Единственное, чего я хочу - не проснуться.
Вообще, тяжело оно - не любящая, не любимая, то в броне, то голым нервом. Чудно оно как-то. Непривычно.
Об одном прошу - пошли мне, Всевышний, какой-нибудь благозвучный пиздец, дабы вытянул меня из болота мерзопакостного. Устала уж очень, да и на дне - все те же, все там же. Мне, впринципе, все равно, в коем обличье сей пиздец явится, главное - либо на берег, либо с головой.
И шарфик, шарфик мне кашемировый.

Кажется, в этом мире все еще остались люди, способные, взвалив меня на плечо, тащить до дома. Мррррр.
Особенно - если от них этого не ожидаешь. Господи, кажется, в этом мире вообще остались люди.
 

Я не могу найти свое солнце. Иногда - оно где-то в скошенных балках, иногда - в книгах Келли Линк, но все чаще - в очередной пачке снотворного. Полтаблетки на ночь в очередной раз отгоняют от меня Оле-Лукойе с антрацитово-черным зонтом - я не вижу снов, господи, я не вижу их, и это восхитительно. Я хочу строить песчаные замки у подножия Черной пагоды, но я знаю, что, стоит мне увидеть ее - и меня размоет водой, я захлебнусь, эта чертова недостроенная пагода рухнет мне на голову, раздавит узорчатыми колесами во имя Сурьи, - поэтому я пью таблетки, сплю по четыре часа в сутки и судорожно вспоминаю, когда же все наебнулось. Я бы не сказала,что это произошло недавно - просто... кто-то это упустил. Ну хорошо, это упустила я, намеренно сделав вид, что ничего не происходит. Но ведь так и есть - это в порядке вещей. Кто-то пьет, кто-то путешествует, а кто-то съезжает с катушек. Это не так уж и плохо - просто устаешь от того, что шарахаешься от каждой тени. Мало спишь, почти не ешь и постоянно улыбаешься. Вообще, сделать так, чтобы ни у кого даже мысли не возникло о том, какие именно мысли тебя посещают - это улыбаться. И читать. Я тону в книгах ровно так же, как в воображаемом море, захлебываясь узорами строчек, только в нем куда легче дышать. Наверное, только так и могу - не давясь промозгло-студеным, станционным воздухом в ожидании - нет, не чуда - а очередной электрички.

Я держу в руках кальянный чубук и говорю:
- Знаешь, мне кажется, что несчастье - это заразно.
Дым оплетает руки, путается в волосах, ластится к одеялу. Я продолжаю:
- Если общаешься с несчастным человеком, рано или поздно начинаешь разделять его боль. Потом проецировать. А потом...потом с тобой происходит какая-то херня.
Мои руки пахнут вишней, мои волосы пахнут вишней, и вообще этот чертов табак ужасно воняет.
- Это как грипп. Или насморк. Ты меня слушаешь, мать твою?
- Ты хочешь чаю?
Я бессильно отмахиваюсь и зарываюсь в подушку.
- Ты знаешь, что это похоже на клиническую смерть?
- Несчастье? - рассеяно спрашивает он и уходит на кухню.
- Нет. Просто...когда я курю. Ты знаешь это ощущение - когда чьи-то руки массируют твои извилины?
Я не могу выдохнуть.
- Теплые, большие руки.
У меня немеют ноги и заплетается язык.
- Мне кажется, что со стороны...все это бессмысленно. Тебе не кажется, что мы разные люди?
Свист закипевшего чайника.
- Кажется или нет?
Я смотрю на себя откуда-то сверху и с трудом сдерживаю тошноту. Тело, распластанное на кровати, вызывает отвращение.
- Если бы я умерла, что бы ты стал делать?
Молчание. Меня бьет дрожь, а глаза разъедает дым. Я роняю чубук.
- Я хочу, чтобы меня кремировали.
- Сколько тебе сахара класть? - доносится из кухни.
Какой в этом, собственно, смысл?
- Три.
 

