РЕЛИГИЯ - ЗЕРКАЛО ЛЮБОГО ТВОРЧЕСТВА 

Мое поэтическое кредо сформировалось очень рано, раньше, чем я, собственно, начал писать. В первых стихах, которые я послал Пастернаку, были такие строки:

С улыбкой гляжу на людской ералаш,
С улыбкой твержу: "Я любой, но не ваш".

Ему понравилось: "Любой, но не ваш"...

С годами, по выражению Юрия Карловича Олеши, улыбка превратилась в собачий оскал...

Я открывал для себя поэзию Блока, Есенина, Белого - неизвестную, запрещенную в то время - это было откровением. Наверное, так чувствует себя рыба, влачившая свое существование в луже и вдруг попавшая в море. Это все было мое. Отныне и вовеки. Я хватал сверстника за рукав: "Ты знаешь, что писал Андрей Белый?" "Какой Белый? Белогвардеец, что ли?"

Имени такого не знали...

А я уже был свихнувшимся человеком: строфы сопровождали меня везде и всюду, даже во сне...

В юности, в молодости было требовательное чувство: "Боже, я чище, я лучше, за что же ты меня наказываешь?"

Никогда нельзя забывать, что не Бог для нас, а мы для Бога. Мы созданы по образу и подобию и должны в какой-то мере - полностью это никогда не возможно - приблизиться к идеалу творения, причем наша личная судьба, как мне кажется, не имеет в этом разрезе никакого значения: где ты служишь, кем ты служишь, длительно ли твое служение - душа должна быть всегда в предстоянии...

В мирской жизни каждый шаг - искушение. Жизнь задает человеку столько вопросов... И мы обращаемся к Богу. Но, увы, не всегда получаем ответ. В мире, где были Освенцим, Майданек, поневоле призываешь к ответу. А затем понимаешь каким-то высшим умом, что неисповедимы пути Господни...

Надо примириться с тем, что все это непостижимо. Никто не может сказать: "Я обрел истину". Христос - истина, но эта истина от нас очень далеко отстоит. В каком-то плане она нам доступна, а в каком-то... Ведь Бог - это целая Вселенная, а тайны Вселенной непостижимы...

Мой отец не был религиозным человеком в традиционном смысле этого слова. Та сторона религии, которая связана с ритуалом, была для него вторична и даже вызывала иронические замечания. "Смотри, - подталкивал он меня в бок во время службы, - бороды задрали и поют".

Его общение с Богом было общением добрых друзей, общением на равных...

Меня часто упрекают в фамильярном отношении к Богу. Но когда кошка трется о ноги хозяина - разве это фамильярность? Это полное доверие. Это родство. Фамильярность всегда с оттенком пренебрежения, чего у меня никогда не было, и не могло быть...

Религия - зеркало любого творчества. У нас еще это не осмыслено... У Есенина: "Я поверю от рожденья в Богородицын покров..." - это в начале пути. А позже: "Не молиться тебе, а лаяться научил ты меня, Господь". И пророчество Клюева в стихе Есенину: "От оклеветанных Голгоф тропа к Иудиным осинам". Сколько бы ни говорили о причинах его самоубийства: новая эпоха, не мог пережить гибели родных деревень - да нет, он не мог пережить собственного безбожия. "Чтоб за все за грехи мои тяжкие, За неверие в благодать, Положили меня в русской рубашке Под иконами умирать..." Вот она, эта гибель: отступление от Бога - и Иудины осины. Он осознавал это, осознавал, но вернуться к Богу уже не мог.

Предав Христа, нельзя жить. Невозможно.

В этом смысле очень поучительна судьба Мартынова, который убил на дуэли Лермонтова: он завещал на своей надгробной плите ничего не писать. А спустя столетие детдомовские мальчишки разрыли его могилу и выбросили кости. Мистическая связь...

И Пушкин - "Отцы-пустынники и жены непорочны...", и Лермонтов - "Пророк",- стояли на пороге большой духовной поэзии. И вот - смерть. Может быть, она закономерна, может быть, все, что они могли сказать, они уже сказали, и нужен был другой, грядущий поэт, который бы продолжил этот путь...

