Мне стало случайно, будто не прошло тех лет-месяцев забвения, внезапно и до покалывания в пальцах тебя не хватать. Точнее, я в одно мгновение, навалившееся своею непонятно откуда взявшейся тяжестью, вспомнила, что ты где-то есть и я даже, оказывается, помню, где. Удивительно, но именно так и должно происходить с друзьями, хотя никто из нас никогда не признается другому пусть даже в малой капле чувств, а милым другом я именовала тебя разве что из сарказма. Мне отчего-то вдруг стало не хватать твоей способности впитывать мои слова и обличать их в шелковые белые ленты.
Но когда же я потеряла тебя? Мне все стало ненужным, казалось, будто я живу где-то там в неком “сейчас”, а ты – это там, это прошло, выцвело и выстарело. Или же мне просто было нечего сказать тебе? Ни тебе, ни себе, никому, а потому молчание поселилось в горле, сжало его, не позволяя вырваться хоть звуку. Мне нечего было сказать тебе, и потому я позабыла слова, позабыла мысли.
Смогу ли я сказать тебе сейчас что-либо? Ведь знаешь, мне нужно будет заново учиться говорить с тобой. Быть может мне придется сочинять новые слова, складывая их в новый язык, ведь из прежнего я выросла, позабыла его, кусками старых платьев выбросила. Но что самое тяжелое, мне нужно будет выдумать новые весны и осени, новые письма и новые формы твоих пальцев, ведь прежние уже ни на что не годны, как детское платье. А их, кажется, будто бы давно и нет, а может и не было вовсе. Или же именно о новом цвете твоих глаз покалывает пальцы?

Меня нет, отчего-то меня нет. Где же я? Потерялась, расплескалась, волосами запуталась в на нить солнечных лучей нанизанных бусинах дней. Я завернута в то, что однажды назвали жизнью. Замотана, плотно упакована, перевязана лентами – вырваться бы, разорвать бы бумагу спокойствия. Тихая дева с белыми волосами, ее назвали счастьем, а она сплела свой серый кокон, набросила мне на плечи – собралась впрыскивать медовый яд под кожу. Снимает бледные копии, меняет кровь на воду с сахаром, целует в лоб и отпускает в сон.

Нет, отчего-то меня нет. Растворенная, развеянная ветрами. Я не здесь. Не ищи меня здесь, здесь не я.

У мальчика с лицом полумесяцем под косой звезда, на груди галактики, а в глазах солнце. Солнце ослепляет, выжигает на сетчатке счастье; но у меня глаза из земли, полной глубинными водами.

Das Mädchen im Prinzessinnenkleid, es kratzt so furchtbar am Tod. 
Es huscht ganz blass in Sumpfes Gezeit und springt in den eigenen Tod.
Das Mädchen im Prinzessinnenkleid vergällt in Teufels Gemach. 
Es tränkt sein Kleid in die moderige Luch und stirbt ohne Zank und Gelach`! 
[Angizia: “Das Mädchen Im Prinzessinnenkleid”]

Из-под ноздревато-серого снега протягиваешь свои руки — скрюченные, в синеватых потеках холодной крови. В твоих пустых глазницах талая вода и запутались черные волосы, во рту спасли себя от зимы черви — старого кладбищенского ворона ждет сегодня пир. Отдать бы тебя ему, но вешние воды слезами так тебе к лицу. Мне бы тебя закопать, забросать комьями сырой земли, но твои пальцы так прозрачно тонки, что их бы прижимать к губам, тебя к сердцу прижимать и кружить в вальсах и кадрилях. Мне бы сойти с ума от серых ветров с талых полей, мне бы убить тебя, но ты уже мертва.
Привязать к пальцам ниточки, сыграть тобой в картонном кукольном театре. Я сошью тебе платьице из белого крепа — будешь невестой пропавшего на чужих войнах рыцаря-гармониста. Утру тебе слезы подолами юбок и заведу любовника. Нам бы быть с тобой балеринами из музыкальных шкатулок, кружить под Рахманинова и ненавидеть в тайне друг друга. Но ты знать про меня не знаешь: спишь мирно в шкатулке под апрельскими небесами, а с тела медленно сползает краска.
Мне бы отдать тебя тому рассыпающемуся скелету, что танцует чечетку на соседней могиле — пусть выжмет из тебя остатки твоей безупречности, пусть искромсает твои узкие лодыжки. Но ты для них прекрасная Офелия, они отнесут тебя на ложе из белых могильных цветов и станут петь псалмы. Мне бы убежать, скрыться от этой пляски смерти, выцарапать себе злаза и зашить в грудную клетку водяные лилии. Но ты продолжишь тянуть ко мне серые руки из-под грязного снега, продолжишь душить меня, по ночам пробираясь сквозь мои окна и двери. Оттереть бы со стен твое дыхание, смыть с потолков твои слезы, похоронить бы раз и навсегда под старым дубом. Не ждать в страхе следующих апрелей, не стискивать в ужасе зубы. Забыть бы тебя, забыть.

