Давай плести из слов дорогу.
Куда-нибудь, мне все равно.
Но – не к домашнему острогу,
в котором быть не суждено.
И не к угару страсти грешной:
сгорим и – все, и – без следа.
И не на край Земли, конечно.
Куда-нибудь, хоть в никуда.
Давай плести из слов дорогу.
С тобой не надо тишины.
Зачем идем мы понемногу,
никто не знает, даже мы…
Нас не найдут за сетью литер.
Нас не заметят в зебре рифм.
Для нас нет звуков в алфавите.
Но – говорю. Но – говори…
Давай плести из слов дорогу!
Друг к другу: мы так далеки…
Как заклинания, ей-Богу:
из предложений – языки.
Вот – ближе, ближе, возле, рядом…
Дорожки слов пересеклись.
Но – не смолкай, касаясь взглядом
меня: шепчи, кричи, молись…
Ты меня никогда не предай.
Пусть Земля станет плоской, как блюдце,
чтобы смог я к тебе прикоснуться,
уперевшись коленями в край.
И, вращая то блюдце, пускай
те же звезды нам в окна смеются.
Ты меня никогда не предай…
Ты меня никогда не оставь.
Поселись в моем пульсе, в дыханье,
чтобы не было слов расставанья,
если мы, друг от друга отстав,
затеряемся в гуле октав,
нот безверия и колебанья,
ты меня никогда не оставь…
Ты меня никогда не ищи.
Если я не с тобой, значит нету.
И хотя б обойди всю планету,
к тому свету найдешь ли ключи?
Если сердце мое замолчит,
если призвано будет к ответу,
ты меня никогда не ищи…
Вот – ты. Вот – я. Вот – что осталось
от нас, когда мы не смогли
простить друг другу даже малость,
и, взяв по горстке от Земли,
броском вернули ей обратно,
и развернулись: Север-Юг,
не стало нам слегка досадно,
но – смотришь вслед, но – вслед смотрю…
Украдкой, будто бы мы воры:
украли что-то у себя,
уйдя в карман за словом в споры,
любя… и будто не любя.
Зачем? Все просто же, все – просто…
Вот – ты. Вот – я. Чего еще?..
Шагов не досчитаем до ста,
собьем, как дети, сложный счет,
сорвемся с мест, мой друг: к барьеру!
Куда дуэли нам – чисты
друг перед другом за ту веру,
что просто все: вот – я, вот – ты.
Все замерло. Остановилось.
Как снег, но – не касаясь рук.
В каком же сне ты, сделай милость –
скажи, приснилась мне, мой друг?
Знакомства – осень, да и та по
мгновеньям слов скупых в письме.
И, версты меря до этапа,
уже я в мыслях о зиме.
Все кончилось. Остановилось.
Затихло. Только снег висит.
Готовлю душу, словно силос –
без вздоха, к встрече на Руси.
Пощусь, сжимая в легких звуки.
Молюсь по капле из-под век.
Скажи, зачем ты, мне на муки,
явилась поздно, имярек?..
Душа, ранимая, как снег,
мне на ладонь легла.
Был вечер. К другу на ночлег
спешил.
И не было тепла.
Замерз.
Друг растопил камин.
Дал старый плед.
Табак.
Достал стакан.
Присел.
Аминь!
Махнули.
Я разжал кулак.
– Такая, как и мы. Смотри.
И у нее – беда.
И боль.
И декабри внутри…
В ладони талая вода…
– Ну ничего.
Сказал.
А сам
дрожу.
– Пусть так. Не снег.
И подношу ладонь к устам.
И пью.
Теперь она – во мне…
Я тебе расскажу, только ты никому,
никому…, что мне в небе увиделось ночью:
будто все, что просило во мне тишину,
захлебнулось в молитве немой многоточью.
Рот раскрыв, тело спряталось в простынь и так
оставалось смятенным у окон – вне неба,
вспоминало, наверное, тот четвертак,
неумело впихнутый просящему хлеба.
Я тебе расскажу, только ты никому,
никому…, ты меня не осудишь, я знаю,
нас обоих читаю по посту-псалму:
замираю, молчу, провожая слов стаю,
жду весну, жду ответ и надеюсь, курю
(надо бросить; наверное, завтра), вжимаюсь
существом в небо, колкое по ноябрю,
и тебе перед Ним, как священнику, каюсь…
Курю.
Курю.
Не всё же - пить.
Не всё же - будни рифмой лапать.
И, если на Восток лупить,
окажется - на Запад.
