Я запираю сундук и ключ бросаю в воду, но.

Мне порой нравится с горьким привкусом, что завтра я не стану невестой — белой, от прежней жизни очищенной и оттого грустно-глупой. Знаешь, приятно в такие моменты ощущать себя не_твоей — только своей и принадлежащей чему-то за_нами. И я сегодня убегу в поле; там стальной ветер будет спутывать мои волосы цвета пыли и тысячами иголок впиваться в пальцы. Я бы хотела, чтобы там был ты — видел меня, пытался окликнуть чуть хрипло, а я растворяюсь в сломанных колосьях и мерзлом дыхании неба.

Меня нельзя делать невестой — руки одеть в серебро и забрать полотном волосы. Нельзя, ведь я буду, ты знаешь, шептать тебе в предрассветной тишине — на белых льняных простынях, вполоборота, в перламутровую раковину уха нежным шорохом. О ветре в вереске, о мертвенном льде ручьев в лесах.

Ты же не сможешь отпустить...

Убегает, ускользает ветром сквозь пальцы, прячется за стволы деревьев в парках. Тает утренними туманами по оврагам, истлевает листьями в холодный прозрачный воздух. Растворяется в серых облаках воспоминаниями розовых закатов.

Лето. Исчезает из воздуха, улетает с листьев. Испаряется под дождями, впитываясь в землю, становясь ароматом яблок. Еще дышит тонко вслед, еще рядом, еще шепчет на ухо прозрачными лучами — тихо, нежно, уходя. И хочется вдыхать его последние капли с ветвей сирени в саду, впитывать кожей ускользающие тени — жадно, взахлеб, втягивая глубоко в легкие и оставляя чуть горьким осадком в крови.

Законсервированное в банки, запечатанное в сундуки и шкатулки, запертое в сердце — тебе остались лишь картинки-карточки и воспоминания о плакучих ивах над прудом и белых тихих беседках. Завтра тебя не вспомнят, достанут листы плотной желтой бумаги и напишут на них осень.

Шепот ив над гладью пруда клубится белым туманами — ветви тянутся к зеленой воде, будто хотят нашептать ей свои тайны. О прохладе утра, о тихом шелесте трав вдоль тропинки, о каплях росы, мерно стекающей по листу сирени. О хрусте гравия под каблучками белых атласных туфель и взмахе тонкого шелка, о сбившемся дыхании и выбившемся из прически локоне. Обступают полукругом белую беседку, что таит древние секреты. О легких прикосновениях рук и тяжелых вздохах, о горьких слезах и безумных мыслях вслух.

Зеленая вода в пруду недвижна, и даже холодный утренний ветер не шелохнет ее. Брось камень — проглотит, и кажется, будто не пойдет дрожащих кругов по ней. Будто не помнит вовсе, будто не помнит в себе тело девушки, чьи волосы колыхала темными нитями, чьи белые руки покрывала, через чьи губы вливалась в кровь. И будто не плыла она по ней с молитвенно сложенным на груди руками, обращая глаза к серому небу — вниз, вниз.

Ивы шепчутся над старым прудом о том, как бежала она и ветер развевал ее волосы. Ивы шепчутся о ней и тянут свои ветви-руки к глади озера, дабы коснуться ее, выловить ее, сделать ее своею зеленоволосою сестрою.

 I will plaster all you mortals with my dominating guts 
I will torment revelations - I did never ask for much
I will taste the detonation while the geminis go wild
I'll absorb the human sigh, eradicate your dormant lie  

I will never beg for mercy - I will never kiss your feet
I will never ask forgiveness and all of that I want to keep!
I will guide the blind in darkness though I cannot see myself
I will whisper in a deaf ear while I know you cannot speak

[Diary of Dreams: “Rumours about angels”]

Я стою посреди серой пустыни, полной безжизненного песка – песок в волосах, песок на губах. Отчего у меня завязаны глаза? Я не помню… Позади меня разверзлась пустота, тьма бездонная – я чувствую ее во вдыхаемом воздухе. Серая пустыня, посреди которой глубокая пропасть моего отчаяния. Знаешь, если долго вглядываться в себя, чудовища твоей души поднимают свои полные злобы глаза со дна чернейшей из пропастей. Не выпускай их, не вытаскивай на свет – ты не упрячешь их более, не затолкаешь обратно.

Пропасть посреди серой пустыни: край невозможно ровный – это возможно лишь под таким несуществующим небом. Этого места нет, меня нет – затерялись между мирами. Лестница вдоль стен спиралью уходит вниз, в темноту – я делаю шаг, я заглядываю в пропасть себя. Мерно, шаг за шагом – вниз, вниз, где меркнет тусклый серый свет; каждым шагом отрезая себе путь назад, с каждым вдохом впитывая мокрую густую безысходность. Мне не выбраться более – я пытаюсь карабкаться по отвесным стенам, но под ногтями лишь остается мокрая земля, руки разбиваются в кровь, шрамы, шрамы остаются по всему телу.

