состоянии. Ты наверное решил стереть меня в порошок. Эхо, отзвук — стереть?

#2
Человек на улице. Несколько раз я спускался, чтобы впустить его, но он каждый раз исчезал. Возможно ему негде жить, кроме как в моем окне. Желание оставаться уличным призраком может показаться странным. На улице холод, лед и туман, а дома у меня светло и тепло, и все же — не так-то и сложно этого человека понять. Ведь совсем недавно я и сам был точно таким же. Есть ли у тебя дом, место, куда, чего бы с тобою за ночь ни приключилось, ты обязательно вернешься? Или в действительности все, что у тебя есть — это оледеневшая улица, фонари, близкий рассвет, привокзальная кафешка, куда после бессонной ночи ты зашел погреться, ведь денег нет даже на самую маленькую чашечку кофе и бутерброд с сыром для мышки. В воспоминаниях выжившего выглядит это до чрезвычайности трогательно. Зал ожидания с рядами неудобных металлических стульев специально для таких, как ты. Теплые милиционеры, ты бы обнял кого-нибудь из них, если бы это не расценивалось как нападение на представителя власти, — и представитель всегда готов дать тебе представление, не сомневайся — жонглеры, акробаты и дрессированные собачки только того и ждут. Но у тебя, как обычно, нет денег. На документы, имя, пол, возраст, сексуальную принадлежность. Внутри у тебя лишь улица с запертыми домами и утренним небом над ними. Вполне возможно, что ты — лишь птица, не умеющая летать.

У ангела язык длинный и тонкий, как хобот колибри, я глотаю его и он опускается по гортани вниз и, кажется, облизывает сердце. У ангела пальцы нежные, как цветы, я чувствую, как откликается из-под кожи, слишком привычной к грубым объятиям, что-то большое и сильное, вроде кита, чувствую, как покрываюсь с головы до пят золотыми трещинами, готовая лопнуть.

В пустом доме никого, и мы сразу занимаем огромную кровать, хозяину придется спать на диване в гостиной сегодня. Когда мой ангел оказывается сверху, выдергиваю у него из под лопатки перо, подношу к лицу. Я не могу поверить в то, что я вижу.

Входит хозяин. Псы у него из под рук, гремя цепями, вскакивают на кровать по обе стороны от нас, рычат и лают, исходя слюной, готовые разорвать. Я чувствую клыки на запястье, держащем перо, и в этот момент ангел переносит меня прочь из дома к опушке леса неподалеку.

Здесь лай еле слышен. Освещённый изнутри дом издали похож на голову наркомана, зафутболенную в кусты заигравшимися детьми. Гигантское засохшее дерево, у корней которого мы оказались, при каждом порыве ветра наполняет небо над нашими головами баюкающим перестуком костей.

"Ты обронила мое перо", произносит ангел изменившимся голосом, и, вглядываясь, протянув руку и еще не веря, лихорадочно ощупывая в темноте и наконец приникая всем телом, я наконец понимаю, что мой ангел стала девочкой.

"Давай сегодня больше никуда не полетим?"

"Ничего в руки не бери никогда", — говорила мне мать, — "Руки это тебе не игрушка, они чтобы давать, а не брать". Смотрю как красиво летит через голубой прямоугольник неба чёрный баскетбольный мяч, ударяю о землю, раз, другой. Не дольше трёх секунд. Мама в образе ангела стоит за моей спиной с секундомером. Отдаю пас.

Отец рассказывал, что на первых свиданиях ему всегда интересно было, что сегодня она выкинет. На втором или третьем, когда они сидели в кафе, взял чашечку и попытался напоить её сам. "Перестань", — мама холодно посмотрела на него снизу вверх, — "Я не ребёнок. Думаешь я не знаю как пить?" Папа поставил кружку на место, и, не успел сесть, как та уже валялась разбитая на полу. Да и заказанное мороженное долго на столе не задержалось.

Так они и гуляли у меня в голове, мама рядом с папой, а папа с букетом цветов.

В институте — ручки, учебники, тетрадки, сумка со всем вышеозначенным — всё летело к чёртовой бабушке под стол.

На свадьбе, когда папа надел маме кольцо на палец, десяти секунд не прошло, как в торжественной тишине все услышали отчётливый звяк скачущего по мрамору металла.

Друзья зааплодировали, другие официальные лица недоумённо переглянулись. И мамины родители, и папины родители, и все-все-все родители в этот момент хором подумали одну и ту же мысль.

Нет, мама никогда не роняла меня, напротив, пока я был маленьким, практически никогда не отпускала, зато продолжила ронять с удвоенной силой всё остальное, если такое вообще возможно представить. "Умоляю, если хотите всё-таки подарить ей что-то, просто поставьте на пол". Ключи, деньги, жизненно и смертельно важные документы — эти заслуживали не только того, чтобы их уронили, но ещё и прошлись по ним несколько раз.

Противоударные телефоны и герметичные бумажники. Тысячу раз потерянные.

"Мы никогда не ссорились твоей мамой, потому что с разбитой посудой в доме и без этого было всё в полном порядке".

— Вот, например, лев, — мама бросает на пол передо мной игрушечного льва, и я тут же хватаю его и тяну в рот. — Ладно, лев вкусный, плохой пример, — она безнадёжно оглядывает комнату в поисках того, что ещё можно уронить. Берёт со стола резинку для волос, пытается завязать пучок. Естественно, та тут же слетает на пол.

Я смотрю на свою маму снизу вверх и улыбаюсь. И ещё, по-моему, расту.

Патрик-Патрис, хитрый лис, только вонь за собой оставляющий. В разгромленной комнате отчётливо пахло рыжим хвостом. Передушенными курами, разбитыми яйцами. Знал Патрик, за каким рыжим чёртом туда лезет. Опрокинул чернильницу, оставил следы на потолке. Когда его нору окружила полиция, ещё долго не мог понять, что происходит, откуда слёзы. Песни поёт и рыдает, эк я расчувствовался, недоумевает, с чего бы?

