В колонках играет - The Doors. "Been Down So Long"Настроение сейчас - avakeningКогда я вижу, как на сцене в кульминацию своего выступления Джимми Хендрикс крушит свою гитару, или там Элис Купер прямо в клипе с названием «Отрава» начинает ломать стулья, негодование не охватывает меня. Нет, в минуты подобного состояния (а для меня такие минуты иногда длятся часами и даже днями!) я хватаюсь за портмонет и бегу в билетную кассу, где назойливо выясняю все прямые пути до Тинамри. Я беру плацкарту в один конец, и, хотя сомнения мучают меня до самого входа в вагон, я еду, я еду, стараясь не думать о возвращении.
Уезжаю ко всем чертям, знакомым мне с раннего детства. Я не напрашиваюсь на проводы, более того не хочу их, они мне противны. Нет, под легким, но глубоко осенним дождем, втискиваюсь в таксомотор и во тьме всех своих предшествующих ошибок покидаю этот назойливый город… чтобы окунуться в отрешенность города другого.
Вместо приветствия от милых в дальнейшем тетушек проводниц слышу вместе со всеми:
- Двери закрывайте! Закрывайте двери за собой! Холодно!
Вздрагиваю: человек удивительно похожий на наследника Трутти усаживается напротив меня в отсеке плацкартного вагона.
- А вы наверное знаете моего брата? – в процессе недолгой беседы вдруг интересуется он.
- «Неужели ЮБиТу?» - почти с ужасом думаю я. Ну да ведь похожи – тот же ротик по типу куриной гузки, скорбь отъявленного лжеца на лике, даже очки…
- Он в школе работал.
Я в паузе жду конкретное имя и…
- …Его Валера зовут!
- Валера!? – вырывается у меня с трепетом кожистых вибраций, как у рукокрылых, вылетающих из дымохода.
Нет, это не брат Трутти и его Валера-бразер неизвестен мне. Но осадок как-то остался, и всю последующую в почти четыре дня дорогу мы практически не общаемся. Да я и вообще не общаюсь. Дело в том, что в дороге я отказался от курения. Не выхожу в тамбур во время движения, не курю в раздумьях на перронах у вагона на виду. А потому не организуюсь ни в какие ячейки, хожу сам по себе, смутно поглядывая поверх голов пассажиров, отрывисто взирающих на неспокойные с дымами небеса.
- Вот свиньи, - сокрушается молоденькая и с выпуклой глобусами попкой проводничка, - уже матрац кто-то слямзил.
Я почти готов был разделить ее негодование, но вовремя вспомнил, что вполне мог бы положить лишний матрац себе и таким образом, чтобы голова моя не проваливалась в щель между полкой и стенкой вагона.
- Да… - только и протянул я, быстро укладываясь на боковую.
Впрочем, мой солидный вид имеет определенный вес у пассажиров – они заходят в вагон не после приглашения наших «стюардесс», а после того, как я неторопливо и уверенно, словно сам Великий Стаглин, поднимаюсь по ступеням узкого проема и скрываюсь в плацкартных потемках. Мне нетрудно представить, что там не плацкартные ведомости, а вагон-салон с разноликой челядью, сопровождающей великого вождя в поездке по стране. Вождь своенравен и скуп на эмоции, слушает доклады вполуха, потягивая легкое таманское винцо и непроизвольно оглядываясь на заветную дверцу с глухой зеленоватой шторкой, за которой его ждет худышка, рыжая француженка и такой же рыжий походный рояль-пиано.
По пустынному перрону космической станции в Самаре разгуливает одинокий черный ворон, а на другой неведомой станции я неожиданно замечаю в толпе собственную маму с пакетиками яблок в стареньких руках. Она не подходит близко, но разглядывает меня украдкой, вроде бы узнавая и не узнавая. В последнее наше прощание она также вынесла из сада яблоки нам с дочкой на дорожку, а через год с небольшим умерла. И вот здесь на станции без названия она издали смотрит мне вслед и, тихонечко вздохнув, уходит с так и не отданными яблоками из сада. «Яблочками!» И я горько плачусь потом в пропыленную подушку. Плечи мои трясутся беззвучно.
Нас теснит степной татарский народец – объемистая тетя черной масти просит моего соседа уступить ей нижнюю полку, а когда он уступает, появляется ее родственница с «ейным» мужиком. Они шумно раскладывают свои восточные кумысы с брынзами, хлебы и колбасы из степных коней и начинают это уминать по ртам.
