Я его ненавижу. Я ненавижу его до такой степени, что не понимаю, почему я до сих пор не взорвалась от злости, не рассыпалась на кусочки от этой огромной беспомощной ненависти.
Не хочу ничего знать. Мне гадко думать о нем. О том, что он где-то влачит свое жалкое убогое глистоподобное существование. Я сдерживаю скверные слова, нет, не могу их сдерживать – придурошный говноед, пидорестический хуесос, вжопуебанный баран… Это все про него. Он – отвратная никчемная тварь. Такие как он должны валяться в канализации, еще будучи мелкими зародышами. Как же неправ был его отец, отговорив его мать сделать единственно правильную вещь в таком случае – аборт. По своей сути он так и остался недоабортированным дохлым зародышем, плывущим по течению в реках фекалий, которые он сам производит в посильных количествах.
Удивляет недоумение моих друзей: он не дает о себе знать? Как ты думаешь, неужели ему до такой степени все равно? Меня смешит предположение: Ну, если он вас увидит, то может быть он изменится, он же должен испытывать хоть какие-то чувства!? Не говорите так… Поймите: он сам - дохлый зародыш. Он умеет испытывать чувства только к себе подобным дохлым зародышам – к событиям, которые могли случиться в его жизни и не случились, к персонажам, которые могли жить и были им самим абортированы из его дохло-зародышевой жизни, к выкидышам чувств, которые не могли себя проявить из-за его недоразвитости.
Единственное, что я могу сделать: отстраниться от размышлений о своей ненависти. Я не хочу ничего знать.
В нем нет ничего своего – потому что он дерьмо. Вы задумывались, что такое дерьмо? Это лакомые кусочки вкусной пищи, съеденные нами с аппетитом, а после пережеванные и обработанные желудочным соком и желчью. Он - кусок такого дерьма, а именно - переваренные мысли его друга, родителей, любовниц… Ничего своего, кроме мерзкого желудочного сока, при помощи которого можно лишь превращать себя самое в дерьмо.
Некоторые мои знакомые, некоторые из любящих правду отморозков, спрашивают меня: может набить ему морду? Въебать ему по яйцам, отхуярить по печени и почкам, распиздить харю. Я благородно отвечаю: нет, он сам сдохнет. И лишь иногда в своих черных мыслях, оставшись наедине с бессонницей, я представляю себе, как его приносят мне – связанного и уже изрядно избитого. Я достаю маленький перочинный ножичек и начинаю отрезать от него маленькие кусочки. Тупым ножиком со скрипом с некоторым усилием и усердием я отпиливаю все его выступающие части – сначала уши и нос, потом выкалываю его подслеповатые глаза, кручу ножом в анальном отверстии, всаживаю лезвие в его дряблый живот, слыша хлюпанье разрывающихся кишок. Увы, с его ущербными мелкими половыми органами расправились еще те, кто принес мне его, и мне остается лишь одно удовольствие – расковырять мочеточный канал до самого мочевого пузыря, чтобы из этого глистоподобного человека вытекло все – кровь, моча и кал, противные субстанции, но не настолько тошнотворные как он сам.
И в конце моих фантазий он остается живым. Пусть он живет такой жизнью, какая она у него станет, после подобных моих операций. Это справедливо, хоть и негуманно. Хотя, по моему глубокому убеждению, в гораздо большей степени негуманно лишать человека жизни.
Даже если он хотел лишить жизни моего ребенка.
Не хочу ничего знать.
