Мордовки – чрезвычайно загадочные монеты позднего средневековья, по внешнему виду относимые к числу подражаний русским монетам.

При относительной схожести размеров, веса, материала (обычно серебро разной пробы), основных изобразительных мотивов мордовки кардинально отличаются нечитаемостью легенды, написанной – что важно подчеркнуть – исключительно кириллическими буквами.

Мордовки – термин нумизматического жаргона, вошедший в научный оборот не ранее 2-й половины XIX века[1] и закрепившийся настолько прочно, что ныне употребляется без кавычек (в нашем заголовке кавычки стоят, чтобы читатели не спутали монеты с соответствующим этнонимом).

В данной статье будут рассмотрены проблемы изучения мордовок в частности и нумизматики вообще, проведен обзор и анализ литературы по теме, введен в научный оборот не публиковавшийся ранее нижегородский материал. В предварительных выводах самым значимым нам кажется вопрос хронологии.

Загадочность мордовок обусловлена тем, что вопросов, связанных с ними, намного больше, чем ответов. Кроме вполне доступных для изучения внешних параметров – размера, веса, пробы металла, – мы можем еще говорить лишь о «конвое» – русских монетах, в кладе сопутствующих мордовкам. Даже топография кладов известна не всегда. На сегодня уверенно не дан ответ ни на один принципиальный вопрос, который может задать нумизмату сторонний наблюдатель, то есть:

1) неизвестны хронологические рамки бытования монет;

2) неизвестен эмитент, т. е. в какой мере это действительно «мордовки»;

3) неизвестны никакие подробности чеканки, а также

4) взаимоотношения с государственной монетой (читай: русской монетной системой) и так далее.

Прежде чем говорить о мордовках, несколько слов о проблемах нумизматики как специальной исторической дисциплины.

Нумизматика (в отличие от археологии, археографии и др.) никогда не бывает самодостаточной. Безусловно, любые исторические спецдисциплины взаимно дополняют друг друга, но только в нумизматике информационный «голод» ощущается столь остро. Археограф, читая летопись, может узнать подробности об интересующем его предмете, археолог – увидеть предмет «вживую». Удел нумизмата – бранясь сквозь зубы, вертеть в руках крохотный кусочек металла с неясным изображением и несколькими полузатертыми буквами (бывает чуть хуже или лучше – не в том суть).

Изображения (птички, рыбки, люди с оружием и без) часто повторяются, повторяются и имена правителей, что вызывает ожесточенные дискуссии с разбросом мнений по странам и столетиям.

Все это породило, помимо привычного всем историческим дисциплинам базиса источников, еще и некую надстройку, состоящую из мнений, догадок и т. д., то есть того, что напрямую из источников не вытекает, а является точкой зрения кого-либо из нумизматов на тот или иной вопрос. Только в нумизматике эта надстроечная конструкция является столь мощной. Зачастую это приводит к тому, что заслугой автора очередной статьи объявляется не описание коллекции или отыскание раритета, а рождение новой концепции по интерпретации уже известного материала.

Изучение мордовок началось не позднее 1-й половины XIX века, что с самого начала породило множество различных точек зрения по поводу их идентификации. Самым экзотическим вариантом можно признать отождествление нечитаемых монетных легенд с пермскими письменами, т. е. азбукой, созданной во 2-й половине XIV века Стефаном Пермским. На протяжении более сотни лет дискуссия то затухала, то вспыхивала вновь, пока в 1954 году ее итоги не подвел И. Г. Спасский[2]. Помимо обзора литературы, в значительной по объему (50 страниц) статье Спасского были собраны имевшиеся сведения о кладах, поздние (за неимением ранних) письменные и устные свидетельства о мордовках, сделана классификация по основным типам и описание наиболее интересных монет.

Второй и последней за послевоенный советский период была работа С. В. Зверева[3]. Статья оказалась гораздо меньше по объему (7 страниц) и по диапазону решаемых задач; рассматривался только ранний этап существования мордовок.

Источниковая база у обоих исследователей была одинаковой – эрмитажная коллекция[4].

Концептуально Спасский относил начало чеканки мордовок к 30–50-м годам XVI века, называя в качестве эмитента Казанское ханство, только что свергнувшее московского ставленника, но вынужденное выпускать подражания в силу привычности существования в рамках русской монетной системы. При этом Спасский признает влияние на характер монетных изображений мотивов более раннего периода, т. е. XV века. Из источников, способных подтвердить сравнительно позднее появление мордовок, Спасский приводит слова Казанского летописца о литье казанцами неких сребреников и златников из драгоценной утвари ограбленных русских церквей[5]. При этом следует заметить, что в источнике не говорится, о каких именно монетах идет речь, да и монеты ли это вообще (хотя «сребреник» и «златник» для монеты – термин вполне употребимый). Прочие элементы обоснованы Спасским только логически.

Опираясь исключительно на логику, С. В. Зверев отнес начало чеканки в более ранний период – время вассальной зависимости Казани от Москвы (1487–1521 гг.). Наличие подражаний он считал признаком «унижающей их (казанских ханов) перед лицом врага монеты»[6] и, позаимствовав методику Г. А. Федорова-Давыдова[7], дал классификацию ранних типов мордовок, по принципу: чем менее читаема русская легенда, тем меньше зависимость от Москвы (то же в изображениях).

Не вдаваясь глубоко в анализ приводимых С. В.Зверевым аргументов (об этом можно прочесть в его статье), напомним только, что при единой источниковой базе исследователи пришли к совершенно разным выводам, а значит, как минимум один из них безусловно ошибается. Такова эффективность применения логики, не опирающейся на источник непосредственно.

Как нам кажется, возможности самого источника вовсе не исчерпаны. Есть шанс, несмотря на невнятность языка изображений и легенд, заставить их «заговорить». Как дополнительный датирующий элемент будем приводить данные о «конвое». Структурно систему доказательств удобно располагать в хронологическом порядке.

XV век. «Конвой» в кладах мордовок – с Василия Темного (1425–1462 гг.)[8]. В качестве аналогов ранних изображений можно назвать: 1) всадник, поражающий дракона, – на некоторых монетах Василия Темного[9]. Уже с Ивана III данный вариант исчезает и появляется только в XVIII веке (см. ниже);

2) мордовка «всадник в круговой надписи» (Спасский И. Г... Рис. 4. Тип XI. С. 210; Зверев С. В... Рис. 1 N: 1. С. 107) близка по типу к новгородке Ивана III[10].

3) мордовка с изображением птицы (Спасский И. Г... Рис. 9 N: 51. С. 226) может быть подражанием московскому пулу Ивана III[11].

Есть также ряд мордовок из нижегородских кладов с конвоем XVII в., по изображениям близких к монетам Твери и тверских уделов начала – 1-й половины XV века (о чем см. ниже).

Сходство основных мотивов изображений, надо думать, достаточный аргумент в пользу именно русских монет как прототипа мордовок.

Помимо изображений и конвоя, есть еще один элемент, которому, как кажется, предшественники не уделили должного внимания.

Легенды мордовок (естественно, в силу их нечитаемости) как датирующий признак не использовались ни Спасским, ни Зверевым, – кроме монеты Ивана Грозного, которую невозможно не заметить (Спасский И. Г... Рис. 6, № 32. С.216; Зверев С. В... Рис. 1 № 5. С. 107).

Этого единственного случая коллегам не хватило, чтобы выявить следующую закономерность: поволжский денежник любой национальности, кроме русской, не владевший русским письмом, разумеется, не мог при подражательном воспроизведении легенды запомнить всю надпись. Но последнее слово (хотя бы в некоторых случаях!) запомнилось. При этом следует заметить, что перед глазами у него был не штемпель, для знакомства с которым нужно было ехать в Москву, а монета, т. е. то, что реально получалось при наложении штемпеля на металл. Поскольку последнее производилось вручную (а значит, как попало), легенда мордовки была «испорченным с испорченного». Лишь один элемент отличает последнее слово «…Р Л И» на мордовке из коллекции Нижегородского общественного музея «Провинция» от конечного «...(всея) РУСИ» на новгородке Ивана III[12] – «С», писавшаяся тогда в виде почти прямой вертикальной черты, стала правой половиной «Л». В числе публикуемых И. Г. Спасским легенд мордовок, отнесенных им к числу ранних, подобное же просматривается в концовке монеты: рис. 7 № 35 – «ЛОСИ» вместо «РУСИ».

Элементы русских легенд, по небрежности наложения штемпеля или естественным образом ставшие концовкой, просматриваются также на мордовках: Спасский И. Г... Рис. 9 № 62 – «...сея» ([в]сея [Руси]); Спасский И. Г... Рис. 6 № 28 (то же – Зверев С. В... Рис. 3 № 14): «...ичь» (?) – скорее всего, окончание отчества государя (значительное число русских монет, в т. ч. удельных, на протяжении всего XV века); как менее вероятный вариант – окончание слова «самодержец» на монетах Алексея Михайловича (1645–1676 гг.), когда «ц» писалась как «ч», а твердый знак («ер») – как мягкий.

XVI век. «Конвой» – от всех русских государей столетия. Аналогов по изображениям и легенде (кроме уже упомянутой копейки Ивана Грозного) исследователи не приводят, что дало повод С. В. Звереву просто отмахнуться от материала более позднего, чем середина XVI века, и отнести его к области обращения «...фальшивой... монеты или к применению местных денежных суррогатов»[13]. Тем не менее мощность «конвоя» настолько значительна (а он продолжается, как мы увидим, и позднее), что вряд ли стоит сомневаться в сохранении чекана мордовок прежних (или даже больших) объемов.

XVII век. Характеристика на базе коллекции НОМП. 21 монета из 4 кладов.

В трех из них обнаружены русские монеты: Михаила Федоровича (1613–1645 гг.), Алексея Михайловича (1645–1676 гг.) и Федора Алексеевича (1676–1682 гг.).

Здесь уместно на время отвлечься от проблем датировки и рассмотреть ряд других вопросов, а именно: местная топография данных монет[14] – необходимое звено в цепи доказательств чекана мордовок именно в среде нерусских народов России.

И. Г. Спасский перечисляет клады на Нижней Волге, Оке и в Предуралье, называя для Верхней Волги и русского Северо-Запада лишь отдельные мордовки в кладах общегосударственных монет[15]. Многочисленность кладов мордовок на территории Нижегородской области[16] – достаточное подтверждение того, что и этот регион входил в ареал их активного использования.

Последовательное увеличение объемов выпуска мордовок доказывается не только широтой географии кладов, но и появлением разных номиналов, отмеченных еще И. Г. Спасским[17]. Наличие номиналов – несомненный признак усложняющейся эволюции, а значит, развития. Весовые показатели монет НОМП – лишнее тому подтверждение.

И. Г. Спасский давал градацию: для «крупных» мордовок – 0,37–0,57 г, для средних (условно приравненных к московской денге) – 0,2–0,3 г, для малых («полушек») – 0,17 г. Монеты НОМП по весу распределяются следующим образом:

Отсутствие наиболее тяжелых монет среди экземпляров I группы объясняется, вероятно, общим снижением весовой нормы в XVII веке; прочие показатели при округлении до десятых долей грамма совпадают с результатами И. Г. Спасского.

XVIII век. Русский «конвой», по И. Г. Спасскому, – до 1760 г.[18] им же называются многочисленные аналоги в изображениях, в т. ч. и по отношению к некоторым иностранным монетам. Нельзя не отметить тип «Георгия Победоносца», до мельчайших деталей совпадающий с изображением на русских монетах всего XVIII столетия, С. В. Зверевым отнесенный почему-то к «ранним»[19].

Выводы:

1) Хронология мордовок – в пределах XV–XVIII вв., причем период 2-й пол. XV – 1-й пол. XVIII вв. может быть охарактеризован как почти доказанный, а 1-й пол. XV – 2-й пол. XVIII вв. – как вероятный[20].

2) Тезис о мордовках как подражаниях именно русской монетной системе[21] может считаться доказанным.

3) Тезис о том, что мордовки обращались не только в виде украшений и фальшивок[22], но и в значительной степени как законное (или хотя бы терпимое) платежное средство, может считаться доказанным.

4) Прямых данных об эмитенте источники не содержат, как нет никаких подробностей о технике чеканки, но география кладов и поздние источники этнографического характера[23] называют в качестве пользователей нерусские народы Предуралья, Оки и Волги до Нижнего Новгорода включительно (северо-западнее мордовки проникали в виде отдельных экземпляров).

http://www.arcamax.ru/books/spassky01/spassky09.htm

И.Г.Спасский. "Русская монетная система". От автора.

   ОТ АВТОРА

Два издания этой книжки, выпущенной Учпедгизом в 1957 и 1960 гг. в качестве пособия для учителей, были рассчитаны на читателя, ориентирующегося в вопросах русской истории, но далекого от специфических интересов нумизматики и собирательства. Таково и настоящее, значительно дополненное и улучшенное в полиграфическом отношении издание, выпуск которого взяло на себя издательство Государственного Эрмитажа.

