Empyrium: Weiland

Лесная ведьма: глаза – тягучие болота, что заволок туман по утру, волосы в цвет пожухлой листве. Дыхание – тонкий прозрачный ветер, от которого плачут в вечеру осины, – ведьмин ветер; смех – скрип елей в час заката. Кровь ее на тонких ветвях боярышника красными ягодами пролита. Шепотом, шорохами, тенями скользит от дерева к дереву – прячется, хоронится от последних лучей закатного солнца. Пальцами-ветвями тянется, перепутывается – плетет мрак под сенью старых дерев с мокрою корой, в корнях их да по логам сворачивается сумраком.

Таится средь ветвей да в гнилых иссохших дуплах – выжидает заплутавшего путника. Манит его в глубокие чащи белым прозрачным призраком, что скользит меж стволами, плетет-заплетает путь тропинок  – во мрак, к старым оврагам да черным корням мертвых дубов. Подкрадывается со спины леденящим душу туманом, обернешься будто на шорох шагов – лишь тень рассыпается сухими листьями. Неведома ни единому смертному, ибо у увидавшего тот же миг смыкаются на горле холодные пальцы.

Но однажды нашелся человек, что обернувшись на хруст веток, смог увидеть ее лицо – бледное, точно осеннее небо. Вдох, и мнится, будто то лишь морок, нашептанный сладким голосом – лишь лучи закатного солнца пронизывают прозрачный воздух там, где явился призрак. Но нет испуга, нет предательской дрожи в пальцах – только нежная тоска, зовущая в чащу, будто очарован он прозрачными руками-ветвями, будто околдован серыми нитями волос. Пусть погубит она его ледяным дыханием, тонких пальцев к шей прикосновением, пусть растворит в утренних туманах и упокоит под саваном опавшей листвы. Пусть заберет к себе бесплотным духом, серым ветром, качающим камыш.

Каплями крови висят на ветвях ягоды боярышника, а слезами белыми под ними – снежноягодник…

Мой милый друг… По утрам осень проливается туманами, оставляя черные стволы кленов немыми свидетелями своей неизбывной печали. Холодные серые ленты их опутывают сонное сознание – предрассветные грезы полны мягкости. По утрам слышны лишь отголоски грядущих мертвенных холодов – тихие, словно шаги по мягкой земле. И ничто не рушит их шепота – звуки тонут в тумане, повисают в его призрачных пальцах, растворяются в их нежной жесткости.

За домом викария, что на холме рядом с церковью, есть старый сад. В нем желто-зеленые листья на тонких ветвях полупрозрачны – почти не скрывают они за собою сад. Дорожки расползлись по краям, полны мягкой коричневой земли. Боярышник покрылся кроваво-красными ягодами, из которых в детстве так весело было мастерить сережки. На земле под старой яблоней лежат на опавшей листве яблоки – желтые в оранжево-красную полоску. Я беру их в руки – они мокрые от утренних дождей и покрыты землей. Их запах – смесь корицы и прелой листвы, запах памяти детства, запах воспоминаний. Их вкус – будто пьешь Осень из ковша, полного морозно-стальной воды; коричнево-печальный, туманно-пряный, вкус тоски о прошедшем, что осталось лишь высохшими ветвями. Вся осень лишь в этих плодах…

Прости, милый друг, что столь давно не пишу тебе. Ты забыл обо мне, забыл мои пальцы, золотые локоны выцвели в пыль – вот как забыл ты меня. Серые призраки прошлого - не они ли остались тебе обо мне?

Сегодня я стану писать тебе из Девоншира, и потому ты спишешь мое молчание на работы почтовых служб. Ведь не правда ли, ты получишь мое письмо, когда в окна твои станут литься золотые паутинки лучей осеннего солнца, когда небо покроется сталью и мир вокруг обернется пожаром? Пергамент шершаво хрустит, а в Девоншире с кустов, что обрамляют поляны, облетели листья, и те обнажили багряно-красные ветви. Я люблю ласкать их руками в свете закатного солнца, и мнится, что по телам их разливается негреющая душу кровь – так холодны они. Мне до хрипоты жаждется читать им стихи из потрепанного сборника в обтянутой шелком обложке, обжигая горло стальным воздухом.

