Начало здесь

 

Сонеты тёмной любви

 

Из письма Гарсиа Лорки другу: "Впервые в жизни пишу любовную лирику. Новые горизонты открылись мне, и что-то во мне переменилось. Сам себя не узнаю".
Последней книгой Лорки стала книга сонетов, которая долго считалась утраченной. "Её составят 100 сонетов", — говорил поэт в интервью. До нас дошли лишь 11, да и те уцелели чудом. Эти газеллы и касыды пронизаны несвойственной прежде поэту тоской, почти отчаяньем. Об этом говорят даже сами названия: "Об отчаявшейся любви", "О скрытой любви", "О пугающей близости".

 

Только не слепи ты чистой наготою,
как игла агавы в лозах над водою.
Дай тоской забыться на планете дальней,
но не помнить кожи холодок миндальный.

 

Такие стихи — редки для Лорки. Поэзии его вообще чужд исповедальный тон. Его лирическое "я" — это безымянное и всеобщее "я" народной песни. У этого удивительного лирика почти не было стихов о любви. Признания были передоверены десяткам лирических и драматических героев. Сам же поэт, подобно режиссёру, не появлялся на сцене. Это было сознательное, ещё в молодости принятое решение. В одном из ранних писем Лорка жалуется: "Я страдаю, когда вижу в стихе своё отражение. Кажусь себе огромным сизым комаром над омутом чувства". И только в "Сонетах тёмной любви" он сказал больше, чем хотел.

 

 

И пусть на сад мой, отданный разбою,
не глянет ни одна душа чужая.
Мне только бы дождаться урожая,
взращённого терпением и болью.

 

Любовь моя, люби! — да не развяжешь
вовек ты жгучий узел этой жажды
под ветхим солнцем в небе опустелом!

А всё, в чём ты любви моей откажешь,
присвоит смерть, которая однажды
сочтётся с содрогающимся телом.

 

Многие запомнили Лорку весёлым, жизнерадостным, беззаботным, "солнечным юношей".

 

Но не радость озаряла глубины его души. У него было страстное сердце, он умел любить и много страдал, о чём не знал никто. 

Осенью 1928 года поэт потерпел крушение в любви, след которой сохранился в его письме другу: "Недавно вся моя воля понадобилась мне, чтобы справиться с мукой, сильнее которой я не испытывал. Ты и не представляешь, что это — ночь за ночью глядеть с балкона на Гранаду и знать, что она пуста для тебя, и что ни в чём не будет утешения.

 

 

Я просто измочален, до того истерзало меня чувство, с которым я должен справиться".

 

 

 "О шепоток любви..." Читает Давид Аврутов: 

https://www.youtube.com/watch?v=QstaD5JBxcU&list=PLrgDSzTXDpvM70JA2g2Jzm2N6z5kWkI7a&index=9

 

О, шепоток любви глухой и темной!
Безрунный плач овечий, соль на раны,
река без моря, башня без охраны,
гонимый голос, вьюгой заметенный!

 

О, контур ночи четкий и бездонный,
тоска, вершиной вросшая в туманы,
затихший мир, заглохший мак дурманный,
забредший в сердце сирый пес бездомный!

 

Уйди с дороги, стужи голос жгучий,
не заводи на пустошь вековую,
где в мертвый прах бесплодно плачут тучи!

Не кутай пеплом голову живую,
сними мой траур, сжалься и не мучай!
Я только жизнь: люблю - и существую!

 

Об интимной жизни Лорки мемуаристы либо хранят молчание, либо ограничиваются туманными намёками. Доверимся самому поэту, в чьём творчестве на всём его протяжении присутствует тема беззаконной, запретной любви, которая вступает в конфликт с общепринятой моралью. Насколько личной и выстраданной была эта тема для Лорки, можно судить по тому, как пронзительно и неотступно звучит она во многих его произведениях. Например, в "Оде Уолту Уитмену":

 

 

И всегда о тебе вспоминал я, Уолт Уитмен,
о седых мотыльках бороды,
о твоей аполлоновой стати,
о плечах в линялом вельвете
и о голосе — смерче пепла;
как туман, красивый старик,
здесь ты плакал подстреленной птицей.
Враг сатиров, тирсов и лавров,
пел ты тело в рабочей рубахе.
Я всегда вспоминал о тебе,
мужественный красавец,
в дебрях угля, реклам и рельсов
ты хотел быть рекой и уснуть, как река,
горе друга укрыв на груди.
И не мог я забыть тебя, старый Адам,
как утёс, одинокий Уитмен,
потому что везде, где могли, содомиты, —
в окнах, в барах, по сточным канавам,
млея в лапах шофёров,
в карусели абсентовых стоек —
тыкали пальцем в тебя, Уолт Уитмен.
"Он тоже! Он тоже!" — эти сороки,
белые с севера, чёрные с юга,
на весь мир о тебе кричали.

 

По-змеиному жаля целомудренный снег бороды,
по-кошачьи визжала эта мразь, это мясо для плётки,
для хозяйских забав и подмёток.
"Он тоже!" — кричали и тыкали
в берега твоего забытья.
А ты мечтал о друге,
пропахшем мазутом и солнцем,
тем же солнцем, что пело мальчишкам
под городскими мостами.

 

У. Уитмен. Гипс. 1947.

 

В "Оде Уитмену" Лорка настаивает на своём праве и праве таких, как он, на любовь, пусть непохожую на нашу, но для него любая любовь священна. Он ненавидит врагов любви, какой бы она ни была, и бросает вызов ханжам и фарисеям всех мастей, времён и народов.

 

Старый Уитмен, не брошу я камня
ни в подростка, который пишет
имя девочки на подушке,
ни в того юнца, что украдкой
примеряет платье невесты,
ни в того, кто чёрствую старость
запивает продажной любовью,
ни в тайного мужелюба,
закусившего молча губы.
Я кляну, городские сороки,
вас, откормленных властью гарпий,
птиц болотных! Врагов бессонных
любви, приносящей свет!

 

И у нас тоже не поднимется рука бросить камень в поэта. Кто мы такие, чтобы его судить? "Безгрешный, как птица или конь", — так написал о нём один гватемальский поэт.

 

Такого Лорку мы ещё не знали. Но пришла пора,наконец, узнать его таким, каким он был, а не тот конфетный дистиллированный образ, придуманный биографами, что все эти годы был с нами.
В пьесе "Публика" Лорка, по его словам, намеревался вывести на сцену "скрытую драму каждого, сидящего в зале". А скрытые драмы обычно мучительно остры и менее всего благопристойны. Была и у Лорки своя, мучительно острая драма. Скрывая её, поэт вместе с тем стремился её поведать — не прямо, а иносказательно, и в уже названных произведениях, и в тех, что успел лишь задумать: в трагедии "Разрушение Содома", в пьесе "У крови нет голоса", которая, как он обещал, "повергнет в ужас ханжей". Наконец, в "Сонетах тёмной любви", где он говорит об истерзавшем его чувстве просто и страшно:
 

Любовь до боли, смерть моя живая,
жду весточки — и дни подобны годам.
Забыв себя, стою под небосводом,
забыть тебя пугаясь и желая.

 

Ветра и камни вечны. Мостовая
бесчувственна к восходам и заходам.
И не пьянит луна морозным мёдом
глубин души, где темень гробовая.

 

Но за тебя шёл бой когтей и лилий,
звериных смут и неги голубиной,
я выстрадал тебя, и вскрыты жилы.
Так хоть бы письма бред мой утолили,

или верни меня в мои глубины
к потёмкам, беспросветным до могилы!

 

Когда один из друзей прочитал рукопись "Сонетов", он, не сдержавшись, воскликнул: "Господи, какая душа! Как же ты любил, сколько же ты страдал, Федерико!" Лорка улыбнулся в ответ: "При чём здесь я?" — и в этой улыбке была благодарность, признательность за понимание, но был и запрет, мягкий и бесповоротный.
Так же, мягко и с юмором — чтобы не обидеть высокомерием — он уходил от ответа, когда журналистское любопытство переходило границы. При всей искренности Лорка был очень скрытен, и редко о ком мы знаем так мало, как о нём. Он привычно берёг от чужого взгляда своё сокровенное.

 

 
Из письма Лорки: "Я берегу и оберегаю свою личную жизнь, потому что боюсь дурацкой славы. Едва прославишься, и ты обречён — те, чужие, раскроят тебе грудь лучами своих карманных фонарей".

 

Потёмки моей души
отступают перед зарёю азбук,
перед туманом книг
и сказанных слов.
Потёмки моей души!

 

Под одним из рисунков была надпись: "Только тайной мы живы, только тайной..."

 

 

Но, к счастью, над художником такой стихийной силы не властны и собственные обеты, и, вопреки своему правилу, Лорка пишет книгу любовной лирики, где в чеканной форме с потрясающей неукрощённой мощью выражает себя трагически безнадёжная страсть.

 

Пуховый снег над жаркими крылами,
вскипая, словно пена, по озёрам,
жемчужно стынет инистым узором
в саду, где наши губы отпылали.

 

Погладь рукою пёрышко любое —
и снежная мелодия крылато
весь мир запорошит перед тобою.
Так сердце от заката до заката

боится, окольцовано любовью.
Не вымолить тебя, моя утрата.

 

 
Имя адресата "сонетов тёмной любви" раскрыл ирландский писатель и учёный Ян Гибсон в своей нашумевшей книге "Пара века", получившей премию опубликовавшего её издательства "Пласа и Ханес", где ирландский испанист обращается к теме непростых взаимоотношений Лорки с его давним другом Сальвадором Дали с модных сейчас фрейдистских позиций.

 

Автор описал, какими страданиями обернулась для поэта его запретная страсть - в Испании того времени однополая любовь считалась грехом не менее тяжким, чем коммунистические взгляды.

 

"Они познакомились в 1923 году в Студенческой резиденции в Мадриде. А после того, как поэт побывал у Дали в гостях в Кадакесе в 1925-м, он покидает Каталонию, глубоко влюблённый в художника.

 

Но Дали не желает прислушаться к своим подавленным гомосексуальным наклонностям, а потому любовь между ними так и не состоялась. Если бы она состоялась, она, безусловно, обогатила бы жизнь и творчество обоих, заслужила бы, чтобы про неё была написана монография".

 

Ф. Гарсиа Лорка и Сальвадор Дали.
Порт-Льигате. 1927

 

И ещё: "Когда Дали понял, что Лорка влюбился в него, между ними началось отчуждение. Я познакомился с ним в его последние годы, и он сказал мне, что Лорка был его лучшим другом".
Из "Сонетов тёмной любви":

 

Мы вплыли в ночь — и снова ни уступки,
ответный смех отчаянье встречало.
Твоё презренье было величаво,
моя обида — немощней голубки.

 

Мы выплыли, вдвоём в одной скорлупке.
Прощался с далью плач твой у причала.
И боль моя тебя не облегчала,
комочек сердца, жалостный и хрупкий.

 

Из письма Лорки — Сальвадору Дали: "Всё вспоминаю тебя. Даже, кажется, слишком. Такое впечатление, что в руке у меня — золотой, круглая, тёплая монета. А разменять его не могу. И не хочу, сынок. Как вспомню, какая ты страхолюдина, так ещё сильнее люблю". ("Сынок" — это форма фамильярного обращения, как у нас — "старик". — Н.К.)
В 1929 году Дали вместе с Луисом Бунюэлем снимет фильм "Андалузский пёс", в герое которого, наделённого весьма непривлекательными чертами, узнавался Лорка. Гибсон утверждал, что Луис Бунюэль был против зарождавшегося чувства между двумя великими творцами.

 

Лорка и Луис Бонюэль

 

Был момент, когда кинематографист сделал всё, чтобы разрушить возникшую между Лоркой и С. Дали дружбу. Именно поэтому он и создал свой фильм "Андалузский пёс", который являлся направленной против Лорки сатирой, ставший не только кинематографическим манифестом сюрреализма, но и эпилогом старой дружбы Лорки и Дали.

"Андалузский пёс" - не совсем точный перевод, который сделан был у нас, когда в России шёл этот фильм. Правильнее - "андалузский щенок". "Андалузскими щенками" в студенческой Резиденции иронично-презрительно называли южан. Прозвище означало: слюнтяй, маменькин сынок, недотёпа, растяпа.

 

 кадр из фильма «Андалузский пёс». Лорка и С. Дали

 

Через год после смерти поэта, когда огромным его портретом республиканская Испания украсит свой павильон на Всемирной выставке, его бывший друг Сальвадор Дали предложит выставить в том павильоне свои картины с одним условием: пусть снимут портрет Федерико, занимавший, по мнению Дали, слишком много места.

 

 

Но перед смертью он, говорили, в бреду повторял имя Лорки...

 

Ты знать не можешь, как тебя люблю я, —
ты спишь во мне, спокойно и устало.
Среди змеиных отзвуков металла
тебя я прячу, плача и целуя.

 

Тела и звёзды грудь мою живую
томили предрешённосью финала,
и злоба твои крылья запятнала,
оставив грязь, как метку ножевую.

 

Тёмная любовь

 

 

Я прянул к телефону, словно к манне
небесной среди мертвенного зноя.
Пески дышали южною весною,
цвел папоротник в северном тумане.

 

Откуда-то из темной глухомани
запела даль рассветною сосною,
и как венок надежды надо мною
плыл голос твой, вибрируя в мембране.

 

Далекий голос, нежный и неверный,
затерянный, затихший дрожью в теле.
Такой далекий, словно из-за гроба.

Затерянный, как раненая серна.
Затихший, как рыдание в метели.
И каждой жилке внятный до озноба!

 

( "Сонеты темной любви")

 

Недавно стал известен адресат этого стихотворения Лорки. Увы, это не женщина, как все думали долгое время. И даже не Сальвадор Дали. Цитирую недавнюю сенсационную заметку от 20 мая 2012 года:

«Тайным любовником поэта Федерико Гарсиа Лорки в последние годы его жизни был испанский журналист и критик Хуан Рамирес де Лукас, пишет El Pais. Роман под названием "Темная любовь" (Los amores oscuros), посвященный их отношениям, будет опубликован в Испании 22 мая.
Тот факт, что у Гарсиа Лорки был любовник, которому он посвящал свои последние стихотворения, был известен, однако его имя назвали только сейчас. В книге, которую написал Мануэль Франсиско Рейна, рассказывается история отношений поэта с этим юношей, которому в момент их знакомства было 17-18 лет. По мнению Рейны, именно Рамиресу де Лукасу поэт посвятил сборник "Сонеты темной любви".
Много лет книга сонетов оставалась неопубликованной. Лишь в мае 1984 года мадридская газета "ABC" с разрешения членов семьи Гарсиа Лорки опубликовала факсимильное воспроизведение авторской рукописи одиннадцати сонетов из этой книги.
Ян Гибсон признавался, что долгое время безуспешно пытался взять интервью у Хуана Рамиреса де Лукаса, чтобы узнать о последних месяцах жизни Гарсиа Лорки. Но тот хранил молчание. Как хранил в тайне от всех письма поэта, в которых тот признавался ему в любви, а также дневники, фотографии и веточку флердоранжа, вложенную в одно из писем.

 

Рамирес де Лукас

 

Он молчал более 70 лет, и лишь незадолго до смерти, в 2010 году, передал эти документы своей сестре, разрешив предать их гласности. Та, в свою очередь, ознакомила с архивом брата Мануэля Франсиско Рейну, благодаря чему и появился роман "Темная любовь". Первыми его читателями станут испаноязычные жители Земли, но, судя по волне международного интереса, новая трактовка образа "красного поэта" увидит свет на многих языках. Здесь же впервые будет опубликовано стихотворение, где Гарсиа Лорка признается в своем безнадежном влечении к "белокурому молодому человеку из Альбасете".

 

Мне страшно не вернуться к чудоцветам,
твоим глазам живого изваянья.
Мне страшно вспоминать перед рассветом,
как на щеке цвело твое дыханье.

 

Мне горько, что безлиственным скелетом,
засохший ствол, истлею в ожиданье,
неутоленным и неотогретым,
похоронив червивое страданье.

 

И если ты мой клад, заклятый роком,
мой тяжкий крест, которого не сдвину,
и если я лишь пёс, бегущий рядом, -

не отбирай добытого по крохам
и дай мне замести твою стремнину
своим самозабвенным листопадом.

Отсюда.

 

Цыганское романсеро

 

В 1928 году вышла книга Лорки, стихи которой все уже знали наизусть - «Цыганское романсеро».

 

Это самая совершенная и цельная книга Лорки, а для него — любимая. По поводу её названия он говорил: «Эта книга хотя и названа цыганской, на самом деле, это поэма об Андалузии. Я назвал её цыганской, потому что цыгане — это самое благородное и глубокое на моей родине, это её аристократия, хранители огня, крови и речи...»

 

Для Лорки, как и для любого настоящего андалузца цыгане — не экзотика, не то кочевое, чуждое племя, какими они кажутся жителям северных провинций страны.

 

 
Оседлые андалузские цыгане давно породнились со всем народом, стали неотъемлемой его частью, больше того — самой поэтической частью народа.

 

испанские цыгане

 

Андалузец видит в цыгане живое воплощение тех качеств, которые ценит превыше всего: способность безоглядно отдаваться страстям, родство со стихиями природы, врождённый артистизм, презрение к богатству и власти, а если сказать одним словом — это вольность! Цыгане — это символ свободы, вольности.

 

 

 

Самый популярный романс Лорки из этой книги — это «Неверная жена» (в других переводах - «Чужая жена»).

 

 Иллюстрация П. Пикассо к изданию "Цыганского Романсеро", 1928 год.

 

Андалузец влюбился в чужую жену, приняв её за невинную девушку. И был очень этим оскорблён — её обманом.

Она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.

Не испанец вряд ли поймёт, в чём тут обида. Нужно знать неписанный кодекс: настоящий мужчина влюбляется только в девушку. Замужняя женщина, обманом добившаяся любви, наносит урон его чести. Такая женщина заслуживает того, чтобы обойтись с ней как с продажной.
 Целая гамма чувств в этом романсе: человек изведал упоение женским телом, тут и восторг, и оскорблённая гордость, и неутолимая ревность... «Я не знаю вещи, равной по психологической точности его "Неверной жене". Какая чистота, жемчужность чувства!» - писал А. Вознесенский об этом романсе Лорки.
Послушайте этот романс в блистательном исполнении Вячеслава Сомова.

«Чужая жена». Перевод А. Гелескула. Читает Вячеслав Сомов:

 

 

И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал - она невинна...

 

То было ночью Сант-Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.

Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.

А юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шелковые завесы,
раскромсанные ножами.

Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа...

 

За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.

Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она - четыре корсажа.

Ее жасминная кожа
светилась жемчугом теплым,
нежнее лунного света,
когда скользит он по стеклам.

А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.

И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...

 

Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.

В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.

 

Я вел себя так, как должно,
цыган до смертного часа.
Я дал ей ларец на память
и больше не стал встречаться,

запомнив обман той ночи
у края речной долины,-
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.

 

Вынуждена сделать одно отступление. Как стало известно сравнительно недавно, перевод этого стихотворения был сделан неверно. Вернее, в одной маленькой, но важной детали он неточен. Это открытие сделал один из переводчиков Павел Грушко.
 Ну в самом деле, подумайте: цыган, который увёл красавицу к реке и, к её удовольствию, совершил то, что совершил, обижается: дескать, говорила, что невинна, а на самом деле замужем. Неужто опытный парень не знал, с кем он был? Оказывается, это не он, а наши переводчики не знали, что испанское слово, которое мы переводим как «девчушка», в Андалузии означает «холостая». Она не говорила, что невинна, она сказала, будучи замужем, что холостая. И Павел Грушко предлагает свой новый перевод этого романса, не входивший ни в один из сборников Лорки,  который начинается так:

 

Я думал, она холостая,
когда на берег со мною
она пошла, а выходит,
что был я с мужней женою...

 

В поэтическом отношении перевод, конечно, значительно уступает переводу Гелескула, но по смыслу, по мысли — это правильней.
Историей «неверной жены» упивались на каждом углу, «пуская слюни» (выражение Лорки). Он вспоминал, как даже чистильщик сапог, подняв к нему лицо, вдруг расплывался в улыбке: «Дон Федерико, ну как у Вас там было дело с неверной женой?»

 

 
Сам Лорка не любил этот романс, отказывался его читать, считая слишком искусственным. Успех у широкой публики не радовал поэта. Он говорил, что иным похвалам предпочёл бы брань.

 

Его удручало и тревожило, что до многих его почитателей доходила лишь внешняя сторона «Романсеро» - экзотика, бубны и навахи, цыганские страсти, что под пером многих критиков открытая им страна превращается в ту саму стилизованную и пошлую (сейчас сказали бы — гламурную) Андалузию для туристов, которую он с детства ненавидел.
Цыганская экзотика заслонила строгий, трагический контур книги, местный колорит оказался на поверхностный взгляд виднее, чем духовный. Поэтому бешеный успех «Романсеро» Лорка воспринял как провал. И никогда больше не возвращался к цыганским романсам.

А в письме другу писал: «Меня начинает раздражать миф о моём цыганстве. Ярлыков я не потерплю. Меня хотят заарканить, но я не дамся».
Замысел «Цыганского романсеро» пришёл к Лорке из детства.

 

 
Когда-то восьмилетний Федерико играл на улице в какую-то игру, и к нему подошёл цыганский мальчик с ненавидящими глазами, плюнул и ушёл.

 

Цыгане начала века

 
Мальчика звали «Амарго», что в переводе означает «горький». Эта детская обида, соединившись в сердце с протяжной напевностью и горечью имени Амарго, всю жизнь тревожила Лорку. Его поэтическая память вела работу, пока не дала жизнь «сцене с Амарго», «Романсу обречённого».

 

 

Этот романс рассказывает о бессонном одиночестве: «О моё не знающее передышки одиночество!», о том, как человек остаётся наедине со смертью.
Несмотря на экзотическое название, в книге Лорки нет экзотики, здесь нет ни тореадоров, ни бубнов, здесь единственный персонаж — Тоска, которая пронизывает собой всё, которая не имеет ничего общего ни с печалью, ни с томлением, ни с какой другой душевной болью, это скорее небесное, чем земное чувство. Андалузская тоска — борение разума и души с тайной, которая окружает их, которую они не могут постичь.

 

 

Романс о черной тоске (перевод А. Гелескула)

 

Петух зарю высекает,
звеня кресалом каленым,
когда Соледад Монтойя
спускается вниз по склонам.
Желтая медь ее тела
пахнет конем и туманом.
Груди, черней наковален,
стонут напевом чеканным.

 

- Кого, Соледад, зовешь ты
и что тебе ночью надо?
- Зову я кого зовется, -
не ты мне вернешь утрату.
Искала я то, что ищут, -
себя и свою отраду.

 

- О Соледад, моя мука!
Ждет море коней строптивых,
и кто удила закусит -
погибнет в его обрывах.

 

- Не вспоминай о море!
Словно могила пустая,
стынут масличные земли,
черной тоской порастая.

 

- О Соледад, моя мука!
Что за тоска в этом пенье!
Плачешь ты соком лимона,
терпким от губ и терпенья.

 

- Что за тоска!.. Как шальная
бегу и бьюсь я о стены,
и плещут по полу косы,
змеясь от кухни к постели.

Тоска!.. Смолы я чернее
и чёрной тьмою одета.
О юбки мои кружевные!
О бедра мои — страстоцветы!

 

- Омойся росой зарянок,
малиновою водою,
и бедное свое сердце
смири, Соледад Монтойя... -

 

Взлетают певчие реки
на крыльях неба и веток.
Рожденный день коронован
медовым тыквенным цветом.

 

Тоска цыганского сердца,
усни, сиротство изведав.
Тоска заглохших истоков
и позабытых рассветов...

 

 

Поэзия Лорки не только музыкальна, но и живописна. Живопись в ней просто бьёт через край. В его стихах — цветовая окрашенность чувств и состояний души, многие стихи основаны на цвете.

 

 

Протяжны рыдания
в гулкой пещере.
(Свинцовое
тонет в багряном.)

 

Цыган вспоминает
дороги кочевий.
(Зубцы крепостей
за туманом.)

 

А звуки и веки -
что вскрытые вены.
(Черное
тонет в багряном.)

 

И в золоте слез
расплываются стены.
(И золото
тонет в багряном.)

 

 

(«Пещера», перевод А. Гелескула)

 

Настоящая цвето-поэзия — цвето-музыка.
Лорка любит локальный цвет, через который он передаёт своё мироощущение. Как пронзителен его зелёный в «Сомнамбулическом романсе»:

 

Люблю тебя в зелень одетой
и ветер зелен,и листья,
корабль на зелёном море
и конь на горе лесистой.

 

И зелены волосы, тело,
Глаза серебра прохладней...
О дайте, дайте подняться
К зеленой лунной ограде!

 

А в "Убийстве Антоньито эль Камборьо" доминирует красный. Тяжелым золотом налиты "Четыре желтые баллады". Но наиболее страшна и сильна гамма лорковского черного в "Романсе об испанской жандармерии":

Черные кони жандармов
железом подкованы черным.
На черных плащах сияют
чернильные пятна воска.

 

"Черный, черный", — навязчиво повторяет поэт. В глазах черно от этих жандармов. И цвет становится символом.

 

Жандармерия черная скачет,
усеяв свой путь кострами,
на которых поэзия гибнет,
стройная и нагая.

Роза из рода Камборьо
стонет, упав у порога,
отрезанные груди
пред ней лежат на подносе.

Другие девушки мчатся,
и плещут их черные косы
в воздухе, где расцветают
выстрелы — черные розы.

 

Жандармы в этих стихах изображены в духе романтического гротеска, как воплощение тупой бесчувственной силы, несущей гибель цыганскому городу. Цыгане — олицетворение природного и человеческого естества, они ближе к природе, непосредственны в своих чувствах и реакциях, они воплощают дух вольницы, а жандармы — воплощение так называемого «порядка», «свинцовые черепа и души из лаковой кожи» - это конечный результат превращения людей в слепую машину уничтожения.

 

 

"Романс об испанской жандармерии".  Читает Давид Аврутов:

 

О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь увешан.
Желтеют луна и тыква,
играет настой черешен.

И кто увидал однажды -
забудет тебя едва ли,
город имбирных башен,
мускуса и печали!

 

 

О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь украшен…
Гаси зеленые окна -
все ближе черные стражи!

Забыть ли тебя, мой город!
В тоске о морской прохладе
ты спишь, разметав по камню
не знавшие гребня пряди…

 

цыганский район в Гранаде

 

Они въезжают попарно -
а город поет и пляшет.
Бессмертников мертвый шорох
врывается в патронташи.

Они въезжают попарно,
спеша, как черные вести.
И связками шпор звенящих
мерещатся им созвездья.

 

А город, чужой тревогам,
тасует двери предместий…
Верхами сорок жандармов
въезжают в говор и песни.

 

 

Часы застыли на башне
под зорким оком жандармским.
Столетний коньяк в бутылках
прикинулся льдом январским.

Застигнутый криком флюгер
забился, слетая с петель.
Зарубленный свистом сабель,
упал под копыта ветер.

 

 

Снуют старухи цыганки
в ущельях мрака и света,
мелькают сонные пряди,
мерцают медью монеты.

 

А крылья плащей зловещих
вдогонку летят тенями,
и ножницы черных вихрей
смыкаются за конями…

 

У белых врат вифлеемских
смешались люди и кони.
Над мёртвой простёр Иосиф
израненные ладони.

А ночь полна карабинов,
и воздух рвется струною.
Детей пречистая дева
врачует звездной слюною.

 

И снова скачут жандармы,
кострами ночь засевая,
и бьется в пламени сказка,
прекрасная и нагая.

 

 Нет больше звонкого цыганского города. И только над сердцем поэта не властна чёрная сила — он продолжает жить в его стихах.

 

О мой цыганский город!
Прочь жандармерия скачет
черным туннелем молчанья,
а ты - пожаром охвачен.

 

Забыть ли тебя, мой город!
В глазах у меня отныне
пусть ищут твой дальний отблеск
Игру луны и пустыни.

 

Жандармы, убивающие цыган — этим образом Лорка вошёл в нашу поэзию. Это то, что особенно подкупало в нём — цыганская нота. Мощный мотив всей русской поэзии — мотив Державина, Пушкина, Ап. Григорьева, Блока, Толстого, Лескова — внезапно зазвучал у далёкого испанского поэта. Это трогало и делало его нам ещё более близким.
 Объясняя название свое книги, Лорка говорил: "Гранада научила меня быть с теми, кото преследуют: с цыганами, неграми, евреями, маврами. На этой земле я всегда буду с теми, у кого ничего нет, кто лишён всего".
Не раз высказывалось мнение, что образ жандармских гвардейцев у Лорки лишён общественно-политического значения, что это просто плод андалузской фантазии, поэтический образ, не больше. Но вот, например, враги Лорки иначе оценивали гражданский, общественный смысл этих стихов. Об этом свидетельствует такой случай.
 В июне 1936 года поэта вызвали в один из мадридских судов. Когда он вошёл в судебную палату, то увидел на месте истца подполковника гражданской гвардии.