Религиозные мотивы есть в творчестве Некрасова, есть у Блока с его смятением, есть у Ахматовой, Цветаевой... Один молодой поэт мне недавно сказал: "У Некрасова мало метафор". Конечно, и метафора, и эпитет - мощные рычаги восприятия поэзии, но не эти же побрякушки определяют силу духовного устремления, совершенно не эти... Я не знаю ни одного стихотворного размера - мне это не нужно, зачем мне знать, что я написал это стихотворение ямбом, это - хореем, а это - анапестом? Я же не в аптеке лекарство расфасовываю.

Если бы мне сказали, что я написал удачное стихотворение, я бы оскорбился. Это все равно, что сказать: "Ах, как хорошо ты плакал". Для меня поэзия - это исповедь, это плач, это - моление. Когда поэт умело сочиняет, когда он на все руки мастер - он не поэт. Он не может быть поэтом. И у композитора, и у художника - одна тема, один путь. Путь! И на этом пути кто-то бредет сурово, а кто-то приплясывает, валяет дурака - и все это зачтется.

Никакие житейские реалии у поэта сами по себе не возникают: как писал Гафиз, все его строки записаны на глади небес. Предчувствие смерти у Гумилева, мотив самоубийства в творчестве Есенина, Маяковского, Цветаевой... Все это неспроста.

Господь дал всем людям свободную волю, и поэты - его любимые дети. И как любимым детям в семье дают делать все, что угодно, так и поэты совершенно свободны. Но и взыскивается с них больше. В какой-то момент разгневанный родитель именно любимого ребенка изгоняет из дома.

Если поэт, крупный талант, начинает служить сильным мира сего, происходит удивительное дело: тот же талант, те же слова - и какой провал. Значит, нельзя солгать в искусстве. Поэзия - это величайшая ответственность: моральная, духовная. Это - волевое явление, определяющее характер. Это становление духа.

Сегодня вокруг поэзии поразительная глухота. Она не востребована. Вдруг возникшее внимание к творчеству Пастернака, Мандельштама, Цветаевой оказалось временным увлечением. Поставить книгу на полку... Когда-то все писатели фотографировались на фоне собраний сочинений классиков - мода была такая...

В современной поэзии нет интенсивной жизни духа, нет духовного пространства. Время такое?

Иногда чувствуешь себя погруженным в вакуум...

Почему я должен был писать стихи? Я, дитя витебских улиц? Я и окончил-то всего восемь классов, и не успевал почти по всем предметам...

Почему мне это дано? Дано было Блоку, Белому, Пастернаку - сыновьям профессоров, академиков. Почему мне дано?

Я сумел что-то сказать. Своими словами. На своем тарабарском языке, на котором больше никто не говорит.

Важно быть услышанным...

Из аудиозаписей бесед Вениамина Блаженного с главным редактором журнала "Монолог" Алексеем Андреевым, 1996 г.

Впервые опубликовано в журнале "Монолог", выпуск 1 (Минск, 1997 г.). 

 «Арион», № 1 за 2012 г.
из архива сайта Журнальный зал

“ИМЕЮТ ЛИ ПОЭТЫ ВОЗРАСТ?”

Поэт Вениамин Блаженный (Вениамин Михайлович Айзенштадт, 1921—1999) учился в Витебском учительском институте, в 1941 году оказался в эвакуации. Там он преподавал историю. А еще в течение жизни работал переплетчиком, художником комбината бытовых услуг, лаборантом в артели инвалидов. Состоял в переписке с Пастернаком, Шкловским, Тарковским, с которыми был знаком и лично. Впервые его стихи чудом оказались на страницах альманаха “День поэзии” за 1982 год. Значительные публикации состоялись уже в начале 1990-х.

Первое, что приходит на ум при чтении его стихов, — богоборчество, которое на поверку оказывается заступничеством за слабых мира сего. Есть и эротические мотивы, особенно в верлибрах, которые он начал писать еще в 40-е годы. Кстати, сам он относился к ним довольно прохладно.

Поэтика Вениамина Блаженного скорее всего — тупиковая ветвь в развитии русской поэзии. “Я нашел свое место на древе вселенной — / Неприметный такой и засохший сучок...” У него не может быть последователей, ему бессмысленно подражать. Какой-нибудь денди, переодевшись в рубище, будет смотреться нелепо и комично. А вот предметом для вдохновения Блаженный продолжает быть для многих.



