Сегодня любишь чуть скованно-ломко, дрожа и вдыхая неровности тела. Молишься шрамам, ласкаешь под бинтами раны, целуешь коленки и пьешь слезы. Бирюзово-сине, немного лилово, тихо так… Любишь?

Самые тонкие, самые глубоко-синие – под левой грудью нити, снаружи. Будто темные реки подземных царств, черно-вязкие, света не видавшие, жизнь-смерть несущие. В берега ударяющие, берега размывающие, омывающие корни глубинные, древние, предвечные старых древ. Нити четкие, острые, в кожу врезавшиеся – будто шрам от металла скальпеля, будто память стального морфия и холодного кафеля. Люди в белых халатах искали под ребрами сердце, а нашли лишь червивое яблоко. Вырезали, выковыряли – лишь только ложками не съели.

Тонкие нити покрыты инеем – падает с ресниц на восковую кожу. В стены врастают в небесно-синие – мне здесь всегда дышать снегом и льдом.

Любишь?..

Осень: торжественно чёрное шествие по опушке леса; минуты немой разрушительности; сосредоточенный лоб прокажённого под безлистым деревом. Давно миновавший вечер нисходит по мшистым ступеням; ноябрь. Бьёт колокол, и пастух ведёт в деревню чёрных и красных коней. Под кустом орешника зелёный охотник потрошит дичь. Его руки дымятся от крови, и тень зверя вздыхает в листве, глядя поверх человека, — белеса, безгласна.

[Георг Тракль “Превращение зла”]

Пожухлая листва кленов и дубов на промерзло-серой земле – чуть хрустит под ногами, рассыпается серой пылью. Белый туман подымается к мокрым голым ветвям деревьев, запутывается в пальцах их, рвется шелковым полотном на тонкие ленты. Зябко-холодно, будто духи черных стволов проникают сквозь кожу и скребут по костям. Кутаешься спешно в меха, но от них не спрячешься – они уже внутри, уже раздирают сердце и сдавливают горло стальными пальцами.

Холодный Ноябрь безжалостен в сером небе, бесснежный, обнажает он острыми ветрами. Лишь белесый туман ему спутник. Обманывает призрачным теплом, заманивает под темные своды переплетенных ветвей. Или же станет улетающим белой птицей дыханием убитого зверя, в чьей теплой крови охотник греет руки.

Лес обнажен ветвями и потому озлоблен в своей сиюминутной беспомощности на заплутавшего путника. Лес неспокойно-холоден: тени прячутся за стволами, шепчутся серым ветром в сухой листве. Пахнет смертью неспокойно-серой, будто то последняя озлобленная агония. Еще нет тишины, лишь молчание сковывает разум, готовое прорваться в миг криком.

… По краю опушки растет снежноягодник, подобный первому, тайному вестнику зимы. Босая дева в белых тонких одеждах проводит руками по его ветвям. Еще не королева – княжна в отсутствие снега – с тихой улыбкой бродит она по лесу, морозит дыханием оставшиеся на ветвях ягоды, и они становятся подобными крови ее. Ждет, ждет, затаившись под темными сводами времени своего, когда сможет даровать любому смертельную гармонию.

Я выдыхаю слова на страницы, и они приобретают их форму – впитывают их запахи, улавливают их чувства, становятся их шепотом – разбегаются по углам тенями. Но скрыться не могут, и становятся их частью, и вплетаются в канву листов, и живут новой жизнью. Я прошепчу им душу, а страницы дадут им плоть. И потому теплее становится осень, написанная на желтоватом шуршащем пергаменте; и острее становится снег, запечатленный на морозно-белых листах.

Слова подобны тем потертым обложкам, под которыми прячутся – их выцветшим картинам, их истертым углам. Толпятся на узких улочках линеек под изображениями старого Лондона, дуют ветрами под морозными картинами, душат приглушенно-томно под серыми кружевами. Картины те оденут слова в новые наряды, мне останется лишь подвести им красным губы.

Слова не могут жить без формы – иссыхают, рассыпаются; слова не могут жить без своей формы – чахнут, грустят.

Потому для каждой из картин есть у меня особые книги, нежно хранящие их покой. Под старой гравюрой на белых разлинованных черным листах отражаются сны городов, старых улиц и шероховатых домов. Сказки спят в желтых страницах под старыми рисунками нежных красавиц. Голландские натюрморты сокрыли тайны бордовых гостиных и жарко истопленных спален. Лишь только пожухлым листьям ноября и первому тонкому снегу с серого неба укрыться негде, и они терзают мне душу ненаписанными картинами…

Бледная луна над леском,

навевая грёзы, плывёт,

ива над тёмным прудом

неслышные слезы льёт. 

Погасло сердце - и свод

растаял в нежном тумане -

молчанье, молчанье!

[Г.Тракль “Молчание”]

Лунные феи спрятались в занавесях - играют серебряными волосами луны, заплетая их в косы, резвятся в ежевичной ночи. Дуют теплым ветром – задувают свечи и вдыхают серые струйки дыма – тонко тянется вверх, растворяясь под потолком. У них на запястьях есть маленькие колокольчики – они стучатся ими в спешно закрытое окно, а в вязко-синей тишине раздается легкое “динь” и повисает на шелковых лентах их туфель, и растворяется и полнит ночь серебром. И в сердце обрываются ниточки, что всю жизнь были в руках у мастера-Марионеточника; и в сердце пролетает стальной птицей ледяной ветер, и мерзнут кончики пальцев, и от четкости линий резь в глазах. Это за моей душой пришли  маленькие лунные феи: снимут с хрупкого тела тонкую ткань и понесут прочь – вплетать в нежный холод лунного серебра.

