Быль порастает быльём, травами - травмы,
маками - мертвецы.
Больше не будет больно, выйдет отрава -
её соберут жнецы
серебряными серпами, скинут мякину,
в пыль быльё истолкут,
смешают с водою в тесто - серую глину -
поставят в кут.
А после - хлебцев налепят, в печного чрева
заложат жар;
затянут песню, и прямо в огонь из хлеба
вылупится душа.

У девочки Насти голубые глаза, золотисто-русые волосы.
Ей совсем некому рассказать про жизнь и полосы:
чёрные с белым. У неё только поле - серое,
по-русски безграничное, бесконечное, так что и не поверила б.
Она в этом поле одна, если не считать племянника;
но чего его считать, он глупый и удручающе маленький,
ему даже года нет. Он совсем не понимает ещё,
что разом его предали две взрослые женщины,
что называется, "родные" (какие они родные, к дьяволу):
его мама и бабка, Настины сестра и мама. Запили -
сразу забыли, считай, что пропили с роду жизнь его мелкую.
Настя кормит его сырком и картошкой, жалея. Ненькает,
на ночь поёт из Апиной и Булановой что-то нежное;
только тихонько: в квартире две взрослые злые женщины.
Что может быть хуже? Запросто Настя расскажет: мужчины.
Одни бросают детей, сочинив уважительную причину,
а то и так просто, чего там. Другие бьют жён, дочерей,
кого угодно, лишь бы не отвечало да выглядело послабей.
Они этим упиваются - слабостью, слезами, хрупкостью
тонких костей, мягкостью размозженной плоти... Крутостью.
Третьи - лезут и лезут к Насте сальными лапами;
сами под юбку, а говорят называть их "папами",
слушаться, быть хорошей девочкой; но Настя не будет.
Отбиться никак - забивается, прячется в шкафу посудном,
за креслом, на внешней стороне окна, на полке для шапок;
и слушает, слушает, когда же раздастся храп.
Берёт потихоньку пацанчика, уходит гулять по лесу,
рассказывает сбивчиво сказку про синеглазую принцессу,
которую спасает то принц, то вовсе волшебный лебедь.
Зевает. По крошке даёт пососать мальчонке хлеба -
чтоб не скулил. Встретить бы знакомых девчонок,
спросить, есть ли у них взрослые дома, напроситься на ночёвку.
Взрослые-то не пустят, боятся то вшей, то какой-то "ответственности".
Будто бы это вши - настоящее бедствие, горе вселенское.
Вот Настя знает, что такое - горе, о чём можно плакать.
Настя идёт по лесу, худая, ломкая, как одна из палок,
что в лесу остались от осинок после июньской бури.
Можно сказать - маскировка. Пацанчик заснул, Настя его не будит.
Тяжёлый, зараза; но правда же - тёплый и пока ещё не мужик, слава богу.
Куда несёт его Настя? - куда несут её ноги.

Стены - предатели, окна - вдвойне, а двери...
Нету надежды иной, чем на локтем - к локтю.
Крепость наша мала; но во что ещё верить?
"Что это, мама, слышишь?" - "Ветер только"

Крепость наша: старик, девчонка, мальчонка. Мама.
"Мама - всегда защитит, Анна - верно?"
"Да, Томи". "Дети - болтать было дня вам мало?"
"Кто это, мама, ходит?" - "Только ветер".

Не дня было мало, а ночи длинны - как вечность.
Губы лизнёт мальчишка - напитаны солью.
Месяц на пол в окошко льётся - млечно.
"Кто это, мама, шепчет?" - "Ветер только".

Томи не хочет спать. Он сегодня - дозорный.
Самый тяжёлый час - всегда предрассветный.
Кто-то по крыше стакатто ведёт узором.
Только бы...
только ветер.

День первый.

Юноша, юный, как юность, играет на лютне:
стройно звенят, приручая печаль мою, струны.
Юноша, белый, как лебедь, скажите мне: люди
разве прочли бы души моей раненой руны,
разве бы поняли трепет безгрешный, безбрежный
сердца по колкости ваших ресниц и по тени
ваших ресниц на щеках? Разве бы нежный
взгляд мой не был бы для них, милый мой, вожделеньем?
Пусть себе тешатся люди, в своих нечистотах
вволю плескаясь, а я посмотрю, как дыханье
ваше дрожать заставляет капризную ноту...
Пойте, прекрасный. Вы видите: утро порхает...

