Начало здесь

Сегодня — 76 лет Александру Кушнеру, одному из лучших поэтов современности.

 

Каких только задач мы не ставим перед поэзией! Она должна и воспитывать читателя, и вести его за собой, и бичевать недостатки, и «жечь глаголом», отражать, откликаться, призывать, воспевать… Но забываем самое главное. Поэзия – это наша память о том, какой бывает жизнь в лучшие свои минуты.

 

Придешь домой, шурша плащом,
Стирая дождь со щек.
Таинственна ли жизнь еще?
Таинственна еще.

 

 

Поэзия – это аккумулятор счастья, сгусток энергии, ее накопитель. Эту энергию поэт вложил в свои стихи, и мы получаем ее спустя много лет из стихотворных строк.

«Стихи — это радость»

 

А. Кушнер не знает, что такое творческий кризис, простой, муки творчества. Он не понимает слов Блока: «Для одних ты и Муза, и чудо, для меня ты – мученье и ад». Считает, что Блок написал их для красного словца. Для него писание стихов – это абсолютно счастливое времяпрепровождение. В письме от 4 апреля 2004-го он писал мне: «Может быть, эти замечания Вам пригодятся в Вашей дальнейшей работе. Впрочем, «работа» – не вполне удачное слово, ведь стихи – это радость прежде всего. Пусть ее будет у Вас как можно больше!» И я с ним совершенно согласна, стихи – это радость. Мир подробен, детален, пестр, неожидан, и поэзия разлита в нем, включена в него повсеместно.

 

 

Кушнер – поэт текущей жизни. Он утверждает именно сей миг, сей час, сей день, пытаясь уловить его вкус и смысл. В его стихах теснятся вещи, пейзажи, мелочи жизни. Сколько тут всякого сора!

 

Сентябрь выметает широкой метлой
Жучков, паучков с паутиной сквозной,
Истерзанных бабочек, ссохшихся ос,
На сломанных крыльях разбитых стрекоз,
Их круглые линзы, бинокли, очки,
Чешуйки, распорки, густую пыльцу,
Их усики, лапки, зацепки, крючки,
Оборки, которые были к лицу…

 

Все это – «счастья неприбранный вид». Такая поэзия помогает нам воспринимать жизнь не только умом и воображением, но и глазами, кожей, слухом, всеми органами чувств.

 

«Без быта нет жизни»

 

Книги Кушнера скромны и негромки. Критики ругали его за «мелкотемье». Иронизировали: описывает графин с водой, стакан, вазу, сахарницу, микроскоп, школьную готовальню – нашел темы! Газетных романтиков это раздражало. Но то было не собирание мелочей, а выбор иного ракурса, поиск предметных связей с миром, попытка проявить поэтичность простой вещи, обыденной ситуации.
 Мне раньше казалось: как он не боится включать в стихи то, что, вроде бы, им совершенно противопоказано? Вот Кушнер пишет о поездке зимой на дачу:

 

Не для того, чтоб в поле вырваться,–
А по причине воровства:
Забрали супницу и мыльницу,
Насос и вывезли дрова.

 

Как его служение муз терпит эту суету – супницы, мыльницы! Ведь поэт, казалось бы, должен быть выше всей этой прозы быта. Как там у Ахмадулиной: «Я отпускаю зонт и не смотрю, как будет он использовать свободу…» Вот истинно поэтическое поведение!
Но Кушнер не хочет быть выше. «Без быта нет жизни, – говорит он в интервью, – быт и бытие – слова однокоренные. Считающий себя выше быта просто перекладывает часть своей ноши на плечи близких, а сам идет налегке. Любить эту сторону жизни трудно, но и презирать ее глупо».
Подробности быта, введенные Кушнером в стихи, делают их убедительными, достоверными. Его поэтический мир – это мир живых, одушевленных вещей, почти его самостоятельных персонажей.

 

Граненый столбик, простачок,
Среди других посуд
Он тем хорош, что одинок,
Такой простой сосуд!

 

Собрание лучей дневных!
И вот, куда ни встань,
Сверкает ярче остальных
Не та, так эта грань.

(«Стакан»)

 

 

Он видит «небо в алмазах» даже там, где его трудно предположить: например, в такой сугубо прозаической вещи, как домашняя пыль:

 

Вдоль полок палец по привычке
Скользит во власти забытья.
Как хорошо лежат частички
Таинственного бытия,
Реснички, ниточки, ворсинки…
Как нежен хаос, волокнист!

 

Даже нудные домашние обязанности рождают в его душе высокий восторг, непонятный нам, простым смертным:

 

Сторожить молоко я поставлен тобой,
Потому что оно норовит убежать…

 

Поэт увлеченно наблюдает за жизнью молочной поверхности:

 

Надувается, сердится, как же! пропасть
Так легко… сколько всхлипов, и гневных гримас,
И припухлостей… пенная, белая страсть,
Как морская волна, окатившая нас.

 

(Значит, молоко все-таки убежало). А как упоенно поэт моет посуду!

 

Тарелку мыл под быстрою струей
И все отмыть с нее хотел цветочек,
Приняв его за крошку, за сырой
Клочок еды – одной из проволочек
В ряду заминок эта тень была
Рассеянности, жизнь одолевавшей…
Смыть, смыть, стереть, добраться добела,
До сути, нам сквозь сумрак просиявшей.

 

Поражает это неистощимое умение изумляться привычным предметам быта, извлекать радость из малого, повседневного:

 

Скатерть, радость, благодать!
За обедом с проволочкой
Под столом люблю сгибать
Край ее с машинной строчкой.

 

Поэт видит, различает в этих простых предметах такие грани, горизонты, которые нам и не снились, они вызывают в нем бурю эмоций, ассоциаций, мыслей.

 

Вода в графине – чудо из чудес,
Прозрачный шар, задержанный в паденье!

 

 

Вот так из осколков повседневных впечатлений создавалась целостная картина мира в зеркале поэзии. И я, начитавшись стихов Кушнера, ловила себя на том, что у меня уже не поднимается рука бестрепетно стирать пыль, в которой вижу теперь «частички таинственного бытия», я завороженно слежу за бурной жизнью закипающего молока, после чего исступленно мою плиту, стремясь «добраться добела, до сути, нам сквозь сумрак просиявшей…» «Вот что Вы творите своими стихами!» – посетовала я в очередном письме поэту. А если серьезно – я училась видеть, слышать, чувствовать, как впервые.

 

«Времена не выбирают. В них живут и умирают»

 

Существовать, несмотря на подстерегающие страдания – это редкая удача, выпавшая на долю человека, пусть она и не может длиться вечно. «Нам пригласительный билет на пир вручен, нас просит облако дожить до юбилея». Но понимание это дается долгим и трудным опытом.

 

Смысл жизни – в жизни, в ней самой,
В листве, с ее подвижной тьмой,
Что нашей смуте неподвластна,
В волненье, в пенье за стеной.
Но это в юности неясно.
Лет двадцать пять должно пройти,
Душа, цепляясь по пути
За все, что высилось и висло,
Цвело и никло, дорасти
Сумеет, нехотя, до смысла.

 

Так медленно, недоверчиво, отвлекаемый трудностями и горем, «нехотя» учится человек радости бытия. По Кушнеру, жизнь прекрасна, сам факт жизни уже чудесен. «Обычной жизнью названное чудо».

 

Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом
Волоокой сирени, что большего счастья не надо.
Куст высок, и на столик ложится пятно за пятном.
Ах, какая пятнистая, в мелких заплатах, прохлада!

 

Круглый мраморный столик не лед ли сумел расколоть,
И как будто изглодана зимнею стужей окружность.
Эта тень так прекрасна сама по себе, что Господь
Устранился бы, верно, свою ощущая ненужность.

 

 

 

Кушнер живет настоящим. «Аналогий с прошлым веком не хочу как с прошлым снегом»,– пишет он. В противовес всем анафемам нынешнему веку он заявляет: «Времена не выбирают. В них живут и умирают». И в прошлых веках было много дурного и страшного: ужасы революций, истребительных войн и концлагерей, эпидемии чумы и проказы, голод и холод. Сколько людей было погублено и замучено в прошлом веке, любой из них охотно поменялся бы с нами судьбой. Нам повезло уже в том, что мы живем.

 

На Земле – глубокие сомненья,
Все глядит в тысячелетний мрак.
Странный миг. И все-таки везенье.
Ни за что везенье, просто так!

 

Надо ценить жизнь – кричит каждая его строчка, – ценить каждый ее миг. Мужество и мудрость не в том, чтобы вернуть Творцу билет, а в том, чтобы сделать жизнь интересной и радостной, реализовать в ней себя. Это трудно, особенно в России, где, кроме метафизической бездны, тебя подстерегают на каждом шагу вполне реальные пропасти и провалы, колдобины и катастрофы, где даже безмятежный сон на чистой простыне в собственном доме еще недавно был великой роскошью.

 

И если спишь на чистой простыне,
И если свеж и тверд пододеяльник,
И если спишь, и если в тишине
И в темноте, и сам себе начальник,
И если ночь, как сказано, нежна,
И если спишь, и если дверь входную
Закрыл на ключ, и если не слышна
Чужая речь, и музыка ночную
Не соблазняет счастьем тишину,
И не срывают с криком одеяло,
И если спишь, и если к полотну
Припав щекой, с подтеками крахмала,
С крахмальной складкой, вдавленной в висок, –
Под утюгом так высохла, на солнце? –
И если пальцев белый табунок
На простыне доверчиво пасется,
И не трясут за теплое плечо,
Не подступают с окриком и лаем,
И если спишь – чего тебе еще?
Чего еще? Мы большего не знаем.

 

Мне хотелось бы закончить словами Бориса Рыжего из его письма к А. Кушнеру, с которыми я полностью согласна: «Там, где речь идёт о поэте Вашей величины, следует говорить о стране, времени и человеке, ибо последние и являются главной составляющей поэта. Ваши стихи помогают жить, дышать, ведь это так просто, ведь лучшего о стихах сказать нельзя...»

 

 

Вот ссылка на прошлогодний пост об Александре Кушнере к его юбилею, где я писала о нём то, что не вошло в этот: http://nmkravchenko.livejournal.com/35912.html

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/143573.html

 

 

 

 

 

Начало здесь

Последнее стихотворение Блока, написанное 15 марта 1921 года, – “Как всегда, были смешаны чувства...”.

 

А. Блок и К. Чуковский

 

К. Чуковский отмечает в своём дневнике, что оно возникло у него на глазах: “Оно было создано в 1921 году на заседании “Всемирной”, во время нудного витиеватого доклада, который явно угнетал его своим претенциозным пустословием. Чтобы дать ему возможность отвлечься от слушания этих учёных банальностей, я пододвинул к нему свой альманах и сказал: “Напишите стихи”. Он тихо спросил: “О чём?” Я сказал: “Хотя бы о вчерашнем”.
Накануне они блуждали по весеннему Питеру и встретили в одном из учреждений дочь знаменитого анархиста Кропоткина, с которой Чуковский был издавна знаком. Об этой встрече Блок написал в своём последнем экспромте:

 

Как всегда, были смешаны чувства,
таял снег, и Кронштадт палил.
Мы из лавки Дома искусства
на Дворцовую площадь брели...

 

Вдруг – среди приёмной советской,
где “все могут быть сожжены”, *–
смех, и брови, и говор светский
этой древней Рюриковны.

 

Последняя стихотворная строка поэта: “Мне пусто, мне постыло жить!”

 

 

Последнее стихотворение И. Анненского “Моя тоска” было написано 12 ноября 1909 года и опубликовано уже после смерти.

Незадолго до этого он беседовал с М. Кузминым в редакции “Аполлона” о сущности любви и её формах. Вскоре он написал стихотворение, посвящённое М. Кузмину, на тему, затронутую в их споре. Заканчивалось оно так:

 

Я выдумал её – и всё ж она виденье.
Я не люблю её – и мне она близка.
Недоумелая, моё недоуменье,
всегда весёлая, она моя тоска.

 

 

В этом стихотворении есть строки, которые очень точно отражают ажурный склад души Анненского, не совместимый с грубыми реалиями мира. Внутренне одинокий, ищущий выхода из своего одиночества, поэт не находил в себе сил для жизни и с безумной завистью смотрел на живую жизнь, проходившую стороной.

 

Да и при чём бы здесь недоуменья были –
любовь ведь светлая, она кристалл, эфир...
Моя ж безлюбая – дрожит, как лошадь в мыле!
Ей – пир отравленный, мошеннический пир!

 

В этом последнем стихотворении поэта отразилась его трагедия несостоявшейся, в сущности, непрожитой жизни.

Последнее  стихотворение Фёдора Тютчева было написано в 1869 году.

 

 

После третьего инсульта доктора уверяли, что Тютчеву осталось жить день-два. Он прожил ещё три недели. Последним его стихотворением было это:

Если смерть есть ночь, если жизнь есть день —
Ах, умаял он, пестрый день, меня!..
И сгущается надо мною тень,
Ко сну клонится голова моя...

Обессиленный, отдаюсь ему...
Но всё грезится сквозь немую тьму —
Где-то там, над ней, ясный день блестит
И незримый хор о любви гремит...

 

М. Волошин написал своё последнее стихотворение в Коктебеле за год до смерти в 1931 году, посвятив его микробиологу профессору С.И. Златогорову, организатору и участнику экспедиции по борьбе с чумой и холерой, который был арестован в марте 31-го и умер в тюремной больнице.

 

 

Революция губит лучших,
самых чистых и самых святых,
чтоб, зажав в тенетах паучьих,
надругаться, высосать их.

Здесь слышны отголоски крамольных мыслей Волошина, знакомых нам по его поэме “Россия”, которую Евтушенко называл лучшим учебником русской истории.
Последние стихи В. Ходасевича, написанные в 1938 году, посвящены четырёхстопному ямбу.

 

 

Из памяти изгрызли годы,
за что и кто в Хотине пал,
но первый звук Хотинской оды
нам первым криком жизни стал.

В этом стихотворении отчётливо звучит мысль о могучей, победительной силе исторического сознания, позволяющего даже в самые трудные минуты ощущать себя частью великой русской культуры, чувствовать за своей спиной пение ямба, веяние оды, гул времени.
Последнее стихотворение Ивана Елагина – “Гоголь”, написанное под впечатлением картины русского художника Владимира Шаталова “Портрет Гоголя”.

 

 

 

Стихотворение было написано поэтом при смерти в конце 1986 года. Он лечился амбулаторно от рака поджелудочной железы, и жил в доме Шаталова, который как раз закончил этот портрет. Опубликовано посмертно.

 

Пока что не было и нет
Похожего, подобного,
Вот этот Гоголя портрет –
Он и плита надгробная.

 

Портрет, что Гоголю под стать,
Он – Гоголева исповедь,
Его в душе воссоздавать,
А не в музее выставить,

 

Его не только теплота
Высокой кисти трогала,
Но угнездились в нем места
Из переписки Гоголя.

 

И Гоголь тут – такой как есть,
Извечный Гоголь, подлинный,
Как птица насторожен весь,
Как птица весь нахохленный.

 

И это Гоголь наших бед,
За ним толпятся избы ведь
И тройка мчит, чтоб целый свет
Из-под копыт забрызгивать,

 

Или затем, чтоб высечь свет,
Копыта сеют искры ведь!
О Русь, какой ты дашь ответ
На Гоголеву исповедь?

 

Иль у тебя ответа нет,
Кто грешник, а кто праведник?
Есть только Гоголя портрет.
Он и портрет, и памятник.

 

Прощаясь с Шаталовым, Елагин сказал: «Я рад, что кончаю жизнь не плачем о себе, а стихотворением о Гоголе».

 

 

.

Внебрачный сын Николая Гумилёва Орест Высотский приводит в своих воспоминаниях (“Николай Гумилёв глазами сына” М., “Молодая гвардия”, 2004”) последнее стихотворение отца, датированное августом 1921-го, адресат которого не установлен:

 

После стольких лет
я пришёл назад,
но изгнанник я,
и за мной следят.

 

– Я ждала тебя
столько долгих лет!
Для любви моей
расстоянья нет.

 

– В стороне чужой
жизнь прошла моя,
как украли жизнь,
не заметил я.

 

– Жизнь моя была
сладостною мне,
я ждала тебя,
видела во сне.

 

Смерть в дому моём
и в дому твоём.
– Ничего, что смерть,
если мы вдвоём.

 

Однако есть основания полагать, что было ещё одно стихотворение Гумилёва, записанное им на стене камеры Кронштадтской крепости, где он провёл последнюю ночь перед расстрелом.

 

 

В час вечерний, в час заката
каравеллою крылатой
проплывает Петроград.
И горит на рдяном диске
ангел твой на обелиске,
словно солнца младший брат.

 

Я не трушу, я спокоен,
я поэт, моряк и воин –
не поддамся палачу.
Пусть клеймят клеймом позорным –
знаю, сгустком крови чёрным
за свободу я плачу.

 

За стихи и за отвагу,
за сонеты и за шпагу...
Знаю, строгий город мой
в час вечерний, в час заката
каравеллою крылатой
отведёт меня домой.

 

 

Композитор Пётр Старчик положил эти стихи на музыку, и Максим Кривошеев исполнял её на своих концертах:

 

 

http://rutube.ru/video/f0d8a192bd57beec0db7f0a37222ea0f/

 

 

Последнее стихотворение Игоря Северянина 1941 года адресовано первой жене Фелиссе Круут, с которой он расстался в 1930-м.

 

 

С тех пор он жил в Таллине с новой спутницей Верой Коренди. Но в конце жизни его мысли всё чаще возвращались в прежние годы, связанные с рыбацким посёлком Тойла, где прошла его молодость. Видимо, он сожалел о совершённой ошибке.

 

 

Нас двадцать лет связуют – жизни треть,
и ты мне дорога совсем особо,
я при тебе хотел бы умереть,
любовь моя воистину до гроба.

 

Заканчивается это довольно длинное стихотворение так:

 

Одна мечта: вернуться бы к тебе,
о, невознаградимая утрата!
В богоспасаемой моей судьбе
ты героиня Гёте, ты – Сперата.

 

Последнее из известных стихотворений О. Мандельштама написано в Воронеже в мае 1937-го. Это “Как по улицам Киева-Вия...”, посвящённое Надежде Мандельштам.

 

Последнее стихотворение Б. Пастернака, написанное в январе 1959 года, называется “Единственные дни”. Последняя его строфа:

 

И полусонным стрелкам лень
ворочаться на циферблате.
И дольше века длится день,
и не кончается объятье.

 

Тем же январём 59-го датировано и написанное чуть раньше, далеко не такое умиротворённое – “Нобелевская премия” (“Я пропал, как зверь в загоне...”). Но в феврале были дописаны ещё две строфы в конце, так что это стихотворение можно считать более поздним:

 

Всё тесней кольцо облавы,
и другому я виной:
нет руки со мною правой,
друга сердца нет со мной!

 

А с такой петлёй у горла
я б хотел ещё пока,
чтобы слёзы мне утёрла
правая моя рука.

 

Эти две строфы, связанные с эпизодом в отношениях Пастернака с О. Ивинской, были им потом в беловой тетради заклеены.

Одно из последних (скорее всего, последнее) стихотворение Георгия Иванова – о недолговечности человеческого бытия:

 

 

Поговори со мной ещё немного,
не засыпай до утренней зари.
Уже кончается моя дорога,
о, говори со мною, говори!

 

Пускай прелестных звуков столкновенье,
картавый, лёгкий голос твой
преобразит стихотворенье
последнее, написанное мной.

 

 

Стихотворение адресовано жене Ирине Одоевцевой.

Страшное и лёгкое одновременно, оно соединяет здесь прошлое с будущим, живого с мертвецом, поэта с человеком.

Арсений Тарковский, сам того не ведая, вызвал к жизни стихотворение М. Цветаевой, оказавшееся последним.

 

 

У кого-то в гостях он прочёл своё скорбное стихотворение, обращённое к дорогой ушедшей тени: “Стол накрыт на шестерых...”. На Марину оно произвело неожиданно шоковое впечатление. В простеньком стихе Тарковского – явном подражании Ахматовой (“Там шесть приборов стоят на столе, и один только пуст прибор” – “Новогодняя баллада”) – Цветаева вычитала своё, наболевшее. “Стол накрыт на шестерых”: близких, родных. Ждут шестого – шестую – ту, что ушла, умерла 12 лет назад (у Ахматовой, напротив, пустой прибор поставлен тому, “кого ещё с нами нет”, то есть ещё живому, ибо за новогодним столом – ушедшие, тени). 6 марта 1941 года Цветаева пишет ответное стихотворение Арсению Тарковскому – своей последней любви – исполненное горечи, обиды, упрёка:

 

 

 

Всё повторяю первый стих
и всё переправляю слово:
“Я стол накрыл на шестерых”.
Ты одного забыл – седьмого.

 

Ты стол накрыл на шестерых,
но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых –
быть призраком хочу – с твоими,

 

своими... Робкая, как вор,
о – ни души не задевая! –
за непоставленный прибор
сажусь незваная, седьмая.

 

Раз! опрокинула стакан!
И всё, что жаждало пролиться, –
вся соль из глаз, вся кровь из ран –
со скатерти – на половицы.

 

И – гроба нет! Разлуки нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть – на свадебный обед,
я – жизнь, пришедшая на ужин.

 

Никто: не брат, не сын, не муж,
не друг, и всё же укоряю:
ты, стол накрывший на шесть душ,
меня не посадивший с краю.

 

Эти стихи были написаны Цветаевой за полгода до самоубийства. В особую группу можно выделить последние (прощальные) стихи поэтов-самоубийц (Есенин, Маяковский), стихи поэтов, знавших о своей смерти или предчувствовавших её. Это стихи о предсмертной тоске, о расставании с жизнью.

Последнее стихотворение А. Фета написано 15 сентября 1892 года, за два месяца до кончины:

 

 

Тяжело в ночной тиши
выносить тоску души
пред безглазым домовым,
тёмным призраком немым,
как стихийная волна
над душой одна вольна.

 

Но зато люблю я днём,
как замолкнет всё кругом,
различать, раздумья полн,
тихий плеск житейских волн.
Не меня гнетёт волна,
мысль свежа, душа вольна;
каждый миг сказать хочу:
“Это я!” Но я молчу.

 

Последнее стихотворение Райнера Марии Рильке, умершего от лейкемии в декабре 1926 года, позволяет понять, как мучительно протекала болезнь. Последняя запись в записной книжке: “Пусть завершит мученье тканей тела последняя губительная боль”.

 

Николай Заболоцкий ещё в ноябре 1947-го года напишет одно из лучших своих стихотворений “Завещание”, в котором выразит свою давнюю выстраданную мысль о посмертном существовании человека (“Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя...”).

 

 

Но после него поэту будет суждено прожить ещё 11 лет. Последним его стихотворением станет хрестоматийное “Не позволяй душе лениться...”.

 

Последним стихотворением И. Бродского считается перевод с английского “Из У.Х. Одена” (1994):

 

Часы останови, забудь про телефон
и бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль, под барабана дробь
и всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

 

Последняя его строфа:

 

Созвездья погаси и больше не смотри
вверх. Упакуй луну и солнце разбери.
Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.

 

 

Читая сейчас эти стихи, трудно избавиться от ощущения, что в них – трезвое осознание поэта близящейся смерти и спокойное, мужественное ожидание неизбежного. 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/131495.html

Дмитрий Дианов

 

 

Начало здесь

* * *
Где труд наш больше ни при чём
И день отбормотал дождем –
Нам выходить.
А дождь – как ждал – толкнет плечом:
«Вы разве не идете в дом?
Вам дальше жить».

 

И тараторит все смелей:
«Я гибну в царстве пузырей –
Возьми с собой…»
Куда? С собой? В дупло вещей?
Ты там ничей, ты там ничей –
И мне чужой.

 

Останься там, где ты живешь,
Где черным липам не соврешь,
Что мы на «ты»,
Где ты в мои созвездья вхож,
А пузырями поплывешь –
Для красоты.

 

Мой сочинитель небылиц
Для вещих, хоть и мокрых птиц –
Не плачь о том,
Что опоздал на взмах ресниц
И не запомнил наших лиц,
Что под зонтом.

 

 

* * *
Что обещалось - сбудется сегодня
На страшной и бессмертной высоте,
Где ты дрожишь, как капля на листе,
Готовая упасть, листа не помня.

 

Как долго дни лишали встречу смысла,
Однообразным шелестя дождем,
Но дождь прошел, и тишина повисла,
Которая не знает ни о чем -

 

Не знает, далеко ты или рядом,
Но кажется, что это ты молчишь,
И обнимаешь воздухом и садом,
И каждым мигом жизни дорожишь.