 -  Я незнаком с этим господином, - с недоумением сказал Лорка.
 -  А с этим Вы знакомы?! - в бешенстве закричал тот, показывая томик «Цыганского романсеро». - Вы должны ответить за оскорбление гражданской гвардии!

 

Так выглядела тогда в Испании Гражданская гвардия и военная жандармерия.

 

Негодование жандарма, оскорблённого в лучших чувствах, и судебную процедуру никто тогда — в том числе и Лорка — не принял всерьёз. Суд тогда не состоялся. Но немногим более двух месяцев спустя гражданские гвардейцы расстреляют поэта.

 

Окончание здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post224178430/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/105628.html

 

Начало здесь

 

 

Поэзия — возможная невозможность

 

Гарсиа Лорка сказал прекрасные слова о поэзии: «Поэзия — это невозможность, становящаяся возможной».

 

«Человеческое слово, средоточие всех чувств, сгусток жизни, нить, связующая людей! Его втаптывают в грязь, калечат, подделывают, наряжают в шутовские одежды. Но приходит поэзия — и очищает слово, и возвращает ему первозданную, чудотворную силу. И невозможное становится возможным».
Как прозой объяснить колдовство этих строк? -

 

 

- Что там горит на террасе,
так высоко и багрово?
- Сынок, одиннадцать било,
пора задвинуть засовы.

- Четыре огня все ярче -
и глаз отвести нет мочи.
- Наверно, медную утварь
там чистят до поздней ночи.

 

Луна, чесночная долька,
тускнея от смертной боли,
роняла желтые кудри
на желтые колокольни.

 

По улицам кралась полночь,
стучась у закрытых ставней,
а следом за ней собаки
гнались стоголосой стаей,
и винный янтарный запах
на темных террасах таял.

 

Сырая осока ветра
и старческий шепот тени
под ветхою аркой ночи
будили гул запустенья.

 

Уснули волы и розы.
И только в оконной створке
четыре луча взывали,
как гневный святой Георгий.

 

Грустили невесты-травы,
а кровь застывала коркой,
как сорванный мак, сухою,
как юные бедра, горькой.

 

 

Рыдали седые реки,
в туманные горы глядя,
и в замерший миг вплетали
обрывки имён и прядей.

 

А ночь квадратной и белой
была от стен и балконов.
Цыгане и серафимы
коснулись аккордеонов.

 

- Если умру я, мама,
будут ли знать про это?
Синие телеграммы
ты разошли по свету!..

 

Семь воплей, семь ран багряных,
семь диких маков махровых
разбили тусклые луны
в залитых мраком альковах.

 

И зыбью рук отсеченных,
венков и спутанных прядей
бог знает где отозвалось
глухое море проклятий.

 

И в двери ворвалось небо
лесным рокотаньем дали.
А в ночь с галерей высоких
четыре луча взывали.

 

  («Погибший из-за любви», перевод А. Гелескула)

 

 

Песни

 

 

 

В 1927 году выходит поэтический сборник Лорки «Песни». Его долго уговаривали издать стихи — ведь уже появлялись публикации всевозможных подражаний Лорке, его стихи ходили в списках, передавались по памяти, читались и пелись, а сам он всё продолжал оставаться неизвестным публике. Но Лорке всегда напечатанное стихотворение казалось мёртвым, они напоминали ему засушенных бабочек.

 

Он считал, что стихи рождены, чтобы звучать. В устах слово оживало, приобретало объём, вес, цвет. Слово для него обязательно должно было сопровождаться жестом, блеском глаз, непосредственной реакцией слушателей.

 

Лорка любил импровизацию слова, которое, как ноты, требовало звучания. Он с детства приобщался к поэзии не в затхлом воздухе пыльных библиотек, а под журчание горных речек, под шелест олив и акаций.

 

 

Слово рождалось не как звено в цепочке рациональных рассуждений, а как свежий росток жизни. Оно изначально принадлежало не бумаге, а полнокровной материи бытия, дышало и пело в общем хоре со звуками природы, с переборами гитары.

 

Все ожило припевами припевов,
все так едино, памятно и дико...
И на границе тростника и ночи
так странно, что зовусь я Федерико.

 

Оттого-то в стихах его ощутимы многоголосие, пространство, малейший трепет чувств. И так много в них цвета, запаха!

 

В глубинах зеленого неба
зеленой звезды мерцанье.
Как быть, чтоб любовь не погибла?
И что с нею станет?

 

С холодным туманом
высокие башни слиты.
Как нам друг друга увидеть?
Окно закрыто.

 

Сто звезд зеленых
плывут над зеленым небом,
не видя сто белых башен,
покрытых снегом.

 

И, чтобы моя тревога
казалась живой и страстной,
я должен ее украсить
улыбкой красной.

 

Поэзия Лорки — это огромное космическое действо, втягивающее в свою орбиту всё и вся.

 

 

Луна в жасминовой шали
явилась в кузню к цыганам.
И сморит, смотрит ребенок,
и смутен взгляд мальчугана.

 

Луна закинула руки
и дразнит ветер полночный
своей оловянной грудью,
бесстыдной и непорочной.

 

- Луна, луна моя, скройся!
Если вернутся цыгане,
возьмут они твое сердце
и серебра начеканят.

 

- Не бойся, мальчик, не бойся,
взгляни, хорош ли мой танец!
Когда вернутся цыгане,
ты будешь спать и не встанешь.

 

- Луна, луна моя, скройся!
Мне конь почудился дальний.
- Не трогай, мальчик, не трогай
моей прохлады крахмальной!..

 

(«Романс о луне, луне», перевод А. Гелескула)

 

 

Луна — это его излюбленный образ.

 

Когда встает луна, -
колокола стихают
и предстают тропинки
в непроходимых дебрях.

Когда встает луна,
землей владеет море
и кажется, что сердце -
забытый в далях остров.

Никто в ночь полнолунья
не съел бы апельсина, -
едят лишь ледяные
зеленые плоды.

Когда встает луна
в однообразных ликах -
серебряные деньги
рыдают в кошельках.

(«Лунные песни», перевод В. Парнаха)

 

По лбу моему ты ступаешь.
Какое древнее чувство!
Зачем мне теперь бумага,
перо и мое искусство?

 

Ты с красным ирисом схожа
и пахнешь степной геранью.
Чего, лунотелая, хочешь
от моего желанья?

 

 

МОЛОДАЯ ЛУНА

 

Луна плывет по реке.
В безветрии звезды теплятся.
Срезая речную рябь,
она на волне колеблется.
А молодая ветвь
ее приняла за зеркальце.

 

С. Дали писал в письме Лорке, что его песни «приводят его в восторг душевный».

 

«Любая из твоих песен мне так же — если не больше — по душе, как сказка «Тысячи и одной ночи», как народная песня... в твоих песнях — Гранада, по которой еще не ходит трамвай, Гранада, которая и не подозревает о существовании аэроплана, давняя Гранада, удаленная от сегодняшнего дня, сохранившая связь с землей, — у нее чистые и вечные народные корни».

 

 Песня уходящего дня

 

 

Сколько труда мне стоит,
день, отпустить тебя!
Уйдешь ты, полный мною,
придешь, меня не зная.

Сколько труда мне стоит
в груди твоей оставить
возможные блаженства
мгновений невозможных!

 

По вечерам Персей
с тебя срывает цепи,
и ты несешься в горы,
себе изранив ноги.

Тебя не зачаруют
ни плоть моя, ни стон мои,
ни реки, где ты дремлешь
в покое золотистом.

 

С Восхода до Заката
несу твой свет округлый.
Твой свет великий держит
меня в томленье жгучем.

Сколько труда мне стоит
с Восхода до Заката
нести тебя, мой день,
и птиц твоих, и ветер!

 

 

Лорка не случайно называл свои сборники «Песни», «Первые песни»: в них слово часто как бы отступает перед мелодией, дающей ощутить то, что не высказано и не может быть до конца уловлено и сформулировано в слове.

 

Песенка первого желания

На зеленом рассвете
быть сплошным сердцем.
Сердцем.

А на спелом закате -
соловьем певчим.
Певчим.

 

(Душа,
золотись померанцем.
Душа,
любовью отсвечивай.)

 

На цветущем рассвете
быть собой, а не встречным.
Сердцем.

На опавшем закате
голосом с ветки.
Певчим.

 

Душа,
золотись померанцем.
Душа,
любовью отсвечивай.

 

МАЛЕНЬКИЙ МАДРИГАЛ

Четыре граната в салу под балконом.
(Сорви мое сердце зеленым.)

Четыре лимона уснут под листвою.
(И сердце мое восковое.)

Проходят и зной и прохлада,
Пройдут - и ни сердца, ни сада.

 

Не правда ли, нам не так важен смысл этих строк, мы отдаёмся очарованию музыки, музыки сердца, звучащей в них. Она говорит нам яснее всяких слов.

 

ПРЕЛЮДИЯ

 

 

И тополя уходят -
но след их озерный светел.

И тополя уходят -
но нам оставляют ветер.

 

И ветер умолкнет ночью,
обряженный черным крепом.

Но ветер оставит эхо,
плывущее вниз по рекам.

 

А мир светляков нахлынет -
и прошлое в нем потонет.

И крохотное сердечко
раскроется на ладони.

 

 

ОТГОЛОСОК

Уже распустился подснежник зари.
(Помнишь сумерки полночи летней?)
Разливает луна свой нектар ледяной.
(Помнишь августа взгляд последний?)

 

 

И даже «Глупая песня» совсем не кажется нам глупой, а мудрой и очень человечной, как, впрочем, всё, что выходит из-под пера Лорки.

 

ГЛУПАЯ ПЕСНЯ

Мама,
пусть я серебряным мальчиком стану.

Замерзнешь.
Сыночек, таким холодней.

 

Мама,
пусть водяным я мальчиком стану.

Замерзнешь.
Сыночек, таким холодней.

 

Мама,
вышей меня на подушке своей.

Сейчас.
Это будет намного теплей.

 

Порой эти песни заражают огневой безудержной страстью, цыганской свободой, вольностью.

 

ТАНЕЦ

(пер. А. Гелескула)

 

 

Танцует в Севилье Кармен
у стен, голубых от мела,
и жарки зрачки у Кармен,
а волосы снежно-белы.

Невесты,
закройте ставни!

 

Змея в волосах желтеет,
и словно из дали дальней,
танцуя, встает былое
и бредит любовью давней.

Невесты,
закройте ставни!

 

 

Пустынны дворы Севильи,
и в их глубине вечерней
сердцам андалузским снятся
следы позабытых терний.

Невесты,
закройте ставни!

 

 А иногда они пронзают какой-то глубинной вековой тоской и болью...

 

...Где-то сова зарыдала -
Так безутешно и тонко!
За ручку в темное небо
луна уводит ребенка.

 

Вскрикнули в кузне цыгане,
эхо проплакало в чащах...
А ветры пели и пели
за упокой уходящих.

 

Черные луны

пер. Гелескула

 

 

Над берегом черные луны
и море в агатовом свете.
Вдогонку мне плачут
мои не рожденные дети.

 

«Отец, не бросай нас, останься!»
У младшего сложены руки…
Зрачки мои льются.
Поют петухи по округе.

 

А море вдали каменеет
под маской волнистого смеха.
«Отец, не бросай нас!..» И розой
рассыпалось эхо.

***********
Песенка

Тук – тук…
Кто бы мог?
- Я пришла на твой порог,
Я, осенняя тоска.
- Что ты хочешь?
- Смоль виска.
- Не отдам я, спрячь суму.
- Не отдашь, сама возьму.

Тук – тук.
Та же тьма.
Это я, твоя зима.

 

Ноктюрны из окна

 

В окно постучала полночь,
и стук ее был беззвучен.
На смуглой руке блестели
браслеты речных излучин.

 

Рекою душа играла
под синей ночною кровлей.
А время на циферблатах
уже истекало кровью.

 

Не только в романсах, даже в коротких и бессюжетных стихотворениях Лорки всегда очень сильное драматическое начало — они могли бы быть развёрнуты в трагедию. Лорка не мог не прийти к драматургии. Великий поэт, он стал и великим драматургом 20 столетия. Но это уже тема отдельного разговора.

 

«Человечьи картинки»

 

Пожалуй, наименее известная грань дарования Гарсиа Лорки— это талант живописца, графика. К рисункам он прибегал в тех случаях, когда чувства, бродившие в нём, не укладывались в слова.

 

 

В 1927 году в Барселоне состоялась выставка рисунков Лорки. Было представлено 24 работы.

 

 
Рассмотрим некоторые из них.

Одними беглыми линиями он чертил фигуры разбойников — не свирепых, а грустных, цыганок с распущенными волосами, моряков, за плечами которых вились ленточки, изображал странных рыб с человеческими глазами, поникшие, словно раненые, цветы в кувшине.
В рисунках Лорки запечатлелась присущая ему наивность, они служат верным отражением его восприятия. Если рассмотреть их все вместе, можно составить цельное представление о его душе — в них её очертания и оттенки.

 

юноша и его душа

 

падающая маска

 

Лорка так писал о своих рисунках: "Рисунки мои нравятся немногим, для этого нужна особенная чувствительность. Задуманы и сделаны  они  в поэтико-пластическом или, наоборот, в пластико-поэтическом ключе. Иногда рисунки рождаются из метафор... Я брал только суть чувства или облика - чтобы превратить её в знак, который магическим ключиком откроет действительное положение вещей и научит хоть сколько-нибудь понимать мир. Я бы назвал эти рисунки так - "Человечьи картинки".

Он рисовал ангелов с огромными крыльями и несуразными пальцами, больше похожими на пальцы ног, чем рук.

 

Разбойников, перетянутых широкими поясами и вооружённых мушкетами.

 

Лица, проливающие потоки слёз.

 

 паяц в слезах

 

Рисунки были как бы продолжением его стихов.

 

Но они существовали и сами по себе.

 

новая любовь

 

поцелуй

 

Это была графика чистого сюрреализма.

 

Любовь 

 

 Контуры линий совмещались, пересекались, рождая причудливые графические метафоры. Вот так он изобразил Смерть.

 

Лорка рисует ирреальное, следуя одному из современных стилей. В рисунках та же недосказанность, таинственность,что и в его стихах.

 

 городской вид с автопортретом

 

Чувствуется, что автор неплохо знаком с графикой Дали. Но на всех рисунках лежит печать неповторимой личности Лорки.

 

Под этим рисунком («Моряк») есть его надпись: «Только тайной мы живы, только тайной...»
От этой андалузской завороженности тайной — недосказанность Лорки, которая так пленяет в его стихах. Одно из стихотворений он назвал «Потёмки моей души».

 

 

Потемки моей души
отступают перед зарею азбук,
перед туманом книг
и сказанных слов.
Потемки моей души!

 

Я пришел к черте, за которой
прекращается ностальгия,
за которой слезы становятся
белоснежными, как алебастр.

Завершается
пряжа скорби,
но остаются разум и сущность
отходящего полудня губ моих,
отходящего полудня
взоров.

 

Непонятная путаница
закоптившихся звезд
расставляет сети моим
почти увядшим иллюзиям.
Потемки моей души!..

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post223686406/

 

Переход на ЖЖ:  http://nmkravchenko.livejournal.com/105628.html
 

Начало здесь

 

 

«Правда одна и она живая»

 

В XX веке испанское искусство стало испытывать заметное влияние авангардных течений, зачинателем которых выступил чилиец Висенте Уидобро, ещё в 1916 году выдвинувший принцип «саморазвития поэтического образа», а затем теорию «креасионизма». Смысл этой теории сводился к провозглашению права художника на создание собственной действительности, независимо от реально существующей. Авангардные течения появились в поэзии, музыке, живописи, графике. Ультраисты, кубисты и прочие модернисты стремились взломать окостеневшие нормы, рутину в искусстве, чтобы выразить новые, небывалые мысли, отвечающие своему времени. Гарсиа Лорка тоже поначалу поддался этим новым веяниям, находясь под влиянием не столько французских поэтов-импрессионистов, сколько сюрреалистической живописи, в частности, картин Сальвадора Дали, с которым его связывала давняя тесная дружба.

 

С. Дали проповедовал в своём творчестве полный отказ от логического познания, культ интуиции. Это была целая система взглядов. Он считал, что художник не должен подавлять и насиловать своё воображение в угоду действительности, «ползать на коленях перед натурой». Дали стремился в своей живописи перевоссоздать этот мир, повинуясь и доверяясь только своим творческим инстинктам.

 

На Лорку оказывали огромное влияние эти его «крамольные» речи, он слушал их, затаив дыхание.

 

 

В Кодакесе 1927 года

 

Особенно его поразила картина Дали, выполненная в новой манере: пустынный пляж, голубоватые горы вдали, а на переднем плане — концертный рояль, слегка зарывшийся ножками в песок. Из песка поднимается отвратительный полип, врастающий в клавиатуру. Каждая деталь выписана с академической тщательностью, и вместе с тем всё это походит на скверный сон.

 

С. Дали. Череп, содомирующий рояль.

 

Этого художник и добивался: открыть доступ в живопись снам, бреду, подсознательным импульсам, в которых, как он утверждал, заявляет о себе подлинная, не стеснённая никакими запретами, сущность человека.

 

С. Дали. Сон.

 

Картины Дали этого периода лишены духовной и душевной гармонии его первых работ. Они словно вышли из бредовых галлюцинаций, ночных кошмаров. Будто силились объяснить какую-то непостижимую истину, но лишь бередили душу.

 

 

Поразительна предыстория создания этой картины. Лорка позировал для неё Дали. У Анны-Марии сохранилась фотография, где Федерико лежит на пляже в Кадакесе на боку с закрытыми глазами и свалившейся с головы панамой. 

 

 

 

Отрубленная голова на берегу моря писалась с него. Лорку всегда тяготило незримое присутствие смерти, его просто обуревало и в то же время чудовищно томило темное предчувствие ранней гибели, и он в редком стихотворении не упоминает слова "смерть". Он играл с ней в какие-то странные игры, частенько предлагая своим приятелям посмотреть, как он будет выглядеть в гробу, а мертвеца он изображал весьма правдоподобно. Этим он забавлял Дали и его сестру в Кадакесе, когда ложился на песок пляжа и застывал в наигранной смертельной судороге. Эти эпизоды нашли свое отражение в ранних работах Дали, причем в "Большом натюрморте (Приглашение ко сну)" он изобразил не только лежащую голову Лорки, но и тень своей. 

 

 

Из письма Лорки Дали: «Я и отсюда вижу тонкий кровавый ручеёк в зарослях твоих аппаратов и слышу, как хрустят раздавленные ракушки, кромсая мягкие тельца. Истерзанный женский торс впечатляет, как стихи, написанные кровью... Можно сказать: усталый, я нашёл спасительную тень на берегу ручейка той крови».
Да, видимо, не только стихи, но и картины сбываются.

 

С. Дали. Федерико Гарсиа Лорка на берегу. Ампуриас. 1927 год.

 

А вот этой картине второе название было подсказано Лоркой:

 

С. Дали. Рождение Венеры. (Пепелинки). 1927.

 

Из письма поэта Дали: «Вспомни обо мне, когда будешь бродить по берегу, но главное, когда примешься за хрупкие, хрусткие пепелинки — таких больше не сыскать! Милые моему сердцу пепелинки! И ещё — изобрази где-нибудь на картине моё имя: пусть оно хоть так послужит городу и миру».
Пепелинки — фрагменты, из которых возник образ Венеры. Дали писал «Рождение Венеры» в то лето, когда у него гостил Лорка. Впоследствии эта картина получила название «Пепелинки», данное ей Лоркой.

 

 

С. Дали убеждал Лорку в письмах, пытаясь обратить его в свою веру: «Нужно отринуть условности, освободиться от того, что сконструировал разум, и тогда вякая вещица заиграет по-своему, в согласии со своей истинной сущностью... Сюрреализм — один из способов бегства, одна из форм освобождения, в освобождении — суть...
Твои стихи — плоть от плоти традиции. Ты связан по рукам и ногам путами отжившей поэтической манеры, уже не способной ни воплотить сегодняшние порывы, ни взволновать... Ты связан этим старьём... топчешься на месте, иллюстрируя самые затасканные общие места. Люблю тебя и твой могучий язык и верю, что наступит день и ты распрямишься и примешься за то, от чего душа возрадуется и волосы дыбом встанут — за такую поэзию, которая никому из поэтов и не снилась».

 

Однако Лорка не переступил ту грань, за которой он перестал бы быть собой и стал бы петь с чужого голоса. Он писал: «Бывало, я отгораживался сном, но не давал ему поглотить себя, и всегда меня выручала узда смеха и крепкий дощатый помост под ногами. Я никогда не позволяю себе блуждать в запредельном... Даже мои самые отвлечённые вещи соотносимы с человеком, есть у них охранная грамота улыбки... В искусстве я крепко стою на ногах — и чувствую это... Нельзя терять голову. Правда одна и она живая, а нам хотят подсунуть мертвечину и опилки».

 

С. Дали. Портрет Гарсиа Лорки. 1924 год

 

Не знаю, как у вас, а у меня этот портрет вызывает стойкие ассоциации с портретом художника-авангардиста из фильма «Приключения принца Флоризеля».

 

Фольклоркизм

 

Позже Лорка напишет «Оду Сальвадору Дали», в которой обозначит суть их разногласий в искусстве и в жизни:

 

 

О Дали, да звучит твой оливковый голос!
Назову ли искусство твое безупречным?
Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты,
потому что тоскуешь о точном и вечном.

 

Ты не жалуешь темные дебри фантазий,
веришь в то, до чего дотянулся рукою.
И стерильное сердце слагая на мрамор,
наизусть повторяешь сонеты прибоя.

 

… Но важнее другое. Не судьбы искусства
и не судьбы эпохи с ее канителью,
породнили нас общие поиски смысла.
Как назвать это — дружбою или дуэлью?

 

Остальное не в счет. И рисуешь ли букли
своенравной Матильды, Тересу с иглою
или женскую грудь, ты рисуешь загадку
нашей близости, схожей с азартной игрою.

 

Не вперяйся в костлявый скелет аллегорий,
над песочными не сокрушайся часами.
Твоя смуглая кисть да купается в море,
населенном матросами и парусами.

 

 

С. Дали. Пейзаж в окрестностях Кадакеса.

 

рис. Г. Лорки «Художник С. Дали»

 

Что пришло из живописи С. Дали в поэзию Лорки? Пришло многое, обогатив её причудливыми метафорами, элементами фантастики, больше стало обнажённого драматизма, меньше традиционной описательности, некоторой заземлённости лирики. Мерцающую импрессионисткую зыбкость стихов молодого Лорки можно уловить и в русских переводах. Но дальше этого он не пошёл.
Он многого не мог принять в авангарде. От полной словесной невнятицы Лорку всегда спасала верность народным традициям. Ему был чужд пафос разрушения вечных истин, отождествления добра и зла, утверждений, что искусство выше нравственности. В творчестве Лорки было одно неизменное качество — человечность, которое разводило его с сюрреалистами. Когда его спрашивали, с кем он — с ультраистами, с модернистами, с кубистами, Федерико отвечал, смеясь: «С жизнью. Я — жизнист!»

 

Вообще у него была страстная, «сумасшедшая», по его выражению, любовь к народному. Фольклор знал досконально и в стихах его часто звучали фольклорные мотивы, использовалась фольклорная символика.

 

Апельсин и лимоны.
Ай, разбилась любовь со звоном.
Лимон, апельсины.
Ай, у девчонки, у девчонки красивой.
Лимоны.
(А солнце играло с травой зеленой.)
Апельсины.
(Играло с волною синей.)

(перевод М. Кудинова)

 

Апельсин — традиционно-фольклорный символ сбывшейся любви.

 

Лимон — символ горькой несостоявшейся бесплодной страсти.

 

Эти образы встречаются у Лорки многократно.

 

В ладонях несу твоё НЕТ,
которое ты дала мне...
как восковой лимон
с тяжестью камня.

 

У моря нет апельсинов,
любви у Севильи нет.

 

Один из друзей Лорки назвал фольклоризм его поэзии «фольклоркизмом». В этом шутливом неологизме заложен глубокий смысл. Он в том, что Лорка никогда не копировал внешнюю сторону, не подражал приёмам народной песни. Народное видение мира, пропущенное через кровоточащее сердце поэта — вот что такое «фольклоркизм».
 Его поэзия неотрывна от реальной жизненной основы, из которой выросла. Лорка признавался, что во всём любил простоту:

«Это стремление к простоте воспитано во мне с детства, когда я жил в деревне. Я обладаю большим запасом воспоминаний — у меня живёт в памяти то, что я слышал в детстве. Это мой поэтический архив, к нему я часто обращаюсь. А всякие кредо, эстетические направления и т. п. меня мало тревожат. Меня совершенно не занимает вопрос, архаист я или модернист, я только хочу быть самим собой. В наше время поэт должен вскрывать свои вены ради людей. Ни один настоящий человек сейчас уже не верит в этот хлам чистого искусства, искусства ради искусства».
Хорошо сказал об этой особенностях творчества Лорки испанский поэт Висенте Алейсандре, Лауреат Нобелевской премии по литературе 1977 года: «Я чувствовал, что руки его ищут опоры в воздухе, но ноги погружаются в века, в самые глубинные корни испанской земли».

 

«Кто замуж выходит за ветер?»

 

В 1925 году Лорка гостит у Сальвадора Дали в Кадакесе — рыбацком посёлке.

 

Там он подружился с сестрой художника Аной-Марией. Ей было 17 лет.

 

 С. Дали. Портрет девушки, для которого позировала Ана-Мария. 1925 год

 

С. Дали. Портрет Аны-Марии. 1924 год

 

«Я не видел девушки красивей её никогда», - писал Лорка родителям. Он прозвал её «маленькой морской сиреной». А Ана-Мария влюбилась в него с первого взгляда. И пронесла это чувство через всю жизнь.

 

 С. Дали. Портрет Аны-Марии. 1929 год

 

Вот как она описывает его в своих воспоминаниях: «Гарсиа Лорка был совсем невысок и скорее казался приземистым, даже неуклюжим. На его простом, на редкость живом и умном лице мне запомнилось характерное выражение какой-то неясной тревоги.

 

Но стоило Федерико оказаться в своей стихии, он совершенно преображался. Стоило взять в руки гитару, начать петь или читать стихи, как движения его становились лёгкими и изящными, в очертаниях лица, глазах, рисунке губ проступала дотоле скрытая гармония. И не было человека, неподвластного его обаянию. Так светится изнутри озеро, когда по его глади скользит, отражаясь в воде, лебедь».

 

Ана-Мария интуитивно чувствовала, что ей никогда не удастся завладеть этим неуловимым человеком, который, словно не довольствуясь своей земной оболочкой, продолжается и множится в своих бесконечных вымыслах. Можно ли девушке связать с ним свою судьбу? Ведь это всё равно что выйти замуж за ветер!
Однажды Ана-Мария так в сердцах и сказала ему. «За ветер?» - озадаченно переспросил Лорка, и она вновь увидела на его лице знакомое отсутствующее выражение. А вечером Лорка уже читал ей новое стихотворение:

 

Кто замуж выходит за ветер?
Госпожа всех желаний на свете

Что дарит ей к свадьбе ветер?
Из золота вихри и карты всех стран на свете.

А что она ему дарит?
Она в сердце впускает ветер.

Скажи ее имя.
Ее имя держат в секрете.

 

 
Лорка читал ей стихи, пел андалузские песни, хабанеры. «Ранит в самое сердце!» - говорила подруга-француженка.
Он впитывал их природу, подолгу смотрел, как работает С. Дали, а вечерами они гуляли в оливковой роще или у моря. Это об их оливковых рощах он написал:

Как хороши оливы Кадакеса!
Сонм белых тел и сумеречных душ...

 

С. Дали. Вид Кадакеса с горы Пани. 1921 год

Спустя два месяца после отъезда Ана-Мария получила от Лорки письмо:

 

"Дорогая моя подруга, не знаю, как это я осмеливаюсь, потерявши совесть, писать тебе. Я не писал, но помнил тебя, и вспоминал ежесекундно. А ты, должно быть, уверилась, что я и думать забыл. Нет, у моей памяти целый чемодан твоих фотографий, твоих улыбок. Вот ты на берегу, вот в оливковой роще, вот дома на террасе, вот на улице в Фигейросе, а вот снова дома, у образа богоматери. Я все помню, это правда. Я не умею забывать, во мне ничто не умирает, даже если я не подаю признаков жизни. В моей памяти ты - лучшее из воспоминаний...»

 

 Читает Давид Аврутов:

 

 

Все дрожит еще голос,
одинокая ветка,
от минувшего горя
и вчерашнего ветра.

