Парламентский доклад, опубликованный в 2003 г., отразил масштабный упадок преподавания русского языка во Франции на уровне как средней школы, так и высших учебных заведений. В документе подчеркивался парадоксальный характер этого упадка, пришедшегося «на тот самый момент, когда эта страна (Россия. - С.К.) поворачивается лицом к Европе, потребность в контактах и школьных обменах, в частности, с Францией растет, а Европа расширяется в восточном направлении». Автор доклада напоминал о катастрофических последствиях сокращения числа мест агреже для преподавателей-русистов; речь шла, по его словам, о настоящей «политической декларации, адресованной странам-партнерам». Вряд ли можно лучше поставить вопрос о роли языков во французской культурной дипломатии (языков, официально поддерживаемых, но на практике нередко оставляемых без внимания) и, в целом, о значении геополитических факторов в организации преподавания языков на государственном уровне. История русского языка во Франции как нельзя лучше подходит для подобного геополитического прочтения: его преподавание было введено в школах, а потом и в высших учебных заведениях в момент заключения русско-французского союза 1893 г. (скорее в качестве альтернативы германской модели, нежели под влиянием подлинного интереса к языку Пушкина), в 1960-1980-е годы русский преподавался и изучался, можно сказать, приемлемо и, наконец, после исчезновения СССР в 1991 г. мы наблюдаем стремительный упадок внимания к русскому языку.
В этой статье мы остановимся подробно на роли «звукового рельефа», которую играет язык в эволюции «ментальной карты» Российской империи, а затем Советской России во Франции. Эта карта вырабатывалась как во время реальных контактов, прежде всего поездок преподавателей и учащихся, так и в рамках системы представлений о России, внутри которой присутствие до¬революционного прошлого оставалось очень сильным, конкурируя с идеологическими прочтениями большевистской России. Мы обратим особое внимание на круги, ответственные за принятие решений в дипломатической и университетской сфере, помня при этом, что вопрос сравнения с другими действующими лицами -учителями средней школы, учениками и их семьями - и другими областями культуры, в частности, литературой и гуманитарными науками, также вовлеченными в политическую инструментализацию, остается открытым.




Начало Первой мировой войны прервало развитие научных обменов, стимулированных франко-русским союзом 1893 г. и выразившихся прежде всего в поездках французских студентов различных специальностей, главным образом, славистов из университетов и Национальной школы восточных языков - Ecole nationale des langues orientales, - возглавляемой профессором Полем Буайе (Paul Boyer). Открытие Французского института в Петербурге в 1911 г. стало новым шагом к осуществлению надежды на возникновение углубленных, а со временем и взаимных (несмотря на тиски самодержавия и глубокое чувство превосходства, характерное для французов, считавших универсальной свою модель отношений между языком и нацией) - культурных связей. В результате февральской и Октябрьской революций к 1919 г. почти все представители французской интеллектуальной и дипломатической элиты, постоянно или временно проживавшие в России, вернулись на родину. Самым известным исключением стал молодой лейтенант Пьер Паскаль, автор исследования «Жозеф де Местр и Россия», сотрудник французской военной миссии, прикомандированной к русской армии в 1916 г. Он отказался от репатриации и стал одним из основателей группы французских коммунистов в России.
В начале 20-х годов преподаватели русского языка и литературы оставались по-прежнему малочисленными, так как отсутствие конкурса «agregation» по этой дисциплине препятствовало ее развитию в средней школе. Тем не менее на уровне высших учебных заведений среда русистов отличалась большой динамичностью, о чем свидетельствовало открытие Института славянских исследований, основанного в 1919 г. специалистом по Восточной Европе Эрнестом Дени (Ernest Denis), и создание двух новых университетских кафедр русского языка в провинции. Одну из них, расположенную в Страсбурге, возглавил Андре Мазон, выпускник Национальной школы восточных языков, стажировавшийся до революции во Французском институте в Петрограде и преподававший французский язык в Харькове в 1905-1909 гг. В 1918 г., находясь в Советской России с целью сбора документов и материалов для французских библиотек, он был арестован большевиками и некоторое время содержался в тюрьме. В самой Школе восточных языков (известной также под именем «Ланг зо» - «Langues О») кафедрой русского языка с 1891 г. заведовал Администратор Школы Поль Буайе.


Очень быстро стала очевидной необходимость завязать контакты с Россией и прийти на помощь «молодым студентам, будущим преподавателям, для которых изучение русского языка, истории или географии без поездки на несколько месяцев в Советский Союз грозит превратиться в бесплодную кабинетную работу». Момент возобновления франко-советских дипломатических отношений в 1923-1924 гг. был отмечен рядом инициатив, призванных облегчить культурные контакты между двумя странами, в частности, благодаря созданию Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС). С французской стороны нас будет интересовать Французский комитет по научным связям с Россией (Comite francais des relations scientifiques avec la Russie), одной из главных целей которого была организация поездок французских ученых в СССР и советских - во Францию. Официально комитет был создан в апреле 1926 г., под покровительством французских министров иностранных дел и образования, а также народного комиссара просвещения А. Луначарского, приехавшего с визитом в Париж в декабре 1925 г. Президентом и вице-президентом комитета стали, соответственно, физик Поль Ланжевен (Paul Langevin) и востоковед Сильван Леви (Sylvain Levi), близкий друг академика С. Ольденбурга, приглашенные в 1925 г. в Ленинград на празднование 200-летия Академии наук. Генеральным секретарем и важнейшим деятелем комитета являлся Андре Мазон.

Французский комитет по научным связям с Россией стал организатором практически всех путешествий в Советский Союз французских преподавателей и студентов, изучавших русский язык или работавших над темами, имевшими отношение к бывшей империи (т.е. в среднем не больше десяти человек в год). Он занимался индивидуальными поездками, более длительными (до двух-трех месяцев), чем большинство путешествий французов в Советский Союз (обычно подобные поездки, прежде всего делегации Общества друзей СССР, журналистов, дипломатов, а также туры, организуемые Интуристом, редко превышали три недели). Некоторые студенты, подобно Эдмонду Унтцбухлеру (Edmond Huntzbuchler) в 1930 г., тщетно пытались остаться в СССР на более долгий срок в качестве преподавателей французского. Эти путешественники, хорошо владевшие русским языком, хотя и находились под наблюдением, пользовались в СССР относительной свободой; они направлялись не в те же гостиницы, что и большинство французов, а имели возможность останавливаться в Москве в Доме ученых (Цекубу), а в Ленинграде в так называемом Французском приюте - здании, которое французскому посольству удалось сохранить в своем распоряжении после революции.


После почти полного прекращения обменов в 1930-1932 гг., в момент явного охлаждения советско-французских дипломатический отношений, во Францию вновь смогло приехать несколько делегаций ученых из СССР, но уже с 1936 г. подобные поездки почти полностью прекратились. Так закончилась эпоха, короткая история которой позволяет проследить за постепенным установлением контроля со стороны советских властей над обменами в культурной сфере.
С момента своего создания Французскому комитету по научным связям с Россией приходилось вписывать свой проект в институциональную игру как с французскими, так и советскими влас¬тями: «...любая наша попытка возобновить контакты с русскими коллегами будет напрасной, если мы не станем сотрудничать с существующим правительством, но не менее бессмысленно будет и предоставить другим заниматься всей организацией», - писал Андре Мазону профессор Этьен Жильсон, крупнейший специалист по средневековой истории, побывавший в 1922 г. на Украине.
С 1928 г. основным партнером Комитета стал ВОКС. При этом Французский комитет по научным связям с Россией не являлся институциональным аналогом ВОКС в Париже. Таковым скорее следовало считать, начиная с 1927 г., «Кружок друзей Новой России» («Cercle de la Russie neuve») под руководством Габриэль Дюшен. Деятельность этого объединения была адресована просвещенной буржуазии и интеллектуалам; его материальная и политическая зависимость от СССР была все же менее очевидной, нежели в случае отношений между Коминтерном и Обществом друзей Советского Союза. Тем не менее руководители ВОКС -О. Каменева, Ф. Петров, а затем А. Аросев, поддерживавшие личные контакты с Андре Мазоном, Сильваном Леви (вплоть до его смерти в 1935 г.) и др. - рассматривали ученых в качестве совершенно особой категории. Это персональное «посредничество» ВОКС выражалось в приеме французских гостей в СССР и помощи при передаче русским ученым из Франции писем и просьб прислать материалы. Оно перекликалось с тем, что Андре Мазон в 1931 г. охарактеризовал как «сильное и искреннее желание русских коллег сохранить с нами традиции сотрудничества, которое, надо признать, нынешние обстоятельства отнюдь не поощряют, но оживить которое - в наших общих интересах».


Комитет лишился ряда важных помощников-французов, благодаря которым он раньше мог действовать в СССР, опираясь не только на официальные советские структуры и французское посольство. Так, в 1931 г. Андре Ларонду (Andre Laronde), на протяжении 30 лет бывшему лектором французского языка в Петербурге, а затем Ленинграде, и работавшему в Публичной библиотеке, где он «оказывал ценные услуги славистам», пришлось вернуться во Францию после того, как в начале года он был подвергнут аресту. Пьер Паскаль, оказавшийся в опасности из-за своих одновременно дружеских и семейных связей с левой оппозицией, вернулся на родину в 1933 г. Еще до того как репрессии выкосили его руководство, ВОКС, подобно другим советским культурным организациям, пришлось полностью подчиниться сталинской политике.



С французской стороны прерывание обменов накануне Второй мировой войны походило больше на сдачу позиций без боя, нежели на упреждение требований советских партнеров. Дело в том, что в 1925-1926 гг. создание Комитета означало восстановление существовавших до 1914 г. отношений, т.е. происходило без учета разрыва, который представляла собой революция 1917 г. В этом отношении, оно соответствовало чаяниям части российских научных элит и руководства ВОКС, что объясняет трения, возникавшие с другими советскими организациями. В межвоенный период среди партнеров французских ученых большинство составляли выходцы из дореволюционной франкоязычной элиты, подобно «беспартийному» члену руководства ВОКС - президенту Академии наук СССР С. Ольденбургу, чье 70-летие было отпраздновано в 1932 г. в присутствии Сильвана Леви. Груз прошлого был заметен во всех документах, рождавшихся в недрах Комитета; его печать лежала на самом названии этой организации: лишь в 1933 г. оно было изменено на «Комитет по научным связям с СССР», но прилагательное «советский» почти никогда не употреблялось. Выражения, использовавшиеся Андре Мазоном, говорят сами за себя: «продолжить», «спасти», «оживить сотрудничество», положить конец «досадному перерыву», «возродить вековое наследие общих интересов» и пр. Акцент делался на связях с Академией наук, и попытки установить контакты с институтами, созданными в советский период, почти не предпринимались.
Пространственные представления были особенно сильно отмечены преемственностью с русским прошлым: «...в действительности, научной столицей Союза является Ленинград», - писал в 1927 г. А. Мазон; следующие десять лет ничего не изменили в очевидном предпочтении, отдававшемся старой столице. В 1934 г. Андре Мазон поддерживал идею открытия Французского института не в Москве, а в Ленинграде, где «ресурсы для работы и интеллектуальная атмосфера были более благоприятными», и предлагал запросить по этому вопросу мнение Поля Буайе, основателя довоенного института. Приезжавшие в СССР французские преподаватели и студенты направлялись, главным образом, в крупные университетские города России и Украины и посещали там научные и учебные заведения. Это существенно отличалось от целей, намеченных советскими учреждениями, в том числе ВОКС, которые стремились продемонстрировать западным путешественникам достижения режима в промышленности, сельском хозяйстве, здравоохранении, начальном образовании и обеспечении доступа масс к культуре.



