Когда мне кажется, что мир несовершенен,
когда мне хочется кричать и обличать,
я убираю в сердце все мишени
и потихонечку учусь молчать.

Когда - уверенность, что я в сто крат правее,
что прояснит всё мой ответ, и - горячусь,
я многословья складываю веер
и слушать потихонечку учусь.

Когда запутываюсь и в словах и в жизни,
когда добром сластится зло и всё вразнос,
я не ищу себя средь спорных истин,
или уже не Истина - Христос?

Кто знает, что значит:
душа как пустыня,
глаза – как пустые:
не видят, не плачут.
Ни боли.
Ни страха.
Ни сил.
Ни желаний.
Пусть мир – многогранней:
плевать мне с размахом.

Не верю – не в Бога –
в мудрёность о Боге.
Плевал я на многих,
кто ведает много.
В угаре прелюдий
к судьбе, репетиций,
вы – важные птицы,
неважные люди.

Кто знает, что значит
любить нелюбимых.
Как жить на чужбинах,
и – не!как иначе.
И ждать, что раздастся,
как голос за кадром:
“Проснись же! Я рядом,”–
но не – просыпаться.;-)

Смешки (что не яти),
кивки пониманья.
Хорош рисованья:
я вам непонятен.
И сам я – невежда:
душа как пустыня,
и только – святыней –
осталась…
…надежда.

Бесы душу одолели.
И не радует ничто.
И метели еле-еле
подвывают из-за штор.
Одиночеством недужен:
видно, ввек не излечить.
А каскад реклам наружных
сообщает мне, что жить –
надо.
Н-надо…
Только разве..?
Впрочем, что о том.
Молчи.
Ведь куда, брат, безобразней
вешать тело, как ключи.
Свет мой – тьма и тьмы темнее.
На себя строчу извет.
Только чтобы быть честнее,
уходя гасите свет.
Чёрный, белый – краски радуг.
Жизнь – времянка, шапито.
Разобрал её, шараду,
а собрать – ни сё ни то.

От скуки – полночь, месяц, звёзды –
сижу калякаю стишки.
Гирляндой виснут в окна гнёзда,
и бьют в глаза люстр кругляшки.
Перебираю слов копилку,
любуюсь каждым как внове.
И где бы мне достать бутылку,
чтоб закружилось в голове?
Напиться в лом, в хламину, вусмерть.
Сидеть и плакать досветла.
На закусь в зубы мягкий ус вить
и запивать росой стекла…
Потом шептать во вне “на помощь!”
давя и слёзы и смешки…
От скуки – звёзды, месяц, полночь –
сижу калякаю стишки.

Д.Ю.Кораблёву

Было время – умылись водой дождевой.
Будет время – то станет канвою.
Всё ведёт и ведёт нас куда-то конвой.
Всё идём мы, смирясь, под конвоем.

Под конвоем привычек, конвоем услад
мы сплавляемся в быт и страданье.
Вроде всё, как у всех: тот же ад, тот же лад
и живём средь адов и – адами.

Наше прошлое складно ложится в следы
и приводит нас к нам по следам тем.
Если ногу собью я, изменишь ли ты
вслед за мною упрямой константе?

Может, то, что настанет, настанет сейчас –
настоящее, злое, живое.
И мы станем живее, на миг отучась
быть лишь частью слепого конвоя.

Может, вдруг пересилим неведомый страх
и ведомыми быть перестанем
и свободную волю измерим – в шагах,
в такт молитву читая – шагами.

Это время – я чувствую – наше и нам.
Самим Господом данное время.
Его иго – по нашим земным раменам
и легко Его честное бремя.

Звучит нескладно хор недель.
Пора, наверное, к Врачу.
Я дверь не буду рвать с петель.
Я просто помолчу.

И если вызвонят меня:
беги бегмя, мол, – оплачу, -
сожмусь в калачик у огня
и тихо помолчу.

Пусть все идет своей чредой.
Пусть ложь - лжецу и рвань - рвачу.
Четверг пусть будет за средой -
меж ними помолчу.