…Нет? Не в эту ночь? Так значит завтра или же со следующею полною луной.  Их маленькие пальчики все время жаждут погрузится в мягкий шелк чужих душ – и сегодня они согреются в последнем дыхании кого-то другого – быть может бакалейщика, быть может мистера Л…

Пугать, они любят пугать внезапными порывами ветра и скрипом стекол, шорохом штор и скрипом половиц – задуют свечи и растворятся в лунном свете, лишь слышен легкий перезвон – толи их смех, толи маленькие колокольчики. Они вернутся – завтра, с новою луною – однажды придя, они вернутся, и будут нежно наблюдать за моим сном, и чутко вытягивать мою душу, и уносить, и растворять…

Лунные слезы легких льнущих ко льну сомнамбул.
Ласковая лилейность лилий, влюбленных в плен
Липких зеленых листьев. В волнах полеты камбал,
Плоских, уклонно-телых. И вдалеке - Мадлэн.

Лень разветвлений клена, вылинявшего ало.
Палевые поляны, полные сладких сил.
Лютиковые лютни. В прожилках фьоль опала.
Милая белолебедь в светлом раскрыльи крыл.

Лучше скользить лианно к солнечному Грааалю,
Кроликов ланно-бликих ловко ловить в атлас
Платьев лиловых в блестках. Пламенно лик реалю
И, реализм качеля, плачу печалью глаз.

[И.Северянин “Лунные блики”]

Сейчас он придет, придет и сядет в кресло, и напишет пьесу, и сыграет. В это верят стол и стены, верят бумага и люстра, высокое окно и серое небо в дожде. Придет и отодвинет теплой рукой кресло – кожаная спинка, деревянные подлокотники, и пробежится взглядом по стене. О чем? Да обо всем на свете! О синих пальцах и бордовых розах, белых губах и холодных листьях, серых на сером ветвях и чьих-то глазах…

А потом в театре будет премьера. В театре, что за дверью в детской карусели – так похожа на глазурь на карамели – сиренево-розовая, лимонно-желтая, мятно-салатовая. Жуки и сломанные куклы станут вмиг актерами, а он расскажет все за них. Об утопических видениях черных земель, о кошмарах, что притаились под ногтями пальцев, черной воде и холодных руках. Зрителями будут Мальчик-из-Колодца, Улитка и Королева Котят, и они станут кричать “Браво!”.

…Сейчас он придет, придет, я обещаю, ты только дождись…

Deine Lakaien: White lies

[Ура! Ура!

Трансплантация удалась!

В глубоком-глубоком лесу

Есть больница,

Там маленький доктор меняет сердца влюбленным.]

Белый гулкий кафель ярко-матово отражает свет абсолютной белизны – наши чувства прокипячены и стерильны, операционный стол одинок, а ты жесток, но мы еще не знаем об этом – ведь белый свет врет нам. Моя рука в твоей руке, твоя – в моей, но я хочу убежать; мой голос звучит в твоем, твой – в моем, в ушах, гудит в пространстве, стучит в крови. Я хочу забыть – ты поможешь…

Впрыскиваешь мне под кожу метели и синие снега – чуткий доктор, режешь сердце на ровные кусочки острым скальпелем: здесь нет тебя, здесь не было меня, здесь не будет никого. Лед впивается в кожу, вены лопаются от замерзшей крови – в ней больше нет присутствия тебя. Голос вне, твой теплый голос в пространстве не_меня  - шепчешь на ухо неразборчиво-тихо.

Кафель стерилен, руки белы, чувства обеззаражены. Могу ли я тебя заново?

Спать укладываю слова на бок, глажу по голове, -

пусть сегодня отдохнут от грязных ртов.

Поправляю подушку, укрываю одеялом, -

пусть забудут грязные руки.

А мир вокруг все проще и проще, и кажется,

будто после вон того поворота все поймешь…

Помню, я умела писать.

Я вспоминаю, есть она  – оно, он – слова складывать друг к другу тесно приверженность (привычка, притяжение, способность-склонность?). А она успела убежать, будто глупая девчонка по лужам под дождем босиком, и теперь показывает мне язык из-за угла, строит рожи. Помню, я умела писать что-то.

Я подхожу к ней – к нему – единственному, упоившему до дрожи в коленях – будто сонная, будто иная; пальцы медленно в него вязкого мутно-прозрачного опускаю – погружаю – опускаю – перебираю. И вроде то должно было быть наслажденьем, но мы забыли сие осознать. А он вновь она, и она уже не та, да и я совсем другая. Помню, я умела писать, да не помню что…

Леди Лорелея, что ж вы натворили? Отвернулись, убежали и спрятались в ночи неизвестных лесов. Отринули, оттолкнули тонкими руками – пальцы едва касаются, а боли неисчерпанно  в решительном взгляде.

Ах, леди Лорелея, вы сумели пленить столь многих. Они идут вам на поклон, они несут вам свои души, раскрытые точно свежесрезанные молодые цветы – лепестки пахнут хрупкой нежностью восторженного упоения светом. И радость наполняет их разрезанные на части сердца от вашего взгляда, от вашего слова. Ах, леди Лорелея, вы чертовски изобретательны! А им довольно лишь движения тонких пальцев, перебирающих прохладный ветер.

Отдалились, отстранились, возвели стены холодного стекла – и будто недосягаемое совершенство отныне, будто мертвенно-стылый идол чьих-то безумных метаний во мраке сна. А их, подобных героям Гете, что готовы пройти через лед ада за мечтою, так мало осталось – разуверились в мечтах, разбежались, потерялись, погибли в бою с ветрами, ниспосланными вами. Но вам не ведомы их колкие морозом боли – вы закрыли лицо замерзшими руками, а по щеками тихо катятся слезы.

Ах, леди Лорелея, вам так нужно чье-то чужое, невозможное ныне в себе тепло…