В журнале “Даугава” за 1989 год я, семнадцатилетний, наткнулся на стихи Блаженного, которые потребовали немедленного вещественного подтверждения существования поэта: были какие-то сомнения, что человек, пишущий такие пронзительные стихи, живет на земле. А если и живет, то где, с кем и как? На все это хотелось получить ответы. Я раздобыл его адрес и написал, приложив к письму собственные стихи. И получил ответ:



“Каждый поэт размалевывает себя с простодушием древнего индейца и озорством ряженого. Я хочу, чтобы ваши краски отсвечивали кровью — той, настоящей, которая обезумевшим зверем гонит нас по изначальному кругу жизни.

Мудрых наставлений не даю, возраст не прибавил мне ни опыта, ни мудрости — да и имеют ли поэты возраст? Или они, как сумасшедшие, живут вне времени?”

(1.IV.91)



Вскоре Блаженный пригласил меня в гости в Минск. С тех пор я ездил к нему не единожды. Переписка, разговоры по телефону, подготовка его “избранного” в книжной серии “Ариона”... Я не решусь назвать наше общение дружбой, скорее это была духовно-поэтическая связь.

Понятно, что поэт — существо одинокое, но я не представлял, до какой степени одинок Блаженный. Его одиночество — состояние духа. Да, его периодически посещали друзья, почитатели. И жил он не один, а с женой — Клавдией Тимофеевной — фронтовой медсестрой, потерявшей на войне ногу, совершенно земной женщиной. После войны у нее открылся другой, “поэтический фронт”. Жизнь с неземным поэтом — подвиг.



“Ушедший год был для нас с К.Т. очень тяжелым. Мы часто болели. В остальном все по-прежнему, все в том же варианте одинокого сирого бытия. Я так одинок, что радуюсь, когда на лестнице залает чужая собака.

Всего доброго. С Новым годом!..”

(9.I.97)



“Если жизнью человека называют его окружение, то я все жизнь окружен был смертью — ее безлюдьем и безмолвием.

Не пишу ничего о своих житейских делах, разве что из окна иногда наблюдаю хищную побежку людей и степенную поступь кошек.

Таким отчужденным чувствовал себя Есенин: “Средь людей я дружбы не имею, Я иному покорился царству”. Это — не поэтический вымысел, это каторжное клеймо одиночества, клеймо на всю жизнь.

P.S.Дм.Кузьмин прислал мне бандероль — полностью “Литературные новости” и несколько номеров “ГФ” (газета “Гуманитарный Фонд” — Д.Т.). Он — славный молодой человек; в случае, если он попросит, прошу тебя предоставить в его распоряжение часть моих стихов”.

(17.VII.94)



Не только одиночество мучило Блаженного, но и проблема признания. Поэт писал всю жизнь, а первые значительные публикации состоялись только на закате советской власти. Безусловно, он был обижен на жизнь. Но это была какая-то детская обида, в ней не было агрессии. Перефразирую Арсения Тарковского: “Как скрипку он держал свою обиду”. Обида — музыкальный инструмент, без которого поэзия Блаженного была бы иной. А еще была самоирония. “От одиночества мы с женой спасаемся бегством, — говорил Блаженный (у них между раздельными комнатами была дверь), — вот так и бегаем по кругу, она на протезе, а я сам по себе”.



“Проблема непризнания — ахиллесова пята таланта, и если наши великие женщины (Ахматова, Цветаева) принимали свою поэтическую судьбу с должным терпением, то Маяковский бегал за своей популярностью с наскипидаренным задом, а Сельвинский доказывал пригодность своей поэзии в вышестоящих инстанциях. Правда, были и рыцари поэзии (Мандельштам, Пастернак)”.

(30.XII.91)



“Благодарю за бандероль. Мнения критиков разноречивы, но иначе и не может быть, ведь никто из них не знаком с моим творчеством в полном объеме. Тем не менее какие-то контуры моего миропонимания в статьях просматриваются.

Излишне сообщать, что в моей родной тюряге, именуемой городом Минском, никакой реакции все, что написано обо мне, не вызвало, если бы даже я был человеком с планеты Марс, внимание общественности занято было бы ценами на центральном рынке.

Дм.Строцев задержал пакет с корректурой и журналом больше, чем на неделю. После твоего звонка выяснилось, что он по своим делам уехал в Питер, не торопился он отнести пакет и в последующие дни. Думаю, что руководила им злая воля... Таким образом после клеветника Аврутина появился на моем горизонте новый “доброжелатель”. ...Мне, семидесятилетнему старику, все время говорит “ты”. Клавдия Тимофеевна уже указала ему на его светские манеры, но тыкает он по-прежнему. Сейчас он ходить ко мне перестал — и слава Богу...