 

Ночью девушка в поле
тосковала и пела –
и ловила ту ветку,
но поймать не успела.

 

Ах, луна на ущербе!
А поймать не успела.
Сотни серых соцветий
оплели ее тело.

 

И сама она стала,
как певучая ветка,
дрожью давнего горя
и вчерашнего ветра.

 

 

Ф. Гарсиа Лорка. Рисунок для Аны Марии Дали

 

Лорка писал потом: «Так хорошо мне было в Кадакесе, как бывает только во сне. Особенно утром, когда встаёшь и знаешь, что за окном — То Самое, что больше нигде не увидеть».

 

 

С. Дали. Вид Кадакеса с горы Пани. 1921 год.

 

«Хочу, чтобы меня любили»

 

Когда Лорку спрашивали, зачем он пишет, он отвечал: «Хочу, чтобы меня любили». Это звучало по-детски, но в этих словах слышалась боль одинокого человека, сохранившего детство в душе.
На прогулке он, как ребёнок, обязательно брал кого-нибудь за руку — словно чужая рука могла защитить его от смерти, мысль о которой у него была неотступна («я прошу одну только руку» - напишет он потом с предсмертной тоской). Страх смерти никогда не отпускал его. Когда они выходили в море при полном штиле — Федерико боялся смотреть вниз: кружилась голова, ему казалось, что лодка перевернётся и они потонут.

 

Когда вся компания шла купаться, Федерико оставался на берегу. Волна, даже крохотная, вызывала в нём священный ужас. Он боялся, что «море поглотит его». Это неудивительно, впрочем — именно потому, что когда художник столь непосредственно соприкасается со стихиями, он как никто осознаёт их ужасающую мощь. Так и не научившись плавать, он решался войти в воду, только держась за чью-то руку.
Эти детские безотчётные страхи были свойственны ему всегда. Его брат Франциско в своей книге «Федерико и его мир» вспоминает, что Федерико боялся подойти близко к лошади, боялся болезней, высоты, боялся стариков - «от них веяло смертью», из суеверия боялся чёрной одежды. Его невозможно было заставить надеть новые ботинки - «такие надевают покойникам!»

 

Федерико и его младший брат Франциско Лорка

 

И даже в его самозабвенной любовной лирике мы читаем тот же мистический страх будущего:

«Я боюсь потерять это светлое чудо...»  Читает Давид Аврутов:

 

Я боюсь потерять это светлое чудо,
что в глазах твоих влажных застыло в молчанье,
я боюсь этой ночи, в которой не буду
прикасаться лицом к свежей розе дыханья.

 

Я боюсь, что ветвей моих мертвая груда
устилать этот берег таинственный станет;
я носить не хочу за собою повсюду
те плоды, где укроются черви страданья.

 

Если клад мой заветный взяла ты с собою,
если ты моя боль, что пощады не просит,
если даже совсем ничего я не стою, -

пусть последний мой колос утрата не скосит
и пусть будет поток твой усыпан листвою,
что роняет моя уходящая осень.

 

Из воспоминаний Аны-Марии:
«Иногда Федерико обижался совершенно по-детски и вел себя как обиженный, капризный ребенок. Ему просто необходима была всеобщая любовь и ласка. Обидевшись, грозился уехать:
— Уеду, раз вы меня не любите!
И убегал, прятался. Мы с Сальвадором где только его ни искали, сбивались с ног. Он же, конечно, знал, что мы не находим себе места, и в конце концов, когда мы совсем уже отчаивались, появлялся — веселый, счастливый тем, что о нем тревожатся, — значит, любят».

 

 С. Дали и Ана-Мария

 

Ана-Мария Дали, Федерико Гарсиа Лорка и Сальвадор Дали. (Шуточная фотография)

 

Его детскость проявлялась в доверчивости, беззащитности, полном неумении вести практические дела, в неистощимых выдумках и фантазиях.

 

 

Мы карусель привяжем
меж звезд хрустальных,
это тюльпан, скажем,
из стран дальних.

 

Пятнистые наши лошадки
на пантер похожи.
Как апельсины сладки -
луна в желтой коже!

 

Завидуешь, Марко Поло?
На лошадках дети
умчатся в земли, которых
не знают на свете.

(«Карусель»)

 

 

Он и мчался в эти земли, постоянно окунаясь в юность человеческой весны, зовущий к радости, которая не имела ничего общего с оптимизмом. (Лорка считал его свойством плоских душ).
«Он награждён каким-то вечным детством», - с умилением писала Ахматова о Пастернаке. С ещё большим основанием это можно сказать и о Лорке.

 

Была среди их забав в Кадакесе одна игра, которую придумал Федерико для соседских детей. Она называлась «Весточка от Маргариты». Лорка убедил их, что эта вымышленная им Маргарита существует на самом деле и каждый день пишет им, оставляя письма в самых невероятных местах: на дереве, на пляже, под камнем.

 

Однажды, когда они под вечер гуляли с детьми на берегу, Федерико разыграл целый спектакль. Он вдруг погнался за какой-то бумажкой, поймал её, «принесённую ветром» и объявил, что «это весточка от Маргариты». Развернул послание и начал «читать»:

«Милые дети! Пишет вам белый конь. Смотрите, как ветер треплет мою гриву. Я скачу за звездой. Скачу изо всех сил, а никак не догоню — не получается! Я измучился, выбился из сил и погибаю — ветер скоро совсем развеет меня. Видите, осталась уже только легкая дымка. И она тает».
Дети смотрели во все глаза. И правда, вот он — конь. Ветер колышет гриву, то длинное шелковистое облачко — конский хвост, а два других — крылья. Они глаз не могли оторвать, и вдруг далеко-далеко, у кромки горизонта загорелась звезда. И они закричали: «Смотрите, звезда, звезда! Смотрите!»

 

 А в другой раз соседский мальчик поднял камешек и протянул Федерико:
— Прочти!
И Федерико читал:
«Милые дети!
Я здесь лежу с незапамятных времён. Самыми счастливыми в них были те, когда я служил крышей муравейнику. Муравьи настолько поверили, что я — небо, что я и сам в это поверил. Теперь-то я знаю, что я — всего-навсего камень, и это воспоминание - моя тайна...».
«Вот так мы играли в «весточки от Маргариты», - писала Ана-Мария. - Таинственные письма на воображаемых листах, на камушках, на лепестках цветка, на кленовых листьях...»
Это были настоящие уроки поэзии, которые, хочется верить, не прошли для тех детей бесследно.

 

Потом Лорка уехал.

 

А Ана-Мария потом ещё долгие годы продолжала невольно вглядываться в отблески вод лагуны, в придорожные камешки, словно ища в них письма Федерико.
«Между мной и Федерико существовало что-то ускользающее от понимания, какая-то таинственная призрачная жизнь, в которую мы входили как в сон. Всё, что происходило там, казалось естественным, закономерным, понятным — словно инчае и быть не могло. Но после и особенно теперь, когда прошло столько лет, когда мне и самой непонятно, что это было — что я могу объяснить другим? Сон нельзя объяснить. А та жизнь и сон — одной природы».

 

 

Читает Давид Аврутов:

 

 

Я твое повторяю имя
по ночам во тьме молчаливой,

когда собираются звезды
к лунному водопою
и смутные листья дремлют,
свесившись над тропою.

И кажусь я себе в эту пору
пустотою из звуков и боли,
обезумевшими часами,
что о прошлом поют поневоле.

 

 

Я твое повторяю имя
этой ночью во тьме молчаливой,

и звучит оно так отдаленно,
как еще никогда не звучало.
Это имя дальше, чем звезды,
и печальней, чем дождь усталый.

 

Полюблю ли тебя я снова,
как любить я умел когда-то?
Разве сердце мое виновато?
И какою любовь моя станет,
когда белый туман растает?
Будет тихой и светлой?
Не знаю.
Если б мог по луне гадать я,
как ромашку, ее обрывая!

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post223670567/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/105628.html

 

 

Начало здесь

 

Канте-хондо

 

В 1923 году Лорка сдал в Гранаде экзамен на степень лицензиата права. Но это событие было важным скорее для отца Федерико. Для него же самого гораздо более значительным оказался фестиваль народной андалузской песни — канте-хондо, организованный им в 1922 году вместе с композитором Мануэлем де Фалья. Канте-хондо — искусство, оказавшее огромное влияние на всё творчество Лорки, поэтому о нём — поподробнее.

 

Канте-хондо (буквально «глубинное пение») - это андалузская песенная культура, одна из древнейших в Европе. Об этом пении, одноголосом, восточного склада, Лорка говорил: «Оно действительно глубокое — глубже всех колодцев и морей мира, глубже сердца, которое его творит, и голоса, который его поёт, ибо оно почти бездонно. Оно идёт от далёких племён через кладбища лет и листопады увядших ветров. От первого плача и первого поцелуя...»
Это праматерь искусства, голос стихий. Лорка нашёл великолепный образ для этой бессмертной традиции: «вечная нить страсти, теряющаяся в тумане веков».

 

 
В этом пении отразились особенности разных наций, некогда населявших Испанию: скорбная мудрость мавров, дикая вольность цыганского племени, испанская безмерная гордыня — всё слилось в этом песенном потоке.
Сколько людей припадало к этому источнику! Песня была их исповедью, самовыражением, песня становилась их бессмертием.

 

«Канте-хондо» - это песня-импровизация на традиционной основе, обычно в сопровождении гитары. По своему звучанию это близко к трелям птиц, к пению петуха, крикам животных, к естественной музыке леса и родника. Это редчайший и самый древний в Европе образец первобытных песен. Он производит впечатление пропетой прозы: разрушается всякое ощущение ритмического размера.
Тексты очень немногословны — всего три-четыре строки, но эти краткие строки порой вмещают содержание целой драмы, философского трактата. В этих песнях — совокупность всех высших человеческих переживаний. Они отшлифовывались веками, всё лишнее отсеивалось и оставались слова единственно нужные людям. Порой лирическое напряжение в них достигало накала, доступного лишь немногим величайшим поэтам. Вот образец одной из таких древних песен:

 

В светлом кольце луна.
Любовь моя умерла.

 

 

Всего две строки. Но в них скрыта боле глубокая тайна, чем во всех драмах Метерлинка.
Это были грустные, мрачные песни о вековых мучениях людей, об их незащищённости перед судьбой. Они исполнялись как правило под гитару и обязательно ночью, звучали в ночном мраке. Любовь, о которой часто поётся в канте-хондо, пропитана терпкой горечью, меланхолией, плачем.

 

Если б в сердце моём было
стеклянное окно,
увидала б ты, голубка,
что плачет кровью оно.

 

Мелодии этих песен не ласкали, а ранили слух. Порой они срывались на крик, в них слышалось что-то первобытно-дикое, то ли вопль ужаса, то ли мольба о помощи. В нескольких словах они умели рассказать о лютой тоске, о горькой доле:

 

Один я на свете, и никто обо мне не вспомнит.
Прошу у деревьев тени — и засыхают деревья.

 

 

 

Рассказать о нетленной испепеляющей страсти:

 

Возьми моё сердце, сожги его на свече,
но не касайся пепла — и он тебя обожжёт.

 

 

О всемогущей всепрощающей любви:

 

Да, я сильней, чем Бог!
Сам Бог тебе не простил бы
того, что простить я смог.

 

Подражать этим стихам было невозможно, да они и не существовали сами по себе, без исступлённого голоса, без гитары, без задыхающихся от волнения слушателей, без ночной тьмы — без всего, что делало их песней.

 

 

Даже камень, холодный камень,
если тронет его огниво,
плачет огненными слезами.
Плачь же, сердце, тебе не диво!..

 

… Меня схороните стоя,
и если любовь пройдёт,
она, обернувшись, скажет:
«Меня он и мёртвый ждёт».

 

Послушайте песню на стихи Лорки в стиле канте-хондо. Поёт Наталья Горленко:

 

 

ЭТО ПРАВДА.

 

Трудно, ах как это трудно,
Любить тебя и не плакать!

Мне боль причиняет воздух,
Сердце
И даже шляпа.

 

Кому бы продать на базаре
Ленточку и гребешок,
И белую нить печали,
Чтобы соткать платок?

 

Трудно, ах как это трудно,
Любить тебя и не плакать!

 

Начинается плач гитары...

 

Исполнение этих песен требовало большого внутреннего напряжения, душевных сил, нервов, предельного накала чувств. В старые времена у них были специальные исполнители — кантаоры, выразители души народа, которые настолько способны были проникаться духом песни, вживаться в неё, что её мука становилась их собственной, и подлинные рыдания клокотали в горле, и настоящие слёзы текли по щекам — некоторые из этих певцов даже умирали от разрыва сердца, отдав свои души на растерзание буре чувств. Песня как кислота обжигала им губы, горло и сердце.

 

Лорка был очарован этим пением. Он пытался возродить это искусство и с этой целью организовал фестиваль андалузской народной песни, на который свозил со всех концов страны ещё уцелевших певцов-кантаоров, разыскивая их по деревням.

 

Испанская народная песня оказала большое влияние не только на поэзию Лорки, но и на всю европейскую музыку. Это обнаружилось в творчестве Глинки («Воспоминания о летней ночи в Мадриде»), Римского-Корсакова («Испанское каприччио»). Канте-хондо сыграло решающую роль в творческой эволюции Клода Дебюсси, вдохновив на создание новой музыкальной школы. Его поэма «Иберия» насыщена как чарующий сон, ароматами и образами Андалузии.
К сожалению, в Испании, почти не знавшей равных по богатству народных традиций, к тому времени считали игру на гитаре и канте-хондо низкопробным искусством. Настоящих канторов становилось всё меньше, все они были стариками, доживая свой век в глухих сёлах, а современные эстрадные певцы утрачивали чистоту стиля, уснащая своё пение безвкусными фиоритурами. Народная песня вырождалась. Песня, которая была для народа святыней, ритуалом, источником мудрости, превращалась в дешёвое развлечение, в забаву для туристов. Песня, давшая жизнь испанской музыке, была загнана в грязные кабачки, в дома терпимости, превращаясь в грубую карикатуру на саму себя.

 

 
И Лорка решил поднять свой голос в защиту андалузской песни, избавить это прекрасное древнее искусство от чувства неполноценности, доказать, что это не наивный примитив, а недосягаемый образец. Фестиваль, организованный им, прошёл с огромным триумфом.

 

 

Канте-хондо обрело новую жизнь. А Лорка с тех пор заболел андалузской песней, которая вела его за собой, учила своему языку,  всё больше казавшемуся ему похожим на полузабытый язык раннего детства.

 

Он создаёт «Поэму о канте-хондо», где ставит задачу — проникнуть в сокровенный смысл одной из самых древних и своеобразных разновидностей испанского песенно-музыкального фольклора. Нет, он не подражает ему, песни Лорки бесконечно далеки от фольклорных стилизаций. Его связывает с фольклором не традиционные мотивы и приёмы, а мироощущение, настроение, правда. Он ищет не форму, а самый нерв формы, ухватывает не интонации, а глубинную сущность.

 

Это стихи о народной песне, о гитаре, «сердце которой ранят пять шпаг» - пальцев, о певце, чей леденящий душу вопль «пронзает навылет молчание гор», стихи о народе, создателе канте-хондо, о людях, которые любят страстно, страдают молча и умирают гордо.
У песен канте-хондо много разновидностей: сигирийя, солеа, фламенко, петенера, саэта. Основная форма — сигирийя, её называют песнью песни. Это четырёхстрочная андалузская песня.

 

Умирать я стану -
в час последней муки
этой прядью, прядью своей чёрной
повяжи мне руки.

 

Лорка так сказал о ней: «Цыганская сигирийя начинается отчаянным воплем, рассекающим надвое мир. Это предсмертный крик угасших поколений, жгучий плач по ушедшим векам и высокая память любви под иной луной и на ином ветру. Затем мелодия, входя в таинства звуков, ищет жемчужину плача, звонкую слезу в голосовом русле».

 

Эллипс крика
пронзает навылет
молчание гор,
и в лиловой ночи
над зелеными купами рощ
вспыхнет черной радугой он.
А-а-а-а-ай!

И упругим смычком
крик ударил
по туго натянутым струнам,
и запела виола ветров.
А-а-а-а-ай!

(Люди в пещерах
гасят тусклые свечи.)
А-а-а-а-ай!

 

Иван Махов. Эллипс крика.

 

В цыганской сигирийе поэзия слёз достигает совершенства, плачут и стихи, и мелодия.

Послушайте знаменитое стихотворение Лорки, написанное в духе цыганской сигирийи, где он пытается таинственный язык канте-хондо претворить в поэтическую речь.

«Начинается плач гитары...» Читает Давид Аврутов:

 

Начинается
Плач гитары.
Разбивается
Чаша утра.
Начинается
Плач гитары.
О, не жди от нее
Молчанья,
Не проси у нее
Молчанья!
Неустанно
Гитара плачет,
Как вода по каналам - плачет,
Как ветра над снегами - плачет,
Не моли ее
О молчанье!
Так плачет закат о рассвете,
Так плачет стрела без цели,
Так песок раскаленный плачет
О прохладной красе камелий,
Так прощается с жизнью птица
Под угрозой змеиного жала.
О гитара,
Бедная жертва
Пяти проворных кинжалов!

 

Пьер Огюст Ренуар. Испанский гитарист 1897 г.

 

В этом русском переводе «Гитары» М. Цветаевой говорится о закате, о плачущем рассвете, в оригинале же сказано ещё более решительно и страшно — о вечере без утра, о сгущающейся ночи, за которой не последует рассвет. Ночь перестаёт быть атрибутом времени, становится олицетворением хаоса, царившего до первых людей, до первых богов. Изначальная ночь — безлюдная, бескрайняя тьма.

 

 

 

Сигирийя и солеа

 

Бьется о смуглые плечи
бабочек черная стая.
Белые змеи тумана
след заметают.

И небо земное
над млечной землею.

 

Идет она пленницей ритма,
который настичь невозможно,
с тоскою в серебряном сердце,
с кинжалом в серебряных ножнах.

 

Куда ты несешь, сигирийя,
агонию певчего тела?
Какой ты луне завещала
печаль олеандров и мела?

И небо земное
над млечной землею.

 

(«Поступь сигирийи»)

 

Сигирийя всегда очень мрачна, в ней звучат мотивы безысходности, смертной тоски. Рассвет, надежда, любовь — всё лишь иллюзии в этой жизни. Вот одна из самых жутких песен этого цикла. Она называется «А потом...»

 

Прорытые временем
лабиринты –
исчезли.

Пустыня –
осталась.

 

Немолчное сердце –
источник желаний –
иссякло.

Пустыня –
осталась.

 

Закатное марево
и поцелуи –
пропали.

Пустыня –
осталась.

 

Умолкло, заглохло,
остыло, иссякло,
исчезло.

Пустыня –
осталась.

(Перевод М. Цветаевой)

 

И. Н. Крамской. Христос в пустыне. 1872 г.

Если мужчины в Испании предпочитают захватывающую цыганскую сигирийю, то женщины обычно здесь поют солеА — меланхоличные жалостливые человечные песни, сравнительно легко достигающие сердца слушателей. Солеа — трёхстрочная андалузская песня:

 

Забудь, что была со мною,
скажи, что любила камень
и смыло его волною.

 

Само название «солеа» означает одиночество, тоску и сиротство.

 

Крик оставляет в ветре
тень кипариса.
(Оставьте в поле меня, среди мрака -
плакать.)

Все погибло,
одно молчанье со мною.
(Оставьте в поле меня, среди мрака -
плакать.)

Тьму горизонта
обгладывают костры.
(Ведь сказал вам: оставьте,
оставьте в поле меня, среди мрака -
плакать.)

 

  Рефрен, повторяющийся как прибой морской волны — непременный атрибут этих песен.

 

Лола стирает пеленки,
волосы подколов.
Взгляд ее зелен-зелен,
голос ее - лилов.

Ах, под оливой
была я счастливой!

 

Рыжее солнце в канаве
плещется около ног,
а на оливе воробушек
пробует свой голосок.

Ах, под оливой
была я счастливой!..

 

 

Продолжение здесь: http://nmkravchenko.livejournal.com/105628.html

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/104403.html

 

Начало здесь

Федерико Гарсиа Лорка... Сын Андалузии и сын человечества. Он был поэтом, бродягой, актёром, фантазёром, музыкантом, живописцем. Причём между словом и кистью, музыкой и жестом у него не было чётких границ, его искусству присущ синкретизм, свойственный фольклору.
Но Лорка - не только гениальный поэт и драматург. Есть ещё нечто, неразрывно связанное с его творчеством, с трудом обозначаемое словами. Это — неотразимо притягательная личность Лорки. Хорошо сказал об этом Пабло Неруда: «Федерико Гарсиа Лорка был подобен щедрому, расточаемому добро духу. Он впитывал и дарил людям радость мира, был планетой счастья, жизнелюбия. Простодушный и артистичный, одинаково не чуждый космическому и провинциальному, необыкновенно музыкальный, робкий и суеверный, лучащийся и весёлый, он словно вобрал в себя все возрасты Испании, весь цвет народного таланта, всё то, что дала арабско-андалузская культура, он освещал и дарил благоуханием, точно цветущий жасминовый куст, всю панормаму той Испании, какой — боже мой! - теперь уже нет».
Его называли «солнечным юношей», для которого жизнь была «радостью вопреки всему» и который однако каждый час, каждую минуту ощущал рядом свою смерть.

 

Это моя любимая фотография Лорки. Таким он был в жизни: открытым, щедрым, дарящим радость своим присутствием.

 

Иду по садам вечерним,
в цветы одетым,
а грусть я свою, наверно,
оставил где-то...

Апрель, ты несешь нам звезды,
вешние воды,
зажги золотые гнезда
в глазах природы!

 

 

«Радость вопреки всему»

 

«Федерико был праздником» - в этом единодушны все, кому посчастливилось видеть его. Кто-то замечательно сказал о нём: «Рядом с ним вы перестаёте ощущать жару или холод. Вы ощущаете только одно: Федерико». Луис Бонюэль, испанский кинорежиссёр, друг Лорки, говорил, что среди людей, которых ему довелось встретить в жизни, Федерико занимает I место. При этом подчёркивал: «Я говорю не о его театре и поэзии — я имею в виду его самого. Он сам был шедевром».

 

Лорку любили не только за стихи: сердца людей откликались ему, как откликаются рассвету, дождю, луне, солнцу. Щедрость, с какой душа его раздаривала себя, казалась естественным, природным даром. Но это было не так. Или не совсем так. С детства он рос задумчивым, замкнутым, мучительно застенчивым. Бывал подавленным и молчаливым.

 

Но это видели только самые близкие.

Он рано понял одну мудрую вещь: радости надо учиться. Надо растить её в себе. В одну из самых горестных и тяжёлых минут Федерико писал другу: «Будь радостен! Это нужно и должно — быть радостным... Измученный душевной борьбой и доведённый до предела — любовью, грязью, мерзостями, я остаюсь верен моему правилу — радость вопреки всему». И ещё ему принадлежат такие замечательные слова: «Самая печальная радость — быть поэтом. Всё остальное не в счёт. Даже смерть».

 

Федерико Гарсиа Лорка родился 5 июня 1898 года

 

 

неподалёку от Гранады в посёлке Фуэнте-Вакерос, в самом благодатном краю Андалузии — в Веге.

 

О, где-то затерянное селенье
в моей Андалузии слёзной...

 

Среди суровых каменистых гор эта долина была настоящим оазисом — там цвёл миндаль, золотились апельсины и лимоны, зеленели грядки лука и чеснока. Всё это оживёт потом в стихах будущего поэта, в которых ощущаешь почти языческую веру в волшебство буйной андалузской природы, где «яблоко — завязь соблазна», где «распутством пьяного лета рождён виноград мясистый», где «айва золотится кожей»...

 

Август. Персики и цукаты
и в медовой росе покос.
Входит солнце в янтарь заката,
словно косточка в абрикос.

 

И смеется тайком початок
смехом желтым, как летний зной.
Снова август. И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.

 

 

Символично название посёлка, в котором родился Лорка — Фуэнте-Вакерос, что означает «источник пастухов коровьих стад» или «пастуший ключ». И в своих стихах и песнях поэт будет не раз использовать мотивы крестьянского фольклора. Вот одна из таких песен: «Жёлтая баллада».

Поёт Наталья Горленко:

 

 
На горе, на горе высокой
деревцо стоит зелёное.
Пастух проходит своей дорогой…

 

Протянулись оливы сонные
Далеко в поля раскалённые.
Пастух проходит своей дорогой…

 

У него – ни собак, ни стада,
И ни посоха, и ни друга.
Пастух проходит…

 

Он растаял, тень золотая,
Без следа исчез в поле дальнем.
Своей дорогой.

 

(Наталья Горленко - гражданская жена Окуджавы - в окуджавском  посте я довольно подробно пишу о ней - давно специализируется на творчестве Лорки. Все песни, которые я здесь привожу (их будет пять, за исключением одной песни Е. Камбуровой) - её собственные. Я ещё не встречала более совершенного и глубокого проникновения в поэзию Лорки, чем у неё, более тонкого и красивого исполнения. Песен этих нет в Интернете, публикуются мной впервые, из собственных записей).
 

В настоящее время Фуэнте-Вакерос - это не совсем маленький район, включающий в себя собственно деревню, небольшие близлежащие Педро Руис и Санта Фе, и Эль Маринете – старинную мучную мельницу, от которой остались лишь руины.

 

 

 

Дом Лорки - сейчас музей, в котором постарались сохранить ту обстановку, которая была изначально:

 

 

 

 

 

Вначале была музыка

 

Отец Лорки был состоятельным арендатором, мать — сельской учительницей.

 

 

Первым впечатлением детства для мальчика была музыка.
Началось это с песен, которые пел под гитару отец. С романсов и колыбельных, которые пели ему служанки, девушки из простых деревенских семей, разбудившие в нём, по его признанию, «душу поэта». Была у Федерико и своя Арина Родионовна — няня Долорес, о которой он часто с благодарностью вспоминал. Одарённым сочинителем песен был двоюродный дед Лорки Бальдомеро Гарсиа — таких народных поэтов-певцов в Испании называли хугларами.

 

Федерико научился петь раньше, чем говорить. Мелодия у него предшествовала понятию, эмоциональное восприятие — логике. Может быть, этим отчасти объясняется такая непринуждённость его искусства, - казалось, оно рождается в таких глубинах бытия, куда не проникает сознание. Поэт очень высоко ценил эту внутреннюю мелодию. В детстве он был одержим музыкой.

 

Ему снились удивительные сны — из одних звуков. Он даже по улицам ходил, подчиняясь ритму звучащей в нём музыки: если внутри пелось торжественное адажио, он шёл по дороге медленно и степенно, когда же начиналось престо фуриозо — нёсся сломя голову.

 

Федерико брал уроки у Антонио Сегуры, ученика Верди.

 

  Федерико обучает сестру Исабель нотной грамоте

 

Уже в юности он выступал на эстраде как многообещающий пианист, исполнял Моцарта, Бетховена, Шумана, Шопена.

 

Говорят, даже некоторые из его стихов были созданы за роялем (подобное можно вспомнить об А. Белом, Б. Пастернаке). В 19 лет — в том же возрасте, что и Пастернак, Лорка решал для себя нелёгкий вопрос: кем быть — профессиональным музыкантом или поэтом? В 19 лет им была написана и опубликована статья «Правила в музыке», где он отстаивает стихийность творчества, неподчинённость его никаким правилам и законам. Но даже эту музыковедческую статью Лорка пишет языком поэта. Так выбор был предопределён. Поэзия сама его выбрала.

 

Сын воды

 

В 1909 году семья Лорки переезжает в Гранаду.

 

Это город, где, по его выражению, «две реки, 80 колоколен, 4 тысячи оросительных каналов, 50 источников, тысяча и один фонтан и 100 тысяч жителей». Отец определяет Федерико в церковную школу, но тот целые дни предпочитал проводить на гранадских улицах. Он бродил по площадям и переулкам Гранады, впитывая в себя древнюю красоту этого города.

 

 

 Читает Давид Аврутов:

 

 

Колоколам Кордовы
зорька рада.
В колокола звонкие
бей, Гранада!

 

Колокола слушают

из тумана
андалузские девушки
утром рано

и встречают рассветные

перезвоны,
запевая заветные
песни-стоны.

 

Все девчонки Испании
с тонкой ножкой,
что на звездочки ранние
глядят в окошко

и под шалями зыбкими

в час прогулки
освещают улыбками
переулки.

Ах, колоколам Кордовы
зорька рада,
ах, в колокола звонкие
бей, Гранада!

(«ЗАРЯ»)

 

Главное, что поразило Лорку в этом городе — постоянный звук льющейся воды, как бы висевший в воздухе. Вода журчала в канавках, громко плясала в фонтанах, плескалась в берега текущих по городу рек — Дарро и Хениль, со всех сторон что-то булькало, капало, хлюпало, шуршало по листьям, и всё это сливалось в ровный дремотный шум.

