Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора Настроение сейчас - лирика

Прекрасная Дама

 ЕЩЕ в юности Александр Блок попал под влияние философии Владимира Соловьева. Идея этого мыслителя о мистической Вечной Женственности сыграла с великим поэтом (да и со многими молодыми людьми того времени) злую шутку. Они бредили образом Прекрасной Дамы и своих подруг боготворили на расстоянии, не признавая никаких сексуальных отношений. Прекрасная Дама нужна была им для поддержания духа и молитвенного экстаза. А для усмирения плоти можно было воспользоваться услугами проститутки.

 Незавидна в этом свете судьба жены Александра Блока Любови Менделеевой. Поэт любил ее, но отнюдь не как земную женщину из плоти и крови, а как Музу, источник поэтического вдохновения. На протяжении четырех лет после свадьбы жена продолжала оставаться для него Прекрасной Дамой — земным воплощением божественного начала, сексуальные отношения с которой не просто недопустимы, а кощунственны. Но трезвомыслящая, далекая от мистических философствований Любовь Дмитриевна желала быть любимой, как обычная женщина. Впоследствии она так и не смогла простить мужу четырех лет супружеской пытки.

 Кармен

 А В ЖИЗНЬ Блока вошла другая Любовь — Любовь Александровна Андреева-Дельмас. О ее красоте говорил весь Петербург. Дельмас — сценический псевдоним, по фамилии матери. Ее отец, Александр Тишинский, был видным общественным деятелем в Чернигове. Вся семья была очень музыкальной, но Люба выделялась особо, у нее был очень красивый сильный голос, и все вокруг твердили, что с такими данными ей надо обязательно учиться. Да она и сама мечтала о театре. Блестяще пройдя конкурс, поступила в Петербургскую консерваторию, по окончании которой пела в Киевской опере, в петербургском Народном доме и даже участвовала в заграничном турне с самим Шаляпиным — исполняла партию Марины Мнишек в «Борисе Годунове». Однако лучшей ее партией, по признанию современников, была «Кармен».

 Блоку шел тридцать четвертый год, столько же было и ей. Поэт не пропускал ни одного представления, он буквально бредил ею. Писал ей страстные письма и мечтал о встрече. «…Я не мальчик, я знаю эту адскую музыку влюбленности, от которой стон стоит во всем существе и которой нет никакого выхода…». «Я не мальчик, я много любил и много влюблялся. Не знаю, какой заколдованный цветок Вы бросили мне, но Вы бросили, а я поймал…».

 А еще он признавался в письмах, что покупает ее карточки, стоит дураком под ее окнами, ловит издалека ее взгляд, но боится быть представленным и мечтает лишь о том, чтобы поцеловать руку, которая бы бросила ему цветок, а он, как Хозе, поймал его.

 Друзья взялись было представить его Любови Александровне, тем более что она уже давно догадалась, кто ее необычный поклонник. Но он, как мальчишка, сбегающий с уроков, убежал и из театра. И снова… письма, корзины роз, первые посвященные ей стихи. И только когда «Кармен» шла в сезоне 1913 года последний раз, он наконец решился: оставил для нее у швейцара номер своего телефона. Она позвонила во втором часу ночи…

 Любовь и долг

 ОНИ встретились в последних числах марта 1913 года. В ночь после первого свидания Блок написал:

 Ты встанешь бурною волною

 В реке моих стихов,

 И я с руки моей не смою,

 Кармен, твоих духов…

 В течение нескольких месяцев они почти не расставались. Он любил в ней все, каждую родинку и изгиб, сходил с ума от ее плеч, губ, колен…

 Блок писал ей, что «это страшно серьезно», что в ней и старинная женственность, и глубина верности, и возможность счастья, но главное все же — что-то такое простое, чего нельзя объяснить. В этом и есть ее сила. Преисполненная радостью бытия, она нужна была поэту, хотя, казалось, они жили в разных измерениях и по-разному воспринимали мир. Но оба были художниками — и это еще более их сближало, рождая некое глубинное родство, из чего Блок надеялся извлечь «что-то новое для искусства».

 Те, кому доводилось их видеть в ту пору вместе, в фойе ли театра, на концерте или на улице, с удивлением отмечали, как они поразительно подходят, гармонически дополняя друг друга. Особенно это было явно, когда Блок и Дельмас выступали вдвоем со сцены. Так было, например, на литературном вечере, состоявшемся в годовщину их знакомства, — Блок читал свои стихи, она пела романсы на его слова. «Как сияли ее мраморные плечи! — вспоминала современница. — Какой мягкой рыже-красной бронзой отливали и рдели ее волосы! Как задумчиво смотрел он в ее близкое-близкое лицо! Как доверчиво покоился ее белый локоть на черном рукаве его сюртука». Казалось, вот оно счастье, о котором Блок так долго и искренне мечтал. Но, увы…

 У него, как всегда, ничего не получилось. В одном из писем к Любови Александровне он признался, что до встречи с ней в его жизни зияла огромная пустота. Она сумела на какое-то время эту пустоту заполнить, но — всего лишь на какое-то время, потому что жизнь его представлялась ему рядом случайных до чрезвычайности личных отношений, рядом крушений многих надежд. Она сумела продержать его в плену у счастья, но только в плену, потому что само счастье было ему недоступно как художнику. Искусство всегда там, где потери, страдания, холод…

 Ей, жизнерадостной по мироощущению, эти мысли были противопоказаны. Она не желала соглашаться.

 Но «таков седой опыт художников всех времен», — настаивал Блок.

 По-своему он переживал древнюю, как мир, коллизию борьбы любви и долга, под которым разумел служение поэзии. Блок писал ей: «Я не знаю, как это случилось, что я нашел Вас, не знаю и того, за что теряю Вас, но так надо. Надо, чтобы месяцы растянулись в годы, надо, чтобы сердце мое сейчас обливалось кровью, надо, чтобы я испытывал сейчас то, что не испытывал никогда, — точно с Вами я теряю последнее земное. Только Бог и я знаем, как я Вас люблю».

 Сколь ни трудно, он пытается найти в себе силы для мучительной разлуки. И находит…

 В ящике письменного стола Блок хранил все, что было связано с Дельмас: письма, засушенные цветы, заколки, ленты. После разрыва он с трудом заставил себя разобрать эту символическую могилу любви.

 «Боже мой, какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья («счастья», да) с этой женщиной». Какое-то время она пыталась бороться за их счастье: то позвонит, разжалобит его, и он согласится на свидание, то проявит заботу о его холостяцком быте…

 «…Как она плакала на днях ночью, и как на одну минуту я опять потянулся к ней, потянулся жестоко, увидев искру прежней юности на лице, молодеющем от белой ночи и страсти. И это мое жестокое (потому что минутное) старое волнение вызвало только ее слезы… Бедная, она была со мной счастлива». Но…

 …Пора приниматься за дело,

 За старинное дело свое.

 Неужели и жизнь отшумела,

 Отшумела, как платье твое?

 УМЕР Александр Блок 7 марта 1921 года.  

 Любовь Дельмас пережила его на целых 48 лет. Незадолго до смерти она сожгла все свои письма к поэту.

 

 

 

 

 

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Об отношении поэтов к "собрату" по перу - Игорю Северянину известно давно. Практически все они или терпели его (при этом не упуская случая уколоть из-за спины), или же ненавидели, называя "королем пудры, помады и гастрономических изысков".

А уж об отношении футуристов его поэзии и говорить неприходится. Их резкие "мужские" стихи не могли смириться с "женоподобной, надушенной" поэзией соседствующей рядом. И, разумеется, глашатай Футуристов - Владимир Маяковский, которого в тот роковой для него вечер в Политихническом университете, вечер 1915 года, когда зрители между ним и Северянином - выбрали Северянина - самовлюбленного, ЭГО-футуриста. Выбрали Королем поэтов...

Рецензия Владимира Маяковского:

П о э з о в е ч е р   И г о р я   С е в е р я н и н а

О поэзии Игоря Северянина вообще сказано много. У нее много поклонников, она великолепна для тех, чей круг желаний не выходит из пределов:

• Пройтись по Морской с шатенками.

Но зачем-то ко всему этому притянута война? Впечатление такое: люди объяты героизмом, роют траншеи, правят полетами ядер, и вдруг из толпы этих «деловых» людей хорошенький голос: «Крем де виолет», «ликер из банана», «устрицы», «пудра»! Откуда? Ах да, это в серые ряды солдат пришла маркитантка. Игорь Северянин – такая самая маркитантка русской поэзии. Вот почему для выжженной Бельгии, для страдальца Остенде у него только такие «кулинарные» образы:

• О, город прославленных устриц!

Поэтому и публика на лекции особенная, мужчины котируются как редкость: прямо дамская кофейная комната у Мюра и Мерилиза.
Публики для военного времени много. Нетерпеливо прослушан бледный доклад Виктора Ховина, ополчившегося на воинственный итальянский футуризм и пытавшегося теоретически обосновать воспевание «гурманства» и «трусости», о которой дальше проскандировал Северянин:

• Да здравствует святая трусость
• Во имя жизни и мечты!

После вышел «сам». Рукоплескания, растущие с каждым новым стихотворением. Еще бы: «это – король мелодий, это – изящность сама». Увлекаются голосом, осанкой, мягкими манерами, - одним словом, всем тем, что не имеет никакого отношения к поэзии. Да в самом деле, не балерина ли это, ведь он так изящен, ну, словом -

• Летит, как пух из уст Эола:
• То стан совьет, то разовьет
• И быстрой ножкой ножку бьет.

1914

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Ирина Одоевцева

БАЛЛАДА О ГУМИЛЕВЕ

 

 

На пустынной Преображенской

Снег кружился и ветер выл...

К Гумилеву я постучала,

Гумилев мне дверь отворил.

 

 

 

 

В кабинете топилась печка,

За окном становилось темней.

Он сказал: "Напишите балладу

Обо мне и жизни моей!

 

 

 

 

Это, право, прекрасная тема",-

Но я ему ответила: "Нет.

Как о Вас напишешь балладу?

Ведь вы не герой, а поэт".

 

 

 

 

Разноглазое отсветом печки

Осветилось лицо его.

Это было в вечер туманный,

В Петербурге на Рождество...

 

 

 

 

Я о нем вспоминаю все чаще,

Все печальнее с каждым днем.

И теперь я пишу балладу

Для него и о нем.

 

 

 

 

Плыл Гумилев по Босфору

В Африку, страну чудес,

Думал о древних героях

Под широким шатром небес.

 

 

 

 

Обрываясь, падали звезды

Тонкой нитью огня.

И каждой звезде говорил он:

— «Сделай героем меня!»

 

 

 

 

Словно в аду полгода

В Африке жил Гумилев,

Сражался он с дикарями,

Охотился на львов.