Для тишины не нужно мест.
Пустое - требует причин.
Уйду под вечер в зимний лес,
и мы с ним помолчим.

Месяц жалкий, месяц лживый
в строчки тянется тоской.
Кто бы был я, покажи мне,
если б не был я такой.

Что ж, тоска, ты дань за счастье,
за уют да за покой.
На руках с дитем качаться
все же лучше, чем – с пивной.

Пахнет детством снег пуховый:
ешь его – и сыт и пьян.
Чтой-т печалью чепуховой
я смущен, коль прав и прям?

Чтой-т так глухо мне и вшиво,
будто продал я кого?..
Только месяц, жалкий, лживый
в строчки тянет рождество.

Будь пьян, безудержно куража,
молитву ль в полночи тая,
я не предал себя, пусть даже
и не всегда я знал, кто я.

Хватая ль время под уздцы,
бессильно ль руки опуская,
я не стремился в подлецы,
хотя туда бы мне – прямая.

Под сроки жизнь свою ломая,
пуская ль годы под откос,
я жил до жизни, понимая,
что жить до смерти – не вопрос.

Дивясь затишью ль облаков,
крутясь под плёткой ли событий,
я не нажил себе врагов,
хотя так жаждалось любить их.

То чудо было мне, то худо.
У каждой сказки свой сюжет.
Я весь как есть. Как был. Как буду.
Меня и не было и нет.

Чернее чёрта стали зимы.
И всё больней скулит душа:
из переулков образиных
мне к образам полей – бежать!
Из площадей уродствоблеска
под храп кобылки – как во сне… –
бежать в родство – ручья, пролеска,
глотая в грудь молитвоснег!

Туда, где слыша елей выдох,
замрешь и станешь ждать – на вдох.
Где настоящее – в касыдах
зиме – душа споет на “ох!”
Где не боясь ни слез ни смеха,
не надо знать – молчать? кричать?
Где стоголосьем дивным эхо
откликнется на “Вашу мать!!!”
Где дол – ладонь в изгибах межин –
гадай озимый урожай!..
Где, как дурак – смешон и смешан,
стою за краем чая край...
И воскресая от причастья,
внимаю тихой глубине
в Живом Творенье соучастья
и в сотворенном новом мне…



Да… меря милые низины,
очнусь от речи торгаша.

Чернее чёрта стали зимы.
И всё больней – моя душа.

Не люблю запоздалую искренность.
И не верю признаньям в любви.
Эта жизнь не игра, а – наигранность.
И я только лишь твой визави.

В этом вальсе вскружившему голову
не предъявишь ни смет и ни слез.
Только – веру до детскости голую
да надежды измученной плес.

Да и Бог с ним: какие тут счеты?
Слава Богу, любил и – смолчал.
И пускай-то теперь виршеплеты
наплетут: мол, совсем одичал.

Не взлюблю запоздалую искренность.
Не поверю признаньям в любви.
Эта жизнь не игра, а – наигранность.
И ты только лишь мой визави.

То ли серое небо впиталось,
что не выпарить баней из пор,
то ли ржавая зимняя талость
разъедает мой рыжий вихор,
не пойму, а пойму – не помилую:
это – вздор, чепуха, бред и дичь!
Одиночеству зиму служилую
прогоняю взашей и опричь!
Ты поди-ка ищи себе данников
в разгулявшемся нынче люду:
от механиков до голоштанников,
среди тех, кто еще на ходу.

Мне с тобой больше нечем беседовать:
губы толстые сжались в струну.
Ты шагай-ка других исповедывать
по проталинному полотну.
Мне тебе больше нечего высказать:
как село, опустела душа.
Что мальчишкой, бывало, не выказать,
то теперь не найти ни шиша.
На стекле остывающем, с сетью –
то ли выдох ловить, то ли мух –
напишу покрепчей междометье,
помолчу – да скажу его вслух.

