Когда ребенок был ребенком, он ходил, опустив руки… Он хотел, чтобы ручеек был рекой, река — бурным потоком, а эта лужа морем. Когда ребенок был ребенком, он не знал, что он ребенок. Все его воодушевляло, и все души сливались в единое целое. Когда ребенок был ребенком, у него не было ни суждений, ни привычек. Часто он садился, скрестив ноги, а потом срывался и бежал. У него были густые вихры, и он корчил рожи, когда его фотографировали.

Когда ребенок был ребенком, это было время вопросов: Почему я — это я, и почему я — это не ты? Почему я здесь, почему не там? Когда началось время и когда кончается пространство? Может быть, наша жизнь под Солнцем — это только сон? Может быть, то, что я вижу, слышу, чувствую — это только мираж мира в этом мире? Существует на самом деле зло и есть ли по-настоящему злые люди? Как получается, что до того как я стал тем, кто я есть, меня не было, и что однажды я перестану быть тем, кто я есть?

Когда ребенок был ребенком, он терпеть не мог шпинат, зеленый горошек, рисовую кашу и вареную цветную капусту. А теперь он все это ест и не потому что его заставляют… Когда ребенок был ребенком, он однажды проснулся в чужой постели, а теперь это происходит с ним постоянно. Тогда многие люди казались ему красивыми, а теперь — лишь некоторые. Он имел ясные представления о рае, а теперь он о нем лишь догадывается. Тогда он не думал о небытии, а теперь трепещет перед ним. Когда ребенок был ребенком, его жизнь была вдохновенной игрой, а теперь вдохновение иногда посещает его во время работы.

Когда ребенок был ребенком, ему хватало яблок и хлеба, чтобы наесться. Так было всегда. Когда ребенок был ребенком, ягоды сами падали ему в руки, как это делают только ягоды. И так было всегда. Неспелые орехи пощипывали ему язык. Так было всегда. Забравшись на гору, он мечтал забраться на другую, еще выше. А попав в какой-нибудь город, мечтал оказаться в другом, еще большем. Так было всегда. Забравшись на дерево, он тянул руку к вишням, и испытывал восторг такой же, как сейчас. Стеснялся незнакомых людей так же, как сейчас. Он ждал первого снега, ждет его и теперь. Когда ребенок был ребенком, он метнул в дерево палку, как копье, и она до сих пор дрожит.
Петер Хандке, «Песня детства»

_____________________________________________________

 

    Вообще говоря, отличить гения даже от очень талантливого человека просто. Дело в лёгкости. Гений – лёгкий, как дыхание ребёнка. Гений непредсказуем, всегда нетривиален. Он постоянно удивляет своими неожиданными ракурсами взгляда. И при этом лёгок, ненатужен, естественен. И в его работах воочию проглядывает некая формальная бездна. Формальная, потому что человек искусства имеет дело прежде всего с формой. И вот смотришь на формальную вещь гения – и аж муражки по коже – ощущение простора, бездонной глубины и дуновения свежести. Весьма вероятно, что дело тут в устроении мозгового субстрата – то, на что таланту требуется время и усилие, гений делает на щелчок пальца – как-то, видать, нелинейно, эффективней у гения нейронно-синаптические связи работают. Как бы то ни было, но гений (ежели не сопьётся от огорчения нашим лучшим из миров) всегда будет на шаг-два впереди даже самого талантливого человека.   
    Я понимаю, что это всё трюизмы. Но. Одно дело читать плешивых бухгалтеров от искусства, чьи лишённые жизни объяснялки навевают лишь смертную скуку, другое дело – иметь счастье общаться с гением лично. Гении ведь редкость. Мне повезло – я был дружен с одним настоящим гением. Вот ведь штука какая поганая – когда говорят, что гений и безумство неразлучны, похоже, не врут. Тот мой друг тоже был преисполнен какими-то дурацкими комплексами, обладал тяжёлым характером, был почти несносен в общении (почему "был" объясню ниже). В молодости он занимался рукопашкой, по социальному происхождения классический пацан с раёна («э-э, братан, ты с какого раёна?»), поэтому с пьяных шар он делался просто опасен для окружающих, что твой бухой боксёр пробитый.
    Но общаться с ним было счастьем. У гениев интересно восприятие устроено. Всё хватают на лету, сразу видят глубинную суть, да ещё в неожиданных связях. Мы часами запоем обсуждали с ним философию, искусство (прежде всего архитектуру; он, как и я, архитектор, мы вместе учились), да просто о жизни толковали. Мало того. Я с подозрением отношусь к людям, у которых нет трагического восприятия, к людям без раны в сердце. Они поверхностны. У того не так. Что-то такое нагуалистическое было у него в жизни. Как все, побывавшие на тёмной стороне Луны, он говорил об этом неохотно. Не стану об этом и я.
    Я имею честь считать себя его учеником в архитектуре. Я ему многим обязан, без него я бы так и не понял многих тонких вещей – от философского смысла угла наклона координатной сетки в деконструктивизме, до значения курватур в архитектуре. Помню, именно он расковал мне графическое мышление. Во многом благодаря ему, я понял и научился воплощать в образы терпкую стихию города – Delirious New York Рема Коолхаса.
    Вспоминаю наш бесконечный Вудсток начала девяностых, тот магический поток, что снёс пределы всему нашему поколению. Друг мой был одной из ключевых фигур того творческого motion’а. Это было прекрасно. То ли ангелы, то ли древние боги пели нам на ушко, толкая за границы привычного – туда, где мы ожидали обрести обещанную other side. Там конечно ничего не оказалось, ничего кроме «ночи и ветра», но само путешествие было волшебным – подлинная юность, подарок судьбы.
    Потом он, похоже, сошёл с ума. Мир – тектоническая плита, смял исследователя глубин; магма обратной стороны мира затопила сознание несчастного. Вскоре его семья переехала, с тех пор я его не видел. Надеюсь, он выздоровел, и инфернальные химеры оставили его рассудок в покое. Дай Бог!
    Наверно, у моего краткого повествования должен быть некий назидательный смысл. Но в голову мне ничего общественно-полезного не приходит. Я лучше песню поставлю, одну из моих любимых. Не берусь судить – насколько она гениальна, но веяние священного безумия в ней есть точно.