Читать далее...

Не заглядывай в лицо мне, лихой певец.
Ты цыган, а значит - и отменный лжец;
мёд во рту, зато в голенище - кнут.
У кнута твоего больно норов - крут!
Соблазнить меня - на простор дорог?
На следы в пыли босопятых ног?
На гадалкин хлеб, воровской кусок? -
не с ума ли ты соскочил, дружок?
На костёр ночной, на цыганский пляс -
что ещё ты там про запас припас?
Променяю - ждёшь -
я свой серп и рожь
на цыганский нож -
"нашу, вор, не трожь,
обижать - не смей!",
на твоих коней
да на жар колец?

Отчего иду - за тобой, певец?

Будто ветер мне у щеки шепнёт:
ну и чёрт с кнутом - больно сладок мёд!

Это - книга моего авторства. Это - хорошая книга моего авторства. Если хотите, можете назвать её учебником по стихосложению. Однако это не только рассматривание теории, разного рода поэтических техник; это - попытка поделиться опытом, как заставить данные техники работать именно на стихотворца. Таких книг, кажется, пишется немало; разница в том, что они пишутся по почину авторов, ощутивших переполнение своей мудростью. Эту книгу мне заказали, ознакомившись с моими мастер-классами.

Что о ней можно сказать? В ней мой язык. В ней - в качестве иллюстраций - несколько десятков стихотворных этюдов и стихотворений моего авторства, большая часть из которых нигде ранее не публиковалась и написана специально для этой книги, дабы продемонстрировать тот или иной приём в действии. Книга интересна, конечно же, прежде всего тем, кто уже пишет стихи, но ещё не нырнул в пучину профессиональной теории дальше ямба-хорея-анапеста. Она расскажет, как работать с ритмом, со звуком, с паузами, с темпом и рисунком. И о том, как алгебра может служить и даже рождать вдохновение поэта.

Всего в книге двадцать глав на ста страницах. Обложка мягкая, глянцевая, надо сказать, очень эффектно смотрится (почему-то на фото не бликнуло, не знаю). Первая часть тиража, та, что у меня на руках - коллекционная. Каждая коллекционная книга снабжена номером, написанным мной от руки, и вклейкой типа экслибриса, со стихотворением, написанным мной от руки и нигде до того не публиковавшимся, рисунком, тоже мной от руки, в моём вам известном стиле, и моим автографом. Все коллекционные книги, кроме номера один, стоят по 600 рублей. Номер первый я выставляю тут же на аукцион, который продлится вплоть до моего дня рождения, со стартовой ценой в 800 рублей. С одной коллекционной можно купить обычную, за 200 рублей (то есть, только с автографом, без вклейки и номера), и кому-то подарить.

Если вы зашли в этот пост по репосту и понятия не имеете, стоит ли моя поэзия и мои рисунки того, вы можете посмотреть мой блог по тэгу "мои стихи" и "рисунки".

Ах да, из-за ситуации в Беларуси неизвестно, допечатается / придёт ли "обычный" тираж, неколлекционный. Вы это учтите.

UPD: последняя предложенная цена за номер один - 1500 р. Не стесняйтесь предлагать больше :)

в двух частях для развлечения любознательных дам и господ\"

Моя первая прозаическая книга - дилогия из двух романов, посвящённая прежде всего инициации девочки и основанная на мотивах балканославянского и цыганского фольклора - теперь доступна для покупки в формате fb2. Она стоит 49 рублей на ЛитМаркете - это при объёме, замечу, в более чем миллион знаков.

http://litmarket.org/fentezi/luna-luna-skroysya

Аннотация гласит:

\"Уличная танцовщица, молодая цыганка Лиляна Хорват по своей природе не может не охотиться на вампиров: она — «волчица», дочь упыря и живой женщины. Ей кажется, что к своим двадцати двум годам она знает о них уже всё. Но несчастный случай во время охоты круто изменяет жизнь девушки, крепко связав её судьбу с судьбой одного из вампиров с чудным именем «Ловаш Батори». Он уверен: Лиляна предназначена для того, чтобы помочь ему воссоединить развалившуюся пятнадцать лет назад Венскую империю, и девушке поневоле приходится своими ногами измерить все восемь бывших провинций империи, увлекая за собой в странное и опасное путешествие подкинутого сироту-«волчонка». И путь её закончится нескоро...\"

Отзывы читателей встречаются по всей сети и есть на LiveLib:

http://www.livelib.ru/book/1000486048

http://www.livelib.ru/book/1000490905

Говорят, что случилась у одной коровы трагедия. Какая, право, у коровы может быть трагедия? А такая вот. Стояла она в жаркий день на солнцепёке, траву ела: известное коровье дело. И стало ей от солнцепёка томно. Пошла она искать тени. Под кустик ложится - хвост подгорает. Под дерево - рога припекает. Увидела речку с водорослями: такая влажная, такая приветливая. Залезла корова. Хорошо! Так весь день и просидела до вечера... а вылезти захотела - никак не получается. Что за речка была, непонятно, а только от её воды вспухло у нашей коровы вымя, налилось кровью до фиолетова, огромным стало - не даёт выйти, назад в реку тянет. Что делать? Трагедия! Пошла корова вдоль по реке: авось где-нибудь да вылезу. Шла и шла... шла и шла... и увидела, что кончается та река - на небе. Вышла корова по течению на небо и поплыла - назад, к истокам, пастбище своё искать.

Если видишь на небе большое фиолетовое облако - знай, это наша корова плывёт к дому. Доплывёт, сдоится небесным молоком, и сразу вниз опустится - отпустит её река-то. А потом погуляет, траву пощиплет, да забудется: томно, жарко, снова в реку полезет.

Так говорят люди.

***

Говорят, что жил один цыган-вдовец, и не было у него детей, кроме дочки-баловницы, и не чаял он в своей дочке души. Всегда баловал, всегда гостинцев с ярмарки или из городу привозил; да и не женился затем, чтобы над девочкой не было мачехи, а то про мачех иногда такого наслушаешься; пусть уж лучше родная бабка смотрит.
А дочка у него, правду сказать, была умница и красавица. И от работы не уклонится, и гадает бойко - никогда из деревни без обновы либо курицы не придёт, и танцует на загляденье.

Стала тут дочка в невестин возраст входить. По такому случаю отец ещё больше стараться стал: то серёжки купит, то бусы, а то привёз из города много-много красного шёлка. И весь этот шёлк, весь до локоточка-ноготочка, пошёл девчонке на юбку: с бабкой в две руки шили. Вышла она в этой юбке из шатра - все ахнули. Огонёк, а не девочка! Словно огромный мак - такая юбка, глаз не оторвать. На руки браслеты надела, на шею - кораллы, к косам колокольчики серебряные привязала: идёт и звенит. Даже танцевать стала будто веселее.

Раз пошли цыганочка с бабкой в чисто поле, веника наломать. Отошла чуть-чуть красавица от бабки - налетел ветер-вихрь, подхватил её - только красным шёлком по небу заполыхало, да и он исчез. Упала бабка на землю, стала рыдать, кулаками бить... что горевать, когда голову уже сняли! Назад не приставишь... Недоглядела...

Табор дальше пошёл, а над тем полем в иной вечер, говорят, пролетит ветер-вихрь, раскинется в полнеба шёлковая юбка - и если прислушаться, то можно услышать, как звенят маленькие серебряные колокольчики. Только никто из цыган в то поле их слушать не ходит. Так говорят люди.

***

Говорят, что в одной стране занедужил царь. Сбились с ног лучшие лекари страны, отыскивая лекарство, которое могло бы помочь несчастному. Наконец, нашли одного лекаря - жившего давным-давно на отшибе, в изысканиях.

- Я знаю лекарство, - сказал старик. - Но его должен добыть сам старший сын царя. Должен он пойти по свету и найти волшебную воду, прошедшую огонь и медные трубы. Эту воду легко узнать: она может гореть, притом огонь даст не красный, а синий.