Представления о дореволюционной России как о близком еще прошлом наложили отпечаток и на то, каким образом французская дипломатия пыталась инструментализировать ученых, посещав¬ших СССР. Подобно «миссиям» 1916-1918 гг., призванным укрепить французское влияние в противовес германскому, посольство Франции в СССР, имевшее представительства только в Москве и Ленинграде, неоднократно поручало своим соотечественникам-студентам (например, Эдмонду Унтцбухлеру в 1930 г.) собирать сведения о катастрофическом положении, в котором оказалось преподавание в СССР французского языка, считавшегося «буржуазным». Франция еще надеялась возродить центры изучения французского, например, в форме платной школы при «Светской миссии» в Москве под руководством Элизабет Депрео (Elizabeth Despreaux), которую советским властям удалось закрыть в результате ряда административных проблем и вмешательств «коммунистической фракции» учеников.
Французские дипломаты мыслили свою деятельность именно в этой - открыто антигерманской, а затем, начиная с 30-х годов, и антиамериканской - перспективе. Так, один из них писал в 1934 г.: «Если мы хотим, чтобы французская культура и язык вновь обрели - благодаря технике - небольшую долю престижа, которым они пользовались раньше в России благодаря "изящной литературе" и который они утеряли в результате революции, необходимо развивать обмены преподавателями, учащимися, публикациями и информацией. Возможно, стоило бы также рассмотреть вопрос строительства советского павильона в Университетском городке и создания Французского института в Москве». В 1937 г. посол Франции в Москве рассчитывал, что советское правительство разрешит французским преподавателям приезжать в СССР для обучения русских коллег.
Преемственность с особой силой проявилась в преподавании русского языка: на протяжении двух десятилетий им занимались одни и те же высшие учебные заведения (новая кафедра появилась только в 1937 г., в Монпелье). В Школе восточных языков Поля Буайе сменил Андре Мазон, а затем, после избрания последнего в Коллеж де Франс, Пьер Паскаль, вернувшийся, таким образом, к преподавательской деятельности. Однако преподавание русского языка и, в целом, славянские исследования возобновлялись во Франции в новом контексте, обусловленном присутствием мно¬гочисленной «белой эмиграции» с ее активной интеллектуальной элитой. Институт славянских исследований на улице Мишле в Париже, являвшийся также штаб-квартирой Комитета по научным связям с Россией и возглавляемый, начиная с 1936 г. А. Мазоном, а также журналы «Ла ревю д'этюд слав» {La revue d'etudes slaves) и «Ле монд слав» (Le Monde slave) охотно публиковали эмигрантских авторов. Напомним, однако, что одной из тем, которым удавалось объединить политически неоднородную и разбросанную по европейским столицам русскую диаспору, была именно чистота русского языка, чистота, которую символизировали неприятие реформы орфографии, проведенной в СССР, и критика лингвистического «варварства» советских писателей и чиновников. Вручение в 1933 г. Нобелевской премии И. Бунину и Пушкинский юбилей, отпразднованный четыре года спустя, послужили поводом, чтобы вновь подчеркнуть эти культурные ценности. Язык стал, таким образом, для эмиграции частью политической игры, тогда как Москва, по-видимому, начала учитывать его в своей внешней политике достаточно поздно - по сравнению с русской историей и литературой, включенными в сталинский патриотический дискурс в конце 30-х годов. В самом СССР русификация и переход на кириллицу сменили политику равноправия языков лишь к 1938 г.
Дело в том, что в межвоенный период советских лингвистов и самого Сталина интересовал вопрос универсального языка, что было обусловлено стремлением порвать с прошлым (ср. идеи слияния языков, интернационального языка, созданного ex-nihilo, эсперанто и пр.). Таким образом, в период, предшествовавший Второй мировой войне, преподавание русского языка в странах капиталистического Запада не было окрашено прозелитизмом.


В то время как вся деятельность Французского комитета по научным связям с Россией была проникнута представлениями, связанными с царским прошлым, некоторые путешественники, как и до революции, соглашались играть роль представителей «французского влияния», а русский язык жил своей естественной жизнью во Франции и Центральной Европе, кажется, в не меньшей степени, чем в России, - преподаватели русского языка тем не менее не могли - уже хотя бы ради сохранения контактов - не учитывать реалий советского режима. Это противоречие между профессиональным реализмом и неполным осознанием разрыва с прошлым, отстаиваемого советским режимом, объясняет провал попыток сохранить нейтралитет, провозглашенный Французским комитетом по научным связям с Россией. С 1925 г. эта организация подчеркивала - перед лицом как французских, так и советских партнеров - стремление оставить за рамками своей деятельности все политические вопросы.
Устав Комитета также отстаивал его «исключительно научный» характер. Этот принцип нашел отражение в «кредо», основанного в 1917 г. Эрнестом Дени журнала «Монд слав» (Monde slave - Славянский мир), который возобновил свой выход в 1924 г. после 6-летнего перерыва: «Идет ли речь об умышленной иллюзии, когда мы надеемся, что нам удастся здесь - вынеся за скобки любую политическую и моральную оценку системы советского правления - посмотреть на новую Россию глазами не инквизитора или специалиста по изгнанию бесов, а историка...». Эту позицию мы находим в 1921 г. и в «Ревю дэз Этюд слав» (Revue des Etudes slaves - «Журнал славянских исследований»), который подчеркивал свой «чисто научный характер» и намеревался рассматривать в своих библиографических обзорах советские и западные публикации, не делая между ними различий. Культурные представления о хранившем еще следы единства славянском мире отдалялись таким образом от дипломатического видения, которое четко противопоставляло Восточную и Центральную Европу (и прежде всего Малую Антанту) Советскому Союзу и рассматривало внешнюю политику последнего в качестве смеси нового коммунистического империализма с наследием российского имперского национализма.


Первые послевоенные годы, казалось, позволили возобновить связи на основе антифашистского союза. Эту идею, по крайней мере, отстаивал Андре Мазон, направленный в качестве предста¬вителя Временного правительства Французской республики на торжества, посвященные 220-летию Академии наук. По случаю этого путешествия, отмеченного многочисленными официальны¬ми церемониями (в том числе встречей со Сталиным) и избранием его членом-корреспондентом АН СССР, Мазон призывал возобновить поездки студентов и преподавателей и развивать преподавание русского языка в широких масштабах. Участие СССР в антигитлеровской коалиции служило одним из аргументов и для общества «Франция - СССР», созданного в 1944 г. в качестве преемника «Общества друзей Советского Союза». Именно в этом контексте завершило свою деятельность по расширению преподавания русского языка поколение, которое начало карьеру до 1914 г.: специалист по славянским языкам Андре Лирондель (Andra Lirondelle), возглавлявший отдел высшей школы при Министерстве образования Франции, в 1947 г. добился открытия конкурса на замещение должностей преподавателей русского языка в лицеях.
Но по мере нарастания холодной войны и укрепления советского влияния в Центральной и Восточной Европе славянское пространство вновь обретало своего рода геополитическое единство - теряя при этом унаследованные от XIX в. культурные связи с Францией. Кроме того, вопреки всем усилиям, которые в 1944-1946 гг. прикладывал генерал де Голль, Франция не могла больше вести разговор на равных с советской сверхдержавой, как она делала это с Российской империей в конце прошлого века. До 1956 г. сложные отношения между Францией и СССР, более чем скупая выдача виз (почти исключительно делегациям), исчезновение Комитета по научным связям с СССР - все это накладывало отпечаток на культурные обмены, число которых заметно сократилось, а степень политизации выросла. Надежды на двусторонние отношения, характерные для 1925-1935 гг., остались далеко в прошлом. В эпоху, когда методы работы ВОКС казались советскому руководству устаревшими, Андре Мазон - фигура подозрительная для посольства СССР во Франции - вышел в 1949 г. из состава главного комитета общества «Франция-СССР», сожалея о его «излишне политической ориентации». Тем самым он констатировал контроль коммунистов над аппаратом общества, вопреки сохранявшемуся плюрализму мнений. В 1951 г. Жан Триомф (Jean Triomphe), выпускник Школы восточных языков, преподаватель лицея в Лилле, занимавший в 1945-1948 гг. должность пресс-атташе во французском посольстве в Москве, член Французской коммунистической партии и общества «Франция -Россия», представил тревожный отчет - переданный затем в Москву - о преподавании русского языка во Франции. Он отмечал, что «после поражения немцев русский язык стремительно развивался», но затем, на протяжении последних двух лет, стал терять свое значение.


После 1956 г. разрядка в советско-французских отношениях и десталинизация, несмотря на их сбивчивый ритм, продиктованный международными кризисами, способствовали возобновлению захиревшего русско-французского культурного диалога. Организация в Москве в сентябре 1958 г. 4-го Международного конгресса славистов (3-й конгресс должен был состояться в 1939 г. в Белграде) могла служить символом этого поворота. С подписанием в 1957 г. 2-годичного протокола об университетских, культурных и художественных связях, а затем созданием - после поездки де Голля в СССР в 1966 г. - Постоянной смешанной советско-французской комиссии по культурным связям, централизация аппарата культуры, казалось, была закончена. На смену ВОКС, распущенному в 1957 г., пришел Комитет по культурным связям с зарубежными странами при Совете Министров СССР, на который была возложена координация советской дипломатической политики в области культуры. Его деятельность подчас сопровождалась конфликтами между партией и советским Министерством иностранных дел, к которому в 1968 г. перешли основные полномочия комитета. Комитет руководил прежде всего деятельностью «обществ дружбы», в том числе, общества «СССР - Франция», созданного в 1958 г. В этом контексте Министерства иностранных дел и образования Франции стали проводить регулярную оценку преподавания русского языка. Так, в 1966 г. они отмечали: «Последнее препятствие к количественному и качественному развитию советско-французских отношений связано с проблемой преподавания языков. Мы, разумеется, еще не можем утверждать, что русский занимает очень важное место в наших лицеях; тем не менее его преподавание быстро и регулярно развивается (+10% на экзаменах лиценциата в последние годы)». Целенаправленная политика французского правительства (13 вакансий агреже в 1961 г., 18 - шесть лет спустя; 250 лицеев с преподаванием русского языка в 1967 г. - по сравнению с 8 в момент окончания войны; создание дополнительных кафедр в Институте восточных языков в 1954, 1965 и 1970 годах) находила отклик в действиях советского руководства, выражавшего согласие развивать французский язык в СССР, несмотря на преобладание английского и немецкого и приоткрывать границы для обменов преподавателями и учащимися. В постсталинском Советском Союзе стало возможным создать французскую начальную школу в Москве; с 1958 г. советское руководство не возражало против приезда в СССР лекторов французского языка для долгосрочной работы в университетах (4 лектора - в 1960 г., 15 - шесть лет спустя).