 

И мир расскажет сам, как он несложен:
Вот лист застыл, и разве потому
С молчащей каплей так он осторожен,
Что счастью не поверил своему?

 

 

***
Пока высокий не остыл простор
И дни к надеждам августа не строги, -
Не торопись вмешаться в разговор
Пустого неба и пустой дороги.

 

Ведь небом не бежать, а на земле
Уже стрижей заштриховали крылья
Ту с выбоинкой чашку на столе
И книгу, что за лето не раскрыл я.

 

Но и теперь, когда глаза сухи,
Мне с тихими не разминуться днями,
И вечно забываются стихи,
Отмеченные в детстве уголками.

 

Их можно разогнуть - и умереть,
Чтоб жить и плакать слез забытых ради, -
Но птичий клин уже нельзя стереть
В иной - блаженной - без полей тетради...

 

И жизнь не обнесет хоть невзначай
Согретой чашей синевы беспечной.
Щербинки на краю ее считай:
Пора терять - теперь уже навечно.

 

И замечай, как утомились дни,
Хранить тогдашней сини постоянство,
И, словно в воду, в легкий гул шагни
Простившего осеннего пространства...

 

 

***
Я не заметил, кто уговорил
закат помедлить: свет или движенье?
День в тысяче сомнений уходил -
и не вместил и одного прощенья.

 

Но всё равно, я всякой встрече рад,
где листья о своей борьбе лепечут
и солнце ищет запад наугад,
земли зелёной утешая плечи.

 

И если на ночной нескорый суд
сойдутся милосердные цикады, -
послушай их хоть несколько минут:
им до утра просить земле пощады.

 

 

* * *
Бульваров юная игра,
Листвы нечаянная сила,
И, несомненно, наступила
Голубоглазости пора.

 

И в сеть разреженных теней
Без страха голуби вступают
И в пятнах солнечных решают -
С какого края свет вкусней?..

 

 

***
Из сообщений города ночного,
сомнений многоточий и тире
вдруг сложится одно простое слово
о близком утре — боли — сентябре.

 

Его давно сказал жасмин горчащий,
но ряд фасадов серых уточнил,
что хоть рассвет и будет настоящим, -
он никого ни в чём не изменил.

 

И гаснут звёзды, словно не бывало, -
так в бочках гасят факелы, стыдясь,
что вот — настиг рассвет в разгаре бала -
и жизнь не прервалась.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/129868.html

 

 

Начало здесь

Продолжение здесь
 

Микки

Это будет, наверное, единственный не печальный рассказ в этой книге. Хотя нельзя сказать, чтобы жизнь у Микки была такой уж безоблачной. Нет, всякое бывало... Сейчас в свои десять месяцев от роду он выглядит даже слегка устрашающе: большой, лохматый, с необычайно пышной пепельно-черной шерстью с проседью, маленькой головой со смешными маленькими ушами — несуразными при весьма массивном туловище — и белыми задниками лапок. Да, и еще роскошный черно-бурый хвост. А совсем недавно, летом, был крохотным, как пушистая варежка, комочком — этакий божий одуванчик с кулачок. Я помню, как он катился колобком по траве, и любопытство заносило его то влево, где проезжая часть, то вправо, где чужие дворы, а Олеська через каждые два шага нагибалась и выправляла его траекторию.
Олеся подобрала Микки где-то возле гастронома на Первой Дачной, уверяя, что он сын пуделя и овчарки. Каким-то чудом её мать согласилась принять щенка в дом. После истории с Тэдди весь двор осуждал эту семью и скептически смотрел на возню Олеси со своим новым питомцем, предчувствуя такой же плачевный исход. Но Олеся так привязалась к кутёнку, так всюду носилась с ним (тот гастроном на Первой Дачной обходила за версту, боясь, что мать-овчарка отнимет у нее своего сына), что я подумала: может быть, Микки повезёт больше, чем Тэдди? Может быть, их мучит совесть за выброшенного пёсика и они решили искупить таким образом свою вину? (Увы, мой безнадежный идеализм!)
Поначалу Микки (его полное имя, данное ему Олесей, Микки Маус, как у героя мультфильма), действительно приняли как родного, кормили и даже выгуливали. Помню, однажды Олеся ворвалась ко мне в слезах: "Микки в яму упал!". Колобок-Микки закатился в канализационный колодец. Его спасали всем двором: я тащила лестницу, сестра Олеси лезла, сосед держал... Щенок даже не успел понять, что произошло, как его уже извлекли на свет божий. Он был очень веселый, живой, целыми днями играл с детворой, был всеобщим любимцем.
Но вот кончилось лето, Олеся пошла в школу, и... история повторилась. С утра до вечера Микки слонялся по улицам, мок под дождем, дрожал под холодным ветром, ел что попало на помойках...
Я попробовала поговорить с Олесиной бабкой. Та возмущалась: "Вы не представляете, сколько эта собака ест! Он ест, как человек!" Я стала покупать для Микки "Геркулес". Заводила замёрзшего пса к ним в квартиру. Бабка округляла честные глаза: "Да он только сейчас вышел! Он сам не хочет сидеть дома".
Причину "нехотения" Микки идти домой я вскоре узнала. Однажды я увидела его грустным, понуро лежащим на ступеньках подъезда. Это было так не похоже на прежнего веселого Микки, что я решила: пёс заболел. Позвонила к ним в квартиру. Открыла бабка.
—Ваш Микки заболел. Надо отвезти его в лечебницу. Если хотите, я могу отвезти. Наверное, придется делать уколы...
По ее физиономии я поняла, что лечение Микки не входило в их планы.
— Неужели же Вам его не жалко? — вырвалось у меня.
— Жалко, конечно, жалко, — суетливо заверила меня эта баба-яга. И в доказательство сего медовым голосом процедила в пролёт:
— Микки! Иди домой!
Микки испуганно смотрел на неё и жался к стенке. Я подталкивала его в спину, а он упирался. Мне стало всё ясно. Эта старая карга била пса. Потом Олеся это подтвердила.
— Бабка его бьёт. Ногами пинает. А я его всегда защищаю...
Но Олеся весь день была в школе, в продлёнке. А Микки оставался небогатый выбор: быть битым дома или мёрзнуть и голодать на улице.
К зиме его выгнали окончательно. Микки поселился у меня на лестничной площадке. Я постелила ему коврик под дверью. Там он ночевал, ел, а утром, еще до рассвета, бежал на базар. Базар был его стихией. Сначала Микки сопровождал меня туда по утрам, а потом уже сам выучил туда дорогу. Он пропадал там с утра до вечера. Дел было много: в яичном отделе подлизывал разбитые яйца, в колбасном — выпрашивал огрызки сосисок, в хлебном подъедал сладкие крошки. Микки был вегетарианец. После того, как бабка избила его за съеденное из супа мясо, скормленное ему Олесей, он невзлюбил этот продукт. Исключение делал только для колбасы и куриных косточек, которыми хрустел аппетитно и дразняще.
Микки был, можно сказать, сыном базара. Его здесь все знали и любили, звали "лохматиком". Он знал подход к каждому продавцу. "Ел" их глазами, умильно склонив голову набок, тёрся о ноги, усердно крутил своим пышным хвостом чернобурки, пока крепость не сдавалась и вожделенная душа Микки не обретала желаемого. Это было искусство. Микки ходил на базар, как на службу. Там он "зарабатывал" себе пропитание.
Рот у него всегда слегка полуоткрыт, откуда неизменно выглядывает розовый язычок, из-за чего вид у Микки несколько удивленно-глуповатый.

 

Но это обманчивое впечатление. На самом деле Микки очень умён. О, он необыкновенно хитёр, этот ушлый, смышлёный, востроглазый и шустроногий Микки! Надо было видеть, как проворно и умело зарывал он баранку-заначку в неприметную мусорную кучку, закидав сверху землей для конспирации. Как осторожно переходил перекрёсток строго по светофору, внимательно следя за прохожими: идут или ещё нет. Как в самую сухую погоду умудрялся отыскать лужицу с чистой питьевой водой. Жизнь научила его многому.
Микки был оптимист. Он не унывал оттого, что его выгнали из дома, не убивался от человеческого предательства, как Бим или Тэдди. Микки был самодостаточен. Казалось, он жил по какому-то своему, составленному им самим, плану. Утром — на базар, вечером — в подъезд, на тёплый, нагретый на батарее коврик у моей двери, где его ждала миска "заработанной" похлёбки. Жизнь была наполнена смыслом.

 

 

Но Микки не только "трудился", он умел и "отдыхать". Как залихватски он гонял по двору пластиковую банку, подбрасывая её кверху и наддавая головой и лапой, как футбольный мяч! Просто невольно хотелось к нему присоединиться, так азартно и заразительно он это делал. А как ловко таскал палки, виртуозно вертя их в зубах, чуть ли не жонглируя ими! По этому псу плакала цирковая арена.
Однажды я решила подначить Микки, показав ему здоровую суковатую палку, чуть не бревно, — что, мол, слабо тебе? Тот смерил меня взглядом, словно хотел сказать: "Обижаешь!" И, легко подхватив это бревно, поволок его по земле даже с каким-то изяществом, вновь продемонстрировав свой высокий "профессионализм". Упорство, трудолюбие, честолюбие, сноровка — все эти несобачьи качества, присущие Микки, достойны были, конечно, лучшего применения. Но он родился собакой и, как умел, скрашивал свою собачью жизнь.
Самостоятельность и смекалистость пса делали меня за него спокойной: такой не пропадёт. Душа моя за него не болела. Но однажды Микки пропал. И только тогда я поняла, как она была не свободна от него. "И ты, Брут!" — думала я сквозь слёзы и не находила себе места. Неужели мое собачье кладбище пополнится еще одной могилой? Воображение рисовало картины одну страшнее другой. Я каждые полчаса подбегала к двери и смотрела в глазок: не пришёл ли? Выглядывала в окно на каждый собачий лай. Пока однажды Давид не обрадовал меня, раздеваясь в прихожей:
— Там твой Микки явился.
— Живой?! — так и подскочила я.
— Слишком, — буркнул Давид, счищая с куртки следы Миккиных лап. Я выскочила в коридор. Мне хотелось расцеловать его лохматую глупенькую морду, тормошить, тискать: "Ну как ты? Где ты был? Расскажи!"
— Микки устало опустился на коврик, уютно свернувшись калачиком. — Где-где! Мало ли какие могут быть у собак свои собачьи дела.
Весь вечер я подходила к глазку двери, проверяла: там? Намаявшийся где-то Микки крепко спал, разметавшись во всю ширь по площадке.
Живи тут, не уходи больше никуда, — заклинала я то ли его, то ли Бога. — Никуда и никогда. А главное, живи, живи, Микки!

 

Микки ест любимые баранки

 

Микки ищет закатившуюся баранку

 

Микки улыбается

 

Микки смеётся

 

Микки спешит уткнуться головой мне в ладонь

 

P. S. Микки прожил ещё 10 лет. Эти фотографии были сделаны в последний год миккиной жизни. В 2009 году его убили. Я почти была этому свидетелем... Но не поняла тогда, не догадалась, что его убивают — всего через два этажа от меня. Никогда не забуду этот день...
За это время Микки совсем отдалился от своих хозяев и практически переселился к нам на лестничную площадку. Он был сыном двора и подъезда, общий и ничей. За это время у меня умер Денди и появилась Линда.

 

 

Микки её охранял, сопровождал нас на всех прогулках, отгоняя «кавалеров». Мы чувствовали себя с ним в полной безопасности. Каждое утро под дверью раздавался его лай — пёс напоминал о своём завтраке. Мёл всё подряд, не глядя. Очень любил горошинки чаппи — так аппетитно хрустел ими. Подбегала Линда, я давала через раз и ей, и они, ревниво косясь друг на друга, хрустели ими на пару, словно соревнуясь.
Когда Микки встречал меня на улице, то, завидев ещё издали, мчался со всех ног навстречу, и в его стремительном беге, в развевающихся и трепещущих на ветру, как флажки, ушках, было столько порывистой, неудержимой, безграничной радости, столько беззаветной любви и счастья, что я не могла не броситься к нему в ответ. Ну кто из людей может так бурно, непосредственно, бескорыстно радоваться встрече с тобой, просто твоему существованию, тому, что ты есть!
Микки сопровождал меня всюду — в магазины, на базар, в аптеку, даже в парикмахерскую. Из последней никак не могли его выгнать — он наотрез отказался уходить, лёг в уголку в зале и терпеливо ждал, пока я освобожусь и пойду с ним обратно. Более верного и преданного пса я не встречала в своей жизни.
Его домом был двор, наш дом и подъезд, и он ревностно охранял их, неистово лая на чужих, - так он понимал свой собачий долг — сторожа и охранника. Но при своём бешеном темпераменте Микки никого не кусал, так, слегка только мог тяпнуть, играючи. Он мог оторвать помпончик с тапка соседки, мог прокусить пакет, вырвать из рук что-то съестное, но покусать — никогда. Все местные знали это и к суматошному шумливому Микки относились как к стихии, как к «неизбежному злу», смирясь, и, в основном, добродушно. Многие его любили.
Но в последнее время в подъезд въехало много новых жильцов, расплодились съёмщики квартир. Лай Микки на чужаков практически не умолкал, он гонял их по лестнице, нервировал, пугал, злил. В особо напряжённых моментах я выбегала, заводила пса к нам и тем разряжала ситуацию. Мне приводили его «подержать у себя» во время прихода гостей, врача, почтальона. Но обстановка тем не менее накалялась... Я недооценила, насколько это было серьёзно для Микки, что тучи сгущались над его бедовой лохматой головёнкой, а то непременно приняла бы какие-нибудь меры.
Этот день мне вспоминать очень тяжело до сих пор, хотя прошло уже три года. Где-то в два-три часа я поднималась по лестнице, и сзади меня поднимался выше какой-то незнакомый мужик с маленькой собачкой. Их обоих я видела впервые. Мелькнула мысль: там, на шестом — Микки, сейчас будет лаять, напугает гостей (решила, что это к кому-то в гости), может, забрать его от греха? Но не стала, подумала — обойдётся, в первый раз, что ли. Минут через пять я из кухни услышала собачий хнык, похожий на тихий плач маленького ребёнка. Подумала, что это Микки обидел чужую собачонку. Прислушалась: плач повторился. В нём было что-то странное — какая-то глубинная обида и детское недоумение: за что?! Но это я потом осознала, а тогда мне в голову не пришло, что это Микки — он обычно лаял громко, грубо, а тут такой жалобный плач-всхлип, который очень быстро прекратился. Я всё-таки выскочила в подъезд и крикнула в пролёт: «Микки!» В ответ — гробовая тишина. Мне это тоже показалось странным — обычно Микки нёсся стремглав на мой зов. Но и тут мне сердце ничего не подсказало, подумала — наверное, завели домой.
На другой день Микки не пришёл на утреннюю кормёжку, но это был день раздачи пенсии в подъезде, обычно в такие дни пёс сидел у них взаперти в ванной, и я списала его отсутствие на это. Но когда он не пришёл вечером, а потом и наутро, мне стало не по себе. Я поднялась к Олесиной бабке. Та на мой вопрос о Микки заявила, что он «убежал, гуляет где-то». Была осень, два дня лил проливной дождь, Микки не мог гулять в такую погоду, не мог не забежать к нам. Я заподозрила неладное. Стала внимательно осматривать лестницу между своим третьим и их шестым этажом. Около лифта между пятым и шестым заметила тщательно подтёртую лужицу и капли, похожие на кровь, тоже подтёртые.
Мне стало всё до ужаса ясно. Микки убили, скорее всего, шприцем, и это было обдуманное и запланированное убийство. Тот мужик с собачкой — возможно, тот самый дядя Володя, некогда выбросивший из машины Тэдди — вероятно, был исполнителем. Наверное, собачка послужила приманкой. А может быть, это сделала Лена — сестра Олеси, работавшая медсестрой. Во всяком случае, казнь совершилась если не ею с бабкой собственноручно, то с их ведома и согласия. Иначе они не уверяли бы меня и Олесю (та ничего не знала), что Микки сам убежал, нимало не озаботясь его длительным отсутствием. Я не говорила Олесе о своих подозрениях в отношении её родственников, пощадила девочку, дала ей на память фотографии Микки, которого — как чувствовала — сфотографировала за неделю до гибели. Она плакала.
Он мне часто снится. И на улицах — как увижу похожую серую шёрстку, лохматый силуэтик вдали — сжимается сердце. Как он плакал, господи, как ребёнок. Как будто силился спросить: «за что? Я же вас всех любил, я вас охранял... Я хочу жить! За что вы меня убиваете?» А я была рядом, я же могла помешать! Не догадалась, не почувствовала. Я могла взять его к себе, и он бы жил... Никогда себе не прощу.

 

Мне снятся милых горестные лики,
о чём-то сердцу тихо говоря.
И с ними рядом — наш дворовый Микки,
приконченный 8-го октября

 

2009-го... Залита
душа свинцом, и мокр от слёз платок.
И лужица кровавая у лифта,
и серенький пушистый завиток...

 

Жизнь переводит, высветив на плёнку,
как бы хозяев - в как бы палачи.
Но тонкий плач собачьего ребёнка
им вечно будет слышаться в ночи.

 

И, рассекая воздух, как картечью,
опережая сонмище погонь,
убитый Микки мне летит навстречу
и тыкается мордочкой в ладонь.

 

 

"Мне отпущено этого сверх меры..."

Когда был опубликован мой рассказ "Собачья страна", я получила на него много откликов. Один из них — от пенсионерки Нины Сергеевны Могуевой — меня особенно тронул. Вот что она писала:

"...так мы, оказывается, с Вами из одной страны, мы с Вами земляки. Сколько историй могла бы я рассказать Вам!
Много, много лет я кормлю всех приблудных собак и болею за них. И, наверное, какие-то флюиды излучают такие, как мы с Вами, иначе как объяснить, что на мой девятый этаж пришла собачина величиной с теленка (московская сторожевая) и легла около моей двери. Это был крайне истощённый пес. Мы с соседкой вывернули наизнанку все свои кастрюли, накормили его. И он не хотел уходить. Потом я нашла его хозяев — очень неблагополучная безработная семья на соседней улице. И я целые полгода ежедневно варила шестилитровую кастрюлю еды милому Ричарду. Как он меня встречал! Как он меня ждал!

 

Я полюбила его всей душой. А потом он пропал. Горю нашему не было конца.
Сколько Шариков и Бобиков прошло через мои руки и мое сердце! А малое количество "хеппи эндов" унесло много дней, а может быть, и лет моей жизни. Мне кажется, что мне отпущено этого сверх меры, это просто отравляет мне жизнь. Не могу видеть кучу шевелящихся раков на базаре, не могу проходить по Птичьему рынку, все зверюшки там причиняют мне боль — к кому они попадут, как будут складываться их судьбы? А уж бездомные... ужас!

 

Была бы богатой — обязательно сделала бы что-то лучшее, чем наш приют. Делаю, что могу. Всю зиму за окном в кухне висит сало (но стало таким дорогим! — не по карману) и кормушка для синичек и воробьёв. А на сало ко мне прилетал дятел. Такой красивый!
У меня есть подружка, такая же, как мы с Вами. (К ней тоже дятел прилетал.) Она кормит 12 уличных кошек. Дама она интеллигентная, очень следящая за собой, нарядная. Но два раза в день выходит с кастрюлей, бутылкой, тряпкой и зовет: "Жозефина, Матильда, Сильва!" Изо всех дырок выбегают кошки. Сосед внизу смотрел, смотрел на это, а потом спрашивает: "Наталья Владимировна, а как Вы узнали их имена?" Она серьезно отвечает: "А они мне сами рассказали".
Я иногда задаю себе вопрос: почему одни люди, встречая несчастное, никому не нужное животное, равнодушно проходят мимо, другие же останавливаются, спешно лезут в сумку, достают какой-нибудь кусок, стараются накормить, погладить, приласкать и долго тоскливо смотрят вслед. Чем объяснить такое разное отношение? Не тем же, что одни плохие, а другие хорошие люди? Но что тогда?..

 

 

Наверное, есть люди, которые обречены... обречены на сочувствие, сопереживание, они просто не могут пройти равнодушно мимо. Иногда мне кажется, что им свыше дано задание — помочь, накормить, ободрить, поддержать несчастную брошенную собаку, кошку, поддержать угасающую жизнь. И это не лёгкое задание.
Вспоминаю, как однажды я у входа в Торговый центр встретила такую жалкую, тощую собачонку. Шерсть на ней повисла клоками, она хромала и поминутно приседала. Я думала, мое сердце разорвётся от боли. Я забыла про все свои планы и бросилась искать что-нибудь съестное. Я бегала от ларька к ларьку — не было ничего подходящего, пришлось купить пирожное. Но собачонка исчезла. Я обошла весь Торговый центр в поисках ее, но так и не нашла. Вернувшись домой, я отдала пирожное нашим дворовым псам, и долго ещё ныло и болело сердце.

 

Наш двор, окружённый четырьмя многоэтажными домами, видел много печальных и страшных собачьих историй..."
 Вот такое замечательное письмо от удивительной женщины, которой "сверх меры" отпущены сострадание, жалость и любовь ко всему живому, которой дано "задание свыше" помогать всем слабым, несчастным, обиженным на этой земле.

 

Мне хочется привести две собачьи истории, рассказанные Ниной Сергеевной — с плохим и хорошим концом.

 

Истории, рассказанные Н.С. Могуевой

Маша

Эта рыжая и очень симпатичная дворняга появилась у нас в начале лета, быстро став любимицей детей. Она бегала за ними, радостно лаяла. Многие подкармливали её. К осени она стала толстеть, и мы поняли, что будут кутята. Маша не входила ни в один подъезд, спала во дворе. Через некоторое время она исчезла. Дети быстро нашли тайник: Маша вырыла его под бревном около забора, и там родились шестеро чудесных кутят-толстячков. Как радостно было видеть заботу людей об этих подкидышах! Несли еду, несли тряпки, чтобы утеплить нору. Молодая женщина из соседнего дома принесла большой пушистый свитер.
Да, это были те самые люди — "с заданием" (так я их называла). Но были и другие — с хмурыми лицами они проходили мимо и бросали злобные слова: "Людям плохо, а они тут с собакой возятся!" Всякое было.
Кутята росли, им стала мала нора. Нужно было что-то предпринимать. Двое нашли своих хозяев, а четверых мы отправили в приют.
Наступила зима. Маша поселилась под лоджией соседнего дома, лежала на холодном асфальте. Дети постелили ей картонку. В это время сын подарил мне телевизор, он был в большой коробке, которую я ночью поставила под лоджию. Вскоре в ней появилось чье-то теплое старое пальто. Маша зажила по-барски. Мы радовались, глядя, как она, уютно свернувшись клубочком, спит в своем новом доме.
Но мне сказали, что женщина, под чьей лоджией устроилась Маша, хочет ее выгнать. Я взяла плитку шоколада и пошла, чтобы умилостивить эту женщину. Не тут-то было! Вот ей явно не было дано никакого "задания", да просто не было дано души. Она отвергла и мою просьбу, и мой подарок, и на следующий день коробка была выброшена, а несчастный рыжий комочек лежал, свернувшись на снегу, в продуваемом ветрами дворе.

 

 
Почти два года прожила Маша рядом с нами, но кому-то она очень мешала. Были вызваны собачники... Дети плакали и искали Машу.

 

 

Жучка

 

Жилец нашего дома, который шил шапки, привез на машине собаку, купленную на базаре. Я услышала страшный вопль, визг, выражавший беспредельный ужас. Подошла к машине и увидела, как новый хозяин пытается надеть ошейник на собаку, а она дико, как-то даже не по-собачьи визжит и воет. Я увидела красивую густую шерсть собаки, и страшная догадка пронзила меня. Но сильнее всего чувствовала это собака: она забилась в угол машины, рычала, визжала и выла. Я стала уговаривать соседа отпустить собаку. В конце концов он вынужден был это сделать.Собачонка выскочила из машины, пулей пронеслась по двору и забилась в густые заросли кустарника. Никакие уговоры, ласковые слова не помогали, она рычала и бросалась на людей, когда они протягивали к ней руку.
И стала жить чёрная Жучка в кустах. Выходила из своего укрытия она только ночью и быстро пряталась при появлении людей. В который раз я с благодарностью и радостью думала о человеческой доброте, видя утром расстеленные около кустов бумажки с кусочками колбасы, сыра, чашки с водой. Люди не остались равнодушными к этой несчастной, потерявшей веру, предательски проданной хозяевами собаке.
Каждый день я подходила к кустам и, присев на безопасном расстоянии, ласково говорила с бедной псиной, бросала ей вкусные кусочки. В ответ же раздавалось рычание, которое становилось все менее и менее злобным. Так продолжалось целый месяц.
Однажды я гуляю во дворе, и вдруг кто-то бросился ко мне, стал прыгать вокруг. Это была наша дикая Жучка. Доброта и терпение победили ее страх, боль и обиду. Она снова поверила человеку.