Остановись, затихни, Я,
послушай тишину и, много,
увидишь из небытия
у Бога ль ты, убого.
И сколько слов не напиши,
всё будет не о том, не так.
Но от богатств твоей души
получен мной пятак.
Не берегу: отдать сполна,
до капли, до... всю обезбрежить,
так чтоб была обнажена:
ты - Брат мой во Христе же.
И не
крича -
скатиться в хрип,
и не пройти -
сбивая ноги,
листая памяти архив,
найти совсем немногих,
кто не кричал, не рвался, так
же эти будни рифмой лапал,
а после - всё курил табак
под кухонною лампой...
Не надо мною увлекаться:
Я – миг, рожденный быть собой.
Причины нету оставаться:
Я причиню Вам только боль.
Я разрешаю – улетайте
На крыльях, что Вам подарил...
Простите, если что... Прощайте.
Я никогда Вас не любил...
И, скалясь,
искал я
и скалы
меня отпускали
откуда-
-то ссудой:
паскуды!
как души раскалывались.
Вершины, спасите!
Свершилось – посильно...
Но больно,
как словно
засел в сердце острый осколок.
Исколот
и...
сколот,
как часть совершенности,
и скован за огненный дар.
Я –
из людей
Прометей
современности,
но я зол и я стар...
Покиньте.
Покиньте!
Ведь вы все погибнете.
Вы – молоды,
вам еще жить
в общежитии,
может быть, годы.
Когда будет холодно,
я буду годен,
котируясь –
рупь
за каждое
слово...
Адцы отцов – каторги нерв –
комнаты,
где взбиты подушки.
Вверенность пошлых слез, рифм и стерв,
где ударенья рушат на душки.
Лезут в Исусы, лезут с ушами.
Режут по бритве с гноем из ран.
Вы раз ужалили, вы разрушали,
певчие слуги, ангелы рам.
Нам!
не хватало крыльев и окон –
бились о стены, кушая труп.
И упивались язвой, как соком.
И убивались в цветах мимо рук…
Гуляла вечность на ладони.
Цыганка предсказала боль.
Закат живет по аксиоме,
а я в теории живой.
Обман с жидовскими устами
мне предлагает пир чумой:
искупленная кровь Христами,
тюрьма стесняющей сумой.
Я выбрал смерть. И верность связок,
покрытых сталью гильотин.
Мой табор – в небо с гулким лязгом!
Я предпочел верстать один.
Мне сдельно заплатили ложью
под соусом обетов “стать”.
И на плечо
рука
положена
да стерлась на крыле печать.
Меня спасают только письма –
а честным быть невмоготу!–
полуживой моей отчизне,
где пахнет злобой за версту,
где в душу лезут
с сапогами!
а я люблю весенний срыв!
и быть с тобой в единой драме,
не ведая предел игры…
Мы будем вместе. Я не связан.
И пусть нас гонят за флажки.
И нам я не был недосказан.
И пошлы лишние стишки.
Я живу со смазливой старухой,
нагноившейся раной у глаз.
Я кочую на балы из кухонь.
И от слез получаю оргазм.
Натравив на вечор опохмелья:
эти сумерки в крови зарниц.
Клоунада.
И я в ней осмеян
перебитой синицей из спиц.
У России я нищий младенец
из бомжатника ваших мерил.
По-над дома скосившейся тенью
отделяюсь асфальтом из рифм.
И, проплыв сквозь друзей к сточной яме,
попадаю к старухе в метро,
где от пятен в труп похотью тянет:
склеротичная святость на гроб!
И вдруг жалки становятся спазмы
вдохновенья, порывов, весны…
Я такой же, как в юности, праздный.
Только вечности мне не нужны…
Про меня все написано после:
я родился задолго до вас.
Мне не голодно здесь.
И не пост ли?
утро гемоглобином воздаст.
И потеряны пульсы рассветом.
Я срываюсь на крик за двоих,
составляя логически смету
на ремонт, избегая ворих.
Только в прошлом уже я ворован.
Я живу, а смазливая блядь
в ухо дышит дыханием ровным.
???
Стосковались глаза по поминкам,
а надо выдавливать смех,
распят, а раз спят, то не видно
удачные годы утех
у тех, кто остался со мною,
не я заподозрил гнилье:
я ночью на паперти ною,
отблевывая несвое.
Стосковалась рука по стакану
да черному хлебу над ним,
К Декану Вселенной я кану
вымаливать старые дни,
одни мы – ханжа и апостол,
одни: распоясалась боль,
растравливая девяносто
из ста черно-белых – толпой.
