Когда он [Аврам] возвращался после поражения Кедорлаомера и царей, бывших с ним, царь Содомский вышел ему навстречу в долину Шаве, что ныне долина царская; и Мелхиседек, царь Салимский, вынес хлеб и вино, — он был священник Бога Всевышнего, — и благословил его, и сказал: благословен Аврам от Бога Всевышнего, Владыки неба и земли; и благословен Бог Всевышний, Который предал врагов твоих в руки твои. [Аврам] дал ему десятую часть из всего.

Бытие, 14, 17-20

 

Авраам пал жертвой одной иллюзии; он не в состоянии вынести однообразие мира. Теперь мир познан, однако он кажется ему чрезвычайно разнообразным, чтобы удостовериться в этом, достаточно в любой момент набрать мир в пригоршню и рассмотреть его внимательнее. Поэтому сетование на однообразие мира так и остается жалобой, которую не следует смешивать с мировым разнообразием.

Франц Кафка

 

... в некоторых посредственных романах последняя глава занимает места больше, чем все предыдущие, повергая читателя в определенное недоумение.

 

 

* * *

 

І

 

Принято считать, что шестнадцатый Председатель Объединенных Государств (President of the United States) погиб от пули отпрыска почтенного актерского семейства из Англии. Что ж, каждая уважаемая иллюзия некогда выборола свое право на существование. Я не намерен прекословить общественному мнению и сейчас хочу лишь представить упомянутое происшествие в том виде, в каком оно запечатлелось в моей голове до настоящего времени.

Меня обычно называют Мельхиседеком Круксом (Melchizedek Crux). Считается также, что я родился и вырос в приходе Святого Панкратия (St Pancras) в Лондоне, некоторое время играл в театре Ковент-Гарден (Covent Garden). Подобные детали особого значения не имеют, поскольку царство мое пало так давно, что за это время я успел не только свыкнуться с неибезжностью утраты, но также потерял веру в реальность существования утерянного. Забвение – самый щедрый и в то же время самый доступный дар времени сынам человеческим, было бы неразумно отказаться от него. Хватательный рефлекс нашей памяти окружил нас двумя, как свидетельствует бытие животного мира, чуждыми нашей изначальной природе и, в сущности, избыточными фантомами – прошлым и будущим. Память гонится за мельницами, за тенями прошедших событий, в мутной пелене которых со временем пропадает главная их тайна – ничтожество. Бог, который никогда и нигде не рождался, ни за кого не страдал, никому не открывался и ни с кем не говорил, иными словами, Бог, не осквернивший себя событием, возможно, все еще вправе претендовать на звание истинного.

Как и многие тогда, в Объединенные Государства я отправился в поисках счастья. Произошло это в 1821 году; председателем тогда был Монро, последний из вирджинцев. Восстание антиренты, войны с Мексикой, Техасская революция и прочие достопамятные сегодня события, по сути дела, прошли мимо меня: приходилось содержать любовницу и детей, живя в большом загородном доме в полном отрешении от мира. Надо сказать, что к войне Севера и Юга я поначалу едва ли проявил большее участие. Фигура президента Союза на некоторое время привлекла мое внимание после сражения при Энтитеме в 1862 году; вскоре я надлежащим образом забыл о сражении и обо всем, что было связано с войной и политикой.

 

ІІ

 

В тот день почтальон подошел к нашей двери несколько позже обычного. Людей мистического склада, наподобие моего, происшествия такого рода настраивают на особый лад – нам словно невдомек, что на каждый такой загадочный случай приходится десяток гораздо менее постижимых, не замеченных нами. Я убежден, что каждый порядочный человек в свое время проспал некую частную, одному ему предназначенную теофанию, так что, проснувшись однажды с райским цветком Колриджа в руке, он, скорее всего, подумает, что здорово надрался накануне и кто-то из друзей сыграл с ним эту премилую шутку. Ну и слава Богу, большего он все равно вместить не сможет, а самое простое объяснение часто оказывается самым правильным. Вместившие же становятся бесноватыми, одержимыми, безумными, прозорливцами, пророками, апостолами новых религий и т.д. (etc.)

Итак, почтальон все же появился у двери нашего дома, опустил в ящик свежий номер «Bristol News», какую-то корреспонденцию и отправился дальше. Если чтение газет есть некая форма забытия, то тем паче это относится к газетам утренним. Мы читаем газету утром, чтобы холодным душем свежих новостей отогнать от себя непрошенных ночных суккубов, которых с годами, как ни странно, только прибывает к нашему одру.

Около полудня в дверь позвонили. Пришел мой юный друг, Джон Бут (John Booth), многообещающий молодой человек, избраший в свое время неблагодарное поприще актера. Надо сказать, что я снисходительно относился к его успехам, памятуя о том, сколь высокой ценой оплачена всякая иллюзия новизны под небом. Обсудили мы, между прочим, мое недавнее приобретение – шесть томов «Илиады» в переводе Поупа (1715-1720) форматом в малую четверть (in small quarto). Молодой человек попросил меня ссудить на время три первых тома, и я пошел ему навстречу. Дальнейший наш разговор касался, в основном, судьбы самого Бута: он упомянул о своем намерении отправиться в столицу, сказал также, что уже отправил рекомендательное письмо в театр Форда в Вашингтоне. На Страстной неделе (Holy Week) театр должен был посетить Председатель побеждавшего северного Союза. Впрочем, кое-где сопротивление южан еще не было сломлено, что радовало моего посетителя, принадлежавшего к Епископальной Церкви и всей душой болевшего за дело Конфедерации. Всего один раз было упомянуто имя Председателя, который в своей второй инаугурационной речи призвал отказаться от мщения, «перевязать стране её раны … сделать всё возможное, чтобы завоевать и сохранить справедливый и длительный мир в своём доме и со всеми народами мира (ну и амбиции у этих янки!)». В тот момент имя это не показалось мне ни странным, ни даже знакомым; все это я почувствовал уже после ухода молодого актера.

Поставив имевшиеся в моем распоряжении тома «Илиады» на полку, я обратил внимание на суровый черный фолиант, лежавший несколько в стороне от остальных антикварных изданий. Фамильная Библия короля Иакова (King James Version). Не сохранился ни фронтиспис, ни титульный лист, однако полученная в городской публичной библиотеке справка позволила торговцу колониальными товарами Израэлю Картафилусу (Israel Cartaphilus), моему старому знакомому и увлеченному библиофилу, установить, что орфография издания ориентирована на Кембриджскую редакцию 1760 года, а раз так, то отпечата она была, по всей видимости, между этой датой и 1769 годом, когда вышла несколько модернизированная Оксфордская Библия. Он даже предположил, что в моей библиотеке хранится экземпляр образцового фолио Джона Баскервиля (John Baskerville's fine folio edition)  1763 года, однако в то время под рукой у него не оказалось средств, необходимых для подтверждения этой смелой гипотезы.

В эту книгу я заглядывал лишь изредка и с затаенной опаской. Боялся встретить глазами те несколько строк, которые Моисей (или кто-то другой) под вдохновением свыше уделил описанию Мельхиседека, царя Салимского, хотя хорошо знал, что строки эти заключены в одной из глав Сефер Берешит (בְּרֵאשִׁית סֵפֶר), где-то в самом начале Священного Писания. Последний раз я читал этот текст по манускрипту, испещренному квадратным арамейским письмом.

Смерть пришла в дольний мир вместе с призраками прошедшего и грядущего, ибо человек, не ведающий о своем рождении и смерти (death), подобен в своем неведении бессмертным (immortal) олимпийским богам. В ореховой скорлупе (nutshell) незамутненного настоящего каждый из нас – повелитель бесконечности (king of infinite space). Руководствуясь этим соображением, я решил не беспокоить впредь тени былых лет и, казалось, навсегда отрекся от этого мучительного чтения.

Однако книгу Бытия (the Book of Genesis) мне все же довелось раскрыть. Остаток дня я провел за чтением истории Аврама, как оказалось, ставшего впоследствии Авраамом (со дня нашей встречи в Салиме я не слышал более о нем), о его отношениях с тем, кого я в свое время почитал как Бога Всевышнего. Последние годы жизни Авраама напоминали затянувшийся эпилог какого-то посредственного романа, причем по всему было видно, что внебрачный сын удался ему лучше законного. Впрочем, у Бога свои предпочтения в матримониальных конфликтах, и сынам человеческим негоже перечить его приговорам. Поразило другое: умудренный годами и опытом муж выразил готовность почтить божество устаревшим, к тому времени полностью скомпрометированным, изжившим себя способом, и это после обстоятельной богословской беседы, состоявшейся между нами в Салиме, в которой я, между прочим, воспользовавшись преимуществами моего сана (my cloth), поделился с ним своими соображениями по поводу некоторых новейших течений внутри нашей религиозной традиции, отстаивавших, среди прочего, отказ не только от человеческих, но и от животных жертвоприношений – тенденция, которую впоследствии подхватили и смогли должным образом осмыслить лишь пророки Израиля. Так незаметно для самого себя я впервые за долгие годы предался воспоминаниям, в результате чего словно само собой созрело решение, кажущееся мне сегодня долгожданным.

 

ІІІ

 

Проникнуть в председательскую ложу оказалось проще, чем я думал поначалу; к ней был приставлен полисмен далеко не самого высокого пошиба, во время антракта выбежавший в соседнюю таверну пропустить стопарик с напарниками стопарик виски за здоровье председательской четы (разумеется, столь трогательные подробности дошли до моего сведения лишь некоторое время спустя, в тот же момент удивлению моему перед открытостью пути не было предела). Но даже если передо мной предстали бы известного свойства препятствия, я смог бы пробраться в ложу через одному мне да кое-кому из обслуживающего персонала известный черный ход, так что я вырос бы перед Председателем прямо из-под его ног. Втереться в доверие к прислуге и паре-тройке актеров из труппы тоже не составило особого труда; о Джоне Буте здесь уже были наслышаны. Правда, последний представлялся им несколько моложе на вид, но вот незадача – как раз накануне отъезда в столицу мой молодой человек куда-то исчез из нашего городка. Дабы отвести от себя неизбежные при подобных обстоятельствах подозрения, ставлю в известность любого возможного читателя моих записок, что след актера Джона Бута впоследствии обнаружился в Вирджинии, и по прошествии двух недель со времени случившегося он был добросовестно зарезан у стен горящего амбара, произнеся напоследок то, что он, как известно, произнес.

Впрочем, директор театра не был особо смущен по поводу нетипичной в мои годы внешности – молодежи в труппе и без того пруд пруди, а вот роли посерьезнее доверить некому. Мистер... как бишь Вас там... да я уже, между прочим, вижу в Вашем обличье превосходного Шейлока! What judgment shall I dread... Что-то такое у Вас в глазах, в глазах... Тронут Вашим доверием и обходительностью, сэр, и готов незамедлительно приступить к репетициям (ну или что-нибудь в этом роде; теперь-то не все ли равно?).

В дороге я снова погрузился в воспоминания. Тень триумфа Аврама не покидала меня. Колесницы, груженые золотом повозки, переливы конской сбруи в лучах восходящего солнца, всадники в одеждах из хананейского виссона, лучники и копьеносцы в пурпурных ризах – все это с течением времени слилось в единое неизбывное впечатление, и когда мы въезжали в столицу, экипаж на мгновение показался мне окруженным пальмовыми ветвями халдейских паломников.

К вящему моему удивлению, по прошествии стольких столетий из памяти совершенно не изгладились ни взаимное отражение двух солнц – земного и небесного – в отблесках золотых сиклей, ни просветленное лицо царя Содомского, ничем не выдававшее ни следов вырождения династии, ни тревоги по поводу скорой погибели его города. Наивно полагать, будто священнику решительно все равно, кто предстанет пред алтарем его Бога, и что, скажем, римские первосвященники в своих призывах римского сброда к покаянию по случаю приближавшегося Адвента или Великого поста, пылали теми же священно-возвышенными чувствами, что и папа Лев III, венчавший императорской короной Карла Великого.

Аврам был в ударе. Колесница его, по бокам изукрашенная позолотой со вставками из оникса и хризолита, как и подобает великому победителю, замыкала процессию. Я и стены Салима многое повидали на своем веку, но это обилие пурпура, позолоты, инкрустированных диадем, отливавших красками морского прибоя затмили даже блеск славы царя Соломона. Молодой раб из дворцовых причетников шепчет мне на ухо, что кир Аврам благоволит пожертвовать десятую часть своих трофеев в пользу Храма Бога Всевышнего (El Shaddai). Он также хочет принять меня в своем шатре за городом после захода солнца, сразу по окончании торжественной гекатомбы в его честь для обсуждения некоторых спорных теолого-политических (в те времена не принято было отделять одно от другого) вопросов.

На сцене шла второсортная комедия вроде тех, на которые влюбленные парочки скупают с известной целью места в последних рядах. Играли паршиво, и от Председателя не скрылось это обстоятельство, единственным утешением было общество супруги (что бы ни говорили, а отец нации был примерным семьянином) да дочери приятеля-сенатора со своим женихом из военных. Небольшое кирпичное здание на 10-й улице (10th Street) было заполнено до отказа сливками столичного общества, так что в неизбежной в подобных случаях суматохе я мог не беспокоиться насчет отступления.

Председатель знал, что Гражданская война позади, в ближайшие годы его стране подобные потрясения никоим образом не грозят, а значит, придется провести отведенный Всевышним остаток жизни в неторопливом скоплении воспоминаний об ушедшей бранной славе, изредка прерываемом известными должностными хлопотами. Вид у него был усталый, я понял это, еще не приставив ствол револьвера к его затылку. В ходе трогательного светского разговора с женой глаза Председателя излучали готовность (как мне тогда показалось) принять предназначенный исход как вполне приемлемый и благоразумный, однако откуда-то со дна глазных яблок все же подымалось (он ничего не мог с этим поделать) ощущение непрощенной вины и страх перед зовом сыновней крови, четыре тысячи лет вопившей от земли: Авраам был хорошим семьянином и скверным отцом.

 

IV

 

Как же он постарел я знал что в мое распоряжение предоставлена всего лишь телесная оболочка и если надо будет он найдет себе другую но даже вечным (eternal) не дано избежать обветшания время гомеопат который часто вполне сознательно умерщвляет своих пациентов легавый растяпа в купели забвения искал я пути омолодить ветхого Адама он же не мог позволить себе и этого ибо в Законе сказано Фарра родил Аврама и еще скончался Авраам и умер в старости доброй престарелый и насыщенный и приложился к народу своему значит теням все же удалось уловить его в сети этого краткого промежутка лишить воли посредством истории и памяти со мной они поступили не в пример милосерднее у меня не было детей что ж я как священник не могу отказать ему в последнем благословении confiteor Deo omnipotenti beatæ Mariæ semper Virgini beato Michaeli Archangelo beato Ioanni Baptistæ sanctis Apostolis Petro et Paulo omnibus Sanctis et vobis fratres quia peccavi nimis cogitatione, verbo et opere mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa что делаешь делай скорее benedictus Аbram Abraham Deo excelso qui creavit cælum et terram et benedictus Deus excelsus quo protegente hostes in manibus tuis sunt sic semper tyrannis [1]

Нет, кажется, о тиранах тогда речи все же не было. Как я и ожидал, вслед за неуемным и неуместным всплеском хохота по поводу одной избитой остроты в зале воцарилась неимоверная суета. Каждому чину не терпелось выслужиться перед вышестоящим, продемонстрировав таким образом чудеса сноровки и самообладания в экстремальной ситуации. К сожалению, в таких случаях редко кому это действительно удается.

Театр я покинул незамеченным. Проходя мимо близлежащей таверны, иронически усмехнулся (своему успеху, как думалось тогда). Если верно, что священная история Израиля начинается с призвания Аврама Богом (by El), сегодня эта история исполнилась. «Свободен!», – собирался было закричать я на углу 13-й и Пенсильвания-авеню (Pennsylvania Ave.), но тут же опомнился и сдержал неуместный порыв: полиция Объединенных Государств не гнушается никакими подручными средствами при задержании особо опасных преступников, а моя нынешняя телесная оболочка мне определенно еще пригодится, да и свыкся я с ней основательно за эти годы.

 

 

«Зачем он шел долиной чудной слез...». Город о благословении Авраама узнает из завтрашних утренних газет. Et conditus aromatibus, repositus est in loculo in Ægypto.

 

EXPLICIT LIBER BRESITH ID EST GENESIS

 

 

Примечание. Текст печатается по рукописи из частного собрания преподного Бенджамина Картафилуса, О. И. (Rev. Benjamin Cartaphilus, SJ; 1929-2008), любезно предоставленной в распоряжение издателя его наследниками. Перевод с английского V.E.; публикуется впервые.

 

Мысленная маслина
висела в моем саду.
Кажется, тоже мысленном.
Сад вообще располагает к мыслям,
маслу, мылу и мясу,
но особенно – к смыслам.
Сад – эмблема последних, даже если
там non est medicamen от моей болезни.
Болезнь же – как всегда: встретил не эту,
мотался в поисках по белу свету,
бежал, не спросив ничьего совета,
а потом все вернулось (закон рикошета!)
Ну, в общем – дурак, оттого и не лечится.
Теперь вот сижу и считаю маслины…
Я любил немногих, однако невинно.

Триптих

1

В чем смысл жизни? В том, что мне холодно,
в том, что гаснет ночник в опустевшей комнате,
в том, что Сыну Человеческому негде преклонить голову,
а сыну человека нечем согреть голого
одинокого нищего, просящего в переходе, возможно,
на хлеб для своих сыновей - и это тоже
к вопросу о смысле; о том, что просящий
примерно так же относится к дающему,
как истина к фальши
или фальшь к истине, по различным мнениям.

2

В глазах Платона и всех платоников
Нищие (как и поэты) - угроза для общества,
Потому что смысл со всеми своими толиками
по Платону, лежит толико
in excelsis. Из этого, ergo,
выводим картину, смотрящую сверху
на зрителя вниз; от престола царя - к подножию,
от центра - к окраине, и это тоже
к вопросу о смысле.

3

Как и картина,
на которой солидные дяденьки, с яхтой или бригантиной
каждый, а впрочем, кое-кто и без
таковых,
доведенные бездействием до отчаяния, спокойствием - до надругательства
(хотя у некоторых есть и свои обязательства, и свои обстоятельства),
благовествуют о всеобщем благе, неважно,
грядущем ли в Царстве Христа или дальше,
или ближе - где-то под колпаком
кесаря, во дни которого реки потекут молоком.
Дяденьки, гляньте-ка в зеркало на свои рожи!
Может быть, грубо, но это тоже
к вопросу о смысле.

Однако пока
я писал эти строки, озябла рука,
пальцы застыли в морозной судороге,
а еще больше - в предвкушении сутолоки.
Завтра - храмовый праздник, служба с шести часов.
Так что закрою-ка келью получше на засов
во избежание гнева привратника
и настоятеля... So,
свечи хватит не более, чем минуты на три.
Все заперто? Лягу. Ну что ж, не гори...

«Реснота» — это все пестротное многообразие зримого мира, который по сути своей не длиннее ресниц, хотя и мнится огромным и многопространственным.

Сигизмунд Кржижановский. «Философема о театре» (1923)

                                                Хиазм: в XVI веке, когда начинали писать

                                                подобные дневники, их без отвращения

                                                называли diaires¹ — тут и diarrhee² и glaire ³
                                                                                                           Ролан Барт

    Некто, в атласном халате или вельветовой куртке, садится за огромный письменный стол или небольшое изящное бюро, достает тетрадочку в замшевом или сафьяновом переплете, окунает перо в чернильницу и выводит, слева или справа на листе, число. Задумывается, покусывает перо и после недолгой паузы принимается писать. Или он же, в джинсах и толстовке, сидит в кресле авиалайнера, поглядывает на молочную мглу за иллюминатором, допивает остатки жалкого авиакофе, извлекает из сумки блокнот и ручку, устраивается поудобнее и пишет, слева или справа на листе, число. Или он же, в морской робе, арестантском халате, офицерском сюртучке, меховой шубе покорителя полюса, униформе космонавта, чиновничьем вицмундире, на корабле, в каторжном бараке, окопе, на почтовой станции, в палатке... Или опять он, в майке и мешковатых штанах, у компьютерного монитора, под рукой — чашка зеленого чая, стакан пива, бокал вина... Человек пишет дневник. Уже полтысячелетия, если не больше — кто знает? — миллионы людей, знаменитых и безвестных, ведут дневники: дата, запись, снова дата. И так до бесконечности.

    «Дневник» — одно из следствий открытия линейного христианского времени; ему предшествовали хроники и путевые заметки; наконец, с индивидуализацией гипотетического автора, с «рождением человека» (если верить Фуко) в эпоху Ренессанса, с внедрением в повседневную жизнь и уточнением календарей, появляется Он — незаменимое утешение пишущего и
---------------------------
1 Ежедневники (лат.).
2 Диарея (фр.).
3 Слизь (фр.).

неистощимое наслаждение читающего. Классицизм, приверженный строгой иерархии, держал «дневник» на задворках словесности, хотя именно эта эпоха дала первые шедевры жанра; однако первые роли в литературном спектакле «дневник» начинает играть лишь в романтическую эпоху с ее интересом к частной жизни, ко всему неожиданному, партикулярному, частному... В форме дневников начинают писать романы. Молодой жанр набирает популярность в индустриальном обществе: дневники знаменитостей становятся неплохим товаром, а возникшая во второй половине XIX века историко-филологическая отрасль, изготовляющая ПСС, окончательно легализует ежедневные заметочки сочинителя, вводит их в корпус «творчества», не выводя, между прочим, из-под ведомства «жизни». В прошлом столетии некоторые литературы, ставшие жертвами социальных и политических потрясений, можно чуть ли не наполовину реконструировать из разного рода «нон-фикшн», в частности из дневников. В отечественной словесности дневники Блока, Кузмина, Хармса, Чуковского, Пришвина, Бунина, Лидии Чуковской, Леона Богданова (я называю только первые имена, пришедшие на ум) вряд ли представляют меньший интерес для читателя, чем вся советская и эмигрантская проза. Государственный контроль, с одной стороны, и исчезновение русского читателя на чужбине, с другой, — все это переместило интимные, частные жанры, например — дневник, в центр писательского сознания. Но и в таких литературах, как американская, немецкая или французская, дневники многого стоят: достаточно вспомнить Жида, Сартра, Юнгера, Анаис Нин.

      «Дневник», пожалуй, самый «исторический» жанр. Мало того, что возник он вследствие осознания истории не только как «священной», но и как приватной, личной; превращение его из банальных прикладных записей, из расширенной приходно-расходной книги или ренессансного органайзера в «литературный жанр» стало возможно только в процессе смены историко-культурных парадигм; иными словами, когда частный человек стал интересен не только самому себе, но и окружающим. Западное представление об истории идеально отражается в дневнике: ибо он, вместе с автором, имеет и начало и конец. Время движется из точки А в точку Б, но — не по кругу; вместе с тиканьем часов и шелестом переворачиваемых страниц календаря человек, ведущий дневник, меняется, не важно — в худшую или лучшую сторону, но меняется; он, хочет этого или нет, фиксирует опыт, который читателем расценивается одновременно как уникальный и всеобщий. Живейший интерес к дневникам балансирует как раз на грани уникального и всеобщего. Кажется, грань эта, возникшая в западной цивилизации всего пять сотен лет назад, сейчас готова вновь размыться.

    Людей, ведущих дневники, можно условно разделить на три категории: «просто люди» — инженеры, помещики, рабочие, бухгалтеры и проч., которые привыкли регулярно записывать события своей жизни; «политики», которые ведут дневники с тайной целью «рассказать всю правду», оправдать себя или рассчитаться с врагами в глазах потомства; «люди искусства», в том числе — писатели, для которых дневник частенько превращался то в мастерскую, то в светскую гостиную, то в исповедальню, то в очередное сочинение, но практически никогда — просто в перечень событий. Отдельно стоят еще несколько категорий: дневники возрастные (детские, особенно — если их автор несчастен в семье или интернате; юношеские — например, дневники влюбленных; старческие предсмертные и проч.), дневники, описывающие религиозный или просто мистический опыт (как тут не вспомнить Сведенборга!), дневники путешествия, одиночного заключения или наркотического «полета». Частенько эти категории пересекаются; так, бакалейщик, привыкший записывать перед сном нехитрые происшествия дня, может оказаться в тюремной камере или на корабле и там продолжить вести дневник; или опыт «расширения сознания» может превратиться в мистический или опыт умирания; наконец, политики порой оказываются «людьми искусства», и наоборот. Но все же социокультурные и возрастные параметры авторов всегда следует иметь в виду; прежде всего, потому, что от этого часто зависит цель ведения дневника; от «кто» зависит «зачем». Так, действительно, зачем?

      Человек, ведущий дневник, доверчив. Бесконечно доверчив. Он доверяет жизни, точнее — ее ценности, ибо зачем иначе фиксировать мельчайшие происшествия? Он доверяет человеческой натуре, ибо — если ведет дневник для себя — верит, что прочитываемый там опыт будет иметь для него какую-то ценность. Или — если надеется на «суд истории» — для следующих поколений. Люди, ставящие под сомнение существование так называемого «реального мира», не доверяющие ничему и никому — Набоков, Борхес, Рембо, — дневников не вели. Люди, не питающие иллюзий по поводу человека, тоже. Что бы стал писать Беккет в дневнике?

      Итак, доверие. Что происходившее вчера может быть важным, что все эти перечни визитов, разговоров и мыслей могут пригодиться когда-нибудь, что прочтут, оценят, изменят мнение... Вот отсюда и «зачем» дневника.

    Простейшая (и важнейшая) его цель — фиксация. 6 июля 1830 года князь Петр Андреевич Вяземский записывает: «Надобно непременно продолжать мне свой журнал: все-таки он отразит разбросанные, преломленные черты настоящего». Для чего нужно «отражать»? Для нравоучения, устроения дел, для того, чтобы было что вспомнить, для использования в будущих произведениях, для свидетельства о временах, для чего угодно. Такова, по крайней мере, первоначальная интенция. Однако, как только человек втягивается в ведение дневника, он обнаруживает, что пишет уже просто ни для чего, из привычки, по инерции. Дневник привязан к датам; сама последовательность цифр своим равномерным ритмом создает инерцию письма, и факт ведения записей оказывается важнее их содержания — как в стихах, где эту роль играют размер и рифма. Внезапное событие, шок, перебой в хронологии могут вывести автора из фиксационной инерции, он может перечесть написанное, счесть полной чепухой и прекратить делать ежедневные записи, а может и продолжить: так же или по-другому, фиксируя, например, не события жизни, а прочитанные книги или пришедшие в голову мысли. Идеальный пример исключительно «фиксационного дневника» — «Камер-фурьерский журнал» Ходасевича; это — скелет дневника; опытный читатель домысливает мясо на его высушенных костях...

    Следующий шаг — от «фиксации» к «свидетельству». Он предполагает уже не просто бессознательный отбор фиксируемых фактов, наоборот, этот отбор производится весьма обдуманно и тщательно. Так, попавший в ад, если бы он мог вести там дневник (а не смог бы, ибо ад — вечен), делал бы это, имея в виду читателя посюстороннего мира; потому и отбирал бы факты, могущие заинтересовать гипотетического читателя (или ужаснуть — в зависимости от намерений несчастного грешника). Таковы многие дневники сталинской эпохи, дневники путешественников, заключенных, приговоренных к казни. Интенцию их можно оценить как мемориально-назидательную; потомки должны помнить об авторе и эпохе и использовать это знание для совершенствования себя и окружающих.
 

      Здесь встает важнейший вопрос: все ли авторы дневников надеются на то, что их прочтут после смерти? Ответить сложно; в любом случае многие дневники мы прочли и ни один из них, кажется, не был предназначен исключительно для собственного употребления. Речь вовсе не о том, что человек, ведущий зашифрованный дневник, который он тщательно прячет от окружающих, пишет для потомков, — иначе зачем известный только ему шифр? Дело в том, что, бессознательно, если он хочет потом сам читать собственный дневник, то не может не представить на своем месте другого, хотя бы на мгновение... Но это бессознательно. Если говорить о сознательно постулированном адресате дневников, то очевидно, что вариантов может быть только два — писать для себя и писать для других. «Дневники-свидетельства» писаны, конечно, для других, но не только они. Некоторые дневники велись не только для себя или потомков, но и для современников. Отрывки из чуть ли не самых значительных дневников прошлого века — Михаила Кузмина и Франца Кафки — авторы зачитывали вслух друзьям. Классик «дневникового жанра» Вяземский публиковал выдержки из своих записных книжек. Перед нами литературные тексты особого назначения. Внимательнее присмотримся к ним.

      Вяземский стал вести свои записные книжки, поддавшись обаянию модного тогда Байрона: «Зачем я начал писать свой журнал? Нечего греха таить, от того, что в “Memoires” о Байроне (Moor) нашел я отрывки дневника его. А меня черт так и дергает всегда вослед за великими». Впрочем, влияние Байрона исчерпалось побудительным мотивом. «Записные книжки» Вяземского — совершенно оригинальный жанр, на их страницах можно обнаружить статистические данные о промышленности и торговле, светские сплетни, исторические анекдоты, рассуждения автора о политике и литературе, черновики стихов и писем, путевые заметки, отчеты о лечебных купаниях, визитах, разговорах, выписки из книг, газет, все, что угодно. «Мой ум — колода карт», — признался автор «Записных книжек» в стихотворении. Дневник Вяземского представляет собой именно перетасованную колоду карт; особенно если вспомнить, что сами «Записные книжки» велись порою параллельно в разных тетрадочках и даже на отдельных листочках. Однако этот кажущийся хаос с годами приобретал черты внутренней гармонии. Кажется, Вяземский стал понимать, что его дневник — не просто место фиксации разрозненных феноменов окружающего мира («он отразит разбросанные, преломленные черты настоящего»), но сам «обиходный» мир автора и его поколения, который стал исчезать уже в 1840-е годы, а к 1860-м от него не осталось уже ничего. В «Записных книжках» этот мир — историко-литературный и бытовой, приватный русский дворянский мир Карамзина, Дмитриева, Александра Тургенева, Жуковского — не «воссоздается», а «создается» в том виде, в котором никогда не существовал: тысячи персонажей, событий, книг, мнений. Ответчиком за этот мир Вяземский назначил себя и тем самым литературно оправдал свою чудовищно долгую жизнь: «Предания нередко бывают выше и дороже самих событий».

    Если «я» Вяземского в его «Записных книжках» составлено, на манер калейдоскопа, из пестрого мелькания окружающего мира, который он с маниакальным упорством фиксирует, то в дневниках Кафки, наоборот, внешний мир — продолжение панических страхов и нестойких надежд изначально заданного «я» автора. Вяземский во многом был наследником французской литературы XVIII века, времени Энциклопедии, которая и есть фиксация в случайном — алфавитном — порядке феноменов мира. Кафка, конечно, хотел бы видеть себя учеником Гёте, того самого Гёте, который сочинил дневник итальянского путешествия, но, пожалуй, только его скромные путевые дневники (да еще попытка вместе с Максом Бродом написать нечто вроде романа, состоящего из параллельных путевых дневников двух друзей с разным характером) могут свидетельствовать, что ученик действительно пытался следовать за учителем. Истоки его дневника — не в XVIII веке, а в рубеже XIX—ХХ; он — не об окружающем мире, а о внутреннем; ему более всего подошло бы название первой прозаической вещи самого Кафки — «История одной борьбы».

    Дневник для Кафки — не просто привычка и, конечно, не самоцель, он — инструмент, инструмент в борьбе с самим собой, инструмент автопедагогики. Частично его содержание составляет обсуждение возможностей жить (то есть писать) и констатация невозможности их реализации. Это — тяжба, так хорошо знакомая нам по прозе Кафки; тяжба настырная, утомительная, непрекращающаяся; аргументы чередой привлекаются в нескончаемом процессе обсуждения pro et contra. Вылазки во внешний мир фиксируются, в основном, для того, чтобы пополнить запасы аргументов; если бы не эти вылазки, то борьба закончилась бы быстро — вместе с доводами. Вопрос заключается в том, зачем вообще Кафка вел дневник. Кажется, он был необходим ему, чтобы самой фиксацией, дневниковой хронологией упорядочить темный хаос «процесса», который писатель вершил над собой. Эта тяжба — основной источник прозы Кафки; неудивительно, что другую часть его дневника занимают наброски к будущим вещам, записи снов, подсмотренных мимолетных сценок и уличных картинок, которые он явно собирался использовать в будущих сочинениях. Вяземский в «Записных книжках» создает исторически ограниченный «внешний мир», Кафка в дневниках — а-исторический внутренний мир, в который, несмотря на несколько метких наблюдений, почти ничего не проникает извне. Его запись в день начала Первой мировой войны несколько напоминает дневник Николая II: «Германия объявила России войну. После обеда школа плавания». 11 дней спустя война с Россией дает себя знать совершенно особым, кафковским, способом: он заносит в дневник прозаический отрывок «Воспоминание о дороге в Кальду», который начинается так: «Когда-то, много лет тому назад, я служил на узкоколейке в глубине России». Это чуть ли не лучший образец малой прозы Кафки. Факт начала войны превращается в его сознании в очередное видение, аллегорию экзистенциального удела: Богом забытая хибара на российской железной дороге, одиночество, бессилие, отчаяние, безнадежная борьба.

      В дневнике Кафки действительно много прозаических фрагментов; это ставит вопрос о соотношении жанров «дневника» и «фрагмента». В книге «Ролан Барт о Ролане Барте» можно обнаружить такой фрагмент: «Прикрываясь как алиби отказом от развернутых рассуждений, начинаешь регулярно писать фрагменты; и от фрагмента незаметно переходишь к “дневнику”. Раз так, то не получается ли, что все здесь написанное имеет целью получить право вести “дневник”...)». Действительно ли, организовав фрагменты хронологически, поставив дату в начале каждого из них, мы получим дневник? Не есть ли само сочинение «фрагментов» лишь шаг к ведению «дневника»?

      Нет. Фрагмент, если он не следствие некоей внешней, физической катастрофы, разрушившей полный текст, а продукт авторской стратегии, работает с идеей «полноты»; читателю фрагмента предлагается эту полноту «вообразить», достроить в сознании, узнать по когтям льва. Автор фрагмента рассчитывает на определенный эффект, он знает, чем закончится сюжет, осколок которого он предлагает. Дневник имеет дело не с полнотой, а с протяженностью, он вытянут вдоль временной оси, и читатель никогда не догадается, когда же будет последняя запись. Дневник, состоящий из одних фрагментов, не фиксирующий, а только рассуждающий, — не настоящий дневник; датировка записей становится в таком случае ненужным украшением; к примеру, записи Лидии Яковлевны Гинзбург никак нельзя назвать «дневником».

    Сама Гинзбург обращает внимание на еще одно важное отличие. «Пишущий дневник продвигается наугад, не зная еще ни своей судьбы, ни судьбы своих знакомых. Это поступательная динамика, исполненная случайностей и непроверенных событий. Роман обладает ретроспективной динамикой, предполагающей закономерности и оценки». Добавим от себя, не только «роман», но и «фрагмент». Разница — в принципе отбора материала. Тот, кто ведет дневник, безусловно, отбирает события и мысли прошедшего дня (иначе каждая дневниковая запись стремилась бы к бесконечности; колоссальный «Улисс» Джойса — ведь только скелет, сухой конспект гипотетического полного описания одного дня!), но делает выбор из того, что случайно попало в поле зрения; он не знает, что в конце концов получится из каждой вещи и ситуации, будет ли это иметь значение для жизни его и окружающих. Автор фрагмента (как и романа, рассказа и проч.) отбирает материал, следуя логике выдуманного сюжета (или невыдуманного, но такого, финал которого ему известен). Дневник пассажира «Титаника» и роман в виде фрагмента дневника пассажира злосчастного лайнера будут повествовать о разных вещах.

    Итак, от «фиксации» к «свидетельству», от «свидетельства» к «созданию мира» или «автопедагогике». Такова логика смены мотивации авторов дневника. Однако множество случаев не подпадают под эту схему; один из самых неуловимых и двусмысленных — колоссальный дневник Михаила Кузмина. Он охватывает гигантский промежуток времени (по крайней мере, то, что дошло до нас) — с 22 августа 1905 года до 31 декабря 1934-го — с неизбежными для такого срока и столь неспокойной эпохи пробелами. О дневнике Кузмина написано много; чтобы не повторяться, обращу внимание лишь на одно обстоятельство. Это очень двусмысленный текст, прежде всего — по авторскому намерению. Внешне он походит на обычную фиксацию (сам Кузмин писал: «...мой дневник чисто реальный, мелочной и личный»), только сильнее обычного эмоционально окрашенную. Однако, на самом деле, он — по крайней мере в 1905—1906 годах — выполнял совершенно иную функцию: жизнестроительную. Кузмин читал свой дневник друзьям-«гафизитам» (а до этого Чичерину) и тем самым подстегивал оформление гомосексуальной субкультурной группы. Богемная жизнь фиксировалась в дневниковых записях, которые, будучи обнародованными, питали формирующиеся модели сексуального и культурного поведения. Не то чтобы Кузмин не различал «жизни» и «искусства»; наоборот, для него, кроме искусства, по-настоящему ничего не существовало, только оно было онтологичным, а «жизнь» занимала скромное место где-то на задворках. Он лишь холодно усмехался на упреки в «скуке, тесноте и мелочности» своего дневника: «Разве я должен жить так, чтобы дневник был интересен? Какой вздор». Дневник интересен сам по себе, безо всякой жизни, наоборот, с его помощью жизнь можно сделать «интересней», «легче», он может придать ей крылья, сделать фактом искусства.

    А факт искусства, рукопись, можно продать, что Кузмин безуспешно и пытался сделать в 1918—1921 годах, пока в 1933-м дневник не купил Гослитмузей. Так по-деловому относятся к завершенной вещи, товару, а не к интимнейшим записям; это еще раз доказывает, что с определенной точки зрения автор видел в дневнике такой же текст, как и его стихи или проза. Все они, как минимум, равноценны для Кузмина: дневник — не «поставщик» набросков и мыслей для «высокой литературы»; скорее он — комментарий к стихам и прозе, но не следует забывать, что стихи с прозой Кузмина тоже есть комментарий к его дневнику.

    Дневник Кузмина можно считать предтечей современных электронных дневников. Существующая в Интернете система LiveJournal (LJ) ⁴ дает возможность ее пользователю не только вести дневник, открывая его для всех желающих, не только получать отклики на свои записи и отвечать на них, но и формировать приватное сообщество, выстраивая из великого множества LJ-стов дневниковую линию своих «друзей» (то есть тех пользователей, кто кажется наиболее близким или интересным). Дальше больше: в LJ постоянно обсуждается, кто кого прибавил себе в этот самый список «друзей», а кого — удалил и почему. Вспыхивают конфликты, копятся обиды и проч. В конце концов формируются сообщества дневников по интересам: порно, Кортасар, водка, черносотенная публицистика, эксгибиционизм — все, что угодно, может найти приверженцев в LJ. Еще важная деталь: пользователь LJ может выступать под своим именем, а может и замаскироваться, создать виртуальный персонаж, с соответствующей биографией, перечнем интересов, стилем. Иными словами, возможности «дневника» как жанра в LJ почти бесконечны.

    Тем прискорбнее и поучительнее провал всей этой затеи. Чтение чужих LJ заставляет вспомнить слова Сартра: «ад — это другие». Именно не «другой», а «другие»; ежедневный поток записей — с некоторыми исключениями — невообразимо скучен. Иногда возникает ощущение, что все это сочинили несколько ловких молодых людей, недостаточно талантливых, чтобы вообразить каких-то других авторов, кроме себя, со своим стилем, своими любимыми книжками, группами, напитками, шутками, политическими взглядами и эмоциями. Что же до двойников и виртуальных персонажей, то все они — под другими именами — просто дублируют своих создателей. Литераторы запросто вывешивают в своих дневниках новые сочинения, фрагменты из неоконченного или просто занимаются саморекламой. Наиболее искушенные пытаются следовать известным литературным примерам, но и это не совсем выходит, ибо сам материал сопротивляется, и уникальной интонации — того, что делает незабываемым чтением дневники Блока или Сартра, — не уловишь. По моим скромным наблюдениям, многие из самых интересных LJ уже закрыты авторами.

------------------------

4 www.livejournal.com.  Речь, конечно, идет только о русской версии.
  [см. так же: Блог]

      LJ — превосходный материал для нынешнего социолога, для будущего историка (хотя я не знаю, как долго эти записи будут храниться в Cети), но — не для читателя. Его художественная (и экзистенциальная) неудача — в том, что он окончательно размыл грань уникального и всеобщего, на котором полтысячелетия держится интерес к дневнику. LJ пишется совсем не для себя, он вообще не дневник, а система сигналов, позволяющая знакомиться, заводить виртуальную (и не только) дружбу, находить единомышленников. Еще один способ пестования общих ценностей поколения, или полутора поколений, — от 18 до 35 лет. Общность небогатого социального и культурного опыта подавляющего числа пользователей LJ и делает чтение дневниковых лент удивительно монотонным и скучным. Узнается сразу всё; при этом нетипических реакций, неожиданных рассуждений, вообще всего приватного и штучного в LJ почти не найти — а именно этим и восхищает дневник Кузмина, один из первых «публичных», «жизнеорганизующих» дневников.

      И все же. Несмотря на разговоры о «конце человека», «смерти автора» и «фабрике симулякров», мы по-прежнему являемся общественными животными, чье поведение по большей части обусловлено социумом и историей. И — в то же время — мы есть продукт наследственности, собственного опыта, тончайшей психической организации (кармы, своих и чужих грехов, бессознательных комплексов и страхов, последнего посещения инопланетян — ненужное зачеркнуть). В каждом это сочетание уникально, и нам есть что записать, склонившись над тетрадкой или клавиатурой, ставя в дневнике сегодняшнее число: «6.02.2003. Еле-еле покончил с текстом о дневниках. Утром смог наконец достать в библиотеке издание 29 г. Зап. книжек Вяз. с предисловием ЛЯ. Yesss!!! Успел вернуться до настоящей метели. Звонил В. о путеводителе, он раздобыл его. Получил письмо от М. — конференция в Саратове отменена, жаль, видно, не судьба мне продвигаться южнее Нижнего по Волге».

Кирилл Кобрин. Режим доступа - http://ec-dejavu.ru/d/Diary.html.

 

Я і Пангур, кіт мій білий,

Кожен маємо свій фах:

Я в своім мистецтві вмілий,

Він же тямить у мишах.

 

Я люблю - сильніш за славу! -

Книг розбори забарні,

Пангур мій - свою забаву,

І не заздрить він мені.

 

Коли з ним удвох ми в хаті -

Оповідка не нудна! -

Є в нас - без кінця заняття! -

Гра для розуму одна.

 

В сіті часом заженемо:

Мишу - він, уживши хист,

Ну а я - складну проблему,

Що затемнювала зміст.

 

Він у муру каменюки

Зір впина блискучий свій,

Я ж - у тонкощі науки

Свій слабкий, але ясний.

 

Він втішається, як мишу

Гострим кігтем прищемить,

Я - також, як найскладнішу

Розв'яжу проблему вмить.

 

І хоч так весь час, нікому

Тут ніхто не заважа,

Кожен сам собі самому

Власним хистом догоджа.

 

Він - великий майстер в праці,

Що виконує щодня,

Я - в своїй: з усіх труднацій

Здобувать ясне знання.

Ірландія, кін. VIII - поч. IX ст.

Отправляясь на Итаку, молись, чтобы путь был длинным,
полным открытий, радости, приключений.
Не страшись ни циклопов, ни лестригонов,
не бойся разгневанного Посейдона.
Помни: ты не столкнешься с ними,
покуда душой ты бодр и возвышен мыслью,
покуда возвышенное волненье
владеет тобой и питает сердце.
Ни циклопы, ни лестригоны,
ни разгневанный Посейдон не в силах
остановить тебя – если только
у тебя самого в душе они не гнездятся,
если твоя душа не вынудит их возникнуть.
Молись, чтоб путь оказался длинным,
с множеством летних дней, когда,
трепеща от счастья и предвкушенья,
на рассвете ты будешь вплывать впервые
в незнакомые гавани. Медли на Финикийских
базарах, толкайся в лавчонках, щупай
ткани, янтарь, перламутр, кораллы,
вещицы, сделанные из эбена,
скупай благовонья и притиранья,
притиранья и благовония всех сортов;
странствуй по городам Египта,
учись, все время учись у тех, кто обладает знаньем.
Постоянно помни про Итаку – ибо это
цель твоего путешествия. Не старайся
сократить его. Лучше наоборот
дать растянуться ему на годы,
чтоб достигнуть острова в старости обогащенным
опытом странствий, не ожидая
от Итаки никаких чудес.
Итака тебя привела в движенье.
Не будь ее, ты б не пустился в путь.
Больше она дать ничего не может.
Даже крайне убогой ты Итакой не обманут.
Умудренный опытом, всякое повидавший,
ты легко догадаешься, что Итака эта значит.

Константинос Кавафис

В день Благовещенья природа почивает:
И звери спят в норах и травы не растут;
На срывах скал гнёзд птицы не свивают, -
Лишь мысль философа свершает вечный труд.

За слюдяным окном, в уединённой келье,
Над книгой и душой мыслитель наклонён.
Издалека, с квадратных башен Нейльи
Чуть доплеснулся Angelus'а звон.

В шести inquarto - Разум Августина;
"Тимей" и Библия; Боэций; "Sic et Non ";
В труд Аристотеля о четверопричине
Альберт Великий мыслью погружён.

"Quod est finalis Causa?" - он пишет,
И видит: тени пали от идей;
Из теней мы. И нас в волнах колышут
Удары Логоса немеркнущих лучей.

- "Sic credo, Domine". - Над шелестом страничным
Вдруг прошуршали взмахи зыбких крыл:
То дальний серафим с заззвездий безграничных,
Летя, шум крыл с шептаньем книжным слил.

Сигизмунд Кржижановский

Не буде речі жодної, що з неї
Не стала б хмара. Катедральний храм
З широких брил, біблійність шиб і рам -
Усе зрівняє час. І "Одіссея"

Мінлива, наче море. Щось нове
У ній щоразу бачимо. Незнане
Чиєсь лице на тебе з люстра гляне,
Й непевним лабіринтом день пливе.

Ми ті, що проминаємо. Безкрая
На обрії мов хмара розтає -
Оце наш образ. Іншою стає
Й сама себе троянда не впізнає.

Ти - це хмарина, море, забуття
І те, що загубив без вороття...

Х. Л. Борхес

пер. І. Качуровського

1. Смотрицкий Мелетий. ΘРHNOΣ, To jest Lament jedyney S. Powszechney Apostolskiey Wschodniey Cerkwie, z obiasnieniem dogmat wiary, pierwiey z Greckiego na Slowianski, a teraz z Slowianskiego na polski przetłumaczony przez Theophila Orthologa, teyże Swiętey Cerkwie Wschodniey syna. - Wilno, 1610. - 220 s.
 

 

2009

In memoriam Sancti Isidori Hispalensis.

Я точно знаю: английское time
от латинского timor, а значит:
время рождается страхом.
Время нуждается в страхе,
в ощущении трупности,
в замене сложения вычитанием,
угадывающимся во взмахе
маятника, в каждой трудности
и в каждом недопонимании...

Не лучше дело с нашим "временем",
ведь слово "время" - это просто "бремя":
и склоняется так же, и смысл одинаков.
А разница в букву здесь просто не в счет,
как в случае с точкой, не меняющей
наклон, тенденцию, перспективу.
И дело не в том, что Магомет не пойдет
к горе, горизонт обременяющей,
а важен просто подбор объектива.

П р и м е ч а н и е: time (англ.) - время, timor (лат.) - страх - Авт.

2011

2012

Когда умирают кони – дышат,
Когда умирают травы – сохнут,
Когда умирают солнца – они гаснут
Когда умирают люди – поют песни…
Велимир Хлебников

Что происходит, когда умирают люди?
Рождается песня ли, стих,
или новый на свет человек?
Что произойдет, когда нас уж не будет
И мир остановит свой суетный бег?


Усталое небо ложится на крыши,
Еще один день в общей спешке прошел.
Неужто меня так никто не услышал?
Зачем же тогда я сюда к вам пришел?..

2007

В колонках играет - Александр Васильев – Конец прекрасной эпохи
Настроение сейчас - Жара...

Plus sapit vulgus, quia tantum, quantum opus est, sapit
Народ мудрее, ибо он мудр настолько, насколько нужно (лат.)

Ф. Ницше по поводу Гамлета однажды заметил, что шекспировский персонаж думает не очень много, но слишком хорошо. Мы не должны обольщаться этим "слишком хорошо", помня, что оно исходит из уст профессионального классического филолога, знатока античной трагедии. Среди ее законов, непоколебимых и порой парадоксальных, мы находим такой, согласно которому если у человека дела идут "слишком хорошо" (в какой бы то ни было области), если его успех и последующее за ним блаженство не знает никакой меры (священное для древних слово!), значит вскоре последует nemesis - справедливое воздаяние, возмездие, в ходе которого вчерашний счастливчик, баловень фортуны лишится всего и будет унижен до первоначального состояния (а нередко и того хуже). Достаточно вспомнить здесь историю многострадального Эдипа. Казалось, сами боги покровительствуют тому, кто волею судеб из сына пастуха вышел в цари Фив. Но вот - страшная тайна его происхождения раскрывается, Эдипу воочию дано увидеть последствия его недозволенных отношений с собственной матерью и ее гибель.

Хор
О, как смертному страшно страдания зреть!
Никогда я страшнее не видывал мук!
Злополучный! Каким ты безумьем объят?
Что за демон свирепым прыжком наскочил
На твою несчастливую долю?
Я не в силах смотреть на тебя, - а меж тем
Я о многом узнать, расспросить бы хотел! -
Столь ужасный внушаешь мне трепет!
Эдип
Горе! Горе! Увы! О, несчастье мое!
О, куда ж я бедою своей заведен
И куда мой уносится голос?
Ты привел меня, Рок мой, куда?
Хор
В пугающую слух и взоры бездну.
Эдип
О, туча мрака!..
Я ужасом объят невыразимым,
Несет меня необоримый вихрь! О, горе мне!
О, горе мне, о, горе! Как вонзился
В меня клинок! Как память бед язвит!

Печальная развязка!
В отличие от принца Датского, Гомер из рассказа Х. Л. Борхеса "Бессмертный", по слову Х. Блума, думает не слишком хорошо, но уж чересчур бесконечно (что и не удивительно, ведь у него на это целая Вечность). Результат таких размышлений не удовлетворяет ни Гамлета, ни Гомера, ни, по правде говоря, читателя. Делаем вывод: даже в мудрости необходимо соблюдать умеренность, не переходить ту часто невидимую черту, которая превращает "мудрость мира сего" в "безумие пред Богом" (1 Кор. 3: 19):

Est modus in rebus, sunt certi denique fines
Horatius
Мера есть во всем, всему, наконец, есть пределы - Гораций (лат.).

Лесной брат с примесью античности и литературы абсурда