 

У этой истории был хороший конец. Приютила Жучку соседка Лариса, у которой уже была овчарка. И вот однажды приходит к Ларисе ее знакомая, и Жучка с разбега прыгает к ней на колени. Та обняла её и сказала: "Теперь это моя собака". Потом я часто спрашивала Ларису о Жучке и её новой хозяйке. "Живут душа в душу", — был счастливый ответ.

 

Эпилог

 

На эту тему у меня есть большое эссе «... тем больше люблю собак»: http://nmkravchenko.livejournal.com/196184.html
 посты в ЖЖ: "Звериное тепло": http://nmkravchenko.livejournal.com/25472.html
«Собачьи поэты» - http://nmkravchenko.livejournal.com/37545.html

 

В начале этого года я получила письмо от незнакомой  девочки:

Уважаемая Наталия Максимовна! Меня зовут Черкашина Арина, учусь в 5 «в» классе гимназии № 4 у Авдеевой Венеры Махмудовны. Мы облазили весь Интернет и обзвонили всех знакомых в поисках рассказов «Собачья жизнь». Даже Вас беспокоили по телефону! Но это того стоило! Большое Вам спасибо за ТАКУЮ книгу и ТАКИЕ истории из ЖИЗНИ!!! Читали с мамой до поздней ночи и рыдали. Спасибо за Вашу чуткость, «нечерствость», умение и ЖЕЛАНИЕ помогать. Долго потом думали, а смогли бы мы в семье проявить такую заботу по отношению к «братьям нашим меньшим». О многом пришлось задуматься ... Очень хочется по-настоящему помочь собакам, а не быть «Собачьей королевой». А Венера Махмудовна оценила мой труд чтения на 5 и 5!! СПАСИБО! ЗДОРОВЬЯ ВАМ! И огромного терпения!!! Будем читать дальше Ваши произведения!

Аря Черкашина, Саратов. 17.01.12.

 

Венера Махмудовна Авдеева, учительница гимназии № 4, ходила на мои лекции с 1995 года, нередко приводя на них своих учеников, не всех, как многие другие учителя, ради галочки проведённого мероприятия, а самых увлечённых, искренне любящих литературу.

 

учительница гимназии 4 В.М. Авдеева с ученицей Дашей Безменовой на моём вечере

 

Шестиклассникам было дано задание: написать сочинение по моей «Собачьей жизни».
Не могу удержаться, чтобы не привести хотя бы несколько выдержек из них, самых очаровательных:

«Эту книгу нельзя прочитать без горя, и когда её читаешь, у человека просыпается совесть». (Максим Никвисевич)

«Эта книга натолкнула меня на мысль, что собаки такие же существа, как и мы. Они ведь тоже хотят жить и наслаждаться». (Анастасия Аверина)

«Наталия Кравченко так убедительно передала чувства одиночества, грусти, что кажется, как будто она была одной из этих собак. И поняла, как сложно быть ею». (Алина Ченцова)

«Книга «Собачья жизнь» написана замечательной писательницей Н.М.Кравченко. Это добрый и благородный человек, который повидал всё на белом свете. Ни одну часть книги нельзя читать без слёз! Книга начинается с описания жизни животных, а заканчивается очень грустно и несправедливо». (Дарья Коробкина)

«Микки обладал человеческими качествами. Если бы в книге не было написано, что это собака, люди подумали бы, что это человек».

«Мне понравился рассказ «Микки». Сам герой Микки – оптимистичный пёс, надеющийся сам на себя. Наш друг пристроился на базаре – там его все знают, любят, кормят».

«Наталия Кравченко написала эту книгу особенно искренним языком». (Арина Загуменнова)

«Наталия Кравченко любит животных и доказывает это душой. Когда я читала эти рассказы, я рыдала, мне было очень жалко всех собак, поэтому у меня не нашлось эпизода, который мне понравился». (Анастасия Иванова)

«Мне не понравился ни один рассказ, потому что они жестокие». (Дарья Борисова)

«Наталия Максимовна участвует в жизни собак и играет большую роль. Я хочу, чтобы эту книжку прочитали те люди, которым не жалко собак. Возможно, эта книжечка поможет смягчить их каменное сердце, и, увидев очень слабую собачку или щенка, они поступят так же, как Н.М.Кравченко!!!» (Наталья Павлова)

«Главный герой – Наталия Кравченко. Её характер добрый и ласковый, но к хулиганам очень строгий. Рекомендую прочитать эту книгу всем тем людям, у которых нет совести по отношению к беззащитным животным». (Глеб Живоглазов)

«Мне бы очень хотелось, чтобы Наталия Кравченко написала ещё одну книгу, но только чтобы там пусть все собаки останутся в живых и будут счастливы». (Эвелина Алексеева)

Может быть, напишу... Только это уже была бы сказка. В реальности до хэппи энда нашим собакам далеко.

 

А это другая учительница, 41 школы, Л. С. Данилова:

 

Сочинения её семиклассников тоже доставили мне немало радостных минут:

 

"Когда я прочитал пару рассказов, меня тронуло за душу, и я не мог уснуть ночью, думая об участи тех собак. После того, как я прочёл эту книгу, я стал больше уделять внимания собакам. У нас во дворе мы нашли бездомных щенков. Сделали им домик из картонки и поставили миску с едой, которую они быстро опустошали. Каждый день я заходил после школы к питомцам... Если б у меня были бы деньги, то я открыл бы хороший приют для собак, pacпрocтpaнял бы листовки, призывающие помогать собакам, поднял бы этот вопрос на телевидении... Но это в мечтах. Люди лучше покажут по новостям про какое-нибудь убийство, они считают это интересней." (Федин Иван)

 

"Ощущение от прочитанного было ужасное, слезы наворачивались сами. Всю ночь я думала о несчастных животных и о той бомже, которая съела их. Да лучше бы она украла еду в магазине!.. Поразмышляв над этим, я решила помогать и опекать животных. Пусть не могут другие, зато я могу. Совесть моя будет чиста перед ними." (Харитонова Анастасия)

"Я не могла прочитать без слез эти бесхитростные рассказы. Мне показалось необычным, что собаки похожи на людей, иногда даже лучше. Я прочитала книжку за один день. Она заставила меня задуматься, насколько жесток этот мир... Приют – это не решение проблемы. Сейчас нет денег, чтобы создать нормальные условия, но есть выход: заботиться о собаках и не выбрасывать их на улицу. Лучше взять себе беспородистую собаку, она смышленее, чем породистая, красивее – это уже доказано." (Данилина Олеся)

 

"Эта книжка очень сильно затронула меня, ведь раньше я проходил мимо бездомных собак и не обращал на них внимания, а теперь возвращаюсь из булочной домой с половиной батона или буханки хлеба, потому что по дороге отдаю всё голодным собакам. У меня сердце разрывается на части, когда на моих глазах бьют или издеваются над животным. Ведь если бы люди не били, не выгоняли и не лишали жизни собак, то книга "Собачья жизнь" никогда не появилась бы на свет." (П. Маврин)

 

"Однажды я шёл с одним знакомым мальчиком по улице, и там часто бегает рыжая собака. Она никогда никому не делала ничего плохого, ко всем была ласкова. Вот Серёжа и говорит мне: "Хочешь посмотреть, как я сейчас её пну, а она мне ничего не сделает? Я уже пробовал." "А если тебя вот так же пнуть, тебе будет приятно?!" – ответил я. Я посмотрел ему в лицо, он замолчал. Мне стало понятно, что с таким человеком не стоит дружить... Мы много раз с друзьями обсуждали книгу "Собачья жизнь." Книга заставляет задуматься о жизни, о её смысле. Мне особенно больно, ведь истории написаны писателем по реальным событиям. Как люди могли превратиться в зверей?!.. Хочется быть добрее и внимательнее ко всему живому на земле." (Бесецкий Никита).

 

"Я не могу читать эту книгу без слез на глазах, без трепещущего от жалости сердца. Человек растёт, а его душа может остаться маленькой, если её не растить. Эта книга помогает растить душу. Я считаю, что каждая семья обязана иметь такую книгу в своей домашней библиотеке. ...Собаки как люди, а многие даже лучше людей. Собаки любят, и любят открыто, не пытаясь спрятать свою любовь, а хотя им не надо её прятать. Собаки любят не за красоту, не за положение в обществе, они любят за самое главное, за душевные качества. Собаки добрые и хорошие. Если собака на вас лает, не бейте её, не пинайте, просто жизнь научила её так делать, защищаться. Поймите и пройдите мимо.
Выражаем огромную благодарность автору потрясающей книги "Собачья жизнь". Это прекрасно, что хоть кто-то решился идти против трудностей и проблем. Обещаем идти по Вашим стопам и спасать гибнувшие души (собак) людей". (В. Померовченко).

 

 

Я думаю, эту летопись собачьих историй мог бы продолжить и ты, дорогой читатель. Вспомни, сколько Жучек, Бимов, Дружков встречалось тебе на дорогах твоей судьбы. Сколько раз ты прошел мимо, торопясь по своим вечным делам, не расслышав мольбы их голодных тоскливых глаз, не почувствовав дрожи их замёрзших одиноких фигурок, не попытавшись помочь, не захотев принять "задание свыше"?

 

 

 

 

Я верю, что теперь ты обязательно остановишься, не умножишь собачье кладбище еще на одну вину. Ведь если подумать — они такие же, как и мы. Только лучше. Чище, преданней, бескорыстней. Бесхитростные, беззащитные божьи дети, готовые, не помня зла, согреть нас своим теплом.

 

 

  

Будем же человеками в этой собачьей жизни.

 

Книжку "Собачья жизнь" можно прочитать здесь: https://www.liveinternet.ru/users/4514961/post227117530/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/113282.html
 

 

Начало здесь

 

А вскоре Тоша пропала. Ее не было два с половиной месяца. Я уже мысленно похоронила и оплакала ее. И вдруг однажды она вернулась! Вернулась искалеченной, с раздробленной кровоточащей передней лапкой, как когда-то Лиза. Она была заметно мельче, худее своих уже чуть подросших сестёр и братьев. Видимо, жизнь не баловала ее. И нрав изменился: Тоша стала нервной, вспыльчивой, научилась огрызаться на других собак, уже умела постоять за себя.

 

Где она проходила свои жизненные университеты? Об этом можно было только гадать. Как, наверное, тяжело собакам, — думала я, — что не могут они поведать о том, что с ними приключилось, не могут, как мы, излить близким свою душу, поплакаться на горькую долю. Или этот их ночной вой на луну и есть то же самое?..

 

Вскоре один за другим пропали еще три щенка. Одного вроде бы взяла какая-то девочка. Другого всё носил с собой один мальчишка, мечтал взять, да мама не позволяла. Он назвал его Рэксом, играл с ним целыми днями, часто приносил ко мне покормить. Потом они оба куда-то исчезли. Может быть, все-таки мама согласилась? Хотелось думать, что это так.
О третьем щенке ходили страшные слухи. Будто кто-то видел, как отец Карташова, накинув веревку ему на шею, тащил упирающегося, скулящего пёсика в подвал. Об этом думать было невозможно, невыносимо, но всё время думалось.
Из шести подкидышей осталось только двое. О Тоше я уже рассказала. Теперь расскажу о Белышке. Вот только соберусь с силами. Самая любимая, самая лучшая собачка на свете, самая большая моя боль...

 

Белышка

Сначала я не знала, что она девочка, и мысленно окрестила этого щенка Белышом. Он был самый беленький, самый нежный. Даже какой-то деликатный.

 

 
Из-за этой деликатности Белыш часто оказывался вытесненным другими мордочками, тесным монолитным кружком толкавшимися над чашкой с едой, и оставался голодным. Я решила: раз такое дело — подкормить его отдельно. Принесла домой, поставила перед Дендиковой миской с кашей, предварительно заперев своего жадного и ревнивого пса. Тут и обнаружилось, что Белыш — девочка. "Ну, пусть будет тогда Белышка", — подумала я, уже привыкнув к этому имени и не желая его менять.
Белышка была очень робкой и пугливой. Она боялась есть чужую кашу. Забилась под стол и дрожала там в страхе. Другие собаки чувствовали себя у меня дома "как дома", всюду лазили, обнюхивали углы, а она боялась дома! Помню, меня это поразило тогда. Словно она предчувствовала, что именно в доме примет свою смерть...
Я вынесла на руках так и не наевшуюся Белышку и покормила ее во дворе. Помню, прижимаю к себе в лифте ее тепленькое трепетное тельце, а губы сами шепчут какие-то успокаивающие, ободряющие слова: "Ну уж ты как-нибудь, маленькая, постарайся, выживи... Жизнь, конечно, у тебя тяжелая, непростая. Но я буду здесь, рядом, буду тебе помогать..."

 

 
Самое поразительное, что Белышка услышала мои слова! Не просто услышала, а поняла и, если так можно выразиться, вняла им! Иначе как объяснить уже на другой день произошедшую перемену в её настроении, поведении, поступках? Или это Бог услышал мою молитву за неё? Так или иначе, но Белышка стала старательно "выживать". Она теперь ловчее всех ловила на лету куски мяса, которые я бросала собакам, причем ее деликатность осталась при ней: она никогда не вырывала у других еду, никогда не огрызалась, не отвечала на агрессию, а как-то весело уходила от скандала ("обращала все в шутку").
Белышку стало не узнать. Оживленная, шустрая, радостная, она всё время вертелась возле помойки и никогда не упускала свой счастливый шанс. Люди, которые несли туда мусор, просто не могли пройти мимо ее сияющих агатовых глазок и приветливо машущего хвостика. Белышке перепадало больше других. Она нашла подход к молочнице, и та поила ее молоком. Белышка стала заметно прибавлять в весе.
После кормёжки собаки по старой привычке гурьбой провожали меня до подъезда. Но для всех это было уже как бы ритуалом, формальностью: едва добежав до моего дома, убедившись, что еды больше не будет, они тут же поворачивали обратно. А Белышка бежала за мной дольше всех и по-прежнему долго ждала у подъезда. Она словно еще на что-то надеялась. Может быть, она еще помнила мой дом, миску Дендиковой каши, лифт, в котором я молилась за нее? Может быть, чувствовала, что я любила ее больше всех?

 

Наступила зима. Тоша с Белышкой ночевали в котельных, в подвалах, как-то приспосабливались к условиям своей бездомной жизни. Я каждый день покупала им дешёвые кости и мясные обрезки. Они радостно подбегали (лапка у Тоши зажила), уплетали их за обе щеки, но Белышка больше ласкалась, чем ела. Помню ее замёрзшую мордочку в сосульках, как я руками пыталась их растопить, отогреть...

 

 
Как-то в мороз я привела Белышку домой погреться. Она стояла в коридоре, как вкопанная, не решаясь пройти. (Деликатность? Боязнь?) Я говорила Давиду: "Ты посмотри, какая она красавица!" Давид пожимал плечами: "Собака как собака".
Вдруг она поверила, оттаяла и резво побежала за мной в спальню. А я испугалась, что она там наследит, и стала ее выпроваживать.
Обогрелась? Ну, теперь иди.

 

Но Белышка теперь уж не хотела уходить. Ей жалко было расставаться с надеждой на меня, на этот дом, который мог бы стать ей своим. Она упиралась, а я подталкивала ее к двери:
Ну иди же, иди...
Простить себе этого не могу.
Тоша ревновала Белышку ко мне и порой огрызалась на нее, но та лишь добродушно отбегала в сторону, пока не утихнет гнев сестры, и снова подходила как ни в чём не бывало, примиряюще помахивая хвостом: мол, ладно тебе, не сердись, не будем ссориться... Хотя была почти в два раза крупнее тощей Тоши и вполне могла бы дать сдачи. Это был белокурый ангел в собачьей оболочке. Веселая, ласковая, преданная душа. Вся ее пухленькая пушистая фигурка излучала светлую радость жизни и святую веру в людскую доброту.
Летом Белышка с Тошей "паслись" под боком у молочницы, а зимой их "приютила" сборщица бутылок. Это была для них какая-то иллюзия хозяйки. Они сторожили ей тару, когда та отлучалась, и за это она позволяла им спать в пустых ящиках для бутылок. Сестрички лежали, уютно свернувшись там клубочком, спинка к спинке, грея друг друга.
 А потом для Белышки наступила пора любви. Или, вернее, борьбы за свою честь. Целыми днями во дворе стоял разноголосый лай: за моей красавицей тянулся длинный шлейф кобелей, настырно предлагающих, как у нас сказали бы, руку и сердце. Она весело отбивалась, огрызалась, убегала — защищалась, как могла. Я с сочувствием наблюдала из окна за ее стойкой обороной. Особенно выделялся один громадный  кобель — чистопородная овчарка, причем с ошейником, но явно ничей. Он любил Белышку безответной рыцарской любовью: отгонял от нее чужих "женихов", охранял, когда она ела, не только не отнимая еду по праву сильного, но и не давая этого делать другим. Я в первый раз видела такого благородного бескорыстного пса.

 

Но сердце Белышки принадлежало другому. Кому? Да Счастливчику, тому самому рыжему, когда-то обижавшему маленькую Белышку и ее "однофургонников", изгнанному мной из их семейства. "Бутылочница" с уважением отзывалась о твердых моральных принципах "невесты": "Она не каждому дает. Только рыжему". Сердце Белышки не помнило зла.
Однажды, когда я, как всегда, кормила своих собачек, краем глаза заметила рядом со сборщицей бутылок какую-то испитую бабью морду. Она деловито о чём-то расспрашивала "бутылочницу". До меня донеслись ее слова в ответ:
— А это ничьи. Приблудные...
Почему мне сердце тогда ничего не подсказало, не почувствовало опасности! Дойдя до дома, оглянулась: за частоколом ящиков я увидела взлетающие лапки сестричек: они играли друг с другом, привставая на цыпочки, и мне видны были из-за ящиков только эти взмахи передних лапок. На душе стало так тепло. Это было последнее, что я видела: взмах этих лапок. Это было прощание, а я не поняла.

Шкурка

Как трудно об этом писать. Вспоминаю, и ком в горле.
В последнее время Белышка уже не была такой радостной. Агатовые глазки смотрели грустно, чуть растерянно, словно недоумевая. Она, казалось, пыталась понять, почему люди так злы и черствы, почему её, такую хорошую, добрую, готовую всех любить, никто не хочет полюбить в ответ, пустить в свой тёплый уютный дом? Чем она виновата? Чем хуже других, которых любят? Может быть, поэтому на замёрзшей мордочке Белышки теперь всегда были сосульки, и я, как ни старалась, не могла руками их растопить. Может быть, она предчувствовала свою участь?
Когда я наутро подошла к пивным ящикам, где обычно крутились мои собачки, чтобы покормить их, меня встретила одна Тоша. Бутылочница, подбежав, оживленно схватила меня за рукав, словно готовясь сообщить радостную весть:
— А я тебя "обрадую"! Собачки-то беременной больше нет! Женщина ее съела.
— Что?.. — Я, где стояла, там и села. Прямо на эти дурацкие бутылки. — Как это нет... — До меня не доходил пещерный ужас ее слов.
— Она ее цепочкой поймать хотела... А я говорю: "Ты же видишь, она к тебе не идет". Так она ее на руки подхватила...
— Как же Вы отдали?!!
— А что я могу? У меня одни бутылки... Я ей говорила: "Оставь". А она мне: "Ты жрать хочешь, и я хочу". Схватила и понесла.
— Где она живет?
— Где-то на Луговой... — Глазки бутылочницы забегали. — Нет, у Сенного...
В памяти всплыло вчерашнее опухшее бабье лицо. Так вот чего она тут вынюхивала... Ну почему, почему меня не было здесь в ту минуту?! Я бы не отдала, я бы вцепилась в эту гнусную красную рожу, запустила бы в неё первой попавшейся бутылкой...
Тошенька выглядела притихшей, испуганной. В первый раз она ночевала одна, без сестрички.

 

Я растерянно гладила ее, судорожно соображая: "Как быть? Как уберечь Тошу? Надо срочно позвонить Сергею Клавдиевичу, договориться с приютом... Завтра же отвезу ее туда".
Я долго еще пытала бутылочницу об адресе этой людоедки. Может быть, Белышка ещё жива? Я бы ее вырвала, выкупила, украла... Но та уверяла, что не знает, называла разные улицы, заметала следы. В сговоре они, что ли?
А на другой день меня ждал новый удар. Утром Тоши у ящиков не было. Та тварь пришла за ней еще с вечера. Бутылочница юлила, божилась, что ее в это время не было, была не её смена. Многие видели, как та баба уносила Тошу. Прохожие заподозрили неладное, пытались остановить, спрашивали: "Куда Вы ее несёте? Вы их едите, что ли?" Живодёрка отвечала: "Что вы, как можно... У меня дом полон скотины. Просто я вчера собачку взяла, а она по сестре так скучает, так скучает... Пришлось вот и вторую, чтоб ей веселее было на новом месте".
Как утопающий хватается за соломинку, я ухватилась за эту безумно-иллюзорную мысль: "А может, правда... Может, пожалела, оставила..." Я понимала, что этого не может быть, но отчаянно билась в мозгу мольба: "Боже, ну сделай, чтоб это была правда! Ну оставь мне хотя бы эту надежду..."
 Я брела, не зная куда, наугад. Ноги сами привели меня к этому подвалу. Возле него топтался огромный кобель-овчарка, тот самый, с ошейником, но ничей. Я увидела, что он что-то теребит, какую-то шкурку. Пригляделась — Боже мой! — это была шкурка моей Белышки! Светленькая, с желтоватыми завиточками, которые я столько раз гладила. Это была она, я не могла ошибиться, мне знаком тут был каждый завиток. Шкурка была свежая, только что снятая, окровавленная. Кобель теребил ее, но, казалось, не кусал, а губами ласкал эту бывшую шубку той, кого еще позавчера так беззаветно и безответно любил.
Я шагнула ближе. Кобель схватил шкурку и бросился с ней бежать. Это было всё, что осталось у него от Белышки. А у меня — ничего... Даже фотографии. Я пришла домой сама не своя. Мучила мысль о Тоше. Я ведь могла спасти её, хотя бы её, ведь была уже предупреждена, могла отвезти в приют, если бы чуть раньше... Я могла бы спасти её второй раз.
Бедные сестрички. Добрые, ласковые, жизнерадостные. Кому они мешали? Они так хотели жить, любить. Они приспособились жить так — в подвалах, при помойках, обходясь малым, без людской заботы, без домашнего угла. Им не дали дожить до весеннего тепла, не дали отогреться замерзшей Белышкиной мордочке, не дали родить ей щеночков... Всего полгода отмерила им судьба. И никто не защитил, не спас, не отстоял.

 

 

Бедный носик замшеый,
глазоньки в шерсти...
Ах вы, люди, как же вы
не смогли спасти?!

Какими были их последние минуты? Как та гадина убивала их? Им было больно? Страшно? Наверное, плакали, звали маму? Бутылочницу, которая выдала их? Меня, которая не спасла?

 

Я плакала весь день. Варила кашу Денди, и слезы капали в нее. Потом понемногу успокоилась. По телевизору шел "Аншлаг". Юморист рассказывал забавный случай из спектакля "Василиса Прекрасная": "И вот сожгли уже её шкурку, и должен был Змей Горыныч..." Услышав слово "шкурка", я опять залилась слезами. Ведь только ещё позавчера я ее гладила, я ещё помнила тепло её шёрстки... Потом опять реприза — о какой-то дохлой кошке. Я не могла слышать это, любое напоминание было как прикосновение к ране, приносило боль.
Взяла в руки газету. Там сообщалось о митинге в защиту собак, который должен был состояться у цирка в знак протеста против волны собачьих расстрелов, что прошла недавно по городу. На нашем базарчике на Первой Дачной тогда тоже убили двоих: Черныша и Шарика.

 

 

 

Но я не могла идти. У меня не было сил протестовать. Ведь Белышки и Тоши больше нет, им уже ничем не поможешь. И никто мне их не заменит.
Вспомнились строчки Чичибабина:

В земле, травой поросшей,
Отлаявшись навек,
Она была хорошей,
Как добрый человек.

Куда ж ты улетело,
Куда ж ты утекло,
Из маленького тела
Пушистое тепло?

 

Хотелось выть, как собаке на луну. Где ты, собаченька моя?