Традиции французско-российской дружбы, непременно упоминавшиеся во всех отчетах МИД Франции, служили фундаментом для амбициозной политики де Голля, который, как подчеркивает Мари-Пьер Рей (Marie-Pierre Rey), стремился сделать из Франции «обязательного посредника» между Востоком и Западом, а из России - вместилище французского культурного мессианизма. Присутствовавшая у французского руководства уже со времен сближения 1924 г. надежда на то, что в своей внешней политике Советский Союз постепенно перестанет ставить превыше всего идеологию и вернется к стратегическому наследию российского могущества, регулярно давала о себе знать на протяжении следующих 50-ти лет. Так, в докладе, составленном в 1966 г., говорилось: «В каком темпе СССР идет на сближение с нами? Очевидно, что стена недоверия и враждебности, которая отделяла его от внешнего мира, постепенно становится тоньше (,..)». Признавая de facto захват прибалтийских стран, французская дипломатия охотно возвращалась к традиционному видению пространства царской России. Посылая лекторов в Тбилиси, Ереван и Ташкент, она пыталась объять имперское пространство - в отличие от 20-х и 30-х годов, когда она, главным образом, ограничивалась бывшей российской и украинской столицами. «Ратифицируя» тем самым политику русификации союзных республик - и при этом с доброжелательностью наблюдая за проявлениями национального сопротивления - Франция учитывала значение русского как языка политического и экономического могущества. Тем не менее, наблюдая за усилиями советских лингвистов, французский посол предупреждал в 1949 г.: «В своем стремлении пошатнуть престиж английского языка она [теория последователей Марра] может обернуться и против нашего языка. Она может также послужить аргументом для советских руководителей, которые ставят своей целью превратить русский в универсальный язык». Он отмечал падение популярности французского языка в Восточной Европе и предрекал поединок «между двумя международными языками: английским, со стороны капитализма, и русским, со стороны коммунизма», тогда как «самоуверенный» французский язык, судя по всему, не видел для себя опасности в том, что в брежневском Советском Союзе русский претендовал на роль универсального языка, призванного в силу своего превосходства распространиться в масштабах всего мира. Если, как подчеркивает М.-П. Рей, усилия СССР, направленные на распространение французского языка, выходили за рамки двусторонних отношений и были связаны с советской политикой во франкоязычных странах третьего мира, то французы, по-видимому, по-прежнему говорили - а может быть, и верили, - что почетное место, отводимое языку Мольера (17% учеников в 1965 г., 14% - в 1972 г.), было знаком признания великой державы ее давней союзницей.
Тем не менее удобный и, несомненно, доминирующий стереотип, ставивший знак равенства между Российской империей / СССР / и русским языком, не всегда соответствовал реалиям отношений между двумя странами и компрометировался идеологической составляющей советского пространства. Обмены находились под политическим контролем в обеих странах. Французские дипломаты, со времен процесса Синявского и Даниэля (1966 г.) внимательно следившие (даже в условиях отсутствия настоящей политики в области прав человека) за преследованием диссидентов, отмечали ограниченный характер поворота к большей открытости, который переживала советская культурная политика. Страшась политических диверсий со стороны западной либеральной культуры, СССР, к примеру, строго ограничивал ввоз французских книг.


С реалистичным подходом дипломатов и политического руководства перекликался реализм специалистов по русскому языку, которые были лишены таких привилегированных инструментов посредничества, как довоенные Комитет по научным связям и ВОКС, и соглашались на «советизацию» лингвистических обменов. С исчезновением Луи Леже (Louis Leger) в 1949 г. и Андре Мазона в 1967 г. - символов поколения, стоявшего у истоков славянских исследований во Франции - обновление преподавательского состава, казалось, вело к усилению присутствия сочувствующих и активистов коммунистического движения и перекликалось с сохранением спроса на русский как в школе (в частности, в «красных» муниципалитетах), так и в рамках внешкольного образования. Кроме того, общество «Франция - СССР» стремилось играть роль обязательного посредника в области культурных связей, организуя все новые и новые курсы русского параллельно с теми, которые находились в ведении Министерства образования. Но эти компромиссы отнюдь не исключали переговоров на более индивидуальном уровне, между отдельными акторами. Они заслуживают особого изучения, как с французской, так и с советской стороны (в качестве примера напомним о сложной роли Ильи Эренбурга или - в других масштабах - о вмешательствах правительства, стремившегося помешать «осовечиванию» преподавания русского языка). Что же касается русской эмиграции, то такие факторы, как старение ее членов, внутренние конфликты, разрыв связей с общинами, жившими в странах народной демократии, привели к существенному сокращению претензий «архипелага изгнания» на роль конкурентной по отношению к СССР «ментальной карты». В 70-е годы важнейшим фактором истоще¬ния советского мифа во Франции было диссидентское движение, но в глазах французов оно не столько несло с собой обновление русской культуры, сколько воплощало философскую и полити¬ческую альтернативу тоталитаризму. Тем не менее не вызывает сомнений тот факт, что первая волна эмиграции и ее потомки - во всем своем разнообразии - по-прежнему претендовали на куль¬турную легитимность и играли центральную роль в преподавании русского языка во Франции как в университетском мире, так и в среде ассоциаций. Вспомним, к примеру, о Николае Лазаревиче, анархисте, высланном из СССР в 1926 г. Он преподавал русский в доме культуры парижского пригорода Венсенн и в центре «Ле дез Урс», стремившемся сберечь культурное и религиозное наследие дореволюционной России. Впоследствии при поддержке Пьера Паскаля, Н. Лазаревич стал ассистентом по русскому языку в Институте славянских исследований, а затем пришел преподавать в Сорбонну. Наконец, спрос со стороны общества не соответствовал масштабам стратегических ставок, разыгрывавшихся в советско-французской игре. В условиях почти полного отсутствия туристических обменов русский сохранял репутацию чуждого, трудного, элитистского языка, не представляющего интереса с культурной и экономической точки зрения. В результате апогей его изучения пришелся на конец 60-х годов (1,6% школьников).
* * *
Был ли этот исторический пик преподавания русского во Франции одним из проявлений апогея популярности СССР и ФКП, за которым последовала общая или параллельная деградация их «имиджа», начиная со второй половины 70-х годов? Межвоенный период был отмечен крахом надежд на развитие двусторонних обменов, которые стояли бы вне рамок советского централизованного аппарата культуры и опирались бы на идею политического нейтралитета культуры. У славистов эти надежды были связаны со стремлением к «живому» русскому языку - языку, поддерживающему контакт с Советским Союзом и, в то же время включенному в аполитичную «Европу славянских языков» и связанному с культурным пространством эмиграции. В 60-е годы постсталинская нормализация отношений привела к наложению представлений о «русском» культурном пространстве и «советском» политическом измерении. При этом они были тесно связаны со все еще живыми образами царской империи в ущерб «славянскому» и «эмигрантскому» пространству.
Эта доминирующая - хотя и не полностью монопольная ментальная карта выстояла в момент отказа от целей голлистской культурной политики и даже в условиях разрушения советского мифа. Она исчезла только в 90-е годы под воздействием эрозии идеи могущества России, символом чего стало сокращение числа классов, где изучается русский язык, и вакансий учителей русского, предлагаемых на государственных конкурсах, а также отказ со стороны России от лингвистического экспансионизма в направлении Запада и геополитическая переориентация на защиту русскоязычного населения бывших советских республик. Рассмотренный здесь путь, длиною в один век, поднимает вопросы, связанные с французской спецификой, и открывает перспективы для сравнения с другими европейскими странами. Подобное компаративистское исследование еще предстоит сделать.
Перевод Эмилии Кустовой

https://ethno-photo.livejournal.com/18554.html

Парламентский доклад, опубликованный в 2003 г., отразил масштабный упадок преподавания русского языка во Франции на уровне как средней школы, так и высших учебных заведений. В документе подчеркивался парадоксальный характер этого упадка, пришедшегося «на тот самый момент, когда эта страна (Россия. - С.К.) поворачивается лицом к Европе, потребность в контактах и школьных обменах, в частности, с Францией растет, а Европа расширяется в восточном направлении». Автор доклада напоминал о катастрофических последствиях сокращения числа мест агреже для преподавателей-русистов; речь шла, по его словам, о настоящей «политической декларации, адресованной странам-партнерам». Вряд ли можно лучше поставить вопрос о роли языков во французской культурной дипломатии (языков, официально поддерживаемых, но на практике нередко оставляемых без внимания) и, в целом, о значении геополитических факторов в организации преподавания языков на государственном уровне. История русского языка во Франции как нельзя лучше подходит для подобного геополитического прочтения: его преподавание было введено в школах, а потом и в высших учебных заведениях в момент заключения русско-французского союза 1893 г. (скорее в качестве альтернативы германской модели, нежели под влиянием подлинного интереса к языку Пушкина), в 1960-1980-е годы русский преподавался и изучался, можно сказать, приемлемо и, наконец, после исчезновения СССР в 1991 г. мы наблюдаем стремительный упадок внимания к русскому языку.
В этой статье мы остановимся подробно на роли «звукового рельефа», которую играет язык в эволюции «ментальной карты» Российской империи, а затем Советской России во Франции. Эта карта вырабатывалась как во время реальных контактов, прежде всего поездок преподавателей и учащихся, так и в рамках системы представлений о России, внутри которой присутствие до¬революционного прошлого оставалось очень сильным, конкурируя с идеологическими прочтениями большевистской России. Мы обратим особое внимание на круги, ответственные за принятие решений в дипломатической и университетской сфере, помня при этом, что вопрос сравнения с другими действующими лицами -учителями средней школы, учениками и их семьями - и другими областями культуры, в частности, литературой и гуманитарными науками, также вовлеченными в политическую инструментализацию, остается открытым.




Начало Первой мировой войны прервало развитие научных обменов, стимулированных франко-русским союзом 1893 г. и выразившихся прежде всего в поездках французских студентов различных специальностей, главным образом, славистов из университетов и Национальной школы восточных языков - Ecole nationale des langues orientales, - возглавляемой профессором Полем Буайе (Paul Boyer). Открытие Французского института в Петербурге в 1911 г. стало новым шагом к осуществлению надежды на возникновение углубленных, а со временем и взаимных (несмотря на тиски самодержавия и глубокое чувство превосходства, характерное для французов, считавших универсальной свою модель отношений между языком и нацией) - культурных связей. В результате февральской и Октябрьской революций к 1919 г. почти все представители французской интеллектуальной и дипломатической элиты, постоянно или временно проживавшие в России, вернулись на родину. Самым известным исключением стал молодой лейтенант Пьер Паскаль, автор исследования «Жозеф де Местр и Россия», сотрудник французской военной миссии, прикомандированной к русской армии в 1916 г. Он отказался от репатриации и стал одним из основателей группы французских коммунистов в России.
В начале 20-х годов преподаватели русского языка и литературы оставались по-прежнему малочисленными, так как отсутствие конкурса «agregation» по этой дисциплине препятствовало ее развитию в средней школе. Тем не менее на уровне высших учебных заведений среда русистов отличалась большой динамичностью, о чем свидетельствовало открытие Института славянских исследований, основанного в 1919 г. специалистом по Восточной Европе Эрнестом Дени (Ernest Denis), и создание двух новых университетских кафедр русского языка в провинции. Одну из них, расположенную в Страсбурге, возглавил Андре Мазон, выпускник Национальной школы восточных языков, стажировавшийся до революции во Французском институте в Петрограде и преподававший французский язык в Харькове в 1905-1909 гг. В 1918 г., находясь в Советской России с целью сбора документов и материалов для французских библиотек, он был арестован большевиками и некоторое время содержался в тюрьме. В самой Школе восточных языков (известной также под именем «Ланг зо» - «Langues О») кафедрой русского языка с 1891 г. заведовал Администратор Школы Поль Буайе.


Очень быстро стала очевидной необходимость завязать контакты с Россией и прийти на помощь «молодым студентам, будущим преподавателям, для которых изучение русского языка, истории или географии без поездки на несколько месяцев в Советский Союз грозит превратиться в бесплодную кабинетную работу». Момент возобновления франко-советских дипломатических отношений в 1923-1924 гг. был отмечен рядом инициатив, призванных облегчить культурные контакты между двумя странами, в частности, благодаря созданию Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС). С французской стороны нас будет интересовать Французский комитет по научным связям с Россией (Comite francais des relations scientifiques avec la Russie), одной из главных целей которого была организация поездок французских ученых в СССР и советских - во Францию. Официально комитет был создан в апреле 1926 г., под покровительством французских министров иностранных дел и образования, а также народного комиссара просвещения А. Луначарского, приехавшего с визитом в Париж в декабре 1925 г. Президентом и вице-президентом комитета стали, соответственно, физик Поль Ланжевен (Paul Langevin) и востоковед Сильван Леви (Sylvain Levi), близкий друг академика С. Ольденбурга, приглашенные в 1925 г. в Ленинград на празднование 200-летия Академии наук. Генеральным секретарем и важнейшим деятелем комитета являлся Андре Мазон.

