Я люблю своих случайных Знакомцев. Таких, что появляются в поездке, за общим делом - где-то, когда-то и низачем. Веселые, умные, талантливые чертяки - поддержать разговор, раскурить в тамбуре стрелянную сигарету. Нам было весело - и, может, кто-то и вспомнит это - ностальгически пересмотрев старые фотографии. Вздохнет, столкнувшись с тобой на улице: "А помнишь...". Нам есть что вспомнить, что забыть - возвращаясь в свою обыденность. Пусть будет так - оборвав все связи в маленьких эгоистичных мирках, как и положено по негласному этикету. Взаправду, не искать же потом встречи - не в кино, как-никак. "Своя жизнь", с претензией на серьезность. Пусть и посвящали в свои проблемы друг дружку, пусть и обжимались с другими по номерам - нам, черт возьми, всем просто было скучно. Мы расстреляли время и разбежались пестрыми волнами, наобещав-приврав для красного словца с целую дюжину коробов - мы встретимся, мы спишемся, мы не забудем. До времени, до поры, дорогие - а, покамест, приветкакдела.
Я действительно их люблю - за то, что уходят достойно и вовремя.

„Они вечно торопятся на работу, — я видел их тысячи, с завтраком в кармане, они бегут как сумасшедшие, думая только о том, как бы попасть на поезд, в страхе, что их уволят, если они опоздают. Работают они, не вникая в дело; потом торопятся домой, боясь опоздать к обеду; вечером сидят дома, опасаясь ходить по глухим улицам; спят с женами, на которых женились не по любви, а потому, что у тех были деньжонки и они надеялись обеспечить свое жалкое существование. Жизнь их застрахована от несчастных случаев. А по воскресеньям они боятся погубить свою душу. Как будто ад создан для кроликов!“
— Г. Уэллс, "Война миров", 1897

 

- Вы там что, целовались?
- Да.
- Почему?
- Не знаю.
- Ты что, влюбилась?
- Нет.
- Ну и в чем тогда дело?
- Да просто с парнями сосаться люблю.

И хотелось было написать что-нибудь обстоятельное-состоятельное, как и полагается солидной даме, но, увы. Муняш, к сожалению всех многочисленных, неизменен, а посему, блюдя характерную "нескладность, недосказанность и мелкость"(с) предложений, начинаю отчет.
И было нас около пятидесяти, и приближенных было - загибая пальцы - десять человек, и сидели мы на самой галерке, и резались в карты до полуночи, и спали вполвалку, что характерно для данных путешествий. И видели чудеса несусветные, одно другого чудесатее. Берлин с его чопорностью и сухостью старой матроны, утянутой-напудренной - столько лет старой перечнице, а стоит, да еще и губы поджимает брезгливо - разгулялись, мол, на улицах. Амстердам - безбашенный, пестрый, многоликий - то аккуратный, молодцеватый, то распутный и манящий - оставшийся недопонятым, непознанным до конца (и надо ли говорить о том, что я в этот чертов город влюбилась, влюбилась восторженно, наивно и пылко?). Брюгге - уже задремавший, мирный, разметавшийся по булыжной мостовой. Лондон - истинно английский, промозглый, лощеный, по-джентльменски вежливый, аккуратный, в меру гостеприимный - и серый-серый, как вздыбленное, дождливое небо. Эдинбург - суматошный, претенциозный, гордый и путанный, в узлах собственных же улочек-переулков, мимолетно напомнивших питерские "колодцы". Париж - миражный, чудесный, интеллигентно-обольстительный, кокетливый и ускользающий, прячущийся за стереотипами. И Варшава - теплая, неожиданно уютная и понятная - вся нараспашку. Нет, были, были еще города - Бамбург, Дувр, Кале, Слубица, Виндзор, Стратфорд, Глазго, но - мельком. Весь цвет - вот он: семь городов, семь цветов радуги, семь сказок - столь похожих и различных, покамест - пестрых и не истершихся, истрепавшихся, как старая шаль, не затертых до дыр множественными сантиментами. Пока - лоскутное, аляпистое памятное одеяло.
Я закрываю глаза.
Рейхстаг, Бранденбургские ворота, Beate Ushe, Берлинский зоопарк, рапсовые поля, велосипедные дорожки, coffeeshop'ы, "пьяные" домики, Hemp Gallery, каналы, улица Красных Фонарей, кружева, башня Белфорд, Тауэр, London Eye, Биг-Бен, лес-с-привидениями, Гринвич-парк, Вестминстерское аббатство, юные лесби, National Gallery, собор святого Павла, Букингемский дворец, Трафальгарская площадь, теплые плечи, Эдинбургский замок, Холирудхаус, Принцесс-стрит, болеро, стелла Вальтера Скотта, Эйфелева башня, Лувр, собор Парижской Богоматери, Disneyland, пляц Замковы, Королевский замок, курить по-цыгански, Старый город, музыкальная шкатулка, душный вагон...
Прошло.
P.S. А успели мы аккурат к салюту.
И еще - я скучала. Правда.