 

P. S. Как-то весной на улице я встретила рыжего Счастливчика.

 

Он подбежал ко мне, с надеждой заглядывая в лицо и в руки. Как назло, у меня не было с собой ни сухарика, ни печенья. Я только погладила его по солнечной макушке. Мне хотелось спросить:
— Рыжик, ты помнишь Белышку? Она любила тебя...
Счастливчик смотрел так, как будто помнил.

 

Со дня нашей первой встречи прошел ровно год. Из пятнадцати щенков уцелел только он. Один. Счастливчик!

 

Дети подземелья

Этот подвал недостроенного дома, где я выкормила первых щенков, а потом нашла Белышкину шкурку, сыграл еще одну зловещую роль в моей жизни. Вскоре, проходя мимо, я услышала оттуда жалобный писк. Спустилась вниз по обледенелым ступенькам. Там, прижавшись друг к дружке, шебуршились два коричневых комочка, пища от голода. Щенки. Дети подземелья. Как они выжили здесь в такие морозы?

 

 
Теперь каждое утро я спешила сюда. Шла через силу, без радости, с предчувствием новой боли, зная наперёд, чем всё кончится, но не идти не могла. Я знала, что без меня их никто не покормит. Правда, у входа в подвал валялись брошенные кем-то заплесневелые горбушки хлеба, замёрзшие куски капусты, но всё это было несъедобно для таких маленьких. Я варила им супчики, вермишель, покупала фарш, молоко.
Комочки росли, и между ними уже намечалась разница. Тот, что поменьше, оказался девочкой. Она была робкой, с хорошенькой испуганной мордочкой, и вызывала большую нежность и жалость. А старший — я не успела узнать его пол — с более "крутой" мордашкой, почему-то я про себя его окрестила "мордвин", — словом, мордатенький. По праву более крупного он мог отобрать у сестрёнки кусок, и я старалась восстановить справедливость: давала вновь ей, а не ему, как следующему по очереди.
Большенький ел, виляя во все стороны хвостиком — "благодарил", а младшенькая — нет, хвостик робко торчал, не выказывая расположения. Я думала, что бы сие значило: не испытывает благодарности? Не доверяет? Боится? А может быть, она, как все женщины, острее предчувствовала свою судьбу и не видела повода для радости в той случайной кормёжке?
Щенки были совсем не похожи на тех, прежних, что я вырастила. Те были доверчивые, ласковые, а эти — настоящие дички. На зов они откликались не сразу — осторожно выжидали. И подходили к пище, только когда я удалялась на безопасное расстояние. Кем-то они были здорово напуганы. (Потом я узнала, что щенков вначале было четверо. Что сталось с двумя — догадаться нетрудно.) "Ну и правильно, — думала я, — так и надо. Пусть будут злые, не привыкают к ласке, пусть кусаются, царапаются, но не даются, пусть знают, что человек — враг. Так у них будет хоть какой-то шанс выжить".

 

Однажды, спустившись в подвал, я не застала щенков у входа и двинулась в поисках их вглубь этих "графских развалин". Там было темно, сыро и страшно. И в тот момент, когда кутята выбежали из каких-то своих потайных закутков, тонкий луч света, пробивавшийся сверху, вдруг перекрыла чья-то широкая темная фигура. Тяжёлые шаги спускались по ступенькам. Все ближе, ближе... Это был бомж с огромным мешком бутылок за плечами, которые он здесь, по-видимому, прятал. Я попала в логово зверя. Может быть, они едят тут не только собак?
Щенята бросились врассыпную. Я уже не могла зазвать их обратно, несмотря на еду.
— А они дикие, и всегда такие будут, — буркнул бомж.
И слава Богу. Я не хотела их приручать. Оставляла еду и убегала, чтобы они не привыкли ко мне и потом не перепутали с кем-то другим, кто причинил бы им зло. Это было противоестественно. Я давила в себе любовь к этим двум бурым комочкам с белыми лапками. Давила воспоминания, как они были голодны, как зарывались мордочками в газетный сверток, как молотили своими язычками, лакая молоко из консервной банки. Я чувствовала, что привязываюсь, и помимо воли рос страх за них, я знала, что они обречены. Ведь двух из четверых уже не было.
Я договорилась забрать щенков в приют. Но вот беда — они не давались в руки! Стоило мне протянуть ладонь, как они с визгом бросались прочь. Боже, что же страшное пережили эти детёныши, что уже в таком младенческом возрасте были так недоверчивы к людям? Может быть, смерть своих братишек на их глазах?
Зародилась робкая надежда, что они выживут, не дадутся тем палачам, раз не давались даже мне. Один раз мне удалось чуть прихватить за бочок маленького, но он так завизжал, словно я по меньшей мере проломила ему череп, и я в испуге отдёрнула руку.
— Ну и пусть, и молодцы, — пыталась я себя успокоить. — Так, глядишь, доживут до лета, а там уже большие вымахают, сумеют постоять за себя. Это не доверчивые ласкуши Тоша с Белышкой, такие выживут.
По утрам они меня ждали, выползая наружу.

 

Я, шикая, загоняла их обратно в "катакомбы", озираясь в поисках врагов, готовая сторожить и охранять их тут, сколько надо. Но ничто не спасло моих малышей.
Молочница видела, как рано-рано утром бежали они к помойке в надежде отыскать какой-нибудь лакомый кусочек и тут же — опрометью в свой подвал, пока их никто не заметил. В этих человеческих джунглях им было так страшно. Так хотелось сохранить свою маленькую, дрожащую, как фитилёк, жизнь.

 

Господи, им всего-то нужно было так мало: несколько глотков молока, кусочек хлеба. Господи, дай им дожить хотя бы до весны — молила я Бога. Но в глубине души знала, что они обречены, и каждый раз шла туда со страхом, что на этот раз их не обнаружу.
Как я не хотела, боялась к ним привязываться! Боялась этой уже знакомой невыносимой боли. ("Я любовь узнаю по боли всего тела вдоль". "Боль, знакомая, как глазам — ладонь, как губам — имя собственного ребенка".) Не хотела, не приручала, не гладила, уходила сразу. Но злодейка-судьба ждала коварно, пока я незаметно для себя привяжусь, и только тогда нанесла свой удар.
Я даже не успела никак назвать моих кутят. Они погибли безымянными. Этот черный понедельник я никогда не забуду.
Сварила им каши с фаршем, налила тёплого молочка. Стала звать, как всегда: "Кути, кути!" В ответ — зловещая тишина. Может, боятся? Кто-то напугал? Я звала их минут десять. Спустилась вглубь — нигде. Заметила чужую консервную банку — ее вчера не было. Какая-то большая чёрная лужа, впитавшаяся в землю, неизвестного происхождения. Может быть, их кто-нибудь взял на выходные? — теплилась надежда. Я оставила кашку на газете, налила молока в обе банки и ушла с тяжёлым чувством.
После обеда опять пошла туда. Ноги не шли. Нет, завтра... Завтра больше шансов.
Утром шла, как на голгофу. Заглянула вниз. Резануло по сердцу: замерзшее молоко в банках, ледяная горка нетронутой каши. Я робко позвала: "Кути, кути!" Плакать уже не было сил. В груди застыл какой-то ледяной ком, как та замерзшая каша, которой они уже никогда не попробуют. "Ничего, ведь я была готова. Справлюсь с этим как-нибудь".
Утром на негнущихся ногах — опять туда. А вдруг?.. И опять — замёрзшее молоко. "Кути!" "Крикну — а в ответ тишина..."
Бутылочница окликнула меня:
— Что-то щеночков твоих не видно. Молочница отозвалась:
— Да бомжи их едят.
— Господи! Таких маленьких... Скоро людей жрать будут...
Я долго не могла всё это записать. У меня начинало физически болеть сердце. Я обходила тот двор стороной. Старалась не смотреть в ту сторону. Не могла видеть бутылочницу, её ящики, этот злосчастный подвал. Все ждала, когда утихнет боль. Но она не утихала. Думала, напишу — может, станет легче? Никто не понимает. Когда я кому-то это рассказываю, читаю в глазах: "Нам бы твои заботы".
Если б я могла об этом написать так, чтобы людей проняло, чтобы они плакали над моими щенками, как плакали когда-то в детстве над "Муму", Белым Бимом, чтобы дошло до самого последнего бомжа, чтобы собачий кусок застрял у него в глотке, чтобы подавился он их сиротскими косточками!
Собачье кладбище у меня в душе. Тобик, Грэй, Тэдди, Люська, Эльза, Лиза, Тоша, Белышка, безымянные щеночки... Обласканные и оплаканные, тянут они ко мне свои детские голодные мордочки, просят, чтобы их помнили, чтобы хоть после смерти любили...

 

 

Бим

Это будет очень короткий и очень грустный рассказ. Чистокровный сеттер Бим (точь-в-точь как в рассказе Троепольского, так что даже сомнения не возникало, как его звать) появился в нашем дворе в самые морозные февральские дни. Говорили, что его бросили тут какие-то люди, приезжавшие в гости к родственникам. Бим был совсем молодой пёс — год-полтора от силы — и, по всему, очень домашний. Он сходил с ума от тоски по своему утраченному хозяину, от страха, что потерялся, и в ужасе бегал кругами вокруг дома, не в силах остановиться, круг за кругом, без остановки, весь день, всю ночь... Смотреть на этот смертельный марафон было настолько жутко, невыносимо, что равнодушных к судьбе Бима во дворе почти не было. Все стремились как-то ему помочь. Кормили, постелили ему в подъезде, обзванивали знакомых, давали объявления... Но Бим не ел, не спал, и всю ночь подъезд оглашал его тоскливый надрывный вой.

 

 
Невысыпавшиеся жильцы начали роптать, прогонять Бима. Кто-то даже поджёг под ним подстилку. Объявления уподоблялись гласу вопиющего в пустыне — таких брошенных в городе были чуть ли не сотни. Положение становилось тупиковым.
Мы с Сергеем Клавдиевичем и другими сочувствующими доставили Бима в приют. Но и там наш мученик не нашел себе пристанища. Бим отказывался принимать пищу, и его кормили с помощью шприца. У него открылась редкая форма нервно-паралитической чумы, отказали ноги, стали слепнуть глаза.
Как-то я навестила его. Бим сидел в кресле, как маленький сфинкс, и неузнавающе смотрел на меня затянутыми плёнкой глазами. Мне почудилась на его страдальческом лице (именно лице) маска смерти. Что же пережила эта маленькая, преданная, надорвавшаяся от непосильного предательства собачья душа?!

 

Раз в неделю я звонила ветеринарному врачу Оле из приюта, спрашивала, как там наш Бимка. В последний раз она сказала: "Надежды нет..."

 

Памятник собачьей преданности в Тольятти

 

 

СТИХИ О РЫЖЕЙ ДВОРНЯГЕ

 

Хозяин погладил рукою
Лохматую рыжую спину:
- Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,
Но все же тебя я покину.

 

Швырнул под скамейку ошейник
И скрылся под гулким навесом,
Где пестрый людской муравейник
Вливался в вагоны экспресса.

 

Собака не взвыла ни разу.
И лишь за знакомой спиною
Следили два карие глаза
С почти человечьей тоскою.

 

Старик у вокзального входа
Сказал:- Что? Оставлен, бедняга?
Эх, будь ты хорошей породы...
А то ведь простая дворняга!

 

Огонь над трубой заметался,
Взревел паровоз что есть мочи,
На месте, как бык, потоптался
И ринулся в непогодь ночи.

 

В вагонах, забыв передряги,
Курили, смеялись, дремали...
Тут, видно, о рыжей дворняге
Не думали, не вспоминали.

 

Не ведал хозяин, что где-то
По шпалам, из сил выбиваясь,
За красным мелькающим светом
Собака бежит, задыхаясь!

 

Споткнувшись, кидается снова,
В кровь лапы о камни разбиты,
Что выпрыгнуть сердце готово
Наружу из пасти раскрытой!

 

Не ведал хозяин, что силы
Вдруг разом оставили тело,
И, стукнувшись лбом о перила,
Собака под мост полетела...

 

Труп волны снесли под коряги...
Старик! Ты не знаешь природы:
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце - чистейшей породы!

(Э. Асадов)

 

Эдуард Асадов со своей собакой

 

 

 

 

Дружок

Соседка зашла ко мне поздно вечером и взволнованно поделилась известием о новом подкидыше. У торца недостроенного дома возле автостоянки она обнаружила маленькую беленькую болонку, видимо, больную, она не могла ходить. Собачка дрожала от холода (стояли сильные морозы). Соседка укрыла ее какими-то тряпками, перенесла на сухое место, но душа у неё ныла и не давала покоя. Я была с мокрой головой, было поздно, и я никуда не пошла. Но мысль о собаке мучила меня всю ночь. Едва дотерпев до утра, я побежала к тому месту с одной мыслью: "Только бы жива!" Собачка была жива. Она безучастно смотрела на меня из-под вороха заснеженных тряпок и судорожно дышала.
Я обернула ее найденной у подъезда рваной фуфайкой и принесла в дом. (Естественно, заперла Дендика.) Положила под батарею. Собачка оказалась кобельком. Всё его тельце было жестоко израненным: порезы и кровоподтеки в паху, перелом двух ножек и, кажется, повреждения внутренних органов. Из ранки сочился гной. Что за палач над ним постарался? У какого ублюдка поднялась нога на такую кроху? Кто эти нелюди, что вышвырнули избитого до полусмерти пёсика на мороз? Когда же у нас, наконец, начнут судить за это?

 

 
Пришла соседка. Мы попытались его покормить — тщетно. Какая еда в таком состоянии! Я вспомнила про испытанное средство, что спасло Тошу: глюкозу. И стала впрыскивать ему в рот сладкую жидкость. Глюкоза вновь не подвела. Пёсик чуть ожил, отогрелся в тепле, стал подавать признаки жизни. Я пыталась с ним разговаривать: "Ну как ты, маленький? Как тебя зовут? Шарик? Малыш? Дружок?" Давид говорил: "Ну что ты спрашиваешь? Все равно он тебе не скажет". Но при слове "Дружок" пёс поднял ушки и повернул голову.
— Ага, вот и сказал! — смеялась я.
Но радовалась я рано. Дружок был ко всему безучастен. Казалось, он не хотел жить. Не верил, что ему хотят добра. Однажды он даже злобно тяпнул меня за палец, прокусив до крови, когда я попыталась впрыснуть ему глюкозу в очередной раз. Видимо, ему было очень больно.
Я не привыкла к такому собачьему отношению. Обычно собаки быстро проникались благодарностью, привязывались, ласкались. Дружок не хотел дружить со мной, не хотел оправдывать свое имя. Иногда мне даже казалось, что он меня ненавидит. Может быть, считал ответственной за все, что с ним произошло? Беспомощно распластанное на полу тельце вызывало жгучую жалость, желание подойти, приласкать, но ледяной взгляд пса замораживал порыв, останавливая на полпути.
Пребывание тяжело больной собаки в квартире значительно осложняло нашу жизнь. Когда Давид заходил в ту комнату, я в страхе следила, чтобы он не забыл защелкнуть за собой дверь, потому что Денди был тут как тут: чуял своим носом чужака в доме и жаждал расправы. Он бы не посмотрел на "лежачего", разорвал бы за милую душу. А Давид был рассеянный насчет двери, и я вынуждена была следить за каждым его шагом, постоянно была в напряжении.
Дружок лежал пластом, ничего не ел, ходил под себя. В комнате стоял удушливый  запах мочи. Когда я переворачивала пса, чтобы вытереть пол, он всякий раз норовил укусить. От боли он чуть не перегрыз телефонный провод. К концу недели все это стало уже невыносимым. Давид стал поговаривать о том, что Дружка надо усыпить, что другого выхода он не видит.
Я позвонила в АТХ. Мне ответили, что можно приехать в любое время. Но я никак не могла решиться. К тому же там усыпляли током, а это, наверное, больно. Нет, ответили мне, это кошки умирают мучительно, а собаки обычно сразу. Тем более такой маленький. Но я не могла. Давид сказал, что в лечебнице при Детском парке усыпляют наркозом за 36 рублей. Дорого, конечно. Но зато умрет как человек. Но ведь за эти деньги можно нанять машину и отвезти Дружка в приют, где его хоть попытаются спасти... Давид уверял, что он все равно "не жилец". Пёс ничего не ел все эти дни и был очень слаб. Он даже не поднимал головы с пола.
— Ладно, последняя попытка, — решила я. — Если сейчас он поест — мы везем его в приют. А если нет — значит, судьба его такая. Усыпим, чтоб не мучался. — И понесла Дружку судьбоносную кашу.
— Ну поешь, миленький, — молила я его, — не заставляй брать на душу грех...
И — о чудо! — Дружок поднял головку, повел носом и — съел и вылизал всю тарелку. Словно понял, что от этого зависит его жизнь.
Я торжественно, как хоругвь, понесла в кухню вылизанную до блеска плошку.
— Видишь? — предъявила её Давиду как вещественное доказательство жизнеспособности Дружка. — Ест — значит, будет жить. Везём в приют!
Давид добыл в каком-то магазине коробку, я устелила ее тряпками, мы уложили на эти импровизированные носилки недвижимого пса, закутали старым одеялом и закололи булавкой под самым горлышком. Дружок был "упакован". Мы пустились в путь.
Приют был у черта на куличках. Шофер-калымщик долго плутал по незнакомым улицам, спрашивая дорогу в неположенных местах, за что был крепко оштрафован ГАИ, так что вся наша оплата его поездки была заранее обесценена. Мы чувствовали себя неловко, шофер злился. А виновник всех хлопот и неприятностей лежал на заднем сиденье в коробке из-под книг, свесив головку, и безучастно смотрел куда-то вдаль. Казалось, ему было всё равно, куда его везут, что с ним будет.
На калитке приюта нас встретила грозная надпись: "Злые собаки!" Пробившись сквозь кордон "злых собак" — слишком истощённых и пугливых, чтобы причинить какой-то реальный вред (я, впрочем, на всякий случай вооружилась палкой, а Давид высоко над головой нес драгоценную коробку с лежачим псом), мы встретили новый барьер — надпись теперь уже на двери дома гласила: "Приют переполнен. Приём животных временно прекращён. Оставленные во дворе животные будут выпущены на улицу".
Ну уж нет! Я в отчаянии заколотила в дверь. Потом в окна. Появилась девушка в белом халате. После недолгих переговоров удалось выхлопотать псу "вид на жительство".
Мы распаковали Дружка и отнесли его в новую обитель. Его тут же окружили, обнюхивая, такие же горемычные искалеченные собратья: полупарализованный серый пудель, тянувшийся к нему со своей лежанки, трёхногая дворняжка, облезлый кот, спрыгнувший с холодильника, предпочитавший, как оказалось, жить не с котами, а с собаками.
Дружку все были "до лампочки". Он лёг ничком, положил свою измученную головку на лапы и закрыл глаза. Не захотел даже с нами попрощаться. Видно, натерпелся в своей жизни от "человеконогих".

 

Изредка я звонила ветврачу Оле, справляясь о нашем подопечном. Она жаловалась, что он не давался колоть ("всех нас перекусал"). Потом до меня постепенно доходили радостные известия: Дружок встаёт, ходит "в туалет". Переломанные лапки срослись. Болячки зажили. Появился аппетит. Его искупали, он стал белоснежным, пушистым. Не кусается больше. Может, ещё оттает его замерзшее израненное сердечко?

 

 

 

Окончание здесь

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/112612.html
 

Начало здесь

 

 

И печальна так, и хороша
      Темная звериная душа.

                             Осип Мандельштам

Мы в ответе за тех, кого мы приручили.

                                 Антуан де Сент-Экзюпери

 

Милый пёсик, черный носик...

 

В школе разучивали песню на мои стихи о "милом пёсике". Так, не стихи - стишок, который выговорился когда-то сам собой в процессе общения с дворовым любимцем еще в подростковом возрасте. Я даже не хотела включать его в книжку — считала несерьёзным. Но стишок неожиданно для меня получил большой резонанс. Его облюбовал одни местный композитор, который вёл музыкальный кружок при городском Детском парке, где и объявил конкурс на лучшую песню на него, и мальчика-победителя выдвинули с этим номером на городской конкурс.

http://natalia-cravchenko2010.narod2.ru/Stihizvuk/44_Milyi_pesik,_chernyi_nosik.mp3

В тот день в актовом зале шла репетиция. Юный солист (он же автор мелодии) забавно картавил в микрофон, а детский хор первоклашек старательно ему подпевал. Меня пригласили на эту репетицию-разучивание с тем, чтобы я выступила с рассказом о "предыстории" написания своего "произведения". Никакой предыстории, конечно, не было - экспромт в чистом виде, и я поначалу хотела отказаться,но потом подумала, что это удобный повод поговорить с детьми о животных, пока они в том возрасте, когда чувства ещё не огрубели и обострённо воспринимают боль живого существа.
Тогда такого разговора не получилось: нервозность обстановки готовящейся к смотру школы, суетливость учителей, строгость и придирчивость проверяющих из гороно заморозили мой душевный порыв. И потом эта невысказанность еще долго стояла у горла. В конце концов, как это часто бывает, она выплеснулась на бумагу. Так родились эти записки-воспоминания.
Мне кажется, что это нужно не только мне. Может быть, у кого-то, кто прочтет эти непридуманные собачьи истории, что-то дрогнет в душе, и он пожалеет о каких-то своих жестоких или предательских поступках по отношению к бесхитростным бессловесным созданиям и осознает это как тяжкий грех...
Очень хочется верить в это.

 

Тобик и Грэй

Может быть, я выскажу спорную и парадоксальную мысль, но мне давно кажется, что мир животных намного человечнее нашего мира хомо сапиепсов. Особенно сейчас, в пору неокапитализма, когда людей учат жить по принципу "человек человеку волк". Мы всё больше скатываемся на пещерный уровень. А животные помогают своим теплом очеловечить нашу густопсовую жизнь, не озвереть в ней окончательно.

 

В моем втором сборнике стихов есть раздел "Звериное тепло", куда вошли стихи о животных. Собаки, которых я там упоминаю - Тобик, Грэй, пёс с помойки — это всё реальные псы, они жили в нашем дворе. К сожалению, жили, потому что сейчас их уже нет в живых.
Тобик умер прошлой зимой. У него была печальная судьба. Он жил в частном доме. Его хозяйка, старушка, умерла, в дом въехали новые жильцы. У них была породистая собака, а Тобика, как безродного, выставили на улицу. Он стал сыном двора. Дети окрестили его Тузиком, но я его помнила по прежнему имени и одна звала так, как когда-то старушка: «Тобик». Казалось, он был благодарен мне за это.
У него были умные, даже какие-то мудрые глаза много пережившего в жизни человека. Если я встречала его на дороге с пустыми руками, не имея, чем угостить, он смотрел так скорбно и всепонимающе, с таким молчаливым укором, что мне делалось не по себе, и я в другой раз специально делала крюк, чтобы только не встречаться с этим сиротским взыскующим взглядом.

 

 
Ел Тобик очень обстоятельно, исключительно все подряд, тщательно вылизывая до блеска миску, напоминая мне этим крестьянского хозяйственного мужичка, у которого ни одна крошка даром не пропадает. Был он очень старенький, глуховатый и хромой на одну лапу. Эта глухота и хромота его и подвели, когда он не заметил вовремя машину, сшибшую его. Соседские старушки отнесли Тобика к помойке, где тот в страшных мучениях и умер. Я об этом узнала только потом, заметив, что давно его не встречаю на дороге.
У Тобика остался сын Грэй, перед которым я чувствовала вину и ответственность. Грэй сначала был маленьким и очень робким зверьком.

 

Потом слегка подрос, освоился во дворе и стал всеобщим любимцем. Днем с ним играли дети, а на ночь кто-нибудь пускал к себе в общий коридор. Потом я оборудовала ему местечко на нашей лестничной площадке, где он и спал. Там у него была подстилка и чашка с водой.
Когда я выходила к нему, чтобы покормить, Грэй радостно бросался мне навстречу, прыгал, норовя лизнуть в лицо, валился на пол, доверчиво подставляя брюшко — почесать, не знал, как выразить свою любовь и ласку. Это был необыкновенно ласковый и доверчивый пёсик, он шел ко всем с открытой душой, ожидая от мира только добра.
Я не могла взять его к себе, потому что Денди был очень ревнив и не допускал ко мне посторонних собак на пушечный выстрел.

 

Когда мы с ним выходили гулять, Грэй шёл за нами на несколько шагов позади, чтобы не раздражать Денди. Он понимал, что тот родная собака, а он, Грэй, всё-таки как бы бедный родственник. Но не обижался, потому что был очень добрый и деликатный. А когда я шла одна, без Денди, Грэй подбегал ко мне, виляя хвостиком, и, ласкаясь, ждал, чтобы его приласкали. Ему не так даже важна была еда, как ласка и доброе слово. Мне кажется, я уже никогда не встречу такой удивительной собаки, каким был Грэй.

