Глава вторая.
Воззрение на заложных покойников у финнов и у других соседей русского народа

Выделение заложных покойников в особый и отличный разряд, объединение — полное или условное — таких покойников с представителями нечистой силы,— эти воззрения русского народа, впервые выясненные нами с большою подробностью, имеют весьма важное значение и с точки зрения сравнительной мифологии. Они проливают свет на происхождение некоторых низших представителей нечистой силы.

Такие представления о заложных покойниках принадлежат отнюдь не одному только русскому народу. Они встречаются у многих и разных народов земного шара и могут быть названы в известной степени общечеловеческими. Но так как и в сравнительной мифологии соответствующие воззрения разных народов не обращали до сих пор на себя должного внимания исследователей и даже, сколько нам известно, до сих пор не сгруппированы, то мы уместным считаем собрать здесь относящиеся к указанному вопросу данные из обрядов и поверий соседних с русскими народов. У некоторых финских и турецких народностей поверья о заложных покойниках сохранились даже с большею прозрачностью и ясностью, нежели соответствующие воззрения русского народа. Собирая в одно место эти данные из мифологии соседних с русскими народов, мы тем самым способствуем уяснению изложенных выше обрядов и поверий русского народа и вместе с тем вводим вопрос о заложных покойниках в круг вопросов сравнительной этнографии.

§ 13. Из числа финских народов пермяки и вотяки одинаково верят, что умершие неестественною смертью обращаются тотчас после своей смерти в особых духов, которые обладают способностью и склонностью вредить живым, особенно же проходящим мимо места их насильственной смерти, насылая разные внезапные болезни. В случае такого заболевания — а иногда и в предупреждение его — вотяк приносит этим духам особую жертву, отличающуюся от всех прочих жертвенных приношений пренебрежительным отношением к задабриваемому жертвою духу.

Пермяки, вместе и одинаково со всеми финскими народами, верят, что все умершие, забытые своими потомками, способны карать этих последних, насылая на них болезни, а также падеж на скотину. Но среди умерших имеются такие, «в деятельности которых зло составляет преобладающую черту. Это духи убитых, самоубийц и утопленных матерями младенцев. Дух самоубийцы или убитого остается на месте, где совершено убийство. Проезжая мимо таких мест, слышат свист и стоны. Духи таких усопших гоняются за людьми. Духи утопленных в воде младенцев обращаются во враждебных человеку духов ичетиков (в буквальном переводе — "маленькие"). Ичетики — это маленькие существа с длинными волосами. Живут они большею частью в глубоких реках. В представлениях современных пермяков ичетики сливаются с водяными».

Все сказанное здесь одинаково относится и к вотяцким кутысям (в буквальном переводе — «кто хватает, ловит, держит»), истинная природа которых, сильно затемненная или даже совсем забытая вотяками, выяснена тем же И.Н. Смирновым. Последний пишет: «Вотяцкие ку-тыси — духи умерших не своей смертью, не получающие обычного пропитания: духи утопленников, убитых, подкидышей, духи погубленных незаконнорожденных младенцев и т. д. Озлобленные, голодные, они напускают на тех, кто имел несчастие с ними столкнуться, болезни и вынуждают дать жертву, которой никто не приносит им добровольно, точь-в-точь, как черемисские "вадыши"». В народном сознании эти духи — превращения из духов умерших в духов стихийных.

«Кутысь — в буквальном переводе — "хвататель, ловец". Наружность бога и другие его личные свойства неопределенны; живет чаще всего на ключах и при истоках рек и ручейков, но иногда и просто в оврагах, в которых летом воды не бывает. Людей и скот, на которых он прогневался, он наказывает, во 1-х, сильным ужасом, причина которого необъяснима, а во 2-х, разными наружными болезнями, преимущественно коростой, рожей. Кроме беспричинного страха, Кутысь наводит иногда страх дикими голосами или являясь в страшных видах. Вообще в тех местах, где есть Кутысь, непременно чудится, млится. На 13-й версте от губернии Глазова по Пермскому тракту, близ дер. Омутницы, с задворков этой деревни, на огородах есть ключ, на котором до сих пор живет Кутысь. В вершине оврага, по которому побежал ручеек из этого ключа, место болотистое и покрыто не очень высокою зарослью. Здесь Кутысь стережет какое-то клад, и в жаркие летние дни люди, а чаще лошади, подходя близко к вершине ключа, бывают пойманы, т. е. претерпевают известное болезненное впечатление, а именно: как человеку, так и лошади становится трудно дышать, силы быстро падают, живот втягивается внутрь, начинается лихорадочная дрожь и затем является общее недомогание всего тела, которое продолжается несколько дней и может привести животное или человека к смерти, если не принести на ключе умилостивительной жертвы Кутысю. Лет 15 или 20 тому назад, в летнюю пору, рабочие строили на тракте мост чрез этот ручеек (называется Язинец) и остались в первую ночь ночевать на месте работы. Вдруг около полуночи они услышали дикий рев, моментально их пробудивший, и увидели в вершине ручья какое-то громадное существо, не то человека, не то зверя, двигавшегося к ним. Они так испугались, что, оставив на месте свои мешки и одежду, прибежали в деревню. Этому именно Кутысю приносят в жертву небольшие хлебы или пироги с яйцами, а иногда медную мелкую монетку; тогда как в других местах приносятся в жертву Кутысю сырая ячная крупа, завязанная в тряпочку, яйца, блины, иногда живая курица со связанными ногами».

У мултанских вотяков Малмыжского уезда отмечено еще следующее предание. В ночь на Великий четверг у них некогда была битва с черемисами; в этой битве погибло много черемис. Души убитых приходят ежегодно в эту ночь к жилищам вотяков с целью отметить своим врагам и всячески повредить им. Вотяки спасаются от этих злобных загробных гостей тем, что украшают свои жилища ветвями колючего можжевельника и окуриваются дымом того же растения. Если снять с белой лошади хомут и смотреть в эту ночь через него, то увидишь, как души умерших черемис со страхом отбегают от вотяцких жилищ. Обычай украшать свои жилища в Великий четверг можжевельником, как оберегом от нечистой силы, существует у многих народов (у пермяков, зырян, бесермян и др.) и, конечно, не объясняется преданием о битве с черемисами; но мултанское толкование его очень любопытно в том отношении, что показывает нам, какой именно нечистой силы боятся в этот день вотяки.

«Покойник, если не будет отпет, то в земле не гниет, и дух его блуждает по земле, не находя покоя. По временам дух его входит в тело и горюет там».

§ 14. У соседних и родственных с вотяками бесермян представление о кутысях (бесермянское кутэсь) сохранилось в лучшем виде. Мне многие бесермяне прямо говорили, что кутэси — это те, кто умер неестественною смертью или же у кого нет родных, так что некому поминать. Такой кутэсь «хватает» проходящего мимо: за какую часть тела хватит, на той внезапно появится опух, чирей и т. п. Бесермяне уже по опыту знают, где живут или хватают кутэси, и опасаются ходить в том месте, пить тут воду (если, как это часто случается, тут есть вода) и т. д. Кутэсям приписывают только внезапно появляющиеся боли; другие же болезни приписывают иным представителям нечистой силы, а также и своим предкам; например, болезнь грудей у кормящей ребенка женщины приписывается всегда покойным предкам. Заболевший от кутэся приносит этому последнему жертву, т. н. куяськон.