Французский комитет по научным связям с Россией стал организатором практически всех путешествий в Советский Союз французских преподавателей и студентов, изучавших русский язык или работавших над темами, имевшими отношение к бывшей империи (т.е. в среднем не больше десяти человек в год). Он занимался индивидуальными поездками, более длительными (до двух-трех месяцев), чем большинство путешествий французов в Советский Союз (обычно подобные поездки, прежде всего делегации Общества друзей СССР, журналистов, дипломатов, а также туры, организуемые Интуристом, редко превышали три недели). Некоторые студенты, подобно Эдмонду Унтцбухлеру (Edmond Huntzbuchler) в 1930 г., тщетно пытались остаться в СССР на более долгий срок в качестве преподавателей французского. Эти путешественники, хорошо владевшие русским языком, хотя и находились под наблюдением, пользовались в СССР относительной свободой; они направлялись не в те же гостиницы, что и большинство французов, а имели возможность останавливаться в Москве в Доме ученых (Цекубу), а в Ленинграде в так называемом Французском приюте - здании, которое французскому посольству удалось сохранить в своем распоряжении после революции.


После почти полного прекращения обменов в 1930-1932 гг., в момент явного охлаждения советско-французских дипломатический отношений, во Францию вновь смогло приехать несколько делегаций ученых из СССР, но уже с 1936 г. подобные поездки почти полностью прекратились. Так закончилась эпоха, короткая история которой позволяет проследить за постепенным установлением контроля со стороны советских властей над обменами в культурной сфере.
С момента своего создания Французскому комитету по научным связям с Россией приходилось вписывать свой проект в институциональную игру как с французскими, так и советскими влас¬тями: «...любая наша попытка возобновить контакты с русскими коллегами будет напрасной, если мы не станем сотрудничать с существующим правительством, но не менее бессмысленно будет и предоставить другим заниматься всей организацией», - писал Андре Мазону профессор Этьен Жильсон, крупнейший специалист по средневековой истории, побывавший в 1922 г. на Украине.
С 1928 г. основным партнером Комитета стал ВОКС. При этом Французский комитет по научным связям с Россией не являлся институциональным аналогом ВОКС в Париже. Таковым скорее следовало считать, начиная с 1927 г., «Кружок друзей Новой России» («Cercle de la Russie neuve») под руководством Габриэль Дюшен. Деятельность этого объединения была адресована просвещенной буржуазии и интеллектуалам; его материальная и политическая зависимость от СССР была все же менее очевидной, нежели в случае отношений между Коминтерном и Обществом друзей Советского Союза. Тем не менее руководители ВОКС -О. Каменева, Ф. Петров, а затем А. Аросев, поддерживавшие личные контакты с Андре Мазоном, Сильваном Леви (вплоть до его смерти в 1935 г.) и др. - рассматривали ученых в качестве совершенно особой категории. Это персональное «посредничество» ВОКС выражалось в приеме французских гостей в СССР и помощи при передаче русским ученым из Франции писем и просьб прислать материалы. Оно перекликалось с тем, что Андре Мазон в 1931 г. охарактеризовал как «сильное и искреннее желание русских коллег сохранить с нами традиции сотрудничества, которое, надо признать, нынешние обстоятельства отнюдь не поощряют, но оживить которое - в наших общих интересах».


Комитет лишился ряда важных помощников-французов, благодаря которым он раньше мог действовать в СССР, опираясь не только на официальные советские структуры и французское посольство. Так, в 1931 г. Андре Ларонду (Andre Laronde), на протяжении 30 лет бывшему лектором французского языка в Петербурге, а затем Ленинграде, и работавшему в Публичной библиотеке, где он «оказывал ценные услуги славистам», пришлось вернуться во Францию после того, как в начале года он был подвергнут аресту. Пьер Паскаль, оказавшийся в опасности из-за своих одновременно дружеских и семейных связей с левой оппозицией, вернулся на родину в 1933 г. Еще до того как репрессии выкосили его руководство, ВОКС, подобно другим советским культурным организациям, пришлось полностью подчиниться сталинской политике.



С французской стороны прерывание обменов накануне Второй мировой войны походило больше на сдачу позиций без боя, нежели на упреждение требований советских партнеров. Дело в том, что в 1925-1926 гг. создание Комитета означало восстановление существовавших до 1914 г. отношений, т.е. происходило без учета разрыва, который представляла собой революция 1917 г. В этом отношении, оно соответствовало чаяниям части российских научных элит и руководства ВОКС, что объясняет трения, возникавшие с другими советскими организациями. В межвоенный период среди партнеров французских ученых большинство составляли выходцы из дореволюционной франкоязычной элиты, подобно «беспартийному» члену руководства ВОКС - президенту Академии наук СССР С. Ольденбургу, чье 70-летие было отпраздновано в 1932 г. в присутствии Сильвана Леви. Груз прошлого был заметен во всех документах, рождавшихся в недрах Комитета; его печать лежала на самом названии этой организации: лишь в 1933 г. оно было изменено на «Комитет по научным связям с СССР», но прилагательное «советский» почти никогда не употреблялось. Выражения, использовавшиеся Андре Мазоном, говорят сами за себя: «продолжить», «спасти», «оживить сотрудничество», положить конец «досадному перерыву», «возродить вековое наследие общих интересов» и пр. Акцент делался на связях с Академией наук, и попытки установить контакты с институтами, созданными в советский период, почти не предпринимались.
Пространственные представления были особенно сильно отмечены преемственностью с русским прошлым: «...в действительности, научной столицей Союза является Ленинград», - писал в 1927 г. А. Мазон; следующие десять лет ничего не изменили в очевидном предпочтении, отдававшемся старой столице. В 1934 г. Андре Мазон поддерживал идею открытия Французского института не в Москве, а в Ленинграде, где «ресурсы для работы и интеллектуальная атмосфера были более благоприятными», и предлагал запросить по этому вопросу мнение Поля Буайе, основателя довоенного института. Приезжавшие в СССР французские преподаватели и студенты направлялись, главным образом, в крупные университетские города России и Украины и посещали там научные и учебные заведения. Это существенно отличалось от целей, намеченных советскими учреждениями, в том числе ВОКС, которые стремились продемонстрировать западным путешественникам достижения режима в промышленности, сельском хозяйстве, здравоохранении, начальном образовании и обеспечении доступа масс к культуре.



Представления о дореволюционной России как о близком еще прошлом наложили отпечаток и на то, каким образом французская дипломатия пыталась инструментализировать ученых, посещав¬ших СССР. Подобно «миссиям» 1916-1918 гг., призванным укрепить французское влияние в противовес германскому, посольство Франции в СССР, имевшее представительства только в Москве и Ленинграде, неоднократно поручало своим соотечественникам-студентам (например, Эдмонду Унтцбухлеру в 1930 г.) собирать сведения о катастрофическом положении, в котором оказалось преподавание в СССР французского языка, считавшегося «буржуазным». Франция еще надеялась возродить центры изучения французского, например, в форме платной школы при «Светской миссии» в Москве под руководством Элизабет Депрео (Elizabeth Despreaux), которую советским властям удалось закрыть в результате ряда административных проблем и вмешательств «коммунистической фракции» учеников.
Французские дипломаты мыслили свою деятельность именно в этой - открыто антигерманской, а затем, начиная с 30-х годов, и антиамериканской - перспективе. Так, один из них писал в 1934 г.: «Если мы хотим, чтобы французская культура и язык вновь обрели - благодаря технике - небольшую долю престижа, которым они пользовались раньше в России благодаря "изящной литературе" и который они утеряли в результате революции, необходимо развивать обмены преподавателями, учащимися, публикациями и информацией. Возможно, стоило бы также рассмотреть вопрос строительства советского павильона в Университетском городке и создания Французского института в Москве». В 1937 г. посол Франции в Москве рассчитывал, что советское правительство разрешит французским преподавателям приезжать в СССР для обучения русских коллег.
Преемственность с особой силой проявилась в преподавании русского языка: на протяжении двух десятилетий им занимались одни и те же высшие учебные заведения (новая кафедра появилась только в 1937 г., в Монпелье). В Школе восточных языков Поля Буайе сменил Андре Мазон, а затем, после избрания последнего в Коллеж де Франс, Пьер Паскаль, вернувшийся, таким образом, к преподавательской деятельности. Однако преподавание русского языка и, в целом, славянские исследования возобновлялись во Франции в новом контексте, обусловленном присутствием мно¬гочисленной «белой эмиграции» с ее активной интеллектуальной элитой. Институт славянских исследований на улице Мишле в Париже, являвшийся также штаб-квартирой Комитета по научным связям с Россией и возглавляемый, начиная с 1936 г. А. Мазоном, а также журналы «Ла ревю д'этюд слав» {La revue d'etudes slaves) и «Ле монд слав» (Le Monde slave) охотно публиковали эмигрантских авторов. Напомним, однако, что одной из тем, которым удавалось объединить политически неоднородную и разбросанную по европейским столицам русскую диаспору, была именно чистота русского языка, чистота, которую символизировали неприятие реформы орфографии, проведенной в СССР, и критика лингвистического «варварства» советских писателей и чиновников. Вручение в 1933 г. Нобелевской премии И. Бунину и Пушкинский юбилей, отпразднованный четыре года спустя, послужили поводом, чтобы вновь подчеркнуть эти культурные ценности. Язык стал, таким образом, для эмиграции частью политической игры, тогда как Москва, по-видимому, начала учитывать его в своей внешней политике достаточно поздно - по сравнению с русской историей и литературой, включенными в сталинский патриотический дискурс в конце 30-х годов. В самом СССР русификация и переход на кириллицу сменили политику равноправия языков лишь к 1938 г.
Дело в том, что в межвоенный период советских лингвистов и самого Сталина интересовал вопрос универсального языка, что было обусловлено стремлением порвать с прошлым (ср. идеи слияния языков, интернационального языка, созданного ex-nihilo, эсперанто и пр.). Таким образом, в период, предшествовавший Второй мировой войне, преподавание русского языка в странах капиталистического Запада не было окрашено прозелитизмом.


В то время как вся деятельность Французского комитета по научным связям с Россией была проникнута представлениями, связанными с царским прошлым, некоторые путешественники, как и до революции, соглашались играть роль представителей «французского влияния», а русский язык жил своей естественной жизнью во Франции и Центральной Европе, кажется, в не меньшей степени, чем в России, - преподаватели русского языка тем не менее не могли - уже хотя бы ради сохранения контактов - не учитывать реалий советского режима. Это противоречие между профессиональным реализмом и неполным осознанием разрыва с прошлым, отстаиваемого советским режимом, объясняет провал попыток сохранить нейтралитет, провозглашенный Французским комитетом по научным связям с Россией. С 1925 г. эта организация подчеркивала - перед лицом как французских, так и советских партнеров - стремление оставить за рамками своей деятельности все политические вопросы.
Устав Комитета также отстаивал его «исключительно научный» характер. Этот принцип нашел отражение в «кредо», основанного в 1917 г. Эрнестом Дени журнала «Монд слав» (Monde slave - Славянский мир), который возобновил свой выход в 1924 г. после 6-летнего перерыва: «Идет ли речь об умышленной иллюзии, когда мы надеемся, что нам удастся здесь - вынеся за скобки любую политическую и моральную оценку системы советского правления - посмотреть на новую Россию глазами не инквизитора или специалиста по изгнанию бесов, а историка...». Эту позицию мы находим в 1921 г. и в «Ревю дэз Этюд слав» (Revue des Etudes slaves - «Журнал славянских исследований»), который подчеркивал свой «чисто научный характер» и намеревался рассматривать в своих библиографических обзорах советские и западные публикации, не делая между ними различий. Культурные представления о хранившем еще следы единства славянском мире отдалялись таким образом от дипломатического видения, которое четко противопоставляло Восточную и Центральную Европу (и прежде всего Малую Антанту) Советскому Союзу и рассматривало внешнюю политику последнего в качестве смеси нового коммунистического империализма с наследием российского имперского национализма.


