Причина, по которой я публикую здесь эти строки, находится во мне самой, в моей душе, поэтому я вряд ли могу произнести ее вслух, да и вообще про-из-нести вовне...( Не спрашивайте меня ни о чем, прошу Вас, только не спрашивайте... )
Кьеркегор давно близок мне... Думаю, между нами с некоторых пор возникла незримая духовная связь.
Более того, он очень привлекателен для меня тем, что уже бесплотен, а значит свободен от
условностей нашего земного бытия...
Душа вечна... А его душа оставила для нас слова, слитые в тонкие чувства, выхваченные его жизнью
из бессловесного, бессознательного небытия...
"...Героиню дневника, Корделию, я, как уже сказал, знал лично; были ли еще
жертвы этого соблазнителя, я точно не знаю, но это, пожалуй, можно
заключить из дневника, в котором вообще так ярко обрисовывается личность
автора. Духовная сторона, преобладающая в его натуре, не допускала его
довольствоваться низменной ролью обыкновенного обольстителя: это было бы
слишком грубо для его тонко развитой организации; нет, в этой игре он был
настоящим виртуозом. Из дневника видно, что конечной целью его настойчивых
желаний был иногда только поклон или улыбка, так как в них именно, по его
мнению, была особая прелесть данного женского существа...
Женщина была для него лишь возбуждающим средством; надобность миновала, и он бросал ее, как дерево сбрасывает с себя отзеленевшую листву: он
возрождался - она увядала...
Но что же творилось при этом в его собственной душе? Я думаю, что,
запутывая, вводя в заблуждение других, он кончит тем, что запутается
окончательно и сам...
...Заблудившийся путник имеет по крайней мере надежду
как-нибудь выбраться: местность перед ним меняется, и каждое новое изменение
порождает новую надежду. Но человек, заблудившийся в самом себе, скоро
замечает, что попал в какой-то круговорот, из которого нет выхода; мысли и
чувства в нем мешаются, и он в отчаянии перестает, наконец, сам понимать
себя...
..Но бедная Корделия! Не скоро отдохнет ее измученное сердце в безмолвном
покое забвения. Тысячи различных, беспрерывно сменяющих друг друга чувств
волнуют и терзают ее... Мучительное раскаяние томит ее;
минута - и самообвинение сменяется новым обвинением: это он лукаво вдохнул в
нее свой план!.. О, как она ненавидит его, проклинает!.. И вслед затем она
вновь упрекает себя: разве смеет ненавидеть и проклинать она, сама не менее
виновная!
... Страдания Корделии еще увеличиваются сознанием, что это он
пробудил в ней тысячеголосое размышление, развил ее эстетически настолько,
что она уже не может больше прислушиваться к одному только голосу, но
слышит их все сразу, и они наполняют ее слух, звучат в нем самыми
разнообразными тонами и переливами и заполоняют ее душу. Вспоминая об
этом, она забывает весь его грех и вину, она помнит лишь одни прекрасные
мгновения, она упоена этими воспоминаниями...
... В неестественном возбуждении
сердца и фантазии она воспроизводит мысленно его внешний образ до того живо,
что прозревает и его внутреннее содержание своим, как бы ясновидящим оком. В
эти минуты она понимает его в чисто эстетическом смысле, не видя в нем ни
преступного, но и ни безукоризненно честного человека. Этот взгляд сквозит и
в ее письме ко мне:
"Иногда, - пишет она, - он жил до такой степени отвлеченной жизнью, что
становился как бы бесплотным, и я не существовала для него как женщина.
...Я всегда любила музыку, - он был чудный
инструмент, всегда взволнованный, всегда полный звучания... Но ни один
инструмент не обладает таким объемом и богатством звуков, - он вмещал в себя
выражение всех чувств, всех настроений. Ничто не казалось ему слишком
недосягаемым, ни перед чем бы он не отступил. В его голосе звучали то порывы
урагана, то едва слышный шелест листьев. Ни одно из моих слов не
оставалось неуслышанным его чуткой душой, но достигали ли они своей цели - я
не знаю, потому что никогда не могла уловить, какое именно действие они
производили. Упоенная и очарованная, я жадно внимала этой музыке, вызванной
мною и в то же время вполне произвольной. Ее дивная гармония бесконечно
увлекала мою взволнованную душу!.."
Из дневника Йоханнеса:
"...Что я делаю? Обольщаю ли я Корделию? Совсем нет; это меньше всего
входит в мои намерения. Хочу ли украсть ее сердце? Напротив, предпочитаю,
чтобы моя возлюбленная сберегла его. Так что ж я делаю? Я придаю своему
сердцу новую форму по образцу ее сердца... Художник рисует на полотне черты
возлюбленной, скульптор лепит ее формы; моя работа тоже нечто вроде
скульптуры, конечно, в духовном смысле. Сама Корделия не знает, что сердце
ее служит мне моделью; я пользуюсь им тайно, и это - единственное лукавство
с моей стороны; в этом смысле можно, пожалуй, сказать, что я украл сердце
Корделии, как Рахиль украла сердце Лавана, тайно похитив его домашних богов..."
....
----------------------------------------
Печальная история жизни душ, полная драматизма...
Безмерно жаль мне земную любовь, бьющуюся в тисках объективности...
Реквием.