Жертвою служит яйцо, немного завернутой в тряпку крупы, лоскут ткани, кукла и т. п; перед тем как нести куяськон, жертвенною вещью прикасаются к больному месту. Жертву приносят с предосторожностью: боятся близко подойти к кутэсю, как бы он не «схватил» еще сильнее; поэтому-то жертву бросают (куяськон и означает собственно «бросание»), стараясь поскорее удрать. Кроме того, идущий с куяськоном не должен ни с кем говорить, и если его кто-нибудь спросит о чем-либо на дороге, так он ничего и не отвечает. Бросающий жертву говорит: «Кто-то поймал (кутэм), ему бросаем это (называет жертвенную вещь): пусть ест-пьет, пусть отпустит (лезёс)», или: «Вот поймал, не знаю кто; не знаю — с именем или без имени, полюбил и поймал; пусть он ест эту пищу, пусть даст хорошо уснуть». (В редких случаях будто бы жертва заменяется испражненьем больного на том месте, где его «поймала» болезнь, причем больной произносит: «вот я тебе бросаю».)

При детских болезнях бесермяне Малой Юнды бросают куяськон (большею частью тряпочку) около моста через речку Юнду и в формуле обращаются к «безымянным младенцам». Сообщавший мне об этом бесермянин г-н Урасинов сделал весьма правдоподобное предположение, что на этом месте некогда хоронили младенцев-выкидышей.

Имена и история некоторых бесермянских кутэсей еще известны (их, правда, и называют всегда по именам, а не кутэсями). В Юнде при опухах бросают яйца или крупу на мельничную плотину, говоря: «Вот, Орина, это тебе бросаем; ешь-пей, вперед не хватай». На этом месте упала некогда с рябины мельничиха Орина и зашиблась до смерти. При некоторых болезнях бросают куяськон «Пуконам» и «Аи-панам»; по смутному преданью, это были семьи неизвестной народности, жившие тут до прихода бесермян и потом прогнанные (вероятно, убитые) новыми насельниками.

§ 15. Черемисское воззрение на заложных покойников выяснено С. К. Кузнецовым. «Существует известное соотношение между характером черемисина при жизни и его требовательностью по смерти: кроткий черемисин довольствуется по смерти обычными поминками, а неуживчивый, коштан, тем более колдун локтызё, требует учащенных приношений. Подобный колдун, или какое-нибудь конокрад, отправившийся на тот свет под смертельными ударами мстительных единоплеменников, или, наконец, просто беглый, подвергшийся такой же участи, по смерти могут долго мучить черемис и даже со временем попасть в разряд мелких злых духов-кереметей, всячески вредящих черемисину. Число подобных духов постоянно увеличивается, потому что к ним часто присоединяются умершие вообще насильственною смертью. Тоскующие по земле души (умерших — Д. 3.) получают от Кияма-та короткий отпуск — "от вечерних до утренних сумерек", и свободно расхаживают в это время по земле, навещая родных, а иногда давая понять последним, что не мешало бы им угостить своих умерших родственников да поставить им свечку.

Души безродные, поколение которых, роди или насыл, угасло, также пользуются отпуском, но им уже некого посещать на земле, и они бесцельно странствуют по белу свету, ища случайного поминального угощения... На время от Страстной недели до Троицы (точнее: до Семика) все души пользуются особой льготой прогуливаться на земле под покровом темноты... Но особенную свободу разгуливать по земле в течение этого времени почему-то получают вообще вредные при жизни люди — колдуны и разные плуты, коштан, которые всячески обижают живых: топчут посеянный хлеб, производят семейные ссоры, воруют скот и проч. Потому-то черемисы в это время особенно усердно поминают при всякой еде не только своих родных, но и чужих, безродных покойников, откладывая для них по куску блина и отливая по нескольку капель пива».

Изложенные здесь черемисские воззрения на заложных вполне аналогичны с русскими поверьями. Мы не предрешаем вопроса о взаимоотношении финского и турецкого культа заложных покойников к соответствующему русскому культу; вопроса этого мы и не ставим в своей настоящей статье. Но, конечно, никто и никогда не станет сомневаться в том, что черемисское название седьмого четверга по Пасхе сёмык взято от русских. Праздник этот — поминальный как у черемис, так и русских. Если же говорить хотя бы о частичном заимствовании данного праздника от русских, тогда не будет смелым сделать следующий вывод: в полную параллель русалкам заложные покойники-мужчины получают особенную возможность вредить людям около Семика. В русской мифологии это обстоятельство уже забылось, но черемисы его помнят.

«В числе духов, производящих болезни, видное место занимают лихорадки. Они (по воззрениям черемис) постоянно пополняются умершими старыми девками. Умершие насильственною смертью и убийцы составляют следующий разряд духов — арыптышей. Господин Земляницкий, говоря об арыптышах, приводит рассказ о происхождении одного из них, "жившего" около моста через реку Илеть. "Очень давно на этом мосту, говорил ему черемисин, один разбойник зарезал человека, и с тех пор, хотя разбойник этот уже умер, он продолжает вредить людям на этом месте"» (со ссылкой на «Казанские епархиальные ведомости», 1881).

Едва ли можно сомневаться, что тут маленькое недоразумение Земляницкого: связь разбойника с мостом случайная и мимолетная, для убитого же, напротив, мост оказался могилой; «живет» около моста и вредит людям, конечно, не убийца, а убитый.

§ 16. Мордовское поверье о том, что самоубийца доживает за гробом «век своей жизни» и в свое время внове умрет «своей, естественной смертью», мы уже привели выше. Еще у мордвы отмечено такое поверье о проклятых людях; которые у русских также считаются заложными: «Если проклянут человека, одежду человека, обувь человека, корову или лошадь, это (проклятое) пропадет, а совсем не погибнет. Настанет полночь, проклятой человек или другое что появится над землей — в виде человека, утки, свиньи, лошади, вязанки травы, связки лыка или иным образом. Ходит по земле и пугает людей».

Стенька Разин «не помер, он живет в лесу. Он живет в таком месте, куда и близко никто не может подойти, а сам он жив. Его проклял Бог, земля его не принимает, а Бог не принимает его души. Он и лежит на боку на каменистой земле. Когда сядет солнце, соберутся к нему из леса и змеи и лягушки, и ящерицы и всякие гады и начнут его высасывать; с восходом солнца оставят только душу и кости, а с сердца один змей и не сходит, сосет день и ночь. Вот, ночью так высосут, а днем опять вырастет на нем тело; как настанет вечер, опять то же; и говорят, что он будет так жить до скончания света».

«Я была еще девочкой, мы ходили жать в Каналейку (урочище). А в Каналейке много озер, а в те озера бросали опойцев. Пришла ночь, мы легли спать. Только лишь начнем мы засыпать, опойцы бегут, схватят из-под нас войлок и убегут. Мы остаемся на голой земле; встаем, посылаем мужиков искать войлок. Идут мужики, найдут войлок где-нибудь на берегу озера, принесут его. Только лишь мы опять ляжем, опять опойцы вытащат из-под нас войлок. Ох уж! много мучений причинили нам опойцы!»

«Контингент вирь-ав или лесовых баб (к числу их относятся также и 30 сестер-лихорадок) постоянно пополняется проклятыми детьми и самоубийцами», т. е. заложные становятся также и в ряды представителей нечистой силы.

