В колонках играет - Моральный кодексНастроение сейчас - робоче-крестьянскоеЯ честно стащила этот рассказик с дневника друга...
Она подошла неслышно, сзади, закрыла глаза ладонями. Он вздохнул, встал с
кресла, взял её руки и обернулся. Что случилось, малыш? – спросил он нежно и
грустно, как всегда зная ответ.
Я хочу
есть – тихо сказала она, смотря ему в глаза и по-детски улыбаясь. Конечно, давай
я потушу овощи, или сделаю салат. Или ты хочешь какой-нибудь суп? – сбивчиво
забормотал он, все еще на что-то надеясь. Ты знаешь, чего я хочу, ласково
произнесла она. Её влюбленные глаза не мдвигались, расширенные зрачки затягивали
в себя, даже ладошки вспотели от волнения. Ну хорошо, вздохнул он, и они пошли
на кухню. Она села рядом, достала сигареты и тихонько закурила, не сводя с него
настороженного любящего взгляда. Она даже не моргала – все смотрела и смотрела,
как он повязывает передник (с Бэмби; она подарила его ему после самого первого
раза, а то он закапал любимые светлые джинсы), нарочито громко гремит кастрюлями
и сковородками, мокро звенит вилками и ножами в раковине. В воздухе запахло
средством для мытья посуды. Она поморщилась, и он включил вытяжку.
Как ты
хочешь сегодня? – спросил он громко из-за шума вытяжки. Её лицо осветилось
улыбкой, которую он так любил - пока её не стало вызывать только одно. Теперь он
её боялся и старался не смотреть. Наверное, с картофельным пюре и грибами,
медленно сказала она. Потом, подумав, добавила – ты только не обижайся. И
затянулась сигаретой. Не буду, сказал он. – Но, может, все-таки не сегодня?
Давай хотя бы через пару дней, а? Ведь так мало осталось…а пюре с грибами я тебе
и так сделаю. Вкусное.
Она непонимающе посмотрела на него.
Да нет,
ничего, вздохнул он. И стал чистить картошку.
Пока жарились грибы, он готовил
соус и салат. Он мог сделать все быстрее, но старался оттянуть самое последнее,
то, что ей было от него нужно. Руки делали все сами, он ни о чем не думал.
Просто тщательно нарезал огурцы и помидоры, смешивал грибы с луком, помешивал
пюре деревянной ложкой. Он ни разу не обернулся, но знал, что она курит и следит
за каждым его движением. И болтает ногами.
Огромное фарфоровое блюдо (он
всегда удивлялся, как в неё, такую худенькую и маленькую, столько влезает)
постепенно заполнялось океаном желтого пюре, на котором чернели горы из грибов и
салата. Я как бог из каких-нибудь чукотских мифов, хмыкнул он про себя,
забывшись. Какая-нибудь Великая Утка или Морж-Отец. Ну или…И осекся, вспомнив,
что ему сейчас надо будет сделать.
Наконец, он напустил на свой мирок
дождь из кинзы и петрушки.
Придирчиво посмотрел, нет, вроде бы все. Что ж,
пора.
Он достал из ящика стола огромный зазубренный нож. Какая прелесть,
захлопала она в ладоши, увидев его когда-то на витрине. ДЛЯ-О-МА-РО-В – по
слогам прочитала она и улыбнулась - это мой подарок тебе на все дни рождения,
которые я пропустила из-за того, что мы не были знакомы…мой крабик. И мило
хихикнула. Он впервые воспользовался им тем же вечером. Удобно – заботливо
спросила она. Ещё бы, натянул он резиновую улыбку под мертвые глаза, совсем
другое дело. Вот что значит техника. Она поцеловала его в губы, и они занялись
любовью прямо на столе. Да…тогда они ещё трахались, с грустью вспомнил он. А
теперь ей от меня нужно только одно. Ладно, неважно. Раньше начну, быстрее
кончится.
Он снял майку и аккуратно сложил её на стуле. На столе уже
стоял маленький тазик; он склонился над ним и приставил кончик ножа к одному из
бесчисленных шрамов на груди. Резко выдохнул и с силой надавил. Сзади сдавленно
ойкнули – она никак не могла привыкнуть. Тело как будто плюнуло кровью, она
хлюпнула об дно тазика одним комком, за которым сразу зажурчали тугие струйки; с
таким же звуком бабушка выдавливала молоко из коровы в ведро, когда он был
маленьким и жил в деревне. Он улыбнулся, вспомнив вкус парного молока, и тут же
почувствовал солёный едкий запах собственной крови. Его чуть не стошнило; он
побледнел и зацепил зазубринами ребра. Действуя лезвием как рычагом, он расширил
дыру в груди достаточно, чтобы залезть туда рукой и вытащить сердце.