У нас очень давно не издавалось обзорных историко-нумизматических работ подобного рода. За последние полстолетия накоплен обильный новый материал, но тем более ощутимыми стали все еще многочисленные большие и малые пробелы в истории металлических денег в нашей стране. Тема книги обязывала не обходить и эти «белые пятна» нашей науки. Некоторые вопросы, которые в первом издании можно было осветить лишь очень обобщенно, за минувшие годы стали темами специальных исследований, и соот­ветствующие разделы книги заметно выросли. Вместе с тем определились и некоторые новые вопросы, еще ожидающие основательного изучения.

После выхода первого и второго изданий в Эрмитаж пришло больше полутораста писем, содержащих оценку книжки и различные пожелания. Книга заинтересовала более широкий круг читателей, чем тот, на который я рассчитывал. Письма познакомили меня с многочисленными нумизматами-любителями; люди самых разных профессий, они находят радость и отдых в своем увлечении монетами, за которым стоит любовь к родной старине и уважение к человеку - создателю всех ценностей. Дружелюбные и доброжелательные письма этих читателей не раз подсказывали мне, на что сле­дует обратить внимание при переработке книги. Однако было два или три письма от людей, ожидания которых книга вовсе не оправдала. В ней не оказалось «самого главного» для них: адресов собирателей, «ценника», расписки монет и «вариантов» по годам и по степени редкости и т. п. Приобретая книгу, эти товарищи, вероятно, не задумались над ее названием. Во избежание недоразумений необходимо предупредить, что всего этого нет и в настоящем издании.

Книжка по-прежнему рассказывает о том, как возникла и развивалась русская монетная система. Этой основной теме подчинен и подбор иллюстраций: они должны пояснять и подтверждать изложение. Идя навстречу наиболее настойчивому пожеланию, высказанному почти во всех письмах, я расширил и описательную часть, уделив больше внимания самим моне­там, но стремился соблюсти в этом меру, чтобы не подавить главное в книге. Количество иллюстраций в настоящем издании увеличено более чем вдвое, но охватить все многообразие монет, о которых говорится в книге, они, конечно, не могут.

В заключение хочу снова обратиться к учителям-историкам с призывом воспитывать в учащихся интерес и уважение к памятникам родной старины, которыми так богата наша необъятная страна, и пожелать успеха в их краеведческой работе.

Рекомендательный список литературы, приложенный в конце книги, расширен по сравнению с прежними изданиями и включает ряд работ, появившихся в последние годы. Он поможет читателю получить более углубленное представление о заинтересовавших его разделах.

К началу XIX века Самарское Заволжье превратилось из геополитической окраины Российской империи в экономическую, подлежащую хозяйственному, прежде всего аграрному освоению. Для этого процесса ключевое значение имеют почвы, климат и гидрография края.

Северная часть его представляла ряд плоских возвышенностей - сыртов, южной оконечностью опускавшихся в долину реки Самары и прорезанных реками Кинель, Сок и Черемшан. В Самарскую долину справа входили менее обширные долины рек Большого и Малого Уранов и Тока; в Кинельскую с правой стороны - долина Кинельчика, с левой - Савруши; в Сокскую - с правой стороны долина Кондурчи, а с левой - дугообразная долина реки Сургут; в Черемшанскую с правой стороны - долина реки Ерыклы, с левой - реки Аврали. Общий склон местности понижался к юго-западу.

В Николаевском и Новоузенском уездах заметно понижение к Каспию. За долиной реки Самары раскинулись бескрайние степи, изредка прорезанные плоскими сыртами. С возвышенной самарской горной гряды, по описанию современника, можно было "следить на далекое расстояние за излучистым течением р.Самары среди роскошных поемных лугов, а далее к югу тянется, возвышаясь едва заметно, необозримая Засамарская степь, постепенно сливаясь с горизонтом. Здесь не видно уже никакой выдающейся возвышенности, а в разных местах степи белеют едва заметно церкви отдаленных селений".

По данным кадастрового отряда, обследовавшего Самарскую губернию в 1856 г., расположение наиболее плодородной почвы представляло собой следующую картину: "Хороший чернозем в сухом состоянии черного цвета, а в верхнем слое своем содержит перегноя от 1/2 до 1 аршина и более глубины, с небольшой незаметной примесью песка. Он попадается всегда небольшими клочками, которые разбросаны по всем уездам, составляющим северную половину Самарской губернии. Более значительные пространства он занимает в неширокой полосе, прорезывающей Самарскую губернию с запада на восток. Полоса эта, начинаясь на западной границе губернии, в северной половине Ставропольского уезда, простирается по направлению к востоку, к границе Казанской губернии до вершин рек Черемшана, Кондурчи и Сока; далее она принимает в Самарском уезде направление к югу, к вершинам речек Тростянки и Черновки - притоков реки Сока; затем, сделав изгиб к реке Самаре, до вершины речки Кутулука, полоса эта прорезывает от запада до востока уезды: Бузулукский и Бугурусланский по обеим сторонам реки Кинеля и Малого Кинельчика и оканчивается в волостях Матвеевской и Богородской. Кроме того, ветвь этой же самой полосы полосы простирается к границе Казанской губернии в юго-западную часть Бугульминского уезда - Туарминскую волость. Хороший чернозем встречается также-вдоль берега реки Ика, протекающей по границе Оренбургской губернии в северной части Бугульминского уезда".

Содержание гумуса в почвах с севера на юг составляло в Бузулукском уезде до 13-16%, Николаевском до 8-10%, Новоузенском до 4-5% 3. Лучшей почвой для произрастания твердых и сильных сортов пшеницы, особенно высоко ценившихся на рынке, считался суглинок. Он располагался в районе рек Камелик, Таловка, Глушица, Чаган с притоками. Утончающийся к югу слой чернозема быстрее выпахивался и уже к концу 70-х годов XIX века "о ковыльных залогах [девственных землях] остались одни воспоминания".

Климатическая ситуация в Самарском Заволжье отличалась резкими контрастами. Континентальность климата нарастала с запада на восток. Перепады температуры на левобережье Волги были весьма ощутимыми. Летний жар здесь нередко достигал 37,5-40 С, а зимние холода сопровождались "метелями и буранами, которые в степных местах в городах Бугульме, Бузулуке и Бугуруслане заносят дома до крыш".

Температурные характеристики степной зоны приближались к лесостепной, но климат господствовал более континентальный и сухой, с частыми пыльными бурями и сухими горячими ветрами. Эти явления отмечались и в южной части лесостепной зоны: в Симбирской и Самарской губерниях с Петрова дня - наступления сенокоса - обычно несколько недель кряду стояла сильная жара. Она сопровождалась душными ночами, раскаляя воздух, лишенный очищающих дождей и росы, малопрозрачный от мельчайшей раскаленной пыли, которая стелилась по полям густым слоем, подобно туману; явление, именовавшееся в народе мглою. Особенно жестокой эта напасть была на юго-востоке края, превращая посевы и травы в выжженную пустыню.

Гидрографическая сеть в XIX веке включала в себя 1267 рек и 338 озер в. Большая их часть приходилась на северную половину края, густо поросшую лесом. Реки имели прежде всего аграрное значение, притягивая к себе крестьянские селения. Генеральное место конечно же принадлежало Волге. Об уникальном значении великой русской реки в XIX в. писали следующее: "Если житель Осташковского уезда, на источниках Волги, с трудом может прокормиться на своей неблагодарной почве; если он заботливо закрывает на зиму соломой свои немногие яблони-калеки, дабы защитить их от жестоких морозов, то зато саратовец совсем не знает, что такое удобрение почвы и получает без труда обильную жатву с благословенных полей своих... Все губернии по средним и нижним частям Волги могут считаться житницей Восточной Европы".

Из притоков Волги наибольшее значение имели Черемшан, Самара и Большой Иргиз. Особенно благодатным являлся район, орошаемый Черемшаном, несшим свои воды на протяжении 250 верст по водоразделу Волжского и Камского бассейнов. На его берегах располагались лесные богатства края - владения казенного винокуренного Мелекесского завода в 22 тыс. дес., лесные дачи помещиков. Черноземные Ставропольские земли были известны в округе тем, что весьма редко подвергались неурожаям, смягченные влажностью воздуха и отсутствием губительных засух.

Длина береговой линии Самары составляла 380 верст. Левый берег ее имел характер низменности и славился поемными лугами. Самым примечательным явлением здесь был раскинувшийся на площади в 60 тыс. дес. казенный Бузулукский бор. На двух третях его территории велось правильное лесное хозяйство. Бор снабжал строевым лесом весь Бузулукский и часть Бугурусланского уездов. Местный статистик Лясковский отмечал, что, "несмотря на дурную лесную администрацию, беспрестанные лесные пожары и самовольные порубки, сохранилось еще много столетнего строевого леса, среди которого встречаются сосны, имеющие от 12 до 16 вершков в нижнем отрубе и весьма годные для постройки речных судов даже самых больших размеров".

Южнее реки Самары даже кустарник встречался редко. "Оглобли не вырежешь", - говорили в народе. Единственный в Николаевском уезде лесной массив из дуба и осокоря располагался на Большом Иргизе (800 дес.) и принадлежал единоверческим монастырям. Большой Иргиз, особенно в среднем течении, очень извилист, изобилует "луками". Отсюда названия селений и местностей: Березовая Лука, Кривая лука, Криволу-чье и др. Глубина Б.Иргиза была довольно значительна - 3-5 саженей.

Значительным числом озер (232) выделялся Буэулукский уезд. Здесь находились озера, тянувшиеся в длину на многие версты, например, озеро Лебяжье составляло ни много ни мало 9 верст.

Таким образом, почвы, климат и гидрография Самарского края предоставляли прекрасные условия для развития земледелия и животноводства, словно магнит притягивая к себе многие тысячи рабочих отходников и переселенцев.

ВГЛУБЬ СТЕПЕЙ

Дореформенная половина XIX столетия - последний этап того типа колонизации Поволжья, который был характерен для предшествовавших веков и протекал в двух направлениях. С запада, из губерний Симбирской и Саратовской, более отдаленных, двигался поток переселенцев через Волгу, оседая на левобережных ее притоках. Одновременно с севера и северо-востока, из губерний Казанской и Уфимской, навстречу первому шел второй поток в общем направлении на юг. Поэтому внутренняя часть края заселялась даже раньше, чем приволжская. Основную массу переселенцев составляли русские, оседавшие повсеместно, а менее многочисленные представители народов Поволжья концентрировались главным образом на территории Бугульминского, Бугурусланского, Ставропольского и на севере Самарского уездов.

При Александре I прекратилась раздача населенных имений, но пожалования земли продолжались до 1880-х годов, поэтому помещичья деревня разрасталась. Уже во второй половине XVIII в. помещики продвинулись из Пензенской и Симбирской губерний и осваивали постепенно Бугурусланский и Бузулукский уезды. Яркий пример такого переселения описал С.Т.Аксаков, дед которого переводил крестьян на купленный у башкир участок земли в Бугурусланском уезде: барин являл собой образец хозяина той эпохи, он не гнал своих крепостных в неизвестность, в голую степь, напротив, после покупки, "в ту же осень двадцать тягол отправились в Бугурусланский уезд, взяв с собой сохи, бороны и семенной ржи; на любых местах взодрали они девственную почву, обработали двадцать десятин озимого посеву, то есть переломали непаренный залог и посеяли рожь под борону; потом подняли нови еще двадцать десятин для ярового сева, поставили несколько изб и воротились домой. В конце зимы другие двадцать человек отправились туда же и с наступившею весною посеяли двадцать десятин ярового хлеба, загородили плетнями дворы и хлевы, сбили глиняные печи и опять воротились в Симбирскую губернию; но это не были крестьяне, назначаемые к переводу; те оставались дома и готовились к переходу на новые места: продавали лишний скот, хлеб, дворы, избы, всякую лишнюю рухлядь".

Во всем видна незаурядность и основательность помещика, знавшего, что к приходу крестьян должен стоять хлеб, готовый под серп. Это лучший аргумент для русского крестьянина, который прикипал душой к земле, дарившей его первым хлебушком.

Любопытна и глубоко логична последовательность освоения, обживания новой земли: озимый (самый надежный) посев - яровой посев - строительство огороженных плетнями дворов и хлевов - кладка печей. В этом процессе как в зеркале отразилась могучая вековая психология крестьянина: сначала жито, потом животина, а потом кормилица-печь. Все остальное нарастёт...