 

 

 

 

Встречался не раз он со смертью,

В пустыне под «небом чужим».

Когда он домой возвратился,

Друзья потешались над ним:

 

 

 

 

— "Ах, Африка! Как экзотично!

Костры, негритянки, там-там,

Изысканные жирафы,

И друг ваш гиппопотам".

 

 

 

 

Во фраке, немного смущенный,

Вошел он в сияющий зал

И даме в парижском платье

Руку поцеловал.

 

 

 

 

"Я вам посвящу поэму,

Я вам расскажу про Нил,

Я вам подарю леопарда,

Которого сам убил".

 

 

 

 

Колыхался розовый веер,

Гумилев не нравился ей.

— "Я стихов не люблю. На что мне

Шкуры диких зверей"...

 

 

 

 

Когда войну объявили,

Гумилев ушел воевать.

Ушел и оставил в Царском

Сына, жену и мать.

 

 

 

 

Средь храбрых он был храбрейший,

И, может быть, оттого

Вражеские снаряды

И пули щадили его.

 

 

 

 

Но приятели косо смотрели

На георгиевские кресты:

— «Гумилеву их дать? Умора!»

И усмешка кривила рты.

 

 

 

 

Солдатские — по эскадрону

Кресты такие не в счет.

Известно, он дружбу с начальством

По пьяному делу ведет.

 

 

 

 

Раз, незадолго до смерти,

Сказал он уверенно: "Да.

В любви, на войне и в картах

Я буду счастлив всегда!..

 

 

 

 

Ни на море, ни на суше

Для меня опасности нет..."

И был он очень несчастен,

Как несчастен каждый поэт.

 

 

 

 

Потом поставили к стенке

И расстреляли его.

И нет на его могиле

Ни креста, ни холма — ничего.

 

 

 

 

Но любимые им серафимы

За его прилетели душой.

И звезды в небе пели: -

«Слава тебе, герой!»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

 Два самых любимых стихотворения - исступленная любовь и столь же исступленная ненависть

Сочилась желчь шафранного тумана.
 

Был стоптан стыд, притуплена любовь...
 

Стихала боль. Дрожала зыбко бровь.
 

Плыл горизонт. Глаз видел четко, пьяно.
 

Был в свитках туч на небе явлен вновь
 

Грозящий стих закатного Корана...
 

И был наш день одна большая рана,
 

И вечер стал запекшаяся кровь.
 

В тупой тоске мы отвратили лица.
 

В пустых сердцах звучало глухо: «Нет!»
 

И, застонав, как раненая львица,
 

Вдоль по камням влача кровавый след,
 

Ты на руках ползла от места боя,
 

С древком в боку, от боли долго воя...
 

 
Август 1909
 

КРАСНАЯ ПАСХА

 

Зимою вдоль дорог валялись трупы

 

Людей и лошадей. И стаи псов

 

Въедались им в живот и рвали мясо.

 

Восточный ветер выл в разбитых окнах.

 

А по ночам стучали пулеметы,

 

Свистя, как бич, по мясу обнаженных

 

Мужских и женских тел.

 

                               Весна пришла

 

Зловещая, голодная, больная.

 

Глядело солнце в мир незрячим оком.

 

Из сжатых чресл рождались недоноски

 

Безрукие, безглазые... Не грязь,

 

А сукровица поползла по скатам.

 

Под талым снегом обнажались кости.

 

Подснежники мерцали точно свечи.

 

Фиалки пахли гнилью. Ландыш -  тленьем.

 

Стволы дерев, обглоданных конями

 

Голодными, торчали непристойно,

 

Как ноги трупов. Листья и трава

 

Казались красными. А зелень злаков

 

Была опалена огнем и гноем.

 

Лицо природы искажалось гневом

 

И ужасом.

 

                               А души вырванных

 

Насильственно из жизни вились в ветре,

 

Носились по дорогам в пыльных вихрях,

 

Безумили живых могильным хмелем

 

Неизжитых страстей, неутоленной жизни,

 

Плодили мщенье, панику, заразу...

 

 

Зима в тот год была Страстной неделей,

 

И красный май сплелся с кровавой Пасхой,

 

Но в ту весну Христос не воскресал.

 

 

21 апреля 1921

 

Симферополь

 

 

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора  Федра

Началом
Взгляд был. На путях без спуска
Шаг был. Ошибаюсь: куст был
Миртовый - как школьник в буквах
Путаюсь! - началом звук был
Рога, перешедший - чащ звук -
В чаш звук! Но меднозвучащих
Что - звук перед тем, с незримых
Уст! Куст был. Хруст был. Раздвинув
Куст, - как пьяница беспутный
Путаюсь! - началом стук был
Сердца, до куста, до рога,
До всего - стук, точно бога
Встретила, стук, точно глыбу...
- Сдвинула! - началом ты был,
В звуке рога, в звуке меди,
В шуме леса...

Ипполит

Коль не бредишь...

Федра

Ты - сквозь ветви, ты - сквозь вежды,
Ты - сквозь жертвы...

Ипполит

...Ты - так брежу
Я.

Федра

Смертельного не пишут
В письмах, - шепчут!

Ипполит

То ли слышу?

Федра

Для тебя меня растили
Дебри Крита!

Ипполит

То ли... ты ли...

Федра

Неприступная - с другими!
То, любимый, я, любимый!
Тише жемчуга несомый
В створках сердца...

Ипполит

Каб не слово!

Федра

Слаще первенца носимый
В тайнах лона...

Ипполит

Каб не сына
Слово!

Федра

Мертвая, - нет сраму!
Эти звезды!

Ипполит

Эти ямы!

Федра

Деревцо мое! Утес мой!
Эти кудри!

Ипполит

Эти космы!

Федра

Вразуми меня, дурную!
К шкуркам ланичьим ревную,
Устилающим пещеру.
Деревцо стояло, щедрой
Тенью путников поило.
Это я его спалила
Исступлением, тоскою.
Каждый вздох листочка стоил
Бедному, - румян: не смыслишь!
Сколько вздохов - столько листьев.
Не листва-нова - жизнь сохнет!
Сколько листьев - столько вздохов:
Задыханий, удушений...
Лучезарная? Да тени ж
Тень! Вся краска на постели
Ипполитовой. Не целил,
А попал. Ребятам на смех
Малым: не стрелял, а насмерть.

Но под брачным покрывалом
Сна с тобой мне было б мало.
Кратка ночка, вставай-ёжься!
Что за сон, когда проснешься
Завтра ж, и опять день-буден.
О другом, о непробудном
Сне - уж постлано, где лечь нам -
Грежу, не ночном, а вечном,
Нескончаемом, - пусть плачут! -
Где ни пасынков, ни мачех,
Ни грехов, живущих в детях,
Ни мужей седых, ни третьих
Жен...
Лишь раз один! Ждав - обуглилась!
Пока руки есть! Пока губы есть!
Будет - молчано! Будет - глядено!
Слово! Слово одно лишь!

Ипполит

Гадина.

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора  Вдохновитель младосимволистского крыла движения - москвич А. Белый, организовавший поэтическое сообщество «аргонавтов». В 1903 А. Белый опубликовал статью «О религиозных переживаниях», в которой вслед за Д. Мережковским - настаивал на необходимости соединить искусство и религию, но задачи выдвигал иные, более субъективные и отвлеченные – «приблизиться к Мировой душе», «передавать в лирических изменениях Ее голос». Мистические и религиозные настроения А.Белого сочетались с размышлениями о судьбах России: позицию 'младосимволистов' отличала нравственная связь с родиной (романы А. Белого «Петербург», цикл «на Поле

Куликовом» А. Блока). А. Белому, А. Блоку, Вяч. Иванову оказались чужды индивидуалистические признания старших символистов.

Александр Блок.

Неслучайно один из своих ранних циклов А. Блок назовет 'Пузыри земли', заимствовав этот образ, из трагедии Шекспира «Макбет»: соприкосновение с земной стихией драматично, но неизбежно, порождения земли, ее 'пузыри' отвратительны, но задача поэта, его жертвенное назначение - соприкоснуться с этими порождениями, низойти к темным и губительным началам жизни. Из среды 'младосимволистов' вышел крупнейший русский поэт А. Блок, ставший по определению А.Ахматовой, «трагическим тенором эпохи». Свое творчество А. Блок рассматривал как «трилогию вочеловечивания» - движение от музыки запредельного (в «Стихах о Прекрасной Даме»), через преисподнюю материального мира и круговерть стихий (в «Пузырях земли», «Городе», «Снежной маске», «Страшном мире») к 'элементарной простоте' человеческих переживаний («Соловьиный сад», «Родина», «Возмездие»). В 1912 Блок, подводя черту под своим символизмом, записал: 'Никаких символизмов больше'. По мнению исследователей, 'сила и ценность отрыва Блока от символизма прямо пропорциональна силам, связавшим его в юности с 'новым искусством'. Вечные символы, запечатленные в лирике Блока (Прекрасная Дама, Незнакомка, соловьиный сад, Снежная маска, союз Розы и Креста и др.), получили особое, пронзительное звучание благодаря жертвенной человечности поэта. В своей поэзии А. Блок создал всеобъемлющую систему символов. Цвета, предметы, звучания, действия - все символично в поэзии Блока. Так, 'желтые окна', 'желтые фонари', 'желтая заря' символизируют пошлость повседневности; синие, лиловые тона ('синий плащ', 'синий, синий, синий взор') - крушение идеала, измену; Незнакомка - неведомую, незнакомую людям сущность, явившуюся в облике женщины; аптека - последний приют самоубийц (в прошлом веке первая помощь утопленникам, пострадавшим оказывалась в аптеках - кареты 'Скорой помощи' появились позднее). Истоки символики Блока уходят корнями в мистицизм Средневековья. Так желтый цвет в языке культуры Средневековья обозначал врага, синий - предательство. Но, в отличие от средневековых символов, символы поэзии Блока многозначны, парадоксальны. Незнакомка может быть истолкована и как явление Музы поэту, и как падение Прекрасной Дамы, превращение ее в 'Беатриче у кабацкой стойки', и как галлюцинация, греза, 'кабацкий угар' - все эти значения перекликаются друг с другом, 'мерцают, как глаза красавицы за вуалью'. Однако рядовыми читателями подобные 'неясности' воспринимались с большой настороженностью и неприятием. Популярная газета 'Биржевые ведомости' поместила письмо проф.П.И.Дьякова, предложившего сто рублей всякому, кто 'переведет' на общепонятный русский язык стихотворение Блока «Ты так светла».

Андрей Белый.