 

Собаки — они ведь все очень разные, как люди. Со своими особенностями, привычками, характером. Иногда я думаю, что если бы собаку можно было превратить в человека, как у Булгакова, — каким бы человеком она стала? Наш Денди, например, был бы типичным Шариковым: хулиган, задира, драчун, скандалист, обжора, лентяй, эгоист и бабник. За что только я его люблю, не понимаю.

 

 

А вот Грэй был бы прекрасным человеком: добрым, ласковым, тактичным и честным. Человеком долга. У него не было своего дома, его домом был двор. И этот двор он честно охранял: лаял на всех чужих, кто проходил мимо, и прогонял их. Так он понимал свой собачий долг. И хотя он ни разу никого в своей жизни не укусил, ему за его беспокойный характер жестоко отомстили.
В наш подъезд въехала новая семья. Между прочим, бывшая учительница. Ее сын работал на мясокомбинате. Они затаили зло на Грэя, который якобы мешал своим лаем их детям спать. Они подослали к нему этих детей, те подманили Грэя — а он был очень доверчивым и не ждал от людей ничего плохого, поэтому, по своему обыкновению, виляя хвостиком, к ним подбежал — и швырнули пёсика в машину отца, который куда-то увёз Грэя. Как оказалось, навсегда. Соседки, сидевшие на лавочке и видевшие всю эту сцену, пытались вступиться за дворового любимца, отнять Грэя, но мясник был сильнее.
Я, узнав об этом на другой день, быстро собрала дворовую общественность: учительницу местной школы — страстную любительницу и защитницу собак, представителя общества защиты животных, дававшего приют и корм всем окрестным кошкам, взяла своё журналистское удостоверение, и мы всем десантом двинулись в ненавистную квартиру с единственным вопросом: "Куда дели Грэя?!"
Бывшая учительница, как могла, увиливала и выгораживала сына. Сначала тот говорил, что увез Грэя на мясокомбинат, и он якобы там теперь живет сытно, среди мяса, на свалке. Потом была выдвинута другая версия: Грэя увезли в Новоузенский район, к родственникам. Я потребовала адрес. Сказала, что только его навещу и успокоюсь, что он жив. Те пообещали дать на другой день, но так и не дали. Я попросила слесаря подпоить этого гада и выведать у него всю правду о судьбе собаки, но мясник, как назло, оказался непьющим. Я думаю, он просто его убил. Это подтвердил позже и слесарь, хорошо его знавший, когда я спросила, мог ли мясник убить Грэя.
— Мог, — не моргнув глазом, ответил тот. — Он недавно чуть человека не убил за то, что машину ему попортил.
Я не могла видеть жильцов этой квартиры, не могла с ними здороваться, при встрече отворачивалась. Их дети как ни в чём не бывало играли во дворе. Теперь им спать не мешало ничто. Даже совесть. Если они вообще знают, что это такое.
 Вскоре подлая эта семья, к моему облегчению, переехала. Как будто приезжала в наш дом лишь для того, чтобы сделать свое чёрное дело. А мне этот пёсик до сих пор снится. Как сейчас вижу его бесхитростную острую мордочку, веселый торчащий хвостик, пальцы помнят тепло прикосновения серенькой шкурки... Я думала, что никого так больше не полюблю, как Грэя. Но вскоре мне больно ранила сердце еще одна собачья судьба.

 

Тэдди

 

Я люблю, до страсти люблю собак.

Настолько люблю, что в детстве мечтала о стране собак,

где только собаки и ни одного человека, а я — собачья королева.

                                                                                                            И. Одоевцева

Его звали Тэдди. Вернее, так назвали его дети во дворе, а как его звали в прошлой жизни, при хозяине, того не знает никто. Никто не знал, каким ветром занесло Тэдди к нам во двор: то ли потерялся, то ли бросили. Но скитался он, видно, уже давно.
Я увидела его лежащим прямо посреди дороги. Все в душе перевернулось при виде того, как он лежал. Он словно хотел, чтобы его переехала машина, словно хотел свести счёты с жизнью, в которой был никому не нужен. Я никогда не видела, чтобы так лежали собаки: обречённо, безжизненно, мертво. Словно шкурка убитого зверька валялась на дороге.

 

Я подошла ближе: жив ли? Он даже не поднял головы. Уже никому не верил. Кажется, это был пудель. Но наверняка сказать было трудно: весь грязный, обросший, в репьях, колтунах, блохах, из уха тек зловонный гной. Я вынесла ему какой-то еды. Он доверчиво поел из рук и опять понуро поник головой. Сил не было смотреть на это. Если бы не Денди! Я бы взяла его, видит Бог. Но при Денди это было немыслимо: он бы разорвал соперника на куски.
Я не могла ни есть, ни спать, думая о несчастном Тэдди. Утром вышла его покормить и увидела рядом с ним маленькую девочку лет шести. Она гладила Тэдди.

 

Тут выбежал из соседнего подъезда громадный доберман и бросился на собаку. Девочка не испугалась, а обняла ее, закрыв своим телом. Я отогнала добермана и подошла к девочке.
— Тебя как зовут?
— Олеся.
Я сразу полюбила ее. Дарила ей конфеты, яблоки, книжки. Я была страшно благодарна Олесе за этот прекрасный жест: как она защищала собаку, заслонив ее собой. Он всё время стоял у меня перед глазами.

 

Однажды из подъезда вышла соседка и, увидев Олесю с Тэдди, строго сказала:
— Ты отойди от этой собаки, девочка, она больная.
— Не слушай тётю, зашептала я Олесе в ухо, — она хорошая,
И стала демонстративно кормить и ласкать Тэдди.
— Да сколько тут таких бездомных! — воскликнула соседка. - - Разве всех накормишь? — И, махнув рукой, пошла, осуждающе качая головой.
Да, всех не накормить. Но этот трупик перевернул всё в душе. Я должна была его спасти! Единственная надежда была на девочку: может быть, домашние, увидев привязанность ребенка к псу, позволят ей взять его? Олеся гуляла с Тэдди, приводила его ко мне покормить. Я подарила ей ошейник, поводок. Но мама брать Тэдди насовсем ей не позволяла.
— Она говорит: у него ухо больное. Можно заразиться.
Я отправилась с Тэдди в собачью лечебницу. В трамвае от него шарахались. Врач, бегло глянув на запущенного пса, брезгливо сказала:
— Остричь наголо. Волосы в ухе выстричь. Все обработать спиртом.
— И прописала ушные капли. Потом сказала ассистенту:
Спрысни. — Он что-то впрыснул Тэдди в оба уха.
С Вас четырнадцать рублей. (Это были деньги 1999-го года. - Н.К.)
Я мысленно похолодела. В прошлый раз за Денди вместе с уколом взяли всего три. Еле наскребла.
— Это вы что сделали? Вы уже ухо вылечили? — спросила я с надеждой, что хоть не зря заплатила.
— Нет. Ухо вам придется лечить самим. Это я просто микробы убил. ("Комет" и микробы убивает".)
— Сколько лет? — деловито спросил ассистент, открывая собачий журнал.
— Не знаю.
— Кобель?
— Кажется... Это не моя собака. Я просто хочу ее вылечить.
—Трудно вам придется. Придется потрудиться.
То есть раскошелиться — мысленно продолжила я. Тэдди доверчиво прижался к ноге. Я поняла, что бросить его не смогу и пойду до конца, чего бы мне это ни стоило. И в прямом, и в переносном смысле.
У Тэдди оказалось в довершение ко всему больное сердце. Ему прописали уколы сульфокамфокаина и кучу других лекарств. Я с жаром взялась за дело. Обработала ухо, промыла, закапывала по три раза в день. Вытащила из шерсти все репьи, обрезала колтуны, подстригла (наголо не решилась — как бы не замерз). Оля со второго этажа приходила его колоть, мы с Давидом держали.
Денди все это время сидел запертый в спальне и яростно выл, тараня дверь головой, чуя ненавистного врага в своих владениях. Тэдди кротко молчал, ни разу в ответ не гавкнув. За кормление он был мне благодарен, а за лечение и стрижку не любил, не понимая своей пользы, а видя в том одни муки. Поэтому ко мне он испытывал нечто среднее между благодарностью и настороженной опаской, причем второе преобладало. Когда за Олесей закрывалась дверь, он рвался к ней, и никакие мои лакомства не могли его удержать. Но мне это было всё равно. Я любила его ради него самого. Пусть бы вообще меня не знал, только бы жил.
 Я постоянно прислушивалась к голосам во дворе, и как только мне чудился писклявый фальцет Тэдьки - его то и дело кто-нибудь обижал, — пулей выбегала на его защиту. Дала объявления во все газеты: "Добрый, симпатичный пес живет у нас во дворе. Спасите собаку! Начнутся холода — она погибнет. У кого есть сердце — приютите!" Но объявления публиковали не раньше, чем через месяц-полтора.
Теребила Олесю: "Ну что мама, берет пёсика? Смотри, ухо уже совсем здоровое, чистое". (Два флакона суфрадэкса на него извела.) Но капризная мама выдвигала новую причину: "Блохи".
Я опять отправилась в лечебницу и купила там за 10 рублей средство от блох. Развела в литре воды и натерла им Тэдди. Блох — как не бывало. Тэдди стали иногда пускать в дом. Но лишь на время. Я решила поговорить с родителями. Дома была бабушка.
— Так вы возьмете Тэдди? Девочка так к нему привязана. Я не могу, к сожалению, — у меня Денди.
— А у нас кот, — выдвинула контрдовод бабушка.
Я посмотрела на кота. Он мирно лежал рядом с Тэдди.
— По-моему, они прекрасно сосуществуют. У Тэдди такой добродушный характер. Он и мухи не обидит.
— Он у кота выпил всё молоко. И потом, Олеся скоро в школу пойдет, ей заниматься надо.
— Я дала объявление в газету. Если мне будут звонить — отдавать Тздди? Девочка к нему привыкла, для нее это будет такая травма...
— Отдавайте.
Я ушла с тяжёлым сердцем. С балкона видела, как Олеся с сестрой играли с Тэдди. Он ожил, поздоровел, радостно бегал за ними. Он уже почти поверил, что кому-то нужен. Вечером бабушка звала детей: "Олеся, Лена, домой!" Пёс хвостиком бежал следом. Но бабушка преграждала ему путь: "А Тэдик остаётся".
Тэдик провожал их до квартиры. Когда перед его носом захлопывалась дверь - раздавался вой на весь подъезд. Как же ему было обидно! Я бежала к нему на шестой этаж, схватив кусок колбасы, чтобы как-то утешить, отвлечь. Но тот и смотреть не хотел на еду. Душа пёсика рвалась к Олесе, которую он уже полюбил и признал своей хозяйкой. И всю ночь двор оглашал тоскливый вой Тэдди. Он изливал в нем своё одиночество и несбывшиеся надежды на тепло домашнего очага.
Света из соседнего подъезда соорудила ему во дворе шалашик. Рано утром мы с ней встречались, одновременно выходя кормить нашего подопечного. Однажды она расплакалась: "Я уже не могу видеть, как он лежит, пью валерьянку. Господи, ну что же его никто не возьмет!" Света тоже не могла взять Тэдди из-за своей собаки. Так и получалось: кто хотел взять — не мог. А кто мог — не хотел.
Как-то я шла с Денди. Навстречу мне — Олеся с Тэдиком. Мы пошли гулять вчетвером. Олеся стала меня просить дать "поводить Дендика".

 

 
— Кто тебе из них больше нравится? — спросила я между прочим.
— Ваш, — ответила Олеся.
Я удивленно уставилась на нее.
— И ты бы поменялась со мной на Денди?
 — Да. Он красивее, — пояснила девочка.
У меня внутренне опустились руки.
— Да разве в этом дело? Тэдди как человек лучше...
Нет, это не объяснить, этому не научить. Мне стало страшно за девочку. Она росла с предательством в душе.
В воскресенье утром раздался звонок в дверь. На пороге стояла веселая оживленная Олеся. Она держала на моем поводке курчавого чёрного пуделя.

 

— У меня теперь две собаки! - смеялась она.
— Где ты его нашла? Это же явно хозяйский пёс. Посмотри, какой ухоженный. Отпусти его немедленно. Его, наверное, ищут.
— Это Чарли. Он будет жить у пас. Мама согласна.
— А как же Тэдди?
 Олеся пожала плечами. Понятно. Этот красивее. Я лихорадочно искала какие-то слова, аргументы.
— Олеся, ты читала стихотворение про мишку: "Все равно его не брошу...» Помнишь?
— Ну и что?
Я вспомнила: у меня в детстве была любимая кукла — негритянка. Она была страшная, чёрная, но я любила ее больше всех, потому что жалела. Может быть, под впечатлением только что прочитанной "Хижины дяди Тома". Я и назвала её под впечатлением от этого героя Томой. И когда мне купили новую дорогую, шикарную заграничную куклу, я так и не смогла ее полюбить. Она сидела на комоде нетронутой и казалась мне какой-то чужой и холодной, как светская дама. Казалось, она во мне совсем не нуждалась. Свою негритянку Тому я не предала.

 

 

 А когда мне было четыре года, бабушка бросила в печку мою тряпичную куклу Катю. По той причине, что она была уже старая и грязная. Боже, какое это было горе для меня! Ведь она была для меня живая.
Олеся бы не плакала, подумала я. Она бы мигом утешилась новой — более красивой и престижной. Что же это за поколение растет? Им незнакомы понятия "близкий", "родной", "любимый", а только — "красивый, модный, дорогой". А слово "больной" вызывает не жалость и желание вылечить, а брезгливое отторжение.
Лет в 13 я написала стихотворение "Моему городу" о Саратове. Там, помню, были такие строчки:

Мне с тобою тепло, мне с тобою легко.
Пусть другие зовут красотой, новизной,
Но ведь слову "красивый" во веки веков
Не сравниться по силе со словом "родной"!

Может, не поздно еще что-то объяснить, доказать, перевоспитать? Но я вспомнила Олесину бабушку, маму и поняла, что всё бесполезно. Как писал Сологуб: "Что я могу? Как помогу?" Пропала девочка. Но ведь обнимала же она Тэдди, закрывая его своим телом от большой собаки! Неужели только как свою вещь, оберегая собственность?
Вечером пришла Олесина сестра:
— Вы не натирайте Тэдди от блох больше, пожалуйста. — (У меня оставалась еще одна доза противоблошиного средства.) — Мама сегодня скажет, возьмёт ли Чарли, и вы нам тогда этого натрёте.
Утром я выглянула в окно: Олеся, весело смеясь, носилась по двору с красивым кудреватым Чарли. А бедный Тэдди бегал за ними и, не в силах угнаться со своим больным сердцем, растерянно смотрел вслед девочке. Он не мог поверить, что его предали во второй раз.
На другой день я повезла Тэдди в приют. В трамвае он увидел рядом маленькие сандалии какой-то девочки и рванулся к ней что есть силы. Наверное подумал, что это Олеся. Обнюхал и разочарованно лёг снова. Он напрягался при виде каждой детской фигурки. Я его кормила, лечила, но сердце пса по-прежнему принадлежало ей. Собачьей королеве с ледяным сердцем.
"Прости, Тэдди, — думала я сквозь слезы. — Там тебя ждет собачья страна. Там тебя уже никто никогда не предаст".
Приют находился по адресу: "Второй Акмолинский проезд, 4".

 

 
Меня вызвался туда проводить Сергей Клавдиевич из соседнего дома, страстный любитель кошек. Он не мог пройти мимо ни одного бездомного зверька (дома у него жило пятеро), каждый день кормил их и пачками отвозил в приют. Ездил туда, как на работу. Мало того, ежемесячно перечислял туда деньги из своей скудной пенсии.

 

Мы добирались очень долго. Сначала автобусом № 18 до конца, потом еще чем-то до конечной, потом долго шли пешком. Тэдди послушно шел рядом, веря, что ничего плохого ему не сделают. Вскоре нам стали встречаться на пути люди с собаками, кошками на руках. Все они шли оттуда, куда мы направлялись. Их там не приняли. Один парень спросил, кивнув на Тэдди: "В приют? Жалко собаку. Она у вас там сдохнет". У ворот стояла машина, в которой сидели люди с боксером на поводке. Как оказалось, они ждали кого-нибудь из администрации, надеясь все же пристроить собаку.
Приют был практически пуст, если не считать его четвероногих обитателей. Нас встретила одна кухарка и сказала, что она никого принять не может, так как ни за что не отвечает. Правда, узнав Сергея Клавдиевича — их постоянного почётного гостя, — сказала, что в виде исключения примет нашу собаку и чтобы мы оставили его пока на кухне.
Женщина была, в общем-то, доброй и собак, видно, любила. Погладила Тэдика, наложила ему мисочку каши. Но я не могла решиться его вот так просто бросить, в кухне. Я считала, что его определят в какую-то комнатку, зарегистрируют, выделят ему свое место, я смогу убедиться, что за ним будут смотреть, заботиться. Привезла даже список лекарств, которые ему надо колоть, и еды, которую он любит. Какое там! Я поняла всю неуместность моих притязаний, когда увидела две огромные бадьи с салом, которое варилось для собак, источая отвратительный запах. Тэдди ни за что есть бы этого не стал.
Я попросила разрешения посмотреть комнатки, в которых содержались собаки. Мне дали заглянуть в глазок. Собаки лежали на голом полу, никаких ковриков и подстилок. В нескольких местах было нагажено. Была теплая летняя погода, но никто с ними не гулял во дворе, вынуждая томиться в этих казематах.

 

 
Сам дом напоминал трущобы Достоевского. В воздухе стоял непрерывный лай и вой. Я представила себе Тэдди в этих условиях и содрогнулась. Ведь он такой ласковый, домашний, привык к детям, к людям. Они его тут загрызут, эти злые собаки. Сергей Клавдиевич и кухарка уговаривали оставить Тэдди — "все равно он там на улице погибнет", но я не могла решиться. Тэдди что-то почувствовал и тревожно прижимался ко мне, словно просил не оставлять.
Вскоре появилась еще одна работница приюта. Сказала, что вообще-то отвечает только за кошек, но в виде исключения... Пообещала поместить Тэдди пока в своём кабинете. Мы прошли туда.

У кабинета был, конечно, более обжитой вид, чем в собачьих конурках. Там уже копошилось несколько таких "блатных" обитателей. На полу несколько кошек облепили огромные кости и грызли их, урча от жадности. Один невероятно блохастый кот яростно чесался на диване. И еще какой-то пёсик выглядывал из коробки в шкафу, где он соорудил себе нечто вроде логова, чем-то хрустя в зубах. Тэдди приняли настороженно: лишний рот. Мне всё меньше и меньше хотелось оставлять его тут.

 

Я не хочу осуждать работников этого заведения, которые предпочли в этот теплый погожий день покопаться на даче, чем возиться с надоевшими собаками. Тем более, что Сергей Клавдиевич утверждал: такое на его памяти впервые. Обычно в приюте всегда кто-то есть. Он с жаром убеждал меня, как они самоотверженно здесь трудятся, выхаживают больных животных, лечат, стригут, кормят, и это практически бесплатно, в ужасных условиях. Но пусть всё это даже трижды так, Тэдди я оставить здесь не могла.
Я видела, что он здесь никому не нужен. Я знала, что он тут же кинется вслед за нами, а калитка во дворе открыта, а рядом проезжая часть. А если его запрут — он будет плакать и рваться ко мне. И все равно отсюда убежит, и заблудится, и одичает. А я ничего не буду знать: где он, как... Короче, я увезла Тэдди обратно.
Мой спутник всю дорогу упрекал меня за неблагоразумие: ведь я не могу предложить псу ничего лучшего, а там у него была бы хоть крыша над головой и кусок хлеба. Но ведь не хлебом единым...
Тэдик сразу повеселел, как только мы отошли от этого сиротского казённого дома, и вприпрыжку затрусил по дороге. Скоро он увидит свой родной двор, знакомую детвору, Олесю...
Стоял теплый сентябрь. Бабье лето. Но начнутся дожди, холода... Что тогда? Тэдик шел за мной до самой квартиры. Он, наверное, решил, что теперь будет жить у меня. Я крикнула Давиду через дверь: "Запри Дендика! Я опять с Тэдди".
Мы накормили пса (приютскую кашу он есть не стал), напоили молоком. Он блаженно растянулся на дорожке в кухне.
— Может, оставим? — нерешительно сказал Давид.
— А Денди?
— Может, привыкнет?
Мы решили попытаться их познакомить. Я нацепила на Денди ошейник, поводок и торжественно распахнула дверь в коридор.
Знакомься, Дендик, это твой новый...

 

Мои слова заглушил яростный лай Денди, ринувшегося на бедного Тэдди с бешенством пантеры. Я еле удержала поводок. Тэдди в испуге забился в угол.
Ничего не выйдет, — вздохнула я, водворяя Денди обратно в спальню. Надо было что-то делать. Поздно вечером, когда Денди устраивался на ночлег в одном из кресел, я выходила во двор и тихонько звала Тэдди.

 

Он выбегал мне навстречу из своего шалашика, прыгая от радости, и шёл к нам ночевать. Лежал всю ночь на кухне, не шелохнувшись, ничем не выдавая своего присутствия. Понимал свое положение. Утром я его выпускала, пока Денди спал.
Потом в газетах появились мои душераздирающие объявления. Начались звонки. Одна женщина сказала, что хотела бы взять пёсика для внука, чтобы он играл во дворе не с мальчишками, а проводил время в обществе домашней собаки. Мне это не понравилось. Я сказала, что животное — это не забава, не игрушка для ребёнка, а живое существо. О нем заботиться надо. Пёсик слабенький, у него больное сердце... Женщина сразу скисла. Нет, таким я не отдам Тэдди.
Другая женщина сообщила, что недавно потеряла пуделя-девочку. Подозревает, что её убил сосед. Хотела бы взять нашего взамен той. «А если сосед и его убьёт», - подумала я. И не отдала.
Я вложила в Тэдика столько душевных и физических сил, что теперь просто не могла его отдать кому попало. Мне нужны были гарантии благонадёжности будущих хозяев.
Ещё одна позвонила и сказала, что потеряла собаку. Выражала надежду, не наш ли это. На вопрос, когда, где потеряла — ответить не могла. Не помнила и примет.
— У него белое пятнышко на груди и на правой лапке. Так?
— Кажется...
Что это за хозяйка, которая не знает примет своего пса?! Не отдала.
...К счастью, у этой истории был хороший конец. В один прекрасный день Олеся ворвалась ко мне с радостным криком: "Я уговорила маму! Тэдди теперь будет жить с нами". Рядом весело вилял хвостиком счастливый Тэдди. На шее у него красовался розовый бантик. Я мысленно перекрестилась.
А звонки всё продолжались. Позвонил мужчина, назвавшийся Олегом Ивановичем, у которого погиб пудель, и сказал, что готов взять одинокого пса. Звонила старушка Зинаида Владимировна и тоже выражала готовность приютить собачку ("только маленькую, а то поднимать на руки тяжело".) Звонили еще разные добрые люди. Я всех благодарила и говорила, что Тэдик уже устроен. Но на всякий случай записывала телефоны этих людей: мало ли что, вдруг еще какого-нибудь четвероногого горемыку занесет ветром судьбы в наш двор.
Как-то встретив учительницу школы, где училась Олеся, я попросила её рассказать на уроке о поступке девочки. Урок начался проникновенными словами Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого мы приручили..."

Однажды я где-то прочитала, как один писатель шел с маленькой дочкой но берегу моря, а на берег после шторма выбросило тысячи морских звёзд.

 

Девочка собирала их и бросала обратно в море.
Зря ты это делаешь, сказал ей отец. — Их же тысячи. Ты всё равно ничего не изменишь.

 

Вот для этой звезды я уже все изменила, — сказала девочка, бросив еще одну звезду в море.

 

Я вспоминаю этот эпизод, похожий на мудрую притчу, когда вижу весело помахивающего хвостиком Тэдика, гордо вышагивающего на поводке со своей маленькой хозяйкой. Ничего не зря, если хоть для одного существа мы что-то можем изменить в этой жизни.