Потом только заметил отсветы голубые и красные, дым от газовой гранаты, ох да вот ну слава богу, снимает ремни с плечей, ставит аккордеон на пол. В майке-алкоголичке и семейниках, по подозрению в нарушении неприкосновенности жилища и причинении значительного ущерба частной собственности. Змей-Патрис уходит через лаз под кроватью и скрывается в чаще. Издали заприметив на пне силуэт аккордеона, сразу чует неладное. Это пусть тебе твоя жена трико шьёт, невиновен, Ваша честь.

Всёж-таки рыжику хвост да и прищемили, и ну это же слишком, слышали, как лиса с прищимленным хвостом тявкает? Мусора волки позорные, уж я то к вам в гости ещё зайду, когда вас дома не будет! Всё жёны-дочки-матери поприбирают, ещё и не узнаете — и кружку разбитую, и постель смятую. На работе ночуете слишком часто, вот что, некогда и с сыном поиграть. Какой сын, спросите? Рыжий четырнадцатилетний паренёк, только что был здесь, а вот уже и нет его, только вонь в комнате стоит, уже и некому показывать, где лисы зимуют.

Был когда-то и я, но повадился к одной, а с кем поведёшься. Давай расстанемся-останемся, говорит, друзьями. Ну и разнёс я к чёртовой бабушке ей квартиру. И кровать поджёг, на которой мы это самое, а зачем ещё друзья нужны?

Все мы носим в себе нечто неизведанное. И когда Незнакомец подходит и достаёт это из нас, выглядим удивлёнными, мы и представить не могли, какое сокровище содержится внутри. Мы падаем на колени и просим вернуть его это сияющее нечто обратно.

Рана затянулась, и сердце бьётся как прежде, замерев лишь на секунду. Называя то, что он достал из нас, счастьем и смыслом нашей жизни, совершенно себя не помня, плетёмся за ним, не понимая, что пустота неизбежно заполнится чем-нибудь новым, она — самое драгоценное, что у нас есть, возможность и потенциал.

— Верни мне мою жизнь, - умоляем мы его, эту зловещую и, как нам кажется, могущественную фигуру.

— Ты не понимаешь, — и сейчас он говорит истинную правду, да только мы, как всегда, отказываемся слушать то, что слышать не хотим, — это и есть твоя жизнь - вечно дарить сокровища незнакомцам вроде меня. И чем большая дыра внутри, тем большее сокровище в итоге там возникает. Так это и работает, детка.

— Верни мне мою молодость, верни смысл моей жизни, — продолжаем лепетать мы, когда он безнадёжно машет рукой и уходит, оставив нас где-то на обочине обочин, с пустотой, которая тут же начинает заполняться... И вот мы уже снова тоскуем, уже по ней.

Не поверишь, но люди, которые могли бы создавать сокровища чуть ли не ежечасно, проводят свои жизни в отчаянии. Почему? Они уже не помнят. Всё, что они знают, это то, что они "не такие, какими были или могли бы быть". Мир создан подобными людьми.

Крыса становится на задние лапы. Крыса изобретает огонь. Крысу распинают на кресте. Крыса садится в самолёт и сбрасывает бомбы на узкоглазых крыс. Совы несут яйца. Кошек разводят на мясо и мех. Что же остаётся маленькой обезьянке? Жить в поле в норе. Воровать зерно у хозяев планеты. Вы не поверите. Но всё могло бы сложиться совсем по-другому.

Я достаю луну из кармана и иду в садик срезать цветы. Я спускаюсь по ночным ступеням черным и белым, как по клавишам пианино.

Забыв про охотничьи инстинкты, кот забирается в птичье гнездо, но не для того, чтобы разорить его, а чтобы погреться. Холод меняет манеру поведения животных и людей.

Предсказания, сделанные мною пять или десять лет тому назад, сбываются, — и дело тут вовсе не в моих желаниях, я, может быть, и не хотела бы ничего говорить. Магниты щелкают, соединяясь, и щелкают наши руки в перчатках, мгновенно оказываясь в объятьях друг друга. Вечная зима, когда и где ты можешь не ждать, и выводов никаких тоже делать не должен. И мы смеемся от беззаботности и от того, как мало на самом деле можем поделать, – человеческие существа, подарочные мягкие магнитики, дешевые, но такие милые. У замерзшего до звона сувенирного киоска надеваем друг другу обручальные кольца. Танцуем на дискотеке одни. Возможно, тут дело в музыке, слишком жаркой для этого зимнего курорта.

Друзья приютили нас на ночь. Другие друзья приютили на утро, – потому что те, первые друзья, быстро закончились. Ведь мы не умеем и не будем себя тихо вести. Красный бутон, срезанный в полночь, и ты, бледный как смерть, за завтраком. Твое лицо – будто маска, снятая с моего. Расколотая скорлупа ночи. Мы выпали из гнезда и учимся ходить, оставляя свои первые следы на снегу.

Радио играет музыку в пустой квартире, кто эту музыку слушает? Ответ не так очевиден, как с деревом, падающим в пустом лесу. Вокруг пустой квартиры полно других, заполненных.

Так бывает в толпе, ты слышишь, как у кого-то в наушниках играет музыка. Вон та девушка или парень с каменным лицом. Но музыка также может играть в голове и без участия наушников, воспоминание о музыке, неслышимое остальным, чаще гораздо громче, чем настоящая музыка могла бы звучать, пронизывает все твое существо и миры не подозревающих об этом окружающих тебя людей. Почти что видимая, если знать куда смотреть, почти незаметные движения ноги или головы в такт, и, может быть, движение губ, повторяющих слова, если речь идет о песне. Воспоминания о музыке, их легко спугнуть грубой мелодией, донесшейся из, например, пронесшейся мимо машины, – но, в отличии от этого шума, который, как ни парадоксально, не слышит никто, ни водитель с пассажирами, ни окружающие, от воспоминаний не так легко избавиться, как от обитателей умчавшегося прочь транспортного средства. Нет, погоди, я всё ещё слышу их... Да, вот теперь.

