Б е ж е н ц ы

 После прихода русских в Ташкент в 1865 году началось и закономерное перетекание сюда народа из Европейской и Азиатской России. Сначала это были семьи военных, потом началось переселение гражданских лиц. Это были рабочие руки и умы, так нужные на новом месте. Особенно процесс переселения активизировался после открытия Ташкентской железной дороги на Оренбург в 1906 году.

Не все переселенцы ехали сюда как на новое место жительства, готовые отдать Ташкенту свой труд, опыт, знания. Не для всех Ташкент стал Родиной. Особенно заметны и разрушительны для города были два потока беженцев, спасавшихся от собственных бед: один – голодающие Поволжья и Сибири в начале 20-х годов; второй – бегущие от войны в 1941 году.

И все эти тысячи, десятки, сотни тысяч людей Ташкент обогрел и накормил.

Жителям России стоило бы помнить об этом всегда…

Александр Неверов. Ташкент - город хлебный

Отрывок.

- Вода,  понимаешь, в Ташкенте больно холодная, и видно все в  ней,  будто в зеркало...  Ягода разная,  
как бы не соврать, растет целыми десятинами.  Идешь,  к примеру, день - и всё сады, сады,  сады...  
Избы у каждого без крыши, и канавки нарыты для пропуска воды.

   - А хлеб почем?

   - Хлеб  дешевый.  Если поработать сартам недели две, пудов двадцать можно загнать на готовых харчах...

 … - Сейчас в Ташкенте будем.

   Стукнуло Мишкино  сердце,  оборвалось,  будто  упало  куда,глаза заслепило. Сначала ничего не видел, 
только пятно зеленое бежало вдоль  паровоза,  а  когда паровоз пошел тише,  глянули сады ташкентские, 
глиняные стенки, тонкие высокие деревья.

   - Эх, Ташкентик!

   Мимо садов ехали чудные,  невиданные телеги (арбы) на  двух огромных колесах.  Сытые лошади с лентами 
в хвостах и гривах играли погремушками. На лошадях верхом сидели чудные, невиданные люди с  обвязанными 
головами, а от огромных колес поднималась белая  густая пыль,  закрывала сады,  деревья,  и  нельзя было 
ничего увидеть сквозь нее. Потом  верхом на маленьких жеребятах (ишаках) ехали толстые чернобородые  мужики 
тоже с обвязанными головами. 
Сидят мужики на  маленьких  жеребятах,  стукают  жеребят  по шее тоненькими палочками,  а жеребята, мотая 
длинными ушами, идут без узды, и хвосты у них ровно телячьи.

Паровоз сделал маленькую остановку. Высунулся  Мишка, увидел торговцев с корзинками на головах, услыхал 
нерусские голоса. Из корзинок, из деревянных коротычек глянули яблоки разные и еще что-то, какие-то ягоды 
с черными и зелеными кистями, широкие, белые лепешки.

   -  Вот  так живут! - подумал Мишка, облизывая языком сухие, голодные губы.

   Кондратьев спросил:

   - Ну, Михайла, рад теперь?

   А  он  и  сам не знает хорошенько: будто рад и будто сердце сжалось - очень уж много всего.

   Кондратьев успокаивал:

   - Ничего, Михайла, теперь не пропадешь.

   - А русские есть здесь?

   - Всякие есть.  Пойдешь в город,  увидишь. 

На станции лежали мужики, бабы: голые, полуголые, черные от ташкентского   солнца,   больные,  умирающие.  Поглядел  Мишка издали, подошел ближе, постоял, подумал:

   - Неужто и здесь хлебом нуждаются?

   Вышел. Робко  направился в  зеленую  улицу  с  высокими деревьями,остановился. Запрокинул    голову,    разглядывая    сучкастое   дерево, засмотрелся на чернобородого мужика (сарта), едущего верхом на маленьком жеребенке, и вдруг испугался: навстречу шел какой-то человек  или  не человек: руки, ноги видно, голову, а спереди,

вместо  лица  - черная занавеска*). Отошел Мишка в сторону от невиданной  диковины,  поморщился,  выпячивая  губы,  и  снова

медленно  двинулся по узенькой зеленой улице в пыльный, сухой, горячий  город.  Долго  чернела  голова  в  большом  отцовском

картузе,  долго  белелись  чулки, перекинутые через плечо. Вот остановился,  поглядел  в  грязный пропыленный арык (канавку),

опять пошел, повернул за угол и скрылся...