Однако даже такое хорошо продуманное и подготовленное переселение не обходилось без горьких слез: страшила неизвестная басурманская сторона, про которую "между хорошими ходило много и недобрых слухов, где, по отдаленности церквей, надо было и умирать без исповеди и новорожденным младенцам долго оставаться некрещенными - казалось делом страшным..." Мудрый дед Аксакова был все же исключением, а вот правило подметил А.П.Заблоцкий-Десятовский, директор департамента сельского хозяйства, посетивший Поволжье в 1840-х годах: "Редкое из помещиков заготовляют наперед порядочные для крестьян помещения; они большей частью первые годы проводят в землянках".

В XIX в. пожалования земель дворянам производились из фонда государственных угодий в южных уездах. Особенно быстрый рост числа поместий отмечен в 20-50-х гг. в Николаевском уезда и северной части Новоузенского. В последнем помещики по приглашению правительства образовали 29 селений из крестьян, переведенных ими из Тамбовской, Саратовской, Курской, Пензенской, Рязанской, Тульской губерний. В течение 50-60-х гг. царское правительство отвело помещикам в виде высочайших пожалований огромную площадь в 830 715 десятин.

Целенаправленной мерой правительства по насаждению дворянского землевладения в Самарском крае было переселение сюда разорившихся помещиков, "неслужащих дворян" из Рязанской, Симбирской, Тульской и других губерний Европейского центра России. Для этих переселенцев нарезали 200 участков по 60 десятин (54 дес. пашни и 6 дес. лугов) из владений казны, находившихся до этого в оброчном содержании, главным образом в Самарском уезде, в районе рек Сок и Кондурча. Переселение малоимущих дворян проводилось по инициативе дворянских собраний Симбирской и Рязанской губерний, которые пытались таким образом избавиться от довольно значительного слоя обедневшего дворянства. По утвержденному Николаем I положению Комитета министров от 25 мая 1843 г., отводимые участки могли продаваться только подобным же поселенцам, а указом 1848 г. была установлена майоратная форма землевладения. Младшие сыновья (в возрасте от 7 до 17 лет) могли отдаваться на воспитание в батальоны военных кантонистов, а по достижении 18 лет проходить службу в пехоте на правах, "принадлежавших им по происхождению". На переезд и обзаведение хозяйством правительство выдало 83 семействам мелкопоместных переселенцев только за три года (1848-51) денежное пособие в сумме 10 335 руб.

Уже через несколько лет обнаружилась вся искусственность этого правительственного предприятия. Дворяне-переселенцы не имели ни навыков, ни желания вести хозяйство. Выданные им деньги утекли на непроизводительные расходы. К тому же в большинстве участков оказался затрудненным доступ к воде. Часть дворян вынуждена была строить свои дома или бок о бок с соседом или прямо на его земле. В результате местность, заселенная этими "благородными" земледельцами, являла безрадостную картину "разбросанных там и сям в беспорядке крайне незатейливых строений". Дома их не отличались от крестьянских изб средней руки.

Из 122 мелкопоместных владельцев, получивших в народе прозвание "панков", лишь 19 удержались от сдачи земли в аренду под посев. Остальные оказались охвачены начавшейся "пшеничной лихорадкой", которая быстро истощила почву, и арендная цена уже через несколько лет упала с 5-10 руб. до 75 коп. за десятину. Попытка правительства придать поселениям малоимущих дворян общинный характер с периодическими переделами также потерпела провал из-за сопротивления самих панков. Многие из этих горе-фермеров потянулись назад, на прежнее место жительства.

Крупную переселенческую операцию провел Департамент сельского хозяйства Министерства государственных имуществ на землях, освобожденных калмыками в Ставропольском и Самарском уездах. По указанию императора Николая I их переводили на степные пространства юго-востока. В 1849 г. приехавший в Ставрополь по служебным делам Н.В.Шелгунов услышал от очевидцев рассказ о драме выселения калмыков: "Когда калмыцкая орда двинулась в путь, то, отъехав с полверсты от ставропольского бора (небольшой лесок под городом, тоже принадлежавший калмыкам), остановились. Калмыки сошли с лошадей, упали ничком на землю и начали целовать ее. Не скоро они кончили прощание с своей родной землей, на которой родились и выросли они, их деды и прадеды. Но вот наконец калмыки поднялись, сели на коней, орда двинулась в степь тихим похоронным шагом. Только четыре человека, отделившись от орды, заскакали в бор с четырех сторон, подожгли его и также быстро, точно боясь погони, ускакали".

В 1843 г. бывшие земли ставропольских калмыков площадью в 322 тыс.дес. поступили из военного ведомства в распоряжение Министерства госимуществ. Чиновники министерства произвели хозяйственную съемку этих земель и выделили 128 тыс.дес. под заселение, нарезав 12 более-менее равных частей под каждое предполагаемое сельское общество.

В 1847 г. был объявлен набор добровольцев, в следующем году 92 семейства из Пензенской и несколько семейств из Новгородской губерний приступили к переселению: осенью в Самару прибыли работники, которые выбрали себе участки по реке Степной Чесноковке и успели отчасти обработать земли к весенним посевам. Весной 1849 г. появилась основная масса переселенцев, образовав первое сельское общество - Николаевское, выше по той же речке было создано еще два - Вязовское и Троицкое, а по реке Кандабулак четвертое, названное Петропавловским.

Таким образом заселялись и Самаро-Ставропольские казенные земли, на которых к 1855 г. водворились 453 семейства в числе 2127 душ мужского и 1828 душ женского пола из губерний Пензенской, Тульской, Курской и отчасти Новгородской, Владимирской и Рязанской.

Правительство стремилось поднять приходившие в упадок малоземельные хозяйства крестьян с помощью перевода их не только на новые, более обширные площади, но и на новые начала владения землей, так называемые семейные участки. В обоснование этой меры было положено следующее соображение: "По возобновляющимся часто переделам полевых участков, владелец не имеет охоты, ни выгоды обрабатывать и удобрять свое поле с должным рачением... Эти причины рождают в земледельце беспечность и равнодушие, которые не иначе могут быть отвращены, как переходом к постоянному пользованию землями".

Специальные правила об устройстве семейных участков подробно регламентировали условия новых селений: они предполагались в двух формах - селений и выселков; на каждый семейный участок или двор нарезалось от 30 до 60 дес. удобной земли (в выселках от 15 до 40 дес.), величина селений в обоих случаях допускалась не более 25 дворов. Переселенцам предоставлялись льготы: на 2 срока они освобождались от выбора на общественные должности, выдавалось 100 корней строевого леса из ближайших крестьянских дач или денежный эквивалент, предоставлялась ссуда от 60 до 100 рублей серебром сроком на 14 лет, оказывалась помощь в перевозке строений не далее 30 верст.

Семейный участок считался собственностью казны, и лицам, выбывшим из сословия государственных крестьян, принадлежать не мог. Участок могли отобрать, если его хозяин неисправно платил подати, плохо отбывал повинности. Избы в новых поселениях возводились строго по плану и непременно на каменном фундаменте. Каждое семейство наделялось десятиной земли специально для разведения леса. С целью улучшить породистость стада крестьянам купили общественных племенных быков, которые содержались поочередно. При Николаевском сельском правлении был устроен сад вроде плодопитомника, из которого желающие крестьяне наделялись добротными саженцами плодовых деревьев и семенами. Не забыли о церкви, приходском училище и создании мирского капитала. При этом хозяйственная политика правительства отличалась постепенностью. Финансирование всей этой операции по переселению производилось из доходов, которые давали оставшиеся пока свободными земли, обращенные в оброчные статьи в границах будущих селений. Содержатель такой оброчной статьи, обычно купец или помещик, обязан был соблюдать восьмипольный севооборот, обязательный также и для самих переселенцев.

Результаты переселения крестьян оказались значительно более успешными, нежели подобное переселение мелкопоместных дворян. Крестьяне прекрасно прижились на новых землях и быстро укрепили свое хозяйство, тогда как переселенцы-дворяне оказались несостоятельными, хотя и получили большие по площади участки.

Особенно интенсивно осваивался юг Заволжья. Если в Бугульминском уезде возникло около 26% новых поселений, то в Бугурусланском 69%, Николаевском 71%. По Бузулукскому уезду основной прилив переселенцев отмечался между 7-й и 8-й ревизиями (1816-34), когда в восточной и южной части уезда возникло 160 новых поселений; в 1834-48 гг. еще 35, а в 50-х годах уже только 9. Население Бузулукского уезда составили выходцы из 24 губерний: русские и мордва, однодворцы и беглые солдаты, сектанты-молокане и крестьянские ходоки, именами которых нарекались новые деревни и села - Павло-Антоновка, Три-Михайловка и др.

В Николаевском и Новоузенском уездах сохранялся значительный фонд целинных земель, принадлежавших казне и уделу. Эта южная оконечность будущей Самарской губернии была населена государственными крестьянами разных наименований. Еще в конце XVIII века в степь переселились татары из Хвалынского уезда Саратовской губернии и основали селение Осиновый Гай; в первой половине XIX столетия образовалась целая Осиново-Гайская волость. В Новоузенском округе (с 1835 г. уезд), по данным 8-й ревизии, значилось 18 162 души мужского пола и 19 067 душ женского пола. К середине 40-х годов сюда переселилось из разных губерний около 5 тыс. человек, а также насчитывалось около 500 временно проживавших людей разных сословий плюс несколько тысяч ежегодных "сезонников", приходящих на полевые работы. Дикие степи простирались ближе к границам с Астраханской губернией и землей Войска уральских казаков, вдоль рек Еруслан, Малый Узень, Алтата и Торгуй. Казенных селений в Новоузенском округе было 75, из них 26 сел и деревень, 9 мелких сельцов и 40 хуторов. По свидетельству современника, "у старожилов дворы устроены надлежащим порядком и с нужными пристройками; напротив, у новых переходцев много еще недостает".

Наряду с русскими крестьянами Самарское Заволжье заселяли иностранцы - выходцы из германских земель Вюртемберг, Баден, Пфальц и Саксония, а также из Швейцарии. Всего за 1800-64 годы здесь появилось 74 новых колонии. Наиболее интенсивно немцы переселялись в сороковые-пятидесятые годы, основав поселения по берегам рек Нахой, Большой Караман, Еруслан. В 1853 г. к старожилам добавились 100 семей прусских меннонитов из окрестностей Данцига, основавших три новые колонии в Новоузенском уезде. В 1859 г. в 80 верстах от Самары, на бывших землях калмыков, поселились еще пятнадцать семей немецких меннонитов, а также эстонцы. В октябре того же года по высочайшему повелению императора Александра II в Самарской губернии поселили 100 пленных кавказских горцев (натухайцев) на реке Еруслане (деревня Лятошинка).

Отголоском политических коллизий XVII века были сохранившиеся в Бугульминском уезде поселения польской шляхты. В 1655 г. в Казань перевели для поселения на Закамской черте смоленских шляхтичей четырех "знамен". Шляхтичей красного знамени водворили в Ново-Шешминской крепости, где уже жили к тому времени белопашен-ные казаки (сохранились до середины XIX века в Чистопольском уезде Казанской губернии). Первый указ о наделении шляхтичей красного знамени вышел в 1660 г., но земли они, по-видимому, не получили и в 1674 г. были отведены вверх по реке Шешме. Часть этих поляков образовала Старо-Кувакскую слободу, на землях которой они проживали в XIX столетии совместно с потомками других служилых людей, давно записанных в разряд государственных крестьян. Несколько дворов шляхтичей позже выделились в слободу Ново-Кувакскую.

Шляхтичей остальных трех знамен расселили также по Закамской линии в разных городках и крепостях, в том числе в Заинске Мензелинского уезда. После основания Оренбурга был открыт почтовый тракт Казань-Оренбург. Для заселения этого тракта из Заинска часть шляхтичей вместе с другими служилыми людьми перевели в Бугульминский уезд. В 10 верстах от Бугульмы они основали в 1731 г. слободу Солдатскую Письмянку. Были отведены значительные земли, но лишь малая доля их досталась переселенцам - большая часть вошла в состав казенных оброчных статей либо оказалась в руках помещиков. Например, часть земли "по праву покупки" от шляхтичей перешла к помещику Микулину.

Потомки польских шляхтичей, в отличие от окружавших их государственных крестьян, не платили никаких податей и не несли повинностей, кроме подводной и квартирной, принятых ими на себя добровольно. Указами Сената в 1850 г. представителям поволжской шляхты предоставили срок в 3 года для "отыскания" дворянства, иначе им предстояло быть записанными в государственные крестьяне, в городах - обывателями, на помещичьей земле - свободными хлебопашцами. Шляхтичи красного знамени представили копии с указа царя Алексея Михайловича о наделении их землями, а основатели слободы Солдатско-Письмянской - копии с указа царей Иоанна и Петра Алексеевичей о наделении шляхтичей Смоленских, Бельских и др. землями Мензелинского уезда. Из рапорта счетного чиновника Конокотина заведующему Самарским отрядом уравнения государственных крестьян в денежных сборах видно, что документы, предъявленные шляхтичами, "нигде законно не засвидетельствованы".