Когда он оступился и сразу утоп почти по пояс, в голове мелькнула мысль: «Дело – дрянь!»
Нет, конечно, он знал, что… да и дед ни под каким видом не разрешал ходить на Мертвое Болото, но его тянуло туда, как иных манит к себе страсть, а тут еще так давно не бывал в родных краях. И, в конце-то концов, вырос он уже или нет?
Дело дрянь, дрянь дело. Он оглянулся по сторонам – голо. Ну, ничего. Без паники… Как учил дед, он лег плашмя, и попробовал думать. Стало страшно: темная вода оказалась у самого лица. Без паники. Попробовать вытащить одну ногу. Левую. Тихонько…
Болото захлюпало и впитало в себя правую. Бес паники. Рванулся. Мгновение – и он по грудь в чмокающем и булькающем месиве. Холодно. Свело скулы. Стараться не дышать. Мозг залихорадило, злость, обида, должен быть выход. Небо, камыш, далеко. Небо, выход… Отчаяние.
Исподволь тело погружалось в трясину. Дрянь дело. Он успокоился. Так ему показалось. И…
Как-то всегда, почти всегда он знал, что когда-нибудь это произойдет. И никуда не деться от этого. И всегда, как и сейчас, в эту секунду, без особого страха относился к смерти. И всегда знал, что нужно было ему делать в это, «крайнее», время, если оно еще будет оставаться.
Он успокоился и стал молиться. Вначале ему казалось, что вот сейчас непременно произойдет чудо, и кто-нибудь, кто-нибудь окликнет его по имени и спасет. Ему до того в это поверилось, что он поднял одну руку, а другой закрыл рот и нос, все еще стараясь дышать. Прошло мгновение, и тепло молитвы так разлилось по телу, что уже не чувствовался холод болота. Еще дышал. Мгновение – и он подумал, что это ничего страшного, что не спасают, это даже очень должно быть, чтобы помучиться, пострадать. Отчаяние и страх клокотали внутри. Дышать становилось труднее, и вскоре пришлось зажаться ладонью и закрыть глаза. Стало темно. Ударами сердца в голове глухо звучала молитва: Господи, помилуй… От темноты не думалось. Он уже просто стал ждать. Конца. Господи… Еще чуть-чуть. Хотелось заплакать.
Тело затрясло. Господи, началось. Агония. Господи, помилуй. Заложило уши. Господи…

- Эк тебя занесло, - улыбнулся Христос, сжимая закоченевшую руку. – Ты б деда слушал…

В легких легче на выдох стало.
Дворик, дворник, дворняжка – сижу.
Август теплит ступни устало
разомлевших на пыльном пляжу

ног, числом ран и ссадин которых
отмечаются те, кто в пути,
кто стирает мозоли в повторах
и не ведает, что – не летит.

Свист метлы, подгоняющей ветер.
Тот – взбирается – с рук по щекам,
наполняя пространствами – веки,
временами – глаза. По счетам

платит пес, подвывая подлунно:
ему кажется, воет – живет,
и он знает, что дворник неглуп, но
часто трезв и поэтому – жмет.

Двор рассыпан: углы, уголочки, –
и уверенность: если привстать,
и долезть по трубе к уголёчку,
и Творцу прошептать: исполать!

и раздвинуть ладошками дымность,
переевшую туч густоты,
и вдохнуть… то увидишь – Единость:
дворик, дворник, дворняжка и – ты…

А.И.Т.
Не бойся, друже, Бог – с тобою.
Не верь наветам и делам,
и ни хвалам и ни хулам.
Всё отводи простой любовью:
гляди – в сердца: в них – Божий храм.
Своё держи, как Силоам,
теплом Христа, моей мольбою.
Не бойся, друже, Бог – с тобою.

Не бойся, друже, Бог с тобою,
взять на себя ни бой, ни боль,
но не играй чужую роль
и честен будь, прошу, с собою.
Деля с другими хлеб да соль,
ты добротою не неволь.
А – будут в доме лишь обои,
не бойся, друже: Бог – с тобою.

