- Чего желаете?
- Эх, Вы бы знали, сколько было того, чего я желал! Нет, все это погребено во мраке прошлого.
- Тогда, быть может, Вас заинтересует что-то, чего Вы не хотите?

А изволится - хочется - желается - выключить мобильник, забыть дома, разрядить намертво - и бежать из города. Потеряться на день, на ночь-другую.
Заблудиться. Пропасть. Из виду, из поля слуха и уж тем паче из обонятельной, аурной зоны всея человечество.
Потом возвратиться с виноватыми шальными глазами. Примешь. Обнимешь, вздохнув. Поправишь растрепавшиеся волосы. Не спросишь. И я промолчу.
Что ты сделаешь, когда я в следующий раз сбегу? и еще, и еще, и еще. И так - до бесконечности, наедаясь каким-то диким медом и дикими же яблоками. Да, дичками.
Схожу с ума. Это как бред перед глазами - бегущее над облаками небо.
Не удержусь ведь. Единственное, что тормозит - чувство вины, впрок, заранее. После-то его не будет. Будет упрямство и еще раз упрямство.
Почему я должна позволять себе дышать воздухом?

Милый, кого быстрее и больше измучу? себя, тебя ли?
Пока не поздно.

Будь благословен всяк сюда входящий, каким бы ни было имя твоего бога.

Имя.
Я согласна на Всевышнего. Только дайте имя.
И лучше все-таки не одно. Потому что поиск предметов быта в одиночку становится привычным. Я не могу не делать выводы.

Как же велик город! бесконечен, и любая его бесконечность соразмерна пяти - не больше - движениям часовой стрелы. А все-таки каждое место приводит к цели.
И в день, когда ты ищешь шляпу, идешь мимо магазина с обувью, а приходишь все равно - к тому месту, которое завязывает тебя с городом твоих снов.
Пес мне не снился вовсе. Но еще одна чужачка - с именем, на которое у меня нет радости, сужает круги. Если бы мне понять, зачем она кружит меня! не из-за пса ли? слишком мало я причастна к псу, но он - единственная нить между мной и ею.

У каждого из нас в роду не было чудовищ. Ну, почти. И людей. Совершенно. Кто же это обитает на земле?

Все начинается с войны
Напополам мы делим «мы»
И ноты вязкой тишины
Звенят в ушах.
Ты зло глядишь, почти как кот,
Кроишь кривой ухмылкой рот,
Вот-вот, и в ход опять пойдет
Не мат, так шах.

Нет, наши ссоры не цветут
Нет слов-оков, часы бегут.
Пространство, скрученное в жгут,
Томит тоской
И к ночи давит на виски.
Как быть мы можем далеки
На расстоянии руки?
Коснись, родной!..

Что за слова тебе нужны?
Я замираю у стены.
Я не желаю тишины
Я вижу, как
Твоей оторванной страны
Тускнеют сны, живые сны.
Я не желаю! – тишины -
Сгорает - мак.

... если бы мне стать деревом! Березой. Или - еще лучше - кустом акации. Я бы жила вечно.
- Вечно? А вот как срубят, выкорчуют с корнем, и на пищебум.
- Па-а-адумаешь! Я просто выросту заново: у дерева душа в земле.
- Па-а-адумай. Па-а-алезна. Вековечно - одна и та же кочка зрения. Ветер, пустой сплетник, только и будет трещать в ветвях о том, как прекрасны далекие уголки шара...
- Угоки шара...
Забавно звучит)
На самом деле дерево - это только предлог. Ну никак не существительное. Береза и акация - прилагательные, ветер - глагол. Самое, что ни на есть существительное (существительнее некуда) - БЫТЬ. Но сущее пускай отдыхает, все-таки у нас лето.
Чего надо нам? Нам надо МЕСТОимение. И не одно место, а много-много-много. Поэтому я придумала новую блажь и возжаждала быть симбиотом. Единством множества и множеством единений, этаким СамСебеВсе из НИИ ПоживемУвидим. Сознание, растянутое на миллионы лет, а уж эго! Альтер эго рядом с ним покажется двойным недоразумением.
Надо обязательно подать заявку в ЖилиБылиСтрой на выходных. А то, говорят, там многомерные очереди...

Настроение сейчас - ведческое

Труп был мертв и не скрывал этого.

Поскольку ответственный редактор сборника умер, необходимо ввести в состав редколлегии нового редактора из ныне живущих.

Больше жизни он полюбил свою профессию землекопа за ее особую, скромную, неброскую красоту.

Трудно было им сделать первый шаг и еще труднее шагать по этому пути. Но у тех, кто избрал его, крепкие руки и большая воля. И поэтому они не свернут с избранной дороги.

Почему-то домой корабль всегда идет быстрее, словно хочет поскорее прижаться к родной земле.

Лиза с матушкой жили бедно, и чтобы прокормить старуху-мать, бедная Лиза собирала в поле цветы…

Инженерная мысль проникла в канализационную систему.

В помещении проходной санэпидемстанция будет готовить отравленную приманку для населения.

Зоотехникам и ветработникам ферм провести обрезку копыт и обезроживание.

Прошу прописать меня без права жилья. Обещаю не жить.

Продавцы в синих безрукавках, форменных юбках, пиджаках, все как один смуглолицые и черноусые, не могли не восхищать клиентов.

Вот уже третью встречу команда проводит без голов.

Археологи заметили, что покойники из южного захоронения перекликаются с покойниками из северного.

Комиссией установлено, что туша коровы сдана на склад полостью, за исключением передних ног, которые ушли налево.

Бригадир насильно заставляет колхозного пастуха пасти свои четыре головы.

Долг врача не отмахиваться от больного, а довести его до конца.

У прямой кишки нет секретов.

«Нос» Гоголя наполнен богатым содержанием.

Время размножения с 15 до 17 (объявление о работе ксерокса).

Незнакомец сел на коня и поехал пешком.

Стой спокойно и не размахивай глазами! (из речи воспитателя в детском саду).

Жужжали пчелы. С тихим шелестом около веток колебался жаркий воздух.
День протекал беспощадный, торжественный. Это яркое великолепие дневное
наводило на Сашу тоску, смутную и почти приятную. Чаровала полдневная
тишина, - в ее величавом обаянии еще отчетливее и яснее обычного становились
для зоркого и чуткого Саши все впечатления, - легчайшие звуки, тончайшие
переходы в освещении. Когда легкий поднимался ветерок, Саша слышал, как
поскрипывала, поворачиваясь на ржавом стержне, вертлявая пренька на крыше -
железный ветрочуй-петух.
Читать далее

http://www.lib.ru/RUSSLIT/SOLOGUB/zemnoe.txt

Запах смерти(Хемингуэй,"По ком звонит колокол").
– А все-таки чем же это пахнет? – спросил Фернандо. – Какой он, этот запах? Если пахнет чем-то, значит, должен быть определенный запах.
– Ты хочешь знать, Фернандито? – Пилар улыбнулась ему. – Думаешь, тебе тоже удастся учуять его?
– Если он действительно существует, почему бы и мне его не учуять?
– В самом деле – почему? – Пилар посмеивалась, сложив на коленях свои большие руки. – А ты когда-нибудь плавал по морю на пароходе, Фернандо?
– Нет. И не собираюсь.
– Тогда ты ничего не учуешь, потому что в него входит и тот запах, который бывает на пароходе, когда шторм и все иллюминаторы закрыты. Понюхай медную ручку задраенного наглухо иллюминатора, когда палуба уходит у тебя из-под ног и в желудке томление и пустота, и вот тогда ты учуешь одну составную часть этого запаха.
– Ничего такого я учуять не смогу, потому что ни на каких пароходах плавать не собираюсь, – сказал Фернандо.
– А я несколько раз плавала по морю на пароходе, – сказала Пилар. – В Мексику и в Венесуэлу.
– Ну, а что там еще есть, в этом запахе? – спросил Роберт Джордан. Пилар насмешливо посмотрела на него, с гордостью вспоминая свои путешествия.
– Учись, Ingles, учись. Правильно делаешь. Учись. Так вот, после того, что тебе велено было сделать на пароходе, сойди рано утром вниз, к Толедскому мосту в Мадриде, и остановись около matadero67. Стой там на мостовой, мокрой от тумана, который наползает с Мансанареса, и дожидайся старух, что ходят до рассвета пить кровь убитой скотины. Выйдет такая старуха из matadero, кутаясь в шаль, и лицо у нее будет серое, глаза пустые, а на подбородке и на скулах торчит пучками старческая поросль, точно на проросшей горошине, – не щетина, а белесые ростки на омертвелой, восковой коже. И ты, Ingles, обними ее покрепче, прижми к себе и поцелуй в губы, и тогда ты узнаешь вторую составную часть этого запаха.
– У меня даже аппетит отбило, – сказал цыган. – Слушать тошно про эти ростки.
– Рассказывать дальше? – спросила Пилар Роберта Джордана.
– Конечно, – сказал он. – Учиться так учиться.
– С души воротит от этих ростков на старушечьих лицах, – сказал цыган. – Почему это на старух такая напасть, Пилар? Ведь у нас этого никогда не бывает.
– Ну еще бы! – насмешливо сказала Пилар. – У нас все старухи в молодости были стройные, – конечно, если не считать постоянного брюха, знака мужней любви, с которым цыганки никогда не расстаются…
– Не надо так говорить, – сказал Рафаэль. – Нехорошо это.
– Ах, ты обиделся, – сказала Пилар. – А тебе приходилось когда-нибудь видеть цыганку, которая не собиралась рожать или не родила только что?
– Вот ты.
– Брось, – сказала Пилар. – Обидеть всякого можно. Я говорю о том, что в старости каждый бывает уродлив на свой лад. Тут расписывать нечего. Но если Ingles хочет научиться распознавать этот запах, пусть сходит к matadero рано утром.
– Обязательно схожу, – сказал Роберт Джордан. – Но я и так его учую, без поцелуев. Меня эти ростки на старушечьих лицах напугали не меньше, чем Рафаэля.
– Поцелуй старуху, Ingles, – сказала Пилар. – Поцелуй для собственной науки, а потом, когда в ноздрях у тебя будет стоять этот запах, вернись в город, и как увидишь мусорный ящик с выброшенными увядшими цветами, заройся в него лицом поглубже и вдохни всей грудью, так, чтобы запах гниющих стеблей смешался с теми запахами, которые уже сидят у тебя в носоглотке.
– Так, сделано, – сказал Роберт Джордан. – А какие это цветы?
– Хризантемы.
– Так. Я нюхаю хризантемы, – сказал Роберт Джордан. – А дальше что?
– Дальше нужно еще вот что, – продолжала Пилар. – Чтобы день был осенний, с дождем или с туманом, или чтобы это было ранней зимой. И вот в такой день погуляй по городу, пройдись по Калье-де-Салюд, когда там убирают casas de putas68 и опоражнивают помойные ведра в сточные канавы, и как только сладковатый запах бесплодных усилий любви вместе с запахом мыльной воды и окурков коснется твоих ноздрей, сверни к Ботаническому саду, где по ночам те женщины, которые уже не могут работать в домах, делают свое дело у железных ворот парка, и у железной решетки, и на тротуаре. Вот тут, в тени деревьев, у железной ограды они проделывают все то, что от них потребует мужчина, начиная с самого простого за плату в десять сентимо и кончая тем великим, ценой в одну песету, ради чего мы вообще живем на свете. И там, на засохшей клумбе, которую еще не успели перекопать и засеять, на ее мягкой земле, куда более мягкой, чем тротуар, ты найдешь брошенный мешок, и от него будет пахнуть сырой землей, увядшими цветами и всем тем, что делалось на нем ночью. Этот мешок соединит в себе все – запах земли, и сухих стеблей, и гнилых лепестков, и тот запах, который сопутствует и смерти и рождению человека. Закутай себе голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него.
– Нет.
– Да, – сказала Пилар. – Закутай себе голову этим мешком и попробуй дышать сквозь него. Вздохни поглубже, и тогда, если все прежние запахи еще остались при тебе, ты услышишь тот запах близкой смерти, который все мы знаем.
– Хорошо, – сказал Роберт Джордан. – И ты говоришь, что так пахло от Кашкина, когда он был здесь?
– Да.
– Ну что же, – серьезно сказал Роберт Джордан. – Если это правда, то я хорошо сделал, что застрелил его.