В 1854 г. самарское дворянское депутатское собрание отказало шляхтичам в дворянстве, но некоторые из них успели воспользоваться своим правом - как потомков панцирных дворян - поступить на государственную службу. Через три года было сделано окончательное распоряжение о лицах, не утвержденных в дворянстве и пропустивших срок на подачу посемейных списков для записи в оклад: их надлежало причислить в оклад и сословие государственных крестьян в течение десятой ревизии. К этому времени они уже совершенно обрусели, приняли православие и занимались хлебопашеством, отличаясь от окружающих русских поселян лишь обычаем брить бороду да некоторыми деталями одежды.

В 1812 г. правительство перевело в Бугульминский уезд пленных французов, поселило здесь пахотных солдат, служилых татар.

МНОГОЛИКАЯ ДЕРЕВНЯ

В результате интенсивной колонизации к середине XIX в. в Самарском крае сложилось чрезвычайное этнокультурное многообразие. В отличие от других губерний Поволжья и Приуралья, Самарская не была для большинства населения территорией исконного проживания, поэтому национально-бытовые и хозяйственные уклады здесь были менее ярко выражены, хотя прослеживались довольно отчетливо.

Господствовало аграрное, то есть земледельческое, освоение края и становым хребтом аграрно-демографического строя выступало русское крестьянство. Оно численно преобладало - 1 052 013 душ, или 68,8% всего населения - и оказывало определяющее влияние на аграрный облик района. Особенностью его расселения являлось то, что русские занимали прежде всего открытые, удобные для развитых форм земледелия пространства. "Русское народонаселение Самарской губернии, - отмечали офицеры Генштаба в 1853 году, - сохранило типы наружного вида, характера и быта жителей тех губерний, откуда вышли их предки. Так, тульчане и рязанцы, рассеянные по Самарскому и Бузулукс-кому уездам, между чувашами и мордвой, сохранили свои костюмы и наречие".

С продвижением русских крестьян на юг, в степи, уклад их жизни менялся. В лесной зоне они могли сохранить традиционные, небольшие поселения, удобно расположенные у водоемов. Возделываемые поля находились рядом, сразу за околицей. Леса хватало в избытке и для построек, и для отопления. На освещение избы можно было заготовить лучину. В лесной зоне края русские крестьяне быстро утвердили трехпольную систему земледелия с привычным набором орудий - соха, борона, серп или коса - и тягловой силой в виде любимой лошадушки. Абсолютное большинство здешних крестьян знали ремесла, необходимые в хозяйстве: плотничали, шорничали, валяли шерсть на валенки...

В степи текла другая жизнь, подчиненная одной страсти - производству пшеницы. Земледелие имело ярко выраженных экстенсивный характер: огромные площади засевались "хлебом по хлебу" до истощения, а затем запускались на много лет ради лежащих по соседству ковыльных просторов.

В рамках одного уезда и даже волости наблюдалась резкая перемена "лесного" и "степного" укладов. Священник села Патровка Бузулукского уезда Г.Грекулов сообщал в 1859 г.: "На правом берегу Самары, где земли уже значительно истощены, родится рожь, овес, греча, ячмень, горох, просо и не в большом количестве пшеница, и то русская. Селения же, лежащие на левом берегу, в особенности ближайшие к Уральским и Оренбургским пределам, изобилуют землями еще не истощенными. Там родится бело-турка, посевом которой крестьяне занимаются в обширных размерах".

Крестьяне-степняки не отвлекались ни на какие ремесла, считая за грех заниматься каким-либо мастерством. Хозяйство их имело практически монокультурный характер и тем сильно походило на хозяйство фермеров "дикого Запада" США: овес и рожь сеяли только для домашнего рабочего скота, просо для своей семьи, греча, ячмень, горох встречались редко, а о полбе И "вовсе не слыхать".

Селения русских крестьян степной зоны отличались крупными размерами, дома ставились в одну улицу, тянувшуюся на целую версту и более. Посевы обычно находились далеко от села и потому практиковался своеобразный "вахтовый" метод: крестьяне в страду надолго покидали свой дом и жили неделями на хуторах-времянках. Они не имели возможности приглядывать за своими посевами и вообще были намного небрежнее в обработке земли: "При стремлении к обширным посевам, почти никто не обращает внимания на правильную обработку земли. Для каждого хлеба крестьянин вспахивает землю однажды, какого бы она ни была качества, разбрасывает по ней лучшие семена и оканчивает дело бороньбой".

Такая упрощенная агрикультура позволяла вовлекать в хозяйственный оборот огромные площади, но не способствовала сохранению плодородия почвы.

Русский крестьянский двор имел три типа планировки. Самый древний степной тип предусматривал такое расположение построек, чтобы снаружи ни одна из них не была видна: фасад, выходивший на улицу, состоял из высокого забора с тяжелыми одностворчатыми воротами и большим внутренним замком. С улицы невозможно увидеть ни дверей, ни крыльца, ни труб, ни окон. Этот двор-крепость - наглядное свидетельство живучих воспоминаний о прежних небезопасных соседях первых русских переселенцев. Более распространенными были постройки с избой, обращенной фронтоном, обычно глухим, на улицу. Внутренние постройки двора частично доступны взору через ворота с калиткой. Вид с улицы портило то, что изба в фас имела лишь одно окно сбоку, так как другой бок занимала изнутри печь, поэтому изба получалась как бы "кривоглазая". Значительно веселее гляделись постройки, когда изба, сени и горница находились на передней стороне двора, и на улицу выходили два-три окна избы, дверь с крыльцом из сеней и окно или два из горницы, затем калитка, ворота и амбар. Такую застройку практиковали обычно в больших торговых селениях.

Строительным материалом на юге служили очень дорогой привозной лес и саман.

Внутреннее убранство избы русского крестьянина не претерпевало больших изменений, разве что в сторону большей обширности на юге. Обычный интерьер выглядел так: посредине капитальной стены из сеней входная дверь, налево от нее лавка в виде ларя, вдоль всей левой стены - красная лавка. В переднем углу кивот с иконами, а напротив него по диагонали - печь с челом к двери. Вдоль всей передней стены устроен закут - лавка, служившая кроватью. С нее же ступали на печь, а с печи на полати, устроенные аршином ниже потолка с опорой на специальную матицу. От печи вдоль правой стены располагалась судная лавка для утвари и над нею небольшое "волоковое" окно. Два окна прорубались в левой стене над красной лавкой и одно - над закутной. Стол с табуретками стоял в переднем углу напротив кивота.

На юге избу топили больше соломой, которую хозяйки заранее завивали жгутами, а также кизяком - смесью соломы с навозом. Вместо лучины для освещения использовали "бастыльник", или "царскую свечу"- траву, известную в народе под именем кулины, предварительно вымоченную и высушенную; она горела даже ровнее лучины, без треска и дыма. Иногда ночник из сала и жира. Свечи крестьяне отливали сами и экономили для праздника, гостей или другого особого случая.

Одежда русского крестьянина зимой включала овчинный некрытый тулуп или полушубок, иногда кафтан из черного домотканого сукна со сборками назади, теплую шапку с овчинным околышем, валенки; летом - халат, коротайка, шляпа, на севере - высокая поярковая с небольшими полями, суженная кверху, на ногах онучи, лапти, в сапогах щеголяли богатые. Крестьянки при почти той же верхней одежде носили в будничные дни синие холщовые сарафаны с передниками (запон), на голове бумажный платок или набойчатый чехлик, на ногах белые онучи и лапти. В праздники в небогатых глухих селениях наряд крестьянок составляли китайчатые и кумачные сарафаны, иногда с шелковым или мишурным спереди в два ряда позументом, на голове шелковые платки, а у крестьянок удельного ведомства - кокошники, на ногах коты или башмачки. Зимой надевали кафтаны, крытые сукном или дубленые, сапоги. Девушки в русских селениях выделялись непокрытой головой и неподобранной косой с вплетенными лентами. Серьги, кольца, булавки и прочие украшения были по большей части медные.

Пища русских крестьян зависела от достатка, а также от установленного церковного чередования постных и скоромных дней. В первом случае она обыкновенно состояла из щей без приправы с серой капустой, полбенной каши, гороха, рыбы, кислой капусты, кваса, конопляного масла, редьки, репчатого и зеленого лука. Во втором случае - из щей и картофельной похлебки с приправами, говядиной, а чаще с бараниной или свининой, гречневой и полбенной каши с маслом или салом, яиц, молока. В праздничные дни жарили в сале говядину, готовили баранину, свинину, кур, гусей, пироги с кашей, рыбой, курицей (курник), ватрушки или гречневые блины. В страду, отправляясь в отдаленные поля, брали с собой хлеб, пшено. Варили кашицу, сливали отвар и хлебали как суп, а потом ели самую кашу. Эти два кушанья составляли обычно весь походный стол крестьянина. С его помощью русский мужик зимой преодолевал сотни степных верст, не потратив ни копейки за обед и ужин на постоялых дворах.

Совершенно особое место в жизни русского крестьянина занимал хлеб: "Господь повелел от земли кормиться"; "Все добро за хлебом"; "Держись за сошенку, сей хлеб - не спи"; "Какова пашня - таково и брашно"; "У кого хлеб родится, тому и веселиться";

"И животина там водится, где хлеб родится". А.П.Шапов, историк прошлого века, отмечал: "Мясо для русских не заменяло хлеба. Они почти нисколько не ценили естественное изобилие животной пищи и только хлеб считали главизною всего, и "самой животины". В случае неурожая или какого-нибудь недостатка хлеба, русские испытывали страшные бедствия, несмотря на изобилие животной пищи".

На севере края материальный быт русской деревни полностью воспроизводился в кругообороте каждого хозяйства, имевшего многоотраслевой характер. На юге крестьяне чаще прибегали к покупкам недостающих продуктов, строевого материала, одежды и обуви.

Русский национально-хозяйственный, уклад, оказывая определяющее влияние на аграрный облик края, втягивал в земледельческую сферу новые земли и местные народы.

Украинцы Самарского края были выходцами из Полтавской и Харьковской губерний. Они насчитывали 45 тыс. человек (2,9%) и расселились на юге, в Новоузенском уезде по Волге и Еруслану, а также на реке Кинель (слобода Кинель-Черкасская) в Бугурусланском, отдельных селениях Самарского и Бузулукского уездов. Украинцы во многом сохранили чистоту своего наречия и народный характер и жили почти так же, как описал в 1769 г. Паллас: отличаясь от соседей чистыми дворами, тщательно выбеленными избами, в хатах всегда складывались печи с трубами, полы заливались глиной и застилались досками. Украинцы проявили себя прекрасными земледельцами. В степных уездах многие из них владели также большими стадами и значительными капиталами. Былая казацкая удаль несколько поутихла, и вместо атаманов и есаулов в порядке самоуправления избирали они, как и везде, голов и старост.

С русским хозяйственным укладом в наибольшей степени сблизилась мордва, пришедшая в заволжский край из Пензенской, Симбирской, Тамбовской и Нижегородской губерний. Представители мордвы-мокши вышли из Пензенской и Тамбовской губерний и поселились преимущественно в Самарском, Николаевском и отчасти в Бузулукском уездах. Мордва-эрзя из Нижегородской и Симбирской губерний освоила Бугурусланский, Бугульминский уезды и часть Ставропольского. Мокша сильно обрусела и почти утратила свой язык, но закоренелую нелюбовь к эрзе сохранила в полной мере, поэтому между ними фактически не было родственных связей. Численность мордвы в 50-е годы XIX века превышала 127 тысяч (8,3%).

К середине XIX столетия мордва уже отошла от прежнего обычая строиться мелкими околодками, и ее деревенский ряд вполне походил на русский. Отказались также и от старого типа жилой постройки по татарскому образцу - с широкими лавками, дверьми на восток и печью на юго-запад или глухой стеной вдоль улицы без всяких продушин - в пользу русского избяного зодчества. В результате Длительного соседства с русскими мордва многое переняла из их аграрного строя и быта: "Система хлебопашества, земледельческие орудия, упряжь и небрежность в скотоводстве, как у русских, так и у мордвы совершенно одинаковы". Много общего ив обыденной одежде: лапти, овчиный полушубок, причем иногда даже в июльскую жару. Правда, мордовские лапти были не в пример прочнее и удобнее русских, а онучи мордвин носил почти всегда белые.

Как свидетельствовал современник, "мордвины между инородцами слывут за самый сильный народ". В целом же сходство столь велико, что "если бы было возможно войти в мордовскую деревню с завязанными ушами, то присмотревшись ко всем подробностям быта, обстановки, деятельности жителей, приемам работ, хозяйству, и в голову не придет, что это не русская деревня".