 

 

P. S. Как хотелось бы завершить эту историю на сей оптимистической ноте. Увы, жизнь не дала поставить здесь точку, а превратила ее в мрачное многоточие...
Как-то я, гладя Тэдди, заметила, что он вздрагивает и напряженно сжимает спинку в ответ на прикосновение. Соседка Оля, которая стояла рядом, высказала подозрение: "Его, наверное, бьют..." Она оказалась права.
Семью Олеси стал раздражать пёсик. С ним никто не гулял, а сидя взаперти целый день дома, он, естественно, не мог удержаться, чтобы не наделать лужицы. Тэдди наказывали — то есть, проще говоря, били. Стали выгонять на мороз до вечера, и он бегал один, как беспризорный. Я заводила его домой. Бабушка изображала притворную благодарность, всплёскивая руками: "Ой, а я только что за ним собиралась!" Но я видела, что она была в накрученных бигуди и, конечно, никуда выходить не собиралась.
Тэдик не унывал: какой-никакой, а все-таки у него теперь был дом, хозяйка, место ночлега. Увидев на улице меня, он начинал весело крутиться — не одним хвостиком, а всем собой — так необычно он выражал свою радость. Провожал Олесю в школу и бегал там под окнами — ждал ее.
Но мама и бабушка Олеси затаили зло против пса. Чем-то он им мешал. И однажды Тэдика не стало.
Я, заметив, что давно не встречаю во дворе его серенькой масти, позвонила в их квартиру. Бабушка с наигранным оживлением сообщила, что Тэдди взяли родственники. Мол, у них частный дом, и они давно хотели такую собачку. Я, вспомнив историю с Грэем, почуяла недоброе.
— Пожалуйста, дайте адрес. Я его навещу, отвезу косточек, а то у меня их много набралось. — Еще теплилась какая-то надежда. Но она сразу оборвалась, когда в адресе мне было отказано.
— Я не помню адрес. Где-то в Энгельсе. Они только недавно туда переехали, купили дом. Да они скоро сами к нам в гости придут. (Приближался Новый год.)
Я попросила ее сразу позвать меня, как только они приедут. Но обещанного зова так и не последовало. Несколько раз при встречах бабушка заверяла меня, как Тэдику хорошо живется на новом месте. Я уже с трудом удерживала на лице маску вежливости, ненавидя эту лицемерную мегеру всеми фибрами души. Лена (старшая сестра Олеси) тоже что-то плела мне о привольном житье-бытье Тэдика в доме родственников. А потом Олеся рассказала мне, как всё было. Она была еще маленькой и врать не научилась.
Приехал некий дядя Володя — действительно, родственник. Мама взяла Тэдди на руки и (без поводка и ошейника) вынесла к нему в машину. Олеся была против, но большинством голосов в семье судьба пса была решена. Больше его никто не видел. Видимо, Тэдика выбросили где-нибудь по дороге. (Позже Олеся с сестрой были дома у этих родственников, но пёсика там не было.)
Я не хотела подводить девочку (ведь ее неминуемо наказали бы за предательскую откровенность) и при встречах делала вид, что верю бабкиным россказням, хотя, видит Бог, каких трудов мне это стоило. Пыталась представить, где сейчас Тэдди, как он мечется по незнакомым улицам, ищет свою маленькую хозяйку, свой с таким трудом обретенный дом.

 

И, не найдя, снова лежит ничком где-нибудь на дороге, ища смерти, и снег заносит его одинокую фигурку, дрожащую от холода и нестерпимой обиды...

 

Как-то, уже весной, я спросила Олесю при встрече: "Ты вспоминаешь Тэдди?" Она тихо сказала, потупив глаза: "Вспоминаю... Он мне даже снится иногда. Как он меня встречает из школы..."

 

 
Мать и дочь

Люська — старая дворовая собака - родила прямо на детской площадке. Она лежала, открытая всем взорам, и облизывала своего единственного детёныша. Щенок оказался девочкой. Мать никого к ней не подпускала, угрожающе рыча. Исключение было сделано лишь для Олеси. Чем-то располагала она к себе собачьи сердца. Олеся бесцеремонно вытаскивала щеночка из-под теплого бока Люськи и баюкала его, как куклу. Кутала в тряпки, укладывала спать в коробку, катала в детской коляске. Щеночек подрос, окреп, превратившись в забавное белесо-рыженькое существо, ковыляющее на толстеньких ножках по площадке за каждым встречным. Олеся нарекла ее Эльзой (она любила красивые иностранные имена.)

 

 
Эльза росла всеми любимой и обласканной. Дети устанавливали очередь, чтобы поиграть с ней, поносить на руках. Все наперебой ее кормили, поили молоком, а Люська лежала, всеми забытая, забившись под кузов машины, и настороженно наблюдала за своим детищем. Она понимала, что сама теперь прокормить ее не может, вся надежда на этих шумных крикливых детей, и вынужденно мирилась с тем, как ее дочку тискают и куда-то уносят. Но душа ее, наверное, страдала от страха и тревоги за свою несмышленую девочку.

 

Люську никто не кормил — старая, облезлая, она не вызывала ни у кого симпатии. Молоко и кашу, что я ей приносила, она недоедала — оставляла для Эльзы. У нее постоянно текли слюни от голода. Один из слесарей котельной заподозрил на этом основании, что она бешеная, и прогнал Люську.

 

Мать и дочь приютили в соседнем дворе. Изредка я приходила туда их покормить и видела, как светло-рыженькая Эльза весело носится по двору на своих крепеньких ножках, ловко перехватывая на лету очередной кусок, посланный ей чьей-то сердобольной рукой. Странно: на Эльзе совсем не было печати брошенности, бездомности, несчастливости, как у всех ее собратьев, рыскающих по помойкам. Казалось, она была счастливой собачкой. Она знала материнскую и детскую ласку, теплое солнышко, мягкую травку и ждала от жизни только хорошего.

 

Ей незнаком был холод, голод, жестокость, бесприютное одиночество. Все это еще ожидало ее впереди... И, может быть, это к лучшему, что Эльза так и умерла счастливой. Этим же летом ее с Люськой отравил какой-то мужик с первого этажа — досаждали ему своим лаем. Они умерли в один день: мать и дочь.

 

 

Инвалид

Однажды Олеся прибежала ко мне радостно-возбуждённая: в подвале недостроенного дома она обнаружила кутят: четверо черненьких и пять рыжих.

 

Кутята были необыкновенно забавные и невероятно голодные.

 

У меня появилась новая забота: каждый день варила им бидон похлебки, кашу, покупала косточки. Надо было видеть, как они ели! Залазили в корытце вместе с лапками, вгрызались мордочками в теплое месиво, вылизывая все до донышка. Еда исчезала в мгновение ока, и, казалось, они никогда не насытятся. Раз покормив, ты уже попадала в эту добровольную кабалу: невозможно было ничем заниматься, зная, что где-то там тебя с нетерпением ждут эти алчущие беспомощные чумазые рыльца.

 

Стало тепло, а потом и жарко, щенки начали выползать из подвала на травку и солнышко. Приходя, я всё чаще недосчитывалась то одного, то другого. Куда они девались — одному Богу известно. Не хотелось думать об этом. Скрепя зубы кормила оставшихся.
Один черный щенок попал под проезжавший автомобиль, раздавивший ему переднюю лапку. Он ходил, тяжело переваливаясь, хромая, поскуливая от боли. Дети жалели кутенка. Когда еды всем не хватало и я раздумывала, кому в первую очередь дать лучшие кусочки, они хором кричали: "Инвалиду, инвалиду!" — и подсовывали его мне под руку.
"Инвалид" оказался девочкой. Олеся окрестила ее Лизой. Лиза так Лиза. Так получилось, что из всего черного помёта уцелела только она одна. Ходили слухи, что щенков ели бомжи, которые ночевали в том подвале. Лизу они пожалели или побрезговали ее раздавленной лапкой, не знаю. Она поселилась неподалеку от сытной помойки: дремала целыми днями в бурьяне, зорко однако поглядывая в сторону мусорных баков — не несёт ли кто туда что-нибудь съедобное.
Лиза скоро вымахала в огромную лохматую собаку с добродушным характером, но довольно бесцеремонными манерами. Завидев меня издали, она, хромая, переваливаясь, как утка, неуклюже подпрыгивая, спешила навстречу, бросаясь с размаху на грудь всеми четырьмя лапами, оставляя грязные отпечатки на моем платье. А если я неосторожно наклонялась над ее чашкой — прыгала мне на спину, что было уже чистым хулиганством с ее стороны. Но я ей прощала эти маленькие собачьи шалости: ведь Лиза была еще, в сущности, щенком, только ростом большая. Я всегда ждала, пока она доковыляет на своих трех лапах и заставляла ждать всех нетерпеливо подпрыгивающих собак, не начиная кормёжку без "инвалида".
Говорят, что, по теории вероятности, бомба в одну воронку не попадает. Увы, жизнь опровергла эту истину. Однажды на дремавшую Лизу наехал грузовик, не заметив ее в густом бурьяне. Ее "похоронили" в той же помойке.

 

 
Подкидыши

Как-то я, бродя по двору в поисках своей собачьей чашки (их постоянно кто-то утаскивал — для своей ли собаки или те же бомжи для себя — не знаю), обнаружила её возле старого фургона. Под ним копошились какие-то существа. Это оказались щенята — но какие! Боже мой! Совсем не похожие на тех бутузов, которых я только что выкормила. Тощие, прозрачные, золотушные, не щенки, а былинки в поле, дрожавшие всем тельцем от малейшего порыва ветерка, жавшиеся друг к дружке от страха перед этим чужим и враждебным миром. Оказалось, какой-то дядька привез их на машине и сбросил тут, во дворе. Они забились в узкую щель под фургоном — это было теперь их убежище.
Щенков было шестеро. Их жалели, кормили всем двором. Я, конечно, тоже не осталась в стороне, хотя жила в соседнем. Невозможно было смотреть, как они ели, горло перехватывало: вытянув тощенькие цыплячьи шейки, просвечивая всеми своими ребрышками, такие жалкие, беззащитные... Поев, они бежали за мной следом до самого подъезда.

 

Это было опасно: надо было идти через дорогу. Туда-то я их переводила, как наседка цыплят, а обратно? Я с тревогой следила с балкона: перейдут ли? И облегчённо переводила дух, лишь когда они оказывались на своей территории.
На следующий день этот смертельный "переход через Альпы" повторялся. Пробовала их отгонять, запрещала ходить за собой, шикала — бесполезно. Старалась убежать, пока они еще заняты едой, но кутята, поставленные перед выбором: миска или я — непостижимо выбирали второе и бежали за мной, пожертвовав остатками каши, бежали изо всех своих худосочных сил, ревниво оттесняя друг друга, подпрыгивая, ластясь, заглядывая в лицо. Каждый хотел быть первым, быть выбранным мной, любимым.

 

 
Я уходила, а они долго еще сидели перед моим подъездом и пищали, задрав головы, как галчата. Это были дети, которые, казалось, жалобно плакали: "Мама, мама, возьми меня к себе!" Я смотрела на них с балкона и чувствовала себя сволочью. Это было невыносимо. Меня как обожгло: ведь им не столько важна была пища, как больно и страшно от своего сиротства. Они просили защиты, тепла, любви. А я не могла дать им это, только дразнила надеждой.
Я решила больше не ходить туда, не приручать зря малышей, не травить им и себе душу. Крепилась день-два, а потом не выдерживала: как они там? Живы ли? Сыты? И ноги сами несли меня к фургону.

 

Однажды мой "выводок", как всегда, проводил меня до подъезда. Потом пятеро убежали, а шестой — самый маленький и лихой — остался. И когда я вышла с Дендиком на поводке, отважно отправился за нами следом.

 

— Иди домой, глупенький, — увещевала я его, — тебе нельзя с нами, мы пойдем далеко, заблудишься!
Кутенок послушался и с полдороги повернул обратно. Но, как оказалось, до фургона он не дошел. Что с ним сталось — неизвестно. Больше я его не видела.

Счастливчик

От прежнего выкормленного мной помёта уцелел один ярко-рыжий щенок. Дети прозвали его Счастливчик. Изредка я видела его блестящую, почти оранжевую шерстку, мелькавшую то в подвалах, то в зарослях кустов в поисках пропитания. Внимание всех добросердечных жителей двора было переключено на несчастных подкидышей, а рыжего Счастливчика никто не кормил. И выглядел он вопреки своему имени довольно несчастным.

 

 
Мне стало его жалко, и я подвела пса к фургону, показав место, где всегда для подкидышей была еда: кусочки снеди, разложенные на газете, пластмассовые мисочки с супом, кашей, молоком. Рыжий все понял и теперь сам уже прибегал сюда подкормиться. Дети гнали его прочь: "Ты большой! Это для маленьких!" Хотя он был всего на каких-то два месяца старше. Я заступалась за Счастливчика, доказывая, что не такой уж он и большой, что совсем недавно был таким же крошкой. В конце концов рыжего оставили в покое. И теперь среди пегих и желтеньких комочков, склонявшихся над чашкой, слегка возвышалась его ослепительно-солнечная головенка. Щенята приняли его в свою семью.

 

 
Однако Рыжий рос быстрее и вскоре почувствовал свою силу. Он стал отнимать куски у малышей, кусал их, загонял под фургон, а сам тем временем наслаждался едой в одиночестве. Словом, вел себя, как пахан. Я, чувствуя свою вину и ответственность за сложившуюся нездоровую обстановку в щенячьем семействе, пыталась урезонить "рэкетира". Кидала ему кости подальше, чтобы кутята успели за это время спокойно поесть. Пёс разгадал мою хитрость. Он игнорировал брошеные кости — после, мол, догрызу, никуда не денутся — и терроризировал щенков пуще прежнего, выхватывая куски у них буквально изо рта.

 

Казалось, ему важно было продемонстрировать свою власть, показать, кто в доме хозяин. Это был какой-то дьявол, а не пёс. Пришлось выгнать его из-под фургона. Он, кстати, туда уже почти не помещался.
Счастливчик, как изгнанный король Лир, отправился восвояси. Но я почему-то была за него спокойна: такой не пропадет. Он ведь Счастливчик.

 

 

Сергей и Татьяна Никитины: «Собака бывает кусачей» (отличный видеоклип): http://www.youtube.com/watch?v=OkuVRLZ6Cb8

 

Карташов

Мои лекционные размышления прервал резкий звонок в дверь. Не дожидаясь, пока я открою, в дверь забарабанили десятки маленьких кулачков: "Тетя Наташа! Скорее!! Щенков убивают!!!" Я, наспех застегивая халат, выбежала во двор.
— Что случилось? Где убивают? Кто?
— Это он, Карташов! — перебивали друг друга ребята. — Мы подошли, а он с перочинным ножом над ними... Он недавно щенку в подвале голову отрезал! Мы стали кричать, что Вас позовем, а они смеются: "Ну давайте, зовите сюда вашу тетю Наташу!"
Я, не помня себя, кинулась к фургону. Видела, как метнулись оттуда в сторону три мальчишечьи фигуры: пацаны лет двенадцати.
— А ну вернись! — сама не узнала свой голос. Издали донесся затейливый мат: "А пошла ты..." Мы их долго гнали в сторону школы. Там они исчезли из поля зрения.
— Так. — У меня созревал план действий. — Сегодня же узнаете, в каком подъезде он живет, я схожу к его родителям. А щенков надо срочно перепрятать.
Мы их пересчитали: все пять были на месте. Запуганные, они забились под фургон. Этот гад Карташов тыкал их там ножом, хотел достать. Фашист. И фамилия-то какая-то фашистская: сразу приходят на ум Баркашов-Макашов.
Дети подсказали укромное местечко, куда можно было пока перепрятать кутят: в нашем дворе за выступом дома был крохотный тенистый палисадничек, огороженный со всех сторон решетками. Спрятанные в листве, щенки будут там невидимы постороннему глазу.

 

 
А за это время я снаряжу десант из учителей и общественности к этому живодеру, родители его вздрючат, и он навсегда забудет дорогу к щенячьему дому.
Увы, жизнь опять спутала все карты и планы, выявив всю утопичность моего безнадежного идеализма. Первая же разысканная мной учительница испуганно замахала руками: "Что Вы! Это же Карташов! Его вся школа боится. Да его отец сам недавно за собакой с топором гонялся. Да он и говорить-то с нами не будет". Попыталась договориться с ребятами постарше, чтобы разобрались с ним "по-мужски". "Не, он такой крутой..." А самой поговорить с ним — боялась, не его, разумеется, а того, что не удержусь в педагогических рамках и набью ему морду. Слишком я его ненавидела. Пепел Клааса — замученных щенков — стучал в мое сердце.
А перепрятанных кутят в тот же день вышвырнула с руганью из палисадника его законная владелица, не желая слушать моих объяснений и мольб.
— Нужны они мне тут! Гадить будут, дети — лазить, шуметь! Деревья поломают! Убирайтесь отсюдова!
— Поймите же, это временно. Пока уймём хулигана. Потерпите... Я Вам обещаю тишину и покой.
— Убирайтесь! — она вышвырнула вслед нам консервную банку с собачьей едой. — И чтоб духу вашего тут не было!
— Учтите, гибель собак будет на Вашей совести! — патетически воскликнула я в уже захлопнутую дверь.
Звери, а не люди. Пришлось перенести щенят обратно. Я установила среди детей дежурство у фургона и наказала всем окрестным бабкам на лавочках следить, чтобы щенят не обижали. И в случае чего — звать меня. Первое время было тихо. А потом...

Тоша

Однажды утром я не досчиталась пятого кутёнка. Звала, шарила под фургоном, искала по двору — тщетно. Его не было пять дней. А на шестой...
Я едва сдержала крик ужаса, когда увидела этот качающийся от ветра скелетик, нетвёрдо идущий ко мне от помойки на спотыкающихся ногах. Соседка, проходившая мимо, всплеснула руками: "Концлагерь!" Позже я узнала, что "карташовцы" заманили его в западню, жгли ему усы, издевались, мучили, а потом бросили в мусорный бак. Кутёнок был весь изъеден блохами, они буквально роились в нём: ведь он был так слаб, что не мог оказать сопротивления даже насекомым.
Я схватила щенка в охапку и побежала с ним в дом. Заперла Денди в спальне, чтоб не мешал. Созвала "консилиум": Давида, Олю со второго этажа, имевшую медицинский опыт. Стали решать, как спасать собачку. Она оказалась девочкой. Давид поморщился, глядя на безучастное тельце: "Не жилец". Оля не могла ее колоть, не поднималась рука на такую худышку: боялась сделать ей больно. Решили для начала ее отмыть. Я натерла ее средством от блох, потом несколько раз тщательно вымыла детским шампунем под горячим душем, два часа вычесывали гребешком уже дохлых насекомых.
Тошу — так я ее назвала — мы устроили на балконе. Я сделала ей под скамейкой уютное гнёздышко из тряпок, занавесила сверху пледом от солнца. Тошенька была еще слабенькой, ничего не ела. Оля посоветовала впрыскивать ей в рот глюкозу спринцовкой. Я проделывала с ней эту процедуру каждые два часа. И действительно, помогло. На другой день Тоша поела мясного фарша. К ней вернулся аппетит. А к вечеру она даже сделала небольшую лужицу на другом конце балкона. Я поняла, что пришло время выгуливать нашего приёмыша.
Я вынесла Тошу на газон. Она не умела "выгуливаться". Вся ее коротенькая жизнь прошла под фургоном. Она стояла и смотрела на меня.

 

Пришлось учить собачку гулять. Я чуть ли не показывала ей, как это делать. Тоша делала вслед за мной несколько робких шажков и опять замирала. Так с грехом пополам мы "отгуляли" с ней положенные 15-20 минут.
На второй прогулке она уже была побойчее. А когда я вышла с ней в третий раз, Тоша, которая прежде послушно шла следом за мной, вдруг повернула в сторону соседнего двора и, сначала тихонько, а потом все быстрее, быстрее, припустила что есть духу к своему фургону.
Тоша! — крик застрял у меня в горле. Я растерянно смотрела ей вслед, не ожидая такого предательства. А Тошу уже окружили выползшие навстречу ей малыши такой же желтовато-пегонькой масти, обнюхивая, облизывая, облаивая. Всю эту сцену легко можно было перевести на человечий язык: "Где ж ты была, сестричка? Мы так волновались за тебя! Как ты сейчас? Здорова? Ну, рассказывай!"

 

Уж не знаю, что им "рассказывала" Тоша.
Когда я подошла, она благодарно помахала мне хвостиком, но ясно дала понять, что уходить из "семьи" никуда не собирается. Её дом тут. Почему-то всплыли в памяти строчки Есенина: "Я скажу: не надо рая. Дайте родину мою!" Что ж, все правильно... Я на прощанье погладила Тошеньку и побрела домой. Проблема "удочерения" собаки отпала сама собой, и слава Богу, мало ли у меня других проблем и забот. Но какая-то обида на то, что моим кровом и заботой пренебрегли, подспудно червила сердце.
Вот говорят: "Рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше". Насколько в таком случае собаки морально выше нас и рыб, если руководствуются другими понятиями. Не все, конечно. Они ведь очень разные, как и люди.
   Я была обижена на Тошу, но не могла не восхищаться чистотой ее бескорыстной собачьей души, не знавшей, что такое предательство, не променявшей свой голодный родной фургон на тёплый угол и сытный кусок чужого дома. А потом меня вдруг обожгла мысль: "А может быть, Тоша просто не верила, что я её возьму? Что потом не брошу, не выброшу, как её с братьями выбросили когда-то у фургона? Я ведь сама не была до конца уверена, что возьму её. Что скажет Давид? Денди? Все это были проблемы. Может быть, Тошенька просто решила избавить меня от них? Спасти от предательства?" Вот какую задачку загадала мне эта собака. И, как ни поверни, всюду я ощущала ее моральное превосходство надо мной. Это и восхищало, и мучило одновременно.

Продолжение

 

 

Поэт не видит, но провидит.
Сбылись пророчества из сна.
Он близорук и безобиден,
Но даль веков ему ясна.

 

"Рекою душа играла
Под синей ночною кровлей.
А время на циферблатах
Уже истекало кровью."

Фашисты ворвались в Гранаду,
И чёрные настали дни.
Как крикнуть хочется: "Не надо!
Помилуй, Бог, повремени. . . "

 

Друзья уехать призывали.
Он улыбался им в ответ:
"Поэтов же не убивают.
Ведь я не воин, а поэт."

 

"Поэтов ведь не убивают"…
О благовест наивных слов!
Они с поэтов начинают!
(Васильев, Клюев, Гумилёв...)

 

Как много было версий всяких
"Случайной" гибели певца.
Тогда фашистские писаки
Их выдвигали без конца.

 

Несчастный случай, пуля-дура
Настигла где-то на пути,
Завистник от литературы
Любви народа не простил,

 

Убили нищие крестьяне
(месть за отца: "богач – батрак").
Страна погрязла в том обмане.
Но это было всё не так.

 

Он был убит в глухом овраге.
И вся в крови была заря.
Ему сказали: едут в лагерь.
Его убили втихаря.

 

Кто дал команду на аферу,
Какая мразь могла посметь?!
…И улыбался он шофёру,
Который вёз его на смерть.

 

"Я прошу всего только руку,
Если можно, раненую руку.
Я прошу всего только руку,
Пусть не знать мне ни сна, ни могилы,

Я прошу одну только руку,
Что меня обмоет и обрядит.
Я прошу одну эту руку,
Белое крыло моей смерти."

 

Как он просил всего лишь руку
В последний час на склоне дня...
Но в ту предсмертную разлуку
Над ним глумилась солдатня.

 

И вытворяли с ним такое, –
Лютей нет зверя, что двуног, –
Что даже Кафка, даже Гойя
В горячке б выдумать не смог.

 

"Если умру я – не закрывайте балкона.
Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона.)
Жнецы сжинают пшеницу.
(Я это слышу с балкона.)"

 

Он был расстрелян на рассвете.
Звериный победил закон.
Не ели апельсины дети
И не был приоткрыт балкон.

 

В него стреляли многократно,
И вся в крови была трава.
Запомнят палачи злорадно:
"Большая слишком голова."

 

И что им было, клике дикой,
Что до того в экстазе зла,
Что в этой голове великой
Вся Андалузия жила?

 

И крика эллипсом насквозь
Пронзило чёрное безмолвье...
Гранада! Получила кость?!
Теперь дыши его любовью.

 

"Прощаюсь у края дороги.
Угадывая родное,
Спешил я на плач далёкий,
А плакали надо мною.

Иною, нездешней дорогой
Уйду с перепутья
Будить невесёлую память
О чёрной минуте."

Вы никогда б не догадались,
Кто Лорку выдал палачам.
Иудой был Луис Розалес,
Кто о любви к нему кричал.

 

Когда-то ученик поэта,
Он жил в одной квартире с ним.
Потом издаст его сонеты
Уже под именем своим.

 

Но жители, в сие не веря,
Крестились, и в глазах был страх…
Иуда он или Сальери –
Да будет проклят его прах.