- Вы б книжечку убрали со стола, а то запачкаем, - говорит мадам Tartare.
- Только попробуй, - очень нежно и приветливо отвечаю им я. Вот они, завоеватели нашего русого племени - вроде сущие дети, но нож рядом с ними не оставляй. Я заботливо убираю складничек моего тестя подальше и бездумно смотрю в окно.
Смотрю на полегшие серые уже травы, на кукольные садовые домики работяг-мичуринцев. Это вам не виллы с фронтонами из красного кирпича. Тут ощущение другое, будто въезжаешь на территорию какой-нибудь Лилипутской АССР. Но домики-халупки с крошечными узаконенными тремя сотками лишь преддверие очередного города за поворотом железной дороги. Преддверия уродливо проявляются тут же разбитыми пакгаузами, заброшенными элеваторами и раскуроченными водонапорными башнями. Здесь уже Гулливер побуйствовал. Иначе не объяснить, почему столько разрухи вокруг, столько некрасивых окрестностей и унылых замкнутых людей в этих бесконечных ржавых просторах. Не из-за этих же татарроссиян, весело мешающих колбасу, кумыс и ириски с пакетным чаем, оставляя крепкие печати от стаканов на пластике стола.
Пиво на станциях и все увеличивающиеся санитарные зоны каждый раз приводят к казусам реальной русской жизни. Вот и в этот раз некий тихий дядя упорно «раз сортир закрыт у вас навечно» повадился ходить в рабочий тамбур. Делать лужи. А рабочий тамбур это тот, через который входят и выходят пассажиры. То есть мы на каждой остановке. Мужичонку наши стюардессы вычислили, а вот дальше дело их застопорилось.
- Еще только раз!!!.. – орали ему в спину. А он – раз! – опять не сыт. В смысле – нассыт! И ведь так благополучно и доехал. То ли Тимашевска, то ли Знаменска.
Ну а мой попутчик, уступивший место даме, целый день сидит теперь за занавесом нижней боковой, на которой только что хранили узелки с бельем. Он пробовал высовываться, но один из узелков, запхнутый наверх, аккуратно так и, главное, совсем бесшумно свалился в холку рыцарю и скромному герою ж.д. буден. Вот он и сидит теперь за занавесью, словно важный католический прелат, козней дьявола засунутый в бред совковой жизни.
Ближе к Яснодару я уже созрел в своих сомнениях, немного отошел от всех напрягов повседневности и задумался о возвращении назад. Анапа, до которой у меня билет в плацкарте, устраивать меня вдруг как-то перестала. Я припрусь туда в часу одиннадцатом, надо будет брать билеты сразу «на потом», а это разгар дня, наверно, там будет очередь, потом еще в Тинамри добираться. В прошлый раз я добрался до Тинамри в полчетвертого - это ныне почти сумерки, а до побережья гнать такси и там шагать по адресу. Если вдруг сорвется где-нибудь простроенная мною вертикаль? Путин только посмеется… Поэтому, в рассветной рани я вышел в Яснодаре.
Билетов на плацкартной ниве уже не было. Ни одно из чисел, возводимых мной в воображении кассирши, не дало плацкартный результат. Только купе!
- А на сегодня? – спросил я вызывающе.
- И на сегодня тоже, - был ответ после легкого копания в рждэйских файлах. У меня был и такой вот вариант: сегодня же уехать, набродившись днем по городу, полазав по базарчикам, проспектам, магазинам. Поезд в девять вечера. Нормально. Ведь дорога – главное. Но я «стрелИл», как молвил Бронислав Пупков, плюнул и купил купе за пять шестьсот, а после вышел на площадь, с которой столько раз я отбывал в Тинамри с Аллой, Лекой и Дианой. Всякий раз по-разному, но помню, помню.