Глубоко сочувствую Т.Бек в ее беде, почему-то обворовывают всегда хороших людей. Видимо, они слишком доверчивы. Из настоящих людей была у меня московская певица Елена Камбурова, гастролировавшая в Минске, женщина необыкновенная, с огромным запасом духовной энергии...”

(18.III.99)



Очевидно, что суждения о поэзии и поэтах, да и просто о людях, у Блаженного крайне субъективны. На людей он легко обижался. В стихах его могла зацепить какая-нибудь незначительная строчка и оставить равнодушным что-то общепризнанное. Я с ним часто не соглашался, но никогда не доходило до спора, до поучений, даже до минимального давления с его стороны. Он выискивал поэтов как редких, несчастных животных. Бродский или Вознесенский совершенно не вписывались у него в этот образ. Дмитрий Петровский, примыкавший к ЛЕФу, — один из любимых. Кто сейчас помнит его стихи? “Какое мне дело — я мальчик, и только...”, — написал Петровский и заслужил вечную любовь Вениамина Михайловича.

“В журнале (в “Арионе” — Д.Т.) покоробила Ахмадулина. Великолепие ее словоблудия подпорчено приметами старческой болтливости. Впрочем, талантлива она по-прежнему. В очерке Шайтанова сам шайтан надоумил его назвать Бродского великим поэтом. (Ты знаешь о моем более чем сдержанном отношении к Бродскому.)

Не странно ли, что появился новый поэтический аптекарь — весьма посредственный поэт Илья Фоняков, столь рьяно заботящийся о соотношении мужских и женских рифм в сонетах. Когда-то я беседовал на эту тему с Пастернаком, он мне сказал, что рифмует как Бог на душу положит.

Как всегда, отвратителен Гандлевский, зато обрадовало новое (для меня) поэтическое имя Владимира Лапина. Да, такой — и только такой — должна быть поэзия, когда у поэта светится магическим светом каждое слово”.

(13.VII.96)



“Ты пишешь, что запутался в житейских передрягах. Но ведь именно умные люди оказываются в глупейших положениях. У дураков хорошо работает инстинкт самосохранения, а умный человек любит померяться силами с судьбой, поскольку ум — синоним бесстрашия. Но судьба никогда не ведет честный бой, излюбленный ее прием — удар в спину. Как легко выпутались бы дураки из пушкинско-лермонтовских ситуаций. Но увы, увы!..”

(8.VI. 92)



“Все мы проходим курс житейских неурядиц — от юности до глубокой старости. Научиться преодолевать их — пожизненная задача. Я не люблю Горького и не люблю его изречений, но “человека создает сопротивление окружающей среде” — изречение стоящее. И не только сопротивление окружающей среде, но и всяческим злокозненным обстоятельствам”.

(13.XI.91)



Блаженный не очень любил, когда ему навязывали философские диспуты, а соотношение философии и поэзии видел так:



“Хочу напомнить, что Пастернак, изучавший философию в Марбурге, написал свое знаменитое стихотворение “Марбург” не под воздействием лекций Когена, а в отчаянии от отвергнутой любви. Нелишне вспомнить и пророческие строки А.Белого о марбургском философе.



Жизнь, — шепчет он, уединяясь

Средь зеленеющих могилок, —

Метафизическая связь

Трансцендентальных предпосылок.



А ведь Белый посвятил изучению философии не один год и снисходительно отзывался о Блоке, что у поэта каша в голове. Но, по-моему, хорошо, что каша, лишь бы она постоянно варилась на огне души”.

(1.IX.91)

Будучи запертым в стенах своей квартиры, Блаженный, конечно, болезненно относился к любой невнимательности.



“Я послал бандеролью большую подборку стихов в журнал “Октябрь”, разумеется, я не питал больших надежд, но и не ожидал, что мне могут вернуть... чужие стихи. В результате у меня двадцать стихотворений некоего Владимира Константиновича. (Так поэт именуется в сопроводительном письме, ни фамилии, ни адреса нет.) Поскольку письмо подписано влиятельной дамой (зав. отделом поэзии), смутно подозреваю, что служба Аполлону не слишком обременяет за классическими женскими разговорами: где что дают и кто с кем спит.