 Как-то...проваливаюсь. Выпадаю из временных промежутков. Не скажу, что неприятно, просто - странно. Вроде как и живешь, а вроде - существуешь, болтая ножками в ослепительно-серой пустоте. Вроде люди, вроде куда-то спешишь, что-то делаешь, трепыхаешься - и параллельно потягиваешь чаек в лучшем из нирванных миров, наблюдая воооон за той фигурой в канареечном пальто. И все такое сразу мелкое, мелочное, безынтересное, ажно и спускаться с небесных сфер не хочется. Мне говорят, мол, хандрю и глупости, а я рисую на запотевшем стекле и подпеваю сладкоголосым японцам. Я вижу в багровой листве пухлые губы и хитрый янтарный глаз, я слушаю шепот о неизменном и все сильнее кутаюсь в шарф, я заглушаю шум грхотом барабанов и лелею свою социофобию, не признаваясь самой себе, что иногда кто-нибудь рядом да нужен.

Почему-то начинает казаться, что после определенных промилле в крови открывается портал в другое измерение, где все безмерно веселы, общительны и рады тебя видеть, а вымерзший асфальт становится мягким, как зефир и проседает под каблуками.
Пожалуй, это единственная причина.

Я, конечно, много чего не понимаю, но сейчас я не понимаю весьма основательно, то бишь совсем.
Предположим, вы - ну такой абстрактный "вы" - творите. Песни пишете про несчастную любовь, на заборах хуи малюете, рассказы бессодержательные сочиняете - словом, занимаетесь бессмысленным говнотворчеством, что, естественно, мало кому интересно, примечательно et cetera, и, следовательно, мало кого волнует, окроме ваших же друзей-знакомых...ммм, пожалуй, примерно до тех пор, покамест весь этот псевдоинтеллектуальный кал не начинает изливаться во всемирную паутину.
Следует обговорить один мааааленький пункт - я совершенно не против данного рода творчества. Нет, ну правда - кто-то на целлулоидных дам дрочит, кто-то нетленку на чердаке кропает - кого что качает, в общем-то. Но когда сей выкидыш выставляют в Интернет - все-таки, возьмем за образец конкретное графоманство, мне оно ближе, - и не на каком-нибудь захудалом бложике, а на весьма, представьте себе, популярные ресурсы, начинаешь испытывать легкий баттхерт и недоумение - после чего, старательно переводя фразы с родного русского на цензурный, высказываешь это самое недоумение. И что, конечно же, вы видите в ответ - прааавильно, вы видите "нет смысла осуждать меня, ведь я пишу лишь для себя"(с). Да ради языческих богов, пишите, бумага - вещь не в меру терпеливая, но на всеобщий обзор это выставлять-то зачем? И ведь мало того, что выставлять - так еще и возмущаться по поводу весьма конструктивной (честно-честно) критики и отсутствия коммент-дифирамбов. Выставили - значит, ждите набега злых теть и дядь со знаменами граммар-наци, реализм-наци, талант-наци и прочими-прочими литературными -наци, рыцарей Эвтерпы, Мельпомены и Каллиопы, призванных искоренять богомерзкое графоманство. За сим откланиваюсь.

На самом деле, это было бы неплохо - иметь персональную высшую силу, в нужный момент занимающуюся раздачей пиздюлей в воспитательных целях. Еще более неплохо - если бы этот самый бог-из-машины выдавал пиздюли порционно мне каждый раз, когда я в очередной раз воображу невесть что, вооружусь плакатом с Че и пойду причинять добро и справедливость. Естественно, что опосле причинения добра пиздюлей я получу и без deus ex machina, снова пойму, "как несправедлив мир к непризнанным гениям, плак-плак" и, комкая остатки плаката, поплетусь пить чай с плюшками. Ибо нехуй, порядочные девушки так не поступают и вообще, пора бы уже привыкнуть. Так что, на самом деле, иметь хоть какие-то тормоза, пусть и весьма болезненные для самолюбия (раздутого, стоит отметить) - это, может, и невкусно, но полезно, ибо ликвидирует всякие great ideas в зародыше и предотвращает последующие snivel-and-tears.

Когда над головой моей сгустится Вавилон,
И будет мне грозить транзит туда, где нет стыда,
Над городом измены, над городом любви
Я вспомню пять, четыре, три, два, один, пли!
Когда я растеряюсь, узрев твой перегрев,
Надпиленный канат расскажет всё про сопромат,
И мой застывший мозг расплавится, как воск,
Я вспомню пять, четыре, три, два, один, SOS!
Когда я перед правдой растеряюсь за глаза,
Скелет в моём шкафу нажмёт на тормоза,
Враги моих собак нальют себя в дуршлаг,
Голодная стена разжуёт их имена.
Одни будут летать, другие будут делать вид,
Над головой конвоя взойдёт апартеид,
Над городом болота и спаса на крови
Я вспомню про пилота картонной селяви!