Я люблю кружиться под холодным в стали неба солнцем с ветром наперегонки – по телу разливается давно забытая мелодия для фортепиано и скрипки, такая, что может вспомниться лишь при желтых листьях, парящих в прозрачном воздухе. Знаешь, мои пальцы уже мерзнут, а от того прячутся в длинные рукава; я бы погружала их в твои волосы, полные огненных зайчиков, но ты столь далеко. И потому я стану напевать тебе песни каплями дождя – ты подставишь им лицо и вспомнишь меня.

Мой милый друг, мне казалось вся осень у нас на ладони – покоится багряным листком. Но извечный страх перед ветром, что сдунет и унесет его в даль подтачивает сердце. И я вновь пообещаю поймать его за краешек – я напишу тебе каждую черточку моей осени.

[Инспирированный одноименным произведением, сей опус есть ни что иное, как попытка выразить свое от оного впечатление, придать форму своему видению и прожить страшную сказку любимого Гения от начала до конца и в глубь. Мнение Автора порой никак не совпадет с мнением Гения, но Автор считает себя на то имеющим некоторое право.]

В то утро на пороге моей лавки появился ты, ты, что пропал месяцы назад, что не заходил и не писал мне писем. О тебе не слышали даже в доме на R.стрит, где ты живешь. И вот ты здесь и просишь меня выслушать твою историю.

Твои пальцы истоньшились в белесые нити, стали легким дуновением ветра, будто и нет их вовсе. Щеки впалые и бледно-восковые, будто кожа на них застыла маской – гримасой отчаяния и осознания неминуемого. Ты нервно отбрасываешь слишком длинные рваные волосы со лба, открываются глаза в тенях черных кругов – в них горит безумный огонь чужих миров, в них болезненное исступление борется с черной болью изгнания. Ты болезненно худ, и твой сюртук, что некогда был пошит признанным мастером, обветшал и ныне обвис на тебе, будто убрали у него жизненный стержень. Твой шелковый галстук, ты, видимо, потерял его в те многие ночи, что бродил в безумном бессмыслии по грязным улицам города – я знаю, я вижу грязь на твоих ботинках, под твоими ногтями. Ты тяжело дышишь, будто еще пытаешься убежать от кого-то, кто гнал тебя все эти ночи напролет, от того, страх перед кем заставлял тебя царапать ногтями свое лицо. Кто он, кто он я не знаю…

Нервно отмеряешь шаги по комнате из угла в угол, вдруг резко останавливаешься напротив меня – тонкие губы искажает болезненная улыбка, и ты начинаешь свой зловещий рассказ. Ты говоришь мне о блестящих черных жуках, что повадились по ночам ползать по твоей подушке; о маленькой улитке, чей домик был разрушен, а тело безжалостно погребено под твоим ботинком – и негде будет жить ее душе. О черных воронах, что в предрассветном тумане кружат над твоим домом, зовут убежать прочь. О старых куклах в далеком лесу – они плачут и ждут тебя. Ты говоришь мне о девушке в сером платье, что так любила карусели, о девушке, которую ты погубил…

Он стоит в моем кабинете – темного дерева, обитый коричневым шелком в кофейную полоску, наследник рококо и Анны. Я не знаю, зачем однажды поставил его здесь, среди массивного стола и старого кожаного кресла, в заключении дубовых панелей и чучел различных птиц. Пожелтевшие со временем карты Америки и Африки пылятся в беспорядке на шкафу, подсвечники, бра и люстра покрыты фестонами желтого воска, кипы бумаг схоронили под собой недоделанный гербарий на столе; но возле него всегда царит ореол странной чистоты. Я не люблю его и никогда не касаюсь его.