 

речка Дарро

 

спускающаяся с гор Сьерра-Невада речка Хениль

 

Мать рассказала Федерико, что своей музыкой воды Гранада обязана древнему племени мавров, которые жили здесь прежде. Это их мастера не только провели в город ледяную воду, сбегавшую с гор Сьерра-Невады, но и заставили её петь, проходя по множеству труб и желобов, хитроумно устроенных таким образом, чтобы получались звуки различной высоты и силы. Это и рождало музыку воды, которой был очарован Лорка. «Моё сердце — это глоточек чистой воды» - писал он в одном из писем. Вода для него — это праматерь всего сущего.

 

...Это кровь поэтов,
которые свои души
оставляют затерянными
среди дорог природы.

 

Лорка называл себя «сыном воды», призванным воспеть «великую жизнь Воды», «размышления и радость воды», её хмельную музыку. И вода запоёт потом в его стихах, чувственная и прекрасная.

Поёт Наталья Горленко:

 

Куда ты бежишь, вода?
К бессонному морю с улыбкой
уносит меня река.
Море, а ты куда?
Я вверх по реке поднимаюсь,
ищу тишины родника.

 

Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы...

 

 

- Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?

- Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.

 

- Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?

- Это вода, сеньор мой,
вода морская.

 

- Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?

- Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.

 

 

- Сердце, скажи мне, сердце,-
откуда горечь такая?

- Слишком горька, сеньор мой,
вода морская...

 

А море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы.

 

«Баллада морской воды», перевод А. Гелескула

 

 

Silentium

 

В 1914 году Лорка поступает в Гранадский университет на факультет права, литературы и философии.

 

Там он увлёкся поэзией Рубена Дарио, Мануэля Мачадо, Хуана Рамона Хименеса. И сам начал писать стихи. Лорка той поры — пока ещё «немой мальчик». Он ещё не обрёл свой голос в поэзии.
У поэта есть стихотворение с таким названием: ребёнок ищет свой голос в журчанье воды, в стрекотанье кузнечика, поскольку не пришло пока время говорить собственным голосом. Стихи у Федерико были ещё подражательными. Но не писать их он уже не мог.

 

Мальчик искал свой голос,
спрятанный принцем-кузнечиком.
Мальчик искал свой голос
в росных цветочных венчиках.

 

 

- Сделал бы я из голоса
колечко необычайное,
мог бы я в это колечко
спрятать свое молчание.

 

Мальчик искал свой голос
в росных цветочных венчиках,
а голос звенел вдалеке,
одевшись зеленым кузнечиком.

 

Песню на стихи Лорки «Silentium» (молчание) поёт Наталья Горленко:

 

Слушай, сын, тишину -
эту мертвую зыбь тишины,
где идут отголоски ко дну.
Тишину,
где немеют

сердца,
где не смеют
поднять лица.

 

Перевод А.Гелескула

 

Поцелуй Бога

 

Младший брат Лорки, Франциско Лорка в своей книге «Федерико и его мир», вспоминая детство, рассказывает, как однажды их застигла гроза, и Федерико вдруг схватился за щёку — сказал, что у него горит щека, - его обожгло искрой от молнии.

 

Потом этот случай отразится в  пьесе  Лорки, где у одного персонажа есть шрам, словно ожог на щеке, потому что его «поцеловала молния». Наверное, он, когда писал это, вспомнил тот случай из детства, когда его самого «поцеловал Бог». Может быть, это был знак свыше?

 

 
Из первых стихотворных опытов Федерико:

 

...Летних дней безумье нисходит на души,
чтобы новой скорби предаться всерьёз,
и оплакать тайну любви обманувшей,
и оплакать то, что воспел Берлиоз.

 

Нас искала полночь, бесшумно ступая,
нас искала стойкая вера сердец,
нас искала долгая радость без края,
нас искала смерть и нашла наконец!

 

Мир стоит на твёрдых и жёстких законах.
Человек — случайность и скучный предмет.
Сон — живая явь мудрецов и влюблённых.
Спящий обретает немеркнущий свет.

 

 

Под этим стихотворением стояла дата 29 июня 1917 года и цифра 1. Франциско утверждает, что это было первое стихотворение Лорки. Позже им туда была дописана ещё одна строфа:

 

Тот же, кто по сумрачным стылым ступеням,
снов не различая, стремится вперёд,
пусть на белом склоне останется белым
и несытый ворон его расклюёт.

 

Юный поэт завершил своё отроческое творение столь выразительным проклятием тем, кто не верит снам.

 

 

Гуляка праздный

 

В 1919 году Лорка переезжает в Мадрид

 

 

и поступает в вольный институт, так называемую Студенческую резиденцию.

 

Это считалось привилегированным научно-исследовательским и учебным заведением, его называли испанским Оксфордом. Здесь формировалось молодое поколение испанской интеллигенции, всесторонне развитое, научно подготовленное и духовно возвышенное. Туда были приглашены на жительство такие знаменитые поэты как Хуан Рамон Хименес и Морено Вилья, там гостили Мигель де Унамуно, Антонио Мачадо, читали лекции Альберт Эйнштейн, Корбюзье, Поль Валери, Луи Арагон. Там Лорка познакомился с Сальвадором Дали и Луисом Бонюэлем.

 

 Лорка и Луис Бонюэль

 

Лорка и Сальвадор Дали

 

Федерико числился сразу на двух факультетах — филологии и философии права, но не проявлял рвения ни на одном из них. Академическим занятиям он предпочитал жизненные университеты: встречи с людьми, общение с друзьями, весёлые пирушки.

 

 

Натура импульсивная и непосредственная, Лорка ненавидел все те пышные хитромудрости, которые создают превратное представление о том, что такое поэт и какой должна быть поэзия.
В нём клокотала могучая жизненная сила, он инстинктивно отвергал всё вымученное, выспренное, ненатуральное, неживое, что не было обнажённой правдой человека. Как в поэзии, так и в жизни.

 

Лорка с братом и сёстрами

 

Люди серьёзные Лорку не принимали всерьёз — он им казался «гулякой праздным».

 

Но, как известно, так у Пушкина именует легкомысленного Моцарта безнадёжно серьёзный Сальери. Тому было невдомёк, что Моцарт творит, то есть работает и в то время, когда "гуляет".
На упрёки Лорка отвечал: «Я не виноват, что моё ощущение мира — это не профессия, а другой у меня нет». И его чрезвычайная ответственность перед своим даром выливалась в безответственность ко всему, что к этому дару не имело отношения.

 

Закоулочники

 

Своими «университетами» Лорка считал ежедневные студенческие сборища в кафе «Аламеда» на площади Кампильо — своего рода клубные заседания.

 

Площадь Кампильо. Здесь было кафе "Аламеда" - теперь в здании кафе модный и дорогой ресторан.

 

Федерико и его друзья облюбовали закуток под лестницей, где помещалось всего 2-3 столика, отгороженных от зала эстрадой. Место стало называться «уголком», «закоулком», а компания - «закоулочниками».

Друзья просиживали там целые вечера, читали стихи, до хрипоты спорили, сочиняли пародии, придумывали всякие розыгрыши, мистификации. Одна из таких мистификаций вошла в историю поэзии наряду с Козьмой Прутковым и Черубиной де Габриак.
Предметом их гордости было изобретение некоего апокрифического поэта Исидора Капдепона. Цель была — разыграть редакции и издательства, которые наводняли свои издания стихами, полными трескучей риторики, высокопарной болтовни, велеречивости.
XIX век был жалким временем для испанской поэзии. Поэтов, которых тогда печатали и превозносили, писавших как в прошлом веке, закоулочники ни в грош не ставили. Стихи Капдепона, (главным автором которых был Лорка), наделённые всеми пороками обветшалого литературного вкуса, были разосланы по всем редакциям. Его напыщенные оды, слезливые элегии и приторные мадриалы были ничуть не хуже множества других, публиковавшихся в журналах и газетах Испании.
В редакциях, не заметив подвоха и не распознав пародии, Капдепона охотно печатали. Вскоре он сделался известным в литературных кругах и его кандидатуру даже выдвинули в Королевскую Академию. Позже, как это обычно бывает, мистификацию разоблачили. Спустя годы, когда Лорка станет известным поэтом, он вновь вспомнит эту юношескую забаву и напишет статьи от имени Капдепона, чтобы высмеять пошлость, риторику и штампы в литературе.

 

Чары бабочки

 

Лорка пробует свой голос и в драматургии. Первая его пьеса «Колдовство» («Злые чары бабочки») была поставлена в мадридском театре «Эслава» в 1920 году. Эту пьесу он выкроил и переделал из стихотворения. Необычным в ней было то, что действующими лицами были насекомые. Сюжет таков: бабочка, повредившая себе крылья, упала в гнездо к полевым тараканам. Они спасли её, вылечили, а младший из тараканов влюбился в чудесную гостью. Как только бабочка смогла вновь летать, она взвилась в небо, а таракан остался на земле с разбитым сердцем.

 

Действовали там Тараканиха-колдунья и злой Скорпион. Мирок насекомых потрясали те же страсти, что и людской род. Это было забавно и трогательно. Лучшее, что было в этой наивной пьесе — ощущение одушевлённой жизни Космоса и понимание того, что Религия Священного Таракана, которому поклоняются букашки — это религия природы, гласящая, что каждому предстоит «стать землёй и водой, лепестком розы и корой дерева». Чуткое ухо может услышать «жалобу воды и жалобу звёзд». Пьеса как бы говорила человеку, чтобы он был смиренным, ибо все равны перед природой, что любовь вспыхивает с одинаковой силой на всех уровнях жизни, что одному и тому же ритму подвластны трепещущий на ветру листок и дальняя звезда, и те же слова, что слышны в журчащем ключе, повторяет море...

 

Лорка создавал новый театр — поэтический. Он считал, что только поэтический театр выдерживает все испытания времени, что за ним будущее. Но это было ещё ново и непривычно для публики. Пьеса с треском провалилась. Такого скандала на премьере мадридские старожилы не помнили с конца прошлого века. Публика была взбешена: им, взрослым людям, предлагали всерьёз вникнуть в переживания всяких там мушек и таракашек!

 

«Я видел звёзды!»

 

В 1921 году выходит в свет первый сборник стихов Гарсиа Лорки. Он назывался просто: «Книга стихотворений». Поэт пробует силы в разных жанрах: элегия, баллада, мадригал, романсы, александрийский стих, импрессионистские зарисовки. Стихи были для Фредерико как бы продолжением внутренне несмолкаемых мелодий, они были необходимы для выражения музыки души, которая звенела, смеялась и плакала в нём, ища выхода.

 

Вот, например, пленительное стихотворение, похожее на детскую сказку и притчу, об улитке, отправившейся путешествовать. (Всё та же тема насекомых).

 

В лесу улитка встречает муравьёв, которые, ругаясь, тащат полумёртвого избитого муравья. За что они его так? - спрашивает она. Муравей объясняет: он видел звёзды. Что это такое — звёзды? Другие муравьи не знают, улитка тоже.

 

 
Дa, - мурaвей отвечaет,
я видел звезды, поверьте.
Я поднялся высоко,
нa сaмый высокий тополь,
и тысячи глaз лучистых
мою темноту пронзили.

 

Тогдa спросилa улиткa: -
Но что же тaкое звезды? -
А это огни, что сияют
нaд нaшею головою.

 

Муравьи возмущены, они считают это нарушением священных вековечных устоев. Как он посмел поднять голову? Его удел ползать по земле. Лодырь. А работать кто будет? И они заявляют дерзкому муравью:

 

Тебя мы убьем. Ленив ты
и рaзврaщен. Ты должен
трудиться, не глядя в небо.

 

Что же он им отвечает? Да всё тоже: «Я видел звёзды!»

 

 

Муравей погибает, заплатив жизнью за мечту.

 

Улиткa, вздохнув укрaдкой,
прочь поползлa в смущенье,
словно пред ней рaскрылaсь
вечность нa крaткий миг...

Тумaн висит нaд полями,
и солнце лучом дрожaщим
по колокольням дaльним
под вечерний звон скользит.

А мирнaя улиткa,
мещaночкa с тропинки,
в смущенье, с тоскою стрaнной,
глядит нa широкий мир.

 

Как это напоминает конфликты самого Лорки с родителями, с педагогами, которые считали, что он должен усердно трудиться, быть как все, а он видел звёзды, и это было для него всего важнее. Он даже в письмах друзьям тогда подписывался: «Неисправимый поэт».

 

Деревья,
на землю из сини небес
пали вы стрелами грозными.
Кем же были пославшие вас исполины?
Может быть, звездами?

 

Ваша музыка - музыка птичьей души,
божьего взора
и страсти горней.
Деревья,
сердце мое в земле
узнают ли ваши суровые корни?

(«ДЕРЕВЬЯ»)

 

 

Ещё несколько моих любимых:

 

Есть в дожде откровенье - потаенная нежность
И старинная сладость примиренной дремоты,
пробуждается с ним безыскусная песня,
и трепещет душа усыпленной природы.

 

Это землю лобзают поцелуем лазурным,
первобытное снова оживает поверье.
Сочетаются Небо и Земля, как впервые,
и великая кротость разлита в предвечерье.

 

Дождь - заря для плодов. Он приносит цветы нам,
овевает священным дуновением моря,
вызывает внезапно бытие на погостах,
а в душе сожаленье о немыслимых зорях,

 

роковое томленье по загубленной жизни,
неотступную думу: "Все напрасно, все поздно!"
Или призрак тревожный невозможного утра
и страдание плоти, где таится угроза.

 

В этом сером звучанье пробуждается нежность,
небо нашего сердца просияет глубоко,
но надежды невольно обращаются в скорби,
созерцая погибель этих капель на стеклах.

Эти капли - глаза бесконечности - смотрят
в бесконечность родную, в материнское око.

 

 

И за каплею капля на стекле замутненном,
трепеща, остается, как алмазная рана.
Но, поэты воды, эти капли провидят
то, что толпы потоков не узнают в туманах.

 

О мой дождь молчаливый, без ветров, без ненастья,
дождь спокойный и кроткий, колокольчик убогий,
дождь хороший и мирный, только ты - настоящий,
ты с любовью и скорбью окропляешь дороги!

 

О мой дождь францисканский, ты хранишь в своих каплях
души светлых ручьев, незаметные росы.
Нисходя на равнины, ты медлительным звоном
открываешь в груди сокровенные розы.

 

 

Тишине ты лепечешь первобытную песню
и листве повторяешь золотое преданье,
а пустынное сердце постигает их горько
в безысходной и черной пентаграмме страданья.

 

В сердце те же печали, что в дожде просветленном,
примиренная скорбь о несбыточном часе.
Для меня в небесах возникает созвездье,
но мешает мне сердце созерцать это счастье.

 

О мой дождь молчаливый, ты любимец растений,
ты на клавишах звучных - утешение в боли,
и душе человека ты даришь тот же отзвук,
ту же мглу, что душе усыпленного поля!

(«Дождь»)

 

 

Мне так страшно рядом
с мертвою листвою,
страшно рядом с полем,
влажным и бесплодным;
если я не буду
разбужен тобою,
у меня останешься
ты в сердце холодном.

 

Чей протяжный голос
вдали раздается?
О любовь моя! Ветер
в окна бьется.

 

В твоем ожерелье
блеск зари таится.
Зачем ты покидаешь
меня в пути далеком?
Ты уйдешь - и будет
рыдать моя птица,
зеленый виноградник
не нальется соком.

 

Чей протяжный голос
вдали раздается?
О любовь моя! Ветер
в окна бьется.

 

И ты не узнаешь,
снежный мотылек мой,
как пылали ярко
любви моей звезды.
Наступает утро,
льется дождь потоком,
и с ветвей засохших
падают гнезда.

 

Чей протяжный голос
вдали раздается?
О любовь моя! Ветер
в окна бьется.

 

(«Ночная мелодия»)

 

 

Я прянул к телефону, словно к манне
небесной среди мертвенного зноя.
Пески дышали южною весною,
цвел папоротник в северном тумане.

 

Откуда-то из темной глухомани
запела даль рассветною сосною,
и как венок надежды надо мною
плыл голос твой, вибрируя в мембране.

 

Далекий голос, нежный и неверный,
затерянный, затихший дрожью в теле.
Такой далекий, словно из-за гроба.

Затерянный, как раненая серна.
Затихший, как рыдание в метели.
И каждой жилке внятный до озноба!

 

Перевод А. Гелескула

 

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post223132902/
 

 

 

 

 

Фото: Л. Прыгунов

 

Начало здесь

«Шифром гибели стих возникает...»

 

Сергей Чудаков продолжает генеалогию “про´клятого” поэта, отверженного обществом и государством. В своём путешествии по дну советской помойки десятки раз подвергавшийся смертельной опасности, он и тут изловчился и обманул судьбу. Спустя несколько лет он воскрес в своём бесцветном пальто уже в новом качестве и амплуа.
Из воспоминаний П. Вегина:

«Заметно пополневшего и не утратившего своей наглости, я встретил его в дверях «Артистического» кафе. Встреча была столь непринуждённа, словно мы не виделись пару дней.
- Жаль, старик, тороплюсь, у меня лекция во мхатовском училище. Кстати, если хочешь, заходи через полтора часика, девочки на моём курсе — суперкласс. Выбирай любую. Сифилиса ни у кого, за остальное не отвечаю...»

 

Не хотел бы я строить особенных жизненных планов
слушать краешком уха как падают листья с платанов
завершайся о жизнь и шутя на меня оброни
тихий шорох фольги легкий шелест осенней брони

 

1990-е годы он встречает на самом дне общества, что было, видимо, незадолго до смерти Чудакова зафиксировано Е. Рейном в его стихах:

 

На железной скамейке, что в скверике на Поварской,
на клеенчатой сумке в разгаре московского лета
он лежал, привалившись откровенно больной головой,
все еще не признавшей козырную масть камуфлета.

Что-то он бормотал: “Ипполит, Ипполит, Ипполит”, —
из античных ли штудий, а может, из собственных версий,
но все слышалось мне: “и болит, и болит, и болит”,
так он пальцем крутил, словно в мозг добиваясь отверстий.

А быть может, был прав этот заокеанский поэт,
схоронивший его невзначай посреди перевала...
Он остался на той половине дороги, и нет
эпитафии лучше, хоть эта судьбу переврала.

 

Поздний час и буфет закрывают
алкогольный кончается бзик
шифром гибели стих возникает
на полях недочитанных книг

 

Последние датированные в книге стихи написаны были в 1973 году, уже после тюрьмы, суда и больницы. Что писал Чудаков потом и писал ли вообще, неизвестно. Его еще встречали в 90-х; он тогда сдавал свою однокомнатную квартиру каким-то кавказцам, сам ютился на кухне. По мнению Олега Михайлова, из-за квартиры его и убили, но достоверно никто ничего не знает. Сергей Чудаков исчез.

 

Люди которым я должен деньги умирают
Женщины которых я любил дурнеют
А над Москвою осенние листья сгорают
И незримые зимние вьюги как призраки веют

 

Мне 30 лет я полон весь пустотою
Я разминулся с одною единственной тою
Предположим сейчас она школьница пятого класса
Золотиста как ангел с разбитого иконостаса

 

Ты здоровый подросток ты нимфа не нашего быта
Я прочел о тебе в фантастической книге “Лолита”
Засушите меня как цветок в этой книге на сотой странице
Застрелите меня на контрольных следах у советской границы

 

Я за 10 копеек билет в кинохронику взял без скандала
Я на тайном свиданье с чужою страной в темноте кинозала
Я увидел тебя и в гортани немые сольфеджио
Да, ты в классе но только не школы а просто колледжа

 

Вот одетая в джинсы ты сжала в ногах мотороллер
В иностранную осень вписался оранжевый колер
Слава богу, что ленту цветную снимал оператор бедовый
Кожуру апельсина срезая спиралью как образ готовый

 

Люди которым я должен живите подольше подальше
Женщины вас я любил не дурнейте никак не дурнейте
Время своё среди вас исчерпал я и прожил
Дайте побыть на другом пусть хоть призрачном свете

 

 

«Обычай негуманный — воскресать...»

 

Финал был страшен.

Олег Михайлов пишет: “Когда умерла его сумасшедшая мать, Чудаков — уже в свободные времена демократии — решил сдать свою однокомнатную квартирку на Кутузовском проспекте каким-то кавказцам...”

 

Кутузовский проспект, где жил С. Чудаков

 

Так у него и мать была жива все эти годы! “Вдовая кондукторша”, качавшая колыбель в магаданском лагере... И она видела, как жил ее сын. Хорошо, что она не увидела, как он кончил...
Он мог обмануть советскую власть, но не новый беспредел. Некогда кавказцы порвали ему рот, позже они же — по одной из версий гибели Чудакова - растворили его на одной из московских помоек. Не осознав последствий, он сдал им (оставаясь жить на кухне) свою квартиру на Кутузовском проспекте. Что произошло дальше — представить несложно.

“... Конец был предопределен. Сперва он сам, хорошо подогретый жильцами, подходил к телефону; потом голос с акцентом отвечал, что Чудаков спит; а дальше интересующегося Чудаковым грубо обрывали: “Такой здесь не проживает”. Ясно, что его, споив, заставили подписать заявление о передаче квартиры и зарыли в каком-нибудь Одинцове.
Как и у его французского предшественника Франсуа Вийона, дата и место смерти Сергея Чудакова неизвестны”.

 

 

Ботинки истлевают на ногах
ног хватит в целом лет еще на сорок
доказано что вещи это морок
а человек – живой упругий прах

 

Смотри тускнеет сморщилась жена
и школьницы свежее год от года
ну чем теперь поможет Бог – разводом
дежурной смесью водки и вина?

 

Пять или шесть всего лишь тысяч книг
пять или шесть всего лишь тысяч мнений
запутанный и озаренный миг
полусмертей полувыздоровлений

 

Вот жизнь. Здесь междометье «так сказать»
уместно, жест бездарный, выкрик птичий.
Спасенье в том, что отменен обычай
свирепый, негуманный – воскресать.

 

 

Последние стихи Сергея Чудакова

 

Стихи, которые вы сейчас прочитаете, взяты, с любезного разрешения издательства «Водолей», из подготовленной им к семидесятилетию со дня рождения поэта книги «Чудаков С. Имяреку, тебе». Собрание стихотворений. М., Водолей Publishers, 2007.
К сожалению, по не зависящим от издательства причинам, проект был заморожен и эта книга так и не вышла…

 

***
В летнем небе вспыхнула звезда
в местном клубе крутится кино
нас уже не тянет никуда
нам идет сидеть и пить вино

 

В нашем деле некуда спешить
нашим рекам некуда впадать
хорошо селедку потрошить
а потом как следует поддать

 

Жил поэт и вот был сослан он
далеко на самый край земли
в виде наказанья телефон
в хижину его не провели

 

И к душе покой и благодать
подступили как десятый вал
даже что-то начал он писать
а потом торжественно порвал

 

Он мечтал что будет он богат
и услышав славы смутный гул
старенький и голый он халат
на груди цыплячьей запахнул

 

Все чем был он подлинно велик
больше ты не слушай никого
и переведи на свой язык
жизнь его и смертный час его

 

 

Мореплаватель егерь и пахарь
Или узник в холодном краю
Человек остается как сахар
Нерастаянный в этом чаю

 

А лицо перепачкано мелом
И по мерке подогнан футляр
Человек застрелившийся в целом
На остывший похож самовар

 

* * *
Пусть палачи усердие утроив
наглядно убеждаются опять
что авторов а также их героев
не до конца удобно расстрелять

 

И вот к чертям не досаждая богу
они доехали а мы еще в пути
всю жизнь пройти не поле перейти
я помолюсь им и они помогут

 

Метель и дождь безумной жизни хаос
глядишь на солнце а в итоге мрак
и человек с его обычным хамством
побил жену и побежал в кабак

 

Он лишь статист одной из многих серий
сказать спокойной ночи малышам
пока там ключ от номера берет Сергей Есенин
и пайку в камере глодает Мандельштам

 

ПАМЯТИ ЛУИ ВАШКАНСКОГО

Вот и кончилась эпоха
для посаженных сердец
начинается эпоха
пересаженных сердец

Раньше был бомбометатель
мифов века демиург
а теперь нарыв метафор
режет ножиком хирург.

Кровь и гной – металл из тигля
плещет, рвется убежать,
как ужасно сердце тигра
в тело кролика сажать.

Пам, красотка, ай-ай-ай,
сердце ваше цело
но оно в другой трамвай
молча пересело.

Я слегка обескуражен
тем, что я не пересажен,
Я хотел бы пересесть
в мир, который где-то есть.

Сердце в уровень мотора,
наливающего ртуть,
поместите в мир, который
существует где-нибудь

Из-под ног теряю почву,
подбородок мну в горстях
Я искусственную почку
пьяный позабыл в гостях.

Ах, давай с тобой украдкой
призаймемся пересадкой.
Ты, слегка потеребя,
насади меня в себя.

 

БУМАЖНЫЙ ТИГР

Хватит думать
составители бумаг
вас погубит
самый плоский в мире враг

 

Бумажонку
и на свадьбу и в сортир
нам печенку
ест и ест бумажный тигр

 

Проедает
нашу жизнь десятки лет
пропаганда
как бумажный людоед

 

Заменяет
нам и Запад и Восток
папиросный
или фиговый листок

 

Мир бумаги
здесь на все ответ готов
мы во мраке
сверхрулонов сверхлистов

 

В песне выход
нарисованная дверь
пойте тихо
за стеной бумажный зверь

 

Все дороги
в книжный Рим в бумажный Тибр
есть вам смена демагоги
этот зверь бумажный тигр

 

* * *
Л.Е.Ф.

Вовсю прохожим льет за шею
И водосток дудит в дуду
Я этот дождь перееврею
Пережидаю пережду

 

Но он какой-то постоянный
И как утопленник в реке
Весь в орденах гуляет пьяный
В мертвецки мокром пиджаке

 

Эвон сюрпризов и экзотик
Того гляди что некий тип
Тебе в лицо раскроет зонтик
Иль даже водородный гриб

 

И вот уж повествуют гиды
Как погружались мы с тобой
Из пресноводной Атлантиды
В Помпею влаги дождевой

 

Представь что капли отмелькают
Бредешь в нетрезвой голытьбе
И только ноги промокают
И сохнут искры в голове

 

 

 * * *
Но я ещё найду единственный размер
прямой как шпага и такой счастливый
что почернеет мраморный Гомер
от зависти простой и справедливой.

 

У мальчика в глазах зажгу пучки огня
поэтам всем с вином устрою ужин
и даже женщина что бросила меня
на время прекратит сношенья с мужем.

* * *
У тебя особая улыбка
Ты живешь в наркотике в тоске
Из аквариума выбросилась рыбка
И лежит на шахматной доске

 

Наступает исполненье сроков
Сердце обрывается в груди
Шахматы—о них писал Набоков
К сожаленью проза впереди

 

Эти люди в клетку и в полоску
Ради смеха достают со дна
Камбалу на шахматную доску
И тогда меняет цвет она

 

Слушай рыбка, ты не золотая
Ты из радуг вроде райских птах
Серебром чешуек облетая
Остаешься при своих цветах

 

И уже наркотики галактик
Пожирая шахматным конем,
Я не брежу, я посмертный практик.
Рыбка мир! И мы с тобой умрем.

 

* * *

Запевают самолеты ТУ
Их на поле видно за версту
Словно пчелы очертаний странных
На бетонных сотах шестигранных

 

Налетает грозный аквилон
Рвет из рук посадочный талон
Нашу жизнь ведет автопилот
Наша жизнь идет наоборот

 

Распивай с попутчиками спирт
Затевай с попутчицами флирт
Как аквариум и как фиорд
Светится ночной аэропорт

 

Улетают самолеты ТУ
Преодолевают пустоту
Созерцает представитель прессы
Молодую ножку стюардессы

 

***
Ипполит, в твоем имени камень и конь.
Ты возжег в чреве Федры, как жженку, огонь.
И погиб, словно пьяный, свалившийся в лифт,
Персонаж неолита, жокей Ипполит.

 

Колесницы пошли на последний заезд.
Зевс не выдаст, товарищ Буденный не съест.
Только женщина сжала программку в руке,
Чуть качнула ногою в прозрачном чулке.

 

Ипполит, мы идем на смертельный виток!
Лязг тюремных дверей и сверканье винтовок.
Автогонщик взрывается: кончен вираж.
Все дальнейшее – недостоверность. Мираж.

 

«Я хочу тебя, мальчик», – сказала она,
Вожделением к мертвому вся сожжена. – –
«Мне осталось напиться в ресторане «Бега»,
Мне осталась Россия, печаль и снега».