Вы знаете, что ждет меня в мое послезавтра?
Не знаете.
Меня ждет Амстердам. Амстердам, Париж, Лондон, Берлин, Стратфорд и еще эн-ное количество городов - за две недели.
В голове не укладывается. Тысяча рыжих чертей. Душой - стою на вокзале, сжимая истерзанную сумку, вспоминаю множественные наставления "непитьнекуритьнелезтьсголовойвнеприятности". Взаправду ли все? Дурман. Мне восхитительно не верится - пусть и заветные билеты в руках.  Синдром предпутешествия. 
Главное - оправдать собственные ожидания.
До свидания, родные.
P.S. И нет-нет, про извержение вулкана я прекрасно осведомлена, но дело в том, что я на поезде, вкупе с паромом и... вообще. Что нам какое-то архистрашное облако.

Собственно говоря, данным постом автор хотел сказать, что "новый имидж такой новый" и, по моему же мнению, я все более становлюсь похожей на нечто мракобесовское.

Оно самое.

Ох, давно мы, Мундра В. и У., ядом не капали на суровую действительность. И в чем же нонче дело, спросите вы, уважаемые?

Каждую весну небо становится чуточку выше.

А когда меня выронит, выпустит из воробьиных лапок мой воображаемый мирок, я хочу, буквально-таки требую,
чтобы ко мне впорхнули политкорректные валькирии и умыкнули в
Вальгалла-Стейт-Билдинг.

Временная петля, говорите? И вправду, петля - тонкий шелковый аркан, все туже стягивающий горло чуть ниже кадыка, стягивающий до позвонков, так, что само горло - беленым-белое, с яркими взбухшими жилами - все сильнее напоминает - нет, куда там - становится - песочными часами. И в распахнутый рыбий рот - кисло-медный песок. Рыба, выброшенная на асфальтовый берег.
До цветных мурашей в глазах.
***
Я видела, как небо съело небо. Как серая, запыленная шаль-туча расстелилась поверх ярко-голубого плата и спрятала, впитала в себя всю его весеннюю синь, и всех его белых барашков, одного за другим - как страшный, необъятный зверь - скандинавский  клочкасто-дымный Фенрир. Я стояла, разинув рот, а он рвал его на синие ленты, и глотал, обжигаясь, перья лучей, и давил последние ватные комки, рассыпавшиеся по огрызкам небосвода.
Схватил солнце - и пропал. Только хвост взметнулся, как факел.
 

Не странно, нет - восхитительно неправильно - снег, пронизанный шалой весной.
До последней мельчайшей крупицы.
 