Так же о музыке внутри, о воспоминании или об идее музыки можно сказать, что она красивее оригинала, или же, что она и есть оригинал, с радостью, однако, исчезающий во внешних объятиях, стоит эту музыку включить и начать слушать. Радостно исчезающий, потому что исчезнуть не боится, – и в этом убеждаешься снова и снова, оставаясь в тишине.

Что же до радио в пустой квартире, то его, скорее всего, оставили включенным для того, чтобы показать, что в квартире кто-то есть. Такой способ обмана на случай, если кому-нибудь захочется обмануться. На самом деле квартира не пуста.

Убираю разбросанные вещи. Человек, который жил здесь, женщина, сходила с ума от одиночества. Ее маршрут, от дивана к окну гостиной, от окна гостиной на кухню, из кухни в душ, из душа к двери прихожей и снова к дивану, образует гнездо разбросанных цветастых платков, расставленных пепельниц, раскрытых на середине книг, в центре которого поет бессмертная птица. Чашки с прошлогодним чаем, засохшие бутерброды. Мусорный пакет быстро заполняется, я беру новый. Фарфор и керамика в теплой мыльной воде.

На подоконнике в кухне – альбом с марками, которые коллекционировал покойный муж. Когда у нее спросили, куда, если бы была такая возможность, она предпочла бы отправиться, первым, пришедшим ей на ум, был Вьетнам, потому что марки именно этой страны были самыми яркими и нравились ей больше всего. Тогда вопрошающий, имени которого она даже не знала, подождал, пока она собрала то небольшое количество вещей, что были ей по-настоящему дороги, и вместе они оставили это место навсегда. Сразу после Вьетнама в списке ее любимых шли марки из Южной Кореи, Мадагаскара и Южной Африки, Сенегала, Конго, Папуа и Новой Гвинеи, Бутана. Теперь все они, вместе с ее квартирой, достанутся жадным родственникам мужа. А я вернусь туда же, где встретил незнакомца, увезшего женщину прочь.

У всех нас есть губительные привычки, которыми мы отнюдь не гордимся и предпочитаем скрывать от окружающих. И тем не менее, именно они невидимой и нерушимой печатью определяют канву нашего образа действий, нашей подозрительной жизни и обязательной непристойной гибели в конце. В моем случае это – голые танцы в лесу. Я делаю это регулярно, что бы ни случилось, весной, зимой, летом и осенью, по полчаса минимум раз в месяц. Музыка внутри оглушает, зачастую я не вижу и не слышу ничего из происходящего вокруг. Встреча с незнакомцем была всего лишь одним из эпизодов, включающих в себя собачьи укусы и сорок уколов от бешенства, побои и переохлаждение, а также несколько интересных незабываемых встреч. Телефон, газовый баллончик, спирт для растираний остаются на земле вместе с одеждой, оставляя меня абсолютно беззащитным, в этом-то и весь смысл. Чаще всего ничего не происходит. Тогда-то и происходит все.

В комнатах, которые я навсегда оставила, и я не вернусь в них больше, отсутствуют стены.

Вместо них поверхность, усеянная морским песком, резко обрывается на глубину. Из-за границы зеленоватой мглы слышатся крики китов и стрекотание дельфинов. Разбросанная по комнате одежда, платья и рубашки, чулки и брюки двигаются безвольно взад и вперед, словно населенные духами или мелкими морскими животными.

Комнаты, в которых меня никогда больше не будет, соединены между собою распахнутыми в темноту окнами.

В одной из них кровать перед окном заняло грузное неповоротливое тело, продавив её собой чуть ли не до пола. Безволосый и белый, как кость, луна или мрамор, чудовищный и совершенный, отвратительный и великолепный. Если приблизиться, а подобной глупости я бы совершать ни за что не стала, можно услышать его пульс, сочащийся как тиканье секундомера вниз от клыков по гортани, по сильным округлым рукам по сторонам от необъятного чрева к раздвинутым колоннам ног. Он, кажется, процеживает сквозь себя воду в поисках мельчайших живых организмов.

В одной из комнат, куда я никогда не вернусь, под воркование голубей или других невидимых тварей, населяющих по углам зеленоватый сумрак, он медленно встаёт с постели, разламывая её напополам, таким огромным он стал. Силуэты обломков под простыней напоминают целующихся влюбленных на картине Магритта.

Морской песок, как яичная скорлупа, хрустит под тяжелой поступью, когда он подходит к окну.

В то время, как как он с осторожностью, удивительной для подобной громадины, перелезает через подоконник, комнату за его спиной окончательно поглощает тьма. Он оказывается в следующей, где меня уже тоже нет, и уже никогда больше не будет. Но он ещё не знает об этом, и в этот момент его лицо преисполнено надеждой и нежностью, оно почти красиво.

Конечно же, всё изменится через секунду.

Девушки собирают цветы. Некоторые украшают себя или подругу короной. Но ветер зовёт тебя подняться выше, к цветам, ранее невиданным, к тем, что и сорвать нельзя, настолько нежны лепестки.

Там, наверху, чтобы удержаться на крутых и опасных скалах, вместо цветов ты научишься собирать корни, что выдержат, только если ты не потянешь чересчур сильно.

И когда потом, лёжа внизу, ты будешь глядеть в невероятную высь, где была только что, вдруг почувствуешь спиной неуклюжие толчки зелёных пальцев, и услышишь сопение вечного ребёнка, что всё это время так увлеченно сплетал твой путь.