Теперь вот еду в стареньком чешском «жуке»-микробусе на автовокзал. Суббота за окном, осенняя суббота, 1-го ноября. Но солнце в стиле «лайт» действительно «чуть-чуть слегка» касается листвы и лиц случайных пассажиров утра. На остановке входит девочка, ну типа, дочка генерала. По ней видно, как ночь прошла в «генштабе» среди карт, вина и денщиков, уставших выше всяких сил докладывать. Она долго не рассчитывается, приводя в кипение водилу, но при этом миленько так щебечет в трубку глупости, ковыряется, насчитывая бренную, как горсть медалей, мелочь на проезд, вдобавок рассыпает сдачу и доверчиво так ожидает, что тетя рядом эту сдачу соберет: «ой, трудно што ли». У нее приятный нежный голосок, и я почти готов пролезть под все сидения, только бы собрать медяшки и рублишки, но она вдруг вскакивает и «аки андел» вылетает в форточку окна. Исчезает навсегда. Нужна ей сдача…
Я же прусь по улице Гаврилова, покупаю до Тинамри билетик «у окна» и в пределах часа слушаю потуги станционного аккордеониста. Если б он сыграл бы нечто бравурное, готов поклясться – вся бы автостанция затеяла бы утреннюю постпохмельную зарядку. А так полупьяный дядя со блескучей фиксой во нечистом рте постоянно просит «Севастополь, Сквастополь – город русских моряков», но аккордеонист, один хер, заявляет в клавишах «Севастопольский вальс, золотые деньки». Впрочем, я тоже запихиваю в карман исполнителя червонец за песню про Mater stabat dolorosa, что в русском варианте звучит типа «…мать, ты сына не дождалась…». После чего лезу в автобус, вытирая ветренные слезы. Снова и опять.
Среди прерий солнце неожиданно теряется. Вижу только белое пространство впереди. Мы погружаемся в берлинскую стену тумана, как я в воспоминания. Видимость в пределах семи метров, дальше искажения, фантазии и сны. Перед глазами попурри, в которых сам я гораздо младше выросших моих детей. Кто меня таким узнает? Никто уже сегодня. Я для всех солидный лысый «где-то уже» дедушка. А я вижу сбитые свои коленки, сандальки и машинки. Мама, мама… Если бы она была жива, уже сейчас затеяла бы жарку пирожочков, сходила бы на рынок, «может быть еще пожарить рыбки на обед, сыночек?». Солнечное небо, ветер с моря над Тинамри, шелестят акации и много, много лет еще вдали, еще в дороге. А вот туман стирает расстояния. Все было, и уже прошло. Теперь остались только фото под стеклом. Чужие радости, чужое детство.
- У вас свободно? – спрашивает меня неожиданная попутчица.
- Да, пожалуйста, садитесь.
Я убираю сумку. Девушка красива отражением степного и морского одновременно. Она что-то ищет долго в доверху забитой сумочке.
- А пистолет я выложил, - говорю ей доверительно, - Тебе он ни к чему.
Ее лицо особенно прекрасно в удивлении, а в смехе еще лучше. Она выуживает плейер, но полдороги мы болтаем о КПМО – комплексном плане модернизации образования. Юная учительница начальных классов из прибрежной деревушки, как раз, куда я направляюсь, но «мама не сдает жилье». Я не в обиде – «мамы моих девушек» тоже тихо отошли в историю полузабытых дней. На прощание она подставит мне для поцелуя щечку.
Господи, Тинамри. Верить ли глазам! Но Тинамри романтичен только в моих грезах. Тут же шагу не дают ступить, чтоб не задать вопрос «А вам куда, мужчина?» Никуда, я дома. Только дома нет. Я сдаю багаж, впервые покупаю сигареты, и, вдыхая дым отечества, пересекаю улицу. Вот он, дом. Дом, в котором уже год никто не спит. Окна заколоченные досками.. А на месте маленького дворика синестеклое строение, в котором мимо прочего магазин «Интим». Мне здесь ничего не нужно? Так чего стоять?
Половина дома «аннексирована» по суду еще при Сталине, за торговлю солью на базаре. Потом уже в эпоху развитого социализма новая соседка через суд отсекла кусок земли, «потому что вот как раз по этой линии сарай стоял», потом за тысяч пять продали «соточку» третьему новому соседу. Переехав в однокомнатную «с удобствами» на первом этаже мама всего-то через год тихонько от тоски скончалась. В день, когда ей стало плохо, мне назойливо напоминали обязательно прийти на выборы «старшие товарищи». Те, которые сегодня могут добросовестно сказать – «Ну, кто же знал». «Всякое бывает» и «С кем не бывает». Подлецы. И я подлец. Потому как никому не дал по морде после этих слов. Потому что пауза тянулась бесконечно. А молчание становится смешным.