Но ты от чего-то питаешь к нему нежную как бы страсть. Дважды в неделю ты поднимаешься ко мне на пятый этаж, проходишь в кабинет и садишься на шелковый краешек. Ты говоришь со мной, глядя на выцветший угол ковра, говоришь о книгах и иногда живописи. Я стою у стола  вполоборота к тебе и верчу в руках пыльное чучело ворона – нет, не чучело, я подобрал его однажды в городском парке, он был уже месяцы как мертв и иссушен ветром. У него нет глаз – они высохли или же были выклеваны его более удачливыми товарищами; нет половины крыла, из другого же выпали практически все перья, и я могу наблюдать таинство его строения.

Постепенно я начинаю замечать, что ты говоришь обо мне, будто я странный, но это не важно, ибо это пройдет, а тебя я выделяю; о себе, что уже слишком давно прогуливаешься со мной по аллеям парка и что-то еще, а голос твой дрожит. Ты нервно водишь рукой по прохладному шелку подушек дивана и от чего-то говоришь, что ненавидишь ворон и сухие цветы и у тебя есть какой-то доход, которого хватит на первое время…

Я кладу ворона на стопку пергамента, туда, где под тяжелым бронзовым подсвечником покоится книга Herbarium, в которую я начал вклеивать засушенный маковый цветок. Если постараться, то на следующей странице можно было бы поместить крыло этого ворона, то, что осталось целым. Я думал об этом, видимо, слишком долго, и ты, вздохнув, поднялась и сказала, что зайдешь в четверг.

Когда за тобой закрылась дверь, я четко осознал, отчего я так ненавижу этот диван и его кофейные полоски – тебя, что сидит в нем дважды в неделю…

…Уже давно часы на камине пробили полночь. Ты полулежишь на диване, белые тонкие пальцы твои играют с ножкой хрустального бокала. Твой голос глубок, а глаза будто у русалки. Камин пышет жаром и чуть душно. Ты кружишься по комнате в такт неведанной музыке, и волосы огнем рассыпаются по алебастровым плечам. Шелк платья шелестит о пол, хрустит под моими руками. Ты мнишь, будто я господин над тобою, и становишься на колени предо мной, вручая жизнь мне свою. Я же брежу, будто я сожженный тобой мотылек, бабочка, наколотая на булавку в коллекции засушенных тобою жизней. И я бы отдал многое за то, чтобы видеть тебя на этом диване не только в мечтах своих; но не ту, что приходит дважды в неделю…

London, 1873

Душная ночь стоит над городом,  липкая в своем непроглядном мраке. Воздух недвижен, несвеж, плотен, будто слежался, растекся и слипся, и можно касаться его пальцами с зеленоватым чувством омерзения. Он будто пелена, будто вуаль плотной ткани перед глазами, на обратной стороне которой вышиты страшные узоры. И ты обречен не видеть, но слышать и чувствовать действие вокруг, и лишь эти картины ужаса для тебя свершаемы.

Город в ночной тишине. Старый, но постоянно бегущий за временем, стремящийся его обогнать, он будто истекает грязной кровью в агонии последней своей эпохи. Липкая черная грязь, будто слизь, покрыла гранит монументов – ад души его сочится наружу, каплет мерно на землю. Река, полная черных сточных вод, – вот кровь его, вот вены его, закованные в камень…

Что есть твой страх? Всего лишь слово, всего лишь мысль – без единого предмета, что можно ощутить под пальцами, под кожей, в крови. Без единого предмета, который ты можешь ощутить напрямую, сказать “вот он, и он есть страх, и он есть страх мой”. Что тогда страх твой? Тьма, смерть, забвение? Но нет, им всем есть имена, и тьма не страх, и смерть есть смерть. Страх – мысль твоя о тьме, о смерти в ней,  о забвении, что последует за ними. Но нет, есть мысль – бежит по телу, под кожу, по сосудам; томится, рвется, умирает – она не есть страх.