Чужие слова слетают с губ. Ходишь оглушённая целый день. Он открыл мне свои чувства.

Я читала об этом. Красным светится его лицо в голове. Так подло и пошло. Слова важнее и больше человека, который произнесёт их — или услышит. "Ищу тебя в толпе", — как будто он мне нужен! Приди, приди и избавь меня от ожидания! Это именно так ужасно и работает. Он и на секунду не задумался, когда произнёс их, я бы никогда так не поступила.

Это его лицо, и язык — самый вкусный, сладкий, розовый. Высосать и проглотить, ощутить его движение по гортани вниз. Я ослепла, отдай мне свои глаза, чтобы открыть мои. Всё, что только можно забрать себе, налепить на безликую заготовку уши, нос, скулы, кадык. Сбежали и живут где-то своей собственной жизнью, говорят, дышат, излучают тепло, мягкие и упругие, оставив меня коченеть в смертном молчании.

Произошедшая со мной смешная жизнь. Имя его на страницах чужих книг захлопнуть и отбросить, на чужих устах — да как они смеют!? На сцене бесполый манекен снимает с себя одежду.

Втирать его в кожу перед сном, жечь его фимиам. Клубы дыма над простынями, публика кашляет и рассаживается, скрип кресел, шум голосов. Гигантская рыбья морда раздвигает туман над головой, и я улетаю в распахнутую пасть.

Можно побыть с тобой?

Я подобрал ноги от потухшего костра, оглядываясь. Я задремал и не заметил, как наступил вечер. Птица, склонившаяся надо мной казалась такой живой, что было невозможно поверить в её реальное существование.

Мне нужна твоя помощь, посмотри.

Под крылом торчала стрела в центре красной тряпочки, на самом деле бывшей кругом пропитавшей пух крови.

Не могу ни клювом, ни лапой достать. Ты не знаешь, как это сделать?

В свете заходящего солнца в глазе птицы я отчетливо увидел свою фигурку. Надо было так же отвечать не словами, а таким же голосом, как у меня в голове.

Не знаю. Я пускаю стрелы, а не вынимаю их. Могу попробовать.

Конечно. Ты ведь очень хороший стрелок. Поэтому я до сих пор и жива.

Я потянул, и кровь брызнула фонтанчиком.

А заканчивается всегда тем, что мне становится негде жить
Хоть и была права. И трава в моей голове
И облака, и фигурки пешеходов-воздухоплавателей
Сцепившихся как два черных одуванчика
Верхом на крылатой зебре пересекают в неположенном месте

Тяжелые сумки с пустотой брошены в подъезде
Играла и доигралась, звучит сквозь решетку окна повторяемой гаммой
Я прилетела, но похоже, что пролетаю
Как если бы ты курил, а я кашляла, такой разговор
Хоть письмо пиши и передавай через стол —
Вернут с исправленными ошибками и оценкой

Проигрываю снова и снова, на повторе —
Песня, которая мне не нравится
И этот подъезд и сумки легко отделяются и пропадают
Легко — вслед за роялем и пианистом
Сверкнув и грохнув крышкой высоко в небе
 

---

Ты знаешь твоя девушка приезжает
Мир складывается вдвое
Ткнулся носом в окно самолет
Теперь придется жить как-то так
Что поделать
Фейерверк у тебя под пальто
Целый город
Без определенного места жительства
Сон уже никогда не кончится
Как вода как прилив и отлив
Мы уже никогда не сможем сказать
Спим ли мы сейчас или нет

"Люди делятся на две категории. Пишущие и читающие. Мы превратились с тобой в читающих. Самых прекрасных. Потому что пишущие - от них только проблемы.
Нам пишут письма, записки и сообщения смс. Нам отправляют тексты книг на правку, нам посвящают романы и стихи. А мы читаем. Ведь на каждого пишущего должен быть свой читающий. В этом плане мы на своём месте. Я не пишу, ты не пишешь. Мы открываем книги в которые сами уже и превратились. Когда нечего читать, мы читаем друг друга по сотому разу, пропуская длинные описания природы или военных действий. Ты перечитываешь страницу 96, я - 2000. Потом мы меняемся местами. Я не люблю заглядывать в конец. Ты же всегда начинаешь читать книги с конца.
Ворох бумаги , исписанный мелким почерком. Целая ночь впереди. Лампа освещает пол комнаты. Ночная бабочка бьётся в окно."

Глубока вера в силу отсутствия кого бы то ни было по эту сторону глаз,
городская улица, деревенский пейзаж, морской берег,
когти и крылья гор, слетевшихся на твои беззащитные останки.

Глубока вера, что полюбив однажды, будешь любить всегда,
никуда не денется, никому не нужно твое чувство.
Прогонять возлюбленных можно как угодно часто и далеко,
на другую сторону земли, к звездам.

"Привет, дневник, что там у тебя. Ах, да, опять не пишется. Ну тогда я сейчас...

Я вышла на улицу, пока говорила с тобой по телефону. Я перешла через улицу, не попав под машину.

Лодки парили, привязанные к крышам хрущёвок.

Я надела на себя много лёгкой одежды, чтобы каждый раз, когда меня хватали, в руках у них оставалось что-нибудь маленькое и незначительное. Я говорила с тобой по телефону, и целый бессмысленный духовой оркестр, зацепившись друг за друга инструментами, кубарем скатившись вслед за мною по улице, ухнул в оркестровую яму. Я говорила с тобой по телефону, стоя перед твоим домом, глядя в пустые окна, поднимаясь по лестничным пролётам, осторожно приоткрыв никогда не запираемую дверь, неслышно разувшись в прихожей.

