III


- Эй! Я нашел тебе достойного соперника, Саске!
Величаво проплывающие мимо картин пожилые представители интеллигенции, составляющие основную массу посетителей, строго нахмурились, и от некоторых из них тут же послышались осуждающие комментарии, произносимые исключительно шепотом (и еще более от того гадкие); молодые (а их были считанные единицы) безмолвно переглянулись; сопровождающая Учиху престарелая наставница вздохнула с видом человека, который, в принципе, удивлен не был, потому как ничего иного от невоспитанного дружка Саске не ожидал.
- Ну зачем ты его взял с собой? – Осуждающе качая головой, проговорила она. – Только не говори, что для моральной поддержки. Когда это она тебе была нужна?
- Когда-то давно, быть может, и была нужна. Но вы тот момент не застали. – Спокойно ответил Саске, на деле же и сам крайне возмущенный криками приятеля. – А Суйгетсу я взял только для того, чтобы не заснуть со скуки. Я отойду? – И, не дожидаясь учительского разрешения, он направился на зов друга. Глядя ему вслед, женщина лишь снова покачала головой, словно кукла.
Суйгетсу отыскался быстро; впрочем, вряд ли возможно было потерять в пускай и довольно внушительной людской массе человека, одетого, в отличие от прочих посетителей, в джинсы, потрепанные несколькими годами жизни грязные кеды и новый (и от того довершающий всю нелепость наряда юноши) пиджак. Человека, не замолкающего ни на минуту (а именно таковым и был Суйгетсу), потерять, к слову, было тоже довольно не просто. Однако теперь приятель, к большому удивлению Саске, стоял совершенно спокойно, глядя на творение какого-то конкурсанта. Картину довершал раскрытый рот Суйгетсу (по-видимому, в процессе приобщения к прекрасному он открывался сам собой) и парочка посетителей, аналогичных с ним по состоянию физиономий, рядом.
- Ты меня звал, Суйгетсу? – Отвлекая его от картины, спросил Саске, подходя ближе. И только тогда, оказавшись рядом, он, наконец, смог разглядеть ее.
Кто сказал, что из всевозможных чувств, что способен испытывать человек, самым сильным, самым ясным и запоминающимся является любовь? Какая чушь. Какая несусветная глупость! Подобно той, где вместо любви титул «самая-самая» дают ненависти. Все это походит на какую-то словесную путаницу. Ведь, в сущности, любовь и ненависть так похожи, что люди путают их, путают слишком часто, путают, иногда не осознавая того до преклонных лет, когда менять что-то оказывается уже поздно. Самым глубоким, самым въедливым чувством, как понял Саске в тот вечер, была зависть. Она была всем: любовью к прекрасной картине и ненавистью к тому, кто сотворил эту красоту, тогда, когда он сам не смог бы и через десять, и через двадцать лет создать что-то, даже отдаленно похожее; это была любовь с первого взгляда и ненависть с первого взгляда; это был целый огненный ураган, охвативший его целиком – самое сильное чувство, что когда-либо приходилось ему испытать. Саске еле смог унять дрожь в руках: слишком явной в одно мгновение предстала перед ним собственная бездарность.
Рядом стоял невысокий светловолосый парень; сперва Саске и не заметил его: таким тихим тот был. Настоящий провинциал – глядел вокруг с таким любопытством и легкой растерянностью; очень милый провинциал. Художник, нарисовавший это чудо. Секунду, не больше рассматривал Учиха не по возрасту детское лицо парня, а затем неясный мутный образ, словно вспышка молнии, мелькнул у него в голове. И Саске узнал конкурсанта. Это был Узумаки Наруто, ученик 2 «Б» класса тогда, семь лет назад, и, как получалось, 11 – сегодня. Он вместе с ним ходил в школьную ИЗО-студию, рисовал размазанные пейзажи, непохожих на кошек котят и похожих на горилл людей. Он часто шел вслед за Саске после занятий, когда тот направлялся домой. И лишь раз заговорил. Он всегда был один, когда Учиха встречал его в школьных коридорах, и про него говорили «крайний», «неудачник», «никто». И теперь он стоял в одном выставочном павильоне с Саске как участник самого престижного конкурса для юных живописцев.
Зависть, что улеглась было от растерянного забавного вида художника, разгорелась с новой силой в душе Учихи; с головой окунаясь в прошлое, Саске негодовал лишь сильнее: прошло семь лет, и появился кто-то, кто, будучи ранее плохой пародией даже на посредственность, сумел создать нечто более ценное, чем то, что создал за всю свою жизнь он. Робкая улыбка тронула губы светловолосого парня, одаряя весь облик художника каким-то по-детски славным очарованием. Так улыбаются люди, ожидающие осуществления какой-то тайной своей мечты и знающие в то же время, что она никогда не осуществится. Эта улыбка смягчила злобу Саске; стараясь придать голосу безразличие и не выдать того, что он вспомнил художника, Учиха спросил:
- Твоя работа?

Прошло еще где-то около часа, прежде чем, предварительно разругавшись с Суйгетсу, Саске удалось покинуть эту злополучную выставку. Массируя пальцами ноющие виски, он сидел на заднем сидении отцовской машины, ожидая, когда тот освободится от надоедающего администратора конкурса (зная положение и власть, сосредоточенные в руках Учихи-старшего, последний просто никоим образом не мог оставить без внимания столь важную персону). Пытаясь отвлечь свои мысли на продажного администратора и гадая, сколько незаслуженных комплиментов уже свалилось на его голову из уст этого субъекта, Саске провел около десяти минут. Наконец в его окно постучали и, знающий совершенно точно, что отец его не стал бы заниматься подобной ерундой, Учиха отвлекся от своих размышлений.
За окном стоял Суйгетсу и теперь, осознав, что его заметили, подавал недвусмысленные знаки, призывающие Саске ненадолго выйти из машины. Однако стоило лишь Учихе открыть дверь и предпринять слабую попытку покинуть автомобиль, Суйгетсу, нагло улыбаясь, бесцеремонно проскользнул внутрь и, вынуждая Саске потесниться, начал заговорческим полушепотом:
- Переживаешь из-за нового гения?
Начало, надо заметить, было довольно издевательское.
- Иди нахер… - Устало бросил ему Саске, враз теряя все очарование настоящего джентльмена, что сопровождало его на протяжении всего сегодняшнего вечера. До встречи с Узумаки.
- Я и так тут. – Продолжал парировать приятель, все так же (если не еще более ехидно) улыбаясь. – Ну, во всяком случае, уж точно не далеко, ведь ты в полной жопе.
- Почему же? - Сухо поинтересовался Учиха, впрочем, догадываясь, каким будет ответ.
- И сам знаешь…
И правда. Он знал и сам.
- Ладно, замяли тему. – Отмахнулся он спустя пару минут тишины, когда было ясно, что по идее тема и так замята. – Отвали, правда. Не до твоих приколов сейчас.
- Я еще и не начинал свои приколы. – Едко заметил Суйгетсу, но потом неожиданно серьезным голосом добавил. – И не буду. Я пришел просто чтобы спросить… Какого черта, Саске? Что за кислая рожа весь вечер?
- И не до бреда тоже! – Повысил голос Учиха, раздраженно встряхивая головой.
Суйгетсу помолчал недолго, пока Саске не успокоился, а затем тихо посоветовал.
- Что бесишься? Я просто хорошую поговорку пришел тебе напомнить - «держи друзей близко, а врагов – еще ближе». И да прибудет с тобой лицемерие, когда ты встретишься с художником завтра, мой юный падаван.

