В моей напольной лампе - мертвые бабочки, вокруг абажура - еще живые, яро трепещущие ржавыми крылышками и бьющиеся о матовое стекло. Я не могу выключить ночник, потому что слишком темно - у меня перегорели три лампы в люстре и флегматично мигает четвертая, едва освещая заваленные книгами полки.Я не могу отогнать их - потому что испытываю странное и непреодолимое отвращение к их пухлым членистым тельцам. Поэтому - лишь наблюдаю, как очередной бражник падает на дно светильника, пачкая стенки пыльцой.
Иногда мне кажется, что они приняли его за крипту. Может, крематорий. Не знаю.
Я нахожу в ночных бабочках, стремящихся к свету, особую иронию, от которой за версту тянет сладким могильным душком. Я распахиваю окно - и впускаю очередную смертницу, на этот раз - тускло-голубую, едва заметную.
Она почти сразу находит свет. Кружит вокруг.
Иногда мне даже не хочется гасить ночник.
 

Мир "сдвинулся с места" - издав на прощанье тоскливый пароходный гудок. Я - не Стрелок, мои кобуры пусты  и Лучи далеки, но цикл - цикл уже начат. Я найду тебя, Темная Башня - в каждом из множеств миров, потому что суть не в том, чтобы найти - а в том, чтобы искать.

Почему-то стойкое ощущение, что Брэдбери не умер. Понарошку - чтобы преспокойно бороздить медные марсианские пустоши.
Я все еще не могу изжить в себе уверенность того, что некоторые люди бессмертны.

Мне куда проще воспринимать воображаемое, чем настоящее.
Почему-то куда приятнее думать о том, что облака - это большие цветастые птицы: белые, желтые, лиловые, серые. Я махаю рукой проплывающей в вышине сове, а она лениво роняет перья и задевает крылом глянцевый небосвод. Мне почему-то кажется, что ей скучно - поэтому я пытаюсь ей улыбнуться. Она задумчиво моргает, а я улыбаюсь еще раз - должен же это кто-то делать, в конце концов?
Надеюсь, она меня видит. Интересно, на что я похожа - с такой-то высоты?
Я пытаюсь ей объяснить, что здесь, внизу, может, и веселее, но ничуть не лучше. Я говорю - у нас цветет шиповник, я болею, поезд опаздывает на две минуты и мне совсем-совсем не хочется возвращаться.
"Если я стану Буддой, я буду легка на подъем?"
Сова улетает.

Пролистала старый фотоальбом. Узнала себя только с третьей попытки - до того незнакомым было это пухлое, беззаботное лицо.
Знаю - переломало. Переломало, разметало и выкинуло. Знаю - по частям, по крупинкам собиралась, по самым-самым маленьким стеклышкам. Но собралась же. Верила, что собралась. Вот она я - в зеркале. Скуластая. Руки знакомые. Нос длинный. Каждая косточка, каждая выемка. Узнаю. Узнаю же?
По шрамам перебрала. По заметкам старым. Все вспомнила. И второй вопрос назрел - как же я так себя собрать ухитрилась, что никак прошлое с настоящим увязать теперь не могу?
И сказки уже не те, и глаза в зеркале желтые, как папирус.

Я Бальзак. Все-таки. И у меня еще и дуал нарисовался. Вот как-то так.

Ах да.
Как-то я дневник, кстати, не по назначению использую. Потому что все сюда переживания свои пишут, события - а я думы думаю. Маленькие такие, неприметные - для себя, про себя. Не могу я самое себя на страницы выворачивать да душеньку рвать - потому что не знаю, как это описать, когда тебе - радостно, да так, что кажется, будто можно облака, как пластилин, в руках мять. Или когда тебе - больно. Так больно, что забиться в угол и закрыться за семью замками, лишь бы никто твоего перекошенного лица не видел.
А как это описать словом, если и слова-то все, как стекло битое, в горле поперек встали?

И еще - заностальгировалось мне тут что-то по старой Лирушечке. Вспомнила я своих товарищей боевых, всплакнула над удаленными бложиками, и заодно вспомнила одну занятную вещь.
Когда я была молодая да горячая, заглядывал ко мне на огонек один товарищ - а были у меня в то время рисуночки-на-тетрадках-в-клеточку, убогенькие-убогенькие, ну да не в этом суть. И так уж он эти рисуночки раскатал, что меня ажно за живое задело - а заодно, пусть даже на уровне подсознания, заставило призадуматься - а может, делаю я что не так? И начала всякие пособия штудировать, и руку набивать, дабы все ахнули и побежали за автографами. И знаете что? Все теперь и правда ахают, и аплодируют стоя, и работы на выставки разбирают. А я - а мне скучно теперь, понятно? Мне теперь стимул нужен - то бишь очередной "пендель судьбы". А пенделя нету, и в ближайшее время не предвидится.
Чахну я, господа-товарищи.

Я понимаю, что я не люблю людей. Не частности-личности, а их общую составляющую - население сей весьма уютной планетки. И знаете что? Я ведь знаю, что мне не за что их не любить. Знаю, что "да-кто-ты-такая", знаю, что люди-то много чего хорошего создали, что я наглый потребитель рабского труда голодающих детей Зимбабве - да все знаю, честное слово. И уважаю всех этих изобретателей, творцов, и негров на плантациях тоже уважаю, наверное, но любить - не люблю. Нет у меня этого всеобъемлющего гуманизма. Конкретных личностей - которые до меня через три стены и большой мыльный пузырь достучались - люблю. Ценю, холю, лелею. А вот всех... Не люблю, и все тут.
А с утра - так вообще на дух не переношу.