И вот я сижу и говорю перед тобой, ты меня слышишь? Настало время взять тебя в руки, настало время раскрыть тебя, пустые страницы дней, лет, осеней, настало время надеть на шею колокольчик и зазвенеть, в коридорах и туалетах, аудиториях и на лестничных площадях. Ты увидишь и услышишь, ты поймёшь то, что я хочу сказать. Мы же были вместе так долго, ночь, она длилась так долго, мы смотрели бесконечное кино, лица и голоса, не совпадающие с движениями губ, совсем не совпадающие. Они совсем не это хотели сказать, ты же Видишь?

На совете Сов – я и мой маленький дневничок, мы – сегодняшнее меню. К порядку, к порядку! Сначала клюёт один, за ним следующий, не толпитесь!

Он подумал, что я испугаюсь, если он ударит меня по лицу. Он подумал, что если забрать у меня паспорт, я буду послушна. Он подумал, что без одежды я не сбегу, – если пищеварительный тракт умеет думать.

И даже если так, мне очень жаль, но то, что у тебя внутри, не оставляет места для меня снаружи...

Набор букв, выплюнутый на страницу, теперь, когда я рассказала, беги и прячься. Спаси того, кого ещё можно спасти!"

— Ты включил? Я всего лишь голос в твоей голове. Слова и паузы между словами, мягко и монотонно, есть на что опереться в темноте. Хотя о чём это я, сейчас яркий солнечный холодный ветреный день, и слова, должно быть, еле долетают до тебя... Но, однако же, место, из которого я диктую, очень тихое и спокойное. Ветер еле долетает с поверхности. Маленькая комнатка.

— Мои друзья тоже здесь. И колокольчик. Тянется маленькая ручка, их обычно не замечают, как на уроке в классе. Тот, кто хочет высказаться, кому сил нет больше терпеть, он понимает, что за любое слово его могут убить Большие, но он не может не воспользоваться, понимаешь, и он тянет за верёвку, потом — сильнее, повисает на ней всем своим маленьким весом.

— Я тогда на двух ногах ходил, все мы. Мы перемещались высоко над поверхностью, вставляя в землю такие длинные палки, они ещё пополам сгибались. Удивительное дело, но мы нисколько не боялись упасть — от ветра там, или оттого, что одна нога о другую споткнётся. Удивительно, я же говорю. Я уходил каждое утро, ну это когда моя часть планеты к солнцу поворачивалась, из дома, ну это место такое, вот как у меня в груди бьётся, вот такое же, гонит всё и всех по кругу, такое же, только большое, — и в нём можно было жить, и каждый в таком жил. Внутри. Я из него выходил, это практически мгновенно происходило, но и как бы оставался.

— И там со мной ещё люди жили, как вот сейчас мы. И все могли выходить. Мы запирали такую крышку или заслонку, ну, чтобы к нам туда никто не попал, пока нас нет внутри, не забрал что-нибудь наше себе. Потом ещё были лестницы, да, можно было становиться выше или ниже, когда хочешь, можно было стать очень, очень высоким. Никого внутрь не пускать, даже если постучат. И вообще уйти — и тогда тебя там не было. И тогда нужно было ждать, была такие штука специальная, чтобы ждать, часы. Можно было очень долго ждать — а человек мог вообще никогда не вернуться. Это называлось "уйти из дома".

— Ещё были окна...

— О, Господи, да, такие... стеклянные глаза. Которые никогда не закрывались.

— И все выходили из своих сердец, запирали их, спускались по лестницам многие ноги, бежали очень быстро, и смотрели на часы, и опаздывали. Потому что было поздно. И снова надо было ждать очень долго.

— И злиться. Зло быстрое-быстрое, надо сделать больно прямо сейчас, и ещё быстрее, чётко, по расписанию, зло готово и ждёт. Напряжено. Готово.

— Однако у зла нет на тебя времени. У него никогда не бывает времени, а ведь дел так много. А ты опять где-нибудь остановился, в каком-нибудь ужасном красивом месте, где-нибудь у перекрёстка, например, и дорогу переходить не хочешь. Дышишь вообще. Смотришь, посмотреть ведь всегда есть на что. На светофоре зелёный человечек бежит, серый покойничек лежит, голубой ангелочек летит, красный ждёт и уже закипает, а золотой сейчас по шее получит, — только, жаль, времени нет.

Посмотри, как реки текут: ни реки, ни глаз. Однако можешь представить с легкостью, почему? Реки только и ждут того, чтобы быть выпущенными. Уходят глубоко под землю, на них строится целая жизнь, гробы плюхаются в воду, жил-да-был, сгинул-сгнил. Вода всегда течёт и готова поддержать разговор так же, как дать ему со смехом утонуть.

Мимо занимающихся любовью, мимо оркестров, марширующих в красном бархате, мимо повешенного на дереве, ты должна узнать, куда впадают все реки, улыбается он тебе, мимо церквей с ослепшими от солнца в отполированном золоте звонарями, мимо свалок, где брошенные вещи любят своих хозяев до скрежета в пластиковых зубах.

Он смотрел мне вслед, в воде его глаз я стала уменьшаться, пока не исчезла вовсе, он нырнул в мой поток, оставив своё отражение на растерзание прибрежным шакалам, годы он путешествовал во мне золотистым песком переносясь между камней, глядел со дна между струящихся по течению волос, зимою лизал лёд изнутри огоньком кленового листа. Когда я увидела его, в воде моих глаз он стал уменьшаться, пока не расплылся вовсе, и я нырнула в него навсегда.

Трупы отражений, проплывающие во мне, о, это их любимая песня: вот был бы у нас второй шанс, больше ничего знать не хотят, кроме этого своего всепоглощающего "вот если бы" так и не прожитых жизней, змеиный клубок пересохших русел, шепот и бульканье на протяжении всего моего пути.