§ 17. Переходим к народам турецкого племени. Казанские татары называют заложных покойников словом уряк (от глагола урмяк «дуть»). «Так называется баснословное существо, являющееся татарину где-нибудь в лесу или на дороге над умершим насильственною смертью. Его видит прохожий татарин, по поверью, в образе человека или копны, переваливающейся или идущей вперед. Также рассказывают татары, что уряк может преобразиться в облако. Если бы прохожий татарин и не увидал сразу на пути мертвое тело, то раздирающий клик уряка непременно обратил бы его внимание на это тело. Если при этом человек захотел бы на видимого издали и кричащего уряка посмотреть вблизи, то уряк сделался бы невидимым. Из страха увидать непонятное и таинственное существо и слышать его раздирающий душу голос татарин всячески остерегается наткнуться ночью на пути на мертвое тело и не пойдет вечером на то место, где лежит мертвое тело. Когда татарин слишком чего-нибудь испугается, он говорит: "урягы'м купты"', т. е. мой уряк поднялся».

По словам Коблова, уряк является только в виде человека; живет он на местах, обагренных человеческою кровью.

Уряк отнимает иногда у человека сознание, сбивает его с пути, любит иногда подсесть в сани или телегу и покататься, причем лошади от этого бывает очень тяжело, но крупного вреда человеку уряк причинить не можег.

У якутов заложные покойники известны под именем ерь. Обыкновенная продолжительность жизни человека считается у якутов в 70 лет, а все умершие ранее этого срока считаются умершими случайно; «души (кут) этих последних ранее надлежащего срока похищаются каким-нибудь злым духом, который воплощается в них и после смерти их блуждает по земле, называясь его — умершего — именем. Это называется ерь (воплощение злого духа), и они оказывают покровительство какое-нибудь местности, любимой умершим». Ери шумят и поют, как люди. Ерь причиняет людям такие же болезни, от которых умерло данное лицо, воплощение еря. Ерей не любят и не уважают, но некоторых из них сильно страшатся; их изгоняют из юрты шаманы. В душу младенцев ерь не воплощается.

Несколько иначе излагает якутское воззрение на за-ложных покойников В. Ф. Трощанский. У него читаем: «Души некоторых покойников, не желая удаляться от своих прежних жилищ, блуждают около них. Общее название таких душ. Уопыями становятся только взрослые и молодые: не могут ими быть ни дети, ни старики. В недавнее время получил известность в качестве упыря зарезавшийся несколько лет тому назад голова Ботурусского улуса Егор Николаев». Вообще же «появление упырей — довольно заурядное явление, так как каждый, умерший более или менее молодым и в расцвете сил, может стать им при известных условиях. Уор наносит вред своим родственникам и друзьям, а от врагов убегает, если встретится с ними». При всем том «упырь всегда вселяет страх, и на далеком расстоянии от своего жилища зовется абасы (злой дух). Но не все упыри одинаково страшны: немые, глухие, слепые и низшие работники, т. е. те, которые и при жизни были безобидными, и в качестве упырей наименее способны вредить...» Таким образом, подводит В. Трощанский итоги своим рассуждениям, из коих мы приводим лишь немногое, нужно думать, что в убей, вообще говоря, обращались все умершие до предельного возраста; «некоторые из них, по прошествии известного времени, переставали насылать болезни и смерть».

Якутский еръ вполне соответствует русскому заложному, несколько напоминая малорусского упыря.

У кизыльцев Минусинского уезда несколько похожи на финских кутысей тюси — злые люди, напускающие на людей разного рода болезни; им молятся для излечения от болезней и ради предупреждения болезни, а также приносят нечто вроде жертв. К сожалению, о происхождении тюсей мы ничего не знаем.

В тексте Клеменца: «тюсь или тэсь — внешний знак какого-либо божества, по большей части злого шайтана, которого надо умилостивить жертвами».

По верованиям чуваш Ядринского уезда, «хыдым есть душа человека, умершего без роду-племени, не имевшего при жизни ни кола ни двора, которого по смерти поминать некому, а также засватавшего невесту, но не успевшего жениться. Невеста его впоследствии делается также хыды-мом. Дух-хыдым производит падежи скота. Когда падеж скота начнется, в честь хыдыма совершаются различные жертвоприношения». Некоторые признают слово «хыдым» собственным именем человека.

У чуваш того же уезд существует поверье: «Если деви-( ца, во время девства, родила и скрыла (т. е. извела) младенца, то душа этого младенца делается детскою болезнью пишем. Болезнь ниш (собачья старость или детское худосочие) маленьких ребят делает хилыми». «Души детей, умерших прежде, чем они успели насосаться материнской груди, по верованию чуваш в дер. Масловой, превращаются в ар-съори ("полумужчина", леший)». Наконец, древнее чувашское воззрение на заложных покойников ярко сказалось в своеобразном обычае чувашской мести через самоповешение на воротах или на дворе обидчика.

По верованиям гагаузов, хобуры (т. е. упыри) могут теперь появляться только из людей убитых и умерших не своею смертью, а потому не получивших правильного погребения. Хобур ест человечье мясо, высасывает кровь у овец; ему же приписывают появление в данной местности холеры.

§ 18. Переходим к народам монгольского племени. Об интересующем нас культе у бурят разные наблюдатели говорят довольно различно. С. И. Подгорбунский пишет о бурятской мифологии: «Самая низшая ступень бохолдоев, известная под именем ухэр-эзы, образуется из душ умерших преждевременно и насильственною смертью женщин; но существа эти живут на земле не долго, а именно столько, сколько умерший преждевременно субъект прожил бы на земле при более благоприятных условиях. Но куда они исчезают после этого, сказать не умею». Что же касается вообще бохолдоев, то «мнения о них у бурят весьма различны: одни представляют их чем-то вроде чертей; другие же смотрят на них, как на души умерших шаманов» — незнаменитых (знаменитые идут на небо и делаются заянами).

Напомним, что шаманы, по воззрению большей части шаманистов, умирают необычною смертью.

П. Н. Агапитов и М. Н. Хангалов сообщают об иркутских бурятах, что у них «дахулами называются души умерших людей: бедных мужчин, девиц и молодых замужних женщин». Дахул есть в каждом улусе. Они вредят детям, причиняя им нездоровье и иногда смерть. Взрослые буряты дахулов не боятся и не уважают, а в случае болезни детей прибегают к шаману и делают дахулам кирик.

Функции дахулов, таким образом, весьма близки к функциям финских кутысей, а отношение к ним бурят прямо тожественно с отношением финнов к кутысям. Что же касается происхождения дахулов, то и оно весьма близко к финским кутысям и к русским заложным покойникам: девицы и молодые женщины умирают только преждевременно, т. е.— по якутскому и бурятскому пониманию — неестественною смертью.

Наконец, Цыб. Жамцарано относит бурятских залож-ных покойников к онгонам. Он пишет о бурятских онгонах: «Духи низшего разряда, т. е. духи умерших преждевременно, повесившихся, сумасшедших и т. п., являются мелочными, придирчивыми, бессильными, но вредными. Они могут облюбовать какую-нибудь семью и причинять вред, посылать болезни, сеять раздор, поедать детей и т. п».

Так гласит общее замечание г-на Жамцарано. Из приведенных им в той же статье конкретных фактов о бурятских онгонах отметим следующие: онгон хошонгод, по одному преданию, утонувшие в Байкале охотники Чингисхана, покровительствует скотоводству, онгон хойморойхи — молодая бурятка, которая «сошла с ума и утопилась», «является супружеским онгоном и делается новобрачными ради семейного счастья и чадовитости». Таким образом, как кажется, не все духи этого рода отличаются «бессилием» и не все «вредны»?

Т. е. это точь в точь вотяцкие кутыси. «Жертвоприношение им носит характер выкупа и совершенно осмысленно называется "кормленьем"».