Разрыв современного сознания в символических формах изображен в романе Белого «Петербург» - первом русском романе 'потока сознания'. Бомба, которую готовит главный

герой романа Ник. Аблеухов, разорванные диалоги, распавшееся родство внутри 'случайного семейства' Аблеуховых, обрывки известных сюжетов, внезапное рождение среди болот 'города-экспромта', 'города-взрыва' на символическом языке выражали ключевую идею романа - идею распада, разъединения, подрыва всех связей. Символизм Белого - особая экстатическая форма переживания действительности, 'ежесекундные отправления в бесконечность' от каждого слова, образа. Как и для Блока, для

Белого важнейшая нота творчества - любовь к России.

Вяч. Иванов наиболее полно воплотил в своем творчестве символистскую мечту о синтезе культур, пытаясь соединить «соловьевство», обновленное христианство и эллинское мировосприятие. Художественные искания 'младосимволистов' были отмечены просветленной мистичностью, стремлением идти к 'отверженным селеньям', следовать жертвенным путем пророка, не отворачиваясь от грубой земной действительности. Расцвет русского символизма пришелся на девятисотые годы, после чего движение пошло на убыль: в рамках школы больше не появляются значительные произведения, возникают

новые направления - акмеизм и футуризм, символистское мироощущение перестает соответствовать драматическим реалиям 'настоящего, некалендарного ХХ века'. Анна Ахматова так охарактеризовала ситуацию начала десятых годов: «В 1910 году явно

обозначился кризис символизма, и начинающие поэты больше уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие – в акмеизм. <:> Несомненно, символизм был явлением ХIХ века. Наш бунт против символизма совершенно правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми ХХ века и не хотели жить в предыдущее».. На русской почве проявились такие особенности символизма, как: многоплановость художественного мышления, восприятие искусства как способа познания, заострение религиозно-философской проблематики, неоромантические и неоклассические тенденции,

интенсивность мироощущения, неомифологизм, мечта о синтезе искусств, переосмысление наследия русской и западноевропейской культуры, установка на предельную цену творческого акта и жизнетворчество, углубление в сферу бессознательного и др.

Многочисленны переклички литературы русского символизма с живописью и музыкой. Поэтические грезы символистов находят соответствия в 'галантной' живописи К. Сомова, 'творимых легендах' М.Врубеля, В 'поэмах' А.Скрябина. Символизм положил начало модернистским течениям в культуре 20 в., стал обновляющим ферментом, давшим новое качество литературы, новые формы художественности

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора  Символизм стал одним из самых плодотворных и самостоятельных направлений, как европейского искусства конца прошлого века, так и русского искусства рубежа веков. В его основе – стремление выразить через символический образ интуитивно постигаемые сущности и идеи, смутные, изощренные чувства и видения. Философско-эстетические принципы символизма восходят к сочинениям А.Шопенгауэра, Ф. Ницше, творчеству Вагнера. Символисты стремились проникнуть в тайны бытия и сознания, узреть сквозь видимую реальность сверхвременную идеальную сущность мира («от реального к реальнейшему») и его «нетленную», составляющую. В многоплановости бытия символисты ощущают бесчисленные внутренние связи, слияние всех образов и вещей. Образный мир символизма неисчерпаем. Проблемы жизни и смерти, хаоса и космоса, добра и зла, прекрасного и уродливого... В творчестве поэтов, писателей, музыкантов, художников - символистов искусство стало пространством взаимодействия с Высшим через сотворчество, с которым человек, постигая смысл Красоты, обретал свой путь к Преображению, новому творчеству, новому миру. В среде символистов сложился неписаный "кодекс творчества", соединивший религиозно-философское и художественное мышление, побуждавший художников обращаться к вечным, надвременным проблемам. Удивительно точно обобщил мироощущение символизма Владимир Соловьёв:

Милый друг, иль ты не видишь,

Что все видимое нами –

Только отблеск, только тени

От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,

Что житейский шум трескучий –

Только отклик искаженный

Торжествующих созвучий?

Основные представители символизма в русской литературе, А. Блок, А. Белый, Вяч. Иванов, Ф.Сологуб; в изобразительном искусстве: М. Врубель, В. Борисов-Мусатов; в музыке: С.В.Рахманинов, А.Н.Скрябин.

Термин 'символизм' в искусстве впервые был введён в обращение французским поэтом Жаном Мореасом в одноимённом манифесте - 'Le Symbolisme', - опубликованном 18 сентября 1886 года в газете 'Le Figaro'.

Манифест провозглашал, что символизм чужд 'простым значениям, заявлениям, фальшивой сентиментальности и реалистическому описанию'. К тому времени существовал другой, уже устойчивый термин 'декадентство', которым пренебрежительно нарекали новые формы в поэзии их критики. 'Символизм' стал первой теоретической попыткой самих декадентов, поэтому никаких резких разграничений и тем более эстетической конфронтации между декадентством и символизмом не устанавливалось.

'Материя исчезла', 'Бог умер' - два постулата, начертанные на скрижалях символизма. Система христианских ценностей, на которых покоилась европейская цивилизация, была расшатана, но и новый 'Бог' - вера в разум, в науку – оказался ненадежен. Потеря ориентиров рождала ощущение отсутствия опор, ушедшей из-под ног почвы. Пьесы Г.Ибсена, М. Метерлинка, А. Стринберга, поэзия французских символистов создавали атмосферу зыбкости, переменчивости, относительности. Стиль модерн в архитектуре и живописи расплавлял привычные формы (творения испанского архитектора А. Гауди), словно в воздухе или тумане растворял очертания предметов (картины М. Дени, В. Борисова-Мусатова), тяготел к извивающейся, изогнутой линии.

На излете 19 в. Европа достигла небывалого технического прогресса, наука дала человеку власть над окружающей средой и продолжала развиваться гигантскими темпами. Сознание ошибочности, неполноты прежнего знания вело к поиску новых путей постижения действительности. Один из таких путей - путь творческого откровения - был предложен символистами, по мнению которых символ есть единство и, следовательно, обеспечивает целостное представление о реальности. Научное мировоззрение строилось на сумме погрешностей - творческое познание может придерживаться чистого источника сверхразумных озарений. Появление символизма было реакцией и на кризис религии. 'Бог умер', - провозгласил Ф.Ницше, выразив тем самым общее для порубежной эпохи ощущение исчерпанности традиционного вероучения. Символизм раскрывается как новый тип богоискательства: религиозно-философские вопросы, вопрос о сверхчеловеке - т.е. о человеке, бросившем вызов своим ограниченным возможностям, вставшем вровень с Богом, - в центре произведений многих писателей-символистов (Г.Ибсена, Д.Мережковского и др.). Рубеж веков стал временем поисков абсолютных ценностей, глубочайшей религиозной впечатлительности. Символистское движение, исходя из этих переживаний, главенствующее значение придавало восстановлению связей с миром потусторонним, что выразилось в частом обращении символистов к 'тайнам гроба', в возрастании роли воображаемого, фантастического, в увлечении мистикой, языческими культами, теософией, оккультизмом, магией. Символистская эстетика воплощалась в самых неожиданных формах, углубляясь в воображаемый, запредельный мир, в области, прежде не исследованные, - сон и смерть, эзотерические откровения, мир эроса и магии, измененных состояний сознания и порока. Особой притягательностью для символистов обладали мифы и сюжеты, отмеченные печатью неестественных страстей, гибельного очарования, предельной чувственности, безумия (Саломея О.Уайльда, Огненный ангел В.Брюсова, образ Офелии в стихах Блока), гибридные образы (кентавр, русалка, женщина-змея), указывавшие на возможность существования в двух мирах.

Amfora (Серебрянный_век) все записи автора Издательство «Амфора» и Дом Книги «Молодая Гвардия»
представляют
ЕДИНСТВЕННЫЙ ВЕЧЕР, ПОСВЯЩЕННЫЙ ВЫХОДУ
УНИКАЛЬНОГО ПРОЕКТА

«Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX-XX веков»


«С понятием «серебряный век» в первую очередь связывают имена поэтов модернистского плана, активно заявивших о себе в конце XIX - начале XX века. Более того, само словосочетание «серебряный век» появилось именно в литературной критике, о его истории написана целая научная монография, и есть яростные сторонники того, чтобы строго придерживаться научной дифференциации и терминологической строгости. Тем не менее сегодня понятие «серебряный век» широко применяется к живописи, и к театру, и к музыке, и к философии того периода».
(Из предисловия к книге)

Что будет:

КАФЭ ПОЭТОВ
герои Серебряного века

- Стихотворения прошлых лет
- Голоса
- Образы
- Музыкальный конферанс: Безумный Пьеро www.bezpiero.ru/
- Наследники эпохи
- Состязание читателей
- Свободные выступления
- Представление 1 и 2 тт. книги «Серебряный век».



Съезд гостей: 29 ноября 2007 года, к 6 часам вечера.
Дом Книги «Молодая Гвардия» (ул. Б. Полянка, 28)


Дополнительная информация: 8 (499) 192-83-81, 8 (499) 944-96-76, rodina@amphtd.ru

Овсяно4кАААА (Серебрянный_век) все записи автора с Д.Р!!!!!! днём варенья, то есть))))))

з.ы. извините за опоздание,мну оч стыдно...

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Я наравне с другими

 

 

Хочу тебе служить,

 

 

От ревности сухими

 

 

Губами ворожить.

 

 

Не  утоляет слово

 

 

Мне пересохших уст,

 

 

И без тебя мне снова

 

 

Дремучий воздух пуст.

 

 

Я больше не ревную,

 

 

Но я тебя хочу,

 

 

И сам себя несу я,

 

 

Как жертву палачу.

 

 

Тебя не назову я

 

 

Ни радость, ни любовь.

 

 

На дикую, чужую

 

 

Мне подменили кровь.

 

 

Еще одно мгновенье,

 

 

И я скажу тебе:

 

 

Не радость,а мученье

 

 

Я нахожу в тебе.

 

 

 

 

 

И, словно преступленье,

 

 

Меня к тебе влечет

 

 

Искусанный в смятеньи

 

 

Вишневый нежный рот...

 

 

Вернись ко мне скорее,

 

 

Мне страшно без тебя,

 

 

Я никогда сильнее

 

 

Не чувствовал тебя,

 

 

И все, чего хочу я,

 

 

Я вижу наяву.

 

 

Я больше не ревную,

 

 

Но я тебя зову.

 

 

1920

 

 

***

Дано мне тело - что мне делать с ним,

 

 

Таким единым и таким моим?

 

 

За радость тихую дышать и жить

 

 

Кого, скажите, мне благодарить?

 

 

Я и садовник, я же и цветок,

 

 

В темнице мира я не одинок.

 

 

На стекла вечности уже легло

 

 

Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,

 

 

Неузнаваемый с недавних пор.

 

 

Пускай мгновения стекает муть -

 

 

Узора милого не зачеркнуть.

 

 

1909

 

***

 

 

Анне Aхматовой

 

 

Как черный ангел на снегу,

 

 

Ты показалась мне сегодня,

 

 

И утаить я не могу,

 

 

Есть на тебе печать господня.

