Неслучившееся бабочкой распахивает крылья, и крылья эти есть человеческие ресницы, а между ними - самое сердце, бабочкачёрррнаяголова, черрррныйчеловекесенинскойхрипотцой - зрачок, который тонет в черноте, когда армирующие тонкие жилки в несколько секунд обрастают чёрным же крыластым эфиром. После секса чёрные глаза похожи на раскалённые капли старой канифоли, только-только сорвавшиеся на фарфоровое блюдце с самого кончика паяльника: ртутно тяжелые и непроницаемые, плавлено жидкие, но уже тронутые стягивающей оксидной плёнкой; я закрываю глаза, канифоль остывает и затвердевает, бабочка спархивает с её пальцев и улетает куда-то далеко в это мертворожденное чёрное небо, она смотрит мне вслед, она достает сделанную из собственной сердечной кости духовую трубку, она заряжает её длинной северной иглой со своим волосом - белым волосом, прекрасным волосом древнейшей нордлингской белизны - во внутреннем желобке для яда, небо превращается в бумагу, она поднимает голову и делает резкий выдох, я навсегда останусь там, прошпиленным насквозь, истекшим чёрной кровью; эта игла, проткнувшая нас двоих, никуда, никуда, никогда не отпустит.
Когда ей на ключицы падает первая белая капля, она резко и тяжело падает на колени: ей не увидеть, как колото пробитый иглой лоб (я никогда не поверю в свое место в этом сердце - быть мне только там, в эндорфиновых нейронах мозга) густо истекает скандинавски белым - мне не удержать своим телом бабочки-однодневки тяжести неба и её смерти, игла кренится, распарывает меня и мятое бумажное небо, шипящая искра сжирает мои ничтожные крылья, выплевывая белую труху, и ползет вниз по игле, чтобы сожрать уже её и превратить уже белое - уже в черное; хрустят костяшки пальцев Фрейда и Юнга, нас обоих заглатывает жесткая могильная земля времени, силы и совести, я стираю с неба все до единой буквы, написанные раньше, потому что мы живы едино тем, что выплюнул в оргазме так ненавистный прокуратору текущий момент - лучше вспыхивать, орать дурниной и тащить сварившейся кровью, Саша, чем быть раздавленными в мокрое испачканное пыльцой/мелкими перьями место: я видел, как бабочек убивают ударом ладони, я видел, как охромелых птиц давят подошвами. Умираем с закатом - воскресать позовут уже скоро, вырывайся из-под земли и просто думай о самом эгоистичном из всех оргазмов - о прощении того, что тебя хоронит, зачатом в самом эгоистичном сексе - под иконами собственной жизненной сути, а не возле собственного погребального креста. Скоро рассвет, а ведь даже ночью все только черное и белое, месть и твой недоставшийся насмешливый оргазм в каждой чужой клетке; молчи, каждый ещё подавится этим белым, в то время как твоей глотке оно станет тем, что убьет жажду - до следующего утра; а пока утро не наступило - молчи, не позволяй этой земле набить и пропитать тебе рот мертвечиной

Мы живем дверь в дверь, чтобы удобнее было вламываться к другу по вечерам – с книжкой и чашкой, без стука, конечно, слово «вламываться» подразумевает нахальное нарушение границ.
Иногда мы проходим комнаты насквозь – и вылезаем в окна, по пожарной лестнице со стороны Москвы или по балкону, карнизу, и на козырек над входной дверью со стороны Лансберга, пугая кошек балетными прыжками, а соседей сдавленным смехом.
Но чаще задерживаемся, приносим другу что-нибудь, например раритетных солдатиков – набор неполный, не хватает нескольких офицеров, они потерялись несколько десятков лет назад под чьими-то пыльными креслами. Горничные, убираясь в детских замели их поглубже, под шкафы вместе с пылью, дети, некогда игравшие с ними, выросли и уже умерли. А ты достаешь их, расставляешь, в каком-то стратегическом порядке – фланги, корпуса, конница, пехота. Это битве при Аустерлице, объясняешь ты мне, тысяча утонут вот здесь, указывая на ковер, Наполен обойдет вот здесь, по Праценским высотам.
Лансберг – это не другой мир, Лансберг это очень открыточный город в Германии, семьдесят километров от Мюнхена.
Мы пишем друг письма, запечатываем и посылаем по почте — это интереснее, чем подсовывать под дверь. По утрам, завтракая, разбираем почту, вскрываем страринный сургуч, и удивляемся: «Смотри, латынь», «А обратный адрес?», «Где-то в Ватикане, я там не ориентируюсь», «Давай догадаюсь: тебя вызывают раскрыть убийства кардиналов, у тебя же была пятерка по криминалистике», «Нет, это тебя назначают новым преемником Папы Римского, повестка в религию».
Планируем прогулки по погодным сводкам — у меня сегодня кошмар, снегопад и ветер семь метров в секунду, давай лучше к тебе.
Меняемся музыкой — заслушиваем любимые песни друг друга, подпевая и цитируя, меняемся одеждой случайно, одеваясь утром в темноте, попадаем в часовую разницу, носим в кошельках не те деньги, бережем свои тайны — не зовем гостей и никому о друг друге не рассказываем.

И приходя домой, открываем-закрываем, как другие холодильник, д'вери друг к другу — вдруг пропадут.

Туман повис над городом. Протянешь руку - нет пожатия в ответ. На мой вопрос который день - одно молчание. И где-то там горит тот призрачный фонарь, тот слабый свет, он с каждый часом меркнет. Хоть белый день, но близится к закату. И остывают руки, и замирает сердце. Глядишь вперед - тот эфемерный силуэт, ты знаешь - есть, но подойти не можешь. Твой шаг вперед - его назад: он отплывает по Венеции каналам в траурной гондоле. Так серы облака.

Ты крикнуть хочешь - только в горле кашель: тот горький дым, что паром выдыхаешь, и кутаешь себя шарфом, как траурным покровом. И мерзнут руки, и остывает сердце. Их не согреть, им не сыграть теперь вдвоем - то будет либо звук без музыки иль музыка без звука. Вечерние гармонии погасли. Есть лишь холодный диссонанс, то тремоло несносное и опостылое, как собственный же пульс. И выплывает из тумана та ладья с могильною плитою на корме - над ней ты будешь плакать. И землю орошать водой, и в воду сыпать камни, и вопрошать - куда исчез ты, призрак? В ладонях ком сырой земли, а в горле - камень. И камнем враз пойдут ко дну все упоения мечтой - в глубокий омут памяти и дивных сновидений. Мерцают утешения - смогу ли я звезду упавшую вернуть обратно в небо?

Туман повис на городом. Протянешь руку - нет пожатия в ответ. На мой вопрос который день - одно молчание.

Слишком холодно нынче, здесь не было так давно. Я смотрю на него, и с испугом хватаю руки. Опускается небо на крышу, звенит окно. Я пытаюсь держаться за запахи и за звуки. За случившийся сон, разговор о любых вещах, за малейшую радость, за каждую неудачу. Я хватаю его за рукав и за край плаща. Я цепляюсь за тень его, след, силуэт,
и плачу.
И стою, дверь скрипит, стылый ветер бежит под кров, я хватаюсь за воздух, в тумане глазами роясь. Потому что да мало ли в мире таких дворов, кораблей и дорог, и красавиц с косой по пояс. Потому что не говорила бы так тогда, и не спорила долго, не мерила этим взглядом, то глядишь – обошлось бы. А видишь, идёт туда, и уже не вернёшь, не догонишь, не встанешь рядом. Тень срывается с пальцев, и ты не держи – держись. Ты твердила, что так не бывает, что не отдашь, но приходится, видишь, такая уж эта жизнь, и сейчас тебя учат тому, как бывает страшно.

Я трясусь на пороге, а с неба летит вода. Он вот-вот подойдёт, удивлённо возьмёт за плечи: ну куда же ты рвёшься, я вовсе не пропадал, это просто такой неуютный промозглый вечер.
Скажет: что же ты, глупая, маленькая моя, это просто сентябрь, всего лишь не видно солнца, да не манит меня ни корабль, ни колея…
И вернётся.

Когда-нибудь, когда я выращу Дом, набью его до потолка штуками, штуковинами и штукенциями, заставлю удобными диванами, гнутыми венскими стульями, колченогими табуретками, завешу темными бархатными шторами, освещу лампами, фонарями, свечами, разложу там и тут подушечки-думочки, я буду ждать тебя без приглашения, усаживать на теплой Кухне и поить Самым-Лучшим-В-Мире-Кофе и чаем, который лечит от девяноста девяти болезней да еще от сердечной тоски. И буду тобой любоваться, и заслушиваться, и греться рядом с твоим огнем, и психо тебя анализировать, и подкладывать вкусненькое на блюдечко с вытертой золотой каемочкой. И рисовать тебе миллиарды волшебных цветных картинок. Только дай время. И я заведу для тебя тапочки, чашку и зубную щетку. И бутылочку ликера. Но пусть лучше она всегда стоит запечатанная. И будем мы "гулять по московским улицам...", и по крошечным магазинчикам, и ждать снега, ну вот как сейчас. А пока что ты закрывай глазки и засыпай, потому что завтра геометрия и вставать наверняка рано. И пусть тебе сняться светлые-светлые сны.
А хочешь, я погадаю тебе? На кофейной гуще, на чайной заварке. Расскажу, что будет: "многоводный, темный город", и мосты, как крылья над Невой, и крыши, и шпили, и башни, и дворы-колодцы, и целый мир в ладонях. Только нужно поверить, дождаться, не свернуть, не сбиться с пути, не испугаться нехоженой дорожки. Сладких снов, мое Фио-лето-вое Чудо! Фиолетовый - цвет мечтателей. А я как-нибудь выпью кофе с коньяком за то, чтобы твои мечты сбывались.

А у меня теперь живет Его Величество Котъ и Кофейная Книга. Котъ ведьминский, черно-бело-полосатый. Котъ шлет тебе поклон и волшебный сон. А в книге закладкой лежит кофейное зернышко.

Есть мужчины, с которыми хочется быть женщиной. Вопросительно-мягко наклонять голову, щуриться сквозь ресницы, качать головой с понимающим видом, выслушивать вдохновенные речи, светиться полуулыбкой стиля "мы с тобой одной крови". Хочется откровенности - но не на все темы, а только на те, на которые как раз и не принята откровенность, остальные темы с ними вообще не важны. Хочется протянутой руки, хочется припадать к плечу, и ещё: знать, что вся эта чепуха из книг для подростков - всё-таки не совсем чепуха. Ну, не шептать "милый", конечно, и вообще без пошлости, но как-то так. Чтобы искры в зрачках и удивление в собеседнике, потому что красиво, потому что игра. Да, у меня, конечно же, забрать сумку. Да, меня безусловно проводить. Да, я однозначно никогда в жизни не сумею самостоятельно налить себе чаю. Я пролью, расплещу, перепутаю, обожгусь, растяну, упаду, сломаю, порежусь, заражусь и умру. Спасибо. Да, уберечь. Да, размешать. Да, протянуть. И пусть расправляют плечи и приосаниваются: им идёт. Не всем, только им. С остальными такое выглядит смешно и по-детски, неуместно и почти непристойно, да просто глупо, в конце концов. А с этими можно: хотя бы за то, что только у них одних есть эта нежная, слабая, невыносимая, мягкая, тёплая ямка у шеи чуть-чуть до плеча, в которую одну и можно уткнуться благодарным усталым носом.

А есть мужчины, с которыми хочется быть мужчиной. Другом, товарищем, братом. Тем самым, с которым "спина к спине у мачты", который коллега и единомышленник, отношения с которым раз и навсегда определены, теплы и понятны, и которые никогда не требуется выяснять. Смешно. С ними нечего выяснять, с ними всё выяснено заранее, раз навсегда, и не требует подтверждений. Обсуждать дела на работе, пить вместе пиво, смотреть футбол, переодеваться прилюдно, не подумав бросить извечно женское писклявое "отвернись", мыться в бане, орать друг на друга в жестоком споре, забывать на недели и вспоминать внезапно, дружить домами, потихоньку жаловаться друг другу на любовниц и жен, хлопать по плечу, дарить спиртное, курить бок о бок, рассказывать обо всём, не лукавя, и не задумываться - а что, собственно. Быть на равных, без идолов и подчиненных, быть близкими без надрыва и страсти, быть уместными, как то самое пиво, может, иметь каких-нибудь общих друзей, но никогда не делить меж собою женщин, вообще ничего не делить. Быть простыми, как марка острова Малибу, на которой всего-то изображения - на белом фоне чёрная буква М.

Есть женщины, с которыми хочется быть мужчиной. Носить на руках, держать зонтик над тонкой кожей, дышать переливчатой жилкой на нежной шее, восхищать, восхищаться. Пальцами гладить, пусть мысленно, там, где на людях не гладят, и плевать на приличность. Охватывать, захватывать. Дарить цветы, потому что это ведь просто нормально: дарить цветы тем, кому хочется их подарить. Наливать, угощать, кормить, закармливать даже: такая худенькая. Или такая бледная. Или не худенькая и не бледная, но вот есть в ней что-то такое, что требует фразы "бедная моя девочка". Человек, умеющий вовремя, с правильной интонацией сказать "бедная моя девочка" - король и Бог. Это единственная фраза, которую необходимо всерьёз выучить тем, кто собрался любить тех женщин, с которыми хочется быть мужчиной.

А есть женщины, с которыми хочется быть женщиной. Почти ребёнком. Приходить, припадать, упадать даже, в ноги, к ногам, к рукам, к глазам, требовать, получать, снова требовать, снова получать, или не получать, но неважно, и пусть кормит, кормит и смотрит, но смотрит не так, как проголодавшийся пёс, а так, как смотрела мама на старой кухне. Рассказывать всё, и пусть реагирует - или не рассказывать ничего, и пусть догадывается. Капризничать, но не во имя игры, а потому что порвались джинсы, и пусть зашьёт. Просить почитать тебе вслух, и ныть, что читает не то и не так, и выторговывать срочно другую книгу, и добиться, и отослать искать, и заснуть, не дождавшись.

Вы скажете мне, что тут дело вообще не в принадлежности к тому и иному полу, и будете правы.
Вы скажете мне, что в любом человеке может быть в разных пропорциях сочетание всех этих черт - и будете правы.
Вы скажете мне, что не бывает так, чтоб и первое, и второе - в один стакан, что разные люди по-разному воспринимают и что всё многогранно. Вы снова будете правы.
Вы скажете мне, что всё это нужно было объяснять не такими словами, и что дело не в этом. Ну да.

Но есть мужчины, с которыми хочется быть женщиной.
А есть женщины, с которыми хочется быть мужчиной.

(с) neivid

Топили меня в ванной – рисовали с меня Офелию, отпаивали огненной водой, рассказывали про Аустерлицкое сражение, про пушки, что стреляли под ноги русско-австрийским солдатам, прямо в лед, а лед ломался, накидывали куртку на мои голые коленки в раздербаненных джинсах, закрывая от неодобрительных взглядов потомков ирландских королей, посылали мне письма, с немецкими штампами, с вложенными историями, которые так приятно читать по утрам, под одеялом, обжигаясь кофе с коньяком.

«Меня зовут в Сорбонну читать лекции про какую-то там текучесть-проводимость, сейчас я посмотрю... Сегодня утром в почтовом ящике нашел, стоит моё имя, смотри.
Я буду эксцентричным лектором, буду ругаться с портретами, грязно переходя на личности, приходить пьяным, благословлять студентов на крестовые походы, «да святится имя твоё, да прибудет царствие твоё», осеняя крестным знамением всех проходящих мимо, буду приставать к библиотекаршам, буду читать им их любимых поэтов, они не отличаются оригинальностью, это будут либо Байрон, либо Шелли. В темноте книжных стеллажей буду нашептывать им «И лучшим сокровищем памяти будет —
Он — первый стыдливый любви поцелуй!», и склонять их сбежать со мной на яркие курортные побережья, жить в пансионатах под вымышленными именами, лежать под облезлыми полосатыми тентами в солнечных очках на пол-лица и курить сигары, они будут смущаться и краснеть, убирать мои руки, будут ворочаться ночами без сна и ревновать меня к молодым студенткам, разве это не прекрасно?»

Дни, минуты, секунды и часы: остались за порог моей спальни. В моем бокале давно завяли уныло-красные цветы.  Из пыли состоит мой воздух, дышать так сонно и легко, что вкус теряется, а краски обретают угрюмо-серые тона. Здесь. В этой клетке. Без прутьев. Без замков. И не сбежать. Не раствориться в цифрах. Со злостью выбивать слова на зубах, до скрипа в мышцах. И целоваться через порог. В порядочной тюрьме есть час прогулки возле стенки, чтобы увидеть, как горит закат алым восходом. На качелях смотреть на мир и видеть пленку детства. Полосками белого, с мишурой. И временами – яркими красками. Мой кофе с дождем давно остыл. А я продолжаю водить ложкой по стенкам чашки, курить одну за другой и не верить. Там, за стеной…. Ну неужели что-то есть? Все говорят, что есть что-то. Но никто не знает - что именно. Так умирающий священник верит в рай. Не знает, как и что, но слепо верит. Историю творили победители, кто знает, а кто ЕГО сотворил?

Ты смеёшься, как бес, приручил свечу, научился спускать курок. Эти шрамы идут твоему плечу, как отметины ста дорог. Ты бежишь, как собака, вперёд и прочь (был бы кто-то, кто мог позвать!), но тебя обожает любая дочь и боится любая мать.
И, куда б ни пошёл, узнают давно залихватский бездомный свист.
Это всё так заманчиво, так смешно, но бессмысленно – да, флейтист?

А в садах её вечно лежит роса, и в чертогах её – хрусталь, она ходит по травам и небесам и рисует водой печаль. Ровен голос её и спокоен сон, и не рвётся послушный стих. Она знает сто тысяч чужих имён, но, конечно, не помнит чьих. Нерушим и прекрасен её покой, пуст и светел уютный дом, словно боги создали её такой и оставили под стеклом.

Так куда тебе, смертный, её хватать, на неё и смотреть нельзя, разве что излохматив морскую гладь и пустыни избороздя, чтобы там, где шагнул, колосилась рожь, чтоб был жемчуг в твоей сети. Только шёл бы ты лучше куда идёшь, не пытаясь её найти. Ты её не приманишь своей свечой и дешёвым своим вином.
В горле сухо, колюче и горячо, а вокруг, как всегда, Содом. И ты шепчешь сквозь дым и хмельной туман: может, я не настолько глуп, может, ей тоже хочется дальних стран, так, как мне – её глаз и губ? И я даже, наверное, буду жив, если пламя пройду и лёд, но мне точно не выжить, о ней забыв…
Только кто ж её разберёт.
И вот, в пьяном угаре, в слепой тоске ты вдруг флейту берёшь, как меч, и она поначалу дрожит в руке, но себя ведь нельзя беречь. И сначала ты трелью пронзаешь дым, а потом отступает явь. Всё становится сразу таким простым, и ты знаешь, что точно – прав. Будут ветры меняться, срываться дни, все забудут их звук и вкус. Но останется небо, огни, дожди и твой хриплый бездомный блюз. И никто не узнает потом, кому посвящаешь ты этот бой.
И однажды, пробившись сквозь пыль и тьму, ты увидишь её живой. И тогда ты узнаешь, как ты крылат, и насколько ничтожен страх.
У неё вдруг окажется грустный взгляд и загар на худых плечах, лебединая шея и тонкий нос, удивлённый изгиб бровей. Будет запах костра у её волос.
Глупый мальчик, беги за ней.
От тебя до неё – бесконечный круг, как от марта до ноября.
Но пока твои пальцы рождают звук, это значит, что всё не зря.