Все ближе становится призыв Бальмонта: будем как солнце. Как мало, бесстыдно мало света в русской литературе. Как мало силы, зовущей за собой, вперед, знающей пути, строящей дороги, возводящей мосты, приминающей травы троп, прокладывающей русло рекам.
"В твоей тоске, о Русь... покоя нет".
И не должно быть покоя, а должна быть тревога вечного поиска.
Но счастья все-таки должно быть больше тревоги.

Будем как солнце! Забудем о том,
Кто нас ведет по пути золотому,
Будем лишь помнить, что вечно к иному,
К новому, к сильному, к доброму, к злому,
Ярко стремимся мы в сне золотом.
Будем молиться всегда неземному
В нашем хотенье земном!

Будем, как солнце всегда - молодое,
Нежно ласкать огневые цветы,
Воздух прозрачный и все золотое.
Счастлив ты? Будь же счастливее вдвое,
Будь воплощеньем внезапной мечты!
Только не медлить в недвижном покое,
Дальше, еще, до заветной черты,
Дальше, нас манит число роковое
В вечность, где новые вспыхнут цветы.
Будем как солнце, оно - молодое.
В этом завет красоты!

Старые записи - стихи, посты из прошлого дневника (последнее зачеркнуть) - оставляют ожоги, ощутимо терзают меня внутреннюю. Кажется, перебрать их не получиться никогда. Слишком много в них меня.

Старые друзья - наоборот - лечат от памяти о них.

Я надеюсь, что это по крайней мере на всю жизнь.

Кажется мне, что мы стареем от того, что весомое, дорогое и близкое сердцу остается на дне заплечного рюкзака.

Если ты пропадешь, я себе не прощу повторенья
Отболевшего. Выдеру клочья лоскутной души.
Что мне сшить?
Тонкий, дышащий плед израсцами про День Сотворенья?
Как решишь, так решишь. Только против себя не греши.

Не ты. Не он. Не я.
Не я! - кричу, немея
От холода во тьме
Твоих остывших глаз.
Кольцо сомкнет змея.
А надо... надо змея.
Все это есть во вне
И не осталось в нас.

Слагая из бумаг
Цветные самолеты,
Пускаю их в окно.
Паденье - пируэт.
Ты маг? ты враг? ты - драг.
Ну, я не знаю, кто ты.
Мне ведомо одно:
когда взойдет рассвет,

Взовьется над тобой
Пух облаков взрывая,
Летучий змей-душа.
Отдаст себя ветрам.
Под их помпезный вой
Вы причаститесь рая.
Не хочется мешать,
Я позже буду к вам.

Спасибо богам - или бесам?
за зябкое лето,
за долгую морось,
за серое небо без дна.
За сны бесконечных вопросов
И явь без конечных ответов.
За то, что мы - порознь.

Весьма затяжная весна.

Жил да был Он. Всея сущее.
Он поделил себя - людей придумал. Чтобы были они. Чтобы Его было меньше. Чтобы сущего стало больше.
Но ведь они - это Он. На новом витке. Витках.
Но ведь Сущее не может стать больше Его. Пускай Сущего и стало действительно больше.
Ему, должно быть, скучно.
Ему должно быть действительно невесело.
Но - по крайней мере - Он-то может придумать смысл.
Для Себя? Но ведь смысл все равно будет меньше или равен - Ему.
Тогда Он мог бы придумать смысл для них. Им тоже не дано выйти за свои пределы. Зато Он мог бы за их пределы выйти вполне.
Может, тогда Ему было бы веселее.
Может, тогда они смогли бы придумать Ему смысл.
Или - нет, не стать больше Его - просто немного сдвинуть свои границы. Самую чуть - за Его пределы.
Может, тогда и сущее - что?
может быть,
тогда
бы
сущее
перестало быть
о
жи
ло...............................


Самое непростое - выйти за пределы скудного себя.
Это называется "ограниченность".
Скоротаем вечность за чужими смыслами, Боги?!

Они меня снова вымучили до медвежьего реву.
Теперь мне абсолютно "апчи!" на любые мелколичностные выверты коллег.
Дни крупнее мелочей.

Саша мне уже предлагает полетные плюшки.

Завидую ритмообразующему флегме.
Перехожу на дозы спокойствия.

Рубежи пошли. Первый пошел, второй пошел!
Перевалю за второй - и еще пару отсчитаю.

Я больше не влюблена. Саша - характер. Увы - не триединство.
Единый бы поцелуй утешения на прощание!

Остывая,
оглядываюсь. вокруг.
Надо же как-никак.

Главное: я больше не кормлю тигра.