 

 

Такая странная печать -

 

 

Как бы дарованная свыше -

 

 

Что, кажется, в церковной нише

 

 

Тебе назначено стоять.

 

 

Пускай нездешняя любовь

 

 

С любовью здешней будут слиты,

 

 

Пускай бушующая кровь

 

 

Не перейдет в твои ланиты.

 

 

 

 

 

И пышный мрамор оттенит

 

 

Всю призрачность твоих лохмотий,

 

 

Всю наготу нежнейшей плоти,

 

 

Но не краснеющих ланит.

 

 

1910

 

 

***

 

 

Aнне Aхматовой

 

 

Вы хотите быть игрушечной,

 

 

Но испорчен ваш завод,

 

 

К вам никто на выстрел пушечный

 

 

Без стихов не подойдет.

 

 

1911

 

 

 Петербургские строфы

 

 

H. Гумилеву

 

 

Над желтизной правительственных зданий

 

 

Кружилась долго мутная метель,

 

 

И правовед опять садится в сани,

 

 

Широким жестом запахнув шинель.

 

 

Зимуют пароходы. На припеке

 

 

Зажглось каюты толстое стекло.

 

 

Чудовищна, - как броненосец в доке, -

 

 

Россия отдыхает тяжело.

 

 

А над Невой - посольства полумира,

 

 

Адмиралтейство, солнце, тишина!

 

 

И государства жесткая порфира,

 

 

Как власяница грубая,бедна.

 

 

Тяжка обуза северного сноба -

 

 

Онегина старинная тоска;

 

 

На площади сената - вал сугроба,

 

 

Дымок костра и холодок штыка...

 

 

Черпали воду ялики, и чайки

 

 

Морские посещали склад пеньки,

 

 

Где, продавая сбитень или сайки,

 

 

Лишь оперные бродят мужики.

 

 

Летит в туман моторов вереница.

 

 

Самолюбивый,скромный пешеход,

 

 

Чудак Евгений бедности стыдится

 

 

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

 

 

1913

 

 

 

 

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора В колонках играет - Вертинский
Настроение сейчас - хорошее

ЗАПЕВКА 

 

 

О России петь - что стремиться в храм 
По лесным горам, полевым коврам... 

 

 

О России петь - что весну встречать, 
Что невесту ждать, что утешить мать... 

 

 

О России петь - что тоску забыть, 
Что Любовь любить, что бессмертным быть!

 

 

1925 
 

 

 

                КТО ЖЕ ТЫ?

 

 

Гой ты, царство балагана!
Ты. сплошная карусель!
Злою волей хулигана
Кровь хлебаешь, как кисель...

 

 

Целый мир тебе дивится,
Все не может разгадать:
Ты - гулящая девица
Или Божья благодать?

 

 

1925

 

ТЕ, КТО МОРИТ МЕЧТУ…

 

 

Я ни с этими и ни с теми,

 

 

Одинаково в стороне,
Потому что такое время,
Когда не с кем быть вместе мне…

 

 

Люди жалки: они враждою
Им положенный полувек
Отравляют, и Бог с тобою,
Надоедливый человек!

 

 

Неужели завоеванья,
Изобретенья все твои,
Все открытья и все познанья –
Для изнедриванья Любви?

 

 

В лихорадке вооруженья
Тот, кто юн, как и тот, кто сед,
Ищет повода для сраженья
И соседу грозит сосед.

 

 

Просветительная наука,
Поощряющая войну,
Вырвет, думается, у внука
Фразу горькую не одну.

 

 

А холопское равнодушье
К победительному стиху,
Увлеченье махровой чушью
И моленье на чепуху?

 

 

Мечтоморчатые поганки,
Шепелявые сосуны, -
В скобку стрижены мальчуганки,
И стреножены плясуны.

 

 

Ложный свет увлекает в темень.
Муза распята на кресте.
Я ни с этими и ни с теми,
Потому что, как эти – те!

 

 

 

Двусмысленная слава

 

 

Моя двусмысленная слава

 

 

Двусмысленна не потому,

 

 

Что я превознесён неправо,—

 

 

Не по таланту своему,—

 

 

А потому, что явный вызов

 

 

Условностям — в моих стихах

 

 

И ряд изысканных сюрпризов

 

 

В капризничающих словах.

 

 

Во мне выискивали пошлость,

 

 

Из виду упустив одно:

 

 

Ведь, кто живописует площадь,

 

 

Тот пишет кистью площадной.

 

 

Бранили за смешенье стилей,

 

 

Хотя в смешеньи-то и стиль!

 

 

Чем, чем меня не угостили!

 

 

Каких мне не дали «pastilles»!

 

 

Неразрешимые дилеммы

 

 

Я разрешал, презрев молву.

 

 

Мои двусмысленные темы —

 

 

Двусмысленны по существу.

 

 

Пускай критический каноник

 

 

Меня не тянет в свой закон,—

 

 

Ведь я лирический ироник:

 

 

Ирония — вот мой канон.

 

 

 

 КОГДА ХОРОШЕЕТ УРОД

 

 

Смехач, из цирка клоун рыжий,
Смешивший публику до слез,
Был безобразней всех в Париже,
И каждый жест его - курьез.

 

 

Но в частной жизни нет унылей
И безотрадней Смехача:
Он - циник, девственнее лилий,
Он - шут, мрачнее палача.

 

 

Снедаем скорбью, напоследок
Смехач решил пойти к врачу.
И тот лечить душевный недуг
Его направил... к Смехачу!..

 

 

В тот день в семье своей впервые
Урод был истинным шутом:
Как хохотали все родные,
Когда он, затянув жгутом

 

 

Свою напудренную шею,
Повиснул на большом крюке
В дырявом красном сюртуке
И с криком: "Как я хорошею!.."

 

 

1923 г.

 

 

 

 

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора

Вадим Шершневич

Инструментировка образом

 

Эти волосы, пенясь прибоем, тоскуют

 

Затопляя песочные отмели лба,

 

На котором морщинки, как надпись, рисует,

 

Словно тростью, рассеянно ваша судьба.

 

Вам грустить тишиной, набегающей резче,

 

Истекает по каплям, по пальцам рука.

 

Синих жилок букет васильковый трепещет

 

В этом поле ржаного виска.

 

Шестикласник влюбленными прячет руками

 

И каракульки букв, назначающих час...

 

Так готов сохранить я строками на память,

 

Ваш вздох, освященный златоустием глаз.

 

Вам грустить тишиной...  пожалейте: исплачу

 

Я за вас этот грустный, истомляющий хруп!

 

Это жизнь моя бешенной тройкою скачет

 

Под малиновый звон ваших льющихся губ.

 

В этой тройке -

 

Вдвоем.  и луна в окно бойко

 

Натянула, как желтые вожжи лучи.

 

Под малиновый звон звонких губ ваших, тройка,

 

Ошалелая тройка,

 

Напролом проскочи.

 

Март 1918

 

 

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора В колонках играет - Романсы
Настроение сейчас - чудесное