Я чувствую тебя. Ты за пределами этого не_мира, но я чувствую тебя: я содрала с себя ногтями кожу, и твое дыхание долетает до меня тысячами стрел. У меня были крылья, но сейчас из спины торчат две окровавленные кости. Мой хребет сломан, моя грудь растерзана – ты можешь видеть как меж обломанных ребер еще пульсирует черный комок сердца. Кровь? Во мне больше нет крови – по венам разлилось черное варево боли, начиненное стальными иголками. В сплетениях нейронных проводов запутались комья липкого вязкого безумия. Я умираю, но боль поддерживает во мне остатки заляпанной грязью жизни.

Спаси меня, ты мог спасти меня, ты мог вернуть, вынуть меня, дать мне руку. Я цепляюсь когтями за торчащие из зловонной земли корни – я ползла к тебе, но я падала вновь и вновь. Но ты вдруг придешь ко мне, придешь чтобы просить простить тебя. И если ты не убьешь меня, я разорву тебя на части зубами.

Я превратилась в абсолютный мрак.

Are you still dreaming? 

Сизо-розовые, палево-сиреневые на холме клубятся облака-туманы картинами параллельных миров. Мокрые ветви черных деревьев походят на чугунные ограды воздушных замков – мрачные кованые ворота с хищными птицами на каменных колоннах. Острые шпили серого камня безжалостно пронзают клубы розового мрамора.

Мне безмерно нужно прорасти в тебя нежно корнями, что спускаются с кончиков пальцев длинными нервными нитями. Касаться тебя губами и проникать мерно вглубь под кожу, просачиваться в вены, растекаться кровью по телу.  Врасти в тебя, туманом пройти через тебя и легким твоим дыханием в тебе остаться. Растворить тебя поцелуями, растопить – выпить огромными глотками по капле без остатка. Принимать по каплям густую черную жидкость из хрустального флакончика и слизывать тебя в исступлении с пальцев, искать остатки тебя на плечах. Рассыпать тонким пеплом на гладком столе – вдыхать словно лунную пыль жадно, до дрожи в коленях и кругах перед глазами; дышать тобой. Вдыхать тебя из волос, с шеи, из изгибов локтей.

 Я бы вбирала тебя кончиками пальцев, впитывала твой аромат кожей запястий. Мне бы не отражать, а поглощать тебя широкими зрачками – запоминать твои образы. И не отпускать, не отпускать пока не наполнюсь вся тобою, пока вся не пропитаюсь.

По обретении новых качеств становится пусто: будто уровень новой ступени перед тобой — выше, но столь незаполненный и тихо-голый. Новые качества поднимают тебя, но отбирают прежние смыслы. И смотришь на развернувшийся под ногами театр прошлых жизней, и грустно-радуешься ему, но нет тебе пути обратно. Перед тобой серая пустыня, полная ветров — лишь перекати-поле неизвестности гуляет по ней. И здесь тебе отныне создавать. 

Принимайте меня в новом качестве — краснодипломированный специалист. Могла ли я не растерять вас за последнее время?

Тем же, кто здесь еще остался и, быть может, хочет меня вновь/впервые увидеть, кому я должна и кто должен мне — высказывайте свои желания хоть прямо здесь. Я отныне почти свободная и мне болезненно нужно начать заполнять серую пустыню своими маленькими безделушками.

Знаешь, в зеркале, что висит у тебя на стене, – другой мир. В детстве я часто представляла себе жизнь в отраженных комнатах, жизнь отраженных людей, чьи проблемы и горести также “наоборот”, а потому не столь горьки. Отраженная в зеркалах, я казалась себе Алисой, что пробралась сквозь тонкую прозрачную грань в незнакомо-знакомый мир, и, обернувшись, может наблюдать за всем тем, что было мне так привычно здесь. Но оказалось, что Алиса уже давно живет за зеркалом и, прислонив лоб к прохладному стеклу, улыбается и пытается поймать мой взгляд. Алиса уже давно там: сидит в креслах, пьет чай из фарфоровых чашек, играет с плюшевым медведем – лишь иногда подходит к краю и умело изображает меня. Алиса, милая, то твои прекрасные детские забавы. Знаешь ли ты, подходя к зеркалу, что увидишь в нем? Какую позу примет, какую рожицу скривит твоя Алиса?

