>>

 

видел птицу перед смертью? вся трепещет, перышки на груди раздуваются, крылышки как будто вот-вот взмах и поднимутся, робкое чириканье, как будто в горлышке слишком много звуков, как будто ее разрывает от радости и чего-то невероятного.
на самом деле через две секунды ее крохотное сердечко не выдержит.
видел танцора со сломанной спиной? движется резко, четко, в каждом выбросе руки сотни киловат энергии, улыбка, пот ручейками по вискам, как будто это лучший момент его жизни, как будто легче легкого.
на самом деле он думает, что с финальными аккордами композиции придется кланяться, а это невозможно, спина так не согнется. в больнице хватились уже наверно. все томно вздыхающие медсестры по очереди слушают похуистичный голос автоинформатора "абонент отключен". абонент стоит на паркете последний раз, после такой нагрузки ни одни кости не выдержат.
видел кувшинки в августе? вроде и белые, вроде так же покачиваются, преисполенный чувством прекрасного плывешь против течения,
подплываешь, а на самом деле они уже жухлые, несет тухлой рыбой, стебли пообщипали караси и селявки.
видел?
посмотри на меня.

Зимой озерная дева спит, и неопознанное чудовище, поеживаясь от стыда и холода, ходит по озеру и ковыряет лед, надеясь увидеть хотя бы то, как вода качает волосы девы. Вода в лунках кажется сонной, девы не видно, и неопознанное чудовище, свернувшись клубком, дует в воду. Слышишь? - спрашивает оно. - Я тебе снюсь?
Вода возле берега не замерзает, чтобы дева под ледяным одеялом могла дышать; маленькое чудовище собирает для девы ягоды, заталкивает под лед ветки, перья, маленьких снежных рыб и только потом думает: она, наверное, не любит есть в постели. Озеро выталкивает на берег слабые бесконечные волны, одну за другой.

Тень расчесывает золотистые волосы колдуньи, мягко проводит гребнем от корней к концам, говорит – все дело в том, что ты еще хуже, чем Снежная Королева, твоему колдуну просто стало холодно. Колдунья прячет холодные руки в рукавах платья и изо всех сил сжимает кулаки – пусть пальцы у нее холодные, но сердце ведь – горячее-горячее. Тень дергает ее за волосы – и из глаз колдуньи текут слезы, теплые, алые – кровь.

***

Колдунья засыпает перед зеркалом, и холод обнимает ее обнаженные плечи. Снится мрачноватый юноша в потертом плаще – грудь его залита кровью. Она сидит перед колдуном на коленях и вынимает из его груди битое стекло и шпильки.

***

Утром колдунья зла и угрюма – хмурится, ищет лисью шкуру по дому, шуршит подолом черного платья по доскам, думает, что съела бы сердце колдуна, если бы тот сам не был оборотнем. Колдун наблюдает за ней из большого зеркала и тихо смеется.

 

Маленький Скерцо остается один, уже третий раз остается дома один.
Рыжему Скерцо не страшно: уже третий раз он дома совсем один.
Скерцо ждет, не дыша, полуночного боя старинных часов,
Открывает тяжелые двери, что прям за камином, открывает и ждет.

Маленький Скерцо видит как из огня выходят капризные леди,
Рыжий Скерцо не видит их лиц, только видит - капризные леди.
Скерцо руку подаст каждой, помогая спуститься на гладкий пол,
Улыбается нежно, говорит комплименты, скучает, скучает и ждет.

Маленький Скерцо смеется от счастья, он видит ее - прекрасную Розмари,
Рыжий Скерцо через удары сердца приглашает на танец прекрасную Розмари.
Скерцо нервно считает шаги, чтоб не сбиться: раз-два-три, раз-два-три..
На старинных часах скоро утро, и Скерцо боится, боится и ждет.

Маленький Скерцо прекрасно знает, что однажды приходит рассвет.
Рыжий Скерцо не раз уже видел как в окна к нему приходит рассвет.
Скерцо ждет предрассветной прохлады и тянет тяжелые темные шторы,
Пряча залы от солнца, надеется на продолженье, надеется и неизменно ждет.