ИМАЖИНИЗМ (от фр. и англ. image - образ) -литературно-художественное течение, возникшее в России в первыепослереволюционные годы на основе литературной практикифутуризма. 29 января 1919 в Московском отделении Всероссийскогосоюза поэтов прошел первый поэтический вечер имажинистов. Наследующий день вышла Декларация в воронежском журнале "Сирена" (N4) и позже в газете "Советская страна" (М., 1919, 10 февр.), вкоторой были провозглашены принципы творчества "передовой линииимажинистов". Под ней подписались поэты С.А.Есенин, Р.Ивнев,А.Б.Мариенгоф и В.Г.Шершеневич, художники Б.Эрдман, Г.Якулов.Термин имажинизм заимствован у авангардистcкой школы англоязычнойпоэзии - имажизма. О нем в России узнали из статьи З.А.ВенгеровойАнглийские футуристы (сб. "Стрелец". Пг., 1915): "Мы нефутуристы, - писал Э.Паунд, - в поэзии мы "имажисты". Наша задачасосредоточиться на образах, составляющих первозданную стихиюпоэзии:". Однако русских имажинистов нельзя назвать преемникамиимажистов. Представители имажинизма никогда не называлианглийских поэтов своими предшественниками. Теоретическаяпрограмма имажинистов во многом перекликалась с содержаниемдеклараций кубофутуристов, - несмотря на взаимное отрицание этимигруппами друг друга. Некоторые имажинисты (Шершеневич, Ивнев)ранее участвовали в объединениях футуристов. Очевидно, именнотакая генетическая близость течений была причиной того, что впервой декларации имажинистов появляется выпад против ихлитературных предшественников: "Скончался младенец, горластыйпарень десяти лет от роду (родился 1909 - умер 1919). Издохфутуризм".Сами представители течения имажинизма справедливо находили егокорни в собственном творчестве середины 1910-х. Уже в книгеЗеленая улица (1916) Шершеневич, один из лидеров, наиболеедеятельных участников объединения, филологически образованный,склонный к теоретическим рефлексиям, писал: "Я по преимуществуимажионист, т.е. образы прежде всего". Знаменитое определениестихотворения - "толпа образов" - возникает в его статье Пунктирфутуризма (1914) и уже оттуда перешла в теоретическую работу2×2=5: Листы имажиниста (1920). Шершеневич доказываетпреимущество образа перед содержанием, опираясь на размышления обискусстве, революции, литературных направлениях. Краткоеизложение теории имажинизма обнаруживает знакомство автора стеорией А.Потебни, стиховедческими работами В.Брюсова и А.Белого.Мариенгоф первым имажинистским изданием считал пензенскийальманах "Исход": "Имажинизм родился в городе Пензе на Казанскойулице. "Исход" - первый имажинистский сборник - был отпечатан впензенской губернской типографии осенью восемнадцатого года". Втом же году в Пензе выходит первый сборник Мариенгофа. В них ужепроглядывает смелая имажинистская образность: И опять на ресницахиндевел / У проходящих вечерний блуд, / И опять на моераспластанное тело / Город наступил, как верблюд, / И опять небосинело, / Как эмалированное блюдо (1917). Имажинисты вели борьбупротив тематически-содержательного определения искусства:"Искусство, построенное на содержании, искусство, опирающееся наинтуицию:, искусство, обрамленное привычкой, должно былопогибнуть от истерики". Как и футуристы, имажинисты претендуют название подлинных мастеров формы, освобождающих ее "от пылисодержания". "Аритмичность, аграмматичность и бессодержательность- вот три кита поэзии грядущего завтра", - прорицает Шершеневич вКому я жму руку (1920).В 1923 в теоретических взглядах имажинистов происходит важноеизменение: "Малый образ теряет федеративную свободу, входя ворганическое подчинение образу целого", - гласит Почти декларация(1923). В ней звучит призыв творить человека и эпоху, в качествеканонических вводятся принципы психологизма и строго логическогомышления.Теория и поэтическая практика обычно расходились в группе, и -более того - у отдельных авторов. В частности, В.Брюсов писал:"По какому-то недоразумению, в списках имажинистов значится РюрикИвнев <:>, стоящий на полпути от акмеизма к футуризму". СтихиИвнева мало отвечали требованиям имажинистской теории, и этонеоднократно отмечали критики. Однако товарищи по "Ордену" высокоценили стихи Ивнева, считали его "своим". Действительно,имажинистские объединения составляли поэты довольно (а иногда исовершенно) разные и непохожие. Большое значение для группы имелине только эстетическая позиция соратника и воплощавшая еетворческая деятельность, но и внелитературное поведение, бытовоеобщение и дружеские связи.С другой стороны, в борьбе с бытописательством имажинистыутверждали, что "искусству быт нужен только как отправная точка".Понятия "быта" и "мироощущения" были в их представлениитесносвязаны. Имажинисты выдвигают требование: "Быт надоидеализировать и романтизировать:". Эстетизация быта в поэзииповлекла за собой эстетическое осмысление внелитературного быта.Слияние искусства и жизни занимало важное место в практикетечения. Критика негодовала, когда Мариенгоф и Есенин сталипубликовать в печати свою переписку. Ивнев выпустил в 1921 книжкуЧетыре выстрела в Есенина, Кусикова, Мариенгофа и Шершеневича,которая явилась своего рода ответом на предложение Шершеневичаобмениваться "открытыми письмами", в которых говорить друг одруге "без обиняков". Личные отношения имажинистов нередкостановились литературным фактом.К имажинистскому движению наряду с подписавшими Декларациюприсоединились И.В.Грузинов, А.Б.Кусиков (Кусикян), Н.Р.Эрдман(брат художника Б.Эрдмана), М.Ройзман. Возник "Орденимажинистов". В Петрограде был основан "Орден воинствующихимажинистов" (1923), который, однако, широкой известности неприобрел. Наиболее активные участники петроградского "Ордена" -В.В.Ричиотти, И.И.Афанасьев-Соловьев, Г.Б.Шмерельсон...На творчество "левого" крыла имажинизма (Шершеневич, Мариенгоф; к"правому" крылу критики относили Есенина, Кусикова, Грузинова иРойзмана), очевидно, повлияла поэтика раннего Маяковского, хотявысказывания имажинистов на этот счет весьма разноречивы.И.Грузинов в брошюре Имажинизма основное (М., 1921)противопоставляет имажинизм классической, символической икубофутуристической поэтике как "новую, оригинальную поэтику".Автор указывает на бессюжетную, алогическую структуруимажинистских текстов (в качестве параллели он приводит русские итатарские частушки).Во многом продолжая кубофутуристические опыты над формой,имажинисты выдвигают требование аграмматической поэтики,разворачивают борьбу против приставок, прилагательных, глаголов,выступают за динамизацию существительных (напр., вместо "голубоенебо" - "голубь неба").Преемники футуристов, имажинисты всегда шли дальше в поэтическойреализации их тематики. Дифирамбы революции у футуристовсменяются воспеванием красного террора. Это одна из любимых темМариенгофа: Кровью плюем зазорно / Богу в юродивый взор. / Вот накрасном черным: / - Массовый террор!". На смену богоборчествубудетлян приходит кощунство стихов Мариенгофа: Что же, что же,прощай нам грешным / Спасай, как на Голгофе разбойника, - / КровьТвою, кровь бешено / Выплескиваем, как воду из рукомойника.Формальные эксперименты имажинистов продолжают авангардныеискания.В книге Лошадь как лошадь Шершеневич реализует композиционныеэксперименты (Принцип краткого политематизма, Композиционноесоподчинение и другие стихотворения с авторефлексивныминазваниями) и прочие приемы построения стихотворного текста. Ониносят общеавангардный характер: выравнивание строк по правомукраю листа, игра со скобками, разнообразие ритмов и рифм, ломканормативных правил грамматики, фонетическое письмо: Не пойметдаже та, которой губ тяну я руки, / Мое простое:лэ-сэ-сэ-фиоррр-эй-ва! (Принцип звука минус образ).Во многом повлияли на развитие течения теоретические работы ипоэтическое творчество С.А.Есенина, который входил в костякобъединения. В теоретическом сочинении Ключи Марии (1920) Есенинвыстраивает свою поэтику образа: "Образ от плоти можно назватьзаставочным, образ от духа корабельным, и третий образ от разума- ангелическим". Как и другие имажинистские декларации КлючиМарии полемичны: "Вслед Клюеву свернул себе шею и подглуповатыйфутуризм". Народная мифология была одним из главных источниковобразности Есенина, а мифологическая параллель "природа -человек" стала основополагающей для его поэтическогомироощущения. В издательстве "Имажинисты" вышли его сборникиТрерядица, Радуница, Преображение (все - 1921) и драматическаяпоэма Пугачев (1922).Имажинизм унаследовал от футуризма стремление к скандальным,эпатирующим выступлениям и программным акциям. Так, 4 ноября 1920состоялся "суд над имажинистами", на котором "обвинителем"выступал Валерий Брюсов. ": "Присяжные" оправдали имажинистов, итечение было признано существующим. В ответ имажинисты объявили"суд над современной поэзией". Обвинителем выступил В.Шершеневич,защитником В.Брюсов. <:> : "присяжные" и публика вынеслисовременной поэзии : обвинительный приговор".В числе акций имажинистов были роспись стен Страстного монастырябогохульными надписями, "переименование" московских улиц(табличка "Тверская" менялась на "Есенинская") и проч. Помнениюимажинистов, культурная революция не совпадает с революциейсоциальной. Пафос их манифестов - революционный, ведь "творческоесознание не перешагнуло 61-ый год". "Имажинизм борется за отменукрепостного права сознания и чувства", - заявляется в Восьмипунктах (1924). Имажинизм объявлялся "первым раскатом всемирнойдуховной революции"."Скандал в дореволюционной России был одним из легальных способов"протеста", - размышляет позже Шершеневич. - Скандал тогда был испособом саморекламы. После революции мы, имажинисты, попробовали"по традиции" пойти по этому пути. Но в изменившейся обстановкефакт скандала стал давать уже другой резонанс. Реклама получиласьпечальная, протеста не получалось совсем. Мы пробовали идти в бойс картонными мечами".Более успешны были имажинисты в таких важных сферах литературногобыта, как книгоиздательство и книготорговля. В разное время у нихимелось несколько собственных издательств: "Имажинисты","Чихи-Пихи", "Сандро". В начале 1920-х, в разгар бумажногоголода, имажинисты ведут чрезвычайно активную издательскуюдеятельность. В журнале Жизнь искусства от 16-18 марта 1921читаем: "Интенсивно работает "Книгоиздательство имажинистов",выпустившее с ноября прошлого года более десяти книгпоэтов-имажинистов:". В 1920-1921 один за другим выходятпоэтические сборники Кусикова (В никуда, Коевангелиеран, Поэмапоэм), Мариенгофа (Руки галстуком), В.Шершеневича (Лошадь каклошадь) и другие. Оформление (рисунки и обложка) львиной доликниг выполнял Б.Эрдман. Его метод - это вольные ассоциации,намеки, расплывчатые ускользающие видения. Критик А.Кауфманутверждает, что издания имажинистов поглотили "бумажнуювыработку, по крайней мере, одной бумагоделательной фабрики загод". В 1922 имажинисты начали издавать журнал "Гостиница дляпутешествующих в прекрасном" (закрыт в 1924; вышло 4 номера).Имажинистам принадлежали два книжных магазина. Книжная лавка"Московской трудовой артели художников слова", в котором велиторговлю Есенин и Мариенгоф, конкурировала с лавкой Шершеневича иКусикова. Кроме того, имажинисты владели кинотеатром "Лилипут", атакже знаменитым в Москве имажинистским кафе "Стойло Пегаса"(закрыто в 1922).После введения Главлита летом 1922 печататься имажинистам сталосложнее. Последний коллективный сборник "Имажинисты" (1925)вызвал такой отклик прессы: "Агония идеологического вырожденияимажинизма закончилась очень быстро, и первые же годы НЭПапохоронили почти окончательно имажинизм как литературную школу:"моль времени" оказалась сильнее "нафталина образов"".Политизация общественной жизни в послереволюционной Россиисказалась и на особенностях культурного мира того времени. В 1919создается анархистского толка "Ассоциация вольнодумцев", подкрылом которой до 1924 находилась литературная группаимажинистов. Основателями и членами правления "Ассоциации" былиЕсенин и Мариенгоф; они написали устав, официально утвержденныйА.В.Луначарским.Отношения имажинистов с властями - в силу особенностей ихтворческой позиции, внелитературных связей и историческогомомента - требуют особого внимания.В одной из своих акций в 1919 имажинисты выдвинули требование"отделения государства от искусства": ":государству нужно длясвоих целей искусство совершенно определенного порядка, и оноподдерживает только то искусство, которое служит ему хорошейширмой. Все остальные течения искусства затираются. Государствунужно не искусство исканий, а искусство пропаганды. <:> Мы -имажинисты - :с самого начала: не становились на задние лапкиперед государством. Государство нас не признает - и слава Богу!Мы открыто кидаем свой лозунг: Долой государство! Да здравствуетотделение государства от искусства!" (Шершеневич В., Искусство игосударство (1919) // Шершеневич В. Листы:).Имажинисты в силу своего скандального, богемного образа жизничасто попадали в руки милиции и работников ЧК. Выручали их толькомногочисленные связи с теми же чекистами. Помимо этого, РюрикИвнев был личным секретарем наркома просвещения Луначарского,состоял во Всероссийской коллегии по организации РККА, занималсяорганизацией агитпоезда им. А.В.Луначарского, публиковал в"Известиях ВЦИК" политические статьи, призывавшие интеллигенциюработать на новую власть. Имажинисты поддерживали отношения сэсером Я.Блюмкиным, с Л.Д.Троцким, Л.Б.Каменевым:В 1920 имажинист Шершеневич удостаивается особой и редкой чести:его читает Ленин. Дело в том, что весь тираж поэтическогосборника Шершеневича Лошадь как лошадь по ошибке отправляется насклад Наркомзема, по-своему связавшего название и содержаниекниги. Оттуда книгу предполагалось распространять среди трудовогокрестьянства. О казусе прослышал В.И.Ленин:31 августа 1924 Есенин и Грузинов напечатали открытое письмо вгазете "Правда", где заявляли, что распускают группу, несмотря нато, что это была их личная инициатива, не согласованная с другимичленами группы. Действительно, с середины 1920-х течениепостепенно ослабевает. С 1924 до самороспуска в 1927 существовалосамостоятельное Общество имажинистов под председательствомИвнева.Пик шумной, скандальной, всероссийской известности имажинизмаприходится на 1920-1922 годы. Далее в среде участников теченияпроисходит разобщение, сохранялись (да и то далеко не всегда)лишь бытовые связи. "С имажинизмом давно все кончил, - пишетА.Б.Кусиков Брюсову 29 декабря 1923, - вырос, взрослею. Да ифкус: Мне с ними не по дороге".С конца 1927, когда Сталин провозгласил "культурную революцию" ипервый пятилетний план, литературный мир начал резко меняться."Пролетаризация" культуры стала официально политикой,существование широкого спектра литературных направлений сталоневозможным.В статье Существуют ли имажинисты (1928) Шершеневич утверждал:"Имажинизма сейчас нет ни как течения, ни как школы". 1930-е длямногих участников объединения ознаменовались работой для театра икино, написанием воспоминаний. Шершеневич в середине 1930-хработал над мемуарами Великолепный очевидец. Поэтическиевоспоминания 1910-1925 гг. Во второй половине 1920-х-30-е годыМариенгоф пишет стихи для детей, пьесы, сценарии. Постепенно вего творчестве начинает доминировать проза. Большую известностьполучили его Роман без вранья (1927), изданный в Берлине романЦиники (1928). С 1953 он работает над автобиографической книгойМой век, моя молодость, мои друзья и подруги (опубликованапосмертно).