 

 

 

 

Подготовлено по материалам О. Михайлова, Л. Аннинского, Е. Сидорова, П. Вегина, Г. Гецевича, А.Урицкого, В. Молодыя, К. Корчагина, С. Боровикова, В. Шохиной.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/103832.html

 

 

 

 

 

Начало здесь

 

 

 

Отцвели георгины.
Как-то сразу и вдруг
Ты проводишь с другими
Свой гражданский досуг.

 

Кофе с водкой бессонно
В печке танец огня,
Черный блин патефона
Развлекает меня.

 

Я живу как в гостинице
Дождь идет проливной.
Александр Вертинский
Поет про любовь.

 

Эта страсть непростительна
И дождем сожжена
Есть одна лишь пластинка –
Тишина. Тишина.

 

И осенней материи
Золотые клоки
Опускаются с дерева
На железо реки.

 

Дешевизну расхожего слова порой пронзает неожиданностью настоящего чувства:

 

Приходят разные повестки.
Велят начать и прекратить.
Зовут на бал. Хотят повесить.
И просят деньги получить.

 

 

И только нет от Вас конверта,
Конверта и открытки в нем.
Пишите, лгите. Ложь бессмертна,
А правда – болевой прием.

 

 

Но почтальон опять не хочет
Взойти на пьедестал-порог,
А может быть, ночную почту
Ночной разбойник подстерег.

 

Какая в том письме манера?
И если холод, если лёд,
То пусть разбойник у курьера
Его и сумку отберёт.

 

А если в нём любовь и ласка,
То нужно почту торопить –
На лёгкой голубиной лапке
Кольцо с запиской укрепить.

 

И небо синее до глянца,
И солнце сверху на дома,
И воркование посланца
И воркование письма.

 

 

«Жил по-своему превесело»

 

Отец генерал рано умер, оставив Чудакова в унаследованной огромной квартире на Кутузовском проспекте, которую тот превратил в богемное гнездо.

 

  Кутузовский проспект, где жил С. Чудаков

 

 

Опять шафранные закаты
Над безымянною горой
Опять намеренно ярка ты
И так небуднична порой
Опять звенели тен-о-клоком
Часы в гостиной голубой
Опять весь день я бредил Блоком
А после чая - вновь тобой
Опять под переплёски музык
Калейдоскопы пёстрых блузок...

 

Гостьи дамского пола ставили на  стенах отпечатки своих босых ступней.

 

 

Чудаков сам пишет об этом:

 

Ничего не выходит наружу
Твои помыслы детски чисты
Изменяешь любимому мужу
С нелюбимым любовником ты

 

Ведь не зря говорила подруга:
– Что находишь ты в этом шуте?
Вообще он не нашего круга,
Неопрятен, живет в нищете

 

Я свою холостую берлогу
Украшаю с большой простотой
Обвожу твою стройную ногу
На стене карандашной чертой

 

 

Деревья голы ранняя весна:
У школьниц мельтешащие колени
С одышкой жизнь твоя восходит на
Затоптанные верхние ступени

 

Евтушенко вспоминал о «чудачествах» Чудакова в посвящённом ему стихе:

 

Жил по-своему превесело
после родственных утрат –
дачку шизика-профессора
переделал в секс-театр.
Там гитары вечно тренькали.
Подъезжали «ЗИМ» и «ЗИЛ».
Сколько с абитуриентками
зрелищ он изобразил!

 

На даче одного профессора марксизма Чудаков организовал любовное шоу и угодил за это сначала в тюрьму, а потом в психушку, причём жёсткого режима.

 

 

Когда я заперт в нервной клинике
когда я связан и избит
меня какой-то мастер в критике
то восхваляет то язвит.

 

Направо стиль налево образы
сюда сравненье там контраст
о Боже как мы все обобраны
никто сегодня не подаст.

 

«И за мной приедет конвоир...»

 

Надо надо ещё продержаться
эту пару недель до весны
не заплакать и не рассмеяться
чтобы в клинику не увезли.

 

Заключив с тобой позорный мир
я продал тебя почти что даром
И за мной приедет конвоир
пополам с безумным санитаром

 

Хитроумие позволяло ему до поры до времени выскальзывать из расставленных на пути прокурорских силков и крысоловок. Но и когда браслеты защёлкнулись, он предпочёл бараку уголовников психушку и оказался в знаменитой Сычёвке.

 

 
В 1960-х Чудаков прошел через машину советской карательной психиатрии, что отразилось в ряде его стихотворений.

 

 

Почти каждое стихотворение здесь – выстраданный прожитый материал.

 

 

Поднимаешь бокал и еще пошалишь
Пусть другого за стенкой приканчивают
Я теперь понимаю что чувствует мышь
Когда воздух из банки выкачивают

 

Я узнал: человеку отпущен лимит
Интеллекта – свободы прелестной
И ура наконец сумасшедший летит
Из окна психлечебницы местной

 

Образованы мы обеспечены мы
И без брода не кинемся в воду
Помогите укрыть беглеца из тюрьмы
Помогите борцам за свободу

 

Мой герой отвечает: какая борьба
Кто виновен и чья здесь заслуга?
Раб за горло хватает другого раба
Два дракона сжирают друг друга

 

Посмотри в микроскоп: эти люди умрут
Сгинут их монументики храмики
Прекращают ослы принудительный труд
Мордобой прекращают охранники

 

Будет меньше фанатиков больше врачей
Сумасшедший получит уколы
Станет модной моделью в стране палачей
Современный ученый бесполый

 

Можно вирши твои будет тиснуть в печать
И публично читать завывая
Так чего же тебе исступленно кричать
И бросаться под ноги трамвая?

 

Мало воздуха в банке: включили насос
На зверьке поднимается шкура
Лаборантка в блокнот записала вопрос
Молодая здоровая дура

 

 

Психушка, сумасшествие занимают в стихах Чудакова почётное место рядом с любовью и смертью.

***
Вошла сестра колоть иглою в зад
Тррепещут симулянты-шарлатаны
Я вспоминаю как маркиз де-Сад
Носил свою улыбку в Шарантоне

 

Философ каждый чуточку садист
И музыканту я ору как в рупор
Довольно сумасшедший гитарист
С отвычки ты переиграешь руку

 

Но он подобен миражу
/Все привиденья очень горды/
И сквозь него я прохожу
Как сквозь гитарные аккорды

 

Прижав гитару из нее
Он жаждет извлекать рояльность
Взаимное небытие
Дает почувствовать реальность

 

***
Довольно принимать винтрест
Напитки выпускаются и кроме
Пусть сумасшедший гитарист
Играет в сумасшедшем доме

 

На землю сходит божество
Нетривиальными путями
И пальцы бегают его
С большими круглыми ногтями

 

Мотая серой головой
Как соловей поющий совам
Он осязаемый живой
Из армии откомиссован

 

***
Не пора ли тебе покончить
Самострелом самоубийством
Как любил говорить покойник
Это было б тотальным свинством

 

Как любил говорить усопший
Хорошо застрелиться в общем
Как любил говорить загробный
Это было бы бесподобно
/это всё говорил ушедший
потому что он был сумасшедший/

 

 

Подходить с психиатрическими мерками к поэту такого масштаба представляется мне кощунством. Он был ненормален в том же смысле, что и любой выдающийся человек.

И именно поэтому мог с полным правом сказать:

 

Навсегда тупое быдло
победит подобных мне…

 

 

Пляска на помойке

 

Сейчас Сергей Чудаков весь разошёлся на эпиграфы и даже стал персонажем нескольких произведений.
Олег Михайлов сделал его главным героем своего автобиографического романа «Час разлуки», где он фигурирует под именем Смехачёв. Во втором его романе «Пляска на помойке» Чудаков возникает уже под собственной фамилией, как профессиональный сутенёр и сводник, поставляющий герою «невест», одна из которых станет его женою. В предисловии к его книге стихов «Колёр локаль» Михайлов перечисляет его прегрешения: «...кражи личного и государственного имущества, торговля живым товаром, шантаж респектабельных совлюдей (которых заражал сифилисом через подосланных малолеток), съемки порнофильмов, тюремные психушки— наша отечественная помойка. Русского Вийона зовут Сергей Чудаков...».
Да, конечно, по жизни, по складу своего ума и характера Чудаков, несомненно, был персонажем бодлеровско-вийоновского типа. Но глупо и нелепо по моральному облику судить о литературном даровании писателя. Главным делом своей жизни он считал поэзию. А Поэт он был от Бога.

 

* * *
Эта походка как старая лента
Синематичных директорских лож
Что вызывает в душе импотента
Не до конца позабытую дрожь

 

Перебирай же худыми ногами
Грубый асфальт каблучками дави
Секс это выжимка всех моногамий
Вместе с глотком коллективной любви

 

Ты неприлична и я безразличен
Оба мы старимся в русской грязи
Страх перед пошлостью преувеличен
Выпьем-ка водочки в этой связи

 

Боги событий партийные боссы
Организаторы массовых драк
Сунут в ответ на любые вопросы
К вашим ноздрям волосатый кулак

 

Что ж помолчим будем жить по старинке
В мелких грехах в деловой суете
И разрешим патефонной пластинке
Ряд бесконечных ее фуэте

 

Странная женщина ваша походка
Что-то напомнила или скорей
Это знакомо как бухта Находка
Или как вышки вокруг лагерей

 

Милая женщина встретиться с вами
Прорубь на полюсе я не совру
Отдохновенно как пауза в драме
И безнадежно как снег на ветру

 

«Этот мир простой и страшный обреченно обтекая, Как плевок на сотню брызгов я разбился об него» - писал московско-магаданский Вийон.

Л. Аннинский: «Он отсидел срок по какой-то уголовной статье, вернулся из заключения погасший, обрюзгший. У него появилась привычка натягивать почти на глаза вязаный шлем. В молодости он бегал простоволосый, не пряча желтого чуба — теперь даже в помещении сидел, как в маске».

 

 

Так кто же он такой, Сергей Чудаков?
Лев Аннинский: «То ли журналист, то ли литподенщик, то ли мелькавший, то ли мерцавший в московских редакциях 60-х годов. То ли гений, то ли полоумный чудак, то ли наивное дитя, то ли прохвост, занятый сомнительным бизнесом.
И просто уникальное существо, призрак, загадочно возникший и исчезнувший в разводьях “второй оттепели”.

 

 

Нет, нас воткнули не спроста
не вследствие ошибок в плане
на неудобные места
в постыдном этом балагане

 

где провоцируя успех
нахально сочетает автор
фальшивку театральных схем
с анатомическим театром

 

суфлер бумажную стопу
кривыми пальцами листает
герой безмозглую толпу
духовной родиной считает

 

и обнажив свое нутро
для похотливого кретина
все так же предает Пьеро
маниакально Коломбина

 

Дурак в ладошки лупит, взвыв,
Букет швыряет благодарный
.......................………………..
теперь как занавес пожарный
опустим водородный взрыв

 

 

Этот бред, именуемый миром,
рукотворный делирий и сон,
энтомологом Вилли Шекспиром
на аршин от земли вознесен.

Я люблю театральную складку
ваших масок, хитиновых лиц,
потирание лапки о лапку,
суету перед кладкой яиц.

 

Шелестящим, неслышимым хором,
в мраке ночи средь белого дня
лабиринтом своих коридоров
волоки, муравейник, меня.

Сложим атомы в микрокристаллы,
передвинем комочки земли –
ты в меня посылаешь сигналы
на усах Сальвадора Дали.

Браконьер и бродяга, не мешкай,
сделай праздник для пленной души:
раскаленной лесной головешкой
сумасшедшую кучу вспаши.

(«Муравейник»)

 

 Он сам вывел формулу своей жизни:

 

амплуа сутенёра
продолженье отбора
положенье актёра
на подмостках позора

 

«Из этой одиночки задумал я побег...»

 

 

Стихи Чудакова близки по жанру к современным балладам. Они открывают нам злачный мир вертепов, притонов, тюрем, психушек и прочих маргинальных зон, которые были ему знакомы не понаслышке.

 

Смешав привычно водку и вино
я всё-таки сумел придти на явку
разнообразье в женщинах оно
из человека делает пиявку

 

И мой тяжелый алкогольный сон
виденьем прорезается как смыслом
я слышу голоса: подонок он
не чистит зубы месяц как не мылся

 

И постоянно рваные носки
столь специфичный источают запах
в итоге дегтя черные мазки
дают законченный портрет мерзавца

 

Он обречен и кончит он тюрьмой
все за версту обходят сифилитика
а я подумал сон то лично мой
и эти тексты только самокритика

 

В столице и в заброшенном краю
неважно в тунеядстве и сквозь хлопоты
мы создаем вселенную свою
она то разбегается то схлопывается

 

Захохотать и зарыдать старо
эстетствовать в стихах смешно и пресно
галактики центральное ядро
загадочно темно и неизвестно

 

А в мясорубку в синхрофазотрон
попасть всегда охотников до черта
но пусть пребудет алкогольный сон
спокойствием и точкою отсчета

 

В своём нежелании зависеть материально от советской власти Чудаков дошёл до сутенёрства. Он продавал девиц знаменитостям и сотрудникам посольства Республики Чад. При этом ловчил, мошенничал, надувал. Однажды, когда он обманул «лиц кавказской национальности», те поймали его и порвали ему рот. «Рот мне зашили потом в больнице бесплатно, - оклемавшись, хвастался он потом друзьям, - а сто зелёных — в носке!»
Пётр Вегин пишет, что Чудаков продал свой талант ради похоти. Это не так. Очевидно, с музой он был безупречней, чем с людьми. Муза так же капризна, как и слава, и часто бывает благосклонна не к порядочным и целеустремлённым, а к обитателям социального дна. Её не смущают в избранниках ни бомжовые привычки (Олег Григорьев), ни промышление воровством (Франсуа Вийон), ни регулярное посещение публичных домов (А. Блок), ни сексуальные аномалии (С. Парнок, М. Кузмин, Верлен, Рембо). Она не прощает лишь одного — корыстного к себе отношения. А Чудаков был безогляден и бесшабашен в своём разгуле. И по-бендеровски артистичен и обаятелен.

 

Светский романс

 

Мы с Вами повстречались на коктейле
В посольстве слаборазвитой страны
Мои маневры были так корректны
А Ваши ноги дьявольски стройны

 

А тут еще бесплатные напитки
Бесплатная зернистая икра
А тут еще бесплодные попытки
Занять до завтра полтора рубля

 

И сразу чувство грудь мою взорвало
И сердце мне ожгла как будто плеть
Ваш муж меня принявший за нахала
Вовсю меня пытался оттереть

 

И я представил: ночь на солнце юга
Вина со льдом приносит нам стюард
И ты лежишь, прекрасная подруга
В купальнике с отделкой леопард

 

Ваш муж ушел и с кем-то он вернулся
И этот “некто” сделал строгий знак
Рванул я на балкон и завернулся
В довольно пестрый иностранный флаг

 

Вас увезли в большом автомобиле
Меня рвало не находил я слов
Как будто в грудь мою ногами били
Десятки слаборазвитых послов

 

Провал в любви – причина недовольства
Отныне черный цвет в моей судьбе
С тех пор я больше не хожу в посольства
И не ищу конфликта с КГБ

 

 

Все эти авантюрные любовные приключения перемежались с криминальными практиками — сутенёрством и вымогательством (о них повествует стихотворение “Филипповой Лиде — заявление”).

 

Ах Лида, я погибну скоро
средств не предвидится ни пенса
прошу меня из сутенёра
скорей перевести в альфонса

 

И вот моя вам котировка
я буду стоить в день трояк
советская командировка
обходится примерно так

 

Зато у нас определенно
блистательно пойдут дела
но проследи чтобы Алёна
меня опять не предала

 

Любого трахнем мы мужчину
любой мужчина тайный пед
я подарю тебе машину
(с моторчиком велосипед)

 

Покончим с Рощей и маразмом
легко поступим в институт
отдастся нам с энтузиазмом
любой мужчина – проститут

 

Стихи, культура, наслажденье
любовники из разных стран
и это всё не наважденье
а трезвый и конкретный план

 

Воскликнет общество с прононсом
Сережа наш с недавних пор
великолепным стал альфонсом
а был паршивый сутенёр.

 

"Кульминацией секс-деятельности Чудакова стал снятый им самим по собственному сценарию фильм «Люся и водопроводчик», такое home video. В фильме играли: настоящий водопроводчик-мачо и некая юная дева. На деве Чудаков и его соавтор — учёный-филолог — и погорели". - рассказывает Виктория Шохина.

В начале 70-х Чудакова судили за растление несовершеннолетних и за активное участие в рынке юных наложниц. Он был едва ли не крупнейшей персоной в этом предприятии и стриг с него крупные купоны. Процесс был скандальным. Во время судебного заседания, улучив момент, когда речи и страсти блюстителей закона достигли апогея, а бдительность конвойных притупилась, Чудаков сиганул в окно прямо со скамьи подсудимых и, нимало не повредившись, приземлился на свободную землю. Ищи-свищи, поминай как звали.

 

Куда он делся — никто кроме него не знал. Москва захлёбывалась сплетнями. Одни уверяли, что его взяли через три дня в переделкинской роще, где он встречался с западным корреспондентом. Другие клялись, что накрыли его в подпольном бардаке и что якобы сам хозяин бардака заложил его ментам, заплатив тем самым дань и сам избегнув соответствующих мер наказания. Третьи говорили, что он уже в Голландии — смотался туда через Финляндию, «где у него куча знакомых чувих». Словом, варианты были на все вкусы, но никто его не видел как минимум три года.
В лютый декабрь 1973-го по художественным столичным кругам прошёл слух, что известный библиотечный вор и поэт, знаменитый сутенёр и великий знаток живописи и кино Сергей Чудаков замёрз в московском подъезде.

 

 

«Имяреку, тебе...»

 

На слух об этой смерти откликнулся элегией Иосиф Бродский, с которым до его отъезда они дружили.

 

 

На смерть друга

 

Имяреку, тебе, - потому что не станет за труд
из-под камня тебя раздобыть, - от меня, анонима,
как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,
так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,

 

чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса -
на эзоповой фене в отечестве белых головок,
где наощупь и слух наколол ты свои полюса
в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок;

 

имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от
то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,
похитителю книг, сочинителю лучшей из од
на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой,

 

слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,
обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,
белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,
одинокому сердцу и телу бессчетных постелей -

 

да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,
в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,
понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,
и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.

 

Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
чьи застежки одни и спасали тебя от распада.

 

Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

 

В этом стихотворении Бродского в несколько зашифрованном виде оказались зафиксированы ключевые черты социального портрета Чудакова. Их «расшифровывает» Л. Аннинский в своей статье «Однажды в “Знамени”...» и его пояснения настолько любопытны и убедительны, что не удержусь от пространных цитат:

 

“Имяреку, тебе” — не очень гладко звучит, конечно. Хочется представить что-то более удобопроизносимое. “Человеку, тебе...” Или — какое-нибудь имя собственное. Например, “Смехачеву, тебе...”, “Чудакову, тебе...”. Но, кажется, отсутствие имени является здесь поэтическим условием. Апофеоз безличия. Послание анонима анониму. Фигуры, возникающие из “ничего” и исчезающие в “ничто”. Общение призраков, извлекающих друг друга из-под могильных камней. С тем и надо принимать это зазеркальное послание:

 

..как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,
так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,
чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса
на эзоповой фене в отечестве белых головок,
где на ощупь и слух наколол ты свои полюса
в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок...

 

Перед нами портрет жителя страны, которую Бродский вослед иноку Филофею любит называть Третьим Римом, и эпохи, которую он издевательски именует Прекрасной. Эзопова феня — это жаргон литературных лукавцев, дурачащих власть. Белые головки — традиционный российский транквилизатор. Содомское подполье, полное злобы и визга, — коррелят подполья интеллектуального, полного укоризненной доброты и многозначительного молчания...
Бродский прорисовывает начало биографии своего анонимного героя. Разумеется, это “шестидесятник” и, разумеется, меченый лагерным клеймом, впрочем, как бы обернутым, он рождается не от жертв, а от палачей. То есть, попросту говоря, в семье начальника лагеря. И детство его проходит среди зеков, под постоянной угрозой гибели. Зная это, можно оценить точность сомнамбулических штрихов:

 

имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от
то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,
похитителю книг, сочинителю лучшей из од
на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой...

 

Оценим “пыль”, оседающую на стих то ли с дворовой футбольной площадки, то ли с лагерного плаца. Оценим чуть позже и падение Пушкина (я процитирую стихи, но не Бродского, а этого самого “имярека”). А пока не будем отвлекаться: проследим дальше проступающий в калейдоскопе портрет полубомжа-полусутенёра, слушающего музыку трамвайных звонков (адресат — сын кондукторши, и наверное, трамваи для него в Магаданском лагере — божественная мелодия).

 

 Вслушаемся дальше:

 

...слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,
обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,
белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,
одинокому сердцу и телу бессчётных постелей...

 

Энгр тоже неслучаен. В 1957 году во время московского Всемирного фестиваля молодежи, когда впервые обнаружилась в железном занавесе двухнедельная щель и будущие “шестидесятники” рванули на вернисажи смотреть полузапретную тогда западную живопись, я сделал в Сокольниках фотоснимок: молодая толпа, по стенам — полотна, зажатые лица тянутся — увидеть. Несколько лет спустя, уже познакомясь с человеком, о котором идет речь, я узнал его в толпе на снимке: господи, да ведь это Сергей!

 

Всемирный фестиваль молодёжи в 1957 году

 

Энгра он, разумеется, знал, как и вообще мировую живопись.

 

Энгр. Турецкая баня. 1862.

 

Он действительно был интеллектуал. Что не мешало ему быть вралём и жуликом (запросто мог спереть книгу). Насчет “бессчётных постелей” — тоже правда, и тоже обернутая: девочек этот ходок интенсивно клеил, но не для себя, а для бонз кинематографического и литературного мира, каковые и оплачивали ему этот живой товар.

 

Так что “мелкая слеза”, которую проливала какая-нибудь юная провинциальная мечтательница, рассчитывавшая поступить в престижный институт, а оказавшаяся в постели маститого писателя или режиссера, — слеза падала в жилетку именно Сергею, о чем он сам рассказывал мне, хвастаясь своей ловкостью.

 

Как это сочеталось с его эстетической одаренностью и одержимостью ценителя искусств, я понять не мог. Он способен был, оттолкнув престарелую билетершу, прорваться на закрытый кинопросмотр, а однажды, оформив все с помощью кипы бумаг, законно провел меня по запасникам Третьяковки, и именно благодаря ему я впервые по-настоящему вгляделся в русский авангард.

 

...да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,
в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,
понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,
и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима...

 

Ну вот, Бродский верен себе: Рим задействован. Но эти древние чертоги и камни, эти тысячелетние тени (сейчас и Харон появится) — не знаки прочности и нетленности, а знаки эфемерности доставшегося нам бытия.

 

 
Тут становится окончательно ясно, почему Бродский так привязался к зыблющейся фигуре бескорыстного проходимца и солнечного бездельника: это же законченный и несомненный выходец из небытия и апологет псевдобытия, который должен раствориться в небытии, а для Бродского это ключевая тема:

 

...Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
чьи застежки одни и спасали тебя от распада...

 

Потрясающее попадание — перекресток блуда, бреда и брода, на котором Бродский заставляет свою музу застывать в интеллектуальном отчаянии...

 

...Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,
тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.
Посылаю тебе безымянный прощальный поклон
с берегов неизвестно каких. Да тебе и не важно.

 

С каких берегов — известно: Бродский, изгнанный из СССР, приземляется в штате Массачусетс, США. Но в данном случае это ему не важно. Именно потому, что это не важно его герою, адресату стихотворения. Потому что тот — мертв, под камнем. И с камня имя его тоже сотрется. И вообще: в основе всего лежит Ничто, и в финале будет Ничто».

 

 

Олег Михайлов сказал, что Чудаков любезно посторонился, пропуская Бродского к Нобелевской премии. Сказано, конечно, с перехлёстом - достаточно мысленно сопоставить масштаб сделанного в русской поэзии одним и другим. Но он безусловно прав в том, что Чудаков — незаурядный поэт, гениально выразивший своё время.
Весть о смерти в 1973-ем оказалась ложной, что было вполне в стиле Чудакова с его непредсказуемой эфемерностью.
На самом деле он прожил еще два десятка лет.

 

«Пушкина убили на дуэли»

 

Одно из стихотворений Чудакова, посвящённое Пушкину, Бродский называет “лучшей из од на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой”. Пушкин — знаковое имя для Чудакова.

 

 

А то попробуй оглянуться на
Прошедшее ретроспективным оком
Протянута гитарная струна
К тебе от Пушкина как проволока с током

 

Можно припомнить строки Пушкина: “Паситесь мирные народы…”, “На всех стихиях человек —/ Тиран, предатель или узник” — и поставить рядом с ними отклик Чудакова:

 

Образованы мы обеспечены мы
И без брода не кинемся в воду
Помогите укрыть беглеца из тюрьмы
Помогите борцам за свободу

 

Мой герой отвечает: какая борьба
Кто виновен и чья здесь заслуга
Раб за горло хватает другого раба
Два дракона сжирают друг друга

 

Пушкин присутствует в стихах Чудакова постоянно, он его вспоминает, цитирует, именем Пушкина перекликается с прошлым и настоящим. Но то, упомянутое Бродским стихотворение, действительно, кажется, лучшее из лучших:

 

 

Пушкина играли на рояле
Пушкина убили на дуэли
Попросив в тарелочку морошки
Он скончался возле книжной полки

 

В ледяной воде из мерзлых комьев
Похоронен Пушкин незабвенный
Нас ведь тоже с пулями знакомят
Вешаемся мы вскрываем вены

 

Попадаем часто под машины
С лестниц нас швыряют в пьяном виде
Мы живем – тоской своей мышиной
Небольшого Пушкина обидев

 

Небольшой чугунный знаменитый
В одиноком от мороза сквере
Он стоит (дублер и заменитель)
Горько сожалея о потере

 

Юности и званья камер-юнкер
Славы песни девок в Кишиневе
Гончаровой в белой нижней юбке
Смерти с настоящей тишиною.

 

 

Все четвертьтона и полумеры
Холостые залпы в пустоту
Пушкин умирает от холеры
Не доехав Болдина версту

 

Конского навоза листьев дряни
Слиплось на подметках и ступнях
Осенью еще готовят сани
И стоят одной ногой в санях

 

Ноги по задрипанной одежке
Вытянул и выгнулся хребтом
Хрипло просит «дайте мне морошки»
Это он успел сказать потом

 

В измереньи божеского срока
На расхристьи дьявольских стихий
Догорят в библиотеке Блока
Пушкина бессильные стихи

 

Синь когда-то отшумевших сосен
Пустота сводящая с ума
Что такое Болдинская осень
Я не знаю – в Болдине зима

 

А вот не менее гениальное о Лермонтове:

 

Неуемный приятель шотландец Лермонт
Ты убит ты закрыт на учет и в ремонт
Повернулся спиною к тебе горизонт
Прекращается бал все уходят на фронт

 

Твой чеченец лукаво на русских смотрел
Он качал головой на всеобщий расстрел
Для него стихотворный стирается мел
Лишь слегка проступается буквою «эл»

 

Неужели тебе ненавистна резня
Лучше с бабой возня или с властью грызня
И сказав без меня без меня без меня
Ты мерцаешь блазня и прощаешь дразня

 

Где-то в слове Россия есть слово топор
В чьей широкой щеке для гаданья простор
Как младенец открой перевернутый взор
На безумье на скуку на выстрел в упор

 

Это было прошло но подумай старик
Для чего протекает река Валерик
Сквозь меня сквозь тебя через весь материк
Это кровь или только панический бзик

 

Император сказал посещая бордель
Мир Европы правительства русского цель
Стонет бабка в Тарханах связался Мишель
С подзаборной камелией Омер де Гелль

 

Для бежавших презревших классический плен
Это ордер на смерть стихотворный катрен
И одну из не самых удавшихся сцен
Горизонта спасает мистический крен

 

Мы серебряной цепью замкнем фолиант
Чтобы в нем не копался доцент-пасквилянт
Чтобы сунуть не смел ни в донос ни в диктант
Каплю крови рубин и слезу бриллиант

 

Окончание: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post222648233/
 

Опубликовано в журнале "Семь искусств": http://blogs.7iskusstv.com/?p=14299

Начало здесь

 

 

 

 

Что за странненькая точечка
у Кремля блестит, дрожит –
не Серёжина ли строчечка
гениальная лежит? -

писал Е. Евтушенко.

 

Серёжа — это Сергей Чудаков. 31 мая ему могло бы исполниться 75. Судьба распорядилась иначе.

 

Навсегда тупое быдло
Победит подобных мне
Я проснулся это было
В безобразном русском сне. -

 

писал он в одном из своих пророческих стихотворений. Но стихи его оно победить не смогло.