Милая моя муза музыка, лечащая по вечерам, оберег сна и собственных моих разногласий,
плохой исполнитель портит скрипку и искажает стройный ряд звуков. Кажется мне, что сопровождение тебе нужнее музыциста.
Драгоценный мой оперенный огнь, греющий, оживляющий, пробуждающий от полувечностной зимней спячки,
свет и энергия твои бесконечны, но вечно направлены наружу. Не от того ли тебе их не хватает? Дружись с умеющими отражать, не искажая, и принимать, не отбирая.

Экое ты зеркало! - куда тебе до глаз людских?
уступи меня им.

Настроение сейчас - Я так давно мечтал о доле такой, о-веч-ной Доле такой, о вечной доле с овечкой Долли!

Эту грусть я в себе не оставлю.

Мне снятся все мостов печальные улыбки,
И заводи, затоны на пути
Живой реки.
Перила разрисованы узорами:
улитки
Застыли пятнами
увлажненной
тоски.

На мшистых берегах,
седы,
кивают важно
Березы, оступая от воды.
Сквозь сомны листвы
Глядят сочувственно лисички, дух овражный,
И облака вздыхают в тон: увы!

Так хочется рекой, оковы разрывая,
Нестись, плясать, играть, кидая волн лучи,
Вливая в море кровь,
Не зная
брега,
края,
Не чуя доски, камни, кирпичи

Чужих сквозных путей, дорог, поправших воду,
Смешавших отраженье облаков с сырой землей.
Так хочется! - но - эту безответственную моду
Мостов - к несчастью, исподволь,
Река
несет
С собой.

Тугая ноша, гнет
клейма над головою,
Сорвать! - и рвется сеть узорчая сна,
И в выси облака плывут тугой рекою,
Живой водой что в вечности непознана - вольна.

И еще: нет ничего опаснее, чем не воспринимать всерьез человека который часто шутит. Стена-то растет.

Гирлянда.
http://www.gallery.imagemaster.ru/cat8.htm

Тише-тише. Не пугайте его. Видите? - оно спит.
Кто такое оно? Ну, оно - это определенно нечто.
Видите звезды? я бы не стала утверждать наверное, но - *шепотом* оно их, кажется, ест.
Оно голодное? нет-нет, при чем здесь голод? просто звезды вкусные. Ох, что было бы, если бы оно не спало этой ночью! небо ослепло бы напрочь.
Но чаще оно все-таки спит днем. Что вы, вовсе не потому что днем нечего есть. Потому что ночью нечего спать.
Какое оно? а разве вам не видно? апельсинное. Апельсинное на белом фоне.
Грустно? почему? потому что оно - одно? ему скоро пора уходить? не стоит расстраиваться, право слов, оно не одно. Его много. И оно не уйдет, растворившисью. Оно не растворяется в белом.
И только не надо, не надо подкрадываться к нему с сачком. Попробуйте поймать настоящее сетью из слов. Во-первых, оно обидится, а во-вторых, ничего у вас не выйдет.
Вот и на чувство не стоит наводить пушечное дуло. Это рыжее бабочковое на белом птичьем фоне скоро само выйдет на охоту, когда небо откроет глаза.

Но - вот бы я все-таки умела!..
Умела рисовать.

Если вспоминать построчно Ивана Карамазова, выходит, что не у одной меня сознание и под- умеют больше, чем глаза, руки, уши, голос и сердце.
Умей я рисовать, я бы наверняка выжимала тело и душу в поисках сюжета. Краски. Пятна на вечернем небе.
В моем теперешнем воплощении убиваюсь за другое.
А сюжеты приходят сами.
Не все из них заслуживают упоминания, ограничусь двумя.
Нарисую.

Первая страница.

Есть такие понятия, невозможные друг без другу, тянущие за собой одно другое. Брат-сестра. Мать-ребенок.
Свет-тень.
Да-да, тень, неявно, исподволь, прибита гвоздями ассоциаций к солнцу. Кажется, она приходит еще до того, как появляется подрумяненный небесный блин.

Солнечный день, настолько солнечный, что любая тень кажется гуще ваксы.
Лужайка с ежиком всклоченной травы - должно быть, после короткого, но эмоционального дождя ее еще не успел привести в сухой, официально-деловой вид жесткий, причесывающий всех под одни грабли менеджер придворового хозяйства.
Над лужайкой - пятна радуги в дышащем, влажном воздухе.
На лужайке - двое.
Одна - девушка, улыбающаяся, счастливая днем и погодой и своим внутренним настроением. Молодая. Ясная. Ждущая чего-то хорошего толи от дня, толи, непонятно почему, от окружающих. А скорее от себя.
Ее глаза закрывают руки человека, подошедшего сзади.
Девушка доверчиво понимает этот жест как игру.
А зря.
Потому что вместо человека за ней стоит тень.
Черная.
На первый взгляд.
Сотканная из тех же радужных созветий, только намешанный друг на друга, смешением своим создающих цвет ночи на взгляд второй, более придирчиво-глубокий.
Эта тень - не ее тень.
Эта тень ждет ответа, ждет, чтобы девушка угадала, кто стоит у нее за спиной. Кто закрыл ей глаза.
Что-то будет?
Девушка не знает этого человека, не угадает имени и, побледнев, перестанет улыбаться, когда обернется, когда тень уберет руки.
Или, когда она назовет имя, он обретет цвет.