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора В колонках играет - Ференц Лист
Настроение сейчас - прекрасное

Эпохи одна от другой отличаются во времени, как страны в
пространстве, и когда говорится о нашем серебряном веке, мы
представляем себе, каждый по-своему, какое-то цельное, яркое,
динамичное, сравнительно благополучное время со своим особенным
ликом, резко отличающееся от того, что было до, и от того, что
настало после. Эта эпоха длиною от силы в четверть века
простирается между временем Александра III и семнадцатым годом
нашего столетия.

Никто, кроме, пожалуй, некоторых литературоведов, не говорит о
понятии 'серебряный век' как о научном термине. Это понятие не
столько филологическое, сколько мифологическое. Так оно
понималось Н. Оцупом, Н. Бердяевым, С. Маковским и другими, теми,
кто впервые вводил его во всеобщий обиход. Сами участники этого
расцветшего, но загубленного российского ренессанса сознавали,
что живут в пору культурного и духовного возрождения.

Контраст между серебряным веком и предшествующим ему безвременьем
разительный. И еще разительней этот контраст и прямо-таки
враждебность между серебряным веком и тем, что наступило после
него, - временем демонизации культуры и духовности. Поэтому
включение в серебряный век двадцатых и тридцатых годов, как это
все еще делается, - невольный или подневольный черный юмор.

Нельзя безапелляционно указать на имя, место или дату, когда и
где забрезжила ранняя заря серебряного века. Был ли это журнал
'Мир искусства', или возникший ранее 'Северный вестник', или
сборники 'Русские символисты'. Новое движение возникает
одновременно в нескольких точках и проявляется через нескольких
людей, порою даже не подозревающих о существовании друг друга.
Ранняя заря серебряного век занялась в начале 1890-х годов, а к
1899 году, когда вышел первый номер 'Мира искусства', новая
романтическая эстетика сложилась и оформилась.

Все кончилось после 1917 года, с началом гражданской войны.
Никакого серебряного века после этого не было. В двадцатые годы
еще продолжалась инерция, ибо такая широкая и могучая волна,
каким был наш серебряный век, не могла не двигаться некоторое
время, прежде чем обрушиться и разбиться. Еще живы были
большинство поэтов, писатели, критики, художники, философы,
режиссеры, композиторы, индивидуальным творчеством и общим трудом
которых был создан серебряный век,но сама эпоха кончилась.
Остался холодный лунный пейзаж без атмосферы и творческие
индивидуальности - каждый в отдельной замкнутой келье своего
творчества. По инерции продолжались еще и некоторые объединения -
как, например, Дом искусств, Дом литераторов, 'Всемирная
литература' в Петрограде, но и этот постскриптум серебряного века
оборвался на полуслове, когда прозвучал выстрел, сразивший
Гумилева.

Серебряный век эмигрировал - в Берлин, в Константинополь, в
Прагу, в Софию, Белград, Гельсингфорс, Рим, Харбин, Париж. Но и в
русской диаспоре, несмотря на полную творческую свободу, несмотря
на изобилие талантов, он не мог возродиться. Ренессанс нуждается
в национальной почве и в воздухе свободы. Художники-эмигранты
лишились родной почвы, оставшиеся в России лишились воздуха
свободы.

Если границы эпохи могут быть установлены отчетливо, то
определение содержания серебряного века наталкивается на череду
препятствий. Кто из современников Бальмонта, Брюсова, З. Гиппиус,
Мережковского, А. Добролюбова, Сологуба, Вяч. Иванова, Блока,
Белого, Волошина, М. Кузмина, И. Анненского, Гумилева, Ахматовой,
Мандельштама, Ходасевича, Г. Иванова принадлежит к серебряному
веку? 'По-настоящему мы не знаем даже имен', - говорил Ходасевич,
размышляя о границах символизма.

Но символизмом, хотя он и был важнейшим феноменом эпохи, ее
содержание не исчерпывается. К ней вместе с символизмом
принадлежат и декадентство, и модернизм, и акмеизм, и футуризм, и
многое другое.

Иногда говорят, что серебряный век - явление западническое.
Действительно, своими ориентирами он избрал или временно брал
эстетизм Оскара Уайльда, пессимизм Шопенгауэра, сверхчеловека
Ницше. Серебряный век находил своих предков и союзников в самых
разных странах Европы и в разных столетиях - Вийона, Малларме,
Рембо, Новалиса, Шелли, Гюисманса, Стриндберга, Ибсена,
Метерлинка, Уитмена, д'Аннунцио, Готье, Бодлера, Эредиа, Леконта
де Лиля, Верхарна. Русский ренессанс хотел увидеть все стороны
свет и заглянуть во все века. Никогда еще русские писатели не
путешествовали так много и так далеко: Белый - в Египет, Гумилев
- в Абиссинию, Бальмонт - в Мексику, Новую Зеландию, на Самоа,
Бунин - в Индию.

Экстенсивность, с проявления которой и начались новые веянья,
переросла в интенсивность новой культуры вместе с ее возвращением
к родной почве. 'Славянофильские' интересы этого поначалу столь
западнического век сказались многосторонне, но мощнее всего
проявились в двух направлениях. Во-первых, в открытии русского
художественного и духовного наследия недавнего прошлого и,
во-вторых, в глубоком художественном интересе к своим собственным
корням - к славянской древности и русской старине. Были по-новому
прочтены и заново открыты писатели и поэты недавнего прошлого:
Фет, Тютчев, Григорьев, Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Гоголь,
Баратынский. Возник интерес к славянской мифологии и русскому
фольклору. Это проявилось и в музыке Стравинского, и в живописи
Кустодиева, Билибина, Васнецова, Рериха, Нестерова.

Мы смотрим на серебряный век как на некоторое единство, в чем-то
загадочное и не объясненное до конца. Это единство предстает как
освещенное солнечным сиянием творческое пространство, светлое и
жизнерадостное, жаждущее красоты и самоутверждения. В нем есть
утонченность, ирония, поза, но есть и проблески подлинного
самопознания. Сколько света по сравнению с пасмурной погодой
безвременья восьмидесятых годов, какой контраст с тем, что было
до, и с тем, что настало после. И хотя мы зовем это время
серебряным, а не золотым веком, может быть, именно оно было самой
творческой эпохой в российской истории.

В тот динамичный период новые художественные поколения заявляли о
себе даже не через десятилетие, но чаще. На протяжении короткого
серебряного века в литературе, например, проявило себя фактически
четыре поколения поэтов: бальмонтовское (родившиеся в
шестидесятые - начале семидесятых годов), блоковское (родившиеся
около 1880-го), гумилевское (родившиеся около 1886-го), и
наконец, поколение, родившееся в девяностые годы: Г. Иванов, Г.
Адамович, М. Цветаева, Рюрик Ивнев, С. Есенин, А. Мариенгоф, В.
Маяковский, В. Шершеневич и другие.

Никогда еще формы общения между творческими личностями не были
столь многогранны и многоплановы. Значительная часть творческой
энергии серебряного века ушла в кружковую
общественно-художественную жизнь. Связи между поэтами,
писателями, художниками, артистами, философами оказались столь
многосторонними и насыщенными, что уникальность этой эпохи
поддерживается не только значительностью созданных произведений,
но и концептуальными и личностными противоречиями, примерами
дружбы-вражды. Искусство серебряного века может быть уподоблено
колоссальной трагииронической эпопее со своими героями - гениями,
полусвятыми, жертвами, жрецами, воинами, провидцами, тружениками
и бесами. Здесь и спокойное донкихотство Сологуба, и вдохновенное
горение и романтические мимолетности на все откликавшегося
Бальмонта, и стихийная 'черная музыка' Блока, и надменная
холодность Брюсова, и порывистые метания Белого, и архаический
интеллектуальный эзотеризм Вячеслава Иванова, и гениальная
предприимчивость Дягилева, и бодлерианство Эллиса, и трагическое
безумство Врубеля. Размах маятника в этой эпопее, в этой
коллективной божественной комедии, широк: от бездны
метафизической и космической до бездны игрушечной и миниатюрной,
от настоящей крови до клюквенного сока, от заигрывания с бесами
до экстатического религиозного прозрения.

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора В колонках играет - Александр Вертинский
Настроение сейчас - задумчивое

Изучив биографии множества гениальных людей – в частности поэтов (ОСОБЕННО поэтов), я поняла одну истину: поэт – человек, которому тяжело жить в мире с самим собой. Зачастую, это самые несчастные люди на земле. Складывается впечатление, что еще до рождения, Бог, решивший отметить лоб такого человека певческим талантом, впоследствии мстит ему за это всю жизнь. Я знаю, что цитирование себя – наивысшая степень эгоцентризма, но все же, я думаю, что я очень точно написала в своем стихотворении «Отрывок»: «Талантливость карается кнутом», а уж гениальность в таком случае и подавно.
А еще, жены и подруги великих поэтов и поэтесс говорили: «Никогда не выходите замуж и не влюбляйтесь в поэта, это приведет вас к гибели». Легко сказать, да только сами-то они не вняли собственному совету! И как возможно не полюбить огонь, пусть даже ты знаешь, что можешь от него погибнуть! Как могли бы женщины не любить Есенина – да алкоголика, да хулигана, но ведь и он как мучился от самого себя! Поэты – это люди, которые видели небеса, поэтому жить на земле они не способны, они задыхаются. Женщины видели эту синь в глазах Есенина, в очах Блока – небесные сферы, в Глазах Гумилева – раскаленные африканские небеса.
В своей речи, посвященной памяти Пушкина, за полгода до своей собственной гибели Блок сказал: "Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем"...
А на русские холмы,
Опускались тени.
В этом нет нашей вины,
Что погиб Есенин.

Так случилось, так пришлось
В этот век нелегкий,
Что в Елабуге нашлось
Место для веревки.

С тьмой Россия повелась
В миг не стало света…
И рука вдруг поднялась
Расстрелять поэта.

Флаг кровавый не надел,
Значит слово прямо,
Голос «сверху» повелел
Выслать Мандельштама.

Гении смогли испить
Чашу. А похмелье?
Как же все смогло простить
Это поколенье?

Не вина, а лишь беда
Матери Московской.
Отчего же мертв тогда
Товарищ Маяковский?

На кровавые холмы
Оседало тенью.
Все, что сделали не мы…
Наше поколенье?

Репрессированным поэтам Серебряного века.

Зачем ломать чужие пистолеты,
Стрелять по отраженью грязных луж?
Отмучились бесславные поэты
И пережили пору зимних стуж.

Вновь задышали медленно и тихо,
Чуть-чуть хрипя от сдавленных висков,
Но вот опять приручено и дико,
Бежали прочь от дьявольских бросков.

И застучали перьями по крыше,
Кропя на ней свой сверхсвободный стих.
И были строчки – не единой лишней,
И был рассвет – так невозможно тих.

И был рассвет порочностью нанизан
Поэтами навеки погребен…
Все потому, что гений был не признан,
Расстрелян, непрочитан, разорен…

Sun_Ambrella (Серебрянный_век) все записи автора
В колонках играет - Сурганова "Я знаю женщину"
Настроение сейчас - отличное

Кого из поклонников Анны Ахматовой и Николая Гумилева не волновала зыбкая тема их брака? кто из вас не задавал себе вопрос Отчего так получилось, что две эти несравненные величины не смогли сосуществовать? и кто из них виновен в их разрыве - Анна или Николай?
Сегодня я публикую для вас отрывок из книги воспоминаний Ирины Одоевцевой (ученицы Гумилева)"На берегах Невы", книги совершенно особенной и очень значимой для людей, которым интересны жизнь и творчество поэтов "серебрянновековой" эпохи.
Итак...
"Анна Андреевна, — говорил мне Гумилев, — почему-то всегда старалась казаться несчастной, нелюбимой. А на самом деле, Господи! как она меня терзала и как издевалась надо мной. Она была дьявольски горда, горда до самоуничижения. Но до чего прелестна, и до чего я был в нее влюблен!
Я уверена, что Ахматова была главной любовью Гумилева и что он до самой своей смерти — несмотря на свои многочисленные увлечения, — не разлюбил ее.
Уверенность моя основана на его рассказах о ней и, главное, на том, как он говорил о ней. Не только его голос, но даже выражение его лица менялось, когда он произносил ее имя. Я постоянно расспрашивала Гумилева об Ахматовой и задавала ему самые нелепые вопросы, вроде: Любила ли она халву? Как она причесывалась еще гимназисткой? Хорошо ли она танцевала? Была ли у нее собственная собака? И даже: Что вы подарили ей на Рождество в первый год свадьбы?
Он смеялся над моим неугомонным любопытством, но охотно отвечал, «погружался в прошлое», — а о том, что он подарил Ахматовой на Рождество в первый год, рассказал даже очень подробно:
— Я купил у «Александра» на Невском большую коробку, обтянутую материей в цветы, и наполнил ее доверху, положил в нее шесть пар шелковых чулок, флакон духов Coty, два фунта шоколада Крафта, черепаховый гребень с шишками — я знал, что она о нем давно мечтает — и томик «Les amours jaunes» Тристана Корбьера.
Как она обрадовалась! Она прыгала по комнате от радости. Ведь у нее в семье ее не особенно-то баловали.
Когда я женился на Анне Андреевне (он почти всегда называл Ахматову Анна Андреевна, а не Аня) я выдал ей личный вид на жительство и положил в банк на ее имя две тысячи рублей, — продолжает он с плохо скрытым сознанием своего великодушия. — Я хотел, чтобы она чувствовала себя независимой и вполне обеспеченной.
Он подробно описывает мне их свадебное путешествие, все, что они видели и где побывали.
— А когда, — спрашиваю я, — когда и где Ахматова впервые напечатала стихи?
— У меня, в моем журнале «Сириус», — не без гордости отвечает Гумилев. — Я первый напечатал ее еще в 1907 году в издаваемом мною журнале в Париже. Я был не только издателем «Сириуса», но и редактором и главным сотрудником его. Я печатал в нем свои стихи и свою прозу под всевозможными псевдонимами: Грант, Терин и сколько еще других… Но «Сириус», к сожалению, вскоре лопнул. Издатель не вынес полной убыточности этого великого предприятия, а редактор и сотрудники изнемогли под тяжестью литературной нагрузки. Мецената не нашлось. Вышло только три номера. Так бесславно провалилась «безумная мечта поэта» сразу завоевать славу.
И как это тогда было горько и обидно. И как забавно теперь! Ведь я плакал, плакал как девчонка. Мне казалось, что я навеки опозорен, что я не переживу гибели моей мечты.
Я спрашиваю:
— Вы помните, какие стихи Ахматовой появились у вас в «Сириусе»?
— Конечно, помню! — И он читает мне наизусть:


На руке его много блестящих колец
Покоренных им девичьих, нежных сердец.
Там ликует алмаз и мечтает опал,
И красивый рубин так причудливо ал.
Но на бледной руке нет кольца моего,
Никому, никому не отдам я его.


Я не пришел в восторг от этого стихотворения, а конец: «Мне сковал его месяца луч золотой…» я советовал вовсе отбросить. Но я все же напечатал его и даже с последней строфой. Я ведь был катастрофически влюблен и на все готов, чтобы угодить Ахматовой. Впрочем, она тогда была еще Анна Горенко. Ахматовой она стала позже, уже моей женой. Ахматова — фамилия ее бабушки-татарки, той самой, о которой она писала:


Мне от бабушки татарки
Были редкостью подарки…


Мне тогда еще и в голову не приходило, что она талантлива. Ведь все барышни играют на рояле и пишут стихи. Я был без памяти влюблен в нее. Как-то, когда я приехал к ней в Севастополь, она была больна свинкой. И она показалась мне с уродливо распухшей шеей еще очаровательнее, чем всегда. Она, по-моему, была похожа на Афину Палладу, а когда я сказал ей об этом, она решила, что я издеваюсь над ней, назвала меня глупым, злым и бессердечным и прогнала. Я ушел, но весь вечер простоял под ее окном, ожидая, что она позовет меня. А утром уехал, так и не увидев ее снова. Как она меня мучила! В другой мой приезд она, после очень нежного свидания со мной, вдруг заявила: «Я влюблена в негра из цирка. Если он потребует, я все брошу и уеду с ним». Я отлично знал, что никакого негра нет, и даже цирка в Севастополе нет, но я все же по ночам кусал руки и сходил с ума от отчаяния.
— Я никогда не видела «Вечер» и нигде не могла, как ни старалась, его найти.
Он раскрывает его и показывает мне репродукцию картины Ланкрэ — Женщина с распущенными волосами в саду.

Картина не нравится мне и, по-моему, совсем не подходит к стихам Ахматовой.
На титульном листе, наверху, у самого края, мелким, еще не установившимся почерком надпись: «Коле. Потому что я люблю тебя, Господи!»
Он качает головой.
— Нет, это она только так, в шутку написала.
— Неужели только в шутку? Разве она не любила вас? Ведь столько ее чудных стихов…
Он нетерпеливо перебивает меня:
— Стихи — одно, а жизнь — другое. Если она и любила меня, то очень скоро разлюбила. Мы абсолютно не подходили друг другу. Абсолютно! — повторяет он, будто стараясь убедить не столько меня, как себя в том, что они не подходили друг к другу. — Наш брак был ошибкой. Впрочем, как всякий брак… Счастливых браков не бывает. Это уже Ларошфуко заметил.
Он замолкает на минуту, и лицо его принимает какое-то несвойственное ему мечтательное, умиленное выражение.
— А как восхитительно все началось, и как я был счастлив! Я, как Толстой, думал, что такое счастье не может кончиться со смертью, что оно должно длиться вечно…
Он недоуменно разводит руками: — А оно не продлилось даже и года.


Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Ромео и Джульетте…


если не считать повести о Николае и Анне, о ней и обо мне… Печальнее всего, что все было так просто, буднично и скучно. Сразу же выяснилось, что у нас диаметрально противоположные вкусы и характеры. Мне казалось, что раз мы женаты, ничто на свете уже не может разъединить нас. Я мечтал о веселой, общей домашней жизни, я хотел, чтобы она была не только моей женой, но и моим другом и веселым товарищем. А для нее наш брак был лишь этапом, эпизодом в наших отношениях, в сущности ничего не менявшим в них. Ей по-прежнему хотелось вести со мной «любовную войну» по Кнуту Гамсуну, — мучить и терзать меня, устраивать сцены ревности с бурными объяснениями и бурными примирениями. Все, что я ненавижу до кровом-щения. Для нее «игра продолжалась», азартно и рискованно. Но я не соглашался играть в эту позорную, ненавистную мне игру.
Мы оба были разочарованы. Недаром я уже в первый год писал:


Из города Киева,
Из логова змиева
Я взял не жену, а колдунью…


А она, правда, позже, уже после рождения Левушки:


Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов,
Истертые карты Америки.


Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики
…А я была его женой…


Он высоко поднимает брови и щурится.
— Полагаю, что все ясно. Комментарии излишни. А, казалось бы, кому как не ей быть счастливой? У нее было все, о чем другие только мечтают. Но она проводила целые дни, лежа на диване, томясь и вздыхая. Она всегда умудрялась тосковать и горевать и чувствовать себя несчастной. Я шутя советовал ей подписываться не Ахматова, а Анна Горенко. — Горе — лучше не придумать.
— Разве ее слава не радовала ее? — спрашиваю я.
— В том то и дело, что почти не радовала. Она, как будто не желала ее замечать. Зато необычайно страдала от всякой обиды, от всякого слова глупца-критика, а на успехи не обращала внимания.
И все таки я продолжал любить ее не меньше, чем прежде. И никогда, если бы она сама не потребовала, не развелся бы с ней. Никогда! Мне и в голову не приходило.
Я всегда весело и празднично, с удовольствием, возвращался к ней. Придя домой, я по раз установленному ритуалу кричал: «Гуси!» И она если была в хорошем настроении, — что случалось очень редко, — звонко отвечала: «И лебеди», или просто «Мы!», и я, не сняв даже пальто, бежал к ней в «ту темно-синюю комнату» и мы начинали бегать и гоняться друг за другом.
Но чаще я на свои «Гуси!» не получал ответа, и сразу отправлялся к себе в свой кабинет, не заходя к ней. Я знал, что она встретит меня обычной, ненавистной фразой: «Николай, нам надо объясниться!», за которой неминуемо последует сцена ревности на всю ночь.
Да, конечно, — продолжает он, — теперь я сознаю, я был во многом виноват. Я очень скоро стал изменять ей. Ведь «Святой Антоний может подтвердить, что плоти я никак не мог смирить». Но я не видел греха в моих изменах. Они, по-моему, прекрасно уживались с моей бессмертной любовью. А она требовала абсолютной верности. От меня. И от себя. Она даже каялась мне, что изменяет мне во сне, каялась со слезами и страшно сердилась, что я смеюсь. Смеюсь, — значит разлюбил. Или, вернее, никогда не любил. Помните, у Блока:


Если сердце ищет гибели,
Тайно просится на дно…


Ее сердце всегда искало гибели, тайно просилось на дно. И теперь с Шилейко получило то, чего просило. Да, с ним, действительно, у нее:


Было горе,
Будет горе,
Горю нет конца.