*) Так ходят сартянки с покрытыми лицами…

…Поздней осенью, в ясный теплый денек, на маленькой станции,между  Бузулуком  и Самарой, остановился ташкентский 
поезд, Из вагонов,  с  вагонных  площадок, попрыгали мужики. Поезд стоял недолго.  Когда вагоны двинулись дальше, 
деловито постукивая колесами,  на твердом подмороженном песочке, рядом с рельсами, горкой  лежали  сложенные 
мешки привезенного хлеба, помеченные крестиками, палочками, кривыми неровными буквами.

На двух мешках, весом пуда по три, было написано химическим карандашом: Мих. Додон…  Это был Мишка.

В Ташкенте он долго ходил по базарам, ночевал под заборами, валялся  около  грязных  арыков, думал, совсем умрет- 
брюшная болезнь  пристала  к  нему:  целыми  днями понос мучал и кишки выворачивало  наружу  от гнилых подобранных 
яблок с персиками. 
Но  все-таки  не пропал он в тяжелые дни, вытерпел, перенес: и вошь,  и  грязь,  и  брюшную  болезнь... Проел 
ножик с ремнем, подбирал  гнилые  яблоки, протягивал руку за милостыней, и все это ему надоело, опротивело: 
такими делами зерна не привезешь, а Мишке нужно зерно, чтобы самому посеять, хозяйство спасти...

   Встал  он  на  работу в  садах у  богатого сарта,  встретил бузулукских мужиков и  ушел с  ними работать в 
степь.  Молотил пшеницу,  резал камыш,  джугару,  заработал два  мешка пуда по четыре,  два пуда отдал за  
провоз, проел дорогой,  не  желая милостыньку клянчить,  и  вместе с  мужиками вернулся в родные края.

Александр Неверов. Настоящая фамилия - Скобелев. Родился в крестьянской семье. Работал сельским учителем. Печатался с 1906 года. По своим убеждениям был близок к социалистам-революционерам (эсерам). В первые годы советской власти - один из самых востребованных властью писателей. Тогда же много переводился на иностранные языки. В памяти остался как автор повести "Ташкент - город хлебный" (к 1928 году - 17 изданий). Ранняя смерть избавила от проблемы "отклонения вместе с линией". В Ташкенте никогда не был.

Наталья Громова. Эвакуация идет… 1941–1944.

 Писательская колония: Чистополь. Елабуга. Ташкент. Алма-Ата. – М.: Совпадение, 2008. – 448 с.

Судьбы гражданских людей, застигнутых войной, встречаешь во многих мемуарах. Редким исключением был бы сборник таких мемуаров.
Следующая книга – исключительная,  она посвящена действительно малоисследованным страницам истории Великой Отечественной войны.

От издателя:
Книга посвящена малоисследованным страницам истории Великой Отечественной войны - судьбам писателей и их семей, эвакуированных в глубокий тыл. Автор опирается на дневниковые записи, письма, воспоминания, извлеченные из домашних и государственных архивов, многие из которых публикуются впервые. Множество писательских судеб отражены на страницах этой книги, от знаменитых - Цветаева, Пастернак, Ахматова, до совсем забытых - Яков Кейхауз и Ярополк Семенов...

Из предисловия к книге:
"В этой книге объединены и дополнены два документальных повествования о писательской эвакуации ташкентской и чистопольской.
Одна – «Все в чужое глядят окно…» - была посвящена пребыванию писателей и их семей в Ташкенте и Алма-Ате, а другая – «Дальний Чистополь на Каме…» - жизни в Чистополе и Елабуге.
Книги основаны на личных воспоминаниях и семейных архивах и вызвали большой интерес к тем. По книге о ташкентской эвакуации были сняты два документальных фильма.
История СССР полна самых невероятных мифов. И, конечно же, огромная доля в их создании принадлежит советским писателям, художникам и поэтам. Но за официозом газетных страниц, за лакировкой прошлого – всегда можно различить подспудную жизнь, запечатленную в дневниках, письмах, устных преданиях и рассказах. Истории жизней отдельных людей складываются из разрозненных сюжетов воедино и позволяют увидеть неофициальное, живое лицо нашей общей истории.
Советские литераторы, режиссеры – во многом осколки прежней русской интеллигенции, оставшейся в живых после катастрофы 30-х годов, с началом войны испытали множество противоречивых чувств. Тут было и облегчение, и страх, и даже чувство раскаяния за вольное или невольное соучастие в государственном терроре. Кто-то погиб в ополчении, кто - приобрел авторитет и известность, проходя тяготы войны, те же, кто оказался в эвакуации, почувствовали вдали от власти – раскрепощение и вернулись к писательской работе.
Эвакуация была так же трагична, как и сама война: вывозили детей, больных, стариков, люди голодали, умирали вдали от дома. Местные жители, сами годами жившие впроголодь, теснившиеся большими семьями в уплотненных квартирах или домах, обязаны были, по разнарядке, подселять огромный поток беженцев в свои дома, а порой освобождать приезжим комнаты, а самим ютиться в углах.
И все-таки, как могли, помогали, селили, кормили.

…В далеких городах, за тысячи километров от Москвы, в самом начале войны многие испытали непривычное для советских людей чувство отчужденности от власти, которая все прежнее время жестко держала их в повиновении.
Государственная машина, приводящая в движение множество деталей огромного механизма, на большой скорости вдруг стала буксовать, останавливаться, тормозить и, наконец, остановилась совсем. Люди оказались предоставлены сами себе. Они должны были не только сами организовывать свою жизнь, искать кусок хлеба, но и ориентироваться в происходящем. Это вызывало страх и рождало чувство свободы.
Одними из первых трагическую новизну ощутили писатели. В эвакуации они стали жить очень тесным сообществом, вместе обсуждали и переживали последние известия, получая письма с фронта или из Москвы. Жизнь на виду, напоминавшая огромную коммунальную квартиру, порой скверная, а порой очень теплая, в течение трех лет объединяла людей благородных и трусливых, честных и вороватых. Война и эвакуация обнажили в людях скрытую природу. Рушились на глазах ложные репутации, возникали – подлинные.
Потеря близких, любовь и измены, болезни, смерти, самоубийства, гибель на фронте – все эти реальные события во многом освободили людей от тяжкой лжи, в которой пребывала страна в конце 30-х годов".

В тылу как в тылу.  О писателях, "спрятавшихся от войны".

«Блоковские строки «так жили поэты, и каждый встречал друг друга надменной улыбкой» применимы к писательской среде в любое время – что в мирное, что в военное. С началом Великой Отечественной большинство столичных литераторов – и прежде всего элита – отправились в эвакуацию. О том, как жили поэты, прозаики, критики, литературоведы и переводчики в тылу, подробно рассказывает книга литературоведа Натальи Громовой.

Поскольку Громова является старшим научным сотрудником московского Дома-музея Марины Цветаевой, основное внимание уделяется именно Цветаевой – последним дням ее жизни и гибели в Елабуге. Поскольку тема эта изучена давно и подробно, персонажем Громовой становится не только сама Марина Ивановна и ее близкие и неблизкие люди, но и исследователи ее творчества – например, Мария Белкина. О том, что автору важна каждая мелочь, говорят воспоминания таких свидетелей, как поэт Вадим Сикорский – сын поэтессы и переводчицы Татьяны Сикорской, которому в 1941-м было 19. Предуведомляя свой «Разговор с Вадимом Сикорским», Наталья Громова пишет, что, «судя по его собственным воспоминаниям, трудно было надеяться на что-то новое». Так оно и вышло – «Цветаева… мне казалась ужасно старой, все время сидела и вязала. Я даже не представлял, что она такой поэт… Узнал ее как поэта только спустя 8 лет. И был буквально потрясен. Елабуга была страшная. Там были не писатели, а какая-то мелочь. Я их и не читал никогда. Там был страшный быт. Мы выживали. И в этом нет ничего интересного…»