Вторая страница.

Закат, бледный, холодный закат поздней осени.
Справа - частичка равнины. Серо-зеленой, твердой на взгляд.
Слева - падающие в равнинну горы. Две. Одна крупная. Другая - слабая, недокормленная. Обе горы бледно-фиолетового цвета, который местами темнеет, местами светлеет, отмечая складки и неровности кожи гор, и переходит в иссиня-белый на самой маковке горы.
Первая гора - эпицентр картины, кульминация схваченного действа. За ней, с того же боку, с которого находится вторая гора, срывается вниз солнце, цепляясь за плечи первой, неловкой махины дрожащими руками-лучами. Сама гора того же бледного цвета.
Она вскрыта. Вспорота некрупным округлым ножом, такими намазывают масло на хлеб. И как мягкое, теплое масло слоистой гармошкой отделяется от куска, так и верхний слой горы - внешний - поднимается, открывая цветущие в ее плоти камни, яркие, спелые самоцветы, мелко-синие по краям, ближе к коже горы, проходящие весь спектор до красного и из красного создающие рисунок огня, каменного огня.
А верхний слой, толстый, темно-бурый, вскинутый кверху, уходит в самое небо и в небе становится черыными облаками.

Сны рефреном. Эпиграфом - явь.
Данью генам - порок с грехами
Пополам. Поделите сами.

Вот бы нам да по небу вплавь!..

Как много вещей наглухо испорченно, исковерканно или обракованно парадностью фортепиано! Есть, встречается и в людях такое свойство, ладная, парадная, официальная и тривиальная показуха. И вроде все при человеке, и сам он при себе, но вовсе не при песне. Словам нужны те звуки, на которые откликаются птицы, а вовсе не те ноты, на которые важно покивают знатоки гармонии.
И людям нужно не больше и не меньше.

Я прочла Театр Моэма и Поющих в Терновнике Колина Макаллоу.
Цитаты из второго:

Совершенство в чем бы то ни было - скука смертная. Что до меня, я предпочитаю толику несовершенства.

Может быть, вы сомневаетесь в том. что Сатана любил Христа? Я - ничуть.

Никто не ценит того. чего слишком много. У нас тут в избытке овцы, а в городе - люди.

- Я ничем не хочу ей повредить, - настойчиво сказал Ральф. - Я только хочу ненадолго увидеть ее, вот и все.
- Я это все прекрасно знаю, ваше преосвещенство. Но на самом-то деле вы повредили бы ей неизмеримо меньше, если бы хотели большего.

Только тому, кто хоть раз поскользнулся и упал, ведомы превратности пути.

- Если кого-то так безрассудно полюбить, боги ревнуют и непременно губят любимого во цвете лет. Любить свыше меры - кощунство.
- Вот это верно, именно кощунство. Нет, я буду любить ребенка Ральфа не кощунственной любовью, а чистейшей как сама Богоматерь.
- Но так ли чиста была ее любовь? Разве тот, кого она любила, не погиб во цвете лет?

Семена нашей гибели посеяны еще до нашего рождения.


Впечатление от трех поколений австралийских тружеников осталось разноуровневое.
С точки зрения их самосознания - гордые и сильные. Пропитанные строго общей самобытностью люди, на которых и гены и воспитание сказываются с особой остротой. Тем и провинились. Пришедшие с мечом от меча и погибли. "Мы кончились пшиком".
С точки зрения сознания - слабые, закрытые и неприспособленные. По женщине в каждом поколении, притом, что и женщинам и мужчинам судьбы передавались по наследству. Женщины - это и есть их сознание, сдерживающий фактор, живая кровь. Пепел розы.
С точки зрения подсознания, вступления и названия - гимн лебединым песням. По пальцам - где-то семь смертей, из них три решающих, две дочери, потерянные матерями, два сына, утекших водой сквозь пальцы, две любви невыспевших. И одна целая жизнь, давшая в итоге крохотную веточку - шанс огромной семье на вечную жизнь в потомках.

Что запомнилось? "... совсем иное причастие - темное, как сама земля, не имеющее никакого касательства к небесам". Я бы так же поступила: если бы не смогла получить целиком, забрала бы часть, надеясь на полное обладание и безраздельное пользование.
Я бы не хотела быть так завязаной на доме и семье.
Я бы хотела уметь, как она умела - видеть одно только солнце, только если не подменяя его луной.
Больше всех мне понравились роль, место и характер чудовища. Джастина сумела по-настоящему вырваться из уютного терновника.