Через дорогу чуть наискосок я попадаю в другой двор. Там, да вот же здесь, жил сам Валера – легендарный спутник моих детских странствий. А подальше продолжает свою жизнь Серега, так похожий на ОмарШарифа в годы своей молодости. Я стучу в окно – может, он появится. Точно. Появился. Говорить особо не о чем. Обнялись. Покурили. «Жизнь идет».
- Нехай идет, - сплевывает вбок Серега. У него настолько неуютно, что я даже кепку не сразу догадался снять. Димка появился. Еще один знакомый. Да, такая жизнь – вот резюме.
- Мужики, - соображаю я, - давайте-ка хоть сфотаемся, а? на память! Ведь, бля, столько лет живем и нет никаких свидетельств, что мы друг друга знаем.
Вряд ли в этой речи оба-двое досконально поняли все мои посылки, потому что Димка тут же в прениях выступил со встречным предложением:
- Андрюха, друх, займи тридцатку. А?
- Та шо ты, не успеешь? – выступил в мою поддержку Серый, - давай сфотографируемся.
Сфотографировались. Покурили. Я отдал три червонца. Потом прижался лбом к стене потерянного дома. Теплая пока стена. Как будто дышит.
Уйдя от друзей детства, долго брожу по базару рядом с автостанцией. Светит солнце, люди торгуются за каждый сребреник, отдавая походя святое и случайное. Ухает музычка, пахнет гнетом рядовых «на покупателя» котлет и водянистым кофеем. Я брожу словно lost in America, никем не узнаваемый, а, значит, и ненужный. В разгаре дня отправляюсь на побережье в газели с номером 105. Я помню – мой выход у крайнего строения в самом начале улицы, от которой десять минут до пляжа.
Внутри микроавтобуса утыкаюсь взором в знакомый профиль. Собственный мой профиль в лице незнакомого юноши в кресле через проход. Та же горбинка носа, лоб перпендикулярен к земной поверхности, эти же черные брови, кромка нижней губы параллельна линии лба. Я не могу позволить себе таращиться на медальный профиль незнакомого знакомца, ибо зреет неосторожный вопрос: «кто твой дедушка?». Или «кто твоя бабушка?» Но ведь и он имеет полное право вопросить с меня: «Папа?!.» А кто его знает…
Фрау Лида, по-немецки белокурая хозяйка, встречает меня у кованого заборчика двухэтажного строения без лишних расспросов и даже без «а паспорт ваш можно». Меня выводят на задний двор, отпирают дверцу в комнатку-кубик пять на пять и на пять с тремя кроватками, тумбочкой и шкапчиком под сезонную одежку. Хозяин, чье имя я, конечно же, должен помнить, но не помню, занят просмотром детективной истории с Высоцким. Я же после визита в местный «ресорт-марк», - упаковка творога, молоко, сок, бутылка «Изабели», готовлюсь к выходу на пляж. Середина солнечного дня, температура под 17 градусов по Цельсию – это после-то слякотных серых дней с пограничным к холоду теплом! Я накидываю рубаш с коротким рукавом, но свитер предусмотрительно втискиваю в пакетик (так подсказывает мамин ангел за моим плечом).
Я выхожу на шоссе и иду в сторону моря. Меня обгоняют две-три машины. Ветер прохладен, но идти легко, хотя по моему одиночеству не определишь – первый я или последний солдат армии Наполеона.
Меж ведомственных изгородей, совершенно случайно нахожу приоткрытую калиточку в неведомую аллейку из шумящих ив с акациями над филейными частями стенок туристских бунгалоw. Вхожу в волшебное пространство с особым трепетом, я в музеи так не входил – впереди, там метров за сто кромка синеющего моря. А вот слева культовое сооружение, окутанное запахами окаменелостей из четырех отверстий во внутрях ,– две на дам и столь же на мужей. Лучшее свидетельство реального равенства по полу еще с советских времен не теряющее своей оперативной актуальности.