 

"Когда умру, схороните меня с гитарой
В речном песке.
Когда умру...
В апельсиновой роще старой,
В любом цветке.

 

Когда умру,
Стану флюгером я на крыше,
На ветру.
Тише...
Когда умру!"

 

Он схоронить просил с гитарой.
Никто его не хоронил.
Лишь строки этой песни старой
Бродяга-ветер раззвонил:

 

"Если умру я, мама,
Будут ли знать про это?
Синие телеграммы
Ты разошли по свету!"

 

Игра теней, свеченье бликов,
Серебряная филигрань...
Гранада! Лорка! Федерико!
Ты улетел туда, за грань

 

Добра и зла, земли и неба,
За зоревые рубежи,
Но где б ты не был, где б ты не был, -
В душе планеты будешь жить.

 

О, не забвенье, а бессмертье
Позорный тот расстрел принёс.
Теперь здесь, в гор глухом предсердье,
Источник бьёт фонтаном слез.

 

Бурлит вода, как будто криком
Кричит, и плачет, и поёт
О чистом сердце Федерико,
Подстреленном, как птица, влёт.

 

Отклики на Стихире: http://www.stihi.ru/comments.html?2013/06/07/3365

 

Подробно о Лорке здесь.
 

 Начало здесь

Продолжение здесь

Окончание здесь

 

 

«Если умру я - не закрывайте балкона»

О гибели Лорки, кажется, уже написано не меньше, чем о его стихах. Хотя только в 1969 году в Испании впервые было напечатано чёрным по белому - «убит». До того статьи и предисловия завершались вынужденным иносказанием: «Творческий путь поэта оборвался в 1936 году». Власть долго не признавалась в убийстве. В интервью, данном через год после гибели Лорки, Франко, вынужденный оправдываться, заявил: «Следует признать, что во время установления власти в Гранаде этот писатель, причисленный к мятежным элементам, умер. Такие случаи естественны во время военных действий».

 

Ф. Франко — правитель и диктатор Испании с 1939 по 1975 год

 

Из всех речей Франко в памяти человечества останется только эта — с ханжеским «умер» и циничным «это естественно», да и то лишь в комментариях к собранию сочинений того, кого диктатор назвал «этим писателем».
Его жизнь и судьба были оборваны на полуслове. Сколько было планов, набросков,черновиков, задуманных книг и спектаклей, сколько замыслов не узнало воплощения!

 

Он предчувствовал свою скорую смерть. В сборнике «Диван Тамарита» есть пронзительной силы стихотворение «Касыда о недосягаемой руке». Она полна душевным смятением и трагизмом окончательного прозрения: в смерти человек остаётся один, никто не сможет ему помочь. Нежелание смириться с последним одиночеством вызывает мольбу: «Я прошу одну только руку...» Но касыда о руке — недосягаемой. Этот крик одиночества, пророческое видение будущей одинокой гибели  потрясают.

 

Я прошу всего только руку,
если можно, раненую руку.
Я прошу всего только руку,
пусть не знать ни сна мне, ни могилы.

 

Только б алебастровый тот ирис,
горлицу, прикованную к сердцу,
ту сиделку, что луну слепую
в ночь мою последнюю не впустит.

 

Я прошу одну эту руку,
что меня обмоет и обрядит.
Я прошу одну эту руку,
белое крыло моей смерти.

 

Все иное в мире - проходит.
Млечный след и отсвет безымянный.
Все - иное; только ветер плачет
о последней стае листопада.

 

 

«Когда я умру - Оставьте балкон открытым...»  Поёт Елена Камбурова:

Это песня «Прощание» (1924), в которой не только прощание, но и вера, что его связь с миром, с людьми не прервётся и после смерти.

 

 

Если умру я -
не закрывайте балкона.

Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона.)

Жницы сжинают пшеницу.
(Я это слышу с балкона.)

Если умру я -
не закрывайте балкона.

 

балкон Лорки. В этом доме он появился на свет.

 

За что убивают поэтов?

 

Смерть Лорки уже стала неким символом — символом фашизма, стреляющего в поэзию.

 

 

Ибо фашизм — это, по словам Хемингуэя, «ложь, изрекаемая бандитами», что не может терпеть рядом правды, изрекаемой поэзией. За что убивают поэтов? Ответ прост: поэт — всегда революционер, а диктатор всегда палач.

 

Гитлер и Франко

 

Ф. Франко

 

Поэзия — всегда революция. Революцией были для ханжества неоинквизиторских тюрем песни Лорки, который весь — внутренняя свобода, раскованность, темперамент. Так тюльпан на фоне бетонного каземата кажется крамолой, восстанием.

 

Ещё сорок лет после убийства Лорки франкисты плели паутину лжи вокруг его имени, чтобы убить память о поэте. Под страхом кары запрещалось произносить его имя. Фашистские писаки много лет выдвигали благопристойные версии его гибели, которые помогли бы оправдать их.
Была «версия», что Лорка погиб в результате несчастного случая. Якобы шёл в тихий летний вечер по улицам Гранады, напевая грустную песню, любуясь закатом, как вдруг его сразила шальная пуля.
Распускали слухи, что люди, оскорблённые стихами Лорки, свели с ним личные счёты. Писали, что поэт пал жертвой грубого завистника, не простившего ему любовь народа (своего рода легенда о Моцарте и Сальери).
Была даже социальная версия: якобы Федерико - избалованный барский сынок богатого деспотичного землевладельца, которого убил нищий крестьянин, отомстив за эксплуатацию и несправедливость.
Но правда всё же выплыла наружу. В 1950 году американский писатель, большой знаток Испании, Жеральд Бренан совершил путешествие в Андалузию. Данные, опубликованные им в результате этой поездки, позволили проникнуть в тайну убийства поэта. Бренан первым узнал, что Лорка был расстрелян в Виснаре, где были замучены и погребены десятки тысяч гранадцев, жертв фашизма.

 

Обнаружено массовое захоронение в окрестностях Виснар

 

«Смерть интеллигенции!»

 

Это случилось так. Тревога давно носилась в воздухе, но к лету 1936 года она сгустилась настолько, что стала почти осязаемой. В стране всё больше активизировались реакционные силы. Друзья, опасаясь за Лорку, уговаривали его уехать из Испании. Он улыбался в ответ: «Я поэт, а поэтов они не убивают».

 

 

16 июля Лорка уезжает в Гранаду — на именины отца. А 17-го начался мятеж.

 

Вот когда по-иному зазвучали стихи поэта о мёртвых всадниках в чёрном, скачущих по Испании!

 

Под луною черной
запевают шпоры
на дороге горной...

(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)

 

...Словно плач заводят.
Молодой разбойник
уронил поводья.

(Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!)

 

Под луною черной
заплывает кровью
профиль гор точеный.

(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)

 

На тропе отвесной
ночь вонзила звезды
в черный круп небесный.

(Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!)

 

Под луною черной
смертный крик протяжный,
рог костра крученый...

 

Елена Камбурова, А. Шевченко, Ф. Лорка. Дорога

 

«ДОРОГА

 

Едут сто конных в черном,
головы опустив,
по небесам, простертым
в тени олив.

 

Им ни с Севильей, ни с Кордовой
встреча не суждена,
да и с Гранадой, что с морем
разлучена.

 

Сонно несут их кони,
словно не чуя нош,
в город крестов, где песню
бросает в дрожь.

 

Семь смертоносных криков
всем им пронзили грудь.
По небесам упавшим
лежит их путь.

 

Франкисты овладели Гранадой внезапно и быстро, и сразу же лозунг «Смерть интеллигенции!» - тезис испанского фашизма — стал служебной инструкцией. Расстреливали без суда и следствия врачей, юристов, преподавателей, журналистов, ученых.

 

Франко, прославившийся холодной жестокостью, с самого начала поставил перед своими сторонниками стратегическую задачу: физически искоренить по всей стране не только «красных», но и «жидомасонов», и вообще инакомыслящих. Такая кровавая мясорубка принялась методично действовать сразу после начала мятежа и продолжалась долго после окончания гражданской войны.

 

Первым указом нового губернатора гренадское кладбище было объявлено запретной зоной. Второй – запрещал хоронить родным казненных. Ров у кладбищенской стены стал могилой тем, кто был расстрелян в первые месяцы. Единственный свидетель казней — кладбищенский сторож — не выносит душевной пытки и сходит с ума...
(Почти шесть тысяч человек были расстреляны в Гранаде, и её окрестностях за три военных года... Свидетельств о смерти в половину меньше, в 1967 году по указанию правительства сожгли кладбищенскую регистрационную книгу военных лет).
Потом каратели врываются в дом Лорки, арестовывают мужа его сестры.

 

Федерико с сестрой Кончитой

 

Требуя у всех документы, Лорке цедят: «А ты можешь не трудиться, тебя мы и так хорошо знаем, Федерико Гарсиа Лорка!»

 

А вскоре он получает анонимное письмо с оскорблениями и угрозами, с обвинениями в безбожии, аморальности, в том, что он «нанёс новой власти больше вреда своим пером, чем иные пистолетом». Письмо заканчивалось приговором к смерти.
Теперь Лорка понял, что они убивают и поэтов.

 

Лорка. 1936 год.

 

 

«Преступление свершилось в Гранаде»

 

Гранада в 30-е годы

 

Опасность нависла над ним. Но что делать? Уехать из Гранады нельзя, все дороги под наблюдением. Ему предлагает спрятаться у него композитор Мануэль де Фалья. Но Лорка отказался — не захотел подвергать опасности старого друга. И тогда ему предлагают укрыться в семье Розалесов.
Это были гранадские богачи и сторонники фашистского режима, но младший из четырёх братьев, Луис Розалес — поклонник Лорки, всегда восхищавшийся его стихами. Он убеждает поэта, что если уговорит братьев, ярых фашистов, то никому не придёт в голову искать его в их доме. И Лорка согласился.
Но через несколько дней, в ночь с 18 на 19 августа (по некоторым данным — 16-го) за ним пришли именно сюда. По странному стечению обстоятельств никого из братьев в ту ночь не было дома. Лорке не дали даже переодеться — увели в пижаме.

 

При обыске исчезли все черновики и бумаги Лорки. Луис Розалес стал впоследствии официальным поэтом фашистского режима и лучшим другом Франко. Спустя несколько лет он издал свои поэмы, и в них настолько явно проступал их источник — поэзия Лорки, что андалузцы считали их обвинительным актом против самого Луиса Розалеса.
Ночью Лорку тайно вывозят в деревню Виснар. Там, в большом красном доме, называемом колонией, Федерико провёл последнюю ночь своей жизни. Ни заступничество влиятельных друзей, ни просьба о помиловании Мануэля де Фалья не помогли. На рассвете 19 августа 1936-го недалеко от Виснара у большого камня возле источника фашисты расстреляли четверых: двух тореадоров, старого хромого учителя и великого испанского поэта.

 

 предполагаемое место расстрела

 

Лорка не знал, что его везут на расстрел. Ему сказали, что они едут в лагерь. Он очень обрадовался этому и всю дорогу улыбался чему-то про себя, отдавшись замыслам о новой книге, улыбался шофёру, который вёз его, в зеркальце машины, и тому было не по себе от этой улыбки.
И только когда вывели из машины старого учителя и из-за кустов раздались выстрелы, Лорка всё понял. Он не хотел умирать, его пальцы отдирали от сиденья машины, потом его волокли по дороге, он не хотел идти, всё в нём сопротивлялось этой нелепой смерти, когда столько было замыслов, ненаписанного...

Его долго и неумело достреливали. Палачи злорадно запомнили: «у него была большая голова». И что им было до того, что в этой большой голове пела, радовалась и кручинилась вся Испания!

 

 

«Когда умру...»  Поёт Наталья Горленко:

 

Когда умру,
схороните меня с гитарой
в речном песке.

 

Когда умру...
В апельсиновой роще старой,
в любом цветке.

 

Когда умру,
стану флюгером я на крыше,
на ветру.

 

Тише...
когда умру!

 

 бюст Гарсиа Лорки работы Эдуардо Карротеро

 

 

Первым откликом на эту гибель поэта было гневное стихотворение испанского поэта Антонио Мачадо: «Преступление свершилось в Гранаде».

 Казнь поэта, какой он себе её представлял, описал и наш Николай Асеев:

 

Почему ж ты, Испания, в небо смотрела,
Когда Гарсиа Лорку увели для расстрела?

 

Андалузия знала и Валенсия знала,-
Что ж земля под ногами убийц не стонала?

 

Что ж вы руки скрестили и губы вы сжали,
Когда песню родную на смерть провожали?!

 

Увели не к стене его, не на площадь,-
Увели, обманув, к апельсиновой роще.

 

Шел он гордо, срывая в пути апельсины
И бросая с размаху в пруды и трясины;

 

Те плоды под луною в воде золотели
И на дно не спускались, и тонуть не хотели.

 

Будто с неба срывал и кидал он планеты,-
Так всегда перед смертью поступают поэты.

 

Но пруды высыхали, и плоды увядали,
И следы от походки его пропадали.

 

А жандармы сидели, лимонад попивая
И слова его песен про себя напевая.

 

На самом деле всё было гораздо проще и страшнее. Не было апельсинов. Не было гитары и речного песка. Была мягкая глина — там удобнее было копать. Затолкали тела в яму, засыпали землёй. Лежит он в ней среди других убиеных в братской могиле, потому что хотел быть братом всем людям. Лежит на дне рва, в клоаке, залитой водами Фуенте Гранде. Их нарочно отвели от русла, чтобы стереть с лица земли — размыть это кладбище и дороги Виснар-Альфакар, чтобы даже памяти не осталось.

 

Фуенте Гранде

 

Но они просчитались. Эта гибель несла не забвенье, а бессмертие.

 

 

Страшная правда

 

Но правда о казни Лорки оказалась ещё более грубой и страшной.
Известный итальянский писатель Антонио Табуччи, открывавший в 1998 году в Гранаде международный конгресс специалистов по творчеству Лорки — на следующий день после того, как в Испании отметили сотую годовщину дня рождения великого народного поэта — обнародовал в крупнейшей испанской газете «El Mundo» фотокопию страшного письма. Это письмо передал ему испанский поэт Луис Муньос. Написано оно было в 1940 году, сразу же после окончания гражданской войны. Автор его — один из наиболее жестоких франкистских палачей, бывший в 1936-ом в Гранаде. Письмо было адресовано Сальвадору Дали:

 

 
«Ты и представить себе не можешь, - писал палач, - любезный художник, как забавлялись мои солдаты с твоим другом-педиком, прежде чем застрелили его. Это была поистине незабываемая ночь. Подумай над этим». (Опускаю жуткие натуралистические подробности письма). Послание заканчивалось угрозами Дали, которому предрекалась такая же участь.
Это садистское письмо потрясло всю Испанию. Ведь одно дело — знать, что Лорку убили августовской ночью 1936 года фашисты. А другое — 62 года спустя узнать, что поэта не просто убили в глухом овраге около селенья Виснар под Гранадой, а перед этим терзали и мучили, солдатня надругалась над ним, словно уголовники в зоне, опустив гения, прежде чем пристрелить...

 

  «…И я готов к тому, что меня пожрут испанские крестьяне». Эти пророческие слова Лорки в январе прошлого года профессор Бостонского университета Кристофер Маурер обнаружил в Библиотеке Конгресса США. Они из фрагмента черновика поэмы «Поэт в Нью-Йорке», приобретённого в своё время на аукционе за 230 долларов. И почему-то лежавшего в отделе музыки, из-за чего никто не обращал на него внимания.
Как это ни больно, но, хотя решение о физическом устранении поэта было принято в самых верхах, непосредственными убийцами его стали простолюдины, насчёт которых Лорка при всей своей демократичности и любви к народу не обольщался, особенно учитывая мракобесие, всегда отличавшее его родной город. К тому же для этих крестьян, которые хотя и были от земли, но превратились в деклассированных люмпенов на службе у фашизма, поэт был не человеком, искренне любившим простых людей и черпавшим в недрах народа свою неповторимую поэзию, – он был «барчуком-педиком», баловавшимся фортепиано, кропавшим стишки и писавшим для балаганов.

 

Из песни, даже такой страшной, слова не выкинешь.

Официальная франкистская Испания много лет ревностно хранила тайну обстоятельств гибели поэта. Ибо в том, чтобы в условиях военного коммунизма казнить сторонника Республики — ещё есть своя безумная, но логика. А вот отдать на забаву и поругание на «всю незабываемую ночь» солдатне всемирно известного поэта — это беспредел, который даже Гойе не снился.

 

А. Мыльников. Смерть Лорки

 

 

С. Дали получил несколько подобных писем с угрозами и, перепуганный, уехал за границу, долгие годы боясь вернуться оттуда.

 

И хотя сам текст письма на родине Лорки стараются обходить молчанием — но делать вид, что после обнародования этих строк ничего не изменилось, невозможно.
Узнав этот ужас о последних часах Лорки — отказалась приехать из США на празднование столетия поэта в Гранаде единственная оставшаяся тогда в живых младшая сестра Исабель Гарсиа Лорка. В телеграмме на имя гранадского мэра она сообщила, что не сможет выдержать эмоции, которые вызовет у неё этот приезд.

 

 Исабель Гарсиа Лорка. Мадрид. 1990 год

 

Лорка с сестрой Исабель на коленях. Рядом — сестра Кончита и брат Франциско.

 

Долго молчали о гибели Лорки храбрые гранадцы. Даже когда стала известна правда, многие боялись встать на защиту имени своего поэта. Но была одна отважная женщина — Эмилия Льянос Медина. Ежегодно пыльной дорогой из Виснара в Альфакар в один и тот же день щла она сквозь жандармские патрули. Приходила на место расстрела и возлагала розы.
Жандармы растаптывали их, уводили единственную смелую гранадку, но всё равно в годовщину расстрела она снова шла крестным путём Лорки.

 

 

где-то здесь остановка автобуса, идущего на Виснар

 

О смерти Лорки замечательно написал Е. Евтушенко — ещё в те 60-е, когда не знали всех обстоятельств гибели, но чутьём поэта он уже тогда сумел понять главное.

 

Когда убили Лорку, –
А ведь его убили! –
Жандарм дразнил молодку,
Красуясь на кобыле.

 

Когда убили Лорку –
А ведь его убили! -
Сограждане ни ложку,
Ни миску не забыли.

 

Поубивавшись малость,
Кармен в наряде модном
С живыми обнималась –
Ведь спать не ляжешь с мёртвым.

 

Знакомая гадалка
Слонялась по халупам.
Ей Лорку было жалко,
Но не гадают трупам.

 

Жизнь оставалась жизнью,
И запивохи рожа,
И свиньи в жёлтой жиже,
И за корсажем роза.

 

Остались юность, старость,
И нищие, и лорды.
На свете всё осталось –
Лишь не осталось Лорки.

 

И только в пыльной лавке
Стояли, словно роты,
Не веря смерти Лорки,
Игрушки дон-кихоты.

 

 

Пускай царят невежды
И лживые гадалки,
А ты живи надеждой,
Игрушечный гидальго.

 

Средь сувенирной швали
Они, вздымая горько
Смешные крошки-шпаги,
Кричали: «Где ты, Лорка?»

 

Тебя не вяз, ни ива
Не скинули со счетов,
Ведь ты бессмертен – ибо
Из нас, из донкихотов!

 

И пели травы ломко,
И журавли трубили,
Что не убили Лорку,
Когда его убили.

 

 

Не убили?..

 

Однако существует версия, что Лорку не убили тогда, что он чудом выжил и прожил ещё чуть более 20 лет, оставив позади и гражданскую войну в Испании, и Вторую мировую.
Об этой версии несколько лет назад рассказала испанская телекомпания «Интернешл» в передаче «Скрытые страницы истории».
Один старый холостяк из-под Гранады однажды в 1976 году отправился в кино. В киножурнале шла речь о 40-летии со дня гибели Лорки. Сельчанин обмер: с экрана на него смотрело лицо человека, которому он 40 лет назад спас жизнь!

 

Прямо из кино зритель отправляется в полицию, там его переадресовали к газетчикам, где он и рассказал эту историю.
То лето 1936-го он хорошо помнил. Гранада в то лето была занята фалангистами и за городом вершились казни без суда и следствия. Под деревом он наткнулся на простреленное тело. Сначала он испугался и убежал, но позже вернулся на то место и увидел, что «мертвец» отполз в сторону, хотя у него были прострелены голова и грудь.
Крестьянин перенёс раненого в монастырь, который был неподалёку. Монахини его выходили и он остался там жить.

 

Ранение в голову лишило его дара речи, он не мог ни читать, ни писать и реагировал только на звуки. Умер в 1954-55 году, когда ему было уже под 60.
Выслушав странную историю, журналисты захотели получить вещественные доказательства. И день спустя рассказчик привёз фотографию, сделанную в 40-х годах, на которой был Лорка — или его двойник — в обществе трёх монахинь. Подлинность фотографии была подтверждена специалистами, но был ли на ней запечатлён Лорка или человек, фантастически похожий на него — они не могли поручиться.
Прошло ещё 22 года. В год столетия со дня рождения Лорки испанские журналисты снова вспомнили ту историю. Но продвинуться дальше в её расследовании не удалось. Спаситель раненого умер, а в монастыре о «немом» с простреленной головой помнила только одна монашка.

 

Она показала журналистам единственную запись, сделанную тем человеком невероятными каракулями. Она состояла всего из одного слова: «Аква» (вода).
Вода, которую Лорка считал праматерью всего сущего и называл «кровью поэтов»...

 

...Это кровь поэтов,
которые свои души
оставляют затерянными
среди дорог природы.

 

Вода всегда была для него больше, чем просто вода. Лорка называл себя «сыном воды», призванным воспеть «великую жизнь Воды», «размышления и радость воды», её хмельную музыку. И вода столько раз пела в его стихах, чувственная и прекрасная.

 

Поёт Наталья Горленко:

 

Куда ты бежишь, вода?
К бессонному морю с улыбкой
уносит меня река.
Море, а ты куда?
Я вверх по реке поднимаюсь,
ищу тишины родника.

 

Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы...

 

 

- Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?

- Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.

 

- Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?

- Это вода, сеньор мой,
вода морская.

 

- Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?

- Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.

 

- Сердце, скажи мне, сердце,-
откуда горечь такая?

- Слишком горька, сеньор мой,
вода морская...

 

 

(«Баллада морской воды», перевод Гелескула, музыка Н. Горленко)

 

Об этом случае была написана книга — роман «Волшебный свет». Автор — Фернандо Мариас, перевод с испанского А. Борисова (М., Махаон, 2004). А по мотивам романа снят фильм режиссёром Мигелем Эрмосо «Божественный свет», который на московском кинофестивале в 2005 году получил Гран-при.

 

кадры из фильма

 

в роли выжившего Лорки - итальянский актёр Нино Манфреди

 

 

«Вернулся я в белую рощу...»

 

 

Каким-то иным светом и смыслом наполняются для нас сейчас те строки Лорки. Так же, как меняются портреты умерших, изменяются и строки великих поэтов после их смерти.

 

 

У ночи четыре луны,
а дерево - только одно.
Как бабочка, сердце иглой
к памяти пригвождено.

(«Он умер на рассвете»)

 

Навсегда теперь наши сердца иглой боли будут пригвождены к его памяти.

 

 

Пабло Неруда писал: «Наметив Федерико своей жертвой, враги целились в самое сердце страны. Они хотели лишить Испанию её тончайшего аромата, прервать её страстное дыхание, срубить под корень цветущее дерево её смеха».

 

 

Недалеко от места, где был расстрелян поэт, есть «фонтан слёз» - тот источник, от которого арабы провели в Гранаду водопровод. Ручей тихо журчит, словно поёт песню о поэте, о чистом и горячем сердце Федерико.
В овраге у Виснара в апреле 1986 года открыт парк его имени. Молодые тополя и кипарисы — он их особенно любил — выстроились в чёткие ряды.

 

 парк Лорки

 

А среди них выделяется старое, изогнутое под бременем лет оливковое дерево, которое было свидетелем гибели поэта. У него теперь всегда букеты цветов.

 

 

Овраг на месте расстрела Лорки теперь выглядит так:

 

По сторонам оврага уложены вот такие камни с табличками. На табличках - имена тех из казненных, кого удалось опознать.

 

 

 Вот та самая стела.

Братская могила выглядит так:

 

 

Фото отсюда

 

Фуэнте Вакерос. Здесь он появился на свет.

 

 

«Моё детство – это село и поле. Пастухи, небо, безлюдье», – писал он. И отблеском детства освещена вся его жизнь... Доверчивость, беззащитность, покоряющая естественность, фантастические выдумки. Театры, музыкальные постановки, праздники... С появлением этого человека начиналось чудо... Когда Лорка читал стихи, в мелодии фраз, в интонации голоса, казавшегося тогда незнакомым, далеким и древним, звучала тайна. Тайна самой печальной на свете радости – быть поэтом...