Все волнения, всю печаль
Твоего смятенного сердца
Гибкой иве отдай.

У него были потресканные пятки. С толстой набитой коркой, и тем глубже были трещины. Страшно смотрелось. На руке - бинт, на другой - крупная ссадина. Пара царапин на скуле. И голубые глаза. Мутные. Выгоревшие на солнце, это точно. Поблекшие от водки. В этом тоже нет сомнений.
Пятки трескаются от того, что он постоянно плавает. Ссадины и рваные раны более чем благородны. Дельфин, девочка, и полугода нет, старается: белобочка, а они плохо поддаются дрессировке.
Водка? А что?

Алексей. Енот.
- Это фамилия?
- Это я так себя позиционирую.
Смешно. В такой глуши - и позиционирование.
- Полоскун?
- Патаскун.
- Еще хуже.
И почему человек с тремя высшими, работавший на ТВЦ, человек, собственноручно лечивший сопротивляющегося дельфина - не знамо на какие деньги, человек, живуший на улице и не имеющий российского паспорта, зато обладающий международным, - не смог обойтись без того, чтобы не обозначить своё эго-позиционирование в отношении меня, и без того, чтобы не попытаться выдавить слезу.
Ну, выдавил.
Моя спутница:
- Как мне дельфина жалко! И еще эту собачку. Бедные!..
Человека бы пожалели лучше.

А что человек? Справится. В море собирается. Может, даже соберется.

И все-таки: люди.

Мне вспомнился Игорь. Тогда ему было в районе "под тридцать", хотя я и плоха в таких выкладках. Живший отдельно от семьи на безлюдном берегу Селигера, промышлявший рыбой, строивший - нет, обустраивавший дом. Державший - держащий еще один для туристов. Как-то про его семью случаем рассказывали по третьеразрядному московскому телеканалу.
У Игоря на руке почти не было линий. Значит, жизнь четкая и простая своей бессобытийностью. Он почему-то был уверен, что мне должен понравится его брат, помоложе, живший еще с матерью там же, на Селигере. Глупости.

Я знаю еще - Нелли, приехавшую на Черное море на десять дней для досмотра за отрядом детей от фирмы? завода? неважно.
Досмотр-догляд обычно осуществляется телепатически, пару раз в день визуально-аудированно. Ну как, все в порядке? ну, идите, гуляйте.
Можно еще и не обычно, конечно. Можно круглые сутки их пасти, выяснять, чего им недодают, почему гонят на дискотеку, как бы это так устроить, чтобы душ работал тогда, когда дети в корпусе, а не на обеде или на прогулке, можно воспитывать едва поспелую четырнадцатилетнюю девочку, уже умеющую садиться к мальчикам на колени и разгуливать в нижнем белье. Все можно.

Или было - слова женщины-врача скорой помощи:
- Липецк. У них яблок! Коровы едят, с нижних веток рвутж. Сады заброшенные. Весной такой аромат стоит!.. Чернозем, пятки черные. Не отмываются. И трава зеленей, чем на юге: солнце не выжегает так. А на Дону за 30 минут ведро раков набирают.
- Чего только у нас нет...
- Все есть.

Видела и такого: Омар. Двадцать восемь. Я думала, ему где-то тридцать два. Слава богу, он не понял, почему я замялась.
Еще я почему-то думала, что он из Франции. Нет. Из Германии. Нет. Из Америки. Нет. Господи, ну не знаю!
Из Ирака.
Так просто. И впрямь - из Ирака. Где-то там рядом давным-давно была Персия.
Смуглый. Черноволосый. Кареглазый. Архитектор. Он мне до двух ночи объяснял, во что верит, как на арабском складывают стихи, что это вообще за язык и что-то еще... забыла... Ах, да. Как будет - пики, черви, бубны, крести, масть, значение. Так и не запомнила.
Спрашивал русские слова - интересно, как он их ловил в разговоре?
Пытался понять еще кое-что. Ох, надеюсь, что понял. Хотя бы краешком.
А на следующий день обстоятельно объяснял НГ, как куда лучше добраться, куда-то звонил, что-то узнавал.

КАК ОНИ ЭТО ДЕЛАЮТ? Объясните, я не понимаю. Как они устраиваются за тригородь, за тридесять земель, как они отправляют своих детей в далекие застепья, чтобы доглядывать за чужими? Как О Н И тратят свое собственное здоровье на других людей?
Как они так живут?
ДЫШАТ
Я тоже так хочу...
И что с ними происходит дальше?