 

А бывает Каина печать
вроде предварительного шрама
Пастернак и мог существовать
только не читая Мандельштама

 

Пастернаку Сталин позвонил:
«Мы друзей иначе защищали»
позвоночник он переломил
выстрелил из атомной пищали

 

Где найти такой последний вздох
в личном шарме в лошадином дышле
чтобы не слыхать ни ах ни ох
чтобы встали все и молча вышли

 

Где найти такой последний вздрог
невозможный как в конце оргазма
речь идет о выборе дорог
в месиве триумфа и маразма

 

Где найти такой последний вклад
(пьяницы последний рубль и доллар)
лихо как сожженный конокрад
жертвенно как анонимный донор

 

Чудакова ценили Андрей Тарковский и Иосиф Бродский, слушали Анатолий Эфрос и Илья Эренбург… Он был всем интересен. И стихи его завораживали всех, кто их слышал.

 

«Колёр локаль»

 

Стихи его дошли до нас чудом. Жизнь посвятив стихам, Чудаков был крайне равнодушен к их судьбе. Писал на чём попало — на обёрточной бумаге, на уворованных из «Ленинки» или у приятелей книжках или просто надиктовывал кому-нибудь по телефону. И тут же о них забывал, никогда не хранил, будучи живой иллюстрацией к стихотворению Пастернака ("Не надо заводить архива...").  Никаких черновиков, никаких авторизованных беловиков от Сергея Чудакова не осталось. Их собирал его друг литературовед Олег Михайлов, но однажды неосмотрительно ему показал, и тот, улучив момент, выкрал у Михайлова свое собрание сочинений, а потом потерял.
Но рукописи не горят, как известно. Стихи отправлялись в путешествие — подобно записке, которую терпящий кораблекрушение запечатывает в бутылку и без всяких надежд бросает в море. Они постепенно всплывали в Интернете то у одного, то у другого пользователя.
Чудаков – один из авторов самиздатовского альманаха «Синтаксис» (1959) и пятитомной антологии «Голубая Лагуна», вышедшей в США под редакцией Константина Кузьминского.
А в 2007 году была выпущена первая книжка его стихов под названием «Колёр локаль», которая собрала уцелевшее наследие Сергея Чудакова. Книжка мгновенно разошлась, и в 2008 году вышло второе её дополненное издание.

Сергей Чудаков. Колёр локаль./ Cоставитель И. Ахметьев. Подготовка текста И. Ахметьева, В. Орлова— М.: Культурная революция, 2008. - (Серия “Культурный слой”). — 176 с.

Аннотация к книге гласит:

«Сергей Иванович Чудаков (р.1937; к сожалению, нет достоверных сведений о его судьбе после начала 1990-х) - один из лучших, по нашему мнению, поэтов своего времени. С конца 1950-х он был известен как талантливый журналист, писавший о литературе, театре и кино (некоторые его рецензии выходили под чужими именами). Начиная со знаменитого самиздатского "Синтаксиса" (1959), публиковались и некоторые его стихи (но, в основном, естественно, не в советской печати). Стихотворения публикуются по машинописному сборнику из архива Д. Н. Ляликова, архиву "Синтаксиса" и другим источникам».

Название сборнику дали строки Чудакова:

 

вино застывшее горит
в нем славно грешникам вариться
все это местный колорит
колёр локаль как говорится

 

Магадан

 

Родился Сергей Чудаков в 1937 году в Магадане, в семье рано умершего генерала, начальника лагеря, и до восьми лет жил на Колыме.

 

 

Вследствие этого от каких-либо иллюзий с детства был свободен:

 

если жить в стране насилия
бередить сомнения
то напрасны все усилия
самосохранения

 

 

Видимо, впечатления лагерной жизни наложили на него свой отпечаток, вылившись в неукротимую жажду свободы.

 

 
Подними перо гусиное
исправляя почерк
полицейские усилия
отбиванья почек

 

Слово падает в чернильницу
на обратной съемке
мчится юность – труп червивится
на Колымской сопке

 

 

В тяжелом сне так хрипло узник дышит
Ползут клопы раскачивая нары
Кто был в тюрьме, о ней стихов не пишет
А пишет прозу или мемуары

 

Как праздник здесь больница и аптека
Собака здесь не друг для человека
Здесь пиршество богов почти диета
И седина как снег в начале лета

 

Евтушенко писал в посвящённом Чудакову стихотворении:

 

Хоть не вырос он зашибленным
человеками с ружьем,
был отец – властей защитником,
сын – зачинщиком рожден.

 

И его прости ты, Господи,
что он век не угадал,
и за то, что он пронёс, поди,
в сердце с детства Магадан.

 

Чуть похож на князя Мышкина,
на блаженненьких бродяг,
в ЦДЛ вносил под мышкою
солженицынский «ГУЛАГ».

 

 

Москва

 

По другим данным (Иван Ахметьев), Чудаков родился всё же в Москве. Жил на Кутузовском проспекте.

 

Москва 1957 года

 

 

Не стреляйте я военопленный
Добивайте я еще живой
Старомарьинский, Кривоколенный,
Скатертный, Медвежий, Ножевой.

 

Время шаг печатает солдатский.
(В жир асфальта вдавлены следы)
О как молод был я, Старосадский
Где же эти старые сады?

 

Я усыновленный и бездетный
Прислоняюсь к вам больной душой,
Толмачевский и Старомонетный
С Якиманки Малой и Большой

 

свобода, пришедшая с запада

 

 

В Министерстве Осенних Финансов
Черный Лебедь кричит на пруду
о судьбе молодых иностранцев,
местом службы избравших Москву.

 

Вся Москва, непотребная баба,
прожигает свои вечера.
На столах серпуховского бара
отдается ее ветчина.

Франц Лефорт был любитель стриптиза:
«всье дела» он забросил в сортир,
и его содержанка актриса
раздевалась под грохот мортир.

 

Табакерка не выдаст секрета,
охраняет актрису эмаль.
Музыкальная тема портрета
до сих пор излучает печаль.

 

В ассамблею, на верфь и на плаху
не пошлет маркитантки рука.
Отчего же я морщусь и плачу,
не вдохнув твоего табака?

 

Облик

Фотографий Чудакова не сохранилось, за исключением одного маленького и невразумительного снимка, поэтому то, как он выглядел, можно представить лишь по описаниям его друзей и знакомых.

Мемуаристы отмечают скуластость, лохматость, лёгкую шепелявость, необычный взгляд («горящие искорками весёлого безумия глаза чуть навыкате»), облик юрода, неизменное бежевое пальто с большими клапанами-застёжками...

Сергей Боровиков:
«Это был веселый сорокалетний малый— пузатый, с подбитым глазом, в женской шерстяной зеленой кофте».

Анатолий Брусиловский: "Чудаков был удивительно похож на Артюра Рембо, «… скуластое, притягательное лицо и шапка светлых волос. Но, пожалуй, главным в его лице была постоянная широкая улыбка крепких белых зубов. И авантюризм без края". 

Герман Гецевич:
"Когда в начале 90-х годов мы случайно встретились в ЦДЛ, я увидел небрежно одетого человека, чье лицо было изрыто пороками жизни. На нем отчетливо проступали следы глубочайшего алкоголизма, страдания, одиночества… Но в глазах поблескивала та завораживающая безуминка, которая и сформировала его творческую индивидуальность, отличающуюся от миллионов мастеровитых версификаторов, в чьих словах и поступках вместо мужества и риска лишь тишь да гладь да божья благодать. Подсев к нам за столик, он напористо произнес: «Дайте мне одно ваше стихотворение, и я скажу, поэт вы или нет…"

Лев Аннинский:
«Он был строен, хотя рассмотреть это было непросто: “бесцветное пальто” болталось на нем, потому что и застежки бывали не все. У него были нестриженые, торчавшие желто-серые волосы (как у лесковского Левши на лубочных иллюстрациях). На небритых щеках и подбородке — детский пушок. Если же, не цепляясь за космы и застежки, всмотреться в его лицо, то можно было заметить, как изящны черты этого точеного лица и как прекрасны светлые, внимательные, настороженные глаза его.
Воображаю, как бы он заржал, если бы при жизни я брякнул ему что-нибудь подобное.»

Пётр Вегин:
«Очаровательный синеглазый наглец, брызжущий интеллектом. Шопенгауэр и Штайнер для него то же, что Вася и Саша — свои ребята. Сквозь лицо наглеца просвечивает синеглазый рублёвский инок. Под мышкой всегда пачка книг, из которых торчат мятые листки, закладки, машинописные страницы. Человек, которому незнакомо ни чувство стыда, ни краска смущения».

А вот как описал себя сам Чудаков:

 

В пальто с какого-то покойника
Приехал полумертвецом
Наверно соловья-разбойника
Напоминаю я лицом

 

Непохожий на всех

 

Сергей Чудаков не мог и не хотел быть похожим на всех. В этом была и его сила, и его трагедия.

 

Миллионы эпигонятся
Эпигоны миллионятся
И ползет кручина-ноченька
Сквозь сопливые деньки:
Вместо флейты-позвоночника
Сплошь свистульки-позвонки.

 

Он родился в 1937-ом и по хронологии должен бы принадлежать к поэтам-шестидесятникам, но на деле совершенно не вписывался в их когорту. Диссиденты отвергали большевистскую власть, Чудаков же, подобно Бродскому, её просто не замечал. Игнорировал. Шестидесятники как могли выживали и утверждали себя, пытаясь обмануть власть предержащих, обойти их на крутом вираже, но при этом всё же сосущестствуя с этой властью.

 

 
Кроме того все они были одержимы собственной популярностью, всячески стремясь к ней. И только один Чудаков жил вольно, как ветер в поле — похабно, грязно, недостойно отпущенного ему таланта, но так, как хотел он.
Не случайно его книга была названа «Колёр локаль», ведь ее автор по существу сам являлся ярким локальным цветом за пределами поэтического спектра шестидесятников, чья эстетика насквозь пропитана социальным пафосом тех лет. Дерзкие, ироничные высказывания Чудакова выпадают из этого контекста хотя бы потому, что никто из представителей официальной литературы советской эпохи не осмелился бы употребить в те годы в своих произведениях слово «секс». Это было ненормативное, нецензурное, непристойное слово, которое применялось в основном в разговорной устной речи, а не в печати. Чудаков же выплевывает его с присущей ему лёгкостью и непринуждённостью абсолютно свободного человека:
 

С милицейских мотоциклов
Документы проверяют
По наклонной по наклонной
По наклонной я качусь
Я законный я исконный
Ультралюмпенпролетарий
Кроме секса кроме страха
Я лишен гражданских чувств.

***

Здесь ваш Родос, здесь извольте прыгать
в дьявольский котел в кипящий деготь
для участья в перегонке дегтя
в каждый мозг вбивают чувство локтя

 

Здесь ваш Эрос измельчат на силос
мол держи карман как держат фаллос
шанс пропал и то что не приснилось
хуже чем сгорело и взорвалось

 

В то время как другие поэты стремились очистить от наслоений образ Ленина, Чудаков писал в своём сонете «Вниз по матушке», посвящённом вождю мирового пролетариата:

 

Ильич отсель наш агнец лысоватый
был вундеркинд, а ныне экспонат
висел в петле его мятежный брат
играла мать кучкистские сонаты

 

В те времена это было неслыханно.

 

 
Про Ленина, кстати, он вспомнил на саратовском пляже:

 

Тела коммунистических наяд
на пляже весь частушечный Саратов
купальник желт бел розов и салатов
брег оседлав другой в экстазе азиат.

 

 

Я хочу вина и пива
Станет легче на душе
С точки зрения Разлива
С милой рай и в шалаше

 

Положение такое
Мы хотели бы достичь
Чтоб с полтинника рукою
Путь указывал Ильич

 

Чудаков легко переходил от конкретных обстоятельств к обобщениям, глядя как будто с птичьего полета, не отрываясь при этом от земли, от крови и грязи, но расширяя зрение и мысль:

 

В истории много пропущено
Но видится в том интерес
Когда в камер-юнкера Пушкина
Стреляет сенатор Дантес

 

Не как завсегдатай притонов
За честь, а отнюдь не за чек
Прицельно стреляет Мартынов
Честняга простой человек

 

Нет, это не мальчик влюбленный
И даже не храбрый Мальбрук
А просто поручик Соленый
С особенным запахом рук

 

Внизу мелкота копошится
Снегами белеет гора
В истории всюду вершится
Убийство во имя добра

 

Пусть это пройдет в отголоске
Какой-то вторичной виной
Расстрелян в советском Свердловске
Один император смешной

 

И вот наша новая школа
Строкою в поток новостей
Расстрелян наследник престола
Почаще стреляйте в детей

 

На площади или в подвале
В нетрезвом матросском бреду
Мы раньше людей убивали
Теперь убиваем среду

 

Как сказочно гибнет принцесса
Реальная кровь на стене
Смертельные гены прогресса
Трепещут в тебе и во мне

 

Гибель предсказана и пережита в этих стансах. Скрипит "калитка в Ничто", трепещут обреченные гены...

«Останусь псевдонимщиком и негром»

 

В книге Чудакова опубликован его очерк для газеты “Московский комсомолец”,  датированный 1965 годом. Это эссе должно было быть опубликовано под чужой фамилией (Чудаков среди прочих своих занятий подрабатывал литературным “негром”). Оно поражает своим энциклопедизмом — на нескольких страницах очерка, посвященного избранным городским деревьям, Чудаков успевает отослать читателя к стихам А. Межирова, Н. Заболоцкого, А. Ахматовой, римского поэта Флора, а также упомянуть философскую систему японского мыслителя Кумадзавы Бандзана (1619—1692).

«Никто так не знал кино, особенно иностранное, как знал Серёжа Чудаков. Тарковский и Эфрос к нему прислушивались, Хуциев побаивался его категорических советов, и вообще это был самый остроумный человек в Москве», — свидетельствует артист Лев Прыгунов.
Из мемуаров бывшего министра культуры Е. Сидорова «Записки из-под полы»:

 

«Сергей Чудаков – уникальная личность нашего воспалённого и вдруг увядшего времени.
Мне скучно, бес! Без Чудакова мне скучно. Вот чего в нём никогда не было, так это пошлости, пыльной ординарности.
Впервые я увидел его в 1955 году мальчиком, как и я сам, штурмующим факультет журналистики МГУ.

 

.

 

Надо было (без блата) набрать 25 баллов из 25. Он набрал, я – нет и сошёл с дистанции.
На вступительном экзамене по истории мы случайно оказались рядом, и я заворожённо слушал его рассказ про Сталинградскую битву. Заслушались все, кто оказался в аудитории, включая экзаменующую меня аспирантку. Чудаков сыпал такими деталями, которые и не снились составителям учебников, даже не предчувствующим совсем близкого XX съезда КПСС.
Потом жизнь то и дело сталкивала нас, но не всерьёз. Он приходил печататься в «МК», бывал в «Юности», на кинопросмотрах. В принципе мы были людьми, чуждыми друг другу.
О нём говорили всякое: провокатор, библиотечный вор, поставщик девочек, устроитель порносалона, завсегдатай психушек, ничего не знаю. Для меня он поворачивался только одной стороной своего красочного характера: увлекающей любовью к искусству.
Как чёрт из коробочки, он внезапно выскочил из-за кулис ЦДЛ во время известной дискуссии 1977 года «Классики и мы». До этого давным-давно он не появлялся в поле моего зрения, и я даже думал, что его уже нет на свете.
Ещё через пару лет, накануне моей первой поездки в США, он опять вдруг возник на улице возле Тишинского рынка и сказал, как будто мы только что расстались и продолжаем разговор (и как будто я близко знаком с Бродским): «Передай Иосифу то-то и то-то»...
Чертовщина в Чудакове была несомненно и какая-то погубленная положительная одарённость. Его вдохновенный аморализм сочетался с безусловной артистичностью. Может быть, он являлся маленьким художественным Азефом при агонии Большого Брата?..»

 

 

Сергей Чудаков с конца 50-х годов был широко известен в узких кругах не только как поэт, представитель неофициального искусства, но и как журналист, который в качестве «литературного негра» писал статьи, публиковавшиеся под чужими именами. Редакторы печатали его высокохудожественные статьи, эссе, рецензии, обзоры под именами других, купивших у автора тексты и сделавших потом себе имена в филологии.
Вспоминает Лев Аннинский:

«Дело в том, что я был сотрудником журнала “Знамя” в те самые 60-е годы, когда Сергей Чудаков появлялся в редакциях. Он и к нам забегал — погреть душу или перехватить чего-нибудь для тела, как выйдет. Почему к нам? Да вряд ли такого бомжа пустили бы на порог принципиальные новомировцы, и вряд ли такого демонстративно безыдейного типа стали бы терпеть в идеологически чистом “Октябре”. А мы были беспринципны и могли позволить себе пригреть человека просто потому, что у него из всех пор дикого тела светилась одаренность. Пару раз мне удалось протолкнуть в “Знамени” его рецензии. Для этого пришлось только слегка их подпортить, то было отнюдь не “убийство во имя добра”, а косметическая имитация официально необходимой логики: я это делал, стараясь не задеть нервной ткани текста. Сергей все понимал и терпел, хотя громко проклинал меня, чтобы я чувствовал, как он видит меня насквозь.

 

Самое хитрое было — протащить его тексты сквозь “второй этаж”, где сидела курировавшая отдел критики Людмила Ивановна Скорино. Как ни странно, это “паче чаяния” получалось. Видимо, Сергей пробуждал в почтенной матроне от критики материнские чувства. Она говаривала: “Мы из этого битничка сделаем человека”. Сергея даже взяли на месяц в штат — сидеть “на стихах” вместо убывшего в отпуск сотрудника.
Сидеть на месте он органически не мог. Сделаться “человеком” не захотел».

 

Останусь псевдонимщиком и негром
Сожженной пробкой нарисую грим
Просуществую каторжником беглым
От плоти толп ничуть не отделим

 

На сборищах с оттенком либеральным
В общественных читалищах стихов
Приятно быть мне существом астральным
Актером не произносящим слов

 

О суетный! вернись в свою конуру
Омой лицо домашнею водой
Мучительно играть в литературу
И притворяться голубой звездой

 

Постигни как и я обыкновенье
Короткой жизни продлевая нить
В остывший чай накладывать варенье
С простой подругой скромно говорить

 

Лишний

 

Чудаков обладал энциклопедическими знаниями и чудодейственной лёгкостью пера в любом жанре — будь то стихи, эссе или рассказы. Блестяще разбирался в живописи, в кино. Редакции были напуганы его экстравагантностью — так, во время кампании против Солженицына, Чудаков открыто расхаживал с «Архипелагом Гулаг» под мышкой.
На 3-ем курсе факультета журналистики МГУ, будучи профоргом, он ухитрился провести студенческое собрание, потребовавшее отстранить от чтения лекций наиболее бездарных преподавателей, и с волчьим билетом был изгнан из альма-матер.
Талант его изредка проблёскивал, прорываясь, как, например, в «МК», но чаще подавлялся на уровне рукописи. Чудаков рано понял, что его дар, его жадно поглощавший знания мозг не нужны обществу, которое отторгло его.

 

 

Когда кричат:
«Человек за бортом!»
Океанский корабль, огромный, как дом,
Вдруг остановится
И человек
верёвками ловится.
А когда
душа человека за бортом,
Когда он захлёбывается
от ужаса
и отчаяния,
То даже его собственный дом
Не останавливается
и плывёт дальше.

 

Чем подорван организм?
Блядством, нервами, куреньем.
Вот и встретишь коммунизм
Хворями и настроеньем

 

Нездоровый цвет лица,
Шалость сердца или почек
Обывателя-жильца
В поликлинику листочек.

 

Ты не сделал ничего.
Не расслышан и не понят
Сколько их, куда их го-
Сколько их, куда их гонят...

 

Пустяковина одна
Где-то лопнет в человеке,
Потому что жизнь скучна,
Словно очередь в аптеке

 

Вот слюною брызжет шприц,
Он скрипя вонзится в мякоть
И кортеж осенних птиц
Над тобою будет плакать.

 

Кто ты? Деятель и зритель,
Битник, вождь народных масс?
Смерти пятновыводитель
Без следа выводит нас.

 

УЛИЧНЫЙ ХУДОЖНИК

 

О нет, он мелочи не просит
Здесь не Париж – СССР
Он карандаш вперед выносит
И пальцем пробует размер.

 

Зачем, страна, тебе художник
И красок сохнущих Сократ?
Подъесаул и подхорунжий
Тебе полезней во сто крат.

 

* * *

Пианино диваны ковры
Полированные буфеты
А над ними как топоры
Термоядерные ракеты

 

Комфортабельный быт мещан
Онанизм в солдатских казармах
Поклоненье таким вещам
Мне в порядке вещей казалось

 

Это столп или крепкий оплот
Социальный литой фундамент
То что жизнь твою напролет
Как могильная насыпь давит

 

Импотентов позорный бордель
Из газетной построен бумаги
Люди склеились как карамель
В теплый день на прилавке в сельмаге

 

Боже-Господи, выдь на момент
В этот мир твой полутораспальный
И зубной социальный цемент
Преврати в динамит социальный

 

«О душа, покрытая позором...»

Думаю, иным текстам Чудакова еще суждено сделаться хитами:

 

Предъявили мне бумажку
Разрешили мне сказать
Дайте чистую рубашку
Перед тем как расстрелять
И почти убитый даже
Я сквозь холод ледяной
Вспомню как лежал на пляже
Рядом с девушкой одной

 

 

Наверное, не я одна заметила, как напоминают эти и многие другие строчки интонацию Бориса Рыжего. Вряд ли того миновало влияние Чудакова.

 

Звучит рояль и зал немеет
Маэстро просят повторить
Сын человеческий не смеет
Главу где-либо преклонить

 

О чем шумишь чего пророчишь
Разнорабочий и Шекспир
Не собери себе сокровищ
Не сотвори себе кумир

 

Хлеб не нуждается в рекламе
Стакан вина так прост на вид
И в золотой фальшивой раме
Портрет любимой не стоит

 

Поэтические тропы Чудакова удивительны и естественны, как сама жизнь:

 

О, душа, не уходи из тела
Без тебя я как пустой бокал...
К продавщице штучного отдела
Я безумной страстью воспылал

 

Как приятно быть интеллигентом --
На допросах говорят "на Вы"
Мол, читали "Доктора Живаго"?
Мы вас высылаем из Москвы.

 

Что ж, напьюсь, пускай возникнет пьянка
Спутник пьянки - головная боль.
О душа, ты как официантка
Подаешь дежурный алкоголь.

 

О душа, покрытая позором,
Улетай, но только не сейчас.
Ангел притворяется лифтером,
Прямо к звездам поднимая нас.

(«Плебейский романс»)

 

 

И вот среди звезд и плеяд в книжной вселенной появилась причудливо светящаяся точка. Это звезда Поэта Сергея Чудакова.

 

 

Естественный трагизм

 

Ницшеанство (“человек лишь тот кто из пределов собственных выходит”) и показная богемность сочетались в нём с искренностью и отчаяньем, жесткая ирония с нежностью, гениальная одаренность с видимым пренебрежением своим даром. Чудаков сам вывел формулу: “Шифром гибели стих возникает/ На полях недочитанных книг”. Он легко создавал поэтические афоризмы, в стихах был легок и непринуждён, обаятелен и трагичен, это был естественный, как дыхание, трагизм, звучащий даже в шуточных стихотворениях.

 

Этот мир простой и страшный обреченно обтекая
Как плевок на сотню брызгов я разбился об него
А вокруг толпа сгустилась мне подобных обрекая
Муравьиного безумья совершилось торжество

Бога нет и вместо бога не придумали протеза
Чтобы в рамках джентльменских это быдло удержать
Но ученый с пятым пунктом взял контейнер из железа
И вложил кусок урана с маркой 235

 

* * *
Самоубийство есть дуэль с собой.
Искал ты женщину с крылатыми ногами,
Она теперь заряжена в нагане,
Ружейным маслом пахнет и стрельбой.

 

***
В сложном щебете мартовских птах
Бродит смерть как последняя лажа
Будет съемка обратная прах
Антиснег крематорская сажа

 

* * *
Оркестр слепых калек музицирует в крематории
Советский ТV ведет свои передачи
О, как мы скверно горим, торфяные брикеты истории,
Чем дешевле эпоха, тем дороже всегда переплатишь.

***
кристалл замерзшего вина
с густым сиянием лиловым
россия в нем отражена
чудовищем мильонголовым

 

***
В аду кругов безумный хула хуп
колец Сатурна извращенный вывих
кругом сплошной подземный переход
и только нет нигде таблички выход

 

 

* * *
То, что ты меня берёшь
розовым, дрожащим ртом,
не закроет эту брешь,
ждущую меня потом...

Большинство его стихов выглядит написанными разом - небрежно и легко.

 

* * *
Если б стать невзначай предложили
консультантом – профессором мне
я б оставил лишь два: страх России
и любовь к этой скучной стране

 

 

***
Как странен грешник не на сковородке,
Цветок в петлице, узник без решетки,
Нога одна зимой в холодной шорте
И человек советский на курорте

 

* * *
Читаете вы Бокля
Не стоит этот Бокль
Хорошего бинокля
Возьмите-ка бинокль

 

 

Оранжевая золотая
С дубов слетает с кленов с ив
Лесные власти отступая
Бросают в панике архив

 

***
хочу любить тебя я нонна
пришла пора и сердце тает
хочу звонить тебе я но на
звонок мне денег не хватает

* * *
В перехлесте случайных связей
Разбегающейся вселенной
Избегайте случайных связей
С точки зрения гигиены!

 

А вот какая упоительная перекличка с мандельштамовским «Silentium»:

 

Так заслонимся створками окна
От шабаша наивнейших растлений
Стань шкурой кисть стань холст пучками льна
В костер сонет и не рождайся гений

 

Ну как не сказать: «Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь!»

 

«О, Боже, я предельно одинок»

 

Чудаков выжег себя, вытравил, но, вероятно, в “месиве триумфа и маразма”, когда “жизнь скучна словно очередь в аптеке” иного быть не могло. Редко кто в наше время столь остро выражал ощущение полного одиночества:

 

Я озаряем светом из окон,
Я под прицелом власти и закона.
Вот человек выходит на балкон,
Хотя еще не прыгает с балкона.

 

Какая ночь, какой предельный мрак,
Как будто это мрак души Господней,
Когда в чертог и даже на чердак
Восходит черный дым из преисподней

 

О, Боже, я предельно одинок,
Не признаю судьбы и христианства,
И, наконец, как жизненный итог,
Мне предстоит лечение от пьянства.

 

Подходит мальчик «Дядя,- говорит,-
Зачем ты пишешь все на этой книжке?»
И я участник, маленький бандит,
В твоей необольстительной интрижке.

 

Я встану и теперь пойду туда,
Где умереть мне предстоит свободно.
Стоит в реке весенняя вода,
И в мире все темно и превосходно.

 

 

Я копаю землю в чужом саду
Развожу руками чужой беде
Рыбу ловлю в чужом пруду
В мутной чужой воде.

И вот нетипичный случай один
Плачешь один и смеешься один
Пьяный в канаву ложись один
Попался! ну что ж, отвечай один.

 

Как хорошо если бы был я слепой
Плакать с толпой и смеяться с толпой

 

* * *
Поставлю против света
недопитый стакан
на ёлочках паркета
гуляет таракан.

 

Я в замке иностранном
как будто Жанна д'Арк.
Система с тараканом
домашний зоопарк.

 

Положен по закону
простой советский быт
ушами к телефону
приклеен и прибит.

 

Я вижу в нём препону
не надо ждать звонков
никто по телефону
не скажет Чудаков.

 

Ещё на полкуплета
литературный ход
на ёлочках паркета
встречаю новый год.

 

Пью залпом за Бутырку
на скатерти пятно
прибавь расход на стирку
к расходам на вино.

 

Из этой одиночки
задумал я побег.
Всего четыре строчки
и новогодний снег.

 

Я не возьму напильник
я не герой из книг
мой трезвый собутыльник
лишь в зеркале двойник.

 

Увы законы жанра
банальности полны.
Спокойной ночи Жанна
нас ожидают сны.

 

 

Продолжение: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post222639091/

 

 

Начало здесь

Продолжение здесь

 

При жизни о Волошине говорили немного и невнятно - «эстет с внешностью кучера», «галломан, пишущий по-русски, будто по-французски», величали коммивояжером от поэзии и мистиком. Он не вписывался в формулы даже склонного к плюрализму предреволюционного художественного мира. В формулы пореволюционые не вписывался тем более и был открыт заново лишь с выходом маленького томика «Библиотеки поэта» в 60-е годы.
Сорок лет имя М. Волошина находилось под негласным запретом. Первое упоминание его в положительном аспекте позволил себе в 1960 году И. Эренбург в мемуарах «Люди, годы, жизнь». Но даже и тогда мгновенной реакцией на них были статьи маститых критиков, которые писали: «Волошина как значительного поэта Эренбург просто придумал». «В поэзии Волошин был одним из самых незначительных декадентов, к революции он отнёсся отрицательно».
Это было главным обвинением, критерием отношения к поэту. «Революцию не принял, не понял». А раз так — ату его! О чём в таком случае говорить. Хотя он-то как раз один и понял. Понял то, что мы все очень поздно начали понимать. Понял каким-то провидческим чутьём ещё до того, как революция свершилась.

 

Пророк в своём отечестве

 

9-го января 1905 года 28-летний Волошин приезжает из Москвы в Петербург и становится свидетелем «кровавого воскресенья».

 

 

Он подробно опишет увиденное в очерке «Кровавая неделя в Санкт-Петербурге» и закончит предсказанием: «Эти дни были лишь мистическим прологом великой народной трагедии, которая ещё не началась. Зритель, тише! Занавес поднимается...» То же предсказание в его стихотворении «Предвестие»: «Уж занавес дрожит перед началом драмы...»

 

Апокалипсическая картина надвигающейся трагедии нарисована им в стихотворении «Ангел мщенья» (1906), где «скорбный ангел мщенья» возвещает народу русскому:

 

Я синим пламенем пройду в душе народа,
Я красным пламенем пройду по городам.
Устами каждого воскликну я «Свобода!»,
Но разный смысл для каждого придам.

 

Меч справедливости - карающий и мстящий -
Отдам во власть толпе... И он в руках слепца
Сверкнет стремительный, как молния разящий, -
Им сын заколет мать, им дочь убьет отца.

 

Не сеятель сберёг колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.

 

А марте 1917-го Волошин наблюдал революционный парад на Красной площади. Под Кремлёвскими стенами проходили войска и группа демонстрантов.

 

И вдруг в какой-то момент красные кумачовые пятна на фоне чёрной московской толпы показались ему кровью, проступившей из-под камней Красной площади, обагрённых кровью Всея Руси. Придя домой, поэт записывает в дневнике:

«И тут внезапно и до ужаса отчётливо стало понятно, что русская революция будет долгой, безумной, кровавой, что мы стоим на пороге новой Великой Разрухи русской земли, нового Смутного времени. Когда я возвращался домой, потрясённый понятым и провиденным, в уме слагались строфы первого стихотворения, внушённого мне революцией. Но эти стихи настолько шли вразрез с общим настроением тех дней, что их немыслимо было ни печатать, ни читать. Даже в ближайших друзьях они возбуждали глубочайшее негодование».

 

Это негодование и непонимание не только врагов, но и друзей сопутствовало ему всю жизнь.

 

Один среди враждебных ратей -
Не их, не ваш, не свой, ничей -
Я - голос внутренних ключей,
Я - семя будущих зачатий.

 

 

 Над схваткой

 

Когда началась I мировая война, он единственный не поддался шовинистическому угару.

 

Гумилёв восторженно славил «дело величавое войны», Северянин кричал: «Я поведу вас на Берлин!»... А Волошин выпускает сборник «В год пылающего мира 1915», где выражает свою позицию полного неприятия международной бойни:

 

Не знать, не помнить и не видеть,
застыть как соль, уйти в снега!
Дозволь не разлюбить врага
и брата не возненавидеть.

 

Во взгляде на войну Волошин близок позиции Ромена Роллана, определённой им в сборниках с программным названием «Над схваткой».
 Когда в 1916 году Волошина призывают на военную службу, он обращается к военному министру с письмом, где заявляет, что отказывается служить, что, как европеец, художник и поэт он не может быть солдатом, так как его разум, чувство и совесть не позволяют ему участвовать в братоубийственной войне. «Пусть лучше убьют меня, чем убью я», - говорит Волошин. К счастью, последствий эта акция не имела: из-за астмы и слабого зрения он был признан негодным для военной службы.
Марина Цветаева в своём эссе «Живое о живом» приводит разговор матери Волошина с сыном — женщины мужественной и даже несколько мужеподобной, любившей носить мужскую одежду и огорчавшейся, что в Максе этой мужественности не было никогда:

 

 

— Погляди, Макс, на Серёжу, вот — настоящий мужчина! Муж. Война — дерётся. А ты? Что ты, Макс, делаешь?
— Мама, не могу же я влезть в гимнастерку и стрелять в живых людей только потому, что они думают  иначе, чем я.
— Думают, думают. Есть времена, Макс, когда нужно не думать, а делать. Не думая — делать.
— Такие времена, мама, всегда у зверей — это называется животные инстинкты.

 

А в 1917 году Волошин дерзко выступил против Брестского мира, что шокировало даже единомышленников. В стихотворении «Мир» он писал:

С Россией кончено. На последях
Ее мы прогалдели, проболтали.
Пролузгали, пропили, проплевали.
Замызгали на грязных площадях.

Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.

О, Господи, разверзни, расточи,
Пришли на нас огонь, язвы и бичи,
Германцев с Запада, Монгол с Востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!

 

«Вспомнить самого себя»

 

Будучи антропософом, Волошин был убеждён, что «люди суть ангелы десятого круга», которые приняли облик людей со всеми их грехами и пороками, так что всегда надо помнить, что в каждом, даже самом худшем человеке сокрыт ангел.

 

Гюстав Моро. Ангел-странник.

 

Волошин объяснял свою позицию так: «Я стремлюсь в каждом человеке найти те стороны, за которые его можно полюбить. Мне кажется, что только этим можно призвать к жизни хорошие черты человека, а не осуждением его недостатков, которые только утверждаются и растут от осуждения. Нужно помнить, что в каждом скрыт ангел, на котором наросла дьявольская маска, и надо ему помочь её преодолеть, вспомнить самого себя».

 

Эту мысль, найденную у Леона Блуа, Волошин не раз повторял в своём творчестве: в поэме «Протопоп Аввакум», в «Святом Серафиме».

 

Мы выучились верить и молиться
за палачей. Мы поняли, что каждый
есть пленный ангел в дьявольской личине.

 

 

Быть выше человеческой борьбы, быть только созерцателем трагедии и вестником преображения — в этой мудрости была и сила его, и слабость. Глубоко христианское смирение вырывается у Волошина из сердца, готового принять и свою голгофу, если жертва нужна во искупление.

 

Верю в правоту верховных сил,
Расковавших древние стихии,
И из недр обугленной России
Говорю: «Ты прав, что так судил!

 

Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия.
Если ж дров в плавильной печи мало:
Господи! Вот плоть моя».

 

Сейчас вы услышите песню на стихи М. Волошина «Китеж». В Интернете её нет. Когда-то, в 1988 году к нам в ДК приезжал Максим Кривошеев, и мне удалось её записать на его концерте. Несколько предваряющих слов.
Китеж-град — город русских народных преданий, который, по легенде, скрылся под землёй во время нашествия Батыя. На его месте образовалось озеро Светлояр, и только избранные могут слышать иногда звон его церквей.

 

Считается, что когда идёт борьба не за жизнь, а за смерть, есть два выхода: победить или погибнуть. Но есть ещё и третий: уйти от этих мерзостей, уйти в снега, уйти под воду, уйти в себя. Китеж — это символ России, которую поглотила пучина революции, но которая ещё восстанет, возродится.
Песня довольно длинная, трудная для восприятия — много исторических имён и названий, античных и библейских образов. Я привожу после неё текст стихотворения, а ещё лучше — перечитать его позже в книге со всеми примечаниями, сносками, комментариями. Но сначала — песня.
Китеж. Музыка Петра Старчика, поёт Максим Кривошеев.

 

 

http://rutube.ru/video/fe74821d73322ee58ce23b45eebe8c8d/

1
Вся Русь — костёр. Неугасимый пламень
Из края в край, из века в век
Гудит, ревёт… И трескается камень.
И каждый факел — человек.
Не сами ль мы, подобно нашим предкам,
Пустили пал? А ураган
Раздул его, и тонут в дыме едком
Леса и сёла огнищан.
Ни Сергиев, ни Оптина, ни Саров —
Народный не уймут костёр:
Они уйдут, спасаясь от пожаров,
На дно серебряных озёр.
Так, отданная на поток татарам,
Святая Киевская Русь
Ушла с земли, прикрывшись Светлояром…
Но от огня не отрекусь!
Я сам — огонь. Мятеж в моей природе,
Но цепь и грань нужны ему.
Не в первый раз, мечтая о свободе,
Мы строим новую тюрьму.
Да, вне Москвы — вне нашей душной плоти,
Вне воли медного Петра —
Нам нет дорог: нас водит на болоте
Огней бесовская игра.
Святая Русь покрыта Русью грешной,
И нет в тот град путей,
Куда зовёт призывный и нездешний
Подводный благовест церквей.
2
Усобицы кромсали Русь ножами.
Скупые дети Калиты
Неправдами, насильем, грабежами
Её сбирали лоскуты.
В тиши ночей, звездяных и морозных,
Как лютый крестовик-паук,
Москва пряла при Тёмных и при Грозных
Свой тесный, безысходный круг.
Здесь правил всем изветчик и наушник,
И был свиреп и строг
Московский князь — «постельничий и клюшник
У Господа», — помилуй Бог!
Гнездо бояр, юродивых, смиренниц —
Дворец, тюрьма и монастырь,
Где двадцать лет зарезанный младенец
Чертил круги, как нетопырь.
Ломая кость, вытягивая жилы,
Московский строился престол,
Когда отродье Кошки и Кобылы
Пожарский царствовать привёл.
Антихрист-Пётр распаренную глыбу
Собрал, стянул и раскачал,
Остриг, обрил и, вздёрнувши на дыбу,
Наукам книжным обучал.
Империя, оставив нору кротью,
Высиживалась из яиц
Под жаркой коронованною плотью
Своих пяти императриц.
И стала Русь немецкой, чинной, мерзкой.
Штыков сияньем озарён,
В смеси кровей Голштинской с Вюртембергской
Отстаивался русский трон.
И вырвались со свистом из-под трона
Клубящиеся пламена —
На свет из тьмы, на волю из полона —
Стихии, страсти, племена.
Анафем церкви одолев оковы,
Повоскресали из гробов
Мазепы, Разины и Пугачёвы —
Страшилища иных веков.
Но и теперь, как в дни былых падений,
Вся омрачённая, в крови,
Осталась ты землёю исступлений —
Землёй, взыскующей любви.
3
Они пройдут — расплавленные годы
Народных бурь и мятежей:
Вчерашний раб, усталый от свободы,
Возропщет, требуя цепей.
Построит вновь казармы и остроги,
Воздвигнет сломанный престол,
А сам уйдёт молчать в свои берлоги,
Работать на полях, как вол.
И, отрезвясь от крови и угара,
Царёву радуясь бичу,
От угольев погасшего пожара
Затеплит ярую свечу.
Молитесь же, терпите же, примите ж
На плечи крест, на выю трон.
На дне души гудит подводный Китеж —
Наш неосуществимый сон!

18 августа 1919
Во время наступления Деникина на Москву
Коктебель

 

Между двух огней

 

«Девятнадцатый год толкнул меня к общественной деятельности в единственной форме, возможной при моём отрицательном отношении ко всякой политике и ко всякой государственности... к борьбе с террором, независимо от его окраски...» - пишет Волошин.
Сергей Наровчатов в предисловии к его томику в малой серии «Библиотека поэта» (1977) пытается «реабилитировать» автора: «Нам памятны благородные поступки поэта в годы гражданской войны. Он рисковал жизнью, когда в его доме скрывались коммунисты-подпольщики, он ходатайствовал и добивался освобождения людей,заподозренных в большевизме». Лукаво-односторонние слова. Автор предисловия скрыл — по незнанию или умышленно — самое главное: Волошин, без стеснения эксплуатируя свой высокий авторитет и имя, спасал от беззакония не только красных, но и белых. Спасал просто людей.

 

В те дни мой дом — слепой и запустелый —
Хранил права убежища, как храм,
И растворялся только беглецам,
Скрывавшимся от петли и расстрела.

И красный вождь, и белый офицер —
Фанатики непримиримых вер —
Искали здесь под кровлею поэта
Убежища, защиты и совета.

 

Волошин - не большевик, не монархист, не республиканец. Он — вне политики, он — над схваткой. В своём коктебельском доме поэт, как известно, спасал в гражданскую войну белых от красных, а красных — от белых, за что его хотели расстрелять и те, и другие. Это не было нейтралитетом. «Я не нейтрален, а гораздо хуже, - опасно откровенничал Волошин. - Я рассматриваю буржуазию, белых и красных как антиномические выявления единой сущности. Какой сущности? Да конечно же преступной».

 

 

Когда спасённый им комиссар прислал Волошину почётную грамоту «за спасение большевика», Волошин отверг её со всеми сопутствующими ей благами. «Я спасал не большевика, я спасал человека».
О том же он пишет и в письме Я. Глотову в октябре 1920 года: «... относясь ко всем партиям с глубоким снисхождением, как к отдельным видам коллективного безумия, ни к одной из них не питаю враждебности: человек мне важнее его убеждений».
Мы привыкли представлять Волошина стоящим над схваткой, одиноким, ни к кому не примыкающим жителем башни из слоновой кости. На самом деле — это самый энергичный участник схватки, только не воитель, а спасатель. Когда все вокруг разрушали, он строил и спасал.

 

Один из большевиков, обязанный ему жизнью, стал потом председателем Крымской ЧК. В благодарность за спасение чекиста Волошин получил страшную привилегию: из списков смертников он имел право вычеркнуть по одному имени из каждой партии. Следствием было то, что друзья и близкие остальных его ненавидели.
Позиция «над схваткой» - вдвойне опасная позиция. Это не позиция «и нашим, и вашим», а позиция - «меж двух огней». Это позиция гуманиста, рыцаря, мечущегося между двумя баррикадами и спасающего человеческое в человеке. Это третья баррикада, на которой были лучшие из русских интеллигентов. В стихотворении «На дне преисподней», посвящённом памяти Блока и Гумилева, Волошин писал — и это звучало как клятва:

 

С каждым днём всё диче и всё глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

 

Тёмен жребий русского поэта.
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.

 

Может быть, такой же жребий выну,
горькая детоубийца-Русь,
и на дне твоих подвалов сгину
иль в кровавой луже поскользнусь...
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.

 

Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

 

Макс становится Максимилианом

 

Стихи о революции и гражданской войне долгое время оставались наименее известной частью в поэтическом наследии Волошина. Ведь в читательский обиход допускались только те произведения, где главенствующим мотивом была вера в светлое будущее Родины. Стихи же, запечатлевшие картины жестокой, бесчеловечной повседневности тех лет, оставались в тени. А между тем именно эти стихи Волошина — самое значительное из всего, что он создал. В них его поэтический голос достиг необычайной мощи и выразительности.

 

Долгие десятилетия мы не знали лучшего Волошина: трагического поэта, с огромной душевной болью повествующего о драматических судьбах России, о русской усобице, о человеконенавистнической революции и монстрах, её совершивших. Надо было потерять Россию, которую Октябрь втаптывал в кровь и грязь, чтобы он обрёл её в себе.
В. Вересаев заметил: «Как будто совсем другой поэт появился — мужественный, сильный, с простым и мудрым словом». Такие стихи, как «Китеж», «Дикое поле», «Русская революция» - своего рода поэтические трактаты. Иным становится и образ лирического героя Волошина. Его муза, ранее сосредоточенная на блужданиях собственного духа, теперь тяготеет к монументальности, эпичности. По выражению А. Белого, Макс становится Максимилианом.

 

Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек.
Рвет и крутит снежные завесы
Выстуженный северовосток.

 

Ветер обнаженных плоскогорий,
Ветер тундр, полесий и поморий,
Черный ветер ледяных равнин,
Ветер смут, побоищ и погромов,
Медных зорь, багровых окоемов,
Красных туч и пламенных годин.

 

Этот ветер был нам верным другом
На распутьях всех лихих дорог:
Сотни лет мы шли навстречу вьюгам
С юга вдаль - на северо-восток.

 

Войте, вейте, снежные стихии,
Заметая древние гроба:
В этом ветре вся судьба России -
Страшная, безумная судьба.

 

В этом ветре гнёт веков свинцовых:
Русь Малют, Иванов, Годуновых,
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса,
Чертогона, вихря, свистопляса:
Быль царей и явь большевиков.

 

Что менялось? Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах - дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.

 

Вздеть на виску, выбить из подклетья,
И швырнуть вперед через столетья
Вопреки законам естества -
Тот же хмель и та же трын-трава.

 

Ныне ль, даве ль - всё одно и то же:
Волчьи морды, машкеры и рожи,
Спертый дух и одичалый мозг,
Сыск и кухня Тайных Канцелярий,
Пьяный гик осатанелых тварей,
Жгучий свист шпицрутенов и розг,

 

Дикий сон военных поселений,
Фаланстер, парадов и равнений,
Павлов, Аракчеевых, Петров,
Жутких Гатчин, страшных Петербургов,
Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров.

 

Сотни лет тупых и зверских пыток,
И еще не весь развернут свиток
И не замкнут список палачей,
Бред Разведок, ужас Чрезвычаек -
Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик
Не видали времени горчей.

 

Бей в лицо и режь нам грудь ножами,
Жги войной, усобьем, мятежами -
Сотни лет навстречу всем ветрам
Мы идем по ледяным пустыням -
Не дойдем и в снежной вьюге сгинем
Иль найдем поруганный наш храм, -

 

Нам ли весить замысел Господний?
Всё поймем, всё вынесем, любя, -
Жгучий ветр полярной преисподней,
Божий Бич! приветствую тебя.

 

 

«Стал человек один другому дьявол»

 

Россия и революция — главные темы позднего Волошина, патриота в высшем смысле этого слова, для которого патриотизм есть страшная, непереносимая боль. Его творчество 20-х годов — это летопись, прозаически грубая и честная без прикрас. Жестокий крымский голод, массовые расстрелы — всё это становится материей стихов. Они могут отпугнуть сгущением красок, натурализмом, шоковыми деталями («Бойня», «Большевик», «Красногвардеец», «Матрос»), однако в них поэт лишь с протокольной точностью воссоздаёт реальность. И стихи обретают пронзительную силу исторического документа.

Читает Давид Аврутов:

http://rutube.ru/video/186259395502bb2a380cdab8a015c3a4/

 
Фаина Раневская вспоминала, как однажды Волошин пришёл к ней с заплаканными глазами: ночью шли расстрелы, он слышал треск пулемётов. Рвущую сердце боль, отчаяние и гнев поэт выразил тогда в самом трагическом своём цикле «Стихи о терроре»:

 

 

Собирались на работу ночью. Читали
Донесенья, справки, дела.
Торопливо подписывали приговоры.
Зевали. Пили вино.

С утра раздавали солдатам водку.
Вечером при свече
Выкликали по спискам мужчин, женщин.
Сгоняли на темный двор.

Снимали с них обувь, белье, платье.
Связывали в тюки.
Грузили на подводу. Увозили.
Делили кольца, часы.

Ночью гнали разутых, голых
По оледенелым камням,
Под северо-восточным ветром
За город в пустыри.

Загоняли прикладами на край обрыва.
Освещали ручным фонарем.
Полминуты работали пулеметы.
Доканчивали штыком.

Еще недобитых валили в яму.
Торопливо засыпали землей.
А потом с широкою русскою песней
Возвращались в город домой.

А к рассвету пробирались к тем же оврагам
Жены, матери, псы.
Разрывали землю. Грызлись за кости.
Целовали милую плоть.

(«Террор». 26 апреля 1921. Симферополь)

 

 

Крымская бойня 20-х глубоко ранила поэта. Он писал: «Стал человек один другому дьявол».

 

Всем нам стоять на последней черте,
всем нам валяться на вшивой подстилке,
всем быть распластанным — с пулей в затылке
и со штыком в животе.

 

 

Русь святая и окаянная

 

Но Волошина никогда не оставляла вера в свою страну и в свой народ. Россия ему кажется легендарной неопалимой купиной (так и назван большой цикл его стихов).

 

«Неопалимая купина» - это, по Библии, горящий и не сгорающий терновый куст, в котором Бог явился Моисею и призвал его вывести израильский народ из Египта в обетованную землю.

 

В поэтическом переосмыслении Волошина это — символ России. Она горит, не сгорая. И всех, кто пытается погасить это пламя — охватывает смертельный огонь. Эти стихи звучат как предупреждение всем злым силам, посмевшим коснуться того, что нам свято.

 

Каждый коснувшийся дерзкой рукою —
Молнией поражен:
Карл под Полтавой; ужален Москвою,
Падает Наполеон.

 

Помню квадратные спины и плечи
Грузных германских солдат...
Год — и в Германии русское вече:
Красные флаги кипят.

 

Кто там? Французы? Не суйся, товарищ,
В русскую водоверть!
Не прикасайся до наших пожарищ!
Прикосновение — смерть.

 

Одно из наиболее популярных стихотворений Волошина послереволюционной поры - «Святая Русь». Оно производило огромное впечатление на современников. Рассказывали такой случай: в 1921 году шёл концерт в лагере белогвардейцев в Галлиполи. На сцену вышел чтец и прочёл эти строки Волошина. Весь зал слушал с огромным волнением. А кадеты — юные мальчики — строго по равнению стоявшие возле эстрады, вдруг начали рядами опускаться на колени. И когда прозвучали слова: «В грязь лицом тебе ль не поклонюсь?» - все как один поклонились до земли.

Читает Давид Аврутов. (Вслед за стихотворением сразу звучит песня Петра Старчика на стихи Волошина «Русь гулящая» в исполнениии Максима Кривошеева — в Интернете её нет).

 

Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище,
И пошла поруганной и нищей,
И рабой последнего раба.

 

Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?
В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,
След босой ноги благословляя, —
Ты — бездомная, гулящая, хмельная,
Во Христе юродивая Русь!

 

В деревнях погорелых и страшных,
Где толчется шатущий народ,
Шлендит пьяная в лохмах кумашных
Да бесстыжие песни орет.

 

Сквернословит, скликает напасти,
Пляшет голая - кто ей заказ?
Кажет людям срамные части,
Непотребства творит напоказ.

 

А проспавшись, бьется в подклетьях,
Да ревет, завернувшись в платок,
О каких-то расстрелянных детях,
О младенцах, засоленных впрок.

 

А не то разинет глазища
Да вопьется, вцепившись рукой:
"Не оставь меня смрадной и нищей,
Опозоренной и хмельной.

 

Покручинься моею обидой,
Погорюй по моим мертвецам,
Не продай басурманам, не выдай
На потеху лихим молодцам...

 

Вся-то жизнь в теремах под засовом..
Уж натешились вы надо мной...
Припаскудили пакостным словом,
Припоганили кличкой срамной".

 

Разве можно такую оставить,
Отчураться, избыть, позабыть?
Ни молитвой ее не проплавить,
Ни любовью не растопить...

 

Расступись же, кровавая бездна!
Чтоб во всей полноте бытия
Всенародно, всемирно, всезвездно
Просияла правда твоя!

 

 

Стихи о России Волошина меньше всего отвечают притязаниям новоявленных славянофилов, видящих в историческом прошлом страны только здоровые устои, благолепие да процветание. У Волошина образ Родины складывается из контрастов, противоречий: высокое и великое соседствует с косностью и уродством.

 

Русь святая и она же — Русь грешная, окаянная.

 

Это как две стороны медали, неразделимо. Поэт разглядел и показал нам новый исторический лик России, органически спаянный с её древним историческим ликом.

 

И всё-таки он верил, что все жертвы не напрасны, что

 

из крови, пролитой в боях
Из праха обращённых в прах,
Из мук казнённых поколений,
Из душ, крестившихся в крови,
Из ненавидящей любви,
Из преступлений, исступлений —
Возникнет праведная Русь.

 

Я за неё за всю молюсь
И верю замыслам предвечным:
Её куют ударом мечным,
Она мостится на костях,
Она святится в ярых битвах,
На жгучих строится мощах,
В безумных плавится молитвах.

 

Видеклип «Заклинание»:
http://www.youtube.com/watch?v=SYXKofIIcbM

 

В 1924 году Волошин заканчивает поэму «Россия», которую задумал ещё в 1918 -ом. В ней сконцентрировалось всё, что ему думалось о петербургской России, начиная с петровских времён, - наше русское прошлое, выявленное современностью. К. Чуковский сказал об этой поэме: «Не сомневаюсь, что эта поэма будет когда-нибудь известна каждому грамотному человеку. В ней каждая строчка — формула». А  Е. Евтушенко, публикуя фрагменты из неё в «Строфах века», назвал её "философским пособием в изучении отечественной истории". Поэма эта весьма актуально звучит и в наши дни. Послушайте небольшой фрагмент её в исполнении
Давида Аврутова.

https://www.youtube.com/watch?v=ioWAq0ldbwo&list=PLrgDSzTXDpvM70JA2g2Jzm2N6z5kWkI7a&index=13

 

 

Великий Петр был первый большевик,
Замысливший Россию перебросить,
Склонениям и нравам вопреки,
За сотни лет к ее грядущим далям.
Он, как и мы, не знал иных путей,
Опричь указа, казни и застенка,
К осуществленью правды на земле.
Не то мясник, а может быть, ваятель -
Не в мраморе, а в мясе высекал
Он топором живую Галатею,
Кромсал ножом и шваркал лоскуты...
Мы не вольны в наследии отцов,
И, вопреки бичам идеологий,
Колеса вязнут в старой колее...
Мы углубили рознь противоречий
За двести лет, что прожили с Петра:
При добродушьи русского народа,
При сказочном терпеньи мужика -
Никто не делал более кровавой
И страшной революции, чем мы.
У нас в душе некошенные степи.
Вся наша непашь буйно заросла
Разрыв-травой, быльем да своевольем.
Размахом мысли, дерзостью ума,
Паденьями и взлетами - Бакунин
Наш истый лик отобразил вполне.
В анархии всё творчество России:
Европа шла культурою огня,
А мы в себе несем культуру взрыва.
Огню нужны - машины, города,
И фабрики, и доменные печи,
А взрыву, чтоб не распылить себя, -
Стальной нарез и маточник орудий.
Отсюда - тяж советских обручей
И тугоплавкость колб самодержавья.
Бакунину потребен Николай,
Как Петр - стрельцу, как Аввакуму - Никон.
Поэтому так непомерна Русь
И в своевольи, и в самодержавьи.
И нет истории темней, страшней,
Безумней, чем история России.

 

 

«Я не изгой, а пасынок России»

 

Конечно, такие стихи не могли быть напечатаны. Более того, поэт вполне мог за них поплатиться жизнью. В течение почти четырёх десятилетий имя М. Волошина находилось под негласным запретом. Не публиковались стихи, статьи замалчивались, живопись пылилась в запасниках. Причины? Всё те же: далёкий от бурь и смут коктебельский затворник узрел в своей эпохе все черты страшного смутного времени и отождествил «быль царей» с «явью большевиков».

 

Этого они не могли ему простить. «Демоны глухонемые» - так метко окрестил Волошин этих вершителей судеб России, взлетевших на гребне мутной волны революции. Так он назвал и свою книгу 1919 года.

 

Они проходят по земле,
Слепые и глухонемые,
И чертят знаки огневые
В распахивающейся мгле.

 

Как актуально звучат и сейчас эти его строки:

 

В нормальном государстве вне закона
Находятся два класса:
Уголовный
И правящий.
Во время революций
Они меняются местами,
В чем,
По существу, нет разницы.
Но каждый
Дорвавшийся до власти сознает
Себя державной осью государства
И злоупотребляет правом грабежа,
Насилий, пропаганды и расстрела...

 

Или эти, 1925-го года, в которых Волошин, обращаясь к «поэту революции», писал:

 

Ты, соучастник судьбы, раскрывающей замысел драмы:
В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:
Помнить, что знамёна, партии и программы
То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.
Быть изгоем при всех царях и народоустройствах:
Совесть народа - поэт. В государстве нет места поэту.

 

Все редакции для Волошина были закрыты, против его книг был объявлен бойкот книжных магазинов. Запрещённый и проклинаемый и левыми, и правыми, поэт рассылает свои стихи в десятках писем с просьбой «переписывать и раздавать всем друзьям и знакомым». Он стал первым классиком самиздата. С горечью и гордостью он пишет об этом в «Доме поэта»:

 

Мои ж уста давно замкнуты… Пусть!
Почётней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой.

 

Волошин был внутренне отрешён от всего бытового, повседневного. В нём было что-то сократовское, подлинное, внутримирное.

 

Войди, мой гость, стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога…
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.

 

 

Мой кров убог. И времена — суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.

 

И здесь их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шёпот
Не заглушит ни зимний ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.

 

И ты, и я — мы все имели честь
«Мир посетить в минуты роковые»
И стать грустней и зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок России.

 

Я в эти дни — немой её укор.
И сам избрал пустынный сей затвор
Землёю добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, паденья и разрух
В уединеньи выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.

 

 

Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет всё — Европа и Россия,
Гражданских смут горючая стихия

 

Развеется… Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи…
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля — извечно те же.

 

Поэтому живи текущим днём.
Благослови свой синий окоём.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.