Слушай реку, и ты поймешь, что слушать ее не надо, все слова ты знаешь и так. Смотри на реку, и увидишь себя на берегу — не бродягу, замерзшего насмерть ранней весной, не ошалевшего щенка, впервые в своей жизни увидевшего воду, даже не несмелое дуновение теплого ветра, посмотри, нет и не может быть тебе места ни на берегу, ни под водой, ни в жизни, ни в смерти, так уж получилось, и нам всем очень жаль, то есть очень смешно. Вор, которого никому не поймать и некому ловить. Хлещет из обоих карманов, жадные руки исчезли за горизонтом, череп запрокинут к небу и хохочет. Уже и окурков внутрь накидали.

Маршрутка с затемнёнными стёклами, внутри люди раскачиваются, как игрушки на ёлке. Ощущение праздника, сорви любого, горит в руке. Водитель слушает музыку, это помогает, надписи помогают, помогает молоточек и в случае аварии разбить стекло, помогает книжка или паблик вконтакте, все стремятся тебе помочь, такие сердобольные.

Как бы этого всего избежать девушке, сделанной из воздушных шариков? Выскальзываешь, пока только возможно, в случае опасности, излишнего давления. Голова, руки, ноги — всё отдельно, разлетается по салону, к потолку и под сидения, особенно яркий левый голубой глаз и правый карий, нос мой дурацкий, смешливый рот. Стоит меня сдавить с двух и более сторон, а уж разноцветное разлетелось по салону.

И плюсы есть, и минусы. Какая-то часть меня всё-таки доедет до почти конечной, остальным — добираться своим ходом, передавать записки с попутками, тихие шёпоты о помощи, подавать дымовые сигналы из подожжённых мусорок, гулять в голых полях где-то по линии горизонта.

Улыбаться и не подавать виду, если сожмут коленку с одного боку или двинут в печень с другого. Расходимся по швам легко и непринуждённо. Существование воздушного шарика (двух, трёх и так далее) подвергается опасности только в случае если найдут и дёрнут за нитку, вот тогда уж всему лошарику пропасть...

Начнём с утра. Открывшиеся глаза, одеяло, тусклый свет в окне и глубокие окна дома напротив. Свет в ванной, зубная щётка, душ, полотенце. Как ты с ними — так и они с тобой, всегда можно на ниx положиться, если ты их любишь, то и они тебя. Бельё, халат, зевок, кухня, два солнышка растекаются по на сковородке, вращаются пузыри в кружке. Вот так они, все эти маленькие загадки-секретики, героические герои небольшого росточка, и образуют какую-то похожую на вчерашнюю-позавчерашнюю меня: без особых претензий, не особо выделяющуюся из ряда предыдущих закопанных в прошлых вечерах, сваленных ворохом по углам, раздербаненных на лоскуты симпатичных чучелок.

Главное не увлечься чересчур репетицией, из оркестровой ямы потом не выбраться. Xорошо хоть ноги две, можно перешагнуть и выйти, и даже может быть дойти, кто знает. Небо и птицы незаменимы при передвижении, подбородок чуть повыше, это тоже важно. А также часы и сумочка с кенгурятами, чтобы пинались в темноте и безопасности.

Поблагодарить пассажиров, водителя, родных, близких и вовсе непричастных, жён дорожных строителей и детей полицейских, аминь. А там глядишь, ой кто это звонит в чужую дверь, насекомо жужжит ударенно? Кому его мама открывает и говорит? И он выходит и отпускает, наконец-то отпускает, и ты начинаешь приподниматься, слегка, почти незаметно отрываться от поверхности: "Чем мы займёмся? Что ты хочешь мне рассказать? Куда сегодня пойдём?"

Во-первых надо, чтобы я не курил и вёл себя тихо по ночам, потому что кое-кому на работу надо с утра. Во-вторых надо, чтобы я обнимал и целовал тебя на глазах у всех на улице обязательно, тянулся на ту верхотуру, верхнюю полку, к облакам и птицам, доставал оттуда твоё лицо каждый раз, когда я захочу поцеловать тебя, и всё время обязательно ставил потом твою голову на место. В-третьих, мы не можем всё время быть вместе, и уж точно не тогда, когда я этого хочу. Ты огромен и перешагиваешь дома, но на плечи к себе меня посадить не можешь, для тебя это будет уже слишком по-детски. Я вызываю тебя с земли по рации, а сигнал вызова — тоньше комариного писка.

В-шестых, потому что в-четвёртых и в-пятых я пропускаю, потому что у тебя нет на это времени, я должен чистить зубы и принимать душ регулярно, всегда быть чистым, когда ты приблизишься ко мне, потому что, в-шестых, тебе не нравится, как я пахну. В-седьмых, ты можешь просто не придти на встречу, хоть мы и договаривались, и, в-седьмых, просто не открыть мне дверь в доме, где, как мне до этого казалось, мы живём вместе. Это книга инструкций, как, где, когда и сколько раз мне разрешается поцеловать тебя, с этими правилами всё получается легко и просто, однако я боюсь, что с ними это буду вовсе не я, хоть и не вспомню уже, был ли я другим.

Так что я, в-восьмых, предпочту просто притвориться, что принимаю все правила, и, пока ты спишь, похитить твою голову и целовать её сколько мне вздумается, пока твоё тело будет ползать по пустой квартире, натыкаясь на мебель, чтобы потом, в-девятых, нацеловавшись, просто забыть её где-нибудь, и никогда больше не вспоминать о тебе и инструкциях, потому что, во-первых, я никогда не забуду тебя и мне хочется, чтобы ты почувствовал хоть что-то из того, что чувствую я.

Во-вторых, по инструкции мил не будешь, в-третьих твоя голова, конечно, вернётся к тебе, но станет гораздо красивее, и для меня навсегда останется загадкой, как тебе это удалось. В-четвёртых, птичье пение среди чистых зубов. В-пятых, шорох зверей в листве под осенним душем. В-шестых, все встречи обязательны, но не обязательно назначены.