«По мнению монголов, души добрых людей живут спокойно на том свете; напротив, души людей злобных остаются на средине, т. е. они не могут переселиться в тот свет и остаются между этим и тем мирами. Злые онгоны (духи) блуждают на поверхности земли и, по старой привычке, вредят человеку. Они вселяются в человека, производят в нем болезни, истребляют детей. Шаман узнает, какой именно онгон причиняет страдание, и изгоняет его из человека и его жилища. Всех чаще онгонами делаются души шаманов». Здесь, таким образом, нет речи об образе смерти, а только о качествах души человека при жизни. Не исключена возможность, что автор приписал монголам чуждые им христианские воззрения.

Из числа палеоазиатских народов, по представлению гиляков, «душа человека, умершего насильственною смертью, не может переселиться в общее "селение покойников", где она могла бы продолжать такую же жизнь, как и на земле. Пока она не отомщена, пока кровь убийцы не дала ей силы поднять свои кости, она не в состоянии покинуть земли и вынуждена кружиться в воздухе в виде птицы-мстительницы, по ночам испускающей страшные крики. Конец ее ужасен: постепенно истлевая, она наконец падает на землю "прахом", погибая навсегда. Птицу эту гиляки называют "тахч": это серая пТица с красным клювом». Эта птица по ночам вопиет о мести и способна страшно мстить сородичам, забывшим свои обязанности. Или же: «сородич, озлобленный при жизни и разошедшийся с родом, сородич не отомщенный или не получивший почестей похоронного ритуала, не попавший поэтому в "селение мертвых", может перейти в род злых божеств или просто на свой страх и риск всячески мстить роду. То же может быть и со стороны обиженного чужеродна».

§ 19. Скажем еще несколько слов о западных соседях русского народа. По воззрениям литовцев, убитые, убийство которых не отмщено, бродят по свету и требуют мщения; так же поступают и те, над коими почему-либо не был совершен обряд погребения.

У литовцев с. Уцян (Упан) отмечено поверье о том, что повесившийся не дает покоя своим односельчанам до тех пор, пока ему не отрубят голову.

По воззрениям турецких сербов, злые, нехорошие люди и после смерти не оставляют добрых людей в покое: они ходят из дома в дом и делают всякому пакости. О них говорят, что они «угробничились», т. е. сделались упырями, блуждающими душами.

«В ночь под праздник св. Медарда, рассказывается в стихотворении Мистраля, выходят из воды утопленники, погибшие рыбаки, несчастные девушки, босые, покрытые илом...»

У англичан только законом 1824 года (и вторично 1882 года) был отменен обычай хоронить самоубийц на распутий дорог, с забитым в грудь осиновым колом. Обычай же этот имел целью помешать самоубийце возвращаться на землю и тревожить живых людей.

Наконец, выделение заложных из числа всех других покойников отмечено и у многих других народов, между прочим и в Новом Свете. Обыкновенно в зависимости от рода смерти ставится, в верованиях некоторых народов, достижение умершими царства мертвых. Так, у оджибвеев утопленники не могут перейти ведущего в царство мертвых моста и падают в реку; у чейеннов не достигают блаженных селений скальпированные и удавленные. У колов в Индии этой участи лишены погибшие насильственной смертью, заеденные тигром, искалеченные и неженатые. У бахау различаются два вида смерти: хорошая смерть и дурная; последней умирают самоубийцы, погибшие насильственным путем, и женщины, скончавшиеся при рождении ребенка. Путь тех и других в царство мертвых различен.

По верованиям северноамериканских индейцев, киеки (один из трех разрядов духов, призываемых шаманами) «суть души храбрых людей, убитых на войне».

§ 20. Изложенные нами выше поверья о заложных покойниках у разных народов дают нам ключ к пониманию весьма своеобразного способа чувашской мести, известного под названием сухая беда. Кровно обиженный кем-либо чувашенин лишал себя жизни через повешение на воротах двора своего обидчика. В объяснение этой своеобразной мести до сих пор указывалось только одно соображение: будто бы обидчика, на воротах дома которого найден удавленник, «засудят» несправедливые судьи.

Известие о таком способе чувашской мести впервые, по-видимому, проникло в печать в «Записках Александры Фукс о чувашах и черемисах Казанской губ.» и с тех пор сделалось как бы этнографическим анекдотом. Когда этим вопросом занялись наши серьезные этнографы, то они прежде всего отвергли самое существование этого обычая. В. Магницкий в 1881 году, «в опровержение описываемой клеветы на чуваш», писал: «...Если б опровергаемый мною факт в действительности где и случился, то смело можно ручаться, что самоповесившийся на воротах прежде, чем кому-либо из властей удалось увидеть эту картину, был бы немедленно хозяином ворот перенесен на чужую землю, как чуваши и сейчас поступают с каждым "чужим" покойником, несмотря на весь страх, питаемый ими вообще к последним (т. е. к мертвецам — Д. 3.). Не сомневаюсь, что перетаскивание мертвых тел вызвано злоупотреблениями старых полицейских деятелей. От них (мне думается, полицейских деятелей — Д. 3.), без сомнения, вымышленные сведения получила и г-жа Фукс». В действительности же нередкие у чуваш «случаи взваливания своей вины на другого известны у чуваш под названием: "сухая беда"».

Вторя Магницкому, и другой почтенный этнограф, С.К. Кузнецов, писал: «Сухую беду измыслила и практиковала мелкая администрация, извлекшая из этой "беды хорошую прибыль».

Отрицательное отношение к «сухой беде» этнографов не удивительно. Если не знать истинной подкладки этого чувашского обычая, то он и должен показаться нелепостью. Приходится предполагать, что этот обычай возник уже после появления у чуваш постоянных русских судов, т. е. в недавнее время; а между тем бесспорно, что обычай этот давно вымирает и сохранялся только лишь как пережиток глубокой древности.

С точки же зрения выясненных нами народных представлений об удавленниках чувашский обычай «сухой беды» получает глубокий смысл: удавившийся на дворе своего обидчика чувашенин поселяется через то самое на данном дворе в виде страшного загробного гостя: посмертное местожительство заложного покойника связано, как мы знаем, с местом его насильственной смерти. И теперь-то самый трусливый и смирный бедняк получает возможность сторицею отметить своему обидчику, как бы силен и богат тот ни был.

Мы могли бы ограничиться этими рассуждениями; но, ввиду отрицательного отношения к данному обычаю двух почтенных этнографов, приведем несколько дополнительных сведений, подтверждающих существование этого обычая. Прежде всего заметим, что выражение сухая беда, по-видимому, коренное русское, чуваши же только перевели его на свой язык. В романе дер. В. Григоровича «Рыбаки» встретилось выражение: «мокрою бедою погиб» в значении: потонул. Очевидно, сухая беда означает, в противоположность мокрой, смерть через удавление.

Свидетельства разных лиц о сухой беде у чуваш в большом числе приведены в указанных сочинениях Магницкого. Добавим к ним это сообщение гр. Н.С. Толстого о чувашах нижегородских: «Из личной вражды, между собою, чуваши даже давятся в клети у своего противника (есть много примеров тому, и самая ужасная угроза этого робкого и смирного народа заключается в том, что он посулит врагу своему удавиться в клети его, что, разумеется, поведет за собою следствие, суд, хлопоты, изъяны и проч.)».

Но тот же самый обычай мести через самоповешение известен и у других народов, в частности у вотяков. «Вотяк рассорился с вотяком. Обиженный хотел бы мстить, да бессилен. "Хорошо же,— он говорит,— я тебе сделаю "сухую беду". Он ночью заберется на двор своего обидчика и тут удавится! "Пусть же,— рассуждал он перед этим,— мой обидчик ответит за меня суду"».

