Минибредосказка для Фомки. Трое немых.
Трое немых собирались каждый погожий летний вечер четверга на балконе мезонина, в доме, принадлежащем одному из них. С балкона открывался чудный вид на городскую ратушу и площадь перед ней, на далекую причальную кромку и суда, мирно дремлющие у пирсов, на стайки беспокойных голубей, ищущих место для ночлега в неспешно подкрадывающихся сумерках.
Трое немых рассаживались вокруг круглого стола на скрипучих стульях с гнутыми спинками. Они занимали свои руки чашками и не спешили вступить в беседу, потому что за день до смерти уставали слушать чужие речи. Они ждали, когда город под их ногами уснет и настанет, наконец, тишина. У каждого были на счет тишины свои соображения.
Младший из них, Стенфорд, был нем от рождения. Он верил, что когда весь этот шумный и суетный город уснет, то в образовавшейся великой тишине он сможет расслышать звуки своего потерявшегося при рождении голоса и найти его. Его длинные, изящные пальцы пианиста вечно мерзли и он грел их о тонкостенную фарфоровую чашку, расписанную диковинными павлинами. В чашке беззвучно плескался ароматный малиновый чай, который Стенфорд никогда не пил. Ему просто нравился тонкий ягодный дух, неспешное струение невесомого пара и танец световых бликов на гладкой водяной поверхности. Блики прыгали в чашку от лампы господина Хёрста, сидящего рядом. Им нравилось танцевать в чашке с ароматным малиновым чаем.
Господин Хёрст был стар и лыс. Он носил потрепанный песочный костюм-тройку, повязывая на шею неизменный галстук-бабочку в крупный зеленый горох. Бабочки - не только галстучные - были давней страстью господина Хёрста, и последние десять лет, с тех пор как он в силу лет оставил должность счетовода, он не расставался со своим сачком для ловли бабочек ни на минуту. Сачок был значительно старше своего нынешнего владельца, его тускло поблескивающую в полумраке ручку светлого дерева отполировало руками не одно поколение Хёрстов. В одной руке господин Хёрст держал рюмку с медовой наливкой, другой сжимал гладкую рукоять своего верного сачка. Господин Хёрст верил, что когда весь этот шумный и суетный город уснет, то в образовавшейся великой тишине на свет его фонаря в затейливой медной оправе прилетит самая красивая ночная бабочка на свете - бабочка Тишины. К чести господина Хёрста стоит отметить, что бабочек он ловил с особой осторожностью и, налюбовавшись всласть, непременно отпускал на волю, рассыпаясь в извинениях. Движения его рук в этот момент напоминали танец его крылатых визави. Господин Хёрст верил, что пойманные им бабочки отлично понимают песню слов, срывающихся с его рук. В конце-концов, бабочки были так же немы, как и он сам.
Хозяин дома, мистер Севен, грел в своих больших ладонях бокал с бренди. Он очень любил своих давних приятелей, юного Стенфорда и почтенного господина Хёрста. Поэтому он никогда не вступал в яростный спор этой пары, что непременно разгорался на рассвете, когда, так толком и не уснув, большой шумный город у их ног просыпался снова и становилось ясно, что и сегодня они не дождались Великой Тишины. Мистер Севен полагал, что все они, господин Хёрст, вероятно, чуть раньше, юный Стенфорд чуть позже, шагнут в один прекрасный летний вечер четверга в свою Великую Тишину. Еще мистер Севен верил, что Великая Тишина на самом деле и не тишина вовсе, что там, за порогом, просто нет никакого дела до того, звук ты или цвет, птица или рыба, есть у тебя крылья или нет, нем ты или всю свою жизнь рта и на секунду не закрыл. Еще мистер Севен верил, что Великую Тишину нельзя торопить. Она сама решает, когда прийти на чашку чая, стопку медовой наливки или бокал бренди. Ну, а пока Великая Тишина не спешила с визитом ни к господину Хёрсту, ни к мистеру Севену, ни к юному Стенфорду, он просто грел в своих больших теплых ладонях хлебопёка бокал с бренди и наслаждался каждой секундой упоительного вечера четверга в компании двух прекрасных мечтателей. И где-то далеко под ногами шумел, дышал, счастливо постукивал стыками трамвайных линий никак не желающий укладываться спать большой суетный город.
+3