Художник… Что, в сущности, значило это слово? Как просто было бы ответить, кто такой писатель или поэт. Один исписывает сотни страниц, рассказывая нам истории длинною в жизнь, второй ограничивается двумя-тремя листами и говорит в них больше, чем первый за весь свой роман. И тот, и другой раскрывают нам то, что мы и так знаем; и тот, и другой наивно считают свои работы поучительными, забывая, что настоящие знания приходят из жизни. Как просто ответить, что такое музыка. По сути – набор звуков разной силы, высоты и продолжительности, что при звучании в определенной последовательности оказывают влияние на наш разум. И писатель, и музыкант вкладывают в свои работы то, что у них в душе. А в картинах всегда есть что-то от реальности – даже тогда, когда художник воплощает в ней выдуманный им же самим образ; ведь, по сути, мы не создаем образов сами: просто, совмещая в воображении увиденные когда-то раньше лица или пейзажи, наивно верим в то, что сами создали их. Даже простое копирование визуальных образов во стократ сложнее любого другого искусства. Считаться художником – это честь. Только был ли Саске художником?
Перед ним лежал раскрытый на последнем наброске альбом Узумаки Наруто. Что мешает ему рисовать так же? Почему у него мертвые маски вместо лиц, а у Наруто – одухотворенный человек? Откуда так много жизни в обычной карандашной зарисовке? Здесь есть какой-то нюанс… Должен быть. Саске внимательно вглядывался в собственную улыбку на бумаге. Быть может, какой-то едва заметный штрих придает столько глубины этому портрету? Он щурил глаза, наклонялся ближе к наброску, но не видел ничего.
- Невероятно… - Прошептал он.
Зачем вообще было приходить сюда? Чтобы лишний раз убедиться в том, что у него нет шансов против Узумаки? Чего он ждал? Что вчерашняя картина окажется результатом долгих и упорных мучений Наруто перед мольбертом; чем-то, что ему никогда не повторить? Любая зарисовка этого наивного мальчишки была в несколько раз лучше любой законченной работы Саске. Скользя взглядом по портрету, он взволнованно осыпал Наруто комплиментами, и с каждым своим словом, с каждым новым достоинством, что он находил в наброске, росла его ненависть к этому человеку, сумевшему запечатлеть на бумаге то, что всегда ускользало от него, от Саске – запечатлеть саму Жизнь.