То есть
то, что от него осталось.
Неуклюжий бесформенный обрубок оказался совсем
маленьким. Этот кусочек его души бился абсолютно бесшумно, и ему показалось, что
у него на руке сидит маленькая морская свинка, испуганная, с черными
глазками-бусинками, и дрожит, дрожит, дрожит…Он снова вздохнул, ощущая
вспотевшей спиной жадный и любящий взгляд.
Пожалуй, тут только на два
раза и осталось, думал он, взвешивая на ладони когда-то большое сердце – как
обычный шмат мокрого мяса. Потом – была не была – положил его на деревянную
доску, где уверенно разрезал на два куска, один чуть больше другого. Тот, что
поменьше, он осторожно положил обратно в дыру между ребрами. Грудь захлопнулась
как устрица, втягивая боль обратно в себя.
Она беззвучно поднялась и
тронула его за плечо. Он медленно повернулся, и она нежно слизала кровь,
оставшуюся на коже и ноже. Как пенки, которые я выпрашивал, когда мама делала
варенье – против воли улыбнулся он, и она ответила ему любящей улыбкой, от
которой он не успел отвернуться.
С каким-то злым остервенением он начал
нарезать оставшийся кусок на тонкие полоски, глубоко вдавливая нож в дерево.
Потом положил их на край блюда и поставил все это на стол перед ней. Ешь, а то
остынет – строго сказал он. Хорошо, любимый, ответила она и изящно взяла
вилку.
Он сидел напротив и смотрел, как она ест.
Вкусно? - спросил он,
когда блюдо снова стало белым. Ещё бы, облизнулась она и посмотрела на него
голодными глазами. Только мало – и вытерла салфеткой струйку крови из уголка
рта. Солнце, но ведь почти ничего и не осталось, терпеливо проговорил он. Я
знаю, жалобно протянула она. Но, может, ещё хоть кусочек? Пожалуйста…очень-очень
хочется. Он вздохнул. Там на один раз и осталось, любимая. На последний,
понимаешь? Ага, грустно вздохнула она. Так мало…жаль, у тебя такое вкусное
сердце. Самое-самое вкусное. Ты самый лучший. Я так тебя люблю.
Я тоже тебя
люблю. Можно твою сигарету?
Они с ментолом.
Да какая разница.
Он
вышел на балкон и затянулся холодным ментоловым дымом. Ну вот почти и все,
сказал он засыпающему Городу. Ты извини, но осталось только на раз. Ну, может,
на два. И все – как мне жить без сердца? Так что я скоро уйду…ты тут не скучай
без меня, ладно? И позаботься о ней, хорошо? Она же не виновата, она хочет как
лучше. И я ведь её люблю…
Он затянулся ещё раз и подумал, как хорошо, что
это не последняя сигарета. Я бы тогда стоял, пытался ей насладиться как-то
особому, думал о чем-то грустном. Пафосно так, сентиментально. А сейчас я просто
курю, потому что впереди есть ещё немного жизни, немного времени, которое можно
тратить. Хотя бы на то, чтобы просто курить.
Он бросил окурок, и тот
маленькой звездочкой полетел с балкона. В этот момент что-то острое ударило его
под лопатку. Резкая боль парализовала его тело, он не мог пошевелиться, а острые
птичьи когти сжали его сердце и выдрали наружу. Он согнулся от боли, и что-то
сильно толкнуло его через стекло, вниз, к Городу, на холодную улицу. В полете он
перевернулся на спину и увидел, что она держит в руке последний кусок его
сердца. Она улыбнулась ему самой красивой и самой любящей из улыбок.
Он
упал на промерзший асфальт и битое стекло. Дыра в спине точно накрыла
недокуренный им бычок, и тот сжигал живое мясо. Все его кости были переломаны,
гниющая боль пульсировала во всем теле, он не мог пошевелиться – но он был жив,
пока живо было сердце. Я люблю тебя, прошептал он, глядя на единственный огонек
высоко вверху – окно кухни. Доедай, и я, наконец, высплюсь, подумал он, коченея
от холода. Но время шло, свет в окне погас, а он все дышал и дышал, и его волосы
покрывались инеем.. Наверное, ты оставила немного на потом, любимая. Глупая…я бы
и так отдал тебе все до конца, неужели ты не поняла, любимая? Просто я не хотел,
чтобы у тебя заболел животик…только и всего. А ты меня опять не поняла, думал
он, и корчился от холода, и сгорал от боли в переломанных костях, и шептал вверх
– любимая, любимая, люблю тебя…
Последний кусочек сердца она съела на
завтрак. Он умер с открытыми глазами, улыбаясь, и его улыбка немного растопила
холодное февральское небо.