Маленький Скерцо чувствует как растворяется в воздухе Розмари.
Рыжему Скерцо больше не страшно, он держит так крепко свою Розмари..
Скерцо чувствует, как пропадает дыхание, как все превращается в пыль, и
Все мечтает о том, что окажется там, за камином, мечтает и ждет.

Маленький Скерцо безумно влюблен, безнадежно, смертельно болен.
Рыжий Скерцо устал от солнца, доктора говорят, он смертельно болен.
Скерцо знает, что если получится вдруг умереть у камина, то там
Ждет его Розмари, и скучает, как он, и любит, любит и ждет.

Маленький Скерцо смеется от боли, доктора говорят - умирает.
Рыжий Скерцо безумен, бесстрашен, он давно уже знает, что умирает.
Скерцо ходит по комнате и считает ритм вальса, стук сердца,
Бой старинных часов, раз-два-три, все считает, считает и ждет.

Маленький Скерцо больше не будет оставаться дома один.
Рыжий Скерцо теперь никогда не останется дома один.
Скерцо спит, наконец-то, навечно, не видя дневного света,
Ждет когда же разбудит его Розмари. Скерцо умер. Умер и ждет.  

Правдами и неправдами жили люди и демоны.
Демоны были изгнаны, люди были оправданы.

Так растворяется лед в кипятке - белым дымом.
Так горит огонь на маяке - белым светом.
Так учили нас очень давно говорить прощай.
Так разливали мы, словно вино, черный чай.

Если бы не было снега, я б его выдумал, я бы столько дождя на себя пролил. Я бы спутал дороги и деньги все выменял на неточные карты, на крутые маршруты. Если нет в мире правды, я шел бы за ложью, если нет в мире лжи, я бы шел за тобой - дивный сказочный мир за бетонным забором, старый брошенный дом с тьмой оконных глазниц. Как последний безумец разговаривал с ветром, он же тихо шептал мне куда и зачем я бы смог убежать, чтобы спрятаться где-то, где я смог бы упасть чтоб чуть-чуть помолчать. Прикрывая руками свои плечи и шею, чтобы холод не дал мне на месте застыть, я ушел в бесконечность и вижу за нею: мне уже никогда никого не простить.

Я хочу тишины и пронзительного ветра.

Когда я вернулся, она сидела перед маленьким секретером и что-то писала на фирменной бумаге отеля – перед ней лежало не меньше десяти страниц, исписанных ее мелким, убористым почерком.
- Кому это ты пишешь? – спросил я, заглядывая ей через плечо.
- Тебе.
- Мне?
«Она меня бросает», - промелькнуло у меня в голове, и мне сразу стало плохо.
- Что с тобой? Ты ужасно бледный. Тебе нехорошо?
- Почему ты мне пишешь?
- Вообще-то это даже не тебе, я просто пишу, чем бы мне хотелось с тобой заняться…
Исписанные листки валялись повсюду – у ее ног, на кровати. Я взял один наугад:

…ездить на пикник, спать после обеда на берегу реки, есть персики, креветки, круассаны, слипшийся рис, плавать, танцевать, покупать себе туфли, белье, духи, читать газету, глазеть на витрины, ездить на метро, следить за временем, пихать тебя в постели, чтобы ты подвинулся, стелить белье, ходить в Оперу, съездить в Бейрут, в Вену, посещать бега, ходить за покупками в супермаркет, готовить барбекю, злиться, потому что ты забыл уголь, чистить зубы одновременно с тобой, покупать тебе трусы, стричь газон, читать газету из-за твоего плеча, отнимать у тебя арахис, ходить погребкам на Луаре и в Хантер-Вэлли тоже, идиотничать, трепаться, познакомить тебя с Мартой и Тино, собирать ежевику, готовить еду, съездить еще раз во Вьетнам, поносить сари, будить тебя, когда ты храпишь, сходить в зоопарк, на блошиный рынок, поехать в Париж, в Лондон, в Мелроуз, на Пикадилли, петь тебе песенки, бросить курить, попросить тебя постричь мне ногти, покупать посуду и всякую ненужную всячину, есть мороженое, смотреть на людей, выиграть у тебя в шахматы, слушать джаз, регги, танцевать мамбу и чачача, скучать, капризничать, дуться, смеяться, щекотать тебя, приручить тебя, подыскать дом с видом на луг, где пасутся коровы, нагружать доверху тележки в супермаркетах, побелить потолок, сшить шторы, часами сидеть за столом с интересными людьми, дергать тебя за бородку, постричь тебе волосы, полоть сорняки, мыть машину, любоваться морем, перебирать барахло, звонить тебе снова и снова, ругаться, научиться вязать и связать тебе шарф, а потом распустить это уродство, подбирать бездомных кошек, собак, попугаев, слонов, брать напрокат велосипеды и не кататься на них, валяться в гамаке, перечитывать бабушкины комиксы 30-ых годов, перебирать платья Сюзи, пить в тенечке «Маргариту», жульничать, научиться гладить утюгом, выбросить утюг в окно, петь под дождем, сбегать от туристов, напиться, выложить тебе все начистоту, а потом вспомнить, что этого делать нельзя, слушать тебя, держать тебя за руку, подобрать утюг, слушать песни, ставить будильник, забывать чемоданы, остановиться на берегу, выбрасывать мусор, спрашивать, любишь ли ты меня по-прежнему, ссориться с соседкой, рассказывать тебе о моем детстве в Бахрейне, описывать перстни моей няньки, запах хны и шариков амбры, делать наклейки для банок с вареньем…

И все в том же духе страница за страницей. Я перечислил тебе, что пришло в голову, что вспомнил. Это было невероятно.
- И как давно ты этим занимаешься?
- Начала, как только ты ушел.
- Но зачем?
Потому что мне скучно, - веселым тоном ответила она, - представь себе – я умираю от скуки!

Я подобрал странички и уселся на край кровати, чтобы разобраться. Я улыбался, но на самом деле столько желаний, такая энергия меня парализовала. И все-таки я улыбался. Она умела находить такие забавные слова, такие остроумные…Она ждала моей реакции. На одной из страниц между «начать все сначала» и «наклеивать в альбом фотографии» я прочел «ребенок», вот так просто, безо всяких комментариев. Я продолжил изучать ее бесконечный список, ни слова не говоря, а она кусала губы.
- Ну как? – Она затаила дыхание. – Что скажешь?
- Кто такие Марта и Тино? – спросил я вместо ответа.
По тому, как дрогнули ее губы, поникли плечи и упала рука, я понял, что очень скоро потеряю ее. Задав этот идиотский вопрос, я сунул голову в петлю. Она ушла в ванную и, прежде чем закрыть дверь, крикнула: «Хорошие люди!». Вместо того, чтобы догнать ее, броситься ей в ноги, сказать «Да! Конечно. Все, что захочешь, потому что я живу-то на этой планете лишь для того, чтобы сделать тебя счастливой», я отправился на балкон покурить.

"Я ее любил. Я его любила." Анна Гавальда

Я знаю, что Осень не придет, я потерял ее номер телефона. Это было так беспечно и глупо с моей стороны, что я завариваю чая вдвое больше, ставлю две кружки на стол, чтобы пить из них по очереди в одиночку. Я помню, она пьет без сахара, ненавидит сладкое и курит какие-то крепкие сигареты, от которых вся моя квартира пахнет, как табачный склад. Но Осени нет, близится полночь, а я не видел даже полы ее плаща, мелькнувшей за поворотом. Я верчу в пальцах кружку, чайник тихо свистит, в квартире холодно и пусто.
Так странно, что все годы, когда она приходила ко мне, или писала длинные вызывающие письма, я тяготился ее присутствием, даже незримым, ее медовые глаза смотрели на меня с исписанных листов линованной бумаги. Я помню, наверное, каждый ее привычный жест, как она нервным движением плеч поправляла шаль, как отбрасывала волосы со лба, стучала худыми пальцами по столу. Вот сейчас бы она сказала, что мне пора давно уже завести электрический чайник, потому что старье вроде моего работает так же медленно, как я думаю.
Но ее нет, возможно, если она когда-то и любила меня, то теперь ее путь уже вряд ли пройдет мимо моего дома. Я разливаю чай в две чашки, от него вьется пар, я вдыхаю тепло, прикрываю на секунду глаза.
Осень сидит напротив на диванчике и лениво ковыряет ногтем столешницу.
- Я думал, ты не придешь никогда, - я протягиваю ей дымящуюся кружку.
Она отодвигает ее в сторону, смотрит холодно и молчит несколько мгновений, потом улыбается.
- Ты самый занудный из всех зануд, которые когда-либо мне попадались, вот уже сколько лет я прихожу к тебе и ты пьешь все тот же отвратительный чай из той же самой кружки.
Я смеясь, хватаю кружку со стола и разбиваю ее об пол, чайные брызги летят во все стороны.
- Неплохой повод от нее избавится, тебе не кажется?
- Ты залил мой жакет, идиот! – В притворном гневе кричит она, вскакивая из-за стола, сбрасывает жакет и бросается ко мне в объятия.
Я оторопело стою и смотрю на ее рыжую макушку.
И как только я мог подумать, что мне может недоставать этой женщины?