А ведь порядок должен быть даже в свинарнике!..”

(12.VI.91)



“Поэт интересен не тогда, когда он умеет писать стихи, поэт интересен, когда он всякий раз появляется в новом обличье”.

(14.V.92)



Письма Вениамина Блаженного — тоже какое-то новое обличье поэта. Написанные каллиграфическим почерком, они напоминают короткие рассказы. Даже бытовые просьбы, как то прислать лекарства или книги, выглядят гармонично среди рассуждений о поэзии, об отношении к жизни. Это тоже неотъемлемая часть текста.



Комментарий и публикация

Дмитрия Тонконогова 

«Арион», № 2 за 1999 г.
из архива сайта Журнальный зал

Вениамин Блаженный


БОГ ДА ГРЕШНИК


От публикатора

Вениамин Блаженный практически не пишет прозы - ни воспоминательной, ни критической. Во всяком случае, никогда не публикует ее. И предлагаемый ниже текст - не мемуары, не интервью, но лишь фрагменты разговора за чашкой чая, записанного у него дома в Минске весной 1998 года.

Д.Т.

ВОСПОМИНАНИЕ О ПАСТЕРНАКЕ


Я еще до войны послал Пастернаку свои опусы. К своему удивлению получил ответ. Пастернак был расположен к разговору со всеми - со всею доверчивостью. Настоящие художники, - писал Пастернак, - только Блок и Чехов; даже Маяковский и Брики - сомнительны. (Ну, что Брики не художники, это для меня было ясно.) Письмо заканчивала фраза: "Наше время - время ничтожеств". Это было примерно в 1940-41 году.

Во втором письме (поскольку у меня уже определилось мнение, что я всю жизнь буду бродягой, да так и получилось, а Пастернак умел ценить уют и достаток, он никогда не был отщепенцем, даже был конформистом в каком-то роде, хотел труда со всеми сообща и заодно с правопорядком) он написал мне, что с возрастом мои потребности вырастут, изменится мое отношение к жизни, а вообще он не может быть моим ментором. Последнее меня страшно обидело, ведь когда в ранней юности признаешься кому-то в любви, то непонятно, почему тебя отвергли. Игра жизни еще непостижима, это потом что-то становится ясно. На этом закончился довоенный этап наших отношений.

В 1946 году я был у Асеева, спросил у него адрес Пастернака. Асеев, который себя со мной вел чуть ли не враждебно, а впрочем, может быть, в этом было больше дешевой аффектации, сказал: "Вот еще не хватало - адрес Пастернака вам давать". И видимо у меня был настолько убитый вид, что присутствовавшая там милосердная женщина тайком назвала адрес. И вот я, как у Льва Кассиля в повести, где на двери висело объявление: "Просьба не дербанить в парадную, а совать пальцем в пупку для звонка", сую пальцем в пупку для звонка. Дверь открывает красивый мальчик - Леонид Пастернак. Спрашиваю: "А где папа?" - "А папа, - отвечает мальчик, - за водой пошел". Мне показалось это таким странным - "папа за водой пошел". Ведь это в Москве было, на Лаврушинском, в доме писателей. Если бы он мне сказал, что папа полетел на звезду, я бы не удивился. Все мое существо уже вышло из норм жизненных, уже было готово ко всяческим чудесам, поскольку сам его предстоящий разговор со мной уже было событие, тут нечему удивляться: Есенин писал, что когда он увидел Блока, у него пот капал со лба. Но вот появился Пастернак с ведром и спросил: "Вы водопроводчик?". Я ответил, что лью словесную воду, в основном. Он меня пригласил в кабинет. Я до этого был у Кирсанова, и меня поразило, что кабинет Пастернака настолько проще, скромнее - только очень много отточенных карандашей в стаканчике. Ну, я вынимаю свои стихи. Пастернак говорит: "Надо надевать очки", - и смотрит на меня вопросительно: может, не надевать, может не стоит?.. Я молчу, конечно. Он надевает очки.

И читает - "А сцепились мы с Владыкой, как собаки, а и визг пошел великий, Бог да грешник - забияки...", "А и что не поделили на помойной свалке мира".