Море. Море. Вот оно. Перед тобой. Рядом со всеми теми, кого ты оставил в городе плутающими в бессмысленных лабиринтах базара, кому ты отдал три червонца «на добрую память». Но их здесь нет. Прибрежная полоса пустынна. Я здесь один. «Наверное, это рай». Меня обнимает ветер, как никак мы год не виделись. Бегу в шипящий прибой и бросаюсь в волны, обжигаюсь почти ледяной водой снова и снова. Вся моя одежда висит на ржавой водоколонке. Впрочем, это поймет лишь тот, кто сам черпал воду из таких приспособлений, а для остальных это странный штырь, торчащий из песка – свидетельство иных форм жизни на планете. Я насухо и докрасна растираюсь полотенцем, натягиваю спортивные брюки, влетаю в свитер и отправляюсь в неспешное бродяжничество по голому, без людей, пляжу. А что может быть лучше? Белые чайки в видимой, но недосягаемой близости. А вверху клинышки черных уток, убывающих на юго-запад. Лишь один раз я увидел одинокую особь, летевшую невесть куда обратно и меня стукнуло – вот и я так. Один. Неизвестно зачем. Где твой дом, Адам? – крикнул я одинокой птице.
В четвертом часу солнце заходит в пустые ограды и останавливается в кустах. Бледнеет и выцветает дальний пейзаж с белыми стенами. Словно декорация из французского фильма детства. Но кинопленка темнеет и даже коробится. Холодает. Я выбретаю обратно в совсем уже смутную аллейку, выхожу на шоссе и бодро вышагиваю к чужому строению, где мне предоставлена комната-кубик за 250 р. В день.
Мне предоставляется право не только нахождения в хозяйских апартаментах, но и горячий душ, которым я не пользовался ежедневно. Было бы приятней носить прикосновения морской воды на челе. Уже темно, но я отказываюсь от семейного ужина на кухне рядом с телевизором.. Устраиваюсь на пластиковом стульчике у порога своей комнаты, попиваю чай, покуриваю сигареты, делюсь с трехцветной кошкой фрау Лиды сыром. Потом ухожу к одеялам, ничего не читаю, слушаю на эмпишке Point de Suture от Милен Фармер и ворочаюсь во тьме без сна. Почему я поехал один? Мучительно одному мотаться под хмурыми небесами, но тоскливо и в чистом небе.
Среди ночи я вздрагиваю от перестрелки. Потом узнаю, что это свадебные забавы прибрежных туземцев. А всего-то отменили понедельники!
В воскресное серое утро я стою у креста моей мамы и в душе моей пустота выброшенной бутылки. Скривившись от слез и кусая губы, я рву лохмы терна на холмике, а колючки рвут кожу на пальцах. В это самое время холщовая сумка на ограде вдруг оказывается мокрой насквозь. Странным образом, словно невысказанные слезы, она впитала воду, скопившуюся в пустоте, сваренной из труб ограды. И только после этого ошеломления возникает над крестами с обелисками солнечный диск. Потом я припадаю к отеческим гробам на старом кладбище, потом пешком бреду по улочке, ведущей к центру. Захожу в новое здание церкви. Здесь когда-то и меня крестили. Думал поставить за упокой, но и сейчас крестили кроху на жизнь, потому пошел от образов, куда глаза глядят.
А глядели они на дорожку, выложенную желтыми каменьями со стертыми полукружиями на поверхности – настоящая дорога из желтого кирпича, ведущая к центру изумрудного от листвы городка. Тинамри. Вот я повернул налево и оказался на улице Люксембург у бывшего роддома. В закрытую напрочь калитку ломится еле живой здоровяк, кляня последними словами супругу, девочку Нэлли – тоже из моего просто уже нереального детства. Разве сие счастье взрослой жизни, в которую мы убегали когда-то?.. Разве я испытываю здесь свое счастье в бесконечных блужданиях по потерянному даже в снах городу. Да, он перестал мне сниться. А последние сны были блеклые как старые акварели, изображающие серые ненастные дни, предзакатное время, разлуку и грядущие горести. А я словно далекий зритель или пролетающая одиноко Птица даже не схватываю происходящих событий, ибо они ко мне не относятся.