И в Тамбовской губернии «самоубийство совершается иногда с целью отомщения врагу. Один заседатель волостного правления, постоянно обижаемый головою, сказать последнему: "Ну я тебе напряду!" — и повесился у него в риге. Некоторые парни и девушки, обманутые предметом своей любви, потеряв надежду на лучшее будущее и желая хотя в конце своей постыдной жизни причинить неприятность, вешались у обманщика на воротах или около дверей избы». Это сообщение относится, по-видимому, к русским.


Глава третья

Особый способ погребения заложных покойников

Резкое выделение «заложных покойников» из числа всех других умерших ярче всего сказалось у русских в погребальных обрядах. В старину существовал для заложных особый способ погребения, который восходит, по-видимому, к первоначальному отсутствию всякого погребения для этого рода покойников. В наше время для заложных требуется особое место погребения. Мы остановимся сначала на этом втором вопросе, о месте погребения заложных.

§ 21. У русских крестьян в настоящее время важный считается вопрос о том, где хоронить самоубийцу или другого заложного покойника. Вопрос этот решается вообще неодинаково. Вот главные случаи его решения.

Заложного хоронят на месте его смерти. И.А. Гончаров увековечил в своем романе «Обрыв» (ч. I, гл. 10) симбирский обрыв, о коем «осталось печальное предание в Малиновке и во всем околотке: там, на дне его, среди кустов, убил за неверность жену и соперника и тут же сам зарезался один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления».

«Як вишалнык, то, зиявши з дерева, треба его на тому мисии и поховаты, бо вин не даром выбрав сам соби мисце для смерти. И на могилу ему треба зелену гилляку кинуты, сказавши: "На, и я ще тоби дам". Бо вин з тею гиллякою пиде на суд Божий... а як знов хто втопытся, то треба его на граница, або при болоти поховаты, бо ему сподобалася вода... От того-то, як втопленнык случается, завше дощ иде» (Волынская губерния).

Малорусы Новомосковского уезда Екатеринославской губернии «самоубийцу не переносят (для погребения) на новое место с места смерти, так как он будет ходить на старое место 7 лет. Если же необходимо перенести, то переносят через "перехрестну дорогу": в таком случае самоубийца, дойдя до перекрестка, сбивается с дороги и нейдет дальше».

В Паневеже ксендз отказался отпевать и хоронить на кладбище самоубийцу (повесившегося); тогда крестьяне отрубили у трупа голову и, положив ее между ног покойника, зарыли его на месте смерти.

Но, конечно, далеко не всегда можно бывает хоронить заложных покойников на месте их несчастной смерти. И это тем более, что наши законоположения требуют обычного погребения их на общих кладбищах. Народные обычаи по вопросу о месте погребения заложных различны, но в одном они сходятся: народ повсюду избегает хоронить заложных на общем кладбище.

В Казанской губернии «при самоубийствах у русских первостепенной важности вопрос: следует ли самоубийц хоронить по-христиански? Чуваши и черемисы ко всему этому совершенно равнодушны. Удавившиеся и опившиеся русскими погребаются за пределами общественного кладбища, где-нибудь в стороне».

В Архангельской губернии «утопленников, самоубийц и вообще погибших от своих рук, т. е. умерших неестественною смертью, неотпетых, не хоронят на общих кладбищах». В Орловской губернии самоубийц «хоронят без всяких обрядов, вне кладбищ, где-нибудь за селом». Бессарабские малорусы «хоронят самоубийц обыкновенно вне кладбища». Витебские белорусы самоубийц и опившихся хоронили за кладбищенскою чертою или просто в пустырях.

Особыми местами погребения заложных, особенно самоубийц, бывают: границы полей и перекрестки дорог, затем: болота, леса, горы и др. В Проскуровском уезде «повесившихся не погребают на общем кладбище, а закапывают на границе полей». «В Дубенском уезде Волынской губернии повесившегося хоронят во всей одежде, как был, на границе между двумя полями...»

В Галиции упырей хоронили не на освященном кладбище, а «на границе», вместе с самоубийцами.

В других местах «самоубийц погребают на перекрестных дорогах» (Переяславский уезд Полтавской губернии). В Овручском уезде Волынской губернии могилы удавленников и утопленников делают при перекрестках дорог. В Саратовской губернии «самоубийцу погребают не на кладбищах, а вдали от них, большей частью на перекрестных дорогах».

В народной сказке об упыре погребение внезапно умершей девицы на перекрестке — там, где две дороги пересекаются,— спасает ее: выросший на могиле ее цветок был выкопан баричем и после обратился в девицу.

Похороны заложных покойников на перекрестках дорог и на границах полей в народе объясняются теперь так: когда заложный выйдет из могилы и пойдет на место своей смерти или домой, то на границе полей, равно как и на перекрестке дороги, он собьется с дороги. Но это объяснение, по-видимому, новое, по крайней мере для перекрестков. Перекрестки путей или раздорожья повсюду считаются в народе местопребыванием нечистой силы. По-видимому, воззрение это ведет свое начало от того, что у нас некогда, в языческую пору, кости покойников «поставяху на столпе на путехе». Но заложных покойников естественнее всего хоронить именно там, где пребывает нечистая сила, так как и сами заложные относятся к низшим представителям нечистой силы или, по крайней мере, находятся в ее власти.

В Гродненской губернии «гроб с телом самоубийцы относят обыкновенно в какое-либо болотистое место или в лес, если он близко, где при дороге и зарывают». В Ям-бургском уезде Петроградской губернии некрещеных и самоубийц хоронили в лесу за деревней.

В Олонецкой губернии (в Андоме) «удавившихся зарывают на горе между двумя елями, поворачивая их лицом в землю». В Вятской губернии самоубийцы «погребались прежде на окраинах селений».

Почти все приведенные нами выше свидетельства о местах погребения заложных говорят только об одних самоубийцах. Объясняется это обстоятельство, по-видимому, старыми церковными постановлениями, которые по вопросу о погребении самоубийц совпали с народными поверьями и сделали эти последствия более устойчивыми. Правило патриарха Московского Адриана, преподанное поповским старостам 26 декабря 1697 губернии, гласит: «А который человек обесится, или зарежется, или, купаясь и похваляяся и играя, утонет, или вина опьется, или с качели убьется, или иную какую смерть сам над собою своими руками учинит, или на разбое и на воровстве каком убит будет: и тех умерших тел у церкви Божий не погребать и над ними отпевать не велеть, а велеть их класть в лесу или на поле, кроме кладбища и убогих домов».

Ниже мы увидим, что и для прочих разрядов заложных покойников, помимо самоубийц, преимущественными местами погребения оказываются: болота, пруды, озера, мочажины и овраги. Здесь же обратим внимание еще на одно место погребения заложных, о котором говорится большей частью в сказках.

Народные сказки (выражаясь точнее, рассказы) о колдунах, в полную противоположность о чудесных диковинках, большей частью не заимствованные, а туземные и довольно точно отражают в себе местные народные поверья.

Это — провалы под землю, которые считаются наилучшими могилами для колдунов: оттуда уже им возврата на землю нет.

В вятской сказке покойный колдун указывает сыну могилу для себя: выкопать в поле березу, и там будет дыра сквозь землю: туда меня и бросить. В другой сказке также колдун говорит своему внучку: «Вот в эдаком-то месте стоит сухая груша: коли соберутся семеро да выдернут ее с корнем — под ней провал окажется; после надо вырыть мой гроб да бросить в тот провал и посадить опять грушу: ну, внучек, тогда полно мне ходить!»