* * *

- Ты что-то поздно…
Какаши сидел в полумраке комнаты, освещаемой одним лишь маленьким бра, что висело на стене рядышком с компьютерным столом. Он что-то увлеченно рассматривал в открытом окне «FireFox» и даже не повернул голову на звук шагов, тем не менее, сразу же узнав запоздалого гостя. Саске положил ключ, что уже давно вручил ему Какаши, на одну из полок книжного шкафа и подошел к компьютеру. «Снова ваши пошленькие штучки», - хотел было в шутку укорить Хатаке он, но тут что-то смутно-знакомое попало в его поле зрения, и, приглядевшись, Саске с удивлением узнал на фото, что разглядывал так увлеченно тренер, стену павильона, увешанную картинами молодых творцов. Павильона, где вчера был и он.
- Вот, изучаю потихоньку. – Задумчиво произнес Хатаке (пялясь в экран, он никак иначе кроме как «задумчиво» говорить не мог) и перевернул страницу виртуального фотоальбома. – Хочется же быть частью твоей жизни, о ученик. Даже если этого не хочешь ты... А точнее – только потому, что этого не хочешь ты. Придти я – не пришел, но, как видишь, в современном мире расстояния и даже время – не проблема, если у тебя хватает деньжат на безлимитку.
- Да уж… - Отозвался Саске, наклоняясь поближе к экрану и присоединяясь к занятию наставника.
Но альбом уже подошел к концу. На последних его страницах мелькали фотографии организаторов и некоторых, особо отличившихся (богатенькими родителями) участников - на одной оказался запечатлен Саске: эту Какаши быстренько сохранил к себе в альбом. Картин не было.
- Снимать им стоило в первую очередь работы… - Авторитетно заявил Учиха – впрочем, довольно мирно, будучи крайне польщенный тем, что тренер проявляет к его персоне такой (пусть и немного странный) интерес.
- Они снимали. – Откликнулся Какаши. – Их поставили в альбом первыми. Там была и твоя. Ну, в общем… самые лучшие туда и поставили; оно и понятно, почему.
Саске деловито кивнул.
- Ну и как вам? – Спросил он чуть позже, без сомнения, имея в виду собственную картину.
- Ничего. – Не сразу ответил тренер. – Ничего…
- …хорошего? – Продолжил за него Учиха, словно бы в шутку, и улыбнулся, чувствуя при этом какое-то ноющее волнение от слов наставника.
Какаши улыбнулся также.
- Да нет, Саске. – Успокоил он (пожалуй, в большей степени пытаясь угодить взволновавшемуся ученику). – Все хорошо. Просто… хотя ты, должно быть, знаешь и сам - конкурс проходит на довольно-таки высоком уровне, и есть множество других работ, способных сравниться с твоей по мастерству. Конкуренция, другими словами. Она велика.
Выслушав его, Саске заметно успокоился и крайне самоуверенно (так, что и сам услышал нотки тщеславия в собственном голосе) начал:
- Это я понимаю. Я трезво оцениваю свои возможности и могу признать, что есть кто-то талантливее меня.
- Ага… - Отозвался Какаши, едва заметно улыбнувшись фразе «могу признать», и, открыв какую-то ссылку, рукой поманил Учиху, хотя тот и так стоял достаточно близко. – Я тут как раз нашел что-то интересное. Взгляни. Видел эту работу?
Саске послушно посмотрел на пестрый фотоснимок. И замер.
«Его картина».
Внизу, под дешевой рамой, так контрастирующей с красивым полотном, виднелась табличка с именем художника – «Узумаки Наруто»; и, чуть ниже – «Неназванная».
- Неназванная картина… - Произнес Хатаке с чувством, откидываясь на спинку «офисного» компьютерного кресла. – Самая лучшая из всех, что я видел. Во всяком случае, в этом альбоме. – И он замолчал, по-видимому, снова погружаясь в изучение картины.
Молчал и Саске.
- Что скажешь? – Подал голос, наконец, тренер, вырывая Учиху из череды его сбивчивых мыслей. – Неужели ты все время стоял возле своей картины рядом с той безвольной старушенцией и даже не взглянул на другие работы? – Он хмыкнул. – Ну, это на тебя похоже. Но Суйгетсу, которого ты, как я слышал, и туда на свою голову притащил, мог бы и разведать для друга обстановочку.
Саске хмуро уставился на пол: в сущности, так оно и было. Он судорожно сглотнул, словно этот разговор мог кончиться для него несвоевременной кончиной, и осторожно ответил:
- Да нет, Какаши, я как раз проявил интерес к чужим творениям… если их, конечно, можно таковыми назвать. Но то, что я не заметил этой работы – это вполне логично. Ты понимаешь… - продолжал он как можно более уверенно и вместе с тем, по возможности, спокойно, сам не замечая, как переходит в общении с наставником на «ты» (так всегда было между ними, если они надолго оставались одни в неформальной обстановке) – понимаешь, Какаши, ты, может, и не видишь изъянов этой картины из-за того, что сам не художник, но я-то вижу… Здесь полно ошибок; сюжет (хотя, опять же, по незнанию легко не заметить) вполне себе обычен, я бы даже сказал «заезжен», затерт до дыр. Что-то вроде большого-большого… «штампа». – Он выдержал недолгую паузу, искоса поглядывая на Какаши в надежде увидеть результат своих слов на его физиономии, и подвел весьма безрадостный для художника «неназванной» картины итог. – По сути, это еще очень «сырая» работа.
Какаши некоторое время хранил молчание, а потом с наигранной наивностью заметил:
- Правда? По-моему, там уже все высохло.
Саске страдальчески прикрыл ладонью глаза. Похоже, Хатаке решил поиздеваться над ним, разыграв дурачка. Отведя руку от лица, Учиха бросил хмурый взгляд на тренера; тот встретил его с видом наивного простака.
- «Сырые» значит – неумелые, непрофессиональные и имеющие к тому же кучу ошибок. – Устало пояснил он с видом человека, проторчавшего в мире живописи порядком тридцать-сорок лет. Он не соврал: в этой картине действительно были ошибки; глупые, какие-то совсем уж детские порою ошибки - пожалуй, слишком явные, чтобы, даже будучи подслеповатым, Какаши мог их не заметить.
Однако, не оценив театральных ужимок Саске, Хатаке улыбнулся.
- Что же… Сырые – это, наверное, все-таки лучше, чем пустые.
- На меня намекаешь? – Тихо поинтересовался Саске, хотя еще ни одним словом или жестом Какаши не указал на него. – Где же ты видел пустоту в моих картинах?
- «Пустые» значит – бездушные. – Копируя его манеру, ответил наставник и продолжил – неожиданно серьезно, вдумчиво. – Идеальные с точки зрения всех правил живописи, написанные без единой ошибки; и все равно пустые. И да, Саске, я намекаю именно на тебя! – На этом месте он, усмехнувшись, ткнул пальцем в сторону угрюмо слушающего его Учихи. – Потому что это твой главный минус. Ты пишешь для того, чтобы получить за это восторженные отзывы друзей, родных… да кого угодно, хоть бомжа из московской подворотни! Ты пишешь ради славы. Торопишься скорее закончить картину, чтобы получить новую порцию комплиментов (большинство из которых тебе, скорее, адресуют лишь «по привычке», потому что раньше ты писал хорошо по сравнению со своими сверстниками). Ты заканчиваешь и сразу же берешься за новую, иногда даже толком не подумав над ее сюжетом. И сам пишешь, в конце концов, «штамп». Потому что бездушные картины – они все на одно лицо, даже если на одной из них пейзаж, а на другой – портрет.
«Из-за таких», - мелькнуло в голове Саске, только лишь Хатаке замолчал, - «из-за таких как он в выгребной яме теперь все то, что можно было назвать прекрасным. Неумелый провинциал рисует что-то абстрактное, попутно нарушая все правила и нормы, словно не видит грубые свои ошибки (оставлять такие ошибки - это просто свинство по отношению к тем, кто ценит живопись!); рисует что-то очень…очень обычное, а он и рад! Как дурак, купившийся на бижутерию, подумав, что это настоящие драгоценности. Таким как он все равно на что смотреть: на картины Да Винчи или портретики уличных художников, что нарисуют твою рожу за сотку».
Осознание того, что Узумаки, пускай и обладая талантом, еще не слишком умел и никак не может избавиться от несерьезных, но видных и непрофессионалу ошибок, придавало Учихе уверенность и поддерживало его чувство превосходства над наивным мальчишкой. Саске требовалось лишь убедить себя в том, что «чистая», идеальная с точки зрения пропорционально-правильной академической живописи картина уже по умолчанию является если не шедевром, то уж точно не посредственностью или тем же «штампом»; такая картина должна быть оценена поклонниками по достоинству, потому что в ней нет ни одного изъяна, ни одного недочета. Саске очень гордился отсутствием любых погрешностей в своих работах. Но мог ли он представить, хоть на мгновение, что, в конце концов, окажется так, что эта «непогрешимость» и «правильность» - единственное, чем он может гордиться?
- Если у вас нет диплома о высшем образовании в области искусствоведения, ваше мнение меня не сильно интересует. – Спокойно, хотя внутри все кипело, отозвался он после тянувшихся, казалось, вечность пары минут тишины.
Хатаке отметил про себя, что Саске снова обратился к нему на «вы», будто пытаясь тем самым оградить наставника от всякого участия в собственной судьбе. Когда в их отношениях появлялась трещина, он всегда вел себя именно так – невероятно спокойно и вежливо; и обязательно появлялось это подчеркнутое «вы», словно так Учиха говорил тренеру: «Мы – чужие друг другу».
- Стало быть, ты рисуешь не для простых смертных, а для великих знатоков искусства? – Без тени насмешки спросил Какаши. – Что ж… это еще более жалко, чем когда ты пытался поставить опыт выше таланта. А я могу тебе точно сказать: в искусстве талант всегда будет на первом месте. И если он есть у тебя, ошибки в скором времени исчезнут, потому что придет опыт. Но вот талант – не задача, а? – не приходит и не уходит. Он просто есть, или его просто нет.
Саске посмотрел на него, уже без прежней отчужденности и даже, как показалось наставнику, с какой-то едва уловимой горечью. Затем поднял глаза на светящийся в полутьме комнаты экран, на все еще открытое окно «FireFox» с картиной.
«Он просто есть, или его просто нет. Это, по-моему, так не справедливо…»