История сия грустна и травматична.
Жил был мальчик - без имен, дамы и господа, ибо конспирация. жила была девочка - и звали девочку Мундрой, Мун, ну, на самый крайний - Муняшкой. И влюбился мальчик в девочку, и встречался с ней ажно три месяца долго и счастливо. А потом залез к девочке в телефонную книжку, где откопал энного друга, с коим девочке, стерве этакой, было куда как интереснее, чем с ним - бо был друг умен, образован и счуйством юмора. И возревновал он, и закатил Муняшке скандал, и расстались они к обоюдному удовлетворению. И ушла девочка к третьему, молодому-красивому, и было все хорошо-замечательно. И пожалела опосля (через четверть) девочка мальчика первого, и предложила мир-дружбу, ибо жвачка к тому времени кончилась. Согласился мальчик, и выдал, сверкнув очами - договорим мы с тобой позжее, Муняшка, без свидетелей и прочая - и девочка, почесав русую макушку, кивнула. Пришла-таки,каблуками цокая, слушать-выслушивать, что ж ей добрый молодец поведает.  А добрый молодец как завел шарманку - мол, шалава ты блядская, сучка крашена, наркоманка-алкоголичка, и из школы тебя выгонят-пискнуть не успеешь, и имеет он на девочку сию полны чемоданы компромата, и друга таинственного приплел на радостях. И переросло все в русский народный мордобой - аки Мцыри с барсом, сцепился мальчик с девочкой, и приложил он ту головушкой буйной в стену белокаменну. А позжее, когда девочка, протянув ножки-ручки, лежала на диване с предполагаемым сотрясением, мальчик истерил, швырял портфели, и доказывал, что Мундра - мразь несусветная, на него, разнесчастного, напавшая. И действа свои объяснял иль самообороной, иль шекспировской ревностью. Девочка, к слову, никому ничего не объясняла - девочка чесала репу, и размышляла о весне, гормонах и прочей соответствующей шелупони, сопровождающий приход марта месяца.
P.S. Сотрясения-таки нема - только растяжение шейных позвонков со смещением. Нехватило мальчику, на его несчастье, дурости -
а то сбылась бы мечта пролетарская, и свернули бы мне шейку белую к чертям собачьим.
P.P.S. Всех с наступающим, мать его, Международным Женским.

 

-Попытайтесь-ка вспомнить... Когда началось это поголовное охлаждение?
-Я сам виноват. У меня была девушка, очень миленькая, но чересчур романтичная.Есть такой идеал юности для сорокалетних.
Ее вдруг словно ударили.
-А каков идеал юности у сорокалетних?
-Ну в общем... вид у нее был зловещий,гнала машину как безумная, судорожно стиснув зубы, проснувшись, первым делом хваталась за сигарету... а мне она объясняла, что любовь не что иное, как контакт кожных покровов.
(с)Франсуаза Саган, "Любите ли вы Брамса?"

Я узнала ее, кэп! Вкупе с ее прочими реинкарнациями! Это она, сигаретно-кофейная! И курит, и брошенная - и выражается затейливо. Точь-в-точь.

Тем покажется пуст полный злата сосуд,
Кто во мраке искал сребролен-изумруд,
И русалочьи тропы не сломили дух
Тех, в глазах чьих огонь-лихоцвет не потух.
До конца, до свинца, до каленых петель
К пересохшим губам прижимали свирель
Звали-тлели, и трели последней струной
Рвались ветром, звенели, вели за собой.
Их костер не потух - рдеет в белых руках
И огнистой слезой истекает в веках,
Сотни Данко - и сердце жжет впалую грудь -
Вырывать пожар-птицу, стоклятую ртуть.
Пепелинки-угли разметала метель,
Отзвенела багряным набатом капель,
Не найти, не спросить, заплутали следы -
Только звездная пыль и плач талой воды
До распущенно-майской весны.

 

...никакой странности, собственно, и нет. Просто девочка Мундра, которая, естественно, обожает раскладывать все по полочкам-баночкам-скляночкам, попыталась намедни разложить себя. И так она уж себя вертела, и этак, а разложить до конца не получается. Ибо недостатки все характерные - вот они, как на ладони - и стервозность, и язвительность, и злопамятность, чего только душа пожелает. А всяких там излишеств вроде доброты, общей человечности etc - днем с огнем не сыскать. Только щедрость вывалилась, да и то какая-то серенькая, пыльная - то ли взаправду щедрость, то ли обычное расточительство. И сказать не кому - не поверят. Мол, умница ты, и не прикидывайся злыдней - глазоньки шибко добрые, даром, что не выспалась. А хамишь напропалую, да других ни в грош не ставишь - это так, малозначащее. Переходный возраст.

У медали две стороны - а посему, ежели кто девочке Мундре сообщит нечто вроде "мир сер, безынтересен, остановите, я сойду", девочка будет рвать, метать и пускать клочки по закоулачкам. Ибо есть такое замечательное слово, как пунктик - и другое, не менее замечательное, но от предыдущего никак не зависящее - слепота, то бишь. Напялили себе шоры? И ладненько. Молодцы. Ах, говорите, что вы в этом мелочном и презренном мирке не видели? Убог и жесток, мол, дорогие-сладкие? Так вот - ничерта-ничертушки вы не видели, окромя собственного непомерно раздутого эго. Так себе в блокнотики и запишите.

Столько не исхоженно, не узнанно толком, что до сладостной дрожи - скорее бы, лететь-бежать, через две ступеньки на улицу - с головой в мороз, как в омут, и сумку как камень на шею - утонуть в глухих, простуженных улицах. Плеер дома оставить - хоть раз не с собой. А дальше - вдоль шоссе, руки в карманы и иди себе, насвистывай - куда тетка-блажь под рученьки приведет (хорошая она, тетка-то - только уж больно въедливая), щурься на осклабившееся светило. С каждым шагом - щелкает-заходится в груди, и едва слышным шепотком прорезается листьями-почками - так что застегнуть пальто наглухо. Негоже с сердечной весной нараспашку - до избранных донести бы, и ладно. Дальше - и  без меня, лукавой, знаете - иди и смотри, любуйся-не налюбуешься. Вспоровшие небо штрихи веток, серьги-сосульки и обалдевшие голуби. Паутинки-лестницы, улицы-кудесницы, люди-человечки.
Не объять. У Мира нонче - день открытых дверей.
Ей-же-ей, девочка-первоцвет. Будто стекла в очках заменили - калейдоскопно-зелеными, как майские травы. Какое уж "твердо стоять на земле" - на цыпочках едва бы удержаться.

Мы давили птиц каблуками, вгоняли под ногти булавки и ныряли в стекловату.
Можно ли это считать плохой компанией?

Ваш дневник не обновлялся три недели.
Три недели. Недели три. Целых три.
А ведь чертовски быстро пролетели - сороковыми-роковыми, со свистом, бренча бубенцами. Память - рваная, тряпочная, лоскутная - просоленные лазоревые лапищи моря, полуостров из окна - черно-желтый аллигатор, Иерусалим - двулик, двусвят*, смущенно-розовая Петра - Моисеев город из далекого далека*, вызывающе громоздкий Сфинкс, прокаленные, пропитанные насквозь древностью - нет, чем-то несоизмеримо вечным - пирамиды и Каир - сердце Египта, дерзкий, недоверчивый, истомленный и- пустыня, пустыня, пустыня. Желтая, рыжая, сизая, серая - как лукавая кошка Бастет, путает-играет-дразнится. Не море пустыня, нет - небо, с облачными скальными громадами и мелкими барашками уступов. Только потом уже - сборы в спешке, в школу бегом, едва галстук завязав - а на туфлях пыль с самого Иерусалима.

*Да, несмотря на то, что ездила я в Египет, мимолетным ветром меня, аки Мери Поппинс, принесло и в Израиль с Иорданией. А еще про это, пожалуй, стоит написать - позже. Уложить в голове, переосмыслить, переглядеть. Еще есть над чем работать.