Согласно пермской (Соликамского уезда) сказке, проклятый матерью сын провалился сквозь землю. Близ Сызрани провалился в могиле хлыстовский вожак Шам-баров.

Выскажем несколько соображений по вопросу о том, почему народ так настойчиво избегает хоронить заложных на кладбище. Прежде всего, конечно, кладбище — место чистое, «освященное», а заложные покойники — не чисты. Но есть, по-видимому, и другое соображение.

На кладбище русский народ смотрит как на общину своих «родителей», т. е. предков. Если при копке могилы на кладбище встретят кости покойников, похороненных тут прежде, то в могилу в таких случаях кидают денег «на окуп места» у соседей. В гроб с покойником иногда кладут подарки для прежде похороненных на том же кладбище. Первый по времени покойник, похороненный на новом кладбище, часто считается как бы родоначальником всей кладбищенской общины. Кладбищенская община уважаемых «родителей», конечно, будет обижена, если в ней поселится нечистый и вредный, близкий к нечистой силе заложный. Между тем гнев предков опасен для живых потомков. Во всех важных делах без содействия предков не обойтись. Но разгневанные предки не только не окажут содействия, а даже могут нанести и прямой вред.

Это воззрение, что обиженные и даже просто не поминаемые предки вредят живым потомкам болезнями и неурожаем (между прочим, в виде червячков съедают хлебные всходы) особенно широко распространено, если не говорить о древних греках и римлянах, у черемис. У русских обидится и мстит домовой, принадлежащий также к предкам.

Ср. обычай витебских белорусов, которые особенно избегали хоронить самоубийц и опившихся близко к родным.

Наконец, есть еще и третье основание: «существует поверье в простом народе, что опойцу не нужно хоронить на кладбище, потому что от этого, дескать, не бывает дождя».

§ 22. Если в наше время русский народ тревожится более всего вопросом о месте погребения заложных, то в старину было иначе: гораздо острее поставлен был вопрос об особом способе погребения заложных, вопрос же о месте их погребения разрешался весьма легко.

Русский народ избегает захоронения заложных покойников в земле. Закапывание таких покойников в землю ведет за собою, по народному мнению, неблагоприятные для произрастания хлебов климатические явления. А так как церковь, равно как и христиански настроенные родные заложных покойников хоронили этих последних по общему правилу в земле, то трупы погребенных в земле заложных покойников нередко потом выгребались из земли. Это народное суеверие вызывало протесты со стороны пастырей церкви. Два таких древних церковных протеста-поучения сохранились до нас.

Русский проповедник XIII века владимирский епископ Серапион (умер в 1274 году) в своем «Слове о маловерии» восстает против следующего народного суеверия своего времени: современники Серапиона выгребали из земли похороненных удавленников и утопленников, желая чрез это избавиться от каких-то народных бедствий. «Ныне же гневъ Божш видящи, и заповедаете: хто буде удавленика или утоп-леника погреблъ, не погубите люди сихъ, выгребите. О безумье злое! О маловерье!.. Сим ли Бога умолите, что утопла или удавленика выгрести? сим ли Божию казнь хощете угишити?» В поучении не сообщается, по поводу какого народного бедствия все это происходило, но есть основания связывать данное поучение еп. Серапиона с голодом 1273 года. В поучении есть указания именно на «скудость» (голод), а также на неблаговременную засуху и холод; а ниже мы увидим, что заложных покойников выгребали из земли именно во время весенних заморозков и засухи.

Среди сочинений прибывшего в Россию в 1506 году писателя Максима Грека известно, между прочим, «Послаше на безумную прелесть и богомерскую мудръствующихъ, яко погребашя для (т. е. ради, вследствие.— Д. 3.) утопленна-го и убитого бывають плодотлительны стужы земныхъ прозябенш». Уже из этого самого заглавия видно, что погребению заложных покойников современники Максима Грека приписывали именно вымерзание весенних посевов. Содержание самого «послания» не оставляет в этом никакого сомнения. Сказав о гуманном обращении с трупами покойных в Греции, Максим Грек продолжает далее: «Мы же правоверши кш ответь сотворимъ в день судный, телеса утопленыхъ или уб!енныхъ и поверженыхъ не сподобляющей7 погребанш, но на поле извлекши ихъ, отыняемъ кол1емъ, и еже беззаконнейше и богомерско есть, яко аще случится въ веснгъ студенымъ впгпромъ вгьяти и сими садимая и свемая нами не преспевають на лучшее аще увемы никоего утопленаго или убитого неиздавна погребена раскопаемъ окаяннаго и извержемъ его нгъгдгь далгь и не погребена покинемъ по нашему по премногу безумие виновно стужи мняще погребете его?»

§ 23. И из поучения епископа Серапиона, и из «послания» Максима Грека с очевидностью явствует, что в те времена, несмотря на народное убеждение во вредоносности погребения «заложных покойников» через обычное закапывание в землю, случаи такого погребения их встречались и, что особенно важно, православная церковь защищала именно эту самую практику, отрицаемую народным обычаем. Более чем вероятно, что эти исключительные случаи, идущие вразрез со старинным народным убеждением, происходили именно под влиянием и при участии церкви: другого авторитета, который бы вступил в борьбу с общим народным убеждением, в данном случае подыскать трудно.

Замечательно, что о церковном обряде отпевания за-ложных покойников в данном случае нет речи. Народ восставал только против закапывания заложных в землю; напротив, церковные иерархи требовали, чтобы все умершие, даже и недостойные церковного отпевания и поминовений — например, самоубийцы,— были зарываемы в землю. Так, митрополит Фотий в своем поучении к псковскому духовенству в 1416 году говорит: «А который отъ своихъ рукъ погубится, удавится или ножемъ избодется, или въ воду себе ввержеть: ино по святым правиломъ техъ не повелено у церквш хоронити: ни надъ ними пети, ни поминати, но въ пусть месте въ яму вложити и закопати». И вообще, наши иерархи нередко наказывали провинившихся чад церкви лишением их церковного отпевания и поминовения, равно как и место погребения иногда обращали в орудие наказания или награждения.

Между прочим, духовенство боролось с обычаем судебных поединков, лишая убитых на таких поединках («на поле») церковного погребения. Патриарх Адриан в своей уставной грамоте 1697 году очень подробно изложил, где и как хоронят разных заложных покойников; между прочим он предполагает полную возможность того, что будут «бить челом о похоронной памяти» такого заложного покойника, отпевать которого по правилам не следует.

но способ погребения они всегда и везде признавали только один — через закапывание в землю. Напротив, народ, сколько мы знаем, ничего не имел против церковного отпевания заложных покойников.

Родные хотели этого, конечно, по естественной любви к несчастному покойному, чужие — думая, что таким образом опасный, пугающий людей и скот покойник сделается безвредным или, по крайней мере, менее опасным.

но способы погребения — через закапывание в землю или без закапывания — различал, как мы видели, очень строго.

Таким образом, в старой Руси происходила своеобразная борьба между духовенством и церковью с одной стороны и между народом — с другой по вопросу о погребении заложных покойников. В этой борьбе победителем первоначально оказался, в сущности, народ. Тот особенный способ погребения заложных покойников, который известен под именем «погребения в убогом доме», мы можем назвать не иначе, как компромиссным: церковь в данном случае пошла на компромисс со старым народным обычаем и в сущности уступила этому последнему.