 

Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

 

 
У Волошина были возможности выехать за границу. В эмиграции его ценили, печатали, о нём читали лекции, называли единственным национальным поэтом, оставшимся после смерти Блока. Но он на все призывы отвечал: «Мне надо пребыть в России до конца».

 

 

 «Он жив - мой стих!»

 

В декабре 1929 года Волошина постиг инсульт. В последние месяцы жизни он уже не мог передвигаться по дому. Не мог лежать — задыхался.

 

 

одна из последних его фотографий

 

А вскоре астма, которая мучала его всю жизнь, осложнилась воспалением лёгких, и 11 августа 1932 года Максимилиана Волошина не стало. Ему было 55 лет. Поэт был похоронен по его завещанию на вершине огромного холма, который обрывом навис над Коктебельским заливом.

 

Казалось, он обнимал свой Коктебель и после смерти: справа — своим скалистым профилем, слева — своей могилой. Вспоминаются строки Марины Цветаевой, написанные в те дни:

 

Ветхозаветная тишина,
Сирой полыни крестик.
Похоронили поэта на
Самом высоком месте.

 

Так и во гробе еще — подъём
Он даровал — несущим.
...Стало быть, именно на своём
Месте, ему присущем.

 

Выше которого только вздох,
Мой из моей неволи.
Выше которого — только Бог!
Бог — и ни вещи боле.

 

жена Мария на могиле Волошина

 

в 1976 году и она тоже обрела здесь покой

 

Теперь я мёртв. Я стал строками книги
В твоих руках...
И сняты с плеч твоих любви вериги,
Но жгуч мой прах.

 

Меня отныне можно в час тревоги
Перелистать,
Но сохранят всегда твои дороги
Мою печать.

 

Похоронил я сам себя в гробницы
Стихов моих,
Но вслушайся - ты слышишь пенье птицы?
Он жив - мой стих!

 

 

бюст Волошина работы Виттига, установленный в Париже на бульваре Эксельман как парковая скульптура под название «Поэт».

 

У нас же памятники Волошину пока только в Коктебеле.

 

 

Сегодня М. Волошин предстаёт как поразительный пример современника, жителя ХХ столетия, противопоставившего силам распада и вражды личную стойкость, высокую духовность и силу добра.

 

Проповедь поэта мало кем была услышана, ибо до неё надо было ещё дорасти. Он всегда казался пришедшим очень издалека — так издалека, что суждения его звучали непривычно и странно. Он мыслил слишком глобально, призывал к слишком глубинным преобразованиям и отрешениям. Недаром Александр Бенуа писал, что значение стихов Волошина по достоинству смогут оценить только грядущие поколения. Хочется верить, что время их настало.
А закончить мне хочется своим стихотворением — данью любви дорогому поэту:

Коктебель Волошина

 

 

Край синих гор зовётся Коктебель.
Небесный взор. Морская колыбель.
Ламанча снов печального гидальго.
Здесь всё хранит недавние следы:
Скалистый профиль, абрис бороды,
Ступнями отшлифованная галька.

 

Сюда пристал когда-то Одиссей.
Здесь Ариадной был спасён Тезей.
О Киммерия, древняя Эллада!
Здесь аргонавты завершали путь,
Здесь амазонки выжигали грудь,
Орфей спускался в филиалы ада.

 

«А вдруг он в самом деле Божество?
Пан здешних мест? Природы торжество?» –
В смятенье детском думала Марина.
И, кажется, доносят нам ветра
Суровый голос мужественной Пра,
За мирный нрав отчитывавшей сына.

 

Не мог ни на кого поднять руки,
Но жил законам века вопреки,
Всему тому, что совести противно.
Глядятся в душу, трепетно тихи,
Картины, как безмолвные стихи,
Стихи, как говорящие картины.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/102796.html

 

 

 

 

 

 

 

 

Начало здесь

 

Коктебель

Коктебель и Волошин неразделимы. Он первым поселился в этих неприветливых местах, в им самим построенном доме, к порогу которого подкатывали волны прибоя. С Волошина, собственно, и начинается литературная история Коктебеля.

 

Как в раковине малой — Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть её мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы её повторены
В движении и завитке волны, —
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии тёмная страна,
Заключена и преображена.

 

Когда-то, в 60-е годы 19 века, это были дикие необжитые места .

 

Раньше Коктебель был глухой деревушкой болгар под Феодосией, переселившихся туда с родины во время русско-турецкой войны 1876-77 годов.

 

Болгары называли её Кехтебели, что в переводе означало «страна синих гор». По сравнению с южным берегом Крыма красота Коктебеля кажется суровой и даже скудной. В гомеровские времена эту землю называли Киммерией и считали краем света, мрачным севером. Вот как отобразил её Волошин в своих знаменитых акварелях.

 

Волошин не писал этюдов с натуры, он создавал свои пейзажи от себя, импровизировал.

 

Его акварели — это не тот Крым, который может снять любой фотограф. Это какой-то идеализированный, поэтический Крым, романтичный, сказочный. Волошин подчёркивает те элементы этой местности, которые вызывают ассоциации с древней Элладой, выжженной Ламанчей, библейскими полупустынями Сирии.

 

 

При взгляде на эти пейзажи всплывают в памяти аргонавты в Колхиде, Одиссей, подплывающий на своём корабле к берегам Киммерии, родина амазонок, земля у входа в Аид, куда Орфей входил за своей Эвридикой. Кажется, что всё это происходило здесь, на этой земле.

 

Это не просто пейзажи, это не этюды, а фантазии на тему Коктебеля, это нечто нереальное: красивые вымыслы, грёзы, сны.

 

Горное море. Чёткий абрис деревьев. Акварельная графика. Не устаёшь удивляться тонкости и изяществу этих акварелей. Многие видели в них влияние японской школы, сходство с классической китайской и японской эстетикой. Потом всё это вылилось у Волошина в цикл стихов «Киммерийские сумерки». «Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный КоктЕбель», - так начиналось одно из стихотворений.

 

Коктебельский пейзаж — один из самых красивых земных пейзажей. Это пейзаж глубокой древности и напоминает местность древней Греции.

 

Он очень пустынен и в то же время разнообразен. Соединение морского и горного пейзажа с разнообразием широких предгорий и степных далей. Расположение на границе морских заливов, степи и гор делает его редким и единственным в смысле местности.

 

Большая часть волошинских акварелей сопровождается стихтворными надписями — своеобразным поэтическим комментарием.

 

Каменья зноем дня во мраке горячи.
Луга полынные нагорий тускло-серы...
И низко над холмом дрожащий серп Венеры,
как пламя воздухом колеблемой свечи.

 

Это делало его работы необычайно самобытными, надписи как бы дополняли изображение, акцентировали его музыкальный настрой. Древнее изречение гласит: «Стихотворение — говорящая картина. Картина — немое стихотворение». Это определение вполне подходит творчеству Волошина. Это не живопись в чистом виде, а музыкально-красочная композиция на тему киммерийского пейзажа.

 

Не сразу Коктебель раскрылся поэту в своей сокровенной сути. Лишь весной 1907 года, когда он решил побыть здесь в уединении, тяжело переживая разрыв с Маргаритой, «безрадостный Коктебель» помог ему избыть горечь душевного одиночества, ощутить сиротство своего пребывания в мире.

 

Как мне близок и понятен
Этот мир — зелёный, синий,
Мир живых, прозрачных пятен
И упругих, гибких линий.

И сквозь дымчатые щели
Потускневшего окна
Бледно пишет акварели
Эта бледная весна.

 

 

Киммерийские стихи стали высшим достижением волошинской лирики. Он достиг здесь удивительного соответствия между точными описаниями того, что открывается глазу, и — пейзажем души. А. Толстой называл Волошина «поэтом ритма вечности».

 

Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

 

Последняя строка требует пояснения: одна из Коктебельских гор — береговой хребет Карадага, вдающийся в море, своими очертаниями по всеобщему признанию напоминала профиль Волошина, поражая сходством с абрисом рта, бороды.

 

И хотя все понимали, что это всего лишь игра природы, некоторых охватывал при виде этой скалы мистический страх. Марина Цветаева, для которой Волошин всегда был старшим другом и учителем, посвятившая ему несколько стихотворений в разные годы жизни, с каким-то мистическим чувством писала о нём: «А вдруг он и в самом деле божество? Пан здешних мест? Почему скала, выходящая из моря возле его дома, так послушно запечатлела его облик, может быть, тысячу лет тому назад? Не был ли он заброшен сюда богами разгневанного Олимпа?»
Всё это создавало легендарный ореол вокруг образа Волошина, вызывавшего у людей зачастую античные, языческие ассоциации, что объяснялось и его любимым облачением (белый полотняный балахон, напоминающий греческую тунику), и его портретным сходством с бюстом Зевса Отриколийского, подмеченном им самим в стихотворном цикле «Облики»:

 

Я узнаю себя в чертах
Отриколийского кумира
По тайне благостного мира
На этих мраморных устах.

 

О, вещий голос тёмной крови!
Я знаю этот лоб и нос,
И тяжкий водопад волос,
И эти сдвинутые брови…

 

Я влагой ливней нисходил
На грудь природы многолицей,
Плодотворя её, я был
Быком, и облаком, и птицей…

 

М. Волошин. Автопортрет

 

Лики и облики

 

У Волошина было около 50-ти автопортретов — и это не самолюбование, а нормальный интерес человека, всю жизнь стремившегося познать самого себя. И — найти свой лик, в котором — высшая тайна. Он искал этот лик в каждом человеке, в том числе и в себе.

 

 

В 1907 году Волошин пишет серию очерков «Лики творчества», в которых запечатлел литераторов, собиравшихся на башне В. Иванова.

 

 

 

В них даны многогранные живописно-зримые портреты современников. Продолжением этой творческой линии стал большой цикл стихов- портретов «Облики». Под ликом, обликом Волошин понимал некий синтетический образ человека, в котором духовные особенности выступают во внешних проявлениях — во внешности, в повадках, в событиях его жизни.
Вот, например, одно из стихотворений этого цикла. Оно обращено к Марии Кудашевой, ставшей потом женой Ромена Роллана.

 

Мария Кювилье (Кудашева)

 

 

Мария отличалась влюбчивым характером, но, влюбляясь, зачастую не знала и не понимала того человека, которого любила, любя свой придуманный образ, свою мечту. Волошин пытается в этом стихотворении помочь ей измениться внутри самой себя, дать ей представление о подлинной любви, о ценности человеческой личности.

 

Любовь твоя жаждет так много,
Рыдая, прося, упрекая...
Люби его молча и строго,
Люби его, медленно тая.

 

Свети ему пламенем белым -
Бездымно, безгрустно, безвольно.
Люби его радостно телом,
А сердцем люби его больно.

 

Пусть призрак, творимый любовью,
Лица не заслонит иного, -
Люби его с плотью и кровью -
Простого, живого, земного...

 

Храня его знак суеверно,
Не бойся врага в иноверце...
Люби его метко и верно -
Люби его в самое сердце!

 

Ещё одно из стихотворений этого цикла посвящено писательнице Рашель Мироновне Хин.

 

 

Рашель Мироновна Хин-Гольдовская (1863–1928) — крупная русско-еврейская писательница, яркий драматург, блистательная мемуаристка, ученица Тургенева, она печаталась в ведущих русских и русско-еврейских изданиях, ее пьесы шли на сцене Малого театра. Приметная фигура в кругу московской интеллигенции, Хин содержала литературный салон, завсегдатаями которого были В. Соловьев, Л. Андреев, М. Горький, А. Кони, А. Толстой и др. Имя ее обессмертил М. Волошин, посвятив «Р. М. Хин» ставшее хрестоматийным стихотворение «Я мысленно вхожу в Ваш кабинет…» (оно было положено на музыку композитором Д. Тухмановым и стало шлягером в застойные времена).

Послушайте эту песню с незабвенной пластинки «По волнам моей памяти»:

 

Святая горечь любви

 

Коктебель помогает Волошину обрести душевное равновесие. Он уходит в горы и, бродя там по ущельям, среди колючих кустарников и озёр, в безрадостной природе этого края находит созвучие своему душевному состоянию.

 

В душе что-то проясняется, всё видится цельным и оправданным. «Я начинаю действительно только теперь приобщаться к Коктебелю, - пишет он Маргарите. - Коктебель для меня никогда не был радостен. Он всегда был горек и печален. Но каждый раз в этой горечи рождались новые ростки и новая жизнь, всё перекипало, оседало, прояснялось... Он — моя горькая купель».

 

 
Волошин расстался с Маргаритой, но их духовная связь не прекращалась. Это не было связью мужа и жены. «Не в этом, - пишет он, - было таинство, нас связавшее». Макс настойчиво зовёт Маргариту в Коктебель в надежде, что земля, исцелившая его, поможет и ей освободиться от слепой безысходной любви к Вячеславу. В середине августа та приезжает к нему.

 

знаменитый дом Волошина, который так и не стал домом для Маргариты

 

 

Сабашникова вспоминала: «Взволнованно принял меня Макс. Побеленные стены его дома были к моему приезду украшены гирляндами цветов. Мы вместе ходили по окрестностям. Наша совместная жизнь была невыразимо печальна: между ним и мной стоял призрак, зачаровавший меня».

 

В 1910 году выходит первый сборник М. Волошина — после десяти лет профессиональной поэтической работы. Если Ахматова, Цветаева, Мандельштам и Пастернак свои первые сборники издали в 18 лет, то Волошин — в 33 года. Он очень тщательно работал над стихами. Порой одно стихотворение писалось несколько лет. Критик Э. Голлербах писал, что по той тщательной отделке, какая свойственна каждому стихотворению этого поэта, по точности и изысканности чеканных образов — его можно назвать ювелиром стиха.
Названа книга была скупо и строго: «Стихотворения». Но у неё длинный подзаголовок: «Годы странствий. Amori amara sacrum. Звезда полынь. Алтари в пустыне». В переводе: «Святая горечь любви». Почти все стихи здесь посвящены Маргарите.

 

 

Пурпурный лист на дне бассейна
Сквозит в воде, и день погас…
Я полюбил благоговейно
Текучий мрак печальных глаз.

 

Твоя душа таит печали
Пурпурных снов и горьких лет.
Ты отошла в глухие дали, —
Мне не идти тебе вослед.

 

Не преступлю и не нарушу,
Не разомкну условный круг.
К земным огням слепую душу
Не изведу для новых мук.

 

Мне не дано понять, измерить
Твоей тоски, но не предам —
И буду ждать, и буду верить
Тобой не сказанным словам.

 

В ранних стихах Волошина много романтизма и мистицизма, они воскрешают средиземноморские века и мифы («оком мертвенной Горгоны обожжённая земля»). Всё это ещё не тот Волошин, которого будет помнить вся Россия... Но среди всех этих Горгон, Персефон и Гераклов нет-нет да и зазвучит волнующая лирическая нота, пафос, рождённый не умом, а сердцем. Таково, например, одно из лучших стихотворений там, - «Надпись на античном барельефе», где используется миф об Орфее, спустившимся в царство мёртвых за своей женой Эвридикой, но не сумевшем вывести её оттуда.

 

Мы заблудились в этом свете.
Мы в подземельях темных. Мы
Один к другому, точно дети,
Прижались робко в безднах тьмы.

 

По мертвым рекам всплески весел;
Орфей родную тень зовет.
И кто-то нас друг к другу бросил,
И кто-то снова оторвет...

 

Бессильна скорбь. Беззвучны крики.
Рука горит еще в руке.
И влажный камень вдалеке
Лепечет имя Эвридики.

 

Не царевич я! Похожий
на него, я был иной...
Ты ведь знала: я – Прохожий,
близкий всем, всему чужой.

Мы друг друга не забудем,
и, целуя дольний прах,
отнесу я сказку людям
о царевне Таиах.

 

 

Эта сказка всегда была с ним. И потом, когда они расстанутся навсегда с Маргаритой, она будет напоминать ему о любви, о неразгаданной восточной принцессе, о городе, ставшем для него источником вдохновения. Бюст царевны Таиах и сейчас украшает Дом-музей Волошина в Коктебеле, и мы с трепетом вглядываемся в черты той, древней, поистине бессмертной Возлюбленной.

 

Любить без слез, без сожаленья,
Любить, не веруя в возврат…
Чтоб было каждое мгновенье
Последним в жизни. Чтоб назад

Нас не влекло неудержимо,
Чтоб жизнь скользнула в кольцах дыма,
Прошла, развеялась… И пусть
Вечерне-радостная грусть

Обнимет нас своим запястьем.
Смотреть, как тают без следа
Остатки грёз, и никогда
Не расставаться с грустным счастьем,

И, подойдя к концу пути,
Вздохнуть и радостно уйти.

 

Конец этой истории положила скоропостижная смерть жены Вячеслава Иванова от скарлатины.

 

 
Казалось бы, ничто не мешало теперь воссоединиться влюблённым. Но когда Маргарита, выждав приличествующее время для траура, приехала к вдовцу, то почувствовала, что он уже не принадлежит ей.

 

В. Иванов довольно скоро женится вновь, но не на Аморе, а на своей 18-летней падчерице. «Я не узнала Вячеслава, - напишет потом М. Сабашникова в своей книге. - Он был в чьей-то чуждой власти. Я отошла».
Волошин был больше, чем за себя, оскорблён за Аморю. «Вячеслав был в её жизни как злой огонь, - пишет он матери. - Он сжёг всё, что было, и сам ничего не дал ей, оставив её с опустошённой и одинокой душой».

 

В годы революции Сабашниковой пришлось пережить голод, холод, лишения, которым она стремилась противопоставить деятельный труд, внести свет духа в своё окружение.
В 1922 году она покинет Россию, поселившись на юге Германии, в Штутгарте. Там в 1968 году она издаст свои воспоминания, которые у нас впервые вышли на русском языке в Москве в1993-ем (М., Энигма), четверть века спустя. Книга называется «Зелёная змея» - это гётевский символ змеи — земного Я, идущего через опыты земной жизни.

 

Книга эта интересна не только подробностями её жизни с Волошиным и В. Ивановым, в ней представлена картина культурной жизни России, отчасти Европы первой четверти 20 века, где поэтесса, писательница и художница рассказывает о встречах со знаменитостями эпохи: Бальмонтом, Блоком, Белым, Л. Толстым, Р. Штейнеом, Н. Бердяевым, Коровиным, Ремизовым, Мережковским.
Умерла Маргарита Сабашникова в 1973 году в возрасте 91 года.

 

Игра в жизнь, в любовь, в роковые страсти, признание неизбежным и необходимым мучительных страданий стало генеральной и роковой репетицией накануне будней кровавых революционных дней, которые Волошин с поразительной провидческой силой предскажет задолго до того, как они разразятся над Россией. Но об этом — в третьей части моего рассказа.

 

«Обормотник»

 

Волошин не жил в своём Коктебеле затворником, как это может показаться.

 

Его дом был местом паломничества писателей, артистов, художников, которых он привлекал своей высокой интеллектуальной атмосферой, книжными богатствами, музыкой, живописью, величественной природой Крыма. Каждый сезон в доме поэта гостило по 300-400 человек.

 

С годами волошинский Коктебель приобрёл известность как своеобразный культурный центр, не имевший тогда в стране никаких аналогов. Его называли «Киммерийскими Афинами». Нигде в России не было такого сосредоточия интересных людей. В доме Волошина в разное время обретались А. Толстой, Н. Гумилёв, М. Цветаева, О. Мандельштам, А. Белый, М. Булгаков, С. Соловьёв, К. Чуковский, В. Ходасевич. Здесь Горький читал свои рассказы и «Сказки об Италии». Здесь Гумилёв писал своих «Капитанов».

 

Волошин с гордостью признавался в одном из писем: «Я превратил свой дом в бесплатную колонию для писателей, художников и учёных, и это даёт мне возможность видеть русскую литературу у себя, не ездя в Москву и в Союз Писателей».

 

В Коктебеле у Волошина. Слева — 12-летняя Ольга Ваксель.

 

Он действительно не брал ни копейки со своих многочисленных гостей, что в самый разгар курортного сезона воспринималось многими обывателями как очередное чудачество хозяина. А Волошин отвечал им: «Я не собственник и не помещик. Я интеллигент-пролетарий, и дом мой — это общее достояние людей единой со мной веры, то есть людей искусства».

 

В этом доме царил совершенно непохожий ни на что уклад: дух творчества, игры, мистификаций, весёлых розыгрышей. Здесь образовалось некое общее гнездо, которое А. Толстой назвал «обормотником», а его обитателей и гостей — "обормотами".

 

В Волошине было необычайно сильно «ренессансное» начало. А. Белый называл его «творцом быта». Дом был выстроен по чертежам самого поэта и полностью отвечал его представлениям о том, как должен жить человек искусства.

 

Венецианские окна, башенки-балконы, просторная и светлая мастерская с высокими окнами на три стороны света, стены, увешанные книжными полками, библиотека в несколько тысяч томов.

 

В доме — хороший рояль, картины известных живописцев, бюст египетской царицы Таиах.
А увенчивала дом вышка для астрономических наблюдений или, как её называли, «башня».

 

Там же Волошин и спал. На вышке этой башни, широкой площадке с перилами, гости, по завистливому выражению дачников, «поклонялись солнцу», то есть попросту загорали в купальных костюмах, а по ночам, по их же выражению, «поклонялись луне», то есть беседовали и читали стихи под звёздным небом.

 

Макс и Марина

 

Необычен был дом, необычен и сам хозяин дома. Пышнобородый, с разлетающимися на ветру седоватыми кудрями под древнегреческой повязкой, в просторной домотканной блузе, напоминающей хитон, в разношенных сандалиях, с пастушеским посохом в руке, он казался похожим на бродячего старца гомеровских времён, на древнегреческого философа, размышляющего на берегу о судьбах мира. При взгляде на него возникали ассоциации с Зевсом, Паном с картины Врубеля, Посейдоном...

 

 И он, действительно, как бог, мог творить судьбы людей, мог дарить людям самих себя, ибо обладал редким даром угадывания лучшего в них, угадывания творческой основы в человеке.
На всю жизнь осталась ему благодарна Марина Цветаева за то, что он помог ей открыть саму себя. В первом же поэтическом сборнике никому тогда не известной 18-летней девушки Волошин увидел незаурядный талант.

 

Он тут же откликнулся на него одобрительной статьёй, где тонко подметил особенности цветаевской музы, и сам принёс эту статью ей домой. Так произошла их встреча, которая положила начало яркой, одной из самых значительных дружб, которой судьба одарила Цветаеву.

 

 

На другой день Волошин прислал ей стихи, навеянные её сборником «Вечерний альбом»:

 

Ваша книга странно взволновала —
В ней сокрытое обнажено,
В ней страна, где всех путей начало,
Но куда возврата не дано.

 

Кто Вам дал такую ясность красок?
Кто Вам дал такую точность слов?
Смелость всё сказать: от детских ласок
До весенних новолунных снов?

 

Ваша книга — это весть «оттуда»,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: «Чудо — есть!»

 

А потом был Коктебель — самое счастливое время в жизни Марины...

 

 

 

М. Цветаева в Коктебеле

 

Её благодарные письма: «Дорогой Макс! Если бы ты знал, как я хорошо к тебе отношусь! Я тебе страшно благодарна за Коктебель и вообще за всё, что ты мне дал. Чем я тебе отплачу?»

 

Она отплатит ему по-цветаевски щедро: уже после смерти Волошина напишет очерк о нём «Живое о живом», ставший настоящим памятником поэту, в котором создаст непревзойдённый по достоверности и блеску мастерства образ дорогого ей человека и поэта. Тогда же — в 1932-ом — создаст и цикл стихотворений, посвящённых Волошину:

 

Над вороным утесом —
Белой зари рукав.
Ногу — уже с заносом
Бега — с трудом вкопав

 

В землю, смеясь, что первой
Встала, в зари венце —
Макс! мне было — так верно
Ждать на твоем крыльце!

 

Позже, отвесным полднем,
Под колокольцы коз,
С всхолмья да на восхолмье,
С глыбы да на утёс —

 

По трехсаженным креслам:
—Тронам иных эпох! —
Макс! мне было — так лестно
Лезть за тобою — Бог

 

Знает куда! Да, виды
Видящим — путь скалист.
С глыбы на пирамиду,
С рыбы — на обелиск...

 

Ну, а потом, на плоской
Вышке — орлы вокруг —
Макс! мне было — так просто
Есть у тебя из рук,

 

Божьих или медвежьих,
Опережавших «дай»,
Рук неизменно-брежных,
За воспаленный край

 

Раны умевших браться
В веры сплошном луче.
Макс, мне было так братски
Спать на твоем плече!

 

 

Это был единственный, кажется, адресат стихов Цветаевой, духовная близость с которым не переросла в иную область отношений, ничем не осложнила и не омрачила их светлой дружбы, оставив чувство безграничной благодарности, пронесённой ею через всю жизнь.

 

Позднее счастье

 

И. Эренбург как-то заметил: «Волошин всех причислял к своим друзьям, а друга, кажется, у него не было». В последние 10 лет его жизни таким верным, преданным и любящим другом стала его вторая жена Мария Заболотская.

 

Волошин нашёл её умирающей в голодный 20-й год. Нашёл близ Коктебеля и привёл в свой дом, где она осталась навсегда. Мария отблагодарила неприспособленного к жизни поэта огромной заботой и теплом. Она ухаживала за его больной умирающей матерью, дом, быт, сад, пропитание — всё было на ней, на её плечах.
Ей было 34, ему — 45.

 

Потом она вспоминала: «Когда мы объединились, Макс мне очень серьёзно сказал: «Марусенька, у меня к тебе очень большая просьба. Исполни её, и мы будем счастливы. Я больше всего боюсь в браке чудовища о двух спинах. Так страшно, когда брачующуюся смотрят только друг на друга. Очень прошу тебя: будем повёрнуты лицами к людям. Эгоизм я считаю страшной вещью».
И она выполнила его просьбу. Они были счастливы 10 лет — до самой его смерти.

 

К тому времени, когда они встретились, Волошин был уже большой литературной знаменитостью. Подвижник духовной жизни, киммерийский отшельник, художник, поэт, теософ. И – не блиставшая ни талантами, ни красотой фельдшерица. “Лицом она похожа на четырнадцатилетнего мальчишку, – пишет Волошин в дневнике, – а иногда – на пожилую акушерку или салопницу”. Она почти безграмотна, не понимает тонкой иронии и шуток, не молода – 34 года. Что же привлекло в ней поэта?

 

Из письма М. Заболотской Волошину: “Я у тебя. Перетёрла все полки, книг не трогала, а пауков разогнала. Извините, но постель вашу разорила. Всё перестирала: и ватные, и пикейные одеяла. И ковры, и матрацы вычистила, а то там обитатели. Так счастлива была целый день, что возилась в твоём кабинете с твоими вещами. Разговаривала про тебя с твоей матушкой. Говорила она, что ты не можешь любить. Не любил никого и не полюбишь. Страшно думать об этом. Я так неинтересна ни с какой стороны. Смею ли мечтать о чём?.. Мне страшно, Макс. Ведь я только Маруська нелепая, смогу ли я? Я горюю, не знаю, как дождаться тебя”.
Домохозяйка при стареющем поэте? О, нет. “Мне кажется, она один из самых лучших людей, которых я встречал, – напишет потом в дневнике Волошин. – Её любовь для меня – величайшее счастье и радость”.

 

 

До встречи с поэтом Мария все годы как будто неосознанно искала применения своему единственному настоящему таланту – дару любить. Она не смеялась над его чудачествами. Его поэтический дар был для неё вне критики и вне обсуждений. Она была готова сражаться за его признание со всем миром.
После смерти Волошина его жене предстояли десятилетия борьбы за дом поэта, за память о Максе. Каждый день она начинала с молитвы: “Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешную и помоги мне свято и честно выполнить свой долг – запечатлеть Максин светлый образ и оставить его жить в преданиях, в книге так же радостно и прекрасно, как он его пронёс в жизни среди людей”. Эта женщина сумела спасти в годы немецкой оккупации архив Волошина, сберечь его личные вещи (закапывала их в землю), сохранила всю обстановку в доме, не переставив в нём ни одного предмета.

 

Ей мы обязаны тем, что до сих пор существует легендарный Дом поэта, превращённый позже в Дом творчества, величайший культурный центр России, место встреч писателей, поэтов, художников и других служителей муз.

 

Но в эти дни доносов и тревог
Счастливый жребий дом мой не оставил.
Ни власть не отняла, ни враг не сжёг,
Не предал друг, грабитель не ограбил.

 

Утихла буря. Догорел пожар.
Я принял жизнь и этот дом как дар
Нечаянный, — мне вверенный судьбою,
Как знак, что я усыновлён землёю.

 

Всей грудью к морю, прямо на восток,
Обращена, как церковь, мастерская,
И снова человеческий поток
Сквозь дверь её течёт, не иссякая.

 

 

 

Окончание здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post222147272/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/102399.html