Что делать! Собрался старший царевич в дорогу: подпоясался, коня лучшего оседлал, денег с собой взял побольше. Стал по миру бродить. Много увидел чудес! В одной стране видел танцующих змей; в другой - больших белых собак с голубыми глазами; наконец, в одной стране он увидел в едальне, как некий старик наладился выпить чашку воды, а в неё по недосмотру упала искра с лучинки. Вода загорелась, и огонь над ней был синим! Правда, зловоние она издавала презлодейское - но ведь у лекарств всегда или вонь подлая, или вкус мерзостный.

- Хозяин! - закричал царевич. - Неси мне немедля большую бутылку этой воды!

Купил бутылку и сразу на коня, домой.

А дома стал царь эту воду пить. Выпил чарку - скривился. Выпил другую - повеселел. Выпил третью - засмеялся, с четвёртой - заплясал. А потом допил бутылку и умер.

- Что ж, - сказал лекарь-отшельник, улышав об этом. - Смерть исцеляет все недуги.
- Отчего же, - вскричал царевич, - ты не сказал тогда сразу дать моему отцу яду?
- Да ведь с волшебной воды повеселее умирать.

И царевич склонил голову перед его мудростью. Так говорят люди.

***

Говорят, что в одном городке жила-была красивая девушка - красивая настолько, что сеньоры и простые люди из других городов приезжали, чтобы поглядеть, как она прогуливается по набережной. Однажды, присев на парапет фонтана, девушка залюбовалась своим отражением и воскликнула:

- Клянусь, я отдала бы нечистому душу, чтобы навсегда остаться такой красивой!

В тот же миг она превратилась в статую. Вся её память, всё умение мыслить остались при ней - всё, кроме души. Её сразу утащил дьявол. Впрочем, в ад он её отнести не мог: девушка не совершила за всю жизнь ни одного дурного поступка и не имела ни одного дурного помысла, хотя и поддалась одному грешному, именно гордыне. Так что положил дьявол её душу себе в кошелёк - так, чтобы совсем не выбрасывать.

В честь этого события каждый год вокруг статуи стали устраивать карнавал. Саму статую в этот день украшали венками из цветов: очень красиво! Выбирали, конечно, самую красивую девушку вечера и называли её именем той, что стала статуей.

Однажды дьявол почувствовал, как прыгает его кошелёк - это рвалась наружу душа девушки.

- Какого меня ты вытворяешь? - изумился дьявол, но душа рвалась с таким отчаянием, что тесёмки кошелька порвались и она впорхнула в статую девушки.

В тот же миг девушка ожила, вскочила и закричала что есть сил, указывая рукой на море:

- Дамба сейчас разрушится! ИДЁТ МОРЕ!!!

Люди остолбенели, но самые сообразительные уже схватили своих товарищей за рукава и повлекли прочь от площади и от моря, по пути через город громко повторяя предупреждение для тех, кто сидел дома. Тем временем началась нешуточная буря, налетел шквал, и в те мгновения, когда последние из жителей города побежали вверх по склону гору, у которой город и был построен, волны пробили дамбу в заливе, и весь город мгновенно оказался залит.

Поутру, когда буря утихла, жители вернулись в город. Многие корабли и дома оказались разрушены, фонарные столбы, телеги и некоторые статуи смыло в море; но на площади, где проходил накануне карнавал, остался цел и фонтан, и статуя прекрасной девушки. Только девушка стояла теперь с приоткрытым ртом, бьющимися на ветру волосами и указывала в сторону моря - а душа её снова лежала в кошельке у дьявола.

Так говорят люди.

У меня зелёные пятки, потому что - лето.
Солнце жарит блины на пруду, и вода нагрета:
хоть весь день полоскайся русалкой, не вылезая,
или, хочешь, сиди на мостках, и, беды не зная,
обгрызай во все зубы золото зёрен с початков,
добеги до лесного ключа и напейся сладкой
ледяной до ломоты воды из ладоней волглых,
а потом - домой не спеша по сухим иголкам,
слушать страшные старые сказки про леших дядек,
и тереть кулаком глаза,
и закрывать их...