Первые послевоенные годы, казалось, позволили возобновить связи на основе антифашистского союза. Эту идею, по крайней мере, отстаивал Андре Мазон, направленный в качестве предста¬вителя Временного правительства Французской республики на торжества, посвященные 220-летию Академии наук. По случаю этого путешествия, отмеченного многочисленными официальны¬ми церемониями (в том числе встречей со Сталиным) и избранием его членом-корреспондентом АН СССР, Мазон призывал возобновить поездки студентов и преподавателей и развивать преподавание русского языка в широких масштабах. Участие СССР в антигитлеровской коалиции служило одним из аргументов и для общества «Франция - СССР», созданного в 1944 г. в качестве преемника «Общества друзей Советского Союза». Именно в этом контексте завершило свою деятельность по расширению преподавания русского языка поколение, которое начало карьеру до 1914 г.: специалист по славянским языкам Андре Лирондель (Andra Lirondelle), возглавлявший отдел высшей школы при Министерстве образования Франции, в 1947 г. добился открытия конкурса на замещение должностей преподавателей русского языка в лицеях.
Но по мере нарастания холодной войны и укрепления советского влияния в Центральной и Восточной Европе славянское пространство вновь обретало своего рода геополитическое единство - теряя при этом унаследованные от XIX в. культурные связи с Францией. Кроме того, вопреки всем усилиям, которые в 1944-1946 гг. прикладывал генерал де Голль, Франция не могла больше вести разговор на равных с советской сверхдержавой, как она делала это с Российской империей в конце прошлого века. До 1956 г. сложные отношения между Францией и СССР, более чем скупая выдача виз (почти исключительно делегациям), исчезновение Комитета по научным связям с СССР - все это накладывало отпечаток на культурные обмены, число которых заметно сократилось, а степень политизации выросла. Надежды на двусторонние отношения, характерные для 1925-1935 гг., остались далеко в прошлом. В эпоху, когда методы работы ВОКС казались советскому руководству устаревшими, Андре Мазон - фигура подозрительная для посольства СССР во Франции - вышел в 1949 г. из состава главного комитета общества «Франция-СССР», сожалея о его «излишне политической ориентации». Тем самым он констатировал контроль коммунистов над аппаратом общества, вопреки сохранявшемуся плюрализму мнений. В 1951 г. Жан Триомф (Jean Triomphe), выпускник Школы восточных языков, преподаватель лицея в Лилле, занимавший в 1945-1948 гг. должность пресс-атташе во французском посольстве в Москве, член Французской коммунистической партии и общества «Франция -Россия», представил тревожный отчет - переданный затем в Москву - о преподавании русского языка во Франции. Он отмечал, что «после поражения немцев русский язык стремительно развивался», но затем, на протяжении последних двух лет, стал терять свое значение.


После 1956 г. разрядка в советско-французских отношениях и десталинизация, несмотря на их сбивчивый ритм, продиктованный международными кризисами, способствовали возобновлению захиревшего русско-французского культурного диалога. Организация в Москве в сентябре 1958 г. 4-го Международного конгресса славистов (3-й конгресс должен был состояться в 1939 г. в Белграде) могла служить символом этого поворота. С подписанием в 1957 г. 2-годичного протокола об университетских, культурных и художественных связях, а затем созданием - после поездки де Голля в СССР в 1966 г. - Постоянной смешанной советско-французской комиссии по культурным связям, централизация аппарата культуры, казалось, была закончена. На смену ВОКС, распущенному в 1957 г., пришел Комитет по культурным связям с зарубежными странами при Совете Министров СССР, на который была возложена координация советской дипломатической политики в области культуры. Его деятельность подчас сопровождалась конфликтами между партией и советским Министерством иностранных дел, к которому в 1968 г. перешли основные полномочия комитета. Комитет руководил прежде всего деятельностью «обществ дружбы», в том числе, общества «СССР - Франция», созданного в 1958 г. В этом контексте Министерства иностранных дел и образования Франции стали проводить регулярную оценку преподавания русского языка. Так, в 1966 г. они отмечали: «Последнее препятствие к количественному и качественному развитию советско-французских отношений связано с проблемой преподавания языков. Мы, разумеется, еще не можем утверждать, что русский занимает очень важное место в наших лицеях; тем не менее его преподавание быстро и регулярно развивается (+10% на экзаменах лиценциата в последние годы)». Целенаправленная политика французского правительства (13 вакансий агреже в 1961 г., 18 - шесть лет спустя; 250 лицеев с преподаванием русского языка в 1967 г. - по сравнению с 8 в момент окончания войны; создание дополнительных кафедр в Институте восточных языков в 1954, 1965 и 1970 годах) находила отклик в действиях советского руководства, выражавшего согласие развивать французский язык в СССР, несмотря на преобладание английского и немецкого и приоткрывать границы для обменов преподавателями и учащимися. В постсталинском Советском Союзе стало возможным создать французскую начальную школу в Москве; с 1958 г. советское руководство не возражало против приезда в СССР лекторов французского языка для долгосрочной работы в университетах (4 лектора - в 1960 г., 15 - шесть лет спустя).


Традиции французско-российской дружбы, непременно упоминавшиеся во всех отчетах МИД Франции, служили фундаментом для амбициозной политики де Голля, который, как подчеркивает Мари-Пьер Рей (Marie-Pierre Rey), стремился сделать из Франции «обязательного посредника» между Востоком и Западом, а из России - вместилище французского культурного мессианизма. Присутствовавшая у французского руководства уже со времен сближения 1924 г. надежда на то, что в своей внешней политике Советский Союз постепенно перестанет ставить превыше всего идеологию и вернется к стратегическому наследию российского могущества, регулярно давала о себе знать на протяжении следующих 50-ти лет. Так, в докладе, составленном в 1966 г., говорилось: «В каком темпе СССР идет на сближение с нами? Очевидно, что стена недоверия и враждебности, которая отделяла его от внешнего мира, постепенно становится тоньше (,..)». Признавая de facto захват прибалтийских стран, французская дипломатия охотно возвращалась к традиционному видению пространства царской России. Посылая лекторов в Тбилиси, Ереван и Ташкент, она пыталась объять имперское пространство - в отличие от 20-х и 30-х годов, когда она, главным образом, ограничивалась бывшей российской и украинской столицами. «Ратифицируя» тем самым политику русификации союзных республик - и при этом с доброжелательностью наблюдая за проявлениями национального сопротивления - Франция учитывала значение русского как языка политического и экономического могущества. Тем не менее, наблюдая за усилиями советских лингвистов, французский посол предупреждал в 1949 г.: «В своем стремлении пошатнуть престиж английского языка она [теория последователей Марра] может обернуться и против нашего языка. Она может также послужить аргументом для советских руководителей, которые ставят своей целью превратить русский в универсальный язык». Он отмечал падение популярности французского языка в Восточной Европе и предрекал поединок «между двумя международными языками: английским, со стороны капитализма, и русским, со стороны коммунизма», тогда как «самоуверенный» французский язык, судя по всему, не видел для себя опасности в том, что в брежневском Советском Союзе русский претендовал на роль универсального языка, призванного в силу своего превосходства распространиться в масштабах всего мира. Если, как подчеркивает М.-П. Рей, усилия СССР, направленные на распространение французского языка, выходили за рамки двусторонних отношений и были связаны с советской политикой во франкоязычных странах третьего мира, то французы, по-видимому, по-прежнему говорили - а может быть, и верили, - что почетное место, отводимое языку Мольера (17% учеников в 1965 г., 14% - в 1972 г.), было знаком признания великой державы ее давней союзницей.
Тем не менее удобный и, несомненно, доминирующий стереотип, ставивший знак равенства между Российской империей / СССР / и русским языком, не всегда соответствовал реалиям отношений между двумя странами и компрометировался идеологической составляющей советского пространства. Обмены находились под политическим контролем в обеих странах. Французские дипломаты, со времен процесса Синявского и Даниэля (1966 г.) внимательно следившие (даже в условиях отсутствия настоящей политики в области прав человека) за преследованием диссидентов, отмечали ограниченный характер поворота к большей открытости, который переживала советская культурная политика. Страшась политических диверсий со стороны западной либеральной культуры, СССР, к примеру, строго ограничивал ввоз французских книг.


С реалистичным подходом дипломатов и политического руководства перекликался реализм специалистов по русскому языку, которые были лишены таких привилегированных инструментов посредничества, как довоенные Комитет по научным связям и ВОКС, и соглашались на «советизацию» лингвистических обменов. С исчезновением Луи Леже (Louis Leger) в 1949 г. и Андре Мазона в 1967 г. - символов поколения, стоявшего у истоков славянских исследований во Франции - обновление преподавательского состава, казалось, вело к усилению присутствия сочувствующих и активистов коммунистического движения и перекликалось с сохранением спроса на русский как в школе (в частности, в «красных» муниципалитетах), так и в рамках внешкольного образования. Кроме того, общество «Франция - СССР» стремилось играть роль обязательного посредника в области культурных связей, организуя все новые и новые курсы русского параллельно с теми, которые находились в ведении Министерства образования. Но эти компромиссы отнюдь не исключали переговоров на более индивидуальном уровне, между отдельными акторами. Они заслуживают особого изучения, как с французской, так и с советской стороны (в качестве примера напомним о сложной роли Ильи Эренбурга или - в других масштабах - о вмешательствах правительства, стремившегося помешать «осовечиванию» преподавания русского языка). Что же касается русской эмиграции, то такие факторы, как старение ее членов, внутренние конфликты, разрыв связей с общинами, жившими в странах народной демократии, привели к существенному сокращению претензий «архипелага изгнания» на роль конкурентной по отношению к СССР «ментальной карты». В 70-е годы важнейшим фактором истоще¬ния советского мифа во Франции было диссидентское движение, но в глазах французов оно не столько несло с собой обновление русской культуры, сколько воплощало философскую и полити¬ческую альтернативу тоталитаризму. Тем не менее не вызывает сомнений тот факт, что первая волна эмиграции и ее потомки - во всем своем разнообразии - по-прежнему претендовали на куль¬турную легитимность и играли центральную роль в преподавании русского языка во Франции как в университетском мире, так и в среде ассоциаций. Вспомним, к примеру, о Николае Лазаревиче, анархисте, высланном из СССР в 1926 г. Он преподавал русский в доме культуры парижского пригорода Венсенн и в центре «Ле дез Урс», стремившемся сберечь культурное и религиозное наследие дореволюционной России. Впоследствии при поддержке Пьера Паскаля, Н. Лазаревич стал ассистентом по русскому языку в Институте славянских исследований, а затем пришел преподавать в Сорбонну. Наконец, спрос со стороны общества не соответствовал масштабам стратегических ставок, разыгрывавшихся в советско-французской игре. В условиях почти полного отсутствия туристических обменов русский сохранял репутацию чуждого, трудного, элитистского языка, не представляющего интереса с культурной и экономической точки зрения. В результате апогей его изучения пришелся на конец 60-х годов (1,6% школьников).
* * *
Был ли этот исторический пик преподавания русского во Франции одним из проявлений апогея популярности СССР и ФКП, за которым последовала общая или параллельная деградация их «имиджа», начиная со второй половины 70-х годов? Межвоенный период был отмечен крахом надежд на развитие двусторонних обменов, которые стояли бы вне рамок советского централизованного аппарата культуры и опирались бы на идею политического нейтралитета культуры. У славистов эти надежды были связаны со стремлением к «живому» русскому языку - языку, поддерживающему контакт с Советским Союзом и, в то же время включенному в аполитичную «Европу славянских языков» и связанному с культурным пространством эмиграции. В 60-е годы постсталинская нормализация отношений привела к наложению представлений о «русском» культурном пространстве и «советском» политическом измерении. При этом они были тесно связаны со все еще живыми образами царской империи в ущерб «славянскому» и «эмигрантскому» пространству.
Эта доминирующая - хотя и не полностью монопольная ментальная карта выстояла в момент отказа от целей голлистской культурной политики и даже в условиях разрушения советского мифа. Она исчезла только в 90-е годы под воздействием эрозии идеи могущества России, символом чего стало сокращение числа классов, где изучается русский язык, и вакансий учителей русского, предлагаемых на государственных конкурсах, а также отказ со стороны России от лингвистического экспансионизма в направлении Запада и геополитическая переориентация на защиту русскоязычного населения бывших советских республик. Рассмотренный здесь путь, длиною в один век, поднимает вопросы, связанные с французской спецификой, и открывает перспективы для сравнения с другими европейскими странами. Подобное компаративистское исследование еще предстоит сделать.
Перевод Эмилии Кустовой