Благодаря масштабу поэзии и личности Цветаевой ее трагедия оказалась самой громкой, хотя далеко не единственной. Вскоре в Чистополе покончила с собой жена поэта-фронтовика Григория Санникова Елена, оставив сыновей тринадцати и десяти лет, – как вспоминал ныне забытый писатель и драматург Николай Виноградов-Мамонт, она «боялась нищеты. Получая 800 рублей в месяц, она прятала деньги, а иногда безрассудно их тратила – и потом приходила в Литфонд за пособием. Считалась ненормальной психологически женщиной». А ведь женщины традиционно считаются более жизнестойкими – что уж говорить о мужчинах, особенно поэтах – нежных и удивительных. Не все оказались готовы узнавать и принимать жизнь не по стихам, а такой, какая есть, и некоторые судьбы война ломала, как спички. Владимир Луговской отправился на фронт для работы в газете. По дороге поезд разбомбили, после чего поэт попал в больницу с сильнейшей депрессией, в эвакуации жил в Ташкенте, пил и долгие годы сталкивался с «брезгливым и отстраненным» отношением прошедших войну. И не только он – многие фронтовики считали эвакуированных «спрятавшимися от войны».

Представление о том, как «прятались» писатели, дают уже названия некоторых глав – «Похороны эвакуированных», «Болезни. Кривотолки. Расставания»… В целом картина известная – одни жировали, другие голодали. Хотя не все и не вся вызывали сочувствие – как сказано в обильно цитируемых дневниках сына Цветаевой Мура (Георгия) Эфрона, «интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, страху перед действительностью. Огромное большинство вешает носы при ухудшении военного положения. Все они вскормлены советской властью, все они получают от нее деньги – без нее они наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас. И вот они боятся, как бы ранения, ей нанесенные, не коснулись бы их. Все боятся за себя». Этот диагноз, зло и беспощадно поставленный семнадцатилетним подростком, так называемая творческая интеллигенция сохранила на долгие годы. Но лучше прочесть об этом у самого Эфрона.

Подвиг семьи Шамахмудовых- на все времена

В Ташкенте отметили 70-летие прорыва блокады Ленинграда, который Гитлер свои приказом  от 22 сентября 1941 года приказал стереть с лица земли.

  На встрече с ветеранами Великой Отечественной войны, с теми, кто пережил 900 дней блокады, российский посол Владимир Тюрденев напомнил, что Узбекистан отправил сражаться с фашистами полтора миллиона своих сыновей и дочерей. Больше 600 тысяч героев сложили свои головы в боях.

Накануне памятной даты ташкентцы, которых в лихую годину приютил Узбекистан, с помощью Россотрудничества  съездили в Санк-Петербург. 

Они побывали на Пискаревском кладбище, где покоятся  более 7 тысяч выходцев из Узбекистана, отдавших жизнь за город на Неве. Им  в 2002 году был установлен трехметровый обелиск, а священная земля помещена  в  титановой капсуле на мемориальном  Волгоградском кладбище в Ташкенте. 

Потряс рассказ  фронтовички, дошедшей до Берлина, Маргариты Меркуловой  о том, как встречал  Ташкент  эвакуированных из Ленинграда:

-Я сама из Ленинграда, нас вывезли из осажденного города еще в августе 41-го вместе с заводом «Вулкан», где директором был мой отец. Уже через месяц в Ташкенте он стал выпускать продукцию для армии, хотя не имел даже стен и крыши.