Есть мир вещей, которые я ощущаю, которые я вижу, слышу, и я знаю – они есть. Я мыслю их – отныне я знаю, что есть они такое. Я их могу ощутить, впитать – сказать о них, и они не растают, не утонут в глубинах чужих сознаний. И вот он мир, в котором я существую, в котором вижу людей, что мыслят, будто мир этот един. И мир этот подобен картинам, изображенным на бумажной ширме, что служит тонкой гранью – за нею несознанное мною, за нею ад мой, за нею страх мой.

…В небе восходит полная луна – тусклым зеленоватым светом льется горечь ее на черепицу крыш; высвечивает острые шпили – будто иглы, будто копья в сердце моем. Зеленым красит тучи – клубы таинственного дыма ползут по небу, по улицам, режут зеленым ядом глаза. Вдруг плотный туман прорывают черные стрелы – рвется тонкая грань, рушится обломками: Страх врывается в мой мир. На вороном коне летит Он над городом – грива того развевается по небу, серым ветром рассыпается в воздухе. Клинком своим разящим впивается Он в мое изможденное сознание, истязает его, бьет на тысячи осколков. Отравляет кровь мою зеленым душным ядом – мои руки покрываются струпьями серыми. Крик ужаса вырывается из горла – Он под кожей моей, Он есть Я, и Я отравлен им. Тонкую грань прорывают уродливые демоны безумия – я раб их, я пища их, я растерзан ими. Ад во мне, ад вокруг меня…

Тонкая иллюзия зарастает шрамами – демонам уж нет места во мне, я растерзан.Лишь луна скрывается за облаками, правя дверью в другой мир.

Я видел, как я в комнату входил.

И звезды танцевали в синей пыли,

собаки в поле, надрываясь выли,

и фён верхушки сосен ворошил.

Вдруг: тишина! И в лихорадке рот 

зацвел отравными цветами странно, 

и заструилась с веток, как из раны, 

роса, как кровь - течёт, течёт, течёт. 

Из зеркала - обманчивой пустыни, 

из ужаса и мрачноватой стыни 

лик Каина поднялся, как живой! 

Прошелестел портьеры бархат синий, 

луна глядит в окно, как из пустыни. 

лицом к лицу: я и убийца мой!

[Г.Тракль: “Ужас”]

В серой комнате на стене висящее зеркало. Вечер за высоким окном, сумерки – крадутся вдоль синей стены, прячутся по углам, по картинам, за шкафами. Мнится, будто сделаешь шаг к креслу, положишь руку на кожаную спинку его – и в миг короткий заметишь лишь растворяющийся густо-плотный мрак Сумеречного Графа, что в бархатном сюртуке решил присесть здесь.

Сине-серое небо последнего этажа мансарды, так что не мешают взору иные озаряемые светом окна; сине-серое, светлее стен, светлее воздуха в вечерней комнате, где забыли, засмотревшись на тени, зажечь свет. Лишь белые занавески колышутся – контрастные ко всему до рези в глазах, до безумной четкости.

На стене висящее зеркало – будто окно в иной мир, будто там я играю в шахматы и смеюсь так недобро. Я не вижу себя там, но я есть там, пусть за дверью, другой, иной, с сердцем с правой стороны. На стене висящее зеркало, отразишь ли меня? Не ужаснешься, не треснешь ли осколками ледяно-острыми? Тихо подкрадусь к тебе, сбоку, на цыпочках, прижимаясь к стене твоей – еще этой комнаты, еще к реальной такой, но знаю, что через миг несуществующей. Медленно загляну за раму – вот ты с обратной стороны, столь простое, серое, чуть прохладное под пальцами…

Что отразишь ты во мне сегодня и во мне ли? Испугаюсь ли сокрытых глубин души твоей, столь черной и древней? Или же поглотишь меня, проглотишь, растворишь в небытии своей параллельности, расщепишь и вновь соберешь наизнанку? Я ли то буду или же доселе невиданный монстр – душа моя, вывернутая, перевранная, извращенная будто бы станет лицом моим, а скорлупа моя внешняя внутрь, к сердцу уйдет… А может быть я не я есть сегодня, и увидев меня, ты исторгнешь крик ужаса – звон осколков – тысяч новых миров. А я ли я сегодня, и кто сегодня есть я? Быть может, ты врешь мне всегда, злой насмешник жизни моей, дьявол, чье пристальное око ежечасно следит за мною?