В-седьмых, никогда больше не запирай дверь, чтобы в-восьмых, когда тебе захочется погулять, ты мог бы оставить голову дома, оставить дома во-первых, во-вторых и в-седьмых, только твоя рука в моей руке, и у меня в голове, в моей оставленной дома голове — инструкция из вороха прошлогодних листьев, которые невозможно прочесть.

Пара человек идут по улице и заходят в дом. Зажигается свет в окне, они не задёргивают штор, просто сидят и пьют чай на кухне, совершенно не обращая внимания на того, кто сидит на голой ветке напротив окна. Он в конце концов сверзится на машину, припаркованную у подъезда, он смотрит на, собственно говоря, свой сон в этом окне, про двух молчаливых людей за столом под жёлтой лампой.

Молодой человек ничем не примечательной внешности, за исключением разве что роста, на пару голов выше среднего, телосложение слишком тощее, чтобы назвать спотривным. Нежно грохнувшись, вкрадчиво сверзившись на белую машину внизу, почти не произведя никакого шума, он, возможно, даже пробормотал слова извинения, впрочем, никем не услышанные; и некоторое время просто лежал так, свернувшись калачиком на крыше своей машины, глядя перед собой, и глаза его жёлтые как её фары, уже видели дорогу в лесу и стволы деревьев, исчезающие в темноте наверху, замерших в свете фар обитателей леса, ничем и никогда себя не выдающих. Камни и ветви, ждущие, когда ты снимешь доспехи. Жизнь, как из открытого крана хлещущая в бесконечную ёмкость по ту сторону дырявого лица.

Молодой человек был одет. Нечто тёмное и невнятное, не привлекающее взгляда, как одеты все мы, собравшиеся здесь, и лишь одно гибельное отличие выдавало в нём не читателя но героя рассказа, огромный красный шёлковый платок, размером чуть ли не в простынь, обвёрнутый вокруг шеи наподобие омерзительного бутона. Некоторое время машина ещё тряслась по ухабам лесной дороги, необходимо было остановиться и выключить мотор в конце концов, если ты уж вознамерился хоть где-нибудь оказаться, так ведь можно и всю ночь проездить, что в концов конце и сделал он, веки свои сомкнув и сползши с крыши на асфальт.

История водителя, как и история любого замершего в свете его фар дерева или камня, мало чем примечательна, родился в семье автомеханика и такситки, рос на пассажирском сидении, на коленях матери, под открытым капотом отца, изредка навещая бабушку в минивэне, играл оставленными детьми других пассажиров игрушками, рано пошёл в авто-школу, влюбился в дочку своего инструктора, схватывал всё на лету, после чего закидывал подальше, не гонял, не тормозил, но, однако неизбежно скатился с накатанной дорожки ближе к двадцати километрам в час. Скелет его, погребенный вместе с остальным временным пластом, также разложившись, с неизбежностью обречённости когда-нибудь напитает собой новую нефтяную залежь где-то между динозаврами и инопланетянами, однако к тому времени основной движущей силой во вселенной станет обыкновенная беседа за чашкой чая у чёрного окна с голыми, раскачивающимися на ветру ветвями.

Два человека встречаются, а потом встречаться перестают. Ну и что же происходит. Этот шов, где от одного отрезали другого. Рука, гладящая дерева ствол и танцующая на фоне. Я всегда вижу, в любых ситуациях вижу, где от моей матери отрезали отца. Извилистая красивая линия. Или глядя на него – вижу, где дикий любовник был остановлен навсегда войсками времени. Они стоят, и развеваются беззвучно флажки на древках копий. Головы лошадей, невыразительные монголоидные лица всадников. Что бы ни произошло, за эту черту ты не пройдёшь.

Так что я знаю, что такое остановка. Дальше ты можешь только видеть. То есть у тебя есть выбор, только выбора никакого нет. Сколько угодно жить отдельно, сколько угодно жить и молчать. Пытаться стереть то, что как ты думаешь, было другим человеком, – что как капля падает и разбивается и исчезает в трещинах асфальта. Ты видишь лицо и руку, что секунду тому назад держалась за твою. «У него есть планы, но тебя они не касаются».

 

Черно-белые заросли бамбука. Жар и сбитые коленки. Саднящее тело после вчерашнего. П. уже не плачет. Она сама виновата. Сама разожгла этот огонь и на вопрос "Ты уверена?" сама принесла веревку. Жаркий бамбук и холодный каменный пол. Боже мой, какая жара, а ведь утро ещё не началось.

А Жар-птица бьется всё бьется между ног. Бесится чёртова птица. П. знает, что достаточно приоткрыть дверь, она вырвется на волю. Никогда. Больше никогда в жизни, никогда.

Ночные совы на крыше. Шелест звезд и юркие саламандры. Жители темноты. Кто-то в длинном коричневом плаще пришел, спрятав лицо, достал свой черный мешок, и забрал все что мы бросили днем.

У нас не осталось ничего, что мы могли бы обменять, подарить, или в крайнем случае всучить насильно.

На пустой кухне ворохом на столе лежат чужие картинки. Розовые, синие, голубые, белые. Ветер смел их на пол, кошка потянулась на них, выгнув спину.

Не осталось ни одного слова..всё было украдено, сложено в мешок и унесено за темные леса, за высокие горы.

А нечего тут безхозно разбрасывать свои вещи!

Пустота и ветер. Нежный запах чабера.

Ничего не осталось.

Пара книг, какой то альбом или блокнот, и кубометры умопомрачительной красоты, которая, сколько не распихивай по карманам и мешкам, все равно не убывает, лезет во все стороны, проникает, течет и тает как сон перед пробуждением. Только вкус. Да, остается только вкус. Что это было. Да точно было. Или нет?