Я твое зеркало? Нет, я твоя Алиса, что забавляется, подражая тебе, радостно бросает все свои мелкие горести, когда ты подходишь к серому стеклу. Ты можешь решить, что отвлечешь ее своим очередным появлением от чаепития с плюшевыми зайцами и медведями, но она грустит и ждет тебя. Знаешь, ведь у Алисы есть огромная власть над тобой: ты отчего-то считаешь, будто в отражении своем ты видишь самое себя – иллюзию, столь умело поддерживаемую маленькой девочкой. Вздохни с облегчением, ведь в ее светлую головку никогда еще не приходила мысль подшутить над тобой и поставить с обратной стороны стекла своего зайца. Быть может она знает, что тогда более не увидит тебя…

А знает ли Алиса об этой игре? Ты наблюдаешь за ее миром, что так незнакомо-знаком тебе, что есть мир в мире твоем. Выверни его наизнанку – попади в Зазеркалье и стань Алисой, что с трепетом подходит к зеркалу, не зная, что увидит на сей раз, не зная, отразится ли она в нем на сей раз, ведь ты можешь и не подойти с другой стороны...

Я твое зеркало? Нет, зеркало меж нами.

Ах, Алиса, ты делаешь меня похожей на Фисбу, что в смятении приникала к тонкой стене, отделявшей ее от Пирама. Ты сидишь в соседней комнате, ты будто рядом – нужно лишь протянуть руку и коснуться тебя кончиками пальцев. Но ты далеко, и мириады неузнанных расстояний отделяют тебя от меня здесь. Ты в лабиринтах своих мыслей, что жадными корнями сплелись с миром во вне, ты в других вселенных – или же я затерялась,  осталась в мирах своих? Здесь, мне осталось лишь любимое тело, что не откликается на мои поцелуи.

Я стою, прижавшись к закрытой двери, вжавшись в нее, дабы приблизиться на последние из возможных неизмеримых миллиметров отчаяния к тебе, что не здесь. С приоткрытым ртом я ловлю каждый скудный звук – стена, что возведена меж нами моим желанием не помешать тебе, впитывает каждый твой выдох, и я уже готова счесть ее твоей любовницей, к тебе приближенной. Я хочу стать картинами в твоей комнате, но мое прерывистое дыхание способно нарушить твое уединение. Тело будто окаменело, и я не могу сделать шаг к тебе, в пол вросшая, застывшая, я не смею дышать, а чьи-то руки лишь сильнее сдавливают горло.

Я не смею уйти, шагу сделать в сторону, ибо знаю, что не смогу прожить без ощущения тебя рядом. Это похоже на предел, к которому есть стремление, но которого нельзя достичь – мне нельзя, я сама так решила. И в столь малом расстоянии, когда до тебя мне остается лишь протянуть руку, где воздух становится предельно плотным и густо-вязким, я не могу тебя коснуться. Нити стремлений не помешать тебе, что в мире внешнем, превратились здесь в тугие веревки, что больно впиваясь в мне в руки, не дают приблизиться к тебе.

Я буду ждать тебя за дверью в соседнюю комнату, я дождусь тебя. Возвращайся…

Мой милый друг, я могла бы писать тебе длинные письма на многочисленных листах бумаги, но толстые конверты с пометкой “в соседнюю комнату” не пролезают в щель под дверью. Мне пришлось бы отбросить в сторону все свои гордость и страх и, преодолев пространство густого воздуха в пять метров, протянуть тебе пачку писем (я обязательно перевяжу их лентой) со словами “получите-распишитесь”. Я бы хотела иметь маленького почтальона, что забирал бы мои гневно исчерканные листы и свежие, с еще непросохшими чернилами, приносил их тебе; но я не гневная…

Знаешь, порой написать много проще, нежели сказать.

Я бы о многом тебе писала, но ты говоришь, что иногда не понимаешь меня. И тогда я хочу открыть все ящики стола, спешно достать из них все мои записи на помятых листах и, исчеркав вдоль и поперек, переписать, передумать их заново. Я хочу писать, чтобы ты понимал меня; я не хочу писать, если ты не понимаешь меня.

Отчего-то я верю, будто и вправду умею писать, будто имею к тому склонность, и мне очень хочется, чтобы ты также верил в это. Не удивлюсь, если однажды вдруг окажется, что долгое время я плела вокруг себя искусную иллюзию вероятности своего таланта. Ведь я вдруг сочла сегодня, будто во многом подобна юной героине Уальда, что так прекрасно жила жизнью своих многочисленных ролей, пока любовь не открыла ей глаза на мир сущий и не сделала ее пусто-счастливой. Я счастлива, слишком полно счастлива, и от того слишком многое мне стало ненужным.

И все же я бы писала тебе. Стал бы писать ты мне?..