Пью красное, из запасов фрау Лиды, вино на заднем дворе и ветры шевелят рукава наброшенной на плечи куртки. Сыр, нарезаемый тонкими ломтиками, опять делю с хозяйской кошкой. Она вытаскивает из моих пальцев кусочки своими острыми зубками нежно и деликатно. А я прибавляю к сырному вкусу еще консервированные кусочки ананаса и вновь припиваю и припиваю густую кровавую Изабеллу. За действиями моими приглядывает худенький чеченец, шпаклюющий наружные стены соседнего здания для отдыхающих будущего лета. Видимо, я пью не по-русски в его представлении (на следующее утро он очень почтительно здоровается со мной). Мне же после двух бутылок становится еще хуже. Идти со двора снова на уже темный пляж по полосе прибоя дальше, совсем далеко от жилья, от зажженных ламп, от огоньков сигарет в совсем непролазную мглу покинутых годы назад жилищ и там, среди остатков серой сухой травы, забыться до самого Воскресенья… Тяжело даже от привилегированного одиночества на берегу холодного уже равнодушного моря.
Вместо этого в самую тьму приходит фрау Лида с разговорами о природе необычных явлений. Она ведет меня к чистому небу с блестящими звездами и обращает мое неустойчивое внимание на вот что: острый серп месяца окружен с обеих сторон двумя яркими, горящими одинаково светилами. Нет, это совсем не мусульманский символ – одна звезда, позади рожка, явно лишняя.
- Никогда не видел ее, - признаюсь пьяным голосом я.
- И я тоже, - шепчет мне фрау Лида.
А утром снова молочный туман уже за порогом моего приюта. Утро как чистый лист, на котором еще реально написать жалкие свои объяснения по поводу одиночества и обидного бегства. Какой же я идиот! Сегодня еще не поздно. Сегодня я возвращаюсь туда, откуда бежал. Где меня ждут. Начинаю полет в обратную сторону. Как тот черный селезень я буду нестись вдоль побережья, на север и на восток. В тумане дорога на Тинамри, в тумане морской прибой и небо со мной прощается непосредственно на земле, так же как фрау Лида. Она приносит мне несколько жестких груш, два-три яблока, улыбается и говорит «до свидания».
- Что-то не так? – спрашивает меня почти тут же, - мой тебя отвезет.
- Моя твоя понимает. – отвечаю я. Просто она прощается равнодушно, просто до сих пор яблочки на дорожку мне приносила мама из нашего старого сада. И яблочки нежились как котята от ее темных рук, и доверчиво укладывались в один из пакетов. А потом она оставалась за стеклом автобуса, в любую погоду махнув рукой на прощание и кивнув головой, дескать, увидимся… я приезжал почти каждый год, а в последний раз не успел даже к выносу тела. Приехал на следующий день. Теперь вот на следующий год – подышать воздухом родины. Окунуться в морскую воду, которая хранит воспоминания о тебе, еще малолетнем. А сегодня накрыла белым туманом на печаль и на радость. До свидания, мама. Ты ведь знаешь, что я вернусь.
Туман по дороге в Гуанапу, в туман уходит мой поезд. Даже в сумерках ощущаю размытые очертания домов и деревьев. В купе я один. Моя верхняя полка уютно освещена крошечной лампой в стенке вагона. А сам я сижу внизу у окна, бессмысленно наблюдая темные летящие прочь от меня пятна и очертания. Хочу закурить, но пачка, купленная в первые мои пять минут в Тинамри, так и осталась лежать где-то на пляже, раскисшая от морской воды. Да и что мне курение? Легче представить, как в тамбуре я щелкаю дорогой для меня зажигалкой и втягиваю сладкий и острый одновременно дым. И буду также смотреть в окно. И будут также путаться мысли в моей голове, хватаясь то за воспоминания, то за призрачные мечты. Я мог бы дольше бродить по улочкам крошечного городка. Но сын мой уходит в армию. Мне бы взять его было с собой, но наша ячейка общества слишком послушна, чтобы не дай бог не опоздать.
- Папа, я буду ездить на курсы, - сказал мне сын. – получу еще одни корочки, в армии пригодятся.
- Что за корочки? Что за профессия?
Сын затруднился ответить. Вернее, ответил не определенно, а подробности я забыл.
С каменными лицами, в которых ни грана сомнения, вошла в Яснодаре парочка теток «подозрительных по сектантству». Что-то жестокое было в их лицах и непререкаемое, как твердое перекрещивание себя между делом и между словами. Они крестили себя, словно расчесывали болячки, открытые миру и мне. Я не смог разговаривать с ними, вышел из купе прочь, продолжая всматриваться во мглу летящей за окнами поезда быстрой ночи. А они шмыгали мимо то со стакашками чая, то с разогретыми в пластике картофельными пюре и лапшами китайского производства. Но Христос не зашел в наше купе. Был где-то рядом. Я чувствовал бесконечную скорбь, но Он не вошел. Не пожелал им приятного аппетита, хоть они и собрались во имя его. В Волгограде я долго кормил воробьиную стайку мороженым, а на место двух богомолок вселились цыгане.