 (с) О.Арефьева.

Я помню только то, что некое время назад это что-то для меня да значило. В любом случае - пусть будет.

А еще я поняла, что, когда в моем уютненьком что-то смещается с должного места, у меня начинается паника, конгиктивный диссонанс с реальностью и истовое желание вернуть пропавшее на место. Вот чтобы было, и все тут. Чтобы взял так, руку протянул - а оно рядом. И все. Еще раз захотел - все равно рядом. И пропадать не собирается. Как "таинственная и страшная история с собакой" - когда у меня отняли единственно любимую мою псину (о том, что она плюшевая, история деликатно умалчивает) и запихнули в ящик. И не видела я ее два дня. И было мне до лиловой лампочки, что взрослая тетя Мундра спать не может без затисканной ее тощими ручонками игрушкой,
и устроила я скандал до ее возвращения на историческую родину near my pillow.
Только -тссссс! - никому. Большой-большой секрет. Чтобы никто не узнал, какие Муны на самом деле сентиментальные.
Не говорить же об этом всем, в самом деле. Мало ли. Вообще.

К чему я клоню-то.
Друг у меня уехал.

Я думаю о кофе, felo-de-se и том, какой в последнее время смысл я вкладываю в "я тебя люблю",
обращенное к трем совершенно разным людям.
Мммм, кофе.

Вы знаете.
Даже нет, не так. Не то начало.
Начать следует совсем с другого.
Я люблю дороги. Или не дороги?
Я люблю то, что возникает вокруг. Может возникнуть, если долго смотреть на запыленные кеды и слушать Tito&Tarantula.
Когда песок под ногами становится невыносимо-рыжим, настолько ярким, что режет глаза, забивается в нос, рот, въедается в тонкую, выцветшую джинсу, а дорога - непередаваемо длинной и американской, я подхватываю рюкзак и иду вперед, вдоль дороги штата Мэн, или Огайо, или любого другого штата, - какое, собственно, это имеет значение. Я иду, а где-то позади слышится рев чьего-то кадиллака, и почему-то верится в то, что там те-самые-парни в черных костюмах с "магнумами" в кобурах, и в багажнике гремит серебряный кейс. Я иду, меся пыль и глотая раскаленный воздух, дрожащий над ржавой пустыней, мимо одиноких забегаловок и бензоколонок, подпевая пересохшими губами "now I know her secret name..." и рассеянно перебирая тугую пачку банкнот в кармане.Я иду, и мои руки пропахли красным "Lucky strike", а последняя сигарета заложена за ухо, и ярко-голубое небо кажется воистину безмерным и необъятным, а ты себе - чем-то вроде la cucaracha, зажатой между двумя бесконечностями. Я иду, а впереди - голосующие шлюхи в коротких шортиках, размалеванные и неизменно улыбающиеся, призывно машушие наманикюренными руками и матерящиеся, когда очередной водила проезжает мимо, удостоив их лишь коротким сигналом клаксона. Я болтаю с одной из них, и она говорит, что приехала из Джерси, или Канзаса, или еще-откуда-нибудь, а я курю и рассказываю о том, каково это - быть эн-надцати-летней и шляться по тайным хайвеям. Она остается позади, размывается в белом мареве, а я иду, в необъяснимом порыве щуря глаза, надеясь увидеть вдали безликие стрелы небоскребов, и - уже понимая, что пора возвращаться, что мой маленький мирок описал круг и замер в исходной точке, где нет "магнумов", бесконечности и где я уже давным-давно бросила курить.
Звонит телефон.

И главное здесь то, что все пресловутые друзья не сумели-таки додуматься до того, что дело тут вовсе не в чем-то-там-сверх-супер-секретном, и все куда более статично - я просто начинаю слепнуть. По пять, по десять минут. Странное такое ощущение. По нарастающей - боль,боль,пульсация,лопающиеся сосуды,слезы,темень. Мутная, серая, черная. Потом - воспаленно-белое прозрение.
И не потому, что я не сказала, а потому, что никто не спросил. Потому что мало кто захочет услышать увлекательную историю о том, как кто-то судорожно цеплялся за стены, и, вытирая рукавом кровь и сопли из носа, полз к скамейке, кто-то падал на стол и, зажмуриваясь, пытался представить, что вот оно, еще чуть-чуть - и пройдет, кто-то трясся в вагоне метро, изо всех сил впиваясь в поручень и стараясь не взвыть в голос от страха. Потому что nobody cares и никому не интересно.
Впрочем, даже не удивляет. Я, видимо, слишком очерствела за последние полгода, чтобы вообще чему-то удивляться.
Фраза "я не хочу никого видеть" приобретает все более забавные оттенки.
К слову, вы знаете?
Я,наверное,поэтому сюда и пишу.
Здесь тоже всем похуй, просто...это, пожалуй, легче переносить.

В порядке очередном встаем мы к исходной отсчетной точке взлетной полосы (с) Animal Джаzz

Наверное, когда тебе хочется выть посередине всеобщего веселья - это и есть абсолют одиночества. Так, кажется.
Ничего навязывающего, нет. Вообще ничего. Как-то... пусто.
Или я слишком часто провожу параллели с прошлым и настоящим.
Нет, можно было догадаться, что нужно было по-другому - не затыкать рот, не стараться перетерпеть - а вдуматься, пережить, перегореть. Но нет - Мун же сильная, Мун же не сломается. Мун будет улыбаться, улыбаться и замазывать круги от бессонницы. А теперь сидишь как дура, и молча воешь от тоски в четырех стенах. И сказать никому не можешь, потому что поздно и непонятно, и пальцы трясутся, и дверь приходится запирать, и от телефона, как от огня - вдруг позвонят? А если не позвонят - то не нужна? А сказать-то что?
Вдох-выдох. Без надрыва, без всхлипа. Терпеть.
Так и живем.

Йоко ищет Джона, Ненси-Сида, Бонни-Клайда, целовать в костяшки, гладить рубашки, рассыпаться искрами, плыть безбрежностью,
сечь нежностью, острой, как маков цвет, как птичий клир, чтобы не ведая - взахлеб, а заоконное небо на тощие плечи куда лучше мантии,
и не требует ничего, кроме Джона, да воздуха глотка, и нить запястья так тонка, что страшно - сломается,
а в глазах - эскадрильи стай и колет в лопатках.
Йоко ищет Джона - бессмысленно, неутоленно, в пустых стихах, влажных простынях, сотнях страницах лиц, раскаленная сеть их - власяница, себя теряя, бичуя, не зная, и в груди - тополиный пух, щекочет горло, забивает слезящиеся очи, жалкие, как подкаблучный осенний лист.
А она все ищет - переступая, смиряя, срывая, словно ее толком и не было,
только Джон да ее крупицы в далеких отзвуках чьей-то музыки.
 

Торжество музыки над толпой - это когда ты, закрыв глаза, танцуешь вальс на крыше вагона - едва-едва касаясь, дабы не запачкать тонкие туфли - а твой иллюзорный кавалер шепчет что-то на неизведанном французском, тщетно пытаясь перекрыть стук колес.
"Осторожно, двери закрываются. Следующая станция..."
 

А что самое забавное в этом маленьком мирке, среди сих очаровательных людишек - так это то,что каждый из них желает меня видеть тем, кем я ни в коем разе являться не собираюсь. Более того, каждый стремится доказать мне, собственно, что во мне помирает конгениальнейший поэт/филолог/журналист/менеджер - нужное подчеркнуть, и совершенно почему-то не хочет слушать мой тихий картавый голосок, повествующий о том, по какому маршруту данной личности следовало бы проследовать и что собственно я желаю быть графическим дизайнером, и - да-да-да, я чертов упертый баран, который совершенно не желает менять собственного мнения, который желает идти именно туда, туда и никуда не сворачивать.
Ах да. Не будем.

Сглупил сказочный старче, ох сглупил - просил бы себе новую старуху, и концы в воду. Уж кто-кто, а морская рыбина  в делах подобных толк знала - впрочем, видимо,решила каверзно промолчать, прекрасно разбираясь в тонкостях женской психологии. 
Понаблюдать, так сказать.

Отсутствие мое, имевшее благородную цель переосмыслить собственные жизненные ценности (а так же не писать в бложик под действием успокоительных), не привело в результате ни к чему, кроме падения в статичный будничный монохром.
Ни намека на пресловутый катарсис.
И было бы обидно, если бы не было так похуй. Вот и вся правда.