 

 

улица имени Гарсиа Лорки в Фуэнте Вакерос

 

музей Лорки в Гранаде

 

памятник в Мадриде

 

Вспоминаются его строки из стихотворения «Прощание», которым Лорка как бы прощался с миром. И одновременно не прощался.

 

 

Прощаюсь у края дороги.
Угадывая родное,
спешил я на плач далекий,
а плакали надо мною.

Прощаюсь
у края дороги.

 

Иною, нездешней дорогой
уйду с перепутья
будить невеселую память
о черной минуте

 

и кану прощальною дрожью
звезды на восходе.
Вернулся я в белую рощу
беззвучных мелодий.

 

Живой Лорка:

 

>

 

Эпилог

 

Казалось бы, кроме точного места захоронения поэта возле оврага Виснар в многотысячной братской могиле, трудно обнаружить что-либо новое в истории зверской расправы франкистов с Лоркой. Однако вышедшая в конце июня прошлого года книга испанского историка Мигеля Кабальеро «13 последних часов в жизни Гарсии Лорки», судя по всему, может стать серьёзным вкладом в это давнее расследование.
Новое в этой работе то, что в ней впервые названы не только идейные вдохновители этого преступления и его организаторы на высшем и среднем уровне франкистов. В книге поимённо перечислены и непосредственные исполнители убийства, шестеро членов расстрельной команды, убившей поэта и его спутников – двух тореадоров-анархистов и хромого школьного учителя. Подробно рассказано в книге, откуда взялись эти палачи, как они ими стали, как сложилась их судьба.

 

Поразительно, что одним из этих палачей был дальний родственник Лорки - фалангист Антонио Бенавидес, вошедший в «расстрельную команду» добровольцем. Бенавидес был представителем гранадского клана Альба. Члены его издавна ненавидели более удачливый и зажиточный клан Рольданов, в который входил род Лорки. Ещё одной причиной ненависти Бенавидеса могло быть то, что поэт в своей пьесе «Дом Бернарды Альбы» описал его родню: героиня этого произведения – эдакая горьковская Васса Железнова, тиран и деспот, подчинившая себе всю семью и мучающая её.

 

  сцена из спектакля

 

Кстати, двоюродный брат Бенавидеса Хосе выведен в пьесе под именем Пепе эль-Романо, гуляки и повесы, для которого нет ничего святого.
После убийства Лорки Бенавидес был принят в штурмовую гвардию и стал получать высокий годовой оклад за «специальные услуги» (участие в расстрелах). Повышены в должностях и награждены были и остальные участники казни Лорки.
Только один из шестерых убийц – Хуан Хименес Каскалес терзался потом угрызениями совести. «Это не для меня», – повторял он. Говорили, что он окончил жизнь сумасшедшим.
Гражданский губернатор Хосе Вальдес, которому было приказано уничтожить Лорку, не желая делать это сам, убыл из города «по делам», предоставив решать вопрос другим. За это он был снят со своего поста, послан на фронт и вскоре скончался от ран. «Его убили», – утверждал сын губернатора.
Кабальеро пишет, что в отсутствие губернатора Вальдеса распоряжение об убийстве Лорки было отдано его заместителем, отставным подполковником жандармерии Николасом Веласко Симарро. Сделал он это безотлагательно и без внутреннего сопротивления – он принадлежал к клану Альба. К тому же он не мог испытывать симпатий к поэту, написавшему знаменитые убийственные строки про жандармов, которых народ ненавидел как верных прислужников богатеев:

 

Надёжен череп свинцовый –
заплакать жандарм не может;
въезжают, стянув ремнями
сердца из лаковой кожи.

 

Полуночны и горбаты,
несут они за плечами
песчаные смерчи страха,
клейкую мглу молчанья.

 

От них никуда не деться –
скачут, тая в глубинах
тусклые зодиаки
призрачных карабинов.

(Перевод А. Гелескула)

 

 

В октябре-ноябре 2009 года целая команда учёных безуспешно пыталась найти и идентифицировать останки Лорки, чтобы достойно похоронить поэта.

 

 

Предпринятые с этой целью раскопки оказались безрезультатными.
Как сообщает Lenta.ru, в районе предполагаемого захоронения исследователям не удалось найти никаких человеческих останков. Более того, на этой территории в испанской провинции Андалусии вообще нельзя было кого-либо похоронить, ибо в ходе раскопок выяснилось, что на глубине 40 сантиметров под землей находится скальная порода. Таким образом, стало очевидно, что на этом участке земли невозможно было выкопать могилу, минимальная глубина которой должна составлять хотя бы полтора метра.
Мигель Кабальеро утверждает, что поэт был погребён в 400 метрах от места, которое было указано Яном Гибсоном. Ирландский исследователь сейчас жалуется, что круг поисков по его приметам был «слишком ограничен». Другие говорят, что к этим поискам плохо подготовились и вели их наспех. Гибсон считает, что попытку следует повторить.
Скорее всего, потомки жертв и поклонники великого поэта потребуют новых раскопок. Для миллионов испанцев найти его останки — дело национальной чести.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/106445.html

 

 

 

 

 

 

Начало здесь

Продолжение здесь

 

 

 

Погибшие из-за любви

 

Лунная заводь реки
под крутизною размытой.
Сонный затон тишины
под отголоском-ракитой.
И водоем твоих губ,
под поцелуями скрытый.

 

Его строки завораживают. Их горькому таинственному очарованию невозможно противиться.
Нельзя не ощутить странные, соблазнительные чары смерти в стихах Лорки.
В одной из своих лекций он сказал: «Во всех странах смерть означает конец. Она приходит — и занавес падает. А в Испании — нет. В Испании занавес только тогда и поднимается. Мертвец в Испании — более живой, чем мертвец в любом другом месте земного шара».
Когда мы читаем строки его «Сомнамбулического романса»:

 

Любовь моя, цвет зелёный.
Зелёного ветра всплески,
далёкий парусник в море,
далёкий конь в перелеске, -

 

нам представляется, что героиня, и умерев, продолжает жить, растворившись в природе.

 

Когда читаем лорковскую «Прелюдию»:

 

И тополя уходят,
но след их озерный светел.
И тополя уходят,
но нам оставляют ветер.

 

И ветер умолкнет ночью,
обряженный черным крепом.
Но ветер оставит эхо,
плывущее вниз по рекам.

 

 

Или в «Прощании»:

Если умру я — не закрывайте балкона.
Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона).
Жницы сжинают пшеницу.
(Я это слышу с балкона).

 

балкон в доме Лорки, ныне его музея

 Мы словно слышим голос чеховского Тузенбаха: "Вот дерево засохло, но всё же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я умру, то всё же буду участвовать в жизни так или иначе" («Три сестры»).

 

Смерти, разрушающей естество человека, противостоит смерть, дарующая слияние с природой. Гибель представляется не самой страшной формой небытия. Главное — не в вопросе жизни и смерти, а в подлинном и не подлинном способе существования.
«Поэт — это медиум природы», - говорил Лорка.

 

Человек, отдающийся весь без остатка своим чувствам, теряет власть над собой и в сомнамбулической безотчётности идёт к неминуемой гибели. Растворение, слияние с природой грозит смертью, но она наступает от переизбытка прекрасного, от встречи с неизведанным, от чрезмерной остроты и перехлёста чувств, когда всё выглядит как в дурмане. Так гибнет цыганёнок в «Романсе о луне, луне», и герой романса «Погибший из-за любви», и цыганка в «Сомнамбулическом романсе» - быть может она слишком низко склонилась над водоёмом, зачарованная игрой лунного света, её отражение сплелось с лунным отражением, отражения растворились друг в друге, гипнотическое влечение принудило её сделать ещё шаг навстречу обманчиво близкому светилу — и вот уже луна поддерживает на водной глади её мёртвое тело...

 

С зеленого дна бассейна,
качаясь, она глядела -
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
Баюкала зыбь цыганку,
и льдинка луны блестела...

 

Только Лорке дана эта власть показать, как можно задохнуться от тоски по любимому, переполниться исступлённой жаждой любви — той жаждой, когда уже не видишь, не слышишь, - и в какой-то миг, словно в сомнамбулическом сне, шагнуть в зелёный мир своих видений, в свою зелёную сказку. Зелёный цвет — символ, как знак, как вестник бессмертной жизни струится через романс неистребимая зелень, вновь и вновь повторяясь в строках припева:

 

Люблю тебя в зелень одетой.
И ветер зелен. И листья.
Любовь моя, цвет зелёный...

 

Герои «Сомнамбулического романса» - юноша и девушка. Вполне житейская история: девушка ждёт любимого и, не дождавшись, гибнет; он приходит к ней слишком поздно и тоже умирает, отец девушки от горя сходит с ума. А жизнь, иная, внешняя жизнь продолжается, и полупьяный патруль ломится в тихий дворик. В бесконечном пространстве влюблённые тянутся друг к другу — и не могут соединиться. Гиперболизация невозможности соединения в действительной жизни оборачивается страстным желанием быть вместе где-то там, в надреальном мире:

 

- Так дай хотя бы подняться
к высоким этим перилам!
О дайте, дайте подняться
к зеленым этим перилам,
к перилам лунного света
над гулом моря унылым!

 

Стремление навстречу смерти оказалось порывом ввысь, к луне. Этой тягой к пропасти пронизаны все стихи и драмы Лорки. Никто из его героев не умирает своей смертью. Смерть в его мире всегда насильственна. В окружении своих постоянных спутников — конь, луна, нож, ветер — она реальна и призрачна одновременно.

 

Но смерть у Лорки — не знак конца, а знак свободы. Это выбор героя, его вызов миру.
Лорку всегда тяготило незримое присутствие смерти, его томило тёмное предчувствие ранней гибели, и он в редком стихотворении не упоминает слова "смерть". Он играл с ней в какие-то странные игры, частенько предлагая своим приятелям посмотреть, как он будет выглядеть в гробу, а мертвеца он изображал весьма правдоподобно. Этим он забавлял Дали и его сестру в Кадакесе, когда ложился на песок пляжа и застывал в наигранной смертельной судороге. У Анны-Марии сохранилась фотография, где Федерико лежит на пляже в Кадакесе на боку с закрытыми глазами и свалившейся с головы панамой.

 

 
Эти эпизоды нашли свое отражение в ранних работах С. Дали, в частности, в "Большом натюрморте (Приглашение ко сну)".

 

 

И отрубленная голова на берегу моря на картине С. Дали «Мёд слаще крови» писалась с него.

 

 

Да, видимо, не только стихи, но и картины сбываются.

 

«Этот вальс, закусивший губы...»

 

В 1929 году Федерико Гарсиа Лорка уезжает более чем на год в Америку, в Нью-Йорк.
Американские циклы («Поэт в Нью-Йорке») как-то увязли в экспериментальных поисках и в стилевом отношении остались стоять особняком в его творчестве. Сюрреалистическая поэтика (это было время его увлечения творчеством С. Дали), оторванная от каких бы то ни было корней, не прижилась в поэтическом мире Лорки. Но два стихотворения из этого цикла, «Маленький венский вальс» и «Вальс на ветвях», очень поэтичны, легки и близки внутреннему миру грустной лорковской поэзии. Особенно пленителен «Маленький венский вальс». Это стилизация, сказочная Вена Моцарта и Штрауса, увиденная восторженным взглядом романтичного иностранца.

 

Вена - городок в стеклянном шаре, где вместо снежинок медленно кружатся ноты...

 

Десять девушек едут Веной.
Плачет смерть на груди гуляки,
Есть там лес голубиных чучел
и заря в антикварном мраке.
Есть там залы, где сотни окон
и за ними деревьев купы...
О, возьми этот вальс,
этот вальс, закусивший губы.

 

Этот вальс, этот вальс,
полный смерти, мольбы и вина,
где шелками играет волна.
Я люблю, я люблю, я люблю,
я люблю тебя там, на луне,
и с увядшею книгой в окне,
и в укромном гнезде маргаритки,
и в том танце, что снится улитке...
Так порадуй теплом
этот вальс с перебитым крылом.

 

 

Есть три зеркала в венском зале,
где губам твоим вторят дали.
Смерть играет на клавесине
и танцующих красит синим
и на слезы наводит глянец.
А над городом - тени пьяниц...
О, возьми этот вальс,
на руках умирающий танец.

 

 
Я люблю, я люблю, мое чудо,
я люблю тебя вечно и всюду,
и на крыше, где детство мне снится,
и когда ты поднимешь ресницы,
а за ними, в серебряной стуже,
- старой Венгрии звезды пастушьи
и ягнята и лилии льда...
О, возьми этот вальс,
этот вальс "Я люблю навсегда".

 

 

Я с тобой танцевать буду в Вене
в карнавальном наряде реки,
в домино из воды и тени.
Как темны мои тростники!..
А потом прощальною данью
я оставлю эхо дыханья
в фотографиях и флюгерах,
поцелуи сложу перед дверью -
и волнам твоей поступи вверю
ленты вальса, скрипку и прах.

 

Испанская актриса и певица Ана Белен к столетию со дня рождения Федерико осуществила проект под названием "Лоркиана" - записала двойной диск, на первом из которых были записаны "12 андалусских народных песен", аранжированных когда-то Лоркой и прочно вошедших в репертуар самых разных испанских исполнителей, на втором - 13 песен на стихи самого Лорки. Одна из них - «Маленький венский вальс», музыку к которому написал Леонард Коэн. Послушайте!

"Pequeсo vals vienйs" - поет Ана Белен:

 

 

«Take This Waltz» - это поет сам Леонард Коэн:

 

 

 

Из Нью-Йорка путь Лорки лежит на Кубу, где он напишет сборник «Мотивы сна», а в июне 1930 года возвращается на родину. В этот период он публикует «Поэму канте хондо», «Диван Тамарита» и пьесу «Когда пройдет пять лет». Эта пьеса окажется пророческой, ибо ровно через пять лет Лорки не станет.
В марте 1933 года состоялась премьера трагедии «Кровавая свадьба» в мадридском театре Беатрис. И здесь та же тема любви и смерти...

 

Кровавая свадьба

 

Не хотела писать о драматургии Лорки, поскольку эта тема требует отдельного серьёзного разговора, но тут не могу не сделать исключения. «Кровавая свадьба» - моя любимая вещь, поразившая меня с детства и навсегда. Можно смело сказать, что это вершина драматургии поэта, его первая трагедия, одна из самых музыкальных его пьес и по композиции, и по сути. «Она написана по Баху», - говорил Лорка.

 

 
Музыка и песни вообще часто звучат в драмах Лорки, но не являются фоном или комментарием к действию. Это странные песни, и не важно, кто их поёт — хор, героиня или голос за сценой, в них настойчиво повторяются слова и путаются фразы, загадочен рефрен. В данном случае это «Колыбельная»: «О коне высоком, что воды не хочет...» В песне Лорки не важно, о чём она поётся — важно её звучание, её завораживающий интонационный рисунок.

 

Баю, милый, баю!
Песню начинаю
о коне высоком,
что воды не хочет.

 

Черной, черной, черной
меж ветвей склоненных
та вода казалась.
Кто нам скажет, мальчик,
что в воде той было?..

Усни, мой цветочек!
Конь воды не хочет.
Усни, лепесточек!
Конь взял и заплакал.

 

Поводом к написанию пьесы послужила заметка в газете 1928 года, где сообщалось о двойном убийстве, совершённом в деревне близ Альперии. Виновницей была девушка — накануне свадьбы она повстречала прежнего возлюбленного, который после размолвки с ней женился на другой. Прямо из-под венца невеста бежала с чужим мужем. Опозоренный жених бросился в погоню, настиг их, и в кровавой схватке погибли оба соперника. Этот непридуманный эпизод лёг в основу сюжета.

 

Но это не бытовая деревенская драма, как можно подумать вначале о пьесе. Ибо действие переносит нас не в будничную Андалузию, а в ту, что живёт в поэтическом сознании народа, в Андалузию романсов и песен, поверий и заклятий. Герои говорят языком народной поэзии — образным и лаконичным. И зовут их не собственными именами, а как в сказке: Мать, Жених, Невеста, Отец невесты... Есть и такие персонажи как Луна, Смерть (в образе нищенки). Эта пьеса — как бы драматургический романс, она условна и романтична, потому что луна, например, может принимать участие в жизни героев.
Побег невесты с Леонардо — это протест против застывшей, унылой, бескрасочной жизни, которая была уделом матери невесты и матери жениха. Подавленные чувства, по Лорке, неизбежно прорываются рано или поздно, но вместо счастья несут смерть.

 

Самый трагичный образ пьесы — образ матери. Мать жениха единственная, кому ведомо, что жизнь человеческая не отторжима от жизни земли, а голос крови глушит разумные доводы. Она могла бы, но не сумеет понять. И так и не узнает в невесте себя, но с другой судьбой. Ведомая властью рока, она сама пошлёт сына в погоню — на гибель.

 

 
Все избиты ноги,
лёд застыл на гриве,
а в глазах сверкает
серебро кинжала.

 

На коне высоком
беглецы спасались,
кровь свою мешая
с быстрою волною.

 

Усни, мой цветочек!
Конь воды не хочет.
Усни, лепесточек!
Конь взял и заплакал.

К берегу сырому
он не потянулся
вспененною мордой;
жалобно заржал он,
поглядев на горы -
суровые горы.

 

Ах, мой конь высокий,
ты воды не хочешь!..
Скорбь горы под снегом,
кровь зари на небе...

Не входи, помедли,
заслони окошко
сонной этой ветвью,
сном, упавшим в ветви.

 

 

В заключительном акте в селение жениха нищенка приносит трагическую весть о свершившейся кровавой резне. Мать окружают плачущие соседки, а она спокойна страшным спокойствием.

 

И вдруг появляется невеста — в чёрном плаще, без венка. Она посмела прийти в этот дом?!

 

Да, посмела! Пришла за тем, чтобы принять смерть от руки матери. Пришла, потому что только мать — да, та самая мать, сын которой погиб по вине невесты, способна понять её:
«Да, я бежала с другим, бежала! - говорит она с тоской. - Ты бы тоже бежала... Я не хотела, ты слышишь, я не хотела! Я сгорала на огне, язвы покрывали моё тело и душу, а твой сын был для меня глотком воды, я ожидала от него детей, успокоения, целебной силы. А другой был тёмной рекой, чёрной рекой с ветвями, и он звал меня шелестом тростников, как песней...

 

 
Я шла к твоему сыну, а другой насылал стаи птиц, и они не давали мне идти. Я не обманывала твоего сына, я шла к нему, но руки другого, как волны, подхватили меня и унесли в море.

 

И не могло быть иначе, не могло. Это всё равно случилось бы, даже если бы я была старухой и все дети твоего сына вцепились бы мне в волосы!»

 

И рука матери, занесенная для удара, повисает в воздухе. Из глубин материнской скорби возникают суровые, просветлённые слова: "Благословенна пшеница, ибо под ней мои сыновья. Благословен дождь, ибо он омывает мертвых".

 

"Позволь мне плакать вместе с тобой", - просит Невеста. "Плачь, разрешает Мать. - Но у дверей".

 

 

Приближается траурное шествие. Четверо юношей несут на плечах тела Жениха и Леонардо. Ценою их гибели, ценой очистительной грозы, разразившейся посреди свадьбы и превратившей ее в похороны, искуплена трагическая вина, торжествует древний закон, восстановлено равновесие в мире. По обоим павшим рыдают Мать и Невеста, окруженные хором соседок. В общем поминальном плаче сливаются их голоса. Так заканчивается трагедия.

 

одна из постановок «Кровавой свадьбы»

 

фильм Клода Шаброля 1973 года «Кровавая свадьба»

 

« Петь и плакать со своим народом»

 

В 1932 году Лорка создает свой передвижной студенческий театр «Ла Баррака» (балаган). Создаёт с просветительской целью, посвятив ему три года жизни.

 

труппа театра «Баррака. Лорка внизу первый слева

 

Эта бродячая театральная труппа, состоящая из таких же молодых энтузиастов, кочевала по Испании, заезжала в глухие селенья, где крестьяне и не подозревали, что существует театр, не знали, что это такое. И повсюду за три часа на площади вырастали подмостки и к закату начинался спектакль. Билетов не продавали, работали бесплатно. Разыгрывались пьесы Лопе де Вега, Кальдерона, Сервантеса, Тирсо.

 

Лорка на репетиции спектакля

 

Испанские крестьяне смотрели с огромным интересом в отличие от пресыщенной буржуазной публики. Даже дождь не мог им помешать. Публика теснее жалась, а промокшие актёры продолжали играть.

 

сцена из спектакля «Баррака»

 

Лорка был душой театра — был не только режиссёром и актёром, но и писал музыку для пьес, рисовал костюмы, делал декорации, был рабочим сцены. Он придавал огромное значение театру. Говорил: «Чуткий театр, верно направленный во всех своих жанрах — от трагедии до водевиля — может в несколько раз изменить мировосприятие нашего народа. А театр искалеченный, у которого вместо крыльев копыта, может развратить и усыпить целую нацию».

 

Об идее искусства для искусства» Лорка отзывался резко: «Ни один настоящий человек уже не верит в этот хлам чистого искусства. Художник должен петь и плакать со своим народом».
Этот молодой бродячий нищий театр оказался настолько свежим и нужным, что фалангистская печать поспешила объявить его преступным.
С. Дали утверждал, что «на всей планете нельзя найти человека аполитичнее Лорки», что «Лорка, чистейший поэт на все 100%, был самым аполитичным» из всех известных ему людей.

 

 

Но это было не так. Хотя Лорка и не примыкал ни к одной из партий и признавался, что не очень-то разбирался в их целях и различиях, но ему была небезразлична судьба родины и народа.
Когда его спрашивали: «Федерико, какой ты партии?» - он отвечал: «Я — из партии бедняков».

 

 .
При этом наивно добавлял: «Но — добрых бедняков». Моральные отличия виделись ему более глубокими, чем классовые. Демократ и республиканец по убеждениям, он с годами всё больше сочувствовал идеям социализма. «Я — революционер, потому что все настоящие поэты революционеры», - говорил он. А для мещан и фашистов он был «красный поэт», «русский шпион», сторонник «еврейского коммунизма».

 

В том, что писал Лорка, было предчувствие гибели. Но не страх смерти и не жажда бессмертия были тому причиной. Он не обманывался в своей судьбе, потому что не отделял её от народной, и в этом знании неизбежно была не покорность воле событий, а выбор.
В июне 1936 года, когда люди благоразумно предпочитали отмолчаться, он открыто высказывал свои взгляды: «Я всегда буду с теми, у кого нет ничего... Я испанец до мозга костей и не мог бы жить в другом месте земного шара, но мне ненавистен каждый, кто считает себя выше других по одному тому, что он испанец. Я брат всем людям, но полон отвращения к тем, кто слепо любят свою родину и одержимы абстрактной идеей национализма. Хороший китаец мне ближе плохого испанца».
Таких слов в 1936 году в Испании не прощали — уже становились обязательными клише «об истинно национальном духе, счастливо нашедшем своё выражение в фаланге» - без них не вступали в должность и не выходили на пенсию. А Лорка во всех интервью повторял свою декларацию независимости.

 

 

Если бы это была декларация художнического индивидуализма как у С. Дали, её бы простили, как поэтическую вольность. Но выбора — свободного, естественного — Лорке простить не могли. По окончании войны Франко заявил: «Мы поэтов не убивали». И добавил про себя: «Иначе пришлось бы их убивать всех подряд».
В 1933 году журнал «Октябрь» публикует антифашистский манифест, и первая подпись под ним — Гарсиа Лорки. В ноябре 1935-го он подписывает II антифашистский манифест. 14 февраля 1936-го в апогее политической борьбы подпись Лорки под воззванием «Интеллигенция — с народным фронтом» снова стоит первой.

 

Так подтверждался его выбор. Сколько запоздалых сетований в мемуарах! Неужели нельзя было вести себя осторожней, не давать таких откровенных интервью, не подписывать первым антифашистских деклараций, писем и протестов? Но для него нельзя было иначе. Как нельзя перестать быть собой. «Когда нельзя защитить — встают рядом», - это было его убеждение.

И задолго до развязки поэту был ясен итог, предсказанный его стихами. Может быть, он один знал, чем обернётся в итоге каждое его слово, знал — и ни разу не уклонился от ответа.
Хотя вспомним его страхи, смешные слабости, как он боялся моря, болезней, смерти, как любил жизнь, - ему было, наверное, труднее, чем другим...

 

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post224191140/