- На свадьбу едем. До Ухтомска, - сказала мне темнолицая в золоте Дама Бубен и тут же спросила, - Вы узелки развязывать можете?
- Нет, - ответил я, - только завязывать.
Их ехало в двух вагонах не меньше шести человек, и они постоянно навещали друг друга. Общались и по-русски и на своем быстром и пестром, как полет жаворонка языке. Странное дело, в руках у Дамы Бубен псалтырь, и она вытирает слезы, когда читает его. Она мне берется рассказывать про свою прежнюю жизнь, в которой была даже комсомольская, и успешная, деятельность. Теперь она занимается ландшафным дизайном, у ее родственника целая фабрика по изготовлению не фетровых, а меховых шапок. И вообще, они опять все успели и им, именно им, помогает бог.
- Но почему же слезы? – вопрошаю я. Но она только отмахивается и снова лезет листать псалтырь. Что-то гложет ее, временами веселую и болтливую, и она снова глотает слезы.
- У вас уже снег? – спрашивает меня.
- Нет, просто осенняя слякоть. Снег выпадет на следующий день после нашего приезда.
А вечером где-то в Уфе в купе вошел юноша с широким лицом батыра. Он очень вкусно поедает баранину, приготовленную родителями по-узбекски и ненароком славит ислам. Как религию будущего. Я бы сам не поверил, если бы не оказался здесь и сейчас. Во многом батыр был прав. Мы в отличие от восточных народов устали от испытаний судьбы и хотим просто спокойной и сытной жизни, которой живут побежденные нами полвека назад тевтонцы и гунны. А вот эти готовы как никогда отдавать себя за ислам и веру в бессмертье аллаха. Он ест и ест свое пахучее мясо. Не запивая ничем, хотя это неправильно, но «вера не позволяет» припивать мясо барашка водкой, пивом, коньяком и красным вином Изабелла. Мы слушаем его проповеди до глубокой ночи, даже не задавая наводящих вопросов, ибо, мусульманину, по его словам, все равно известны ответы на всё. Тем не менее, я спрашиваю:
- А вот говорят, что овцы обладают не меньшей привязанностью к человеку, чем собаки. Это так?
Он осекается и вдруг очень густо отрыгивает в наступившей паузе остановившегося поезда.
Ночью я просыпаюсь от припершего меня комка такого вонючего воздуха, что хоть в вентиляционную трубу вылетай из вагона – но она задраена в строгом соответствии с наступившим осеннее-зимним периодом.
- Да что же это! – сокрушаюсь я и сваливаю с верхней полки наружу в коридор летящего поезда. Разве можно есть мясо на ночь, находясь в тесном купе даже с иноверцами? Но мудрый аллах молчит. А я, маясь сомнениями, завязываю крошечный узелок из нитки, проявившейся в кармане моих спортивных брюк.
Утром, отпив кофеёв, мои соседи по купе неожиданно для них самих начинают играть в города
-…Тюмень!
- Новгород…
- Дэ? Дэ… дэ, дэ, де. – и глядят на меня как на спасителя.
- Детроит, - подсказываю я, и так множество раз, пока наш мусульманский друг не стопорится окончательно на … опять на Тюмени.
- А далеко до нее? – неожиданно спрашивает он у меня на остановке под Курганом.
- Да рукой подать, - отвечаю.
- Точно? А где она? В какой стороне?
- Вон в той, – говорю и машу рукой в сторону автовокзала за окном. – Пешком дойти можно.
Он начинает судорожно собираться под нашими немыми взорами. Собственно, хватает только свою сумку и, не сдав даже постельные принадлежности, линяет. Мы молча глядим из окна на его фигурку, пересекающую привокзальную площадь и скрывающуюся за первым попавшимся углом.
- Господи, куда же это он? – восклицает Дама Бубен.
- В Тюмень, - говорю я
- Так он вернется? – не понимает она. Действительно, даже недоеденного барашка не взял.