* * *

У него были очень мягкие руки.
Только пару секунд Учихе довелось почувствовать их на себе, но этого хватило, чтобы без сомнения сказать: мягкие, теплые, очень нежные и несмелые как и он сам. Расстегивая пуговицы на его рубашке, Наруто порою задевал подушечками пальцев грудь Саске, и, наверное, скорее, от этой неожиданной нежности прикосновений, нежели от отвращения или испуга, Саске отшатнулся и только затем, осознав, что нынешнее их занятие (а, особенно, то, что он получает от него удовольствие) является чем-то из ряда вон выходящим, он растерялся и воскликнул:
- Это еще что за?...
Некоторое время Наруто занял, всячески смущаясь и теряясь, а после понес какую-то ахинею про «образ Саске» и древних греков (про последних Саске тут же вспомнил все компрометирующее и искусства ни в коем разе не касающееся). Вполне логично, что под конец сего монолога (прерывающегося каждые десять секунд, что лишь усугубляло подозрения Учихи насчет древних греков и художника) Саске оказался очень зол и, сказать по секрету, ничуть не меньше смущен, что, правда, не афишировалось слишком явно. Перебив Узумаки риторическим вопросом «что за чушь ты порешь?», Саске уже собрался было уйти с оскорбленным достоинством (натурала), как тут Наруто (в тот момент пребывающий на кровати с видом невинно-осужденного, которого от смертной казни отделяла какая-то пара-тройка часов) прибегнул к последней попытке удержать взбешенного натурщика – к правде.
- Да я просто нарисовать тебя в таком виде хотел, Саске… - Произнес он голосом настолько жалобным, что Саске, и без того чувствующий себя полным идиотом, почувствовал себя ко всему прочему еще и полным мудаком.
- Ну просто там, у древних греков, еще кое-что было… - Заявил в оправдание он спустя пару минут тишины, довершив тем самым свой образ «современного жителя столицы, развратного делами, а теперь еще и помыслами».
Наруто, все еще сидящий на кровати, и, похоже, боящийся даже шелохнуться, словно гостем был он, а не Саске, едва заметно порозовел. Потом он очень заметно побледнел и совершенно некстати ляпнул «прости», а «развратный теперь еще и помыслами» Учиха неожиданно вспомнил об одном из таких своих помыслов на сей день, а именно – о встрече с Карин, бывшей своей одноклассницей в старших классах. Не особо вслушиваясь в лепет Узумаки (а одним «прости» тот, конечно же, не ограничился и стал доносить до разума натурщика какую-то длинную нудную историю, призванную своим примером превратить все произошедшее в шутку), Саске достал телефон и, деловито-поднятым вверх указательным пальцем призвав художника к тишине, нашел в справочнике имя девушки. Карин ответила сразу же; и разговор их был коротким. По мере того, как Учиха, шутя и смеясь над собственными же шутками, напоминал подруге об условленной встрече, изменялось лицо Наруто: к концу разговора на нем была написана неизбывная скорбь, полное понимание собственной ошибки и покорное принятие всех ее последствий. В целом, вид его был забавен (в основном, ничтожностью причин, что вызвали в нем такой всплеск эмоций) и жалок. Над первым Саске мысленно посмеялся, над вторым – позлорадствовал; он и сам не успел заметить, как несчастья главного конкурента стали доставлять ему какую-то нездоровую радость. Впрочем, даже если то и было неправильно с точки зрения бытия, для человека сие являлось нормой. Так, прощаясь с печальным (и, должно быть, уже во всю ругающим самого себя в душе) Наруто, Саске испытывал прямо-таки сказочный прилив счастья (не хватало, конечно, прилюдного обливания картины Узумаки грязью, но Учиха не был привередлив). Только переступив порог, он мельком вспомнил теплые нежные руки художника; и его образ, словно призрак, пронесся в мыслях юноши, одарив Саске волной тихой грусти. Но то было лишь на мгновение, и секундой позже Саске уже и думать забыл о смешном милом мальчике в номере московской гостиницы. К тому же сейчас его ждали не менее нежные и мягкие руки.