Но отразишь ли ты меня сегодня или же мне суждено увидеть ничто?

Вечер чернильно-синий. Я сяду под твоей рамой – ты меня не увидишь, лишь пустая комната в тебе да дуновения сумерек.

P.S. Есть люди-зеркала…

Мои фотографические черно-белые сны – будто немецкое порно в раннее утро. В них ты глянцево-глиняный бог на рассыпанных по полу карточках; а за окном весна и гудят черные машины, а за окном ветер, и колышутся белые занавески. В них твои пальцы тонки и длинны и касаются костяных клавиш фортепиано – Малер, Шостакович, Шнитке; а я их целую и прижимаю к щекам. Я подписываю твои карточки невообразимо прекрасными немецкими словами, но я их не знаю, и от того смысл их тает серым дымом, испаряется. На них мы от чего-то лежим рядом, а затем убегаем друг от друга.

Весной мне снятся сны из прозрачного свежего воздуха; черно-серые, будто каменные дома; черно-серые, будто 60-е и твои глаза.

Он пустота, опустошенная красота, вывернутая наизнанку на холодный камень алтаря абсолютного Ничто. Кровь хлещет из горла – грязная, вязко-коричневая стекает густыми каплями по серому. Иссякающая, утекающая бессилием сквозь пальцы истощенная воля – скелет ее, обтянутый восковой кожей, бесцельно бродит в синеватом мраке, судорожно цепляется пальцами за белые нити дыма. Задыхающаяся хрипом агония – серые слезы сквозь скрюченные пальцы.

И сознание его, будто гора тел в прозекторской, истекает зловонной жижей из глаз под концерты Шостаковича – уйдите, уйдите из моей боли. Коновал с желтоватой кожей зашьет ему губы толстой нитью, распилит грудину – серый мягкий мозг его зашьют ему в живот. Пустота, выветренная пустота…

Я рыдаю, я хриплю его болью, отхаркиваю его легкие. Я тело его, хватающееся за остатки изорванной души. Я боль его, я кровь его, пульсирующая тугой струей из вспоротого живота. Я судорога его, сводящая пальцы, сковывающая горло. Я ничто ему, я боль ему, я слезы его выплакать хочу…

Another part of the Story

Your Voice in my Voice, and my Voice in your Voice

Your Voice in my Voice.....sweet Echoes of the Past

Your Voice from the Callbox, your Voice at the Door

Don´t want that anymore - and nothing will last

[Deine Lakaien “Over and Done”]

В красных комнатах потушен свет – бордово-синие ковры гулко впитывают звуки недостижимо-далекого смеха. За окнами красных комнат медленно падает снег хлопьями воспоминаний – чьи-то шаги тонут в нем безвозвратно. В красных комнатах остановилось время – кто-то разбил часы. Тихо льется шепотом колыбельная, будто не желая потревожить чуткий сон глушишь еще не родившиеся слова в сердце.

Красные комнаты сегодня станут синими: ночной город покроет стены серой пылью, в креслах будет ждать плотный сумрак. Тебе останется лишь сделать шаг за дверь и начать рисовать бордовые цветы кончиками пальцев.

Глушишь в горле чувства, в глаза втираешь вырывающиеся желания, губы в волосы шепчут молитвой “отпусти”. А из кончиков пальцев тянутся тонкие электрические нити – опутывают тело, сдавливают дыхание под ребрами, осколками невозможности режут тонкую кожу в полосы – вот бинты для твоего потерянного в моих комнатах сердца. Серебристо-серой пылью ложатся на ресницы слова – сдуваешь северными ветрами, распускаешь под веками бордовые цветы. Тихо шепчешь колыбельную в зыбкую ночь.

Рисуем на синей стене бордовые ирисы, что живут лишь сегодня лишь в наших вымышленных сердцах, врезаем в серый туман памяти.

Будем ли мы помнить?