Дорогая Алиса, тут жуткий дубак, и я, кажется, скоро подохну.
Ветер, злюка и сука, спускает собак выть и снегом плясать нам под окна.
Мы с котом и сестрой завернулись втроём в два пальто порыжелого драпа -
друг у друга тепло по щипочку крадём, и теряем, и некуда драпать
друг от друга, от вони затёртых пальто, от колючих от голода рёбер.
Дорогая Алиса, я всё не про то. Отвлекают неровные дроби
и стакатто моих непослушных зубов. Дорогая Алиса, скажи мне:
чтобы нас пропустило в мир без наших забот - работать в каком режиме
зеркала бы должны? Мы пытались с сестрой пару раз и входить и прыгать...
У меня теперь шрам через руку чертой, я же первая, я - торопыга.
У соседки, я знаю, большое трюмо, а ещё - подойдёт телевизор?
Я хочу к Труляля, как иные - домой, у меня есть прошенье на визу.
Дорогая Алиса, молю, не молчи, нам с котом и сестрой очень нужно!

Будто сахар, грызут и грызут кирпичи злые белые псины снаружи.

Это не я украл коня, товарищ начальник!
Это же конь украл меня - похитил сердце...
Не было умысла, вот клянусь - просто случайность.
Шёл я, и душу терзала грусть, и жгло, как перцем
жжёт от цыганского голубца нёбо и горло.
Шёл - и увидел жеребца. Боже правый!
Ноги - такими танцевать! Статный, гордый -
видно, не любит шутовства, жаркий нравом.
Богоугодник Николай! Я встал на месте.
Он же был чёрный как смола, ты послушай!
Он поглядел, и вдруг меня хватило... Честно:
может быть, я украл коня - но конь мне душу...



22 марта 2012

Р.Р.

...Теряя волосы, не потерять надежду;
видя, что после уже не будет, как прежде -
всё же бороться и жить – от приёма к приёму
думать о чём угодно, но только "кроме";
жизнь выплетать, будто венок из полыни.
В зеркало глядя с утра, твердить своё имя,
соотносить его с бледным чужим отраженьем.
Не ожидать, не признавать поражения!
Швы обрабатывать. Вытерпевать процедуры.
В комнату к детям входя, не выглядеть хмуро,
паче – напуганно. Просто: модная стрижка.
Мама играет в вампира, актрису, мальчишку.
Младшему – девять, хоть пять бы ещё продержаться…
Видеть иголку в чужих, таких тоненьких пальцах
и вспоминать, что свои. И доделать на вечер костюмы.
Мама-пират в магазин: наполнять наши трюмы.
Мама-ковбой поскакала, вернётся с бизоном.
Мама за инопланетным подарком – в Зону,
будьте хорошими – вы же хотите подарка?

И, наконец, победив – впервые заплакать.

Май, и мне восемь лет. Я в китайском платье:
розы на белой манишке, воланы, бант.
Праздник, гуляем. Хочется мне танцевать, но
с мамой нельзя. В белой рубашке брат
важен. На лавке возле куста сирени
крепкий старик-ветеран с гармошкой в руках;
празднично и светло “Катюша“ реет
знаменем алым над головой старика.
“Можно станцую для дедушки, можно, мама?
Дедушка будет рад - смотри, он один...“
Песня взлетает, ей целого неба мало.
Мама сегодня добра. Говорит: “Иди“.
Красный подол взметается. Песня вьётся.
Люди смеются, подходят, смотрят, в ладоши бьют.
Сверху смеётся мне майское чистое солнце.
Я не знаю кого, но точно люблю.

Май, мне двенадцать лет. Водолазка, джинсы.
Розовым пышет пушистый сиреневый куст.
Ветер пьянит. Мне хочется покружиться;
брата и мамы нет, и я кружусь.
“Вот молодец,“ раздаётся, и я конфужусь.
Вышел с гармошкой “на лавку“ старик в орденах.
Он улыбается разом и майскому небу, и лужам
и достаёт карамельку давнишнюю: “На“.
Я, отказаться не смея, беру конфету.
Дед, сразу видно, сегодня горд собой.
“Скоро у школьников будут каникулы - лето.
Здорово, правда?... Знаешь “Катюшу“? Пой“.
Дед растянул меха, полилась “Катюша“;
с виду - старик как старик, а вот - виртуоз.
Я запеваю. Люди встают послушать.
Я, не зная по ком, не сдержала слёз.

Май, мне шестнадцать лет. Я в джинсовой куртке.
Руки в карманах, и шаг от кроссовок прыгуч.
Щурюсь на солнце радостно и близоруко;
небо как будто в жизни не знало туч.
Возле куста сирени, на лавке, в обнимку с гармошкой
еле сидит старик. Мне кажется - пьян.
Остановившись рядом, делаю па понарошку:
праздник, танцуем-поём, дорогой ветеран!
Дед поднимает взгляд, и я вижу: худо.
Сердце, инсульт или голод? Рванув рюкзак,
быстро водой - платок, по лицу. Вздыхает трудно,
терпит покорно, вяло прикрыв глаза.
“Женщина, скорую!“ - в спину идущей мимо.
“Дедушка, где болит? Хочешь есть, попить?“
Женщина жмёт на кнопочки торопливо.
Не отвечает дед, но дышит, хоть и хрипит.
Через пятнадцать минут садится в карету;
быстро. Везёт старику. Праздник, никак.
Я тороплюсь домой. Скоро правда лето -
сессия. Дома уже забываю про старика.

Мне двадцать лет, и май. Я опять в джинсовке.
Я здесь проездом, точнее, пробегом. День
выдался ясный. Пружинят слегка кроссовки.
Праздник, но мне надо сделать много дел.
Ярко цветёт сирень, и воздух сладок.
Шумно играет в салочки детвора.
Вся скособочилась - как постарела - лавка.
Деда не видно. Ушёл к своим, на парад.

Смуглая тонкая девочка с глазами богини смерти
жёлтое меряет сари, на лбу чёрным бинди чертит,
вверх убирает волосы с алым отблеском меди.
В тёмных глазах её - твёрдость всех танцовщиц на свете.
Шаг - распускаются лотосы белыми лепестками.
Шаг - рождаются звёзды - и обращаются в камень,
падают самоцветами. Шаг - восстают божками.
Шаг - и храмы божков время заносит песками.
Смуглая девочка в сари пляшет по кольцам кобры,
та выгибает спину - скользко и многогорбо,
смотрит, раздув капюшон, раздумывающе-недобро.

Девочка в сари пляшет с глазами богини скорби.

Вечер был стыл и мрачен.
В сером зевал палач.
Плакал маленький мальчик;
мать повторяла: "Не плачь".
Прятали дети лица
в юбок цветастых ширь.
Кто-то уже молился -
за упокой души
(кто-то отмолит после?).
Никли лозины кос.
Немец, плечистый, рослый,
пляски смотрел стрекоз.
Ветер ерошил травы,
весь обратившись в слух.
Кровью сочились раны
в мочках ушей старух.
Лаяли псы, пугая,
бились на поводках.
Ждали судьбы цыгане,
с ветром глотая страх.
Плакал маленький мальчик.
Серый взглянул в прицел.

Старый старик незрячий
вскрикнул: "пан офицер!
Просить ни о чём не смеем,
видим - не миновать,
дай только напоследок
табору станцевать!"

Серый, давясь от смеха,
всё перевёл. Капитан
хмыкнул. Ради потехи
кивнул - и запел цыган.
Старческий слабый голос
разом окреп и взмыл -
гибельной муки полон,
взрезал покровы тьмы.
Вздрогнули немцы. Серый
сплюнул и вдруг застыл,
и по спине офицера
будто прошлись хлысты.
Табор плясал. Метались
по ветру плети кос.
Синим дрожали дали,
сыпью взрываясь звёзд.
Табор плясал. Старухи
павами плыли в ночь,
крыльями вскинув руки
и не жалея ног.
Табор плясал. Горели
жарким огнём платки.
Вечер, от песни хмелен,
плакал в силках ракит.
Бабы и малые дети,
парни и старики —
табор плясал до света
на берегу реки.

Когда же рассвет пометил
жёлтыми пальцами лес —
вздрогнул от залпа ветер.
Табор в реке исчез.

Был он или приснился? —
не знал и сам капитан.

Прочь уносили птицы
песни цыган.

с Новым Годом!

Я не знала войны, у меня счастливое детство -
так сказал мне на днях незнакомый старик-ветеран.
Неизвестно мне имя того, кто за это ответствен был,
но мой труп не топтали солдаты из дальних стран.
Дед сказал, что я счастья сама своего не знаю,
потому что жила без грозных разрывов бомб,
не лежала без помощи, вшивая и больная,
не смотрела, как в некролог, в семейный альбом,
не варила очистки картошки и хлеба не меряла
по сто грамм, не трудилась со взрослыми наравне,
и не мёрзла, давно уже в мир не веря,
в темноте и наполненной страхом недетским глухой тишине.
Он завидовал мне, может быть, или болью своей упивался -
ибо сладко пьянит в девяносто и боль давних лет.
Он ушёл, след от палки оставив на пыльном паласе
и меня с кипой справок в немом коридорном тепле.
Он ушёл, я опёрлась затылком о стену для чувства прохлады,
я глотала совсем неуместные слёзы. И, будто игла,
прошивал мне вопрос мозг мой насквозь под злую досаду:
я не знала войны, так откуда же чувство, что я в ней жила?

Убийца, убив, не убьёшь, потому что не в силах,
заставив молчать бои одного только сердца,
умолкнуть в чужих сердцах барабанные, гневные ритмы
имени, так никогда не узнавшего смерти
чести своей — иная бывает ли гибель?
Можно испачкать кровью лицо, но не знамя,
если оно не упало, гнездо ладони покинув,
а вознеслось в тысяче-руком шквале —
есть ли лицо иное? Если — если
он ещё жив, ему воспеваем славу —
он уже мёртв — то жив будет вечно в смерти.
Крепче храните имя! Держите знамя!

Ладно, признаюсь, и мне охота взять автомат
в руки, стрелять по живым и кричащим мишеням,
в воздух выплёвывать пули и хриплый мат
с губ в окровавленой пене.
И не от того, что мне нравится запах чужих мозгов,
но потому, что когда я гляжу на стариков, раздавленных нашей
властью, на детей без малого «завтра» в глазах, то слов
уже не хватает даже,
и воздуха не хватает, хлопай глазами и ртом, и рука
ищет сама холодный пока что приклад или биту,
вертит петли для перекладин — Боже, не дай толчка,
чтобы начаться битве,
ибо мы будем страшны и животны в этом бою,
на этом балу отчаянья загнанных в угол —
Боже, подай нам знак, чтобы мы восстали в строю,
вытянувшись упруго
кверху движеньем любого уставшего иго терпеть.
И только не надо про то, что должны мы сами —
если должны мы всё, зачем нам тогда их плеть
с кандалами?
Ради чего они должны получать и жиреть, а мы
делать работу власти, пока они там рассуждают о быдле —
а быдло, не обольщайтесь ребята, это для них и вы —
пока им даже не стыдно?
Нахуй, я уточняю, должны только те, кого
стригут, и пинают? Ведь даже в дикое средневековье
бароны, одной рукой отнимая жнитво,
другой поднимали копья
в защиту тех, кто их кормит, кого едят —
да ладно, чего распинаться, всё слишком понятно,
и как-то очень уж хочется пальцам схватить автомат
и — очередью автоматной.

__________ Нищая лесная девчонка,
__________ Славная, словно черничка,
__________ Захотела надеть
__________ Золотые серёжки... - Папуша, "Серёжки"

Уродилась дурная на голову всем на несчастье:
то молчит и молчит, то спрячется и бормочет.
Карту вынет — так всё впустую, крестовой масти;
подарил же какой-то чёрт нам такую дочку!
Уж и били её — хворостиной, да всё без толку,
не берут её вовсе розги да оплеухи:
только белые губы сожмёт да глянет волком.
Оборвать бы ей уши — да что тогда прок с безухой!
За водою пойдёт — как будто за днём вчерашним,
а пошлёшь напросить — так приносит сухие корки.
Ей в глаза поглядеть — как в окна пустые — страшно
и дыханье сшибает, как будто несёшься с горки.