Все их встречи в Москве после этой семилетней разлуки были наполнены в глазах Саске какой-то нелепостью, какой-то сатирой и глупостью. Они напоминали типовые юмористические сериалы, где даже серьезное событие по воле режиссерской и благодаря неотразимой (своей односторонностью) актерской игре превращалось в некий фарс; то, что было важным для Наруто, Учихе представлялось едва ли заслуживающим внимания, страх и растерянность Узумаки никогда не передавались ему; фактически, Саске являлся в гостинице просто зрителем, поневоле задействованным в спектакле, но все равно оставшимся безучастным. Душевные метания художника (обычно тут же отражающиеся на его лице) он наблюдал с интересом, попутно крайне цинично их комментируя. Должно быть, на это толкала зависть: она и только она является ферментом всех ублюдочно-циничных реакций; но, допуская это, Саске также должен был признать, что зависть была и была с ним уже давно, а сделать это было труднее даже, чем согласиться на безрадостное существование где-нибудь на необитаемом острове до конца своих дней. Так, в представлении Учихи их встречи все так же оставались наполненными глупостью Наруто и его же испугом – то, что Саске признавал очень легко; и талантом Наруто и его тщательно скрываемой нежностью по отношению к своему гостю – то, что Саске скрывал от самого себя.
Возможно, именно этот несносный провинциал запутал ему голову или сегодня просто был неподходящий день, но, так или иначе, чувствуя, как обвивают его шею руки Карин, прикусывая при поцелуе ее губы и скользя пальцами по нежной коже бедра девушки под тонкой материей ее короткой юбки, он не думал о ней, не хотел ее, а желал лишь одного – оказаться дома, в тишине и покое, и больше никогда ничего ни слышать про этот чертов конкурс и Узумаки Наруто. Вскоре Карин почувствовала, что ее целуют и обнимают, скорее, по привычке; она холодно отстранилась от Саске, и тот понял, что забыться с помощью девушки не получится; впрочем, как он успел выяснить еще вчера, забыться также не получится и с помощью алкоголя и травы. Забыться не получится в общем и целом – никак и никогда. Девушка отошла в дальний угол комнаты и некоторое время стояла к Учихе спиной, словно там Саске должен был прочесть уведомление об обиде дамы. Проведя в столь дурацком состоянии несколько минут и быстро осознав, что сюсюкаться с ней приятель сегодня так же не расположен, Карин вернулась к кровати, где сидел гость, и, обняв его за шею, ласково попросила рассказать, что случилось.
- Ничего… - Отрезал он, но ему не поверили. Для большего эффекта усевшись Саске на колени, девушка продолжала допрос.
Когда мысль поделиться с ней «неразрешимой» проблемой пришла в голову Учихи – достоверно неизвестно; возможно, где-то между поцелуями, коими Карин порядком измучила его шею, и проникновением ее правой руки под его рубашку. Но мысль эта, так или иначе, была очень светлая, и, уцепившись за нее, Саске рассказал подруге историю своей зависти, несчастной и для него, и для Наруто.
Он был честен с ней, он рассказал ей все, без утайки; выложил все факты, все события, такими, какими они были на самом деле, без прикрас и преувеличений ради собственной выгоды. Но все равно, в конце концов, получилось, что он соврал: ни слова, ни одного упоминания о собственных чувствах в его речи не было. Позже, вспоминая этот разговор, он много раз спрашивал себя, в чем же тогда была правда, если, даже признавшись Карин в своем гнусном отношении к Узумаки, выходило, что он лицемерил. Он тряс головой, словно стараясь таким образом выкинуть из нее назойливые мысли, массировал пальцами виски: так трудно было признать эту истину перед самим собой, так больно было принять ее.
А правда была, в сущности, совсем не удивительна, совсем не сложна и очень обычна. Она была в том, что он, Саске, в семилетнем возрасте пошел в ИЗО-студию по настоянию тогда еще любимой матери, занимался там старательно год, открыл в себе потрясающую способность к пустому копированию и выдвинулся вперед благодаря ей. Правда была в том, что он рос, окруженный похвалами и пророчествами об уникальном будущем великого художника; что он рисовал, рисовал, рисовал, сам того не желая; что он рисовал ради славы – тренер верно тогда сказал. Правда была в том, что у него не было таланта, а если и был, то давным-давно сгорел в огне его тщеславия. И теперь, поскольку тщеславие в нем всегда было велико, велика была и его зависть. В Библии ее называли самым страшным из семи смертных грехов, и теперь у Саске не было ни единого аргумента против этого довода; она действительно была страшна, она была опасна. Потому что все шло от нее: и ненависть, и гнев, и гордыня, и ложь. Она будила все самое низкое в человеке, заставляя находить этому псевдо-благородные оправдания; она могла бы даже заставить поверить в то, что предательство – это пустяк, если предаешь ради благого дела; а благим делом у завистника было все, несущее выгоду ему и несчастье - объекту его зависти. Но даже это было ничем по сравнению с образовавшейся в сердце Саске пустотой. Да, несмотря на постоянно мучающее его гадкое чувство, он мог с уверенностью сказать, что внутри него пусто. В тот миг, когда он увидел картину Наруто, первые капли зависти упали в его душу, разъедая подобно кислоте все живое, что было в ней – и с того самого момента Учиха не знал покоя. Обида, смешанная со злобой, преследовала его всегда: и ночью, когда он не мог заснуть подобно Наруто, только вот – по другой причине, и утром, когда он, не отдохнувший, выезжал в центр, и днем, в спешке дел, и вечером, не утихая даже под накатившей волной усталости. Несправедливыми казались восторги по отношению к творчеству Узумаки, незаслуженным представлялось и само пребывание провинциала-художника на конкурсе. «То – он, а то – я, это не одно и то же. Это просто два разных уровня, глупо даже сравнивать нас. И да, быть может, он лучший… но это там, это где-то на его уровне, не на моем», - так думал он иногда, и ни в одном слове ему не слышались отзвуки собственной гордости. Так думал он, невзначай добавляя, что его уровня Узумаки никогда не достичь.
Это тщеславие доходило порой до абсурда и выглядело просто смешным в непоколебимой уверенности о собственной правильности и справедливости. Но, долгое время оставаясь «уникальным», Саске не мог скоро примириться с мыслью, что есть кто-то лучше него (пускай и говорил об этом Какаши, Суйгетсу и остальным). Не хотелось уступать первое место еще и потому, что превосходство Наруто выявилось очень неожиданно, а не постепенно вошло в жизнь Учихи: художник был новичком в этом мире борьбы за первенство, этот конкурс так же был для него в новизну. Очень трудно избавляться от вредных привычек: от курения или алкогольной зависимости - даже от привычки грызть кончик карандаша или от слов-паразитов. Но насколько труднее избавиться от хвастливого тщеславия, когда ты привык думать, что ты первый – знают немногие. На их счастье.

- Я думаю, решить это можно просто. Сейчас не смогу тебе в деталях объяснить, но в общих чертах – пожалуйста. Я так пробовала уже однажды, и все вполне удачно завершилось. А знаешь, о чем я? Да о вечеринке! Не улыбайся, я серьезно говорю. Только вот вечеринка не совсем простая будет. Думаю, дозы твоему приятелю вполне хватит, чтобы на следующий день в отходнике проваляться. Я же права, думая, что он до этого ни разу ни кололся? Смотри, Саске, с твоих слов выводы делаю. Так вот, приведешь этого Великого, и мы его накачаем. Сперва выпить дадим, чтобы не сдрейфил, потом и иглу в дело пустим. Ты говоришь, у вас с ним некое подобие приятельства? Учти, на это главную ставку делаю. Не с каждым он пойдет неизвестно куда и в вену введет неизвестно что. Так что все в твоих руках, Саске. На мой взгляд, заранее его «подготовить» было бы неплохо… Ну… травки дать курнуть. Это же легче. И он втянется. Все постепенно надо делать – даже наркоманов. Не хмурься, Саске. Ты же хочешь выиграть? С ним от одной дозы ничего не произойдет, так… легкое нездоровье только потревожит. Нас тоже нелогично будет обвинять человеку, который сам обдалбался. Поэтому я и выбираю эту немного нелепую интригу (понятно, что план неоригинален и даже глуп как Суйгетсу). Ну не киллера же ему нанимать? Ха! По-моему кроме этого ничего и придумать нельзя…ну разве что ты его соблазнишь и уговоришь проиграть ради вашей светлой любви пидорасов. Ну, шучу, ладно. Так, жди от меня сегодня вечером СМС: там будет и место, и время, а я сегодня же найду человека, который снабдит нас «лекарством» для малыша Наруто; я знаю где. А пока… пока улыбнись, Саске.