Мне почему-то безумно грустно оглядываться назад.
Что-то я там такое потеряла, от чего до сих пор все нутро скулит да хнычет.
Выросла, наверное.

Я чувствую себя героиней фильма "Меланхолия" - мне говорят, что близко от Земли пролетит престрашнейшая комета⁽¹⁾, в далекой Джакарте падает самолет, буддисты играют в рулетку⁽²⁾, а я пересчитываю стены и заламываю руки в притворном отчаянии - потому что мне искренне похуй на крушение далеких поездов, концы света и прочее мракобесие. Потому что оно все не со мной, не здесь и не сейчас, потому что бессмысленно, потому что все, что меня бередит - это цель, моя цель, не имеющая ничего общего с природными аномалиями и катастрофами, упрямая, эгоистичная, цепкая. Я засыпаю, я просыпаюсь - а она шипит из закоулков, тянет  паучьими лапками,  теребит и скребется - не отпуская ни на миг, ни на шаг. Я бы, может, и рада бы - да нет назад пути, и выход уже вроде бы брезжит, и осталось всего ничего - сил бы, главное, найти, чтобы добраться, чтобы выкарабкаться - и опьянеть от собственного всесилия.
Я смогу - потому, что не смогу иначе.

^{(1) - и это единственное сходство с этим фильмом.
(2) - кем-то пересказанные новости.}
 

Я бы написала, может, что-нибудь возвышенное, но по сравнению с тем, что я сегодня видела, оно кажется незначительным и мелочным.
И нет-нет-нет.
Снова нет.
Это были облака. Обыденные такие, кучевые, похожие на драккары в брызгах взъяренной пены.
Почему-то кажется, что они и правда вкуса морской соли.
Я их сегодня изучала. Делала пометки, набрасывала - для дальнейших разработок. Как класть мазки, где лягут тени, как рисовать их рваные, растерзанные края. Вроде как даже осознала что-то - величественное, но совершенно неудержимое в памяти. Может, и к лучшему.
Пойду практиковаться.
 

Я бы с радостью стала кем-угодно - кем-то более актуальным. Кем-то, кто знает время и место, назначение, призвание, в конце концов. Но увы - я снова все та же, все там же, вне времени и пространства. Кажется, где-то между тем, где я должна и там, где могла бы быть - пустая, бессмысленная, безголосая.
Единственное, чему я научилась - это заставлять других верить в то, что у меня все получится.
Пожалуйста, пусть это будет обыкновенное "скучно", пожалуйста.

Вообще, буддистские учения о Колесе Сансары, отрицания единства личности и достижения абсолютной нирваны импонируют мне куда больше, чем насажденное православие, все чаще напоминающее фарс и мракобесие.

Если вы хотите обрести взгляд, соответствующий Дхарме, то не поддавайтесь заблуждениям других. С чем бы вы не столкнулись внутри или снаружи - убивайте это. Встретите Будду - убивайте Будду, встретите Патриарха - убивайте Патриарха, встретите архата - убивайте архата, встретите родителей - убивайте родителей, встретите родственников - убивайте родственников. Только тогда вы обретете освобождение от уз.
(с) Записи бесед "мудростью освещающего" наставника Линь-цзи.

О чем бишь я.
Осталось-то всего ничего.

Мне кажется, что все невысказанные слова замирают где-то за щекой длинной,вязкой жемчужной нитью. Наверное, бояться февральских вечеров - да и как их не бояться - мглистых, тусклых, пронизывающе-никчемных. И если и вытащишь их под мутный свет фонарей - сразу же рассыпаются и тонут во влажных снежных лапах, оставляя странное, тошнотворное послевкусие безъязыкости, бессловесности - обесценивая всего того, что копилось за день, неделю, что то страшно, то странно, то не к месту и незачем, - но что рыбой пойманной колотится в горле, бьет хвостом, теребит плавниками - ни на минуту не забыть-не передохнуть.
Остается лишь уповать на то, что меня, онемелую, поймут и без них - заключив в кольцо столь знакомых рук.

Да простят мне мой излишний пафос, но существо, совершенно осознанно отказывающееся от стремления к самосовершенствованию и развитию, не заслуживает гордого звания homo sapiens. Дядюшка Дарвин, вестимо, в гробу переворачивается, наблюдая за стремительностью сей деградации.

Довольно странное ощущение - жить в доме, но вне дома. Вроде как возвращаешься, пялишься в потолок, а куда возвращаешься - толком и не понимаешь. Да и зачем - тоже.
Ах, да - надо научиться спать.

Ох. Ну что ж, собственно, свой подарок на Новый Год в виде феерического цунами мы благополучно выпросили - нас выбросило на берег и незамедлительно утянуло в другую, куда как более опасную пучину - где трепетно бултыхаются всякие там любовь, нежность, забота, прочая социальная шушера, и неимоверно тянет на дно.
И надо бы выгребать оттуда из последних сил, да поздно - опутало, захомутало и спеленало. Остается только глазами хлопать да пузыри блаженно пускать, из последних сил цепляясь за какие-то там разваливающиеся рамки, как за последние островки здравомыслия.
А островки, к слову, как и положено таким островкам, тают на глазах.

Ох, ками-ками, это же надо заниматься таким виртуозным самообманом, чтобы до последнего не признавать очевидного. Это почти... исскуство.