§ 24. «В старое время у нас особенным образом погребали людей, умиравших несчастными и внезапными смертями,— удавленников, утопленников, замерзших, вообще самоубийц и умиравших одночасно на дорогах и на полях. Их не отпевали и не клали на кладбищах при церквах, а неотпетых отвозили на так называемые убогие дома, иначе божедомы или божедомки и скудельницы, которые находились вне городов, на вспольях. Эти убогие дома были не что иное, как большие и глубокие ямы, иногда имевшие над собою "молитвенные храмы", попросту сараи, иногда же, кажется, нет. В эти ямы клали и бросали тела и оставляли их не засыпанными до 7 четверга по Пасхе, или до Семи ка. В этот последний посылались священники отпеть общую панихиду, а граждане, мужи и жены, приходили «провожать скудельницы», принося с собой к панихиде канон или кутью и свечи. После панихиды пришедшие провожать скудельницы мужи и жены Бога ради засыпали яму с телами и выкапывали новую».

Такими словами описывает старинный способ погребения заложных покойников в убогих домах наш известный историк церкви Е. Голубинский. При этом способе, таким образом, заложных и не отпевали, но и не закапывали в свое время в землю, а оставляли на поверхности земли (вплоть до Семика, т. е. иногда почти в продолжение целого года), как того и требовал народный обычай.

Иностранные путешественники, например Флетчер и Мар-жерет, не поняли этого обычая и объяснили его тем, будто зимою земля от холода твердеет так, что нельзя рыть ям; не поняли они и того, кого таким образом хоронили. Принтц (XVI в.) говорит о погребении в убогих домах трижды в год, что также неверно.

Когда появились убогие дома в России, мы не знаем, но первое упоминание о них находим в Новгородской летописи уже в 1215 году (во время мора «поставиша скудельницу, и наметаша полну»). В 1230 году архиепископ Спиридон поставил второй раз скудельницу у св. Апостола в яме на Прусской улице.

И.М. Снегирев в своей статье «О скудельницах, или убогих домах» ошибочно считает известие 1230 г. первым упоминанием об убогих домах, хотя, правда, в летописи и есть тому основания. В 1-й Новгородской летописи под 1230 г. читаем: «И въложи Бог в сердце благое створити архиепископу Спиридону: и постави скудельницю».

Судя по словам летописи, это были первые убогие дома в Новгороде, а может быть, и в России вообще; но эти скудельницы строились во время мора, а не в обычное время, т. е. не были собственно тем, чем они стали впоследствии.

И.М. Снегирев говорит о существовании в Киеве «усыпальницы», но это нечто совсем иное: в усыпальнице ставят отпетые тела и в гробах.

О убогих домах в Киеве и около, мы никаких сведений не имеем; что же касается Москвы, то в ней убогие дома, безусловно, были, но уже в позднее сравнительно время. И еще Максим Грек говорит не о постоянных и общих, а о временных и случайных убогих домах: «на поле извлекше ихъ (тела заложных.— Д. 3.), отыняемъ колгем», и, что особенно важно, он не только не одобряет погребения в убогих домах, но даже явно называет его беззаконным и нехристианским обычаем, за который придется давать ответ Богу в день Судный; все это было бы несколько странно, если бы московское правительство того времени признало и узаконило убогие дома, как это случилось впоследствии. Сказать и то, что если бы в то время существовали постоянные и общие убогие дома, то трупы выкопанных из могилы заложных проще всего было бы бросать именно в эти дома; между тем, по словам Максима Грека, их тогда бросали просто «негде дале».

Такие временные и случайные сооружения, для каждого отдельного заложного покойника, существовали, конечно, прежде убогих домов. В селах же и деревнях, где большого скопления заложных покойников никогда не бывало, только и могли быть такие временные сооружения. От них-то, как нужно думать, и ведет свое начало самый термин «наложные покойники», существующий теперь, кажется, только на Вятке.

Мы понимаем термин заложные в смысле: заложенные, закладенные досками или кольями («отыняем колием» Максима Грека), в отличие от зарытых в землю, собственно похороненных. По такому толкованию, термин этот отразил в себе тот способ погребения, о котором говорит Максим Грек и который привел потом к устройству особых убогих домов, или скудельниц.

Чтобы покончить с убогими домами, заметим еще, что все названия их носят книжный характер, и это обстоятельство лишний раз доказывает, что они были созданы и выдуманы книжными людьми. Официальным названием было «убогий дом», которое обыкновенно и встречается в актах. Например, когда 9 июня 1705 году около города Шуи «на посацкой земле объявилось незнаемаго-какого человека мертвое тело», то местный сотник просил по этому поводу Государя: «Вели, Государь, въ Шуе изъ приказной избы послать кого пригоже, и то мертвое тело досмотря, записать и съ позьму (? — Д. 3.), буде явятца родственники, или въ убогой домъ свезть». Название это должно было означать: «дом для убогих, для тех бедных людей, у кого по смерти не оказывалось родных или других близких лиц, которые могли бы погребет мертвого». Название это составлено в ненародном духе. В просторечии оно звучало обычно «боже-дом», «божедомка». Иностранец Флетчер ошибочно записал вместо того «Божий дом». Книжные же, конечно, люди перенесли на эти дома название скудельница, взятое от евангельского «села (поля) скуделышча», что близ Иерусалима, купленного иудейскими первосвященниками за 30 сребреников и предназначенного для погребения чужестранцев (Мф; 27: 7). Изредка встречаются еще названия: гноище, буйвище, жальник. Это последнее название народное местное; оно древнее убогих домов и означало в старину в (Новгородской земле древние языческие кладбища; потом так стали называть и кладбища для неотпетых (заложных) христиан. Отсюда уже естественный переход к значению «убогий дом». Значение это для слов жальник и жаль отмечено в Новгороде.

По всей вероятности, идея создания постоянных убогих домов принадлежит высшему духовенству, которое не могло, конечно, видеть равнодушно того, как христианские трупы выбрасывались «негде дале» и валялись на земле непокрытыми. Евангельское «поле скудельниче» придавало как бы библейскую окраску этим сооружениям. Но, повторяем, не-о вроде временных убогих домов — простые загородки около трупа заложного покойника, чтобы труп этот не был растерзан хищными зверями, могли и даже, пожалуй, должны были существовать и ранее, уже по народному почину. |Характерно, однако же, что после и патриарх, и царь присутствовали на погребении покойников в Московском убогом |доме в Семик.

Вопрос о том, где именно, в каком местоположении (на равнинах? горах? около рек?) устраивались убогие дома, представляет для нас большой интерес, так как из того, что мы узнаем ниже, вполне естественным представляется вывод, что надлежащим местоположением для таких домов должны были служить места сырые, низменные, «мочажинные». Но наши сведения по этому вопросу весьма ограниченны. Кроме того, убогие дома устраивались большею частью церковной и светской администрацией, которая вряд ли всегда считалась с народными на этот предмет взглядами.

В городе Арзамасе Нижегородской губернии убогий дом стоял прежде «по скату берега реки Теши», близ села Ивановского, верстах в трех от старого города. В 1748 году: здесь было построено новое здание убогого дома, уже в другом месте, на юго-восток от города, «на полугоре»; это было каменное здание с крышею на два ската, на коньке которой был восьмиконечный деревянный крест. Впоследствии, после закрытия убогих домов, это каменное здание убогого дома (едва ли не единственное в России: в других местах везде это были легкие деревянные сооружения) служило, кажется, войсковою конюшнею; по крайней мере известно, что в 1809 году в этом здании был настлан Уфимским полком пол.

В губернии Вятке часовня, расположенная на месте — или по крайней мере около — прежнего убогого дома, стоит над так называемым Раздерихинским спуском, т. е. над оврагом, неподалеку от реки Вятки. В городе Уржуме Вятской губернии заложные в былые годы погребались «на окраине левого берега речки Шинэрки, в конце нынешней Полстоваловской улицы»; место это находилось прежде за городом, а теперь лежит уже в черте города.