Я пошла в девятый класс, у нас были «Боевые дежурства» на вокзале. Поезда приходили ночью, часа в 2-3, диктор объявлял, что дети из Ленинграда находятся в таких-то вагонах. Мы мчались туда с носилками и аптечками. Из «теплушек» выносили, выводили еле стоящих на ногах детей в возрасте от 4 до 14  лет. Многие не знали своих имен и фамилий,  умерших от голода родителей. Первым делом  прямо на вокзале сирот кормили манной кашей и давали полкружки теплой воды. Больше было нельзя-запрещали врачи. Потом дезинфекция одежды, стрижка, вели в баню на Полторацкого (ныне ул. Нукус). Опять-таки на вокзале устраивали на ночлег. А на следующий день утром  детей отправлял по детским домам республики.

В январе 42-го женщины Ташкента выступили с обращением ко всем женщинам Узбекистана проявить материнскую заботу об эвакуированных. Откликнулись тысячи.

Часто на вокзал приходили узбечки и уводили детей в свои семьи. И те сразу называли их мамами.

Патронатная семья кузнеца Шаахмеда Шамахмудова усыновила 15  детей, за что ей справедливо был поставлен памятник в Ташкенте. Шамахмудовы стали прототипами романа Рахмата Файзи  «Его величество человек», кинофильмов «Ты не сирота», «Ленинградцы-дети мои».

Уже в наше время режиссер, обладатель премии «Русского мира»  Джасур Исхаков снял документальный фильм «Дети войны», который рассказал о судьбах спасенных мальчишек и девчонок из блокадного Ленинграда.

Свои приветствия участникам встречи в Ташкенте прислали губернатор Санкт-Петербурга Георгий Полтавченко, митрополит Викентий, который в этот день был по делам в Москве.

http://vesti.uz/index.php?option=com_content&view=article&id=41764

----------------------------------------------------

В начале Великой Отечественной войны кузнец Шаахмед Шамахмудов и его жена Бахри Акрамова после обращения женщин Ташкента ко всем женщинам Узбекистана с призывом проявить материнскую заботу об эвакуированных детях взяли на воспитание 15 осиротевших детей, среди которых были русские, белорусы, молдаванин, украинец, латыш, казах, татарин и т.д. 

Шамахмудовы окружили обездоленных ребят заботой и любовью, обучали, воспитывали и вырастили всех достойными гражданами страны. 

Всего же в годы войны в узбекские семьи было принято более 4,5 тысяч детей-сирот. Семья Х.Самадова усыновила 13 детей, Ф.Касымовой – 10.

Скульптурная композиция, запечатлевшая семью кузнеца Шамахмудова и называющаяся «Монумент Дружбы народов», была открыта 26 мая 1982 года (скульптор Д.Рябичев, архитекторы Л.Адамов, С.Адылов).

Она простояла на этом месте почти 26 лет. 

Памятник,   установленный возле дворца Дружбы народов, снесён по решению тогдашнего хокима Ташкента А.Тухтаева (от 8 апреля 2008 года). Хотя правильнее будет сказать, что он не снесён, а перенесён на новое место - при въезде в Ташкент со стороны Чиланзара.

И что ж так людей возмутило?Неужто за детей им больно?
А были бы такие же комментарии и реакция, если такой же памятник снесли в Иране или Франции?
Происходит это по той простой причине, что у нас у СОВЕТСКИХ людей как ни крути, ОБЩЕЕ ПРОШЛОЕ,
Они же в Ташкенте не памятник снесли, они в нашу советскую душу плюнули.
Большую ДУШУ  -  она раскинулась от Ташкента до Запорожья.
Удивляюсь как могли события в Ташкенте откликнуться в Запорожье, но понимаю - могли. Прочтите и убедитесь сами.
"Федор прибыл в Ташкент с крохотным приданым - тетрадкой, на которой от руки были написаны его данные. В детдоме тетрадку переписали, заводя личное дело. Не разобрали почерк. Федор был Кульчановским - стал Кульчаковским.
А потом в детдом пришел кузнец Шамахмудов и взял Федора жить к себе. В кузнецовом доме жило, по моему, шестнадцать усыновленных детей. Хотя - сейчас говорят, что пятнадцать" .

http://blogs.mail.ru/mail/techprofit/7D1E549ED4DF07E5.html