- И тапочки оставил, – замечает кто-то из цыганчей. Но поезд тронулся.
Я снова слышу пестрые цыганские словеса, окрашенные национальным колоритом и постсоветским содержанием. За окном кружит неожиданный снег в тумане местного значения. После настойчивого зыркания жгучими цыганскими глазами в мою сторону и, отложив в сторону зачитанный псалтырь, Дама Бубен осторожно заводит со мной разговоры за жизнь, которые сводятся к архиважному для нее вопросу – верю ли я в Святую Троицу? Мне смешно от ее расспросов: сам бы себе я задавал бы совсем другие загадки. И не находил бы ответа на них.
- А крест почему не носите? – волнуется она.
- Покажи, покажи мне человека, - театрализовано кричу я, - который не нес бы своего креста! Да и что значит – своего? Жизнь любого это часть всеобщего креста. И нельзя делать никаких оправданий! Дескать, время было такое. Вот ты, когда заседала в комитете комсомола, верила в непорочность зачатия?
Легкий румянец, увы, уже не коснулся припеченных летами щек Дамы Бубен, но в глазах мелькнуло нечто, испуганное, газелье…
- Время было другое, - вырвалось у нее, и она осеклась: ведь только кивала, соглашаясь с тем, что время бесстрастно к нашим потугам взять его в свои нечестивые оправдания.
Не успели мы въехать на территорию независимого Казахстана, как я поднял бунт в вагоне. Вернее, софт-ррреволюцию.
- Послушай, папаша, - обратился я к белесому, словно выкрест, проводнику, - ты бы тягу уменьшил, мы же не бабочки в картонной коробке под батареей.
Он испугался и зашипел сквозь зубы:
- Залезай в вагон, нельзя выходить здесь. Вон бригадир враз заштрафит.
- Кого – меня?
- Нет, меня, - зло ответил вагонный недух.. Я поднялся над повседневностью и, держась за поручни, как вождь, гаркнул на весь перрон суверенного казахского полиса:
- Душно! Дышать нечем! Морилка!
В мою сторону тут же срочно побежал бригадир-командир.
- С ума сошли?! Вас же ссадят…
- Нечем дышать, - говорю, - в вагоне.
- А они подумают, что у них. Вам это надо?
- Но…
- Слушай, проедем «зону», - тихо называет он суверенную и демократическую страну, - можешь перейти в другой вагон.
Но я упираюсь. Дело не во мне. Я торкаю первого попавшегося махонького мужичка, который уже пристрастился интересоваться временем на моих часах:
- Вот тебе, скажи, дышать есть чем?
- Неее, - ответил он, глядя в бригадира не мигая, - а который час?
Бригадир поперся по вагону с моим сопровождением, и люди отвечали уверенно и ровно: Душно. Жарко. Надо бы попрохладнее, товарищ.
Через полчаса жара спала, и стало ощутимо холодать.
- Вагон у вас такой, - ответил тет-а-тет мне бригадир на остановке следующей за «зоной», - в последний путь пошел.
- Не понял.
- Списывается после рейса. Больше не пойдет.
- Предупреждать надо! – снова почти нежно заявляю я, - Верните деньги!
Только бригадир скрывается, захлопывая сам себя в шкатулке тамбура.
Я вернулся. Сижу возле сумок – сторожевых собак, чувствующих дымы знакомых жилищ. Цыганча суетится, пакуя картонки с подарками. Вяжут узлы, над которыми теперь будут маяться родственники. За окнами Ухтомские мари и хмари. Снега нет. А слякоть также уныла, как в ночь моего отъезда. Мелькает еловое перелесье. Тучи приглядывают за тихо ползущим поездом. Белесый наш проводник уже покраснел от сумасшедшего счета белья, на котором мы недавно потели.
- Не сходится, блин, - шипит он себе и снова ворочает мятую кучу.
Я лезу в карман, проверяя наличие мелочи, среди которой четыре разноцветных ракушки, подобранных мною на берегу. Черт, думаю, занесло же вас вместе со мной на абсолютную сушу. Что будет завтра?
- Снег, - неожиданно, как в унисон, произносит Дама Бубен, - завтра будет. Сам сказал.
- Так это про свадьбу, - пытаюсь я отшутиться.
- Правда?
- Ну, конечно.
Мы все киваем друг другу. И смеемся.
«Андрей Стаглин». 2009.