Это было для него в какой-то мере неожиданно: ни времени, ни комсомолов, ни отблеска багряных знамен: Бог и грешник на равных, возвращение к богоборчеству, к идее Бога, "помойная свалка мира". Мальчик 24-летний, а мир уже - помойная свалка. Он отмечал карандашом, что ему понравилось. И ободренный, словно юноша, который получил у девушки первый поцелуй и жаждет снова поцеловать ее, я уже проявляю некоторое нахальство и спрашиваю: "Поэт я или не поэт?" Он понимал, что подобные заявления могут сослужить молодому человеку плохую службу. У Астафьева есть такой пассаж: в Иркутск приехал Смеляков и у одного кружковца похвалил несколько стихотворений. И после этого юное дарование, будучи в сильном подпитии, стояло в дверях ресторана и кричало на весь город: "... (тут нецензурное слово) на всех! Меня сам Смеляков назвал поэтом!" Со мной бы этого не было, но говорить молодому человеку "вы великий артист", "вы великий музыкант", - нельзя этого говорить... И Пастернак мялся, а я в каком-то смысле был дотошным и говорю: "Гейне говорил, что если у человека из десяти стихотворений два настоящих, то он поэт, есть ли у меня эти два?" Он проворчал: "Даже три или четыре".

Говорили о поэтах. Он сказал, что Асеев холодный поэт. Я полностью не понял убийственной сути этого определения: "холодный поэт". Ну и весьма странное определение поэзии Твардовского. Почему-то он в ответ на мой вопрос о Твардовском ответил, что тот всегда пьет пиво в буфете, а Сельвинский из ЦК не вылезает. Ищет признания. В общем, он неохотно говорил о поэтах, видимо, он был одинок среди них. У него было несколько странное отношение к некоторым поэтам: он не любил Гумилева. Не любил - это слишком категорически сказано. Он писал сам, что недооценивал Гумилева, Багрицкого. Он мне задал коварный вопрос: "Кого вы больше любите: Блока или Сологуба?" Имелось в виду, что я мог не увидеть тончайшей лирики Блока и прельститься мрачными образами поэзии Сологуба. "Я люблю Сологуба, - сказал я ему, -но Блока больше люблю".

Пастернак был сдержан и, в то же время, эмоционален. Вот он произносит очень длинную тираду и сам как бы следует за нею, а в руке у него электрический шнур (в доме был незаконченный ремонт), и по мере того, как он развивает свою мысль, он вяжет какие-то узлы на этом шнуре, потом вдруг замолкает и говорит: "Ну вот, а теперь не развяжешь". Пастернак не вещал... У Кирсанова я чувствовал себя как бы в отдалении, должен был знать свое место, он - Кирсанов, а я неизвестно кто. У Пастернака этого не было.

В нашу вторую встречу, в 1948 году, он мне дал читать стихи из романа, сейчас широко известного, но тогда еще нет. Может быть, я был одним из первых чтецов. Я сидел в садике на Лаврушинском, ко мне подошел Олеша с компанией и спросил: "Что вы читаете?" Я ответил: "Новые стихи Пастернака". - "Как, - спросил Олеша, - Борис Леонидович еще пишет?" Он прочел "Гамлета" и сказал: "Это ведь сонет?" (по собранности, по красоте). После Пастернак спросил о моем впечатлении, спросил застенчиво: "Ну как, ничего?" О стихотворении "Чудо" я сказал: "Ничего, вроде "Пророка" Пушкина".

Он надписал мне машинописную самодельную книжицу "С пожеланием выйти на более широкую дорогу". Он это всем желал, и себе желал: "Поэзия, не поступайся ширью..." И назвал одну из своих книг "Земной простор". А для меня в этом автографе был другой, совершенно другой смысл. И смысл довольно злокозненный. Какая дорога могла быть в этом тюремном узком сталинском коридоре? Стать комсомольцем-добровольцем, на целину ехать, стать активистом? По моему лицу он увидел, что я огорчен этой надписью, и добавил к ней: "С правом зачеркнуть эту надпись или над нею посмеяться". У него на столе лежала история гражданской войны и Библия. Про Библию он сказал, что это дневник человечества. Хотя он в то время писал роман, тем не менее он каждое утро, пока я гостил в Москве, звал меня к себе на Лаврушинский.

Зинаидой Николаевной я был поражен, словно я увидел Тамару из "Демона", такая это была красота. Ко мне она очень хорошо относилась, приглашала к столу, но я думал: "Как я буду сидеть за столом с Пастернаком? Это все равно, что застолье у Зевса".