Этой ночью достанут из кладовых зеркала, из шкатулок гребни, из фусума – теплые одеяла на ватной подкладке, ставни закроют, а цветы – срежут. На самом пороге осени – перебираю воспоминания и слова, как деревянные четки, как бусины сыплются они из рук, текут, как ледяная вода – и исчезают бесследно. И вроде бы не плачу, вроде бы даже не хочу плакать, только в горле стоит ком, словно в нем собрались все мои слезы, и они мешают мне дышать. Но несмотря на это – вроде бы светло и как будто – все чище стало, и муть, наконец, уходит.

Последний день лета – это много-много бесконечно долгих часов, проведенных в одиночестве; кто-то идет посмотреть, как прячется лето в переулках Старого Города, прежде чем исчезнуть и дать дорогу осени; кто-то, вооружившись старым, растрепанным веником выметает из дома сор и августовские воспоминания. Последний день лета – самое время в последний раз посетить беседку над прудом, к которой ведет усыпанный первыми опавшими листьями деревянный настил. Самое время перевернуть страницы, жечь листву, творить другой мир – ускользающий и тонкий, хрупкий, ирреальный. Осенний.

В последний день лета мягкой, тоненькой кистью на рисовой бумаге я рисую карту для того, кто знает – чтобы не заблудился, возвращаясь, чтобы знал и помнил, что для него двери всегда не заперты и ради него не гасят светильники.

>1.
Я обрастаю вещами, фруктами и овощами. Хлебом, подушками, сором, утром, халатиком сонным.
Я обрастаю нейлоном, ватой, тафтой, поролоном, ситцем, атласом и шелком, лучиком тонким сквозь щелку.
Я обрастаю, врастаю птицей в осеннюю стаю, зябликом в зимней поземке, пылью под летним поселком.
Старшей сестрицей бесстыжей, зябкой прохладой на коже, я вырастаю, но ты же мной обрастаешь, похоже.
Я вырастаю, послушай, там, где репейник не скошен. Грубою дудкой пастушьей, горстью незрелых горошин.
Дудкой простой, камышовой, липа, пырей, подорожник. Камешком - самым дешевым, зеркальцем, что подороже.

2.
Дедка скоблил по амбарам, бабка скребла по сусекам. Пекся в испарине банной хлеб из осоки и сейки.
Бабку покинула репка, бабку покинула рыбка. Вроде всё было так крепко, а оказалось - так зыбко.
Дедку оставила бабка, чтобы ей не было зябко, вот и сидят у корыта, дверь у них вечно открыта.
Летом и в зимнюю пору нет у них в доме запоров, всё, что хотите, крадите, только скорей приходите.
Чисто у бабки и тесно, кончилось белое тесто, только на донышке соли - знать, не рассыплется к ссоре.
Солнце над домиком жалит, снова не быть урожаю, свет на востоке рыжеет, скоро и внучку поженят.
Ей бы такого, как дедка, были б и шмотки, и детки. Мыла бы спинки и пятки, всё б у них было в порядке.
Муж у нее со щеками, плохо у нас с мужиками. Ладно, пусть любит такого, может, и выйдет толково.

3.
Внучка сидит на докладе, пальцы у ней в шоколаде. Нервы у внучки ни к черту, ходит и плачет о чем-то.
Думает: "Бабка скучает". Думает: "Дедка в печали". Снег на крылечке растает. Думает: "Я обрастаю".
Я прорастаю сквозь залежь, бабушка, надо мне замуж. Надо мне деток и мужа, только похуже, похуже.
Толстого, злого, заику, в тундру, в землянку, заимку. Жил бы борзыми щенками, тряс бы большими щеками,
Лапал бы девок за ляжки, горькую пил бы из фляжки, звал бы корявой кобылой - я бы тебя позабыла.

Слишком любимого жалко, с ним мне и горько и жарко. Слишком он ясен и статен, я не хочу прорастать им.
Только лишь вечером чистым сердце ладонями стиснет - свиться бы нам, золотистым, мне бы насквозь прорасти с ним.

4.
Бабка сидит у корыта, небо под нею прорыто будто огромной лопатой. Внучка сидела за партой.
Сколько училась, училась - и ничего не случилось. Столько закончила классов, столько ходило народу.
Мальчик ее златовласый тоже стал седобородым.

5.
Радуга клеится липко к лесу - от ели до ели. Господи, думает рыбка, как же мне все надоели.

http://izubr.livejournal.com/235703.html

Быть, как Гвиневра, расстегивать, чуть не отрывая, пуговицы на одежде его лучшего друга, скрываться в темных коридорах чьих-то квартир, на людях чуть ли не швыряясь в друг друга вещами, не вцепляясь в волосы — идеальная завеса, «почему вы постоянно ссоритесь, он же мой лучший друг».
Демонстративно садиться на дальние концы почти овального стола, на праздниках, требующих общего сбора и незаметно сжимать кисти рук, дрожаще и до боли вцепляясь ногтями.
Они вместе выросли, обретя роднящее «что-то», что позволяет жить всю жизнь будто спина к спине.
Изучать натальные карты астрологов, каждый год слышать новые предсказания, «этот год будет благоприятен для рождения наследника», и передавать условные знаки через верных людей, ждать и мерзнуть около узких бойниц темных башен, «говорят, что король начнет войну весной», целовать, зализывая раны от когтей соколов на руках, таиться и вздрагивать — оглядываться на двери, которым нельзя быть запертыми.
Возвращаться домой, на перекладных, лютой зимой, и сворачивать в последний момент - разворот шелестящего платья, пересаживаться на другую станцию, считая шаги, пересекать километры в секунды.
А потом шептать в мерзнущие руки, "найти бы противоядие от тебя, выпить бы что-нибудь и пусть будет как раньше, не видеть тебя никогда" в эти властные глаза, горящие, постоянно ищущие, отчаянные, голодные глаза — цвета прозрачной озерной воды, такие надменные и холодные, закрытые, захлопнутые на сотни замков, и такие откровенные, чуть стоит провести, будто незвзначай, по руке, коснуться проходя мимо...
Убаюкивать, успокаивать, обнимать — осторожно, чтобы в любой момент отдернуться, раскачиваться, монотонно укачивать, как ребенка, самым сильным и несгибаемым тоже нужна поддержка.
Наматывать на кулак темную шёлковость волос, застегивать утром запонки на рубашках, поправлять заломившийся ворот, не оглядываясь на себя в зеркало — предателей оно не отражает.
Рыдать, беззвучно, сухо, просто клокотание комка боли и небыли в горле, большее позволить себе невозможно, всхлипа носом, просто втягивание в себя холодного воздуха, чтобы успокоиться.
Возвращаться, чувствуя стальные ножницы, забытые хирургами в груди — мою практичность, спокойствие и взвешенность, входить как ни в чем не бывало в королевские спальни, одеваться к обеду, переодеваться к ужину, улыбаться гостям и посетителям, следить уголком глаза за его величеством — всегда наготове подхватить, помочь, превратить в шутку резкое слово, будто случайно опрокинуть бокал с подсыпанным чем-то.
Вздрагивать вдруг, когда кто-то схватив фотокамеру, в порыве запечатлеть каждый упавший стакан ловит в объектив нас троих — два темных силуэта и светлое яркое солнце.
Какая теперь разница.