https://ethno-photo.livejournal.com/18554.html

Парламентский доклад, опубликованный в 2003 г., отразил масштабный упадок преподавания русского языка во Франции на уровне как средней школы, так и высших учебных заведений. В документе подчеркивался парадоксальный характер этого упадка, пришедшегося «на тот самый момент, когда эта страна (Россия. - С.К.) поворачивается лицом к Европе, потребность в контактах и школьных обменах, в частности, с Францией растет, а Европа расширяется в восточном направлении». Автор доклада напоминал о катастрофических последствиях сокращения числа мест агреже для преподавателей-русистов; речь шла, по его словам, о настоящей «политической декларации, адресованной странам-партнерам». Вряд ли можно лучше поставить вопрос о роли языков во французской культурной дипломатии (языков, официально поддерживаемых, но на практике нередко оставляемых без внимания) и, в целом, о значении геополитических факторов в организации преподавания языков на государственном уровне. История русского языка во Франции как нельзя лучше подходит для подобного геополитического прочтения: его преподавание было введено в школах, а потом и в высших учебных заведениях в момент заключения русско-французского союза 1893 г. (скорее в качестве альтернативы германской модели, нежели под влиянием подлинного интереса к языку Пушкина), в 1960-1980-е годы русский преподавался и изучался, можно сказать, приемлемо и, наконец, после исчезновения СССР в 1991 г. мы наблюдаем стремительный упадок внимания к русскому языку.
В этой статье мы остановимся подробно на роли «звукового рельефа», которую играет язык в эволюции «ментальной карты» Российской империи, а затем Советской России во Франции. Эта карта вырабатывалась как во время реальных контактов, прежде всего поездок преподавателей и учащихся, так и в рамках системы представлений о России, внутри которой присутствие до¬революционного прошлого оставалось очень сильным, конкурируя с идеологическими прочтениями большевистской России. Мы обратим особое внимание на круги, ответственные за принятие решений в дипломатической и университетской сфере, помня при этом, что вопрос сравнения с другими действующими лицами -учителями средней школы, учениками и их семьями - и другими областями культуры, в частности, литературой и гуманитарными науками, также вовлеченными в политическую инструментализацию, остается открытым.




Начало Первой мировой войны прервало развитие научных обменов, стимулированных франко-русским союзом 1893 г. и выразившихся прежде всего в поездках французских студентов различных специальностей, главным образом, славистов из университетов и Национальной школы восточных языков - Ecole nationale des langues orientales, - возглавляемой профессором Полем Буайе (Paul Boyer). Открытие Французского института в Петербурге в 1911 г. стало новым шагом к осуществлению надежды на возникновение углубленных, а со временем и взаимных (несмотря на тиски самодержавия и глубокое чувство превосходства, характерное для французов, считавших универсальной свою модель отношений между языком и нацией) - культурных связей. В результате февральской и Октябрьской революций к 1919 г. почти все представители французской интеллектуальной и дипломатической элиты, постоянно или временно проживавшие в России, вернулись на родину. Самым известным исключением стал молодой лейтенант Пьер Паскаль, автор исследования «Жозеф де Местр и Россия», сотрудник французской военной миссии, прикомандированной к русской армии в 1916 г. Он отказался от репатриации и стал одним из основателей группы французских коммунистов в России.
В начале 20-х годов преподаватели русского языка и литературы оставались по-прежнему малочисленными, так как отсутствие конкурса «agregation» по этой дисциплине препятствовало ее развитию в средней школе. Тем не менее на уровне высших учебных заведений среда русистов отличалась большой динамичностью, о чем свидетельствовало открытие Института славянских исследований, основанного в 1919 г. специалистом по Восточной Европе Эрнестом Дени (Ernest Denis), и создание двух новых университетских кафедр русского языка в провинции. Одну из них, расположенную в Страсбурге, возглавил Андре Мазон, выпускник Национальной школы восточных языков, стажировавшийся до революции во Французском институте в Петрограде и преподававший французский язык в Харькове в 1905-1909 гг. В 1918 г., находясь в Советской России с целью сбора документов и материалов для французских библиотек, он был арестован большевиками и некоторое время содержался в тюрьме. В самой Школе восточных языков (известной также под именем «Ланг зо» - «Langues О») кафедрой русского языка с 1891 г. заведовал Администратор Школы Поль Буайе.


Очень быстро стала очевидной необходимость завязать контакты с Россией и прийти на помощь «молодым студентам, будущим преподавателям, для которых изучение русского языка, истории или географии без поездки на несколько месяцев в Советский Союз грозит превратиться в бесплодную кабинетную работу». Момент возобновления франко-советских дипломатических отношений в 1923-1924 гг. был отмечен рядом инициатив, призванных облегчить культурные контакты между двумя странами, в частности, благодаря созданию Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС). С французской стороны нас будет интересовать Французский комитет по научным связям с Россией (Comite francais des relations scientifiques avec la Russie), одной из главных целей которого была организация поездок французских ученых в СССР и советских - во Францию. Официально комитет был создан в апреле 1926 г., под покровительством французских министров иностранных дел и образования, а также народного комиссара просвещения А. Луначарского, приехавшего с визитом в Париж в декабре 1925 г. Президентом и вице-президентом комитета стали, соответственно, физик Поль Ланжевен (Paul Langevin) и востоковед Сильван Леви (Sylvain Levi), близкий друг академика С. Ольденбурга, приглашенные в 1925 г. в Ленинград на празднование 200-летия Академии наук. Генеральным секретарем и важнейшим деятелем комитета являлся Андре Мазон.

Французский комитет по научным связям с Россией стал организатором практически всех путешествий в Советский Союз французских преподавателей и студентов, изучавших русский язык или работавших над темами, имевшими отношение к бывшей империи (т.е. в среднем не больше десяти человек в год). Он занимался индивидуальными поездками, более длительными (до двух-трех месяцев), чем большинство путешествий французов в Советский Союз (обычно подобные поездки, прежде всего делегации Общества друзей СССР, журналистов, дипломатов, а также туры, организуемые Интуристом, редко превышали три недели). Некоторые студенты, подобно Эдмонду Унтцбухлеру (Edmond Huntzbuchler) в 1930 г., тщетно пытались остаться в СССР на более долгий срок в качестве преподавателей французского. Эти путешественники, хорошо владевшие русским языком, хотя и находились под наблюдением, пользовались в СССР относительной свободой; они направлялись не в те же гостиницы, что и большинство французов, а имели возможность останавливаться в Москве в Доме ученых (Цекубу), а в Ленинграде в так называемом Французском приюте - здании, которое французскому посольству удалось сохранить в своем распоряжении после революции.


После почти полного прекращения обменов в 1930-1932 гг., в момент явного охлаждения советско-французских дипломатический отношений, во Францию вновь смогло приехать несколько делегаций ученых из СССР, но уже с 1936 г. подобные поездки почти полностью прекратились. Так закончилась эпоха, короткая история которой позволяет проследить за постепенным установлением контроля со стороны советских властей над обменами в культурной сфере.
С момента своего создания Французскому комитету по научным связям с Россией приходилось вписывать свой проект в институциональную игру как с французскими, так и советскими влас¬тями: «...любая наша попытка возобновить контакты с русскими коллегами будет напрасной, если мы не станем сотрудничать с существующим правительством, но не менее бессмысленно будет и предоставить другим заниматься всей организацией», - писал Андре Мазону профессор Этьен Жильсон, крупнейший специалист по средневековой истории, побывавший в 1922 г. на Украине.
С 1928 г. основным партнером Комитета стал ВОКС. При этом Французский комитет по научным связям с Россией не являлся институциональным аналогом ВОКС в Париже. Таковым скорее следовало считать, начиная с 1927 г., «Кружок друзей Новой России» («Cercle de la Russie neuve») под руководством Габриэль Дюшен. Деятельность этого объединения была адресована просвещенной буржуазии и интеллектуалам; его материальная и политическая зависимость от СССР была все же менее очевидной, нежели в случае отношений между Коминтерном и Обществом друзей Советского Союза. Тем не менее руководители ВОКС -О. Каменева, Ф. Петров, а затем А. Аросев, поддерживавшие личные контакты с Андре Мазоном, Сильваном Леви (вплоть до его смерти в 1935 г.) и др. - рассматривали ученых в качестве совершенно особой категории. Это персональное «посредничество» ВОКС выражалось в приеме французских гостей в СССР и помощи при передаче русским ученым из Франции писем и просьб прислать материалы. Оно перекликалось с тем, что Андре Мазон в 1931 г. охарактеризовал как «сильное и искреннее желание русских коллег сохранить с нами традиции сотрудничества, которое, надо признать, нынешние обстоятельства отнюдь не поощряют, но оживить которое - в наших общих интересах».


Комитет лишился ряда важных помощников-французов, благодаря которым он раньше мог действовать в СССР, опираясь не только на официальные советские структуры и французское посольство. Так, в 1931 г. Андре Ларонду (Andre Laronde), на протяжении 30 лет бывшему лектором французского языка в Петербурге, а затем Ленинграде, и работавшему в Публичной библиотеке, где он «оказывал ценные услуги славистам», пришлось вернуться во Францию после того, как в начале года он был подвергнут аресту. Пьер Паскаль, оказавшийся в опасности из-за своих одновременно дружеских и семейных связей с левой оппозицией, вернулся на родину в 1933 г. Еще до того как репрессии выкосили его руководство, ВОКС, подобно другим советским культурным организациям, пришлось полностью подчиниться сталинской политике.



С французской стороны прерывание обменов накануне Второй мировой войны походило больше на сдачу позиций без боя, нежели на упреждение требований советских партнеров. Дело в том, что в 1925-1926 гг. создание Комитета означало восстановление существовавших до 1914 г. отношений, т.е. происходило без учета разрыва, который представляла собой революция 1917 г. В этом отношении, оно соответствовало чаяниям части российских научных элит и руководства ВОКС, что объясняет трения, возникавшие с другими советскими организациями. В межвоенный период среди партнеров французских ученых большинство составляли выходцы из дореволюционной франкоязычной элиты, подобно «беспартийному» члену руководства ВОКС - президенту Академии наук СССР С. Ольденбургу, чье 70-летие было отпраздновано в 1932 г. в присутствии Сильвана Леви. Груз прошлого был заметен во всех документах, рождавшихся в недрах Комитета; его печать лежала на самом названии этой организации: лишь в 1933 г. оно было изменено на «Комитет по научным связям с СССР», но прилагательное «советский» почти никогда не употреблялось. Выражения, использовавшиеся Андре Мазоном, говорят сами за себя: «продолжить», «спасти», «оживить сотрудничество», положить конец «досадному перерыву», «возродить вековое наследие общих интересов» и пр. Акцент делался на связях с Академией наук, и попытки установить контакты с институтами, созданными в советский период, почти не предпринимались.
Пространственные представления были особенно сильно отмечены преемственностью с русским прошлым: «...в действительности, научной столицей Союза является Ленинград», - писал в 1927 г. А. Мазон; следующие десять лет ничего не изменили в очевидном предпочтении, отдававшемся старой столице. В 1934 г. Андре Мазон поддерживал идею открытия Французского института не в Москве, а в Ленинграде, где «ресурсы для работы и интеллектуальная атмосфера были более благоприятными», и предлагал запросить по этому вопросу мнение Поля Буайе, основателя довоенного института. Приезжавшие в СССР французские преподаватели и студенты направлялись, главным образом, в крупные университетские города России и Украины и посещали там научные и учебные заведения. Это существенно отличалось от целей, намеченных советскими учреждениями, в том числе ВОКС, которые стремились продемонстрировать западным путешественникам достижения режима в промышленности, сельском хозяйстве, здравоохранении, начальном образовании и обеспечении доступа масс к культуре.



Представления о дореволюционной России как о близком еще прошлом наложили отпечаток и на то, каким образом французская дипломатия пыталась инструментализировать ученых, посещав¬ших СССР. Подобно «миссиям» 1916-1918 гг., призванным укрепить французское влияние в противовес германскому, посольство Франции в СССР, имевшее представительства только в Москве и Ленинграде, неоднократно поручало своим соотечественникам-студентам (например, Эдмонду Унтцбухлеру в 1930 г.) собирать сведения о катастрофическом положении, в котором оказалось преподавание в СССР французского языка, считавшегося «буржуазным». Франция еще надеялась возродить центры изучения французского, например, в форме платной школы при «Светской миссии» в Москве под руководством Элизабет Депрео (Elizabeth Despreaux), которую советским властям удалось закрыть в результате ряда административных проблем и вмешательств «коммунистической фракции» учеников.
Французские дипломаты мыслили свою деятельность именно в этой - открыто антигерманской, а затем, начиная с 30-х годов, и антиамериканской - перспективе. Так, один из них писал в 1934 г.: «Если мы хотим, чтобы французская культура и язык вновь обрели - благодаря технике - небольшую долю престижа, которым они пользовались раньше в России благодаря "изящной литературе" и который они утеряли в результате революции, необходимо развивать обмены преподавателями, учащимися, публикациями и информацией. Возможно, стоило бы также рассмотреть вопрос строительства советского павильона в Университетском городке и создания Французского института в Москве». В 1937 г. посол Франции в Москве рассчитывал, что советское правительство разрешит французским преподавателям приезжать в СССР для обучения русских коллег.
Преемственность с особой силой проявилась в преподавании русского языка: на протяжении двух десятилетий им занимались одни и те же высшие учебные заведения (новая кафедра появилась только в 1937 г., в Монпелье). В Школе восточных языков Поля Буайе сменил Андре Мазон, а затем, после избрания последнего в Коллеж де Франс, Пьер Паскаль, вернувшийся, таким образом, к преподавательской деятельности. Однако преподавание русского языка и, в целом, славянские исследования возобновлялись во Франции в новом контексте, обусловленном присутствием мно¬гочисленной «белой эмиграции» с ее активной интеллектуальной элитой. Институт славянских исследований на улице Мишле в Париже, являвшийся также штаб-квартирой Комитета по научным связям с Россией и возглавляемый, начиная с 1936 г. А. Мазоном, а также журналы «Ла ревю д'этюд слав» {La revue d'etudes slaves) и «Ле монд слав» (Le Monde slave) охотно публиковали эмигрантских авторов. Напомним, однако, что одной из тем, которым удавалось объединить политически неоднородную и разбросанную по европейским столицам русскую диаспору, была именно чистота русского языка, чистота, которую символизировали неприятие реформы орфографии, проведенной в СССР, и критика лингвистического «варварства» советских писателей и чиновников. Вручение в 1933 г. Нобелевской премии И. Бунину и Пушкинский юбилей, отпразднованный четыре года спустя, послужили поводом, чтобы вновь подчеркнуть эти культурные ценности. Язык стал, таким образом, для эмиграции частью политической игры, тогда как Москва, по-видимому, начала учитывать его в своей внешней политике достаточно поздно - по сравнению с русской историей и литературой, включенными в сталинский патриотический дискурс в конце 30-х годов. В самом СССР русификация и переход на кириллицу сменили политику равноправия языков лишь к 1938 г.
Дело в том, что в межвоенный период советских лингвистов и самого Сталина интересовал вопрос универсального языка, что было обусловлено стремлением порвать с прошлым (ср. идеи слияния языков, интернационального языка, созданного ex-nihilo, эсперанто и пр.). Таким образом, в период, предшествовавший Второй мировой войне, преподавание русского языка в странах капиталистического Запада не было окрашено прозелитизмом.


В то время как вся деятельность Французского комитета по научным связям с Россией была проникнута представлениями, связанными с царским прошлым, некоторые путешественники, как и до революции, соглашались играть роль представителей «французского влияния», а русский язык жил своей естественной жизнью во Франции и Центральной Европе, кажется, в не меньшей степени, чем в России, - преподаватели русского языка тем не менее не могли - уже хотя бы ради сохранения контактов - не учитывать реалий советского режима. Это противоречие между профессиональным реализмом и неполным осознанием разрыва с прошлым, отстаиваемого советским режимом, объясняет провал попыток сохранить нейтралитет, провозглашенный Французским комитетом по научным связям с Россией. С 1925 г. эта организация подчеркивала - перед лицом как французских, так и советских партнеров - стремление оставить за рамками своей деятельности все политические вопросы.
Устав Комитета также отстаивал его «исключительно научный» характер. Этот принцип нашел отражение в «кредо», основанного в 1917 г. Эрнестом Дени журнала «Монд слав» (Monde slave - Славянский мир), который возобновил свой выход в 1924 г. после 6-летнего перерыва: «Идет ли речь об умышленной иллюзии, когда мы надеемся, что нам удастся здесь - вынеся за скобки любую политическую и моральную оценку системы советского правления - посмотреть на новую Россию глазами не инквизитора или специалиста по изгнанию бесов, а историка...». Эту позицию мы находим в 1921 г. и в «Ревю дэз Этюд слав» (Revue des Etudes slaves - «Журнал славянских исследований»), который подчеркивал свой «чисто научный характер» и намеревался рассматривать в своих библиографических обзорах советские и западные публикации, не делая между ними различий. Культурные представления о хранившем еще следы единства славянском мире отдалялись таким образом от дипломатического видения, которое четко противопоставляло Восточную и Центральную Европу (и прежде всего Малую Антанту) Советскому Союзу и рассматривало внешнюю политику последнего в качестве смеси нового коммунистического империализма с наследием российского имперского национализма.


Первые послевоенные годы, казалось, позволили возобновить связи на основе антифашистского союза. Эту идею, по крайней мере, отстаивал Андре Мазон, направленный в качестве предста¬вителя Временного правительства Французской республики на торжества, посвященные 220-летию Академии наук. По случаю этого путешествия, отмеченного многочисленными официальны¬ми церемониями (в том числе встречей со Сталиным) и избранием его членом-корреспондентом АН СССР, Мазон призывал возобновить поездки студентов и преподавателей и развивать преподавание русского языка в широких масштабах. Участие СССР в антигитлеровской коалиции служило одним из аргументов и для общества «Франция - СССР», созданного в 1944 г. в качестве преемника «Общества друзей Советского Союза». Именно в этом контексте завершило свою деятельность по расширению преподавания русского языка поколение, которое начало карьеру до 1914 г.: специалист по славянским языкам Андре Лирондель (Andra Lirondelle), возглавлявший отдел высшей школы при Министерстве образования Франции, в 1947 г. добился открытия конкурса на замещение должностей преподавателей русского языка в лицеях.
Но по мере нарастания холодной войны и укрепления советского влияния в Центральной и Восточной Европе славянское пространство вновь обретало своего рода геополитическое единство - теряя при этом унаследованные от XIX в. культурные связи с Францией. Кроме того, вопреки всем усилиям, которые в 1944-1946 гг. прикладывал генерал де Голль, Франция не могла больше вести разговор на равных с советской сверхдержавой, как она делала это с Российской империей в конце прошлого века. До 1956 г. сложные отношения между Францией и СССР, более чем скупая выдача виз (почти исключительно делегациям), исчезновение Комитета по научным связям с СССР - все это накладывало отпечаток на культурные обмены, число которых заметно сократилось, а степень политизации выросла. Надежды на двусторонние отношения, характерные для 1925-1935 гг., остались далеко в прошлом. В эпоху, когда методы работы ВОКС казались советскому руководству устаревшими, Андре Мазон - фигура подозрительная для посольства СССР во Франции - вышел в 1949 г. из состава главного комитета общества «Франция-СССР», сожалея о его «излишне политической ориентации». Тем самым он констатировал контроль коммунистов над аппаратом общества, вопреки сохранявшемуся плюрализму мнений. В 1951 г. Жан Триомф (Jean Triomphe), выпускник Школы восточных языков, преподаватель лицея в Лилле, занимавший в 1945-1948 гг. должность пресс-атташе во французском посольстве в Москве, член Французской коммунистической партии и общества «Франция -Россия», представил тревожный отчет - переданный затем в Москву - о преподавании русского языка во Франции. Он отмечал, что «после поражения немцев русский язык стремительно развивался», но затем, на протяжении последних двух лет, стал терять свое значение.


После 1956 г. разрядка в советско-французских отношениях и десталинизация, несмотря на их сбивчивый ритм, продиктованный международными кризисами, способствовали возобновлению захиревшего русско-французского культурного диалога. Организация в Москве в сентябре 1958 г. 4-го Международного конгресса славистов (3-й конгресс должен был состояться в 1939 г. в Белграде) могла служить символом этого поворота. С подписанием в 1957 г. 2-годичного протокола об университетских, культурных и художественных связях, а затем созданием - после поездки де Голля в СССР в 1966 г. - Постоянной смешанной советско-французской комиссии по культурным связям, централизация аппарата культуры, казалось, была закончена. На смену ВОКС, распущенному в 1957 г., пришел Комитет по культурным связям с зарубежными странами при Совете Министров СССР, на который была возложена координация советской дипломатической политики в области культуры. Его деятельность подчас сопровождалась конфликтами между партией и советским Министерством иностранных дел, к которому в 1968 г. перешли основные полномочия комитета. Комитет руководил прежде всего деятельностью «обществ дружбы», в том числе, общества «СССР - Франция», созданного в 1958 г. В этом контексте Министерства иностранных дел и образования Франции стали проводить регулярную оценку преподавания русского языка. Так, в 1966 г. они отмечали: «Последнее препятствие к количественному и качественному развитию советско-французских отношений связано с проблемой преподавания языков. Мы, разумеется, еще не можем утверждать, что русский занимает очень важное место в наших лицеях; тем не менее его преподавание быстро и регулярно развивается (+10% на экзаменах лиценциата в последние годы)». Целенаправленная политика французского правительства (13 вакансий агреже в 1961 г., 18 - шесть лет спустя; 250 лицеев с преподаванием русского языка в 1967 г. - по сравнению с 8 в момент окончания войны; создание дополнительных кафедр в Институте восточных языков в 1954, 1965 и 1970 годах) находила отклик в действиях советского руководства, выражавшего согласие развивать французский язык в СССР, несмотря на преобладание английского и немецкого и приоткрывать границы для обменов преподавателями и учащимися. В постсталинском Советском Союзе стало возможным создать французскую начальную школу в Москве; с 1958 г. советское руководство не возражало против приезда в СССР лекторов французского языка для долгосрочной работы в университетах (4 лектора - в 1960 г., 15 - шесть лет спустя).


Традиции французско-российской дружбы, непременно упоминавшиеся во всех отчетах МИД Франции, служили фундаментом для амбициозной политики де Голля, который, как подчеркивает Мари-Пьер Рей (Marie-Pierre Rey), стремился сделать из Франции «обязательного посредника» между Востоком и Западом, а из России - вместилище французского культурного мессианизма. Присутствовавшая у французского руководства уже со времен сближения 1924 г. надежда на то, что в своей внешней политике Советский Союз постепенно перестанет ставить превыше всего идеологию и вернется к стратегическому наследию российского могущества, регулярно давала о себе знать на протяжении следующих 50-ти лет. Так, в докладе, составленном в 1966 г., говорилось: «В каком темпе СССР идет на сближение с нами? Очевидно, что стена недоверия и враждебности, которая отделяла его от внешнего мира, постепенно становится тоньше (,..)». Признавая de facto захват прибалтийских стран, французская дипломатия охотно возвращалась к традиционному видению пространства царской России. Посылая лекторов в Тбилиси, Ереван и Ташкент, она пыталась объять имперское пространство - в отличие от 20-х и 30-х годов, когда она, главным образом, ограничивалась бывшей российской и украинской столицами. «Ратифицируя» тем самым политику русификации союзных республик - и при этом с доброжелательностью наблюдая за проявлениями национального сопротивления - Франция учитывала значение русского как языка политического и экономического могущества. Тем не менее, наблюдая за усилиями советских лингвистов, французский посол предупреждал в 1949 г.: «В своем стремлении пошатнуть престиж английского языка она [теория последователей Марра] может обернуться и против нашего языка. Она может также послужить аргументом для советских руководителей, которые ставят своей целью превратить русский в универсальный язык». Он отмечал падение популярности французского языка в Восточной Европе и предрекал поединок «между двумя международными языками: английским, со стороны капитализма, и русским, со стороны коммунизма», тогда как «самоуверенный» французский язык, судя по всему, не видел для себя опасности в том, что в брежневском Советском Союзе русский претендовал на роль универсального языка, призванного в силу своего превосходства распространиться в масштабах всего мира. Если, как подчеркивает М.-П. Рей, усилия СССР, направленные на распространение французского языка, выходили за рамки двусторонних отношений и были связаны с советской политикой во франкоязычных странах третьего мира, то французы, по-видимому, по-прежнему говорили - а может быть, и верили, - что почетное место, отводимое языку Мольера (17% учеников в 1965 г., 14% - в 1972 г.), было знаком признания великой державы ее давней союзницей.
Тем не менее удобный и, несомненно, доминирующий стереотип, ставивший знак равенства между Российской империей / СССР / и русским языком, не всегда соответствовал реалиям отношений между двумя странами и компрометировался идеологической составляющей советского пространства. Обмены находились под политическим контролем в обеих странах. Французские дипломаты, со времен процесса Синявского и Даниэля (1966 г.) внимательно следившие (даже в условиях отсутствия настоящей политики в области прав человека) за преследованием диссидентов, отмечали ограниченный характер поворота к большей открытости, который переживала советская культурная политика. Страшась политических диверсий со стороны западной либеральной культуры, СССР, к примеру, строго ограничивал ввоз французских книг.


С реалистичным подходом дипломатов и политического руководства перекликался реализм специалистов по русскому языку, которые были лишены таких привилегированных инструментов посредничества, как довоенные Комитет по научным связям и ВОКС, и соглашались на «советизацию» лингвистических обменов. С исчезновением Луи Леже (Louis Leger) в 1949 г. и Андре Мазона в 1967 г. - символов поколения, стоявшего у истоков славянских исследований во Франции - обновление преподавательского состава, казалось, вело к усилению присутствия сочувствующих и активистов коммунистического движения и перекликалось с сохранением спроса на русский как в школе (в частности, в «красных» муниципалитетах), так и в рамках внешкольного образования. Кроме того, общество «Франция - СССР» стремилось играть роль обязательного посредника в области культурных связей, организуя все новые и новые курсы русского параллельно с теми, которые находились в ведении Министерства образования. Но эти компромиссы отнюдь не исключали переговоров на более индивидуальном уровне, между отдельными акторами. Они заслуживают особого изучения, как с французской, так и с советской стороны (в качестве примера напомним о сложной роли Ильи Эренбурга или - в других масштабах - о вмешательствах правительства, стремившегося помешать «осовечиванию» преподавания русского языка). Что же касается русской эмиграции, то такие факторы, как старение ее членов, внутренние конфликты, разрыв связей с общинами, жившими в странах народной демократии, привели к существенному сокращению претензий «архипелага изгнания» на роль конкурентной по отношению к СССР «ментальной карты». В 70-е годы важнейшим фактором истоще¬ния советского мифа во Франции было диссидентское движение, но в глазах французов оно не столько несло с собой обновление русской культуры, сколько воплощало философскую и полити¬ческую альтернативу тоталитаризму. Тем не менее не вызывает сомнений тот факт, что первая волна эмиграции и ее потомки - во всем своем разнообразии - по-прежнему претендовали на куль¬турную легитимность и играли центральную роль в преподавании русского языка во Франции как в университетском мире, так и в среде ассоциаций. Вспомним, к примеру, о Николае Лазаревиче, анархисте, высланном из СССР в 1926 г. Он преподавал русский в доме культуры парижского пригорода Венсенн и в центре «Ле дез Урс», стремившемся сберечь культурное и религиозное наследие дореволюционной России. Впоследствии при поддержке Пьера Паскаля, Н. Лазаревич стал ассистентом по русскому языку в Институте славянских исследований, а затем пришел преподавать в Сорбонну. Наконец, спрос со стороны общества не соответствовал масштабам стратегических ставок, разыгрывавшихся в советско-французской игре. В условиях почти полного отсутствия туристических обменов русский сохранял репутацию чуждого, трудного, элитистского языка, не представляющего интереса с культурной и экономической точки зрения. В результате апогей его изучения пришелся на конец 60-х годов (1,6% школьников).
* * *
Был ли этот исторический пик преподавания русского во Франции одним из проявлений апогея популярности СССР и ФКП, за которым последовала общая или параллельная деградация их «имиджа», начиная со второй половины 70-х годов? Межвоенный период был отмечен крахом надежд на развитие двусторонних обменов, которые стояли бы вне рамок советского централизованного аппарата культуры и опирались бы на идею политического нейтралитета культуры. У славистов эти надежды были связаны со стремлением к «живому» русскому языку - языку, поддерживающему контакт с Советским Союзом и, в то же время включенному в аполитичную «Европу славянских языков» и связанному с культурным пространством эмиграции. В 60-е годы постсталинская нормализация отношений привела к наложению представлений о «русском» культурном пространстве и «советском» политическом измерении. При этом они были тесно связаны со все еще живыми образами царской империи в ущерб «славянскому» и «эмигрантскому» пространству.
Эта доминирующая - хотя и не полностью монопольная ментальная карта выстояла в момент отказа от целей голлистской культурной политики и даже в условиях разрушения советского мифа. Она исчезла только в 90-е годы под воздействием эрозии идеи могущества России, символом чего стало сокращение числа классов, где изучается русский язык, и вакансий учителей русского, предлагаемых на государственных конкурсах, а также отказ со стороны России от лингвистического экспансионизма в направлении Запада и геополитическая переориентация на защиту русскоязычного населения бывших советских республик. Рассмотренный здесь путь, длиною в один век, поднимает вопросы, связанные с французской спецификой, и открывает перспективы для сравнения с другими европейскими странами. Подобное компаративистское исследование еще предстоит сделать.
Перевод Эмилии Кустовой

https://ethno-photo.livejournal.com/18554.html

Современная наука рассматривает про­странство как систему отношений и функций, определяя его как бесконечное, непрерывное и однородное — эти качества не могут быть обнаружены простым чувственным воспри­ятием. На материалах древневосточных ми­фологий, обеспеченных письменными ис­точниками доказано отличие современного восприятия пространства от восприятия чело­века «мифологического мышления». Мысль первобытного человека не могла абстрагиро­вать понятие «пространство» от своего знания о пространстве, полученного опытным путем. Этот опыт состоит в том, что некоторые ис­следователи называют «квалифицирующими ассоциациями». «Пространственные пред­ставления первобытного человека суть конк­ретные ориентации, они относятся к местнос­тям, имеющим эмоциональную окраску; они могут быть знакомыми и чужими, дружест­венными и враждебными. Общество осознает, что за пределами простого индивидуального опыта существуют космические события, наделяющие некоторые области пространства особым значением. День и ночь связывают восток и запад с понятиями жизни и смерти».
Мирча Элиаде доказывал, что люди в доиндустриальном обществе своим опытом преры­вают однородность пространства: места, ко­торые качественно отличны от окружающей местности, первобытный человек расценивал как священные.
Священное, согласно Элиаде, проявляется в «иерофании», т.е. «священном звучании» ано­мальных и необычных участков ландшафта. Как всякая унифицированная теория, исполь­зующая широкие обобщения, работы Элиаде имеют немало критиков. Однако, концепция иерофании, кажется, имеет определенную ценность, что находит подтверждение в рас­тущем количестве исследований, посвящен­ных рассмотрению декорированных скал в контексте пейзажа — природного и социаль­ного в Скандинавии и северной Европе.


Многочисленные этнографические данные показывают, что в среде охотников-собирате­лей определенные топографические особен­ности — такие как горы, валуны, быстрины или ручьи — приобретали мифические и свя­щенные коннотации, или рассматривались как живые существа. Как подчеркивают многие исследователи, общества охотников-собира­телей редко делают строгое различие между живыми и неодушевленными объектами, раз­личая лишь их физические особенности.
Первобытный человек и окружающая его среда наполнены одухотворенными отноше­ниями. В эти отношения нередко вовлечены и «украшенные» скалы: примеры этого извест­ны из жизни австралийских аборигенов. Свя­занные с мифологией и обрядовой практикой, они включены в сакральное пространство определенных участков местности. В мифо­логии же находит отражение «почти всякий участок местности, являющийся в какой-то мере примечательным, к примеру, участок с источником воды...или участок, отличаю­щийся чем-то, будь то причудливой формы скала (выделено мною— В.Ш.) или особен­ный холм».


Все вместе они образуют социальный пейзаж австралийских аборигенов. Однако для нас важнее примеры из этнографии и на­скального искусства Сибири и арктического севера Европы.
В северной Евразии известны культы камней необычной формы. Саамский культ сейдов или скальных выходов необычной формы показывает поклонение их сверхъес­тественной мощи. И хотя местоположения сейдов не соотнесены с наскальными изобра­жениями, феноменологически подобия между этими двумя явлениями значительны. Сейды и иногда участки возле них рассматривались как священные. Считалось, что сейды были спо­собны дарить охотничью или рыбацкую удачу; если же место игнорировалось или было ос­корблено, охотник лишался выгоды. Малень­кие жертвы в виде монет, рогов северного оленя или рыбьих голов давались сейдам, а их «лица» мазали жиром или кровью животного, на которого охотились.

В Финляндии отмечаются случаи аномаль­ной топографии как в отношении украшенных скал, так и саамских сейдов. Природные ориен­тиры, выделяющиеся на фоне пейзажа, антро­поморфизм скал, водные перекаты и скальные навесы и ниши дают хорошие примеры естес­твенных аномалий. В северной Фенноскандии Манкер в 1950-х гг. детально описал более чем 500 священных участков саами. Хотя никакой устной традиции или культов, связывающих священные участки с наскальным искусством, не существует, отдельные примеры истори­ческой преемственности, вероятной связи с саами были найдены. Несмотря на редкость, эти открытия предполагают, что традиция создания наскального искусства в некоторых частях северной Скандинавии была забыта от­носительно недавно, несколько столетий назад.
Исследователями наскальных изображений Финляндии подчеркивается, что типичный финский пейзаж— плоский или холмистый, с большим количеством озер, часто образую­щих обширные системы лабиринтообразных водных путей. Скалы с рисунками обычно являются наиболее очевидными топографи­ческими ориентирами на этих водных путях: внушительные, скалистые утесы светлого цвета, возвышаются над водной гладью озер. Больше всего рисунков сделано на скальных обнажениях, но семь писаниц расположено на больших валунах. Несколько памятников связаны с водными быстринами, а некоторые фигуры находятся внутри или поблизости от маленьких впадин. Поскольку утесы с изоб­ражениями лишены лесной растительности, они обычно хорошо видны издалека любому путешествующему водным путем. Эта ассо­циация с водой обычно объяснялась как так или иначе связанная со стратегиями охоты на лося. Однако современные исследователи счи­тают это объяснение недостаточным и находят дополнительные символические значения, об­ращая особое внимание на очевидные антро­поморфные особенности некоторых из разри­сованных скал.

Южноуральские декорированные скалы хорошо подтверждают примеры священной топографии, или священного отношения со­здателей наскальных полотен к скальным вы­ходам. Многие из них приурочены к речным быстринам, или омутам, которые восприни­мