Восточная Пруссия

"Да, это было пять месяцев назад, когда войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком – старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно, по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.
Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.
Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.
Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует, нет, скорее регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали.
Нет, не круговая порука и вовсе не месть проклятым оккупантам этот адский смертельный групповой секс.
Вседозволенность, безнаказанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы.
Потрясенный, я сидел в кабине полуторки, шофер мой Демидов стоял в очереди, а мне мерещился Карфаген Флобера, и я понимал, что война далеко не все спишет. Полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков.
– Кончай! По машинам!
А сзади уже следующее подразделение.
И опять остановка, и я не могу удержать своих связистов, которые тоже уже становятся в новые очереди. У меня тошнота подступает к горлу.
До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей. Шоссе освобождается для движения. Темнеет.
Слева и справа немецкие фольварки. Получаем команду расположиться на ночлег.
Это часть штаба нашей армии: командующий артиллерией, ПВО, политотдел.
Мне и моему взводу управления достается фольварк в двух километрах от шоссе.
Во всех комнатах трупы детей, стариков, изнасилованных и застреленных женщин.
Мы так устали, что, не обращая на них внимания, ложимся на пол между ними и засыпаем.
Утром разворачиваем рацию, по РСБ связываемся с фронтом. Получаем указание наводить линии связи. Передовые части столкнулись, наконец, с занявшими оборону немецкими корпусами и дивизиями.
Немцы больше не отступают, умирают, но не сдаются. Появляется в воздухе их авиация. Боюсь ошибиться, мне кажется, что по жестокости, бескомпромиссности и количеству потерь с обеих сторон бои эти можно сравнить с боями под Сталинградом. Это вокруг и впереди.
Я не отхожу от телефонов. Получаю приказания, отдаю приказания. Только днем возникает время, чтобы вынести на двор трупы.
Не помню, куда мы их выносили.
На двор?
В служебные пристройки? Не могу вспомнить куда, знаю, что ни разу мы их не хоронили.
Похоронные команды, кажется, были, но это далеко в тылу.
Итак, я помогаю выносить трупы. Замираю у стены дома.
Весна, на земле первая зеленая трава, яркое горячее солнце. Дом наш островерхий, с флюгерами, в готическом стиле, крытый красной черепицей, вероятно, ему лет двести, двор, мощенный каменными плитами, которым лет пятьсот.
В Европе мы, в Европе!
Размечтался, и вдруг в распахнутые ворота входят две шестнадцатилетние девочки-немки. В глазах никакого страха, но жуткое беспокойство.
Увидели меня, подбежали и, перебивая друг друга, на немецком языке пытаются мне объяснить что-то. Хотя языка я не знаю, но слышу слова «мутер», «фатер», «брудер».
Мне становится понятно, что в обстановке панического бегства они где-то потеряли свою семью.
Мне ужасно жалко их, я понимаю, что им надо из нашего штабного двора бежать куда глаза глядят и быстрее, и я говорю им:
– Муттер, фатер, брудер – нихт! – и показываю пальцем на вторые дальние ворота – туда, мол. И подталкиваю их.
Тут они понимают меня, стремительно уходят, исчезают из поля зрения, и я с облегчением вздыхаю – хоть двух девочек спас, и направляюсь на второй этаж к своим телефонам, внимательно слежу за передвижением частей, но не проходит и двадцати минут, как до меня со двора доносятся какие-то крики, вопли, смех, мат.
Бросаюсь к окну.
На ступеньках дома стоит майор А., а два сержанта вывернули руки, согнули в три погибели тех самых двух девочек, а напротив – вся штабармейская обслуга – шофера, ординарцы, писари, посыльные.
– Николаев, Сидоров, Харитонов, Пименов… – командует майор А. – Взять девочек за руки и ноги, юбки и блузки долой! В две шеренги становись! Ремни расстегнуть, штаны и кальсоны спустить! Справа и слева, по одному, начинай!
А. командует, а по лестнице из дома бегут и подстраиваются в шеренги мои связисты, мой взвод. А две «спасенные» мной девочки лежат на древних каменных плитах, руки в тисках, рты забиты косынками, ноги раздвинуты – они уже не пытаются вырываться из рук четырех сержантов, а пятый срывает и рвет на части их блузочки, лифчики, юбки, штанишки.
Выбежали из дома мои телефонистки – смех и мат.
А шеренги не уменьшаются, поднимаются одни, спускаются другие, а вокруг мучениц уже лужи крови, а шеренгам, гоготу и мату нет конца.
Девчонки уже без сознания, а оргия продолжается.
Гордо подбоченясь, командует майор А. Но вот поднимается последний, и на два полутрупа набрасываются палачи-сержанты.
Майор А. вытаскивает из кобуры наган и стреляет в окровавленные рты мучениц, и сержанты тащат их изуродованные тела в свинарник, и голодные свиньи начинают отрывать у них уши, носы, груди, и через несколько минут от них остаются только два черепа, кости, позвонки.
Мне страшно, отвратительно.
Внезапно к горлу подкатывает тошнота, и меня выворачивает наизнанку.
Майор А. – боже, какой подлец!
Я не могу работать, выбегаю из дома, не разбирая дороги, иду куда-то, возвращаюсь, я не могу, я должен заглянуть в свинарник.
Передо мной налитые кровью свиные глаза, а среди соломы, свиного помета два черепа, челюсть, несколько позвонков и костей и два золотых крестика – две «спасенные» мной девочки.

Смех сержанта, старшины портрет?
/ Гильза, карта, пачка сигарет?
/ В яме у кирпичного сарая
/ девочка четырнадцати лет?
/ Это форма разрушает цвет,
/ и скорбит победа, умирая. "

Рабичев "Война все спишет"

Россия - страна победившего хама?

Что есть вторжение в личное, интимное пространство, как не хамство, то есть, обращаясь к словарям: "бесстыжесть, мордоплюйство, бессовестность, бесцеремонность, скотство, неотесанность, беспардонность, невежливость, мужиковатость, наглость, грубость, резкость, грубиянство, хамеж, нахальность, неучтивость, нахальство"?

Далее, текст наведший на размышления:
"У меня зародилось подозрение, что я росла в неправильном обществе, когда я в начале 90-х переехала в Америку. Приятельница пригласила посмотреть ее новый дом, а я по дури и спроси, сколько он стоит. Что такого, - по русским-то понятиям, - интересно же. Нарвалась на ответ: «у нас не принято говорить о деньгах». Месяцем позже спросила знакомого, за кого тот собрался на выборах голосовать. Мне объяснили, что мой вопрос – бесцеремонное вторжение в его личное, интимное пространство.

О роли заморских праздников в жизни одних Ивановых

Несколько лет назад в Валентинов день один морально подвижный Иванов решил пошутить.
Отправил десяти близко и очень близко знакомым девушкам смс-ку "обоснуй, почему я должен на тебе жениться".
Девять ответили в стиле "сам ты обоснуй", пятеро даже обосновали.
А вот вежливая Марина Т. на личности не переходила, написала просто – "потому что я беременна".
И отключила телефон.
Только к вечеру предынфарктный Иванов выяснил, что не он один с чувством юмора.

Рано утром 14-го февраля одну Иванову разбудил дверной звонок.
Курьер спросил, Иванова? распишитесь и получите.
И вручил большую коробку, перевязанную розовой лентой.
Сонная Иванова решила, раз ленточки-бантики, значит, от двоюродной тёти Тани, на годовщину свадьбы, который год февраль с мартом путает.
Оставила коробку в прихожей и пошла досыпать.
А проснувшись, обнаружила на кухне странно выглядящего мужа, распакованную коробку, а на столе багровое бархатное сердце размером с лошадиную задницу.
Какой ужас, узнаю тётю Таню, весело сказала Иванова.
Муж молча сунул ей открытку, всю в сердцах, цветочках и ангелочках.
Половинка моя! – было написано в открытке, – Помню каждую нашу встречу, каждую минуту, люблю, скучаю! Твой ласковый котик Андрюша
Пять лет супружества муж Ивановой позиционировал себя интеллигентным человеком, которому чуждо мещанское чувство ревности.
Врал.
Бегал по кухне, пыхал огнём, порывался собирать вещи, топал ногами и требовал объяснений, кто у нас ласковый котик, завкафедрой Андрей Ильич? друг детства Петров? он Артём, не Андрей? да какая разница! аспирант Андриевский?
При это никаких объяснений слышать не желал и к доводам разума оставался глух.
Иванова уже примеривалась к сковородке, ибо потрясение лучше всего лечится другим потрясением, но тут позвонили в дверь.
Ой блин, сказал утренний курьер, я Ивановых перепутал, вам чужое отдал, из первого подъезда, ваше вот, ой блин, уже распаковали? зачем?!
На радостях муж Ивановой порывался подружиться с курьером.
В маленькой коробочке лежали два самодельных красных сердечка, скреплённых между собой цепочкой, и открытка.
Дорогие мои Настенька и Витя! Поздравляю вас с годовщиной совместной жизни! Желаю счастья и любви! Тётя Таня
Движимый чувством вины муж поклялся навсегда выбросить из головы дурные мысли, всю оставшуюся жизнь мыть за собой чашку и класть грязные носки в корзину для белья, а не рядом.
Прошлой осенью Ивановы выбирали имя новорожденному сыну, Ивановой нравился Вадим, муж настаивал на Феликсе.
Хитрая Иванова сказала, тогда ни вашим, ни нашим, пусть будет Андрей.
Муж подавился очередным аргументом и согласился на Вадима.

Одной Ивановой подруга устроила свидание вслепую.
Люся, говорила подруга, чем ты рискуешь?! не понравится – извинишься, встанешь и уйдёшь, ты что, вечно по своему козлу страдать хочешь?! значит, так, кафе ***, левый зал, столик у окна, на столике автомобильный журнал, за столиком высокий шатен, 14-го в семь вечера, и не вздумай сачкануть!
Иванова пришла к половине седьмого.
Чтоб утихомирить расходившиеся нервы, хлопнула рюмку коньяку.
И ещё одну.
В семь за соседний столик уселся высокий шатен, сделал заказ и всё посматривал на Иванову.
Но ничего не предпринимал.
Ах ты, зараза, подумала Иванова, я что, недостаточно для тебя хороша?!
А плескавшийся в ней коньяк вызывающе осведомился, знакомиться будем или сразу разбежимся? и где автомобильный журнал? где журнал, я вас спрашиваю?! почему без журнала?!
Шатен вскочил, сел, снова вскочил и сказал, конечно, будем, позволите к вам пересесть?
Тут Иванова как-то резко протрезвела, осознала сомнительность своего поведения и попыталась уйти, но шатен удержал, что ж вы сразу на попятную?
Подруга месяц с Ивановой не разговаривала, потому как пообещать и не прийти – натуральное свинство, человек два часа прождал.
Недавно шатен сказал, Мила, послушай, что за журнал ты тогда в кафе требовала?
Думала машину покупать, обещали журнал принести, ну, знаешь, обзоры там всякие, что лучше, что хуже, сказала Иванова и даже не покраснела.
Ну не объяснять же, что перепутала левое с правым.

http://drevo-z.livejournal.com/335096.html

Удовольствия

" Некоторые особи любят получать приятные ощущения от процесса поглощения пищевой протоплазмы. Другие – от плотской любви. Третьи, которых обычно называли патриотами, любят проявления стадного инстинкта, то есть им очень приятно ощущать распирающее чувство единения с такими же, как они. Это чувство Анна определила для себя как некий сплав из чувства гордости, восторга и братской любви. Это чувство иногда (правда, редко) посещало и ее, и от его распирающего переизбытка ее охватывал такой восторг, что из органов зрения даже выступала жидкость, хотелось всех любить и даже иногда пожертвовать жизнью ради этой любви к «своим». По счастью, у нее это быстро проходило. Но были отдельные особи, которым очень нравилось переживать это нутряное распирание вновь и вновь."
(Никонов А.П. "Анна Каренина, самка"