* * *

Вальяжно рассевшись на стареньком потрепанном диванчике в квартире Какаши, куда для осуществления первого пункта плана Карин он привел Наруто, Саске расслабленно затягивался приятным, слегка щекочущим горло дымом, изредка замечая косые взгляды художника в свою сторону.
Рядом. Близко. Как было уже много раз.
Он сейчас с ним, хотя, конечно же, если бы хоть на секунду он представил, что за мысли роятся в голове его давнего знакомого при каждой встрече с ним, если бы он мог услышать, как, глядя на него во время работы, Саске, натянуто улыбаясь, шепчет про себя «ненавистный», он бы не остался. Он бы ушел.
Порою Саске даже хотелось, чтобы художник узнал и о его скверных намерениях, и о его ненависти (пожалуй, теперь слово «неприязнь» не выражало до конца отношения к Наруто) - должно быть, в те минуты слабости, когда Саске с болезненной обреченностью понимал: то, что он хочет сделать, никуда не ведет и ничего не меняет. «Даже если я выиграю, даже если он исчезнет с моей дороги… то что? Разве что-то закончится? Ни закончится ни черта!» - Так думал он, поворачивая иногда в сторону Наруто голову и пытаясь как можно более естественно улыбнуться, заметив на себе его взгляд. И когда, смущаясь, должно быть, художник принимался с завидным любопытством рассматривать непримечательный ничем палас в комнате, Саске вглядывался в его лицо, смотрел на его светлые лохматые пряди, необыкновенно длинные ресницы и устремленные вниз синие глаза. Он рассматривал его так внимательно, пытался найти хоть какой-нибудь малейший изъян в лице; и, когда находил, заметно успокаивался и иногда даже пытался проникнуться к парню «искренним сочувствием», между тем, как того по сути и незачем было жалеть. Но с жалостью заглушалась собственная буря в душе, и как в театре одного актера Саске играл с самим собой; он так и не смог принять своей дешевой зависти и искал оправдания ненависти, что родилась из нее, везде, где только это было возможно.
Наруто и не думал курить травку. Даже если бы Саске попытался толкнуть его на сие грязненькое дельце при помощи насмешек и подколов, Наруто бы вряд ли согласился. И потому, судорожно вдыхая дым марихуаны, Саске взволнованно думал о том, что вся идея Карин, быть может, закончится попросту ничем. Сиюминутное облегчение мелькнуло в его сердце, когда вместе с этой мыслью пришло осознание того, что он проиграет, но играть будет честно. Саске снова бросил короткий взгляд на Узумаки: опять тот смотрит на него. Забавно же они выглядят со стороны: два парня, изредка обменивающиеся косыми, тщательно скрываемыми друг от друга взглядами. Просто парочка пидорасов, не иначе. Усмехнувшись, Саске снова затянулся и тут шальная мысль посетила его щедрую на всякого рода идеи-фикс голову.
«Видно, художник, ты все же выкуришь сегодня со мною «трубку мира». И он рывком притянул Наруто к себе, успев перед тем, как коснуться его губ, разглядеть испуганные глаза своей «жертвы».
Травка начала действовать на посильного наркомана еще тогда, когда он был в крепких руках Саске. Во всяком случае, чувствуя, как ослабевает сопротивление Узумаки, а его губы медленно раздвигаются под натиском губ Учихи, Саске подумал именно так. На какое-то мгновение ему показалось, как несмело, будто бы сонно, художник пытается ответить на его «поцелуй», и от того, так же резко, как схватил его, Учиха отпустил Наруто, позволив ему безвольно упасть на диван. Узумаки хмурился, глядя на него оттуда, а когда Саске тряс его за плечо, смотрел на сей процесс такими ошалелыми глазами, словно в данный момент наблюдал явление Христа народу. На отклики Учихи он не реагировал никак, и синие глаза его были словно дымкой подернуты: должно быть, ко всему прочему, он надышался дымом марихуаны (потому как на тот момент в комнате не было открыто ни одной форточки). Усмехаясь его забавному сонному виду, Саске склонился над горе-наркоманом и произнес, уверенный, что до Наруто не долетят его слова:
- Вот ты и стал взрослым, малыш…
«Малыш» поглядел на него пустым взглядом, облизал губы и устало закрыл глаза.

- Ни хера себе его проперло! – Комментировал ситуацию Суйгетсу, пока они вдвоем пытались дотащить Узумаки до входной двери. – Слушай, не может быть, чтобы с одной затяжки человек так глючил.
- Говорю тебе, так и было… - Кряхтел в ответ Саске, умышленно не упоминая тот факт, что комната Какаши была в стадии средней задымленности на тот момент, когда они с художником сидели в ней, что, безусловно, сыграло ключевую роль в приведении Узумаки Наруто в нынешнее его состояние.
Суйгетсу он позвонил сразу же, как только стало ясно, что очнуться по доброй воле Наруто до возвращения Хатаке не сможет. Саске не особо хотелось посвящать тренера в таинство их с Карин планов, а значит, единственным выходом было выдворить пребывающего в спячке Узумаки из квартиры Какаши и уже потом, где-нибудь на задворках, привести его в чувство. Идея пришла сама собой, тут же была одобрена явившимся (неожиданно скоро) Суйгетсу, и вполне себе спокойно и безболезненно могла бы быть претворена в жизнь, если бы в замочной скважине входной двери не послышался характерный (для появления очередных проблем в жизни Саске) звук, и на пороге ее не появился Хатаке Какаши.
- Это… - Начал он, очевидно собираясь выяснить, что здесь происходит, но заканчивать вопрос в виду его очевидности не стал и вопросительно уставился на застывшую с непосильной ношей парочку.
- О… Какаши! – С напускным облегчением воскликнул Суйгетсу. – Может, поможете?

Было уже около семи часов, когда, усадив в спешке Узумаки где-то на кухне, парни разобрались (в самом невинном смысле этого слова) с явившимся раньше положенного Хатаке. Приняв весть о том, что его квартира является пристанищем молодых наркоманов, с неожиданной легкостью и даже каким-то безразличием, Какаши поинтересовался, что незнакомец курил, сколько и «за каким чертом»; услышав ответы на все вопросы, кроме последнего, тренер предложил привести гостя в чувство посредством бесконечного пребывания рядом с ним Суйгетсу. Не уловив никакого подвоха в этом на редкость глупом предложении, Суйгетсу быстро смирился со своей участью и направился в коридор, на ходу бросив:
- Нормуль. Мне даже как-то понравилось с ним возиться.
- Да тебе только дай повод во что-нибудь вляпаться, как ты сразу же начинаешь получать от этого удовольствие!- Недовольно буркнул вслед ему Саске, отлично понимая, для чего Хатаке избавился от его приятеля.
Приятель, по-видимому, на самом деле так же это осознавал, потому как, оборачиваясь на последнее замечание Учихи, ни ответил вопреки своей известной привычке ничего, а только улыбнулся (в предвкушении скорых разборок между учителем и учеником).
Через мгновение они остались одни.
Потратив некоторое время на гнетущее молчание, Какаши прямо спросил:
- Этот парень – Узумаки Наруто?
Саске нехотя кивнул.
- Это ты так с ним… братаешься? – Продолжал расспросы тренер, несмотря на несерьезность слов, произнося их с какой-то грустью.
Учиха не ответил и, спустя некоторое время, спросил сам:
- А как вы догадались, что это - художник… Наруто?
- Художник? Это ты так его называешь?
- Я… - Растерялся Саске.
Да, так он его и называл; и сейчас, в разговоре с Хатаке, это невзначай стало ясно, ясно им обоим – сколько раз он вспоминал Узумаки, как часто думал о нем; но даже тогда, называя его работы «сырыми» и «неумелыми», он звал его самого «художником». Всегда так, словно у мальчишки и не было имени.
- Ну да. Разве же он не художник? Художник. Верно?
Какаши задумчиво кивнул.
- Так как вы поняли, что это он?
- Молча. – Неопределенно бросил наставник, для чего-то махнув в воздухе рукой. – Ты лучше объясни мне, что делать собрался.
- И что же я собрался делать? – С раздражением повышая голос, словно тренер попросту утомил его своей мнительностью, спросил Саске. Было понятно, что обдурить Хатаке не получится, и, рано или поздно, тот все узнает (остается только надеяться, что это случится уже после конкурса). Но смог бы он остановить Саске? И как бы он это сделал? Скорее всего, даже не попытался бы: он знал Учиху еще ребенком, он был ближе ему, чем того требовали обязательства тренера или приятеля отца – он сам хотел стать ближе, и не заметил даже, как, пытаясь проникнуть в сердце маленького Саске, пустил его в сердце свое. Кто был из них нужнее другому?
- Не шуми. Ответь на вопрос.
Он бы никогда не стал препятствовать Саске, если бы знал, что, пускай и ненароком, но причинит ему вред.
- Ну… допустим, я нанял Наруто киллера.
А в этот раз остановить Учиху, не навредив ему в той или иной мере, было невозможно...
- Понятно. – Неожиданно холодно бросил Хатаке. – Ты не ответишь. Хорошо. Если мне станет смертельно скучно – настолько, что я захочу узнать, что за план ты составил, чтобы навредить человеку, творчеством которого восхищаешься, я узнаю и сам… - И он не торопясь направился к выходу.
Саске попытался беззаботно рассмеяться на последние его слова, но смех вышел каким-то нервным и ненастоящим.
- Восхищаюсь? – Громко крикнул он вслед уходящему тренеру и, поскольку тот никак не отреагировал на его реплику, повторил, уже не скрывая негодования. – Восхищаюсь вот этим?!
На этот раз Какаши почтил его своим спокойным (как, впрочем, и всегда) ответом:
- Ну ты вспомни, скольких еще людей не называл по имени, потому что они были для тебя «художниками». И реши сам.