Взяла ещё моду — в шатёр приносить газеты,
сначала прочтёт, а потом и писать, гляди-ка;
себя позабудет да вскрикнет: ой, мама, свету! —
а где же мне в поле свету ей взять в избытке?
Да ладно, пусть пишет, оно, может быть, на пользу —
уже старики к ней заходят за этим делом,
ей дарят потом за помощь серёжки-кольца,
да вот подарили платочек в цветочек белый.
А только ведь жалко дуру — не выдашь замуж,
она же ни петь, ни плясать, ни добыть на ужин —
как будто поповна не то городская дама...
Ей скажешь...
«Ой, мама, мне муж не нужен!»
Да всё это смолоду, сдуру, а мать-то знает —
ведь женская доля, известно, она от Бога!
«Не нужен» — ведь скажет тоже ещё, чудная...

...А всё-таки глянет - и сердце возьмёт тревога...

Девки как девки у всех, в пятнадцать — невесты,
к каждой уже посватались хоть по разу;
смотришь — соседскую выдали, честь по чести,
только на эту не смотрит никто, заразу.
Да, не красавица, но ведь и не заморыш:
косы черны и длинны, глаза углями
светят, а только ясно — сваты нескоро
сядут на наш клеверок золотыми шмелями.
Я ж говорила — кому нужна книгочейка?
Где только книги берёт — смотреть на них страшно:
рваные, грязные, тащит и тащит зачем-то.
Лучше бы новую брату стащила рубашку!
Да не по чину ей, видишь: всё пишет, пишет,
то угольком, а то карандаш добудет;
пишет на книжках, газетах, билетах, старых афишках,
даже ей глаз не жалко своих, паскуде.

А зашёл тут племянник мужнин в гости,
в тридцать лет уже вдов — такая доля;
одному жизнь подарит, с другого спросит,
а цыган или царь — не играет роли.
Посидел, выпил с мужем немного водки,
покурил да приметил девчонку с книжкой:
«Это старшая выросла? Вот красотка!
Эй, девчонка, ты что там такое пишешь?»
Волком глянула: «Рихмы». «Как?» «Ну, песни».
«И сама сочиняешь?! Вот это находка!
У кого же, дядя, такая невеста?»
Сговорились. Это легко под водку.

Скакать бы дуре теперь от счастья,
а не свистеть по кустам соплями:
чуток постарше — какие страсти!
Знать, обложили тебя сватами?
Скажи спасибо, что хоть бы вдовый
нашёлся — нет же, сплошные вздохи,
всё ищет свадьбу отсрочить повод,
всё повторяет: «Ой, мама, плохо,
ой, сердце щемит, под горлом давит,»
и смотрит, смотрит побитой шавкой.
Да ладно: свадьбу такую справим —
сама попросит денёк добавки!
Соседки с зависти почернеют,
такая будет о свадьбе слава!
Не плачь, дочурка, от слёз дурнеют,
ну что ты, глупая, что ты, право…
Не на закланье ж — а просто замуж,
такая доля дана нам Богом,
ну, что ты шепчешь там: «мама, мама»…

… А сердце всё же берёт тревога…

Вот и свадьба зашумела,
вот и гости загуляли;
розу на простынке белой
людям честно показали.
Водки — море, мяса — горы,
скрипы скрипок не смолкают,
по помосту бьют танцоры
каблуками, каблуками!
А невеста — как с картинки:
на руках звенят браслеты,
в серьгах светятся рубины,
в косах — шёлковые ленты,
и на шее — вы видали? —
три коралловые низки!
Выйди, выйди, молодая,
видишь — на помосте чисто;
попляши, уважь-ка свёкров,
повертись гостям на радость.
Что кривишься, будто горько?
Что ломаешься? — Так надо;
ну-ка, скрипки, дайте польку!
Молодая — поскакала!
«Щемит, мама, больно, больно» —

…Надломилась и упала…

…И опала, как листочек…

…Побелела…

…И застыла…

Врач один сказал: должно быть,
сердце слабенькое было.