Пастернак мне говорил: "Вы светитесь от голода", - и давал деньги. "Берите, это честные". "Но это деньги Пастернака, на них не едят", - отвечал я. До сих пор у меня в старом собрании сочинений Шекспира лежат двести или триста рублей.

Уезжая из Москвы, расставаясь, я спросил: "А где теперь Цветаева?" Сейчас этот вопрос удивил бы всех, но тогда все было под запретом, никто ничего не знал, ни одной книги Цветаевой не было. (Даже позже, когда шел фильм "Ирония судьбы", про Цветаеву говорили: "Это та, которая песенку сочинила?") "Цветаева покончила с собой", - с усилием сказал Пастернак. Мы стояли молча... уже дверь была открыта, он стоял, как в "Гамлете", - "прислонясь к дверному косяку"... Какой-то человек шел по лестнице вверх. Я, уже в предчувствии еще одной беды, спросил: "А Мандельштам?" Он ответил: "А Мандельштам умер в тюрьме". Я заплакал. Наше молчание длилось минут двадцать или полчаса. Человек, который прошел наверх, уже спускался обратно, он с удивлением посмотрел на нас, мы остались в той же позе... А потом я припал к его руке, я знал, что больше его не увижу. Это было счастье, что вот он еще жив, он еще пишет. Я как-то определил вехи его пути, как бы предвосхитил, предчувствовал, что не пойдет он по этой столбовой дороге, по советской. Я спросил: "Зачем вы написали "Земной простор"? Неужели вы с ними?" Он уклончиво ответил: "Я хотел быть ближе к жизни".

О ЖИЗНИ, СМЕРТИ И ПОЭЗИИ


Жизнь поэта не есть тень его творчества. Она вообще вплотную не соотносится с творчеством. Мрачные "Еврейские мелодии" Байрон написал после женитьбы. Он был счастливым человеком в тот момент. Он не знал, что потом будет разрыв. Я думаю, что в сознании поэта, может быть, даже предсмертные минуты будут самыми счастливыми. Я не исключаю такой парадокс. Вдруг я почувствую, что возношусь куда-то, вспомню самое сокровенное, теплое, самое дорогое.

Вот человека постигает какая-то потеря, вот ему говорят благоразумные слова, ходовые слова: "Перемелется, мука будет..." Его это не успокаивает. А поэт находит форму, такую форму, которая не только способна уменьшить печаль человека, страдание, чувство потери, но даже утешить, облагородить. "Как хорошо, что некого терять и можно плакать". И это тоже великое утешение, уход почти что в небытие.

Загадка смерти, она очень хитроумная. С одной стороны - ужас смерти, а с другой стороны думаешь: "Да ладно, все равно помрешь, все это забудется". То есть смерть это утешительница.

Может быть, в нашей бедной утвари смерть - это какая-то золотая ложка. Если мыслить сказками, утварь бедняка - бессмертие. Причем, это - мечта всех людей, всех религий. Разве может человек мыслить о том, чему нет зарока? Почему же он об этом думает? Почему мы хотим быть похоронены рядом с родными? Опять-таки, бесконечная вера в жизнь, ибо творение Божие бессмертно. Всякая религия - зарок бессмертия.

Может быть, самоубийство это не только отвращение к жизни, а какой-то рывок в пропасть. И никто не верит, что он упадет и разобьется насмерть. Поэтому в моих стихах образы смерти, могилы никогда не сумрачные, я никого этим не пугаю. Я говорю о том великом покое, в котором рождается душа.

Бог был беспощаден. Он дал человеку две дороги: или с Богом, или - с дьяволом. Это не значит, что дорога к Господу - столбовая дорога человечества. Это, может быть, труднее, чем дорога к дьяволу. Может быть, на дороге к дьяволу больше иллюминаций, она залита электрическим светом, и по бокам ее, наверно, казино и рестораны. Но выбор человека один.

Когда я говорю, что мои любимые поэты - Блок и Цветаева, у меня возникает смятение, на меня с упреком смотрят Ахматова, Пастернак, Мандельштам. Как подросток влюбляется во всех женщин, так я влюблялся во всех поэтов. Это некорректный вопрос: все равно как у музыканта спросить: "Какие у вас любимые произведения?" А он возьмет и в список любимых за-

числит все симфонии Брамса, Бетховена и Шуберта, и все этюды и ноктюрны Шопена... Будет бесконечный список. Когда я называю имя Пушкина, вижу тень Баратынского... Для меня это мучительный вопрос.