* * *

Быстро пролетели оставшиеся до конкурса дни. Лишенные часов, что должен был провести Учиха с Наруто, они казались Саске такими же пустыми, какими виделись ему теперь все его картины. Серые деньки: серые даже тогда, когда светило солнце. Саске намеренно избегал встреч с художником: боялся, что, увидев еще раз его глаза, не сможет сделать то, что обещал самому себе. Не так стыдно обмануть мудреца, как дурака. Для Саске тяжело было бы видеть этого мальчишку – такого доверчивого, и проводить с ним долгие часы, понимая, что - еще пара дней - и он задушит эту веру собственными руками. В том, что Какаши не будет вмешиваться, он уже не сомневался; из-за того, что предстояло ему сделать, он не мучился бессонницами и бесконечными угрызениями совести. В какой-то мере ему даже удавалось убедить себя в том, что задуманное вполне справедливо. И только образ художника покоя не давал. Потому, быть может, переступая порог гостиничного номера в пятницу, в день, предшествующий конкурсу, он одновременно чувствовал облегчение от того, что сейчас увидит Наруто, а значит, покинет его эта странная тоска по художнику, и волнение – потому что единственным, что привело его сюда, было предательство, которое через несколько часов должно было стать явью.
Наруто с ногами сидел на кровати; как всегда, когда к нему приходил Саске, он был один: Учиха и забыл бы уже, наверное, так называемого сопровождающего своего давнего знакомого, если бы тот не был некогда его школьными учителем. Когда Саске вошел, Узумаки слушал музыку – и так громко звучала песня в его наушниках, что гость тут же узнал в ней «Дурака и солнце» «Алисы». Быть может, от этой горько-сладкой музыки или молчания художника и поблекла уверенность Саске; подходя к неаккуратно заправленной постели и пытаясь отогнать от души с новой силой охватившее его волнение, он сказал – по возможности мягче, дружелюбнее:
- Мне тоже нравятся русские мотивы у Кинчева. – И высунул один наушник: Наруто искоса глянул на его руку, но ничего не произнес.
- Ну ты что? – Не зная, как еще отреагировать на такую непривычную отчужденность, пробормотал Учиха. Похоже, небезосновательной была преследующая его всю дорогу к гостинице тревога. – Ты это из-за того, что я не приходил к тебе последние дни? – Он виновато улыбнулся, пытаясь заглянуть в глаза художнику. – Прости, я никак не мог. Правда. Я хотел, чтобы ты закончил эту картину.
- Я и закончил. – Неожиданно перебил Наруто, все так же глядя куда-то через Саске.
- Закончил? – Тот неосознанно окинул комнату быстрым взглядом. – Где же она? Ты не покажешь мне ее?
- А ты так хочешь увидеть? – Продолжал отстраненно Узумаки, будто в полусне находясь и не понимая реальности.
- Ну конечно хочу! – Возмутился Учиха, чувствуя, как от пустоты голоса художника и его отсутствующего взгляда еще сильнее сковывает душу беспокойство. Пытаясь заглушить его хотя бы напускным раздражением, он отвернулся от Наруто с видом человека, порядком утомленного недалекостью собеседника. Узумаки выключил плеер, но с кровати подниматься не стал, только бросил безразлично, разглаживая белые складки гостиничного одеяла.
- Потом посмотришь. Нам сейчас вроде к твоим друзьям надо…
Он сказал это так просто, словно они говорили о чем-то совсем незначительном, а Саске стоял, так и не повернувшись к нему, и в мыслях его в мгновение мелькнула вся прошедшая неделя: и разговор с Какаши, и встреча с Карин, и последние минуты, когда он там, еще в квартире тренера, видел Наруто. «Он остался тогда с Хатаке» – это и был ответ на все возникшие в голове Учихи вопросы. Какого черта нужно было непременно его там оставлять?
Уже осознав все свои просчеты, осмыслив, что их глупой идее пришел конец, Саске зачем-то переспросил непонимающе:
- Что?
- Ну… - Художник, несмотря на какую-то тяжесть в голосе, говорил спокойно. – Мы же сегодня должны были пойти к каким-то твоим знакомым, чтобы я завтра тебе… не мешался. – На последнем слове его голос дрогнул, и он, должно быть, устав сдерживаться, уронил голову на покоящиеся на коленях руки, провел ладонью по лбу, с излишней силой сдавил виски – он был похож сейчас на обманутого героя-любовника из испанских мелодрам. Мысль о том, что эта его поза, сложившаяся ситуация и даже их отношения – очередной штамп в огромной книге под названием «Жизнь», мелькнула у Саске в голове. Уцепившись за нее, он повторил несколько раз себе «не раскисай»; ситуация, каких были сотни, предательства, каких будут тысячи; и эту еле сдерживаемую горечь в чужом голосе он услышит не раз. Стоит ли из-за такого пустяка так переживать? Стоит ли этот миг его жизни такой давящей тяжести в груди?
- Так ты знаешь? – Его голос прозвучал на удивление спокойно; даже холодно и сухо. Удивительно: так много боли внутри, и так мало снаружи. И у него, и у художника. Все же прятать чувства не так трудно, как думают многие.
- Знаю. – Просто ответил Наруто. – Ты целый план, похоже, составил. Столько людей в него включил, столько сил на него потратил (и денег, наверное, немало? Наркотики вроде в наше время не гроши стоят). А… зачем, не понимаю? – И он, наконец, посмотрел на Саске. И улыбнулся. – Если ты не хотел, чтобы я участвовал в конкурсе, мог бы просто попросить.
Он затих ненадолго, с этой непонимающей улыбкой все так же вглядываясь в лицо Учихи. Его утверждение прозвучало как непоколебимая истина – так уверенно произнес он последние свои слова. И так просто, словно не ради победы приехал сюда, словно ни в грош не ставил всех этих напыщенных строгих администраторов и стариков из жюри. Саске тоже молчал, растерявшийся от внезапного разоблачения; и Наруто продолжил:
- Попроси сейчас, еще не поздно. Мне не трудно сделать это, правда: я все равно, даже если приду туда завтра, не нарисую ничего. Я это знаю. Все, что смогу намалевать им на холсте, это… будет даже хуже чем штамп. – Он сглотнул, намеренно прерываясь на этом месте, и Саске почувствовал, как гулко стучит его сердце: штамп – это ведь его характеристика. Его и таких же как он идиотов, считающих, что обидные слова, оформленные в псевдо-уважительном культурном виде – и есть критика. – Это, знаешь, будет такой штамп, который если и привлечет чье внимание, то только ошибками... А зачем мне это надо?
Он говорил еще что-то, иногда улыбаясь, и улыбка эта была такая же, как при первой их встрече в Москве – робкая и чуть-чуть виноватая: словно Наруто оправдывался перед Саске, словно корил только себя, ругал за то, что не понял сразу желания Учихи и был так ослеплен своим счастьем, что не смог вовремя уйти с дороги.
- Что ты вообще несешь? – Глухо прошептал Саске. – Уйдешь, если я попрошу… не сможешь нарисовать что-то ценное… Что за чушь? Раньше рисовал, нарисуешь снова. Если это правда, - он болезненно нахмурил брови, словно припоминая что-то неприятное, - и талант или существует или нет, то ты пойдешь завтра на этот чертов конкурс и получишь там… свое первое место. – Саске невесело усмехнулся, отводя глаза в сторону, будто бы что-то прятал в своем взгляде от Узумаки. Он не поднял глаз и тогда, когда Наруто снова заговорил; задумчиво прикусывая нижнюю губу, вслушивался в каждое слово, произносимое с нежной грустью.
- Я никогда не смогу рисовать так, как прежде. Потому что во мне теперь только… пустота. Пустой человек не может творить. Он может копировать на холст то, что видит, может описывать события из жизни чистым, художественно-правильным языком, он может без ошибок играть самые сложные сонеты. Но он не может творить. В свои работы мы всегда вкладываем частичку своей души. И если душа прекрасна, то прекрасно все то, чего она касается. А прекрасной душу может сделать только счастье. Я был счастлив, потому что есть ты… понимаешь? А как я могу быть счастлив теперь, когда знаю, что все, сделанное мною ради твоего признания, привело, в конце концов, к твоей ненависти?
Он замолчал.
«Какая глупая речь, - блуждая потерянным взглядом по скучному однотонному ковру, говорил себе Саске, - какая глупая попытка укорить меня, вызвать прилив стыда… или на что он там рассчитывает? Это женщины любят ушами. Это для них важны красивые складные и пустые слова. А для меня важны только поступки. Лишь они и имеют значение». - Он повторял себе это, торопливо, раз за разом, стараясь унять предательскую дрожь в руках и не слушать своего сердца. Он повторял это, одновременно с тем понимая, что Наруто не придет завтра. Во что это выльется для него? Какой шанс будет утерян? Он, должно быть, понимал это, но все равно… он бы не пришел.
«Какая глупость…» - Повторил еще раз про себя Саске, уже точно и не понимая, о чем он: о словах художника или собственной зависти, вылившейся в такую боль; и, опускаясь рядом с Наруто, легко тронул его за плечо. Тот даже не шелохнулся, словно и не заметив, и Саске, осмелев, обнял его, прижимаясь щекой к лохматому светловолосому затылку.
- Уйди. – Неожиданно твердо потребовал Наруто, отстраняя руки Саске, гладящие его плечи. – Я серьезно.
- Я тоже… - Хрипло пробормотал Саске, как можно нежнее проводя кончиком пальца по смуглой шее художника. – Ты должен придти завтра. Я не хочу, чтобы ты не приходил.
Наруто поднялся с постели, бросив:
- Я тебе ничего не должен.
И Саске замолчал, обескураженный этой скорой переменой в художнике. После теплых и искренних его слов разве не должно было все разом кончиться? Разве не могла привязанность Узумаки помочь ему простить? Это иронично и горько, что, изменив Саске за эти скромные несколько минут их разговора, Наруто не хотел принять его раскаяния. «Больше никаких глупых афер, никаких игр и никакой лжи. Только не исчезай из моей жизни, художник…»
- Тебе не пора? – Очень спокойно, так, что на секунду какой-то необъяснимый страх сковал Саске, спросил Наруто.
- Я никуда не пойду. – Твердо ответил тот.