О чем это мы? Ах да. Новые тексты и новые линии. Соединяющие размытые образы. Обломки сухих веток царапают лицо.

Мы продолжаем делать то, что нельзя, то, что невозможно.

Мы отдали последнее и ничего не попросили взамен.

Мы живем вот так. Просто так. У нас больше ничего не осталось.

Саламандра медленно устраивается на серых досках садового моста. Начинается дождь.

Как путешествуют Яны, они залезают в карманы руками, плечами под лямки рюкзака, именами и фамилиями в билеты. Ян и Яна, я вспоминаю девушку, которая любила, чтобы её называли Максим, но обязательно добавляла, чтобы имя, которым её называли, было мужское.

Также перед началом путешествия хотелось бы добавить, что оно уже закончилось, и я пишу эти строки дома, у истории не будет неожиданного конца, путешественница вернётся к тому месту, откуда начала. Поехали. Сначала мы сядем в электричку, потом пересядем в поезд, поезд заедет на корабль, а корабль поплывёт среди звёзд.

Ноутбук согревает мне живот, и я медленно высыхаю после душа.

Окна электрички, мы выехали вечером, оранжевые, цвета ржавой воды. Включаются лампы дневного освещения. Чёрная старушка улыбается мне из-под платка, когда я помогаю вытащить на перрон её тележку, и улыбка её как молодой месяц.

Другая девушка как-то рассказывала мне о ночи, проведённой в лесу со своим любовником, она видела на границе света от костра голого мужчину, наблюдающего за ними. Мне кажется, что этот мужчина и моя чёрная старушка знакомы, во всяком случае, пришли из одного и того же места.

Иногда ты слышишь голоса, иногда видишь то, что для твоего взгляда не предназначалось. Вспоминаю двух улыбающихся парней, ведущих по ночной улице плачущую девушку. Я хотела закричать, сделать хоть что-нибудь, чтобы они перестали улыбаться или чтобы девушка перестала плакать, хотя бы проследить за ними, хотя бы узнать, куда они эту девушку ведут. Другой мир, я ткнулась носом в зимний чёрный экран, на котором они уходили прочь.

Улыбка старушки в небе, и среди деревьев -- мужчина голый, как смерть. Небо и деревья двинулись, прощаясь с составом и суставами пальцев на клавиатуре, до следующих деревьев и следующего неба, и теперь те места, где они должны были быть, сами по себе напоминали мне о них, как песня, которую не можешь выкинуть из головы, прорехи во всём, куда бы ты ни посмотрела. Прорехи в тебе, вертикальные разрезы от неба до земли, то расширяющиеся, то сужающиеся, ты всё время забываешь о них.

Я смотрю в окно и вижу мальчика прыгающего в огороде с грядки на грядку, и так же он прыгает нарисованный на тетрадном листе на столе предо мной, чудеса да и только. Я хочу позвать: "Мама, мама! Посмотри!" — но также и знаю о том, что стоит мне так сделать, мальчик исчезнет, растворится, только и видели его. Так что он продолжит, и я не издам ни звука, всё ближе и ближе, вот уже и в окно заглядывает, машет пухлой ладошкой, а я рисую, а вот и нет его за окном, а только на листе передо мной, и тут же мама в комнату заходит: "Ты меня звала?" — хоть и молчу по-прежнему, подходит ко мне и из-за плеча заглядывает, а мальчик уже в это время в кухню с улицы вошёл и чай сидит со мной пьёт, нарисованный. И мама заходит, уставшая, его по огороду с тряпкой гоняла, да не поймала, и садится с нами тоже чай пить. Главное вот быть последовательной: сначала чай из самовара, потом чашки красные в крупную белую горошину с золотым ободком, клеёнка голубая в цветочек, мама на диване, мы с мальчиком на табуретах, и смеркается за окном, волки воют, "Ну мне пора", — говорит мальчик, ну куда ж ты пойдёшь, а он уже собирается, взял котомку, охотничье ружьё, ракетницу, компас, папины усы приклеил. Не боится опасностей смелый мальчик! И вот мы с мамой стоим у калитки, провожаем его, а потом мама говорит: "Пропадёт ведь, пропадёт мальчик наш!" А я ей ничего не говорю, заговорю — все пропадут; и рисовать продолжаю. Заперлись мы с мамой, свет потушили и спать легли. А как полночь настала, лезет мальчик в окно, залез — а никого дома-то и нет. Ну и тут я аккуратно тетрадку и закрыла.

Только потому что ты молод, стар, жив или мёртв,
только потому что ты он. Спроси меня, кто ты,
и я с закрытыми глазами отвечу и покажу пальцем.
И высуну язык: нет никакого сомнения! Ты это именно он!
Только потому что я смотрю на часы, бегаю по кругу,
и не вижу ни черта что они там себе показывают.
Ты это он, ты это он! Снежинки как трещины на циферблате.
Только потому что мы. Я думаю нас никогда не было,
а были только смешки в солнечном свете плывущие,
в лучах смешно вскрикивающие пушинки-былинки,
больше ни-и-фи-и-га-а, только потому что.
Булькает-варит-кипит-испаряется. Восхитительно, восхитительно
валит жар из-под шапки, волос, ворота, пойдём с тобою купаться,
мы пойдём с тобою купаться
в кипятке.

След от пальца проваливается
сквозь чёрный и тёплый лёд,
падающий человек на гербе
между двух задранных к небу медвежьих пастей.
Художник вставляет головки цветов прохожим вместо голов,
Лепестки лезут в глаза, уши и нос.
Королевская свита ходит за мной целый день,
ночью бьют барабаны и ухают трубы.
Живот закрывает глаза и сыто улыбается в темноте,
горит в гортани ночи над головою во лбу звезда —
приколочена.