Стосковалось...
А мне стосковалось!
Ты рядом и зря да тоска.
Мое безразличье сковало.
Мессира Воланда рука.
Рукав застегнули по пальцы.
Да капает на пол рубин.
Видать все и как ни старайся.
Не будешь любимым любим.
Заскрипит пружиною
сердце под ребром.
Мыться с нелюбимою
во святой воде.
Второпях по долгому.
Долго ль быть вором?
Долг отдать, юдоль – кому?
Только б зарадеть.
Спицы под рубахою.
Механизм не в такт.
Так давай забахаем
на предсмертный вальс.
Взбеленился бешенным
на сносях дурак.
Родиться б родешенным,
только б не ковал.
А ковыль занюхана
до корней в земле.
Память убаюкана
строчками в тетрадь.
Мы любили вороном
в триста с лишним лет,
на четыре стороны
отправляясь врать.
Ложь в слезах колотится,
спазменна гортань.
А у нас так водится,
чтобы до конца.
Врассыпную, вместе ли –
другом-братом стань.
Да святых развесили,
выводя с кольца.
Раньше поэтапенно,
ныне у подлиз.
Раньше было “abermaht!”,
а теперь у птиц
ищем покаяния,
счастье сдав в штрафбат,
и колесованием
покупая лад.
Заскрипит пружиною
сердце на руке.
Дозой лошадиною
в горло впрыснем яд!
Чтобы не оралося
с верой налегке.
Чтобы добрый малый с “я”
стал под травы смят.
Молва.
Молитва.
Грех.
И Каин.
Из прочих битв
уже раскаян.
Распят
в распятье
вверх
ногами.
В мирском проклятье
в сердце – камень.
Спаси.
Я плачу
возле
детства.
Я счастлив, мальчик,
что отец Вам.
Я рад.
Я весел.
Я –
всесилен.
Из прочих песен,
многих жилин.
Но я
отец Вам
и
мирянин.
Мне не по средствам,
будь ты ранен.
Мне жаль.
Мне больно.
Нà крест
в бок и
так хлебосольно
после в Боги.
Я плачу.
Слышишь?
возле
детства.
И не попишешь,
что отец Вам…
Молва.
Молитва.
– Все,
что можно
средь прочих битв
шептать о прошлом.
Мне пусто...
Друг не отражен в окне.
Секунды умаляют вдохновенье.
как пошло,
подло чувствую я время,
как будто не тебе дожить,
а мне...
Сжимать виски в надежде –
ну хоть слово!..
Все переменится наутро –
и опять
мы будем говорить: не ново...
Но не с чего мне более начать,
как с этого:
мне пусто!
– это мука?–
Больно!..
Сколько можно в крик
кричать и в тишину не говорить ни звука.
И заключать бессмысленно пари
я проигрался и...
мне пусто.
Тупеющая скука на руках
меня – в дома, тебя приводит в чувства.
Два –
неудачливые!–
игрока...
Обжигают пальцы-нервы
Лик погибшего Христа.
И хрипит бумажной верой
горло разобщенных стад.
Каждодневное – предатель
скрутит ногти по плечо.
Мой раскаянный Создатель,
убивай еще… еще!
Матерям сожженным – письма:
пепел в волосах – и днесь:
пир – чума, весна – и тризна:
Плоть Христову должно съесть…
Иглы циркулей бьют в вены
и разжиженность ночей.
Я твой предпоследний, верный.
Только здесь уже ничей.
Мне не важно – в глотку слезы:
верность – крылья на гвоздях.
Попривыкли, сжились розно.
Я – как юность – на сносях.
Сжились жилы, стерлись нервы.
Я погиб от рук Христа.
и хрипит бумажной верой
горло разобщенных стад.
Ты стаей старлейной
растаешь с таро,
и скажешь “старо”,
считав в бакалейной
построчную сдачу
просроченным сном,
и ждать станешь с ном-
ером, что оплачен.
Мне жалко портье…
Ты точно гадалка
и точка и я;
портье – грубиян;
мне шатко и валко;
а может быть, в кофе?
сгущенном на дне
ты – все обо мне
в рождественском гольфе.
И стол в феврале…
Ты – разность обоих,
разрозненных днем,
и Бог отстранен,
сошедши с обоев
в икону над лампой;
мне пошло от слов;
ты – смятое зло
и снятое слабо.
Но… память – adieux.