Он все равно ушел... Не прошло и пяти минут, как хлопнула дверь гостиничного номера, служа занавесом этой маленькой драмы, затронувшей жизни двоих людей. Только идиот будет навязываться тому, кто не хочет его видеть. Так, во всяком случае, говорил себе Саске, покидая московскую гостиницу и неосознанно сдаваясь в этой борьбе, устроенной им же самим. Следующим утром состоялся конкурс. Как и обещал, Наруто не пришел на него. Не дождавшись конца и объявления победителей, Саске ушел с явным намерением отправиться в гостиницу и сказать Узумаки все, что не сказал вчера. Но он прибыл в нее лишь спустя полтора часа, потому что не осмелился раньше и бесполезно бродил по Арбату, вспоминая, как гулял по нему вместе с художником. В гостиничном номере было пусто. На вокзале он тоже не нашел Наруто. Все кончилось очень быстро, так и не успев начаться. В их собственном романе не было ни завязки, ни кульминации: вполне естественно, что в нем не оказалось и конца. Его теперь и не могло быть. Вчера для Саске что-то особенное раскрылось в словах художника, и это что-то не давало покоя. Ужасное чувство: тоска, перемешанная с горькой грустью и безысходностью; желание снова увидеть его и осознание того, что это никогда не случится – оно обещало остаться с Саске надолго. А, может, и навсегда. Какое страшное слово… «навсегда».
На следующее утро он нашел тверской адрес Наруто, и в тот же день написал ему короткое письмо, а потом еще с неделю сомневался, прежде чем отправить. Прошел месяц. Два. Он писал ему каждую неделю, сам не зная зачем. Письма, на которые никогда не приходили ответы. Письма, слова которых и не требовали ответ.

«Я теперь знаю, что такое настоящая любовь. Это неразделенная зависимость, слепая вера. Это когда ясно понимаешь, что забыть было бы лучше. И когда больше всего не хочешь забывать. Это когда не можешь остановиться, даже если видишь, что больше не нужен. Это нельзя назвать счастьем. И это со мною.
Береги себя. Пожалуйста.

Саске»