С ним она настоящая Анна Горенко — Горе.
Он улыбается, он шутит, но по тому, как он нервно закуривает и, затянувшись папиросой только два раза, ожесточенно тушит ее и давит окурок в пепельнице, я вижу, что он раздражен. И даже очень раздражен.
— Что с вами, Николай Степанович? Что случилось?
— Ничего не случилось. Ни-че-го! — отчеканивает он резко.
— Так отчего вы… — начинаю я, но он не дает мне кончить.
— Не суйте, прошу вас, ваш короткий нос в то, что вас не касается! И откуда вы такая наблюдательная, такая кошачьи-чувствительная, а?
Я продолжаю молчать, отвернувшись от него.
— Ну, ну, не сердитесь! Бросьте. Вы правы. Я действительно расстроился, возвращаясь из «Всемирной Литературы» с Лозинским. Он рассказал мне, что его постоянно допытывают студисты, правда ли, что я из зависти мешал Ахматовой печататься, что я не мог удовлетво-риться моей ролью принца-консорта и предпочел развестись с ней. Лозинский, конечно, старался их разубедить. Он-то лучше всех знает, насколько я высоко ставил и ставлю Анну Андреевну. Но они не верят, убеждены, что я и сейчас еще завидую ей. Ведь вы тоже слышали?
Еще бы не слышала! И сколько раз… Я киваю смущенно.
— Да. Но я знала, что это неправда. Всегда знала.
— Так я вам и поверил! Наверно и вы, как они все, твердили: Ахматова — мученица, а Гумилев — изверг.
Он встает, с шумом отодвигая стул.
— Господи, какой вздор! Ведь, как вы знаете, хотя мне казалось, что ее стихи ровно ничего не стоят, — я первый стал печатать их. А когда я понял, насколько она талантлива, я даже в ущерб себе самому постоянно выдвигал ее на первое место.
Он, как всегда, когда волнуется, начинает шагать взад и вперед по кабинету.
— Сколько лет прошло, а я и сейчас чувствую обиду и боль. До чего это несправедливо и подло! Да, конечно, были стихи, которые я не хотел, чтобы она печатала, и довольно много. Хотя бы вот:


Муж хлестал меня узорчатым
Вдвое сложенным ремнем…


Ведь я, подумайте, из-за этих строк прослыл садистом. Про меня пустили слух, что я, надев фрак (а у меня и фрака тогда еще не было) и цилиндр (цилиндр у меня, правда, был) хлещу узорчатым, вдвое сложенным ремнем, не только свою жену — Ахматову, но и своих молодых поклонниц, предварительно раздев их догола.
Я не выдерживаю и хохочу, представляя себе эту нелепую картину.
Он круто останавливается.
— Смеетесь? А мне, поверьте, совсем не до смеха было. Я старался убедить ее, что таких выдумок нельзя печатать, что это неприлично — дурной вкус и дурной тон. И не следует писать все время о своих вымышленных любовных похождениях и бессердечных любовниках. Ведь читатели все принимают за правду и создают биографию поэта по его стихам. Верят стихам, а не фактам. И верят ей, когда она сознается, что


Боль я знаю нестерпимую —
Стыд обратного пути.
Страшно, страшно к нелюбимому,
Страшно к тихому войти…


то есть ко мне, к мужу, нелюбимому, тихому, хлещущему ее узорчатым ремнем. Но я ничего не мог поделать с ее украинским упрямством. Я только старался не заводить споров с ней при свидетелях. А она, напротив, жаловалась на меня многим, что я почему-то придираюсь к ее стихам.
Он проводит рукой по лбу.
— Никто не знает, как мне бывало тяжело и грустно. Ведь, кроме поэзии, между нами почти ничего не было общего. Даже Левушка не сблизил нас. Мы и из-за него ссорились. Вот хотя бы: Левушку — ему было четыре года — кто-то, кажется Мандельштам, научил идиотской фразе: Мой папа поэт, а моя мама истеричка! И Левушка однажды, когда у нас в Царском собрался Цех Поэтов, вошел в гостиную и знонко прокричал: «Мой папа поэт, а моя мама истеричка!» Я рассердился, а Анна Андреевна пришла в восторг и стала его целовать: «Умница Левушка! Ты прав. Твоя мама истеричка». Она потом постоянно спрашивала его: «Скажи, Левушка, кто твоя мама?» — и давала ему конфету, если он отвечал: «Моя мама истеричка».
Она не только в жизни, но и в стихах постоянно жаловалась на жар, бред, одышку, бессонницу и даже на чахотку, хотя отличалась завидным здоровьем и аппетитом, и плавала как рыба, что при слабых легких никак невозможно, и спала как сурок, — пушками не разбудишь.
— Нет, это уже слишком! Нет, этого я не желаю слушать! Я вскакиваю с дивана.
— Николай Степанович! Разве можно так об Ахматовой! Перестаньте!
Но он, войдя в азарт, машет на меня рукой, заставляя меня замолчать.
— Можно и даже должно! Ведь и с Шилейкой все то же продолжалось. С первых дней…


От любви твоей загадочной
Как от боли в крик кричу,
Стала желтой и припадочной,
Еле ноги волочу…


Слава Богу, это уже от его, а не от моей любви. И это уже ему, а не мне она любезно предлагает:


Но когти, когти неистовей
Мне чахоточную грудь…


Это в доме Шилейко, а не в моем


И висит на стенке плеть,
Чтобы песен мне не петь…


Это уже о нем, а не обо мне:


Мне муж палач, и дом его тюрьма…


Конечно, Шилейко — катастрофа, а не муж. И все таки я не могу не посочувствовать, не пособолезновать ему. Но и я в свое время немало потерпел от высокой чести быть мужем Ахматовой, от ее признаний вроде:


Любовникам всем своим
Я счастье приносила…


Мне было не очень-то весело гулять по Петербургу этаким ветвисторогим оленем!
— Но ведь этого не было! Это было только в стихах, — почти кричу я. — Ведь вы сами рассказывали, что никакого «замученного совенка» не существовало. Она все это придумала только для своих чудесных стихов.
Он разводит руками.
— Ну, и что из того, что не существовало? Когда вся Россия свято верит, что студент-католик повесился из-за несчастной любви к Ахматовой! Верит, и эту веру ничем не уничтожить. Легенда создана и переживет нас всех. Что написано пером… а в особенности чудными стихами, — того действительно никаким топором не вырубишь. И второй легенде, о том, что Ахматова была без памяти влюблена в своего знаменитого современника с коротким звонким именем — Блок, вся Россия тоже верит свято и нерушимо. Сознайтесь, что и вы не составляете исключения?
Я молчу. Да, я тоже верила. Я считала естественным, что Ахматова любила Блока. Я даже немного разочарована. Неужели правда, что ничего между ними не было?
— Ровно ничего! Они даже были мало знакомы и редко встречались. Блок не бывал ни в «Бродячей Собаке», ни у нас в Царском. К тому же, — что ее, конечно, раздражало, — он совсем не восхищался ее стихами. Он говорил: «Поэт должен стоять перед Богом, а Ахматова всегда стоит перед мужчиной». Она посвятила ему:


Я пришла к поэту в гости
Ровно в полдень в воскресенье…


и он отблагодарил ее стихами за ее стихи. На этом все и кончилось, а легенда все же создалась.
И он продолжает уже другим, менторским тоном:
— Запомните, надо быть крайне осторожным с посвящениями. Лучше всего вовсе обходиться без них. Читатели — ищейки, выдумают Бог весть что и пришьют вам легенду, от которой и после смерти не отделаться.
Он садится на диван рядом со мной и снова закуривает. Уже без прежней нервности.
— Но, вот, — продолжает он, сделав паузу, — с чем я никак не мог примириться, что я и сейчас не могу простить ей, — это ее чудовищная молитва:


Отними и ребенка, и друга…


то есть она просит Бога о смерти Левушки для того,


Чтобы туча над скорбной Россией
Стала облаком в славе лучей…


Она просит Бога убить нас с Левушкой. Ведь под другом здесь, конечно, подразумеваюсь я. Впрочем, меня она уже похоронила, как только я ушел на войну:


Вестей от него не получишь больше…


Но против извещения о моей смерти я не протестовал. Меня даже забавляла ее уверенность, что «Архистратиг Михаил меня зачислил в рать свою» и что теперь она может молиться мне «заступнику своему».
Но просить о смерти сына, предлагать своего ребенка в кровавую жертву Богу-Молоху, нет, этого никогда нигде, с сотворения мира, не бывало.
— Но, Николай Степанович, — перебиваю я его, — вы ведь всегда утверждаете, что в стихах надо говорить то, что еще никто не говорил.
Я втягиваю голову и жмурюсь, ожидая взрыва его возмущения. Но он вдруг начинает громко смеяться.
— Правильно! Вы меня ловко подцепили!
Он вытирает слезы с глаз.
— Давно я так не хохотал! Да, оригинальнее этой молитвы днем с огнем не сыщешь! Конечно, я с моей точки зрения прав. Левушка мой сын, моя плоть от плоти. К тому же я суеверен. Но, слава Богу, эта чудовищная молитва, как и большинство молитв, не была услышана. Левушка — тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить! — здоровый и крепкий мальчик."

Фотографии Серебрянный_век : Акмеисты


Серебрянный_век

Всем, кто неравнодушен к самой прекрасной эпохе 20 века, прозванной Серебрянным веком, кто не мыслит себя без творчества Ахматовой, Цветаевой, Блока, Гумилева и других гениев - это место создано специально для вас! Здесь вы узнаете все о жизни тех людей, которые существовали искусством, для которых страшное время революции не являлось преградой - они защищались своими стихами. О судьбах тех, кто в наше время "попсы и пепси" практически исчезли.
"Нет, весь я не умру..."