And all of your nothings
All of your everythings
All of your gods
All of your angels
All of your laws
All of your loves
And all of the dead
Have pity for the dead
[Current 93: “Sleep has his house”]

Все твои рассветы, и все твои тени; все твои трупы и призраки тебя – все, расставленное когда-то аккуратно на ленте времени, смешалось, сместилось, съехалось в одну точку. И ты уже мертва, но твои волосы все также черны, и тебя здесь уже не помнят, но твои прозрачные руки все также сжимают мне горло. Все твои горы, и все твои лодки; весь твой кофе и огромные глаза – тебя нет, нет, нет уже давно, но тебе все равно. Ты была идеальна в своем образе, и те мгновения тебя яркими всполохами остались там, на том отрезке ленты времени. И в них ты жива, и они приходят ко мне ночами, апрелями, слезами в горле. Все перепуталось, все вместе и одновременно теперь. Жестокая, пусть даже мир живых тебе закрыт, ты живешь в моих мыслях, в чужой памяти. Все твои слова, и вся твоя пустота, и вся та боль, что во мне от тебя – забирай, забирай и умирай. Полностью, до конца, до последнего волоса, до последнего воспоминания тебя. Тебя никто не помнит более. Уходи. До завтра. 

В своих руках ты держишь то, что никогда не будет мне принадлежать. Я могу увидеть, коснуться, вдохнуть и даже захотеть, но оно не станет моим, нет. Оно твое всецело: в нем кроется твоя радость, в нем топилась твоя боль, и потому оно проросло в тебя корнями, сплелось с нитями твоей души. Я же не смогу прожить его так оно не станет моим, нет. Я не смею желать его, как ни желала бы я стать еще ближе к тебе. Есть вещи, есть слова, есть музыки и люди, которые твои и моими им не стать. Есть боли, есть любови, которые мне не пережить, не прочувствовать, не стать в них с тобою ближе. Они твои, и мне их нельзя понять. И пусть их порой уже нет, пусть они ушли и они уже не ты, но я не могу разделить их, расставить на ленте с делениями – времени. И они для меня слились, слились в один полный боли и черноты комок, что ты запер внутри себя. Ты не пустишь меня внутрь, а я не смогу эту боль понять.

In your room
Where time stands still
Or moves at your will
Will you let the morning come soon
Or will you leave me lying here

In your room
Where souls disappear
Only you exist here
Will you lead me to your armchair

[Depeche Mode: “In Your Room”]

Ее нет. Она танцевала в твоих снах, а здесь ее нет — серой дымкой рассеялись воспоминания о ней. Растворилось, размешалось черной тушью в воде, и теперь здесь ее нет. Есть лишь запах шелка платья, лишь отблеск глаз в зеркалах на стене. Будто она растворилась в этой комнате, рассеялась по ней серой лунной пылью, вросла в нее корнями волос и ею стала. Ее пальцы видятся тебе в белых костяных клавишах пианино и на резных ручках кресел. Ее звонкий смех слышится в перезвоне хрусталя люстры. А глаза, глаза неотступно следят за тобой из зеркал.

Час настал — и тени на пурпуре солнца он увидал,
Тени истленья на голых ветвях,
В ночь, когда на тёмной ограде запел дрозд,
дух рано умершего в комнате тихо возник.

Золотое облако и время; в одинокую келью
часто ты приглашаешь мёртвого в гости,
доверительно беседуя, бредёшь с ним под вязами,
по теченью зелёной реки.

[Г.Тракль “К рано умершему”]

 Я пишу свои мечты на пожелтевших клочках бумаги и прячу в волосах цвета серой пшеницы — найди их, когда будешь целовать мои локоны. Найди их и сожги, а лучше прочти и забудь. Ведь я так сильно хочу, чтобы ты знал, так сильно, что бегу за тобой, шепчу вслед грустные слова, возвращаю тебя и — молчу. Мои мечты такие тонкие, пахнут корицей и дождем — их нельзя тебе рассказывать, как ни проси, - лишь вдыхать и пальцами впитывать. Вдыхать, и вздыхать, и просить тебя тихо догадываться. Ведь в моих волосах запутались желтые листья — поверти их в пальцах и прочти в них мои сказки.

Мои письма не дойдут до тебя – затеряются по дороге, промокнут в почтовых вагонах, рассыплются, холодными ветрами разметаются по полям. Моих писем не получишь ты – туманным утром не найдешь под дверью, дождливым вечером не заберешь из почтового ящика. Мои письма разлетаются осенними листьями по берегам прудов в парках – шуршат под ногами, и так хочется собрать их, прижать к лицу, вдохнуть их пряный аромат. Будто бы пропитаны они осенью, вытканы из ее иссиня-холодного неба, исписаны ее ярко-горькими лучами. Будто записаны в них все ее дожди и листопады, и мокрые ветви кленов запечатали их сургучом своих листьев. 

Я писала их мокрыми черными веточками, пропитывала их ароматами антоновских яблок.  Я отправляла их тебе с утренними туманами, разливающимися молоком в узких лощинах; я отправляла их с белыми клубами облаков на безмерно синем небе; с порывами ветра, что обнажал ветви деревьев в саду.

Но осень так любит чужие письма – распечатывает и читает за чашкой какао, укутавшись в плед. Мои письма не дойдут до тебя, их нет.