Не бойся, друже. Бог – с тобою.
А коли так, не бойся жить,
но, отмеряя этажи,
ты не спеши вслед за толпою:
промчаться мимо не спеши
случайно встреченной души.
Переплетаясь с ней судьбою,
не бойся, друже: Бог – с тобою…

Пью черный чай, чтобы что-нибудь пить.
Ядерный взрыв в каждой клеточке тела.
Я – на пределе попыток любить.
Но мне не ведом предел у предела.

Дождь ли по коже стучит или Бог.
Где тот цитолог, который ответит?
Кокон – надежный, но все же – острог.
Хрупкие – вены, но все ж-таки – сети.

утро. выхожу из переполненного дома.
в урну вытряхаю содержимое ушей.
чтобы не сойти с утра с ума, душа ведома
стала, как котенок, тишиной средь бердышей
сосен. вверх смотрю, переплетаюсь с небом духом.
солнца и артерий-вен гольфстримы потекли
в сторону одну, и их журчанье слышу ухом
так же, как тогда, когда уходят феврали.
небо залипает, словно клавиши баяна
или ноутбука, в самом мне, том, что внутри,
то ли со вчера или с весны мне страшно пьяно:
путают и путаются все календари…

to Liurada
Небо ночное. Не там, где Весы
чаши наполнили – pro versus contra:
противо-весы, Вселенной ресконтро
(записи – вчерне, затем и косы),
образ тому, кто в отсутствие света
в спальне (июнем затмили стекло)
верит, как в ту же реальность предмета,
в то время, как мне до боли светло.

Небо ночное, как лапник, примято
(в Землю впивается иглами звезд),
стянуто Млечностью наперехлест:
всё, что ни есть, – всё! – едино и свято!
звонкий кузнечик, стрекочущий лето,
поле, планета, как россыпь росы –
стаи галактик… и в стиле либретто
выдумка Бога – созвездье Весы.

И рухнули стены города,
и велико оказалось их падение,
и стою я один в пепелище.
Господи, осуди и забросай меня камнями,
но оставь хоть рабом при Себе,
чтобы хоть краем глаза знать Тебя.

И рухнули стены города,
которые я с такой надеждой строил против Тебя,
за которыми думал укрыться в тепле и покое,
но нет их больше.
Нищ и наг стою, и нет ничего моего,
и сам я не свой, будто и нет меня совсем:
любой подойдет и ударит.

И рухнули стены города,
и нет больше жажды и голода,
потому что нечего мне алкать,
кроме правды Твоей, которую я отбросил.
Стою и не знаю:
жить мне или тихо отойти на Суд Твой.

И рухнули стены города,
и нет мне упования:
ни на друзей моих, что под ними,
ни на себя, потому что твердыми строил их.
Кто я теперь и был ли кем?
Придешь вечерять ко мне, а у меня – пустошь.

И рухнули стены города,
изболелось сердце, ухожу из камней.
Чтобы снова не стоять мне в пепелище,
Господи, будь отечеством мне,
будь друзьями, будь мной.

Что получится, то получится.
Отломи, как краюху, и съешь.
Ты со мной до разлуки попутчица.
Возле крепости сердца – как флешь.
Ты же знаешь, что нам предначертано
быть все время не вместе, а врозь.
И пришла к адресату оферта, но
адресат проигрался насквозь.

Что получится, то получится.
Не такое бывало, кажись.
В руки Богу учиться и мучиться
доверяю младеницу-жизнь…

Вальс-снег к фонарю от подъезда.
Обратно. Как пьяный танцор.
Как волк, в клетке ищущий место.
Как я в сети споров и ссор.
Утихнет – и снова, и снова.
Спина – как струна на изгиб.
Меня пригласив – на полслова,
закружит. И всё. Я погиб.

Ответь же: ты враг или друг мне?
Прижмись иль совсем отпусти.
То жжется, то снова потухнет,
прикрыв, будто птицу в горсти.
Пленен я: шаг влево, шаг вправо…
И в тон – не то смех, не то плач.
Зажат: фолиант – ин-октаво.
Свободен: в веригах – богач…