Среди чисто земледельческого населения края важное место занимал хозяйственный уклад чувашей. В губернии их насчитывалось более 60 тысяч (3,9%). Чуваши, в отличие от мордвы, неохотно селились вместе с другими народами. Они ставили свои поселения в укромных местах, подальше от больших трактов и открытых пространств, что не в последнюю очередь объяснялось большей приверженностью языческим пережиткам, преследуемым православной церковью.

Тип чувашских поселений отличался от русского разбросанностью в разных направлениях нескольких отдельных групп домов. Каждая такая группа носила русское название околодка, по-чувашски - сирма. Это имело патриархальное значение: на избранном месте строил дом глава семьи и загораживал обширный двор. Затем дети его, обзаведясь своей семьей, постепенно застраивали огороженное пространство. Со временем появлялся небольшой поселок. По мере увеличения семьи наиболее отдаленный родственник выселялся из заветной дедовской или прадедовской загородки и основывал по тому же принципу собственный поселок. Если он располагался рядом со старым, то он также назывался по имени родной "сирмы", если же вдалеке, то получал новое название по имени основателя или какой-либо местной достопримечательности с прибавлением слова "касы", иногда "ял" (выселок).

Полнокровной деревней сами чуваши считали изначальный родовой поселок, поэтому щ вопрос: какой деревни? - называли имя не "касы", а "сирмы", чем вводили в заблуждение переписчиков, сборщиков податей, чиновников рекрутского присутствия.

Все авторы, наблюдавшие близко чувашей и вотяков, - вотяками звали в старину удмуртов, которых в нашем крае насчитывалось чуть более тысячи и проживали они на купленных у башкир землях в юго восточном углу Бугульминского уезда в пяти небольших деревушках, - все авторы отмечают их исключительное прилежание к хлебопашеству: "Чуваши хорошие земледельцы. Особенно замечательна их жатва, до того тщательная, что с первого взгляда на сжатые поля кажется, будто на них не осталось ни одного колоса"; "На чувашских землях нигде не встретите пырея... В рабочее время чуваши становятся необыкновенно деятельными, особенно при уборке хлеба..." Чувашскую деревню можно было издалека узнать по обилию полных гумен, охватывавших ее плотным кольцом. Другая особенность хозяйственного быта чувашей - ведущая роль женщины. Чувашки участвовали во всех мужских работах - на пашне, сенокосе и других, и при этом отличались "мускульной силой" и трудились больше мужей.

Большие чувашские селения, душ до 600, встречались только в западных частях Бугурусланского и Бугульминского уездов. В этих деревнях (селения без церквей) сосредоточилось две трети всех чувашей края. Крупных сел насчитывалось всего четыре: в Бугурусланском уезде на притоках реки Кинель - Ибрайкино (или Рождественское - 723 человека), Стехино (или Петропавловское 791 чел.), на Сургуте - Микушкино (или Троицкое 1220 чел.) и в Бугульминском уезде село Девлезеркино (или Троицкое 1155 чел.) на реке Черной - притоке Черемшана.

Чуваши отличались редкостным миролюбием. Уголовные преступления среди них встречались крайне редко. Многие в то время оставались еще язычниками, скрытно от властей поклонялись священным рощам, добрым (Тора) и злым (Кереметь) духам.

Согласно исследованиям казанского профессора Фукса, чувашский народ делился на два племени; вергали и анатри. В Самарском крае, надо полагать, жили чуваши-анатри (низовые), носившие белые онучи и портянки. У них были свои аграрные поверья и приметы. Например, не приступали к сенокосу раньше Ильина дня, так как опасались, что поля их будут побиты градом, испытывали панический страх перед "сухой бедой" (так же, как вотяки, они по десятку и более лет хранили немолоченный хлеб). Самой страшной местью обидчику считалось самоубийство на его дворе: если повеситься под навесом у врага - тому не миновать "сухой беды". Никогда не унывающий чуваш не разлучался со своим "чилимом" - трубкой с коротким чубуком, причем курили не только мужчины, но и женщины и дети. Курные избы с их дымом и копотью являлись причиной широкого распространения глазных болезней. Летом чуваши обычно не жили в избе, предпочитая амбары и клети...

Татары занимали преимущественно северо-восточную часть губернии: Бугульминс-кий и Бугурусланский уезды. Численность их достигала 131 974 чел. (8,6%): 95 454 собственно татар, ничем не отличавшихся по своему укладу от казанских и нижегородских, а на бывших башкирских землях жили тептяри, беглецы из Казанского ханства, поселившиеся среди башкир. К середине XIX века они вошли в состав Башкирского войска.

Современники сдержанно оценили тягу татар к земледелию. "Как земледелец, татарин стоит не очень высоко, ниже русского поселянина, а тем более земледельца чувашского и вотякского", - отмечал В.Сбоев.44. Нынешние исследователи придерживаются иного мнения, считая, что "основы традиционного земледелия татарского народа были заложены в глубокой древности, в эпоху Волжской Болгарии и предшествующее время". Дело здесь, видимо, в особенностях национально-хозяйственного уклада, имевшего свою историю аграрных отношений. В то же время все современники единодушно отмечали, что самарские татары, как и казанские, "оказывают большие способности в торговле".

Поселения татар застраивались по восточному обычаю: дома не выходят на улицу, но прячутся во дворах за заборами, где выстроены "шишеобразный погреб", несколько амбаров с классическими деревянными "весьма прочными и хитрыми замками". В целом же "деревни татарские похожи были на случайно разбросанный табор кочующих народов".

Очень близко к укладу хозяйственной деятельности татар стояли башкиры, часто соседствовавшие с ними в одних селениях. Это происходило потому, что татары селились на башкирских землях в качестве "припущенников", а затем большая часть этих территорий перешла в их собственность. Тяжбами татар и башкир по поводу земель были переполнены уездные присутствия. Всего башкир в нашем крае насчитывалось к середине XIX в. 20 934 чел. (1,3%). Они переходили к оседлой жизни и улучшали домостроительство.

В южных Узенских степях кочевали киргизы. В их временном владении находились земли между реками Малая Узень, Торгуй и Горькая, где летом и осенью кочевало до 150 кибиток - около 750 человек. На зиму они уходили на Рын-Пески и к Камыш-Самарским озерам. В 1801 г. на степных землях, освобожденных в 1772 г. некрещеными калмыками, поселили несколько родов зауральских кайсаков, образовавших внутреннюю Киргизскую орду, названную по имени первого хана Букеевской. Отсюда они прикочевали в Самарские степи, торговали с жителями селений скотом и продуктами скотоводства. Киргизские кошмы из верблюжей шерсти пользовались спросом на ярмарках в слободе Александров Гай и Новоузенске. Отсюда шерсть поставлялась на суконные фабрики Оренбургской и Самарской губерний. Верблюжье сукно славилось своей прочностью. На юге Новоузенского уезда крестьяне сами держали верблюдов как тягловую силу. Один верблюд легко мог одновременно везти волоком и нести на себе 50-60 пудов клади.

Своеобразный хозяйственный уклад создали немцы-колонисты, насчитывавшие в крае 89 134 чел. (5,8%). Их хозяйство отчетливо ориентировалось на выращивание белотурки. Хлебные поля находились в 25-30 верстах от колоний. В ближайших к селениям полях выращивались корнеплодные - картофель и морковь, тыквы, а также вторая по значению торговая культура - табак. Скотоводство и овцеводство колонистов удовлетворяло только внутренние потребности. Содержание рогатого скота и лошадей было поставлено гораздо лучше, чем у русских крестьян, выше качество обработки земли. Колонисты обладали значительно большей хозяйственной самостоятельностью и большими наделами: 30 десятин, из которых пашни - 15, сенокоса 5, леса 5, усадьбы 5 дес. Система хозяйства переложная, трехлетняя. Удобрение не вносилось, ибо навоз, за недостатком дров, обращался в топливо. Орудия труда мало отличались от крестьянских: пахали плугом на лошадях, хлеб убирали не серпом, а косой с вязкой в снопы, молотьбу производили лошадьми на открытых токах.

Поселения колонистов являли образец порядка и опрятности. Самыми обширными и красивыми были колонии Екатериненштадт, Тарлык и Привальная. Они вызывали удивление путешественников роскошными каменными домами, которые могли бы украсить любой губернский город. Это была своеобразная страсть колонистов, тративших на постройки огромные деньги. Русские пересмешники по этому поводу подтрунивали, говоря, что "у немца хоромы велики, да закромы пусти" 48. Действительно, мебель в доме колониста состояла из стола, нескольких простых деревянных стульев и скамеек, раскрашенного сундука и кровати на высоких ножках с ситцевыми занавесками. Убранство завершали настенные часы, зеркало и "преуморительные произведения малярного искусства". В колонии Екатериненштадт, которую русские называли Баронском, находилось три церкви: православная, лютеранская и католическая. На деньги колонистов в 1852 г. соорудили памятник Екатерине II, отлитый из бронзы (автор - барон Клодт) и установленный на высоком мраморном пьедестале. Императрица была представлена сидящей на троне, в ее руке - грамота, дарованная колонистам в 1765 г.

Наибольшей зажиточностью выделялись среди колонистов меннониты.

В 1830 г. немец Штаф построил в Саратове табачную фабрику, чем стимулировал быстрый рост табачных плантаций, на которых разводился американский, главным образом мэрилендский, табак. Ежегодно на рынках и ярмарках Самарской губернии и в Саратове продавалось до 400 тыс. пудов табака.

Домашнее хозяйство колонистов, включая уход за лошадьми, полностью находилось на плечах женщин. Неутомимо работавший в поле колонист дома не прочь был "по-сибаритничать с трубкой в зубах". Летом улицы колоний заполнялись детьми всех возрастов, чего нельзя было видеть у других народов. Одеждой колонисты походили на зажиточных русских крестьян. Только рубаху они заправляли в шаровары, как украинцы, и почти все носили жилеты синего сукна с медными пуговицами, нанковый или домашнего полотна кафтан. Лаптей никто не носил и уж тем более не ходил босиком. Женщины одевали платья и сарафаны или корсеты из сарпинки и ситца, головной платок завязывали под подбородком, обували синие чулки и башмаки. Синий цвет вообще преобладал в мужской и женской одежде. В путевых заметках М.П.Жданова читаем: "Любопытно видеть колонисток, порядочно одетых, в соломенных шляпках, работающими в поле, думаешь, что это все барышни принялись за грабли и мотыги".

Надежды правительства на культурный расцвет земель юго-востока России под благотворным влиянием иностранных колонистов не оправдались. В силу замкнутости, отгороженности колоний от окружающего русского населения, их влияние сводилось к минимуму. Взрослые колонисты с трудом изъяснялись по-русски, женщины и дети, не выезжавшие за пределы колоний, вообще не знали русского языка.

Таким образом, аграрное освоение Самарского Заволжья - результат совместного труда многих народов. Каждый из них внес свой оригинальный вклад в общую сокровищницу аграрного опыта, нашел в аграрном строе свою, наиболее рациональную и удобную для себя - а значит и для других - экономическую нишу. В этом заключается секрет исконно мирного и созидательного сотрудничества наших предков, несмотря на все перипетии политической истории России.

НОВАЯ ЖИТНИЦА РОССИИ

Почвенные, климатические и демографические особенности края предопределили резкие контрасты в его аграрном облике. На севере, где уже начинала ощущаться земельная теснота, господствовало трехполье, на юге преобладала переложная система с остатками захватного землевладения.

Южнее реки Иргиз главной зерновой культурой являлась пшеница, причем предпочтение отдавалось улучшенным сортам русской пшеницы и знаменитой "белотур-ке", лучшей в России, из которой вырабатывалась великолепная мука-крупчатка. По свидетельству путешествовавшего по краю немецкого барона Гакстгаузена, "здесь сеют на одном и том же поле четыре года сряду белотурецкую пшеницу, которая в хорошие годы дает 25 и 27 зерен; затем земля отдыхает 6-7 лет и первые два-три года, по случаю разрастающихся сорных трав, употребляется под выгон, а остальные три-четыре года, после того, как от пастьбы скота выведутся сорные травы, она идет под сенокос. Через шесть лет на ней опять сеют пшеницу, но уже два года сряду; затем опять шесть лет выгона и сенокоса и потом опять сначала; четыре года пшеницы и т.д."

С берегов Волги твердую яровую пшеницу в середине XIX века завезли в степную северную полосу Америки. Это относится к известному сорту "файф", о котором сообщалось в канадском сельскохозяйственном журнале: в 1842 г. некий господин Файф получил из Данцига пшеницу, пришедшую через Польшу из России.

Просо, гречиха, овес, как уже говорилось, играли на юге Самарского края второстепенную роль. На севере, напротив, главенствующее положение в озимом клину занимала рожь, в яровом - овес. Различная плотность земли требовала применения различных пахотных орудий: на севере была возможность обрабатывать землю легкой одноконной сохой или плугом на три-пять лошадей, на юге соха не подходила - для переложной системы требовался тяжелый плуг, сабан. Кое-где появились у помещиков первые сельскохозяйственные машины, в основном молотилки. Местная газета отмечала, что машины "требуют значительного ремонта и надзора сведущего машиниста. Удобства и польза их не подлежит никакому сомнению, только они для простого народа недоступны по своей дороговизне. Но пшеница белотурка нечисто вымолачивается на машинах даже высшего достоинства".