Во всех этих случаях, как видим, убогие дома расположены были неподалеку около рек; но общим правилом это обстоятельство, кажется, не было.

Нам известно еще о существовании прежде убогих домов в городах (кроме упомянутых выше): Вологде, Дедюхине, Кае Вятской губернии, Костроме, Козьмодемьянске, слободе Кукарке Вятской губернии, Нерехте, Ростове Ярославской губернии, Сарапуле, Смоленске (в 1230 году, по летописи), Соликамске, Суздале, Торжке (в 1372 году, по летописи), Устюге Великом, Ярославле и некоторых других.

Примечание. Чтобы дать читателю возможно полное представление об убогих домах, скажем еще о том новом значении, которое они получили впоследствии. По-видимому, в убогие дома подкидывались младенцы, как мертвые, так и живые. Последних, по чувству сострадания, стали брать к себе на воспитание сторожа убогих домов — люди, которые поступали на эту должность большей частью из благочестивого христианского усердия. Значение воспитательных домов быстро привилось к убогим домам, и всех подкидышей из городов после направляли большей частью «к божедому», т. е. к сторожу убогого дома. В Костроме перед Семиком божедом со своими воспитанниками, возя малолетних в тележке, сбирал милостыню; подъезжая к обывательским домам, он припевал: «Курвин сын батька, курви-на дочь матка, узнай свое дитятко, подай ему милостыню!»

§ 25. В XVIII веке правительство принимает меры к эжению убогих домов. Первый указ на этот счет, из-рданный императрицей Анной Иоанновной, не имел, как кажется, никаких последствий. Но указом Екатерины Великой 25 марта 1771 года погребение в убогих домах было прекращено раз навсегда. Передают, что эта императрица сама полюбопытствовала заглянуть в убогий дом, и это обстоятельство решило судьбу этих своеобразных сооружений. Не без влияния осталась, вероятно, и московская чума 1771 года; хоронить покойников при церквах было запрещено, устроены общие кладбища, на которых повелено хоронить своевременно и заложных покойников, и убогие дома оказались излишними. Если мы изредка встречаемся со случаями погребений в убогих домах и после 1771 года, то это было только в захолустьях, где «до царя далеко». Так, в городе Дедюхине, Пермской губернии, еще в 1798 году были похоронены в убогом доме 26 человек, утонувших весною этого года при переправе в гнилой лодке через городской канал. Но местный убогий дом устроен был, как кажется, на кладбище: по крайней мере теперь он находится в черте городского кладбища; убогим домом называют теперь здесь древнюю часовню, близ которой находятся «две могилы в виде огромных чаш, углубленных в землю».

Но если правительству не трудно было уничтожить убогие дома — учреждение чисто городское и притом полуискусственного происхождения,— то этим вопрос о погребении заложных покойников далеко еще не был исчерпан. Старинное народное убеждение в необходимости особого способа погребения заложных покойников сохранилось во всей силе и до наших дней. А так как теперь никто не считается с этим убеждением и никаких компромиссных учреждений — каковыми были убогие дома — более не существует, то жертвою этого убеждения за последнее столетие сделалась не одна сотня деревенских мужичков, которые в засушливые годы вырывали заложных покойников из могил и за это шли в тюрьмы.

«Наш крестьянин,— пишет один наблюдатель из Си-линской волости Симбирской губернии,— с большим негодованием смотрит на то, что в последнее время стали хоронить на кладбищах опойцев; он твердо убежден, что это — отступление от старинных обычаев, тяжкий грех и неминуемо влечет за собою бездождие и неурожаи; по его мнению, приличное место для зарытая такого мертвеца — где-нибудь в глухом лесном овраге, а потому он дорого бы заплатил, чтобы изменить в этом отношении распоряжение правительства; и если случается похоронить подобного покойника на кладбище и при зарытии его не находится свя-щенноцерковнослужителей, то, в отвращение предстоящих несчастий, они не отпускают гроб в могилу, а бросают его туда, втыкая вокруг гроба осиновые колья».

Другой наблюдатель, из Бутульминского уезда Самарской губернии, говорит о местном народном суеверии, в силу которого «тела замерзших, утонувших и особенно опившихся, в случае предания их земле на общем кладбище, наводят на жителей различные бедствия вроде бездождия, мора на людей или скот и т. п»

В Чембарском уезде Пензенской губернии «"продолжительные засухи" объясняют наказанием Божиим за то, что на кладбищах бывают похоронены опившиеся, убитые и утонувшие; таких покойников, для избежания засухи, вырывают из земли и переносят в лес».

В Аткарском уезде Саратовской губернии «из долговременной засухи и бездождия заключают, что непременно какое-либо опившийся погребен на православном кладбище по христианскому обряду».

«Во время засухи непременно есть где-нибудь опойца, которого не принимает земля; потому его нужно вырыть из земли и бросить в болото, чтобы пошел дождь» (данные из Симбирской [или же Тамбовской?] губернии).

В Голицынском приходе Аткарского уезда Саратовской губернии причинами бездождия крестьяне признают скоропостижно умерших опойцев; во время засухи они дружно принимаются носить и возить воду на могилу такого покойника и затем ждут обильного дождя.

§ 26. Эти народные поверья особенно ярко сказались в целом ряде исторических (документально засвидетельствованных) случаев, когда похороненные на кладбищах тела заложных покойников вырывались из могил и большей частью переносимы были на другие места. Мы приведем все известные нам случаи такого рода в географическом порядке. Цель наша при этом — установить с возможною точностью: во-первых, какие именно бедствия приписываются обычному погребению заложных, во-вторых, что делается в таких случаях с трупом заложного и, в-третьих, по всей России или только в некоторых местах сохранилось старинное народное убеждение в необходимости особого способа погребения для заложных покойников? Начнем с Нижнего Поволжья.

В Самарской губернии май месяц 1873 года стоял холодным и засушливым. 10 мая был мороз в 4° ниже нуля, и озими на полях замерзли; 12 мая мороз повторился (0,5° ниже нуля); 18 и 21 мая термометр стоял на Г ниже нуля, а 19-го —на нуле. Вследствие одновременного бездождия морозы эти оказали очень пагубное влияние на посевы. Суеверный народ, как всегда бывает в таких случаях, искал виновников этого бедствия и нашел их в заложных покойниках, похороненных на общем кладбище. В одном Бу-гульминском уезде было весною этого года несколько случаев разрытия могил заложных.

А именно: № 1. В приходе села Туарма Бугульминского уезда два крестьянина деревни Баландаевой замерзли зимой 1872 года и похоронены были на кладбище по христианскому обряду.

15 июня 1873 года четыре человека их «вырыли и похоронили на другом месте». За две недели до этого прихожане села Туармы посылали священнику депутацию с просьбою о разрешении выкопать из могил эти злополучные трупы и «перенести их для похорон куда-либо в низменное и моча-жинное место».

№ 2—3. 19 июня того же года крестьянка села Сумарокова Бугульминского уезда заявила властям, что труп ее мужа, замерзшего дорогою в декабре 1872 года и похороненного по христианскому обряду на общем кладбище, 17 июня жителями села Сумарокова вырыт из могилы, изрублен на части и неизвестно куда скрыт.

В том же месяце на кладбище деревни Каменки оказались разрытыми три могилы — две могилы взрослых покойников и одна младенца. «По дознанию оказалось, что крестьяне заметили на кла