А, еще кружка.. Лей, лей, простой трактирщик, слуга всему, и своей жизни даже не хозяин.
Да я любить умел.. И щеку свою подставлял любимой для поцелуев нежных, несравненных, теплых, познавая райское блаженство, и слыша песни ангелов чудесных. Всего семь нот, но их я не забуду. И сам не упускал момента целовать ее,  предпочитая сладкие уста, и мед с них пил, прилипая к милому лицу надолго, как оса не хочет покидать и яблоко, и сливу, или виноград, как не гони ее. А длинные ее ресницы прижимал своими. Но шел как на таран, и шею подставлял свою уже не только лишь ее губам, еще и для меча холодного, губительного, острого как осока с двух сторон, спасая ее тело, жизнь ее. Зачем? Не знаю. Все заставляло меня быть ее бронёй. И прежде чем завладеть ей, или просто  опрокинуть ее на пол, попробуй грудь мою пробить сначала, если повезет. Покинешь бой калекой, или ляжешь сразу, приготовившись зарытым быть, скрестя на животе ладони, тут, недалеко. Я за нее горой. Мне Бог так повелел, а я послушным сыном быть старался. И дрался, дрался за нас, и дал ей крепость. Но Зигфрида рука так тяжела, и его железо оказалось прочнее моего. Говорят ему ковали меч в Вальхалле, а в грани лезвия втирал колдун великий дух воина неистового,  беспощадность фурий легла ему на плечи покрывалом ярости в бою. И вот удар смертельный и язвительный как жало скорпиона. И то что жило прежде возле нас исчезло, и мы влюбленные, и мешавшая нам утром спать сорока, и тихий стон любимой, цветы на ложе, на столе, и в волосах, и не допитое вино.. Все это было до того когда меч Зигфрида пронзил мне мои ребра, расширив их на целую ладонь, а ее сердце разорвав на части за моей спиной. Во мне едва дыхание держалось, а Изабель свой вздох последний сделать не смогла, и молча рухнула на каменные плиты. И ей дышать теперь уже не нужно. А я выжил. Меня нашла старуха мать, шептала долго надо мной, и рану мазала простой и красной глиной, но похучей слишком. Слишком и любил я. Теперь дыра во мне.
Лей, лей еще, хромой трактирщик..