Результаты внутреннего освоения края сказались уже в 1840-50-х гг. Известный статистик того времени Штукенберг отметил, что "Самара относительно пшеницы есть первое складочное и торговое место в России", ибо сюда за многие сотни верст непрерывно весь год подвозился хлеб из оренбургских, уральских и саратовских степей. По его данным, в 1849 г. оборот в Самаре составил до 5 млн. пудов зернового хлеба и около 600 тыс. пудов сала Б6. По мнению офицеров Генерального штаба, подготовивших военно-статистическое обозрение губернии, ежегодный излишек над внутренним потреблением здесь составлял средним числом до 2 млн. четвертей разного хлеба, преимущественно пшеницы.

Наиболее подробный отчет о хлебных потоках внутри Самарского края и за его пределы оставил кадастровый отрад министерства государственных имуществ, проводивший обследование в 1856 г. Из него видно, что Самарское Заволжье уже к середине XIX столетия превратилось в район торгового зернового производства, вывозивший хлеб во всех направлениях. Основная масса товарного хлеба поднималась вверх по Волге, частично распределяясь между хлебопотребляющими губерниями нечерноземной полосы, преимущественно же через Санкт-Петербург вывозилась за границу. В целом выделяются три главных направления хлебопотоков:') пшеница всех сортов, а также льняное семя по всему протяжению Самарской губернии стягивались к волжским пристаням;2) рожь, перемолотая в муку, плюс овес направлялись большей частью на восток, в Оренбургскую губернию и в землю Уральского казачьего войска;) рожь в зерне, просо, греча и полба двигались к северу, на верхневолжские и камские пристани.

Самый обширный пшеничный район имела Самара. В его черту входили уезды Бу-зулукский, Бугурусланский, ближайшая часть Бугульминского, почти весь Самарский, южная часть Ставропольского и северная половина Николаевского. Другими выделявшимися центрами притяжения самарской пшеницы в северной части губернии выступали Старая Майна и Екатериновка. Крупнейшей внутренней водной магистралью здесь мог бы служить Черемшан, однако он был загорожен мельничными плотинами. Особенно высокие плотины устроили на двух мельницах ниже Мелекесского посада, владельцы которых резко протестовали против попыток сплавить по реке суда с березовым лесом в конце 40-х годов: при проходе судов и плотов оказались поврежденными узкие мельничные паузы и сами плотины. Поэтому хлеб доставлялся в крупные торговые села и на пристани гужом. В устье Черемшана, с пристани большого села Хрящевка, ежегодно отпускалось в среднем зернового хлеба и гороха до 230 тыс. пудов на сумму до 56 тыс. руб. серебром. Суда с Волги заходили в нее до Красного Яра, где также действовала хлебная пристань. Южные степи, омываемые по северной окраине рекой Самарой, тяготели к волжским пристаням Балаково и Хвалынск. На самом юге потоки хлеба стекались также к пристани Екатериненштадт, в слободы Покровскую, Привальную и Ровенскую. Реки Самара и Большой Иргиз так же, как Черемшан, были лишены серьезного судоходства из-за мельничных плотин.

Крупнейшие на юге края водяные мельницы стояли на Иргизе. К нему стянулись и крупные населенные пункты - 24 села и 28 деревень, жители которых выделялись по зажиточности и огромным посевам белотурки: Большая Глушица, Пестровка, Порубежка, Толстовка, Каменка, Березовая Лука (Березовый Яр), Малое Перекопное, Сулак, Кармеж-ка и Красный Яр. Большие коммерческие запашки имели жители города Николаевска. Всего на Большом Иргизе действовало 12 мельниц. Самые крупные принадлежали в Николаевске купцу Волковойнову (13 поставов с обдиркой и толчеей), при селе Березовая Лука - вольской первой гильдии купеческой жене Курсаковой (16 поставов крупчатых и 4 постава моловых), при селе Малом Перекопном - государственным крестьянам (размол и обдирка), между селом Малый Кушум и деревней Быковкой мельничный комплекс Кудряшиха - владение астраханских купцов первой гильдии Сапожниковых (крупчатка о 16 поставах). .

Суда с Волги по Большому Иргизу поднимались до Березова. Ежегодно на мельницу Курсаковой приходило 5-7 расшив грузоподъемностью до 25 тыс. пудов; в 1846 г. сюда приходил за крупчаткой небольшой пароход Алабова и К. Основная же масса пшеницы подвозилась к волжским пристаням гужевым транспортом.

Таким образом, почта вся пшеница стекалась на запад, к Волге. Исключение составляли северные волости Бугурусланского и северо-восточные волости Бугульминского уездов, из которых русская пшеница поставлялась в Чистополь, а оттуда в Елабугу и Мензелинск, да два селения на юге Новоузенского уезда - Александров Гай и Савинка, сбывавшие пшеничную муку низших сортов кочевым киргизам.

Главным направлением вывоза ржаной муки и овса было восточное. Центрами притяжения этих потоков выступали Уральск и в меньшей степени Оренбург, Илек. Поездки с хлебом сюда были выгодны извозчикам, так как на обратном пути они принимали кладь (из Уральска преимущественно рыбу) для доставки в Мензелинск, Елабугу. Из Оренбурга возвращались с кожами, овчинами, салом, а из Илека с солью, которую везли в Бугульму, Чистополь, Казань. Часть ржаной муки из приволжских местностей шла в Самару, Казань.

Рожь в зерне, греча и полба подвозились к волжским и камским пристаням, на нижневолжских было только просо: В восточном направлении сбывались в небольшом количестве греча и полба - в Уральск и Оренбург.

Мощные хлебопотоки рождались из мелких и мельчайших ручейков крестьянских поставок по базарным дням в ближайшие к ним центры внутреннего потребления. Здесь хлеб попадал в руки скупщиков всех мастей, хозяйничавших на внутреннем рынке края. В каждом уезде определились свои центры внутреннего сбыта хлебов (кроме уездных городов): в Бугульминском - деревня Альметьево и крепость Черемшанская; в Бугурус-ланском - слобода Кинель-черкасская, село Богородско-Пономаревское и пригород Сергиевск с поселением при минеральных водах; в Бузулукском - село Борская крепость, Сорокинское, Тоцкое, Утевка и пригород Алексеевск; в Самарском - Красный Яр и Зубовка; в Ставропольском - Меликесский завод.

Часть внутреннего потребления хлебов приходилась на винокуренные заводы, большинство которых располагалось на территории Бугульминского уезда. Четыре завода при селах Петровское, Николаевка, Варваринка, Павловка производили продукции на сумму 140 883 руб.

Торговое значение приобретало и скотоводство. Основная масса скота поступала из оренбургских степей. По территории края пролегали крупные скотопрогонные тракты. По данным 1840 г., только по Московскому тракту через Самарский край (уезд) прогонялось до 18 тыс. голов скота. А в начале 50-х гг. из Букеевской орды и Оренбургской губернии ежегодно пригоняли и проводили транзитом до 200 тыс. голов скота на сумму около 1 млн. рублей. Преобладающей породой была киргизская, а также помесь русских пород с киргизскими и калмыцкими. Соседство со скотоводческими губерниями способствовало развитию местной скотопромышленности и прасольства среди крестьян.

Важное значение сохранял солевой промысел. Район соледобычи находился в междуречье Урала, Илека и Бердянки, где стояла старинная крепостца Илецкая защита. С 1806 г. соль добывалась вольным промыслом под управлением особой экспедиции, ею заведовал оберквартирмейстер полковник Стругов (позже генерал). В 1810 г. он предложил укрепить Илецкую защиту. Через год провели таможенную черту, Отрезавшую илецкие копи от киргизских степей по речкам Курале и Бердянке и открыли новый путь сбыта на Самару протяженностью в 320 верст. Струков стремился к расширению промысла и повел дело очень энергично. В 1816 г. по его проекту перешли на добычу по правилам горных разработок до 4 млн. пудов, из которых 3 млн. ежегодно доставлялись на Самарскую пристань. Сложилось целое сословие крестьян-солевозов, приписанных к Илецкой защите: ни много ни мало 10 тысяч человек. Соляные залежи потрясли Александра I, посетившего промысел 13 сентября 1824 г.: "Боже мой, какое богатство!" - невольно воскликнул государь, впрочем тут же отменивший добычу соли подземным способом. Сопровождавший императора Струков заявил, что "добыча илецкой соли должна быть упрочена на отдаленные времена, потому что этот источник есть богатейший в государстве и может снабжать наилучшей солью все места верхней Волги, начиная от г.

Самары, а также обе столицы и северо-западные губернии и может заменить иностранную соль".

К середине XIX века сложились все известные в России сферы рынка: ярмарочная, развозно-разносная, базарная и стационарная. Торговые обороты в Самарской губернии достигали свыше 10 млн. руб. серебром. Здесь действовало более 200 базаров и ярмарок. Самара выступала ключевым звеном ярмарочной цепи, которая имела вид замкнутого пространственно-временного круга: Самара, 6-9 июля Бугульма, 14-21 сентября Беле-бей, 26 сентября-3 октября Мензелинск, 1-6 января Симбирск, 9-21 августа Бузулук, 29 июня-5 июля Самара.

Второй по величине в Самарской губернии была Воздвиженская ярмарка в городе Бугульме. Она имела весьма живописный вид, так переданный репортером губернской газеты: "Здесь видим и русских баб в ярких праздничных сарафанах, и рослых мордовок в их высоких и красивых головных уборах, и чувашинок и вотячек в шлемообразных кичках, обвешанных медными бляхами и погремушками, и татарок, завесивших 'себе лицо красными и белыми покрывалами и обутых в желтые ичиги и черные туфли... Одних татарских харчевен для черного народа и мелочных торговцев на ярмарке устраивается до десяти. В этих харчевнях подают чай, жареную баранину, салму, пельмень и другие татарские блюда... Чай у магометан заменяет водку, все магарычи запиваются чаем и вместе с тем заедаются пельменью. Однако ж значительные купцы из татар, носящие роскошные халаты из одреса, сверху их кафтаны из тонкого сукна, а на голове бархатные тюбетейки, великолепно расшитые золотом, харчевен не посещают. Они ходят в русские ресторации пить чай, а пищей довольствуются на квартирах".

В крупный торгово-промысловый центр превратилась к середине XIX века Покровская слобода. Она возникла стихийно на месте урочища Новые Бакуры из временного поселения солевозцев, переведенных в саратовские степи для перевозки эльтонской соли. Они построили в новой слободе церковь во имя Покрова Пресвятой Богородицы, от которой и пошло название самого селения. В 1807 г. здешним жителям отвели по 30 дес. земли и степи между Эльтоном и рекой Малый Узень. Покровцы быстро встали на ноги за счет крупного скотоводства. Они выставляли для соляных обозов до 7 тыс. пар волов и 600 конных фур. В слободе строились крупные складские помещения. Некоторые из солевозцев были столь богаты, что даже украшали своих волов позолоченными рогами. В 1828 г. они были переведены в разряд государственных крестьян. Уже в конце 30-х годов население слободы достигло 6770 ревизских душ. Здесь было волостное правление, три каменных церкви, трактир и еженедельный базар. Спустя двадцать лет число жителей уже превышало десять тысяч, сформировалась ярмарка, соперничавшая по значимости с Воздвиженской.

Другой тип торгового села являли подгородние селения, например, село Дубовый Умет, жители которого издавна и часто соприкасались с городом, вели дела с купцами. В 1770-80-х годах здесь обосновался разбойничий притон шайки беглого арестанта Григория Корцова. Отношения шайки с купцами, следовавшими по уральской дороге, напоминали рэкет и сводились к поборам по 25 руб. с дуги (то есть с воза в одну лошадь), а с прочих по 5-ти. Постепенно облик Дубового Умета облагораживался: появилась каменная церковь, обладавшая праздничными ризами стоимостью в 500 руб. серебром, серебряными под золотом крестами и сосудами, дорогим Евангелием. В середине XIX века состоятельные жители занимались перекупкой хлеба, ввозимого в Самару, и получали немалые барыши. Многие из них держали постоялые дворы, сдавали квартиры и амбары, спрос на которые резко возрастал зимой, в ярмарочные дни. В начале 50-х годов открылись свои ярмарка и базар, но больших выгод они не давали, так как рядом с крупной торговой Самарой не могли иметь самостоятельного значения. Жители Дубового Умета были "трудолюбивы, бойки, развязны, веселы и благочестивы", зимой любили потешиться кулачными боями, на масленицу молодые пары, недавно обвенчанные, устраивали шумные катания по улицам. В одежде, разговоре, повадках они старались подражать горожанам. Мужчины носили полукафтанчики из "бумажных материй", а богатые из сукна. На женщинах не были редкостью шелковые сарафаны...

Самарский край превратился в район динамичного развития торгового зернового производства, выбрасывавшего на всероссийский рынок миллионы пудов ценнейших хлебов. Россия обретала новую житницу, экономическое значение которой стало расти с каждым десятилетием. Слава о самарских девственных землях разлетелась по стране. Ежегодно сюда стекалось большое число рабочих-сезонников. По заключению современника, на заработки в Степное Заволжье приходило до 120-200 тыс. человек. На юге края возникли крупные посевы, позволившие значительно расширить продажу зерна как на внутреннем, так и на внешнем рынке. Спрос на самарскую муку-крупчатку был высоким и устойчивым на биржах крупнейших стран-импортеров. Поднималась молодая поросль торговых селений, жители которых получали свой доход в сфере рынка. У этих людей вырабатывались иные, нежели у традиционного крестьянства, стереотипы мышления, поведения, быта.

ПОД СКИПЕТРОМ ЦАРЯ, ПОД РУКОЙ БАРИНА

В Самарском крае, как и во всей России, крестьянское население делилось на три основные правовые категории: государственных было в середине XIX века 390 141 душ мужского пола (62,9%), удельных 116 744 (18,8%), помещичьих 113 373 (18,3%).

Земельный надел государственных крестьян колебался от 6,3 дес. на душу населения в Самарском уезде до 16,3 дес. в Новоузенском, средний надел по губернии составлял 10,6 дес. Они платили денежные налоги и несли натуральные повинности. Денежные налоги состояли из подушной подати, земских повинностей, мирских сборов. Кроме того, особые суммы собирались на капитал продовольствия, на оброчную плату. Если подушная подать была единой для всех губерний (она периодически повышалась с 1 руб. ассигнациями в конце XVIII в. до 7 руб. асе. в 1850-х гг., а с учетом изменения ценности рубля в 1,5 раза - примерно до 5 руб.), то земские повинности и особенно мирские сборы, резко различались по губерниям. Они должны были назначаться мирскими сходами и утверждаться казенной палатой. На деле волостные органы навязывали крестья

Исследование связи русского денежного обращения с денежным обращением соседних регионов в XIV - XV в. является достаточно важным при изучении всего комплекса экономических отношений данного периода. Особенное место по вполне понятным причинам занимает вопрос о взаимоотношениях русской и татарской денежных систем.

На протяжении более чем ста пятидесяти лет эта проблема остается актуальной для исследователей истории и культуры княжеств Северной Руси и Московского государства. Анализируя состав денежного обращения Золотой Орды, П.С. Савельев обращал внимание на присутствие русских монет в Поволжье (Савельев П.С., 1858). Достаточно остро данный вопрос был поставлен в работах А.В. Орешникова “Окуловский клад русских денег” и И.И Толстого “Деньги великого князя Дмитрия Ивановича Донского” (Орешников А.В., 1908; Толстой И.И., 1910). В 40-50-е гг. XX в. к этой теме обращались Г.Б. Федоров, И.Г. Спасский, В.Л. Янин (Федоров Г.Б., 1947; Спасский И.Г., 1956; Янин В.Л., 1956). И в настоящее время данный вопрос остается одним из наиболее актуальных, свидетельством чего являются работы Г.А. Федорова-Давыдова, А.М. Колызина и других исследователей. Однако основной темой, которая привлекает внимание археологов и нумизматов, является оценка роли влияния золотоордынской денежно-весовой системы в процессе возобновления собственной чеканки Московским, Рязанским и Суздальско-Нижегородским великими княжествами в XIV веке (Федоров-Давыдов Г.А., 1981, 1989; Колызин А.М., 1994, 1998; Кистерев С.Н., 1998). Изучается также проблема обращения монет Золотой Орды на русской территории (Федоров-Давыдов Г.А., 1960, 1963; 1981 и др.). Рассматривалось обращение русских монет в Поволжье в первой половине XVI века (Спасский И.Г., 1954). В то же время, участие русских монет в денежном обращении татарских земель XIV - XV веков - до сих пор не являлся предметом отдельного исследования, хотя практически в каждой работе, посвященной истории денежного обращения или нумизматике данного периода, данная тема в той или иной мере затрагивается. В процессе создания сводной топографии русских кладов XIV - первой половины XVI в. появилась возможность рассмотреть этот вопрос более подробно, чему и посвящена настоящая статья.

Верхней хронологической границей периода, к которому принадлежат изучаемые клады, является последняя четверть XIV в., то есть начало собственной чеканки в русских княжествах. Нижняя граница – середина XV в. то есть конец правления Василия II и момент прекращения поступления русских монет в Поволжье. В приложении приведена сводка сведений о кладах, происходящих из рассматриваемого района.

На сегодняшний день известно не менее 15 датированных кладов данного периода, обнаруженных в Поволжье и содержащих русские монеты (к русским в данном случае следует относить и ордынские монеты с рязанскими надчеканками).

Более точные сведения о кладах приводятся в приложении, а в таблице 1 представлены основные данные, необходимые для анализа их состава. Для находок из Поволжья характерны следующие особенности.

Во-первых, крайне небольшой процент русских монет. Он колеблется от 0,01 % (Каратун, 1986, № 3) до 4,20 % (Рыбушка, 1915, № 2) и лишь в огромном Светинском кладе 1936 года (№ 8) составляет 13,36 % от общего количества.

Во-вторых, очень большие размеры кладов. Лишь один из них, самый южный, содержит менее 500 монет (Рыбушка, № 2) а количество монет в остальных десяти колеблется от 556 (Нимич-Касы, № 11) до почти 9000 экземпляров (Светино, № 8)*. Для сравнения, на всей остальной территории, где в это время в кладах присутствуют монеты русских княжеств, найдено лишь восемь кладов, содержащих более 500 монет.

Третье, что необходимо отметить: рассматриваемый сейчас регион - место наибольшей концентрации золотоордынских кладов конца XIV - начала XV вв.

Таблица 1. Первый период. Клады Поволжья конца XIV - первой половины XV в. с русскими монетами.

По данным Г.А. Федорова-Давыдова, здесь было обнаружено более 40 кладов, содержащих исключительно джучидские монеты, сокрытых в периодс 1380 по 1440-е годы. Из 24 кладов, в составе которых нет русских монет и размеры которых точно известны, только 7 содержат более 500 монет (Федоров-Давыдов Г.А., 1960; Федоров-Давыдов Г.А., 1963; Федоров-Давыдов Г.А., 1974). Налицо следующая закономерность: в небольших кладах, которые в это время наиболее точно отражают состав реального денежного обращения определенной территории и которые преобладают в количественном отношении, русских монет нет, а если рассматривать клады большого размера, то русские монеты присутствуют в двух третях таких находок.

Исходя из приведенных выше данных, следует сделать вывод, что, несмотря на кажущееся обилие кладов, содержащих русские монеты, в Поволжье, проникновение монет русских княжеств в денежное обращение Золотой Орды на протяжении всего рассматриваемого периода было весьма незначительным и они практически не играли роли в местном денежном обращении, появляясь в кладах лишь в составе крупных сбережений. Неоднократно отмечалось большое значение для русских княжеств Волжского пути (Мец Н.Д., 1974, с.55 и др.). Встает вопрос о принадлежности этих кладов. Одной из наиболее вероятных категорий их владельцев можно назвать купечество, ведущее торговые операции не только на местном, но и на западном - русском - рынке (особенно убедительно такое предположение для Светинского клада). Косвенным подтверждением этого является тот факт, что практически все крупные клады Поволжья с русскими монетами обнаружены на берегах рек бассейна Волги, являвшихся естественными транспортными и торговыми путями.

Кроме того, кладовый материал ярко иллюстрирует политический кризис и упадок Золотой Орды; как следствие - значительный спад в интенсивности торговых сношений русских княжеств с Поволжьем. В среднем Поволжье известны всего три клада, состоящие из русских и татарских серебряных монет, которые можно датировать тридцатыми - началом сороковых годов XV века (Клады № 12, 13, 14).

Объяснением этому могут служить факты политической истории Поволжья: после похода Тимура на Волгу и разгрома им крупнейших городов Золотой Орды, после потери реальной политической силы Тохтамышем, продолжалась постоянная борьба между относительно слабыми претендентами на верховную власть в Орде. При этом никакая из борющихся сторон не смогла достигнуть даже такого эфемерного единства своих земель, какое было при Тохтамыше. (См., например: Греков Б.Д., Якубовский А.Ю., 1998, с.249-312 и др.). В экономической жизни подобное положение дел означало сохраняющуюся и постоянно усугубляющуюся нестабильность. Упадок городов повлек за собой прекращение чеканки и обращения собственной монеты уже во второй четверти XV века (Федоров-Давыдов Г.А., 1960, с.129; 1994, с.209, 210). и, что наиболее важно для настоящей работы, привел к разрыву или резкому сокращению торговых связей с русскими княжествами. Кладов, содержащих русские монеты и относящихся к периоду второй половины сороковых - середины семидесятых годов XV века в этом регионе неизвестно.

Во второй половине XV в. в политической и экономической жизни Восточной Европы происходят важнейшие изменения. Объединение русских земель при Иване III повлекло за собой - это наглядно показывает кладовый материал - развитие торговых связей Московского государства, как внутренних, так и внешних. В это время в среднем Поволжье вновь появляются русские монеты. Однако и состав кладов, и область их распространения, и, вероятно, социальная принадлежность их хозяев – разительно отличаются от предыдущего периода. Поэтому рассматривать вместе все клады Поволжья XIV – первой трети XVI в. можно лишь на фоне общей картины кладообразования в русских землях. В настоящей работе такой цели не стоит, хотя ее актуальность не может быть подвергнута сомнению.

В заключение хотелось бы отметить, что автор настоящей статьи с огромной благодарностью примет замечания и уточнения, касающиеся известных кладов, а также сведения о тех кладах, которые не были использованы в работе.

Приложение.

Клады Среднего Поволжья конца XIV - первой половины XV в., содержащие русские монеты.

1. Камышинский р-н, совхоз Буерачный.

Найден клад, состоявший из 2334 серебряных монет, в котором наряду с джучидскими (наиболее ранняя - Токта, поздняя - Тимур и Махмуд, 795 г.х.) находятся не менее 5 монет Золотой Орды с русскими (в основном - буквенными) надчеканками и 47 подражаний ордынским монетам. Датируется серединой 90-х годов XIV в.

Хран.: ГИМ, № 85105

Мельникова А.С., 1957, с.149, № 6; Федоров-Давыдов Г.А., 1960, с.156, № 138; Федоров-Давыдов Г.А., 1963, с.216,217, № 138.

2. Саратовский уезд, с. Рыбушка.

1915 г.  Был найден клад, из 119 серебряных монет и украшения в виде сердцевидной бляхи. В его составе находились 114 монет Золотой Орды (самая ранняя монета - Узбек, 718 г.х., поздняя - Хызыр, 796 г.х.), 4 подражания золотоордынским монетам с надчеканками в виде “куньей мордки”, треугольной и П-образной фигур и 1 монета Василия I. Клад датируется серединой 90-х годов XIV в.

Фасмер Р.Р., 1926, с.295, № 21; Федоров-Давыдов Г.А., 1960, с.157, № 141; Колызин А.М., 1998, с.40,41, № 26.

3. Анасовский р-н, с. Каратун.

1986 г. Был найден очень большой (весом около 30 килограммов) клад, состоящий преимущественно из золотоордынских монет. Младшая монета - дирхем Тохтамыша 796 г.х. (1394-1395 г.). Кроме монет Золотой Орды в кладе присутствовали 6 русских денег:

Москва: Дмитрий Иванович - 2 экз. (Толстой И.И., 1910, № 13, вес 0.96 и 0.99 г.);               Василий I - 2 экз. (Толстой И.И., 1911, № 11, вес 0.78; № 38, вес 0.87 г.). Нижний Новгород: Борис Константинович - 2 экз. (Орешников А.В., 1896, № 709, вес 0.80 и 0.95 г.). Датируется концом XIV в.

Колызин А.М., 1998, с.42, № 31.

4. с. Досаево.

Был обнаружен клад, зарытый при Токтамыше, с одной русской монетой (0,2 % от общего количества монет клада, по данным Г.А. Федорова-Давыдова). Клад сокрыт в конце XIV в.

Федоров-Давыдов Г.А., 1981, с.22, прим. 11.

5. Казанская губ., Чистопольский уезд, с. Малый Толкиш.

1881 г.  Клад из 4803 серебряных монет в кувшине. В составе клада находились монеты Золотой Орды (наиболее ранние - Токта, поздние - Токтамыш) и 25 русских подражаний. Датируется рубежом XIV - XV в.

Загоскин Н.П., 1884; ОАК за 1882-1888, с.XXIII; Федоров-Давыдов Г.А., 1960, с.159,160, № 151.

6. Тютюшский р-н, с. Чула.

1956 г. Был найден клад монет, количеством до 700 экз., чеканенных в Болгаре и др. в нач. XV века. Кроме золотоордынских дирхемов в нем находились несколько экземпляров русских монет с русскими и татарскими надписями. Среди русских отмечены монеты Дмитрия Донского и Даниила Борисовича Суздальского. Клад датируется первым десятилетием XV в.

Советская Татария, 24. IX. 1957; Федоров-Давыдов Г.А., 1960, с.170, № 202а; Колызин А.М., 1998, с.41, № 28.

7. Казанская губ., Тетюшский у.

1907 г. Неподалеку от г. Тетюши был найден клад из 1476 (у Г.А. Федорова-Давыдова - 1515) монет, из которых 1263 экз. принадлежало чекану Токтамыша, 195 экз. - монеты джагатаидов, исфендиаров, джелаиридов, османидов и джучидов, 16 (по Федорову-Давыдову - 13) экз. - монеты джучидов или подражания с русскими надчеканками, рязань - 1 экз. и Городец, Борис Константинович - 1 экз. 198 монет поступили в Эрмитаж, остальные были куплены П.В. Зубовым. Татарские монеты с русской надчеканкой “Б” - 4 экз., голова человека (?) - 1 экз., “кунья мордка” - 5 экз., “VIC”- 1 экз, треугольник - 1 экз., “БО”-1 экз. Клад датируется началом XV в.

ДАК, 1907, № 99; ОАК, 1907, с.119,120,137; Ильин А.А., 1924, с.33, №  27; Федоров-Давыдов Г.А., 1960, с.169, № 198.

8. Мокринский р-н, с. Светино.

1936 г. Был найден большой клад, состоявший из 8959 серебряных монет. В его составе:

Золотая Орда. Токта (710 г.х.) - Пулад (813 г.х.) - 7842 экз.

Русские подражания: Джанибек-4 экз.;Тохтамыш-1 экз.

Москва, Дмитрий Донской- 4, Василий I - 62 экз. Суздальско-Нижегородское княжество, Василий Дмитриевич Кирдяпа-22, Дмитрий Константинович - 16, Даниил-15 экз. Дмитров, Петр Дмитриевич-8 экз. Ростов, Андрей-1, Андрей Федорович и Александр Константинович - 3, Александр-1 экз. Серпухов, Владимир Андреевич Храбрый-3 экз. Можайск, Андрей Дмитриевич-1 экз. Галич, Юрий Дмитриевич-3 экз. Тверь, Иван Михайлович-4 экз. Неопределенные русские монеты - 1049 экз. Клад сокрыт в 1410 или 1411 г.

Хран.: ГМТ, инв. № 32987-32991.

Федоров-Давыдов Г.А., 1960, с.169,170, № 201; Колызин А.М., 1998, с.36, № 13.

9. Казанская губ., Спасский уезд, Пичкинская вол., с. Христофоровка.

1873 г. В трех верстах от села был найден клад в медном кувшине. В Эрмитаж отобрали 300 монет, остальные были сплавлены. Данных об общем количестве монет не имеется, однако первоначально клад “заключал в себе обрезанные монеты ханов Узбека, Джанибека, Бирдибека, Хызра, Науруза и Хайр-Пулада и цельные монеты Тохтамыша, Тимур-Кутлу, Шадибека и Пулада, а кроме того, также цельные джагатайские монеты Сюргатмыша, Махмуда, Тимура и Саида и русские подражания татарским монетам”. В составе эрмитажной части клада - монеты татарские (Хайр-Пулад - Тимур и Сюргатамыш) и русские, в количестве 3 экз. Клад предположительно датирован началом второго десятилетия XV в.

ДАК, 1873,  № 21; ОАК, 1873, с. XXXIII; Федоров-Давыдов Г.А., 1960, с.169, № 200.

10. Казанский уезд, д. Сосновка.

1911 г. Был найден клад, состоявший из 925 серебряных монет. Из них 922 монеты - Золотая Орда (наиболее ранняя - Токта, 710 г.х., поздняя- Кибяк), 1 стертая и три русских: Василий II - 1 экз., Даниил Борисович Суздальско-Нижегородский - 1 экз., стертая - 1 экз.

По сведениям Г.А. Федорова -Давыдова, клад был продан П.В. Зубову. В сводке А.А. Ильина указано другое количество монет (907 экз.). Кроме денег Василия II и Даниила Борисовича говорится о “подражании деньге Узбека с легендою великого князя”. Кроме того, отмечены 3 подражания ордынским монетам: 1414 г., Токтамыша и Узбека 1339 г. Клад по Ильину поступил в Эрмитаж.

Сокрыт был, вероятно, в конце второго десятилетия XV века.

ДАК, 1912, № 9; ОАК, 1912, с.94,110; Ильин А.А., 1924, с.32, № 20; Смирнов А.П., 1950, с.73; Федоров-Давыдов Г.А., 1960, с.168,169, № 197; Мец Н.Д., 1974, с.75, № 6; Колызин А.М., 1998, с.35, № 9.

11. Красноармейский р-н, с. Нимич-Касы.

1957 г. Найден клад из 558 монет: Золотая Орда (556 экз.): Шадибек (805 г.х.) - Мухамед бен Тимур. Русские: Москва. Василий I - 1 экз. (Орешников А.В., 1896, № 497, рис. 355); Суздальско-Нижегородское княжество, Даниил-1 экз. (Орешников А.В., 1896, № 889,890, рис. 770,771).

Клад датируется первой третью XV в.

Хран.: ГИМ, № 95534 (509 экз.), Краеведческий музей Чувашии (10 экз.), “НИИ при Совете Министров ЧАССР” (39 экз.).

Мец Н.Д., Мельникова А.С., 1960, с.81,82, № 94; Федоров-Давыдов Г.А., 1960, с.170, № 202б; Колызин А.М., 1998, с.43, № 34.

12. Куйбышевский р-н, д. Семеновка.

1962 г. Был обнаружен клад, состоявший из 2091 монеты.

Джучиды: Шадибек - 109, Пулад - 25, Тимур - 68, Джелаль ад-Дин - 48, Кибяк - 75, Чокре - 305, Дервиш - 601, Кадер-Бирди - 161, Улу-Мухамед - 75, анонимные - 190, неопределенные - 432 экз. Кроме монет золотой орды в кладе находились две русские: Даниил Борисович Суздальско-Нижегородский - 1 и неопределенная - 1 экз. Определение А.Г. Мухамадиева. Клад можно датировать второй четвертью XV в.

Хран.: ГМТ.

Мухамадиев А.Г., 1964; Федоров-Давыдов Г.А., 1974, с.180, № 202-г; Федоров-Давыдов Г.А., 1981, с.22, прим. 12.

13. Октябрьский р-н, д. Караульная Гора.

1957 г. Клад, содержавший 2859 серебряных монет.

Джучиды: Шадибек, Болгар - 6; Пулад, Болгар - 2; Тимур, Болгар - 1; Джелал ад-Дин, Болгар - 1; Кибяк, Болгар - 1; Чокре, Болгар - 2; Дервиш, Болгар - 3; Гияс ад-Дин, с тамгой - 638, Болгар - 219; Мухамед-Барак, Болгар - 159, Хел-Бирди-Базар, Джиди-Бик-Базар и Хаджи-Тархан - 19; Улу-Мухамед, Иль-Уй Муаззам - 49, Сарай - 21, Хаджи-Тархан - 39, Джиди-Бик-Базар - 2, Урду-Базар - 41, с тамгой - 91, с тамгой в виде трилистника - 6, Болгар - 684; Давлет-Бирди, Иль-Уй Муаззам - 16, Джиди-Бик-Базар - 109, Орда-Базар - 5; Хан - ?, Болгар - 560, с тамгой - 114, Сарай - 55 экз. Русские: Даниил Борисович Суздальско-Нижегородский - 15; Василий II - 1 экз. Определение А.Г. Мухамадиева.

По данным А.М. Колызина в кладе имелись 16 монет Василия II и “44 монеты этого же князя, перечеканенные в “Мухаммед” (вероятно, при Мухаммеде (1421-1445)”. Клад датируется началом второй четверти XV века.

Хран.: ГМТ № 33845.

Мухамадиев А.Г., 1966; Федоров-Давыдов Г.А., 1974, с.180, № 202-в; Федоров-Давыдов Г.А., 1981, с.22, прим. 12; Мухамадиев А.Г., 1983, с.155-158, № 28; Колызин А.М., 1998, с.41, № 29.

14. Куйбышевский р-н, с. Измери.

1962 г.  Был найден клад серебряных монет в кувшине. Кроме джучидских, которые составляли основную часть клада (наиболее ранняя монета - Шадибек, 805 г.х., поздняя - Мухаммед [1421-1445]), отмечены 1 монета Даниила Суздальско-Нижегородского (вес - 0.56 г.) и 1 - русская, с изображением всадника с копьем, вероятно - московская денга Василия II, чеканенная до 1446 г. (вес - 0.72 г.). Клад сокрыт в конце 1430-х - начале 1440-х годов.

Хран.: ГМТ, № 34410.

Федоров-Давыдов Г.А., 1963, с.218, № 201-а; Мухамадиев А.Г., 1983, с.154,155, № 27; Колызин А.М., 1998, с.42, № 30.

15. Татарстан, неподалеку от Казани.

Середина 1990-х гг. Был найден клад, содержавший несколько килограммов джучидских серебряных монет ханов до Тохтамыша включительно, среди которых присутствовали несколько русских монет. Клад разошелся среди коллекционеров, более точная информация на сегодняшний день отсутствует. Датируется клад, вероятно, концом XIV в.

Сообщение И.В. Евстратова 18.04.2000 г.

Список литературы

Греков Б.Д., Якубовский А.Ю., 1998. Золотая Орда и ее падение. М.

Загоскин Н.П., 1884. Описание клада золотоордынских и некоторых других монет, найденных в 1881 г. близ с. Малый Толкиш, Чистопольского уезда Казанской губернии // ИОАИЭ. Т. III. СПб.

Ильин А.А., 1924. Топография кладов древних русских монет X - XI вв. и монет удельного периода. ТНК. V. Л.

Кистерев С.Н., 1998. Алтын в системе денежного счета Руси до начала XV века // Монета. МНА. Вып. 5. Вологда. С.29-49.

Колызин А.М., 1994. О метрологии монетного чекана Москвы последней четверти XIV века. // НС МНО. Вып. 3. М.

Колызин А.М., 1998. О весовых нормах монет, рубле-слитке и счетном рубле великого княжества Московского последней четв. XIV - первой пол. XV в. // Новейшие исследования в области нумизматики. Труды ГИМ. Вып. 98. Нумизматический сборник. Ч. XIII. М.

Колызин А.М., 1998а. Клады и единичные находки московских великокняжеских и удельных монет, чеканенных до 1462 г. // Очерки феодальной России. Вып. 2. М.

Мельникова А.С., 1957. Клады монет (зарегистрированные Государственным Историческим Музеем за 1952-1954 годы.) // КСИИМК. 1957. Вып. 67.

Мец Н.Д., Мельникова А.С., 1960. Клады монет, зарегистрированные ГИМ в 1955-1958 гг.// Ежегодник ГИМ за 1958 г. М.

Мухамадиев А.Г., 1964. Семеновский клад золотоордынских монет XV века // Сборник студенческих работ Историко-филологического факультета Казанского государственного университета.

Мухамадиев А.Г., 1966. Два клада татарских монет XV века // СА. 1966. № 2.

Мухамадиев А.Г., 1983. Булгаро-татарская монетная система XII - XV вв. М.

Орешников А.В., 1896. Окуловский клад русских денег // ИАК, 1908. Вып. 27.

Савельев П.С., 1858. Монеты джучидов, джагатаидов, джалаиридов и другие, обращавшиеся в Золотой Орде в эпоху Тохтамыша. Соч. П. Савельева // ЗРАО. Т.12. Вып.1.

Смирнов А.П., 1950. Волжские Булгары. М.

Сотникова М.П., 1979. Материалы к топографии находок русских монет XIV-XX веков, зарегистрированные в Эрмитаже в 1948-1974 годах. // Русская нумизматика XI-XX веков. Материалы и исследования. Л.

Спасский И.Г., 1954. Денежное обращение в Поволжье в 1 пол. XVI в. и так называемые “мордовки” // СА. 1954. № XXI.

Спасский И.Г., 1955. Денежное обращение в Московском государстве с 1533 по 1617 г. Историко-нумизматическое исследование // Материалы и исследования по археологии Москвы. Т. III. МИА. № 44. М.

Спасский И.Г. Алтын в русской денежной системе // КСИИМК. - М., 1956. - Вып. 66. - С.12-20.