Всякий поэт, пишущий по-новому, идет на риск. Допустим, вы в лесу слушаете известных певчих птиц: соловья, иволгу... Вдруг, какая-то неизвестная птица: вы не может сразу определить, что это за чудо, уродство это или красота, ласкает ли это слух. Всякий новый певец тоже ставит вас в тупик. Всякая новая манера исполнения, всякая театральная игра. Сознание наше не бесконечно реагирует. Оно имеет какие-то застывшие формы, вернее - формулы. Поэтому быть большим поэтом более рискованно, чем быть посредственным.

Мне кажется, основа поэзии - в какой-то мере детство. Вот я, допустим, нашел оловянного солдатика, возникает детская любовь к этому маленькому человечку: у него руки, ножки, сабелька в руке. Он для меня и Иван Царевич, и Дон Кихот, Роланд, Ричард Львиное Сердце. Взрослеешь, видишь изображения более красивые и достоверные, но эта детскость остается перед тобой: образ мира, в слове явленный, как говорит Пастернак, образ любви, образ твоего первого любовного соприкосновения, раньше, чем женщина, гораздо раньше - пусть это будет котенок, пусть это будет собачка; это взаимопроникновение тебя и другого живого существа; это основа, залог будущего общения с миром. Потому что самые грозовые, самые патетические речи, обращенные к миру, к Господу, к мирозданию, - они в подоплеке своей интимны, сокровенны. И оттого у поэта свои особые слова, которые нашептывает ему его ласковость, его ранняя любовь.

Для меня выход в Космос это не Гагарин - это "Демон" Лермонтова: "И над вершинами Кавказа изгнанник рая пролетал: Под ним Казбек, как грань алмаза, Снегами вечными сиял". Когда я пишу "кошка", "собака", они у меня тоже в небесах летают. И в этом нет ничего дикого, нарочитого. Вознесенский пишет: "Мой кот, как радиоприемник, зеленым глазом ловит мир". А для меня зеленый глаз кошачий это, может быть, египетское божество Ра...

Никакая тема поэтическая не может быть исчерпана. Нет ни шаблонных тем, ни шаблонных слов, ведь все это заново. Упрекать поэта, что он использует то, что до него использовали, - это какое-то недомыслие. Это все равно, что сказать: "Как же ты пьешь сегодня воду, когда ты ее вчера пил". Ведь это истоки бытия, все замешано на этом.

Человек не замешан на сексе. Секс это все-таки физиология. Человек замешан на своей беспредельной, бесконечной жажде общения, дружбы, любви. И как вершина всего этого - религия.

Религия не в том, что кто-то что-то написал, даже не в том, достоверен Христос или недостоверен. Достоверны люди, создавшие образ Христа. Христос был исторической личностью. И даже если бы он не был исторической личностью, образ Христа настолько хрустален, настолько светел, что он бесконечно будет постоянным маяком для заблудившихся суденышек человеческих жизней. Как несостоятельны все эти мудрствования, доказательства, что религия - опиум для народа... ведь опиум самое целебное действие оказывает на больную душу. Что было бы с душою без опиума, без религии, без искусства, без стихов? Что остается? Ничего не остается. Ведь творчество, способность творить, фантазировать - это величайшее благо, величайший дар, какой дан был человечеству. И нет современного искусства, нет древнего искусства, вот в Ветхом Завете столько образов, столько великолепных метафор, сюжетов, вглядываться в которые можно бесконечно. Сегодня, как и в начале мира, самое действенное лицо, самая главная фигура - это Христос. И это Иуда, которого согнула тяжесть греха. Ведь это не просто Иуда предал Христа. Это не просто - взял и получил деньги. Может быть, в какой-нибудь криминальной хронике этим дело бы и кончилось. Разве мы не казним себя? Любой из нас в чем-то кого-то предал, и любой из нас сам себя осуждает. Все мы действующие лица евангельских историй. И никуда не деться - убийца есть убийца, предатель есть предатель, святой есть святой.

 Может быть, мои высказывания в какой-то мере и старомодны. Но для меня не существует понятия "старомодный", "новомодный". Мне кажется, самый экстравагантный костюм носила Ева. Господь Бог был достаточно умелым модельером, чтобы на веки вечные определить все изгибы соблазна.

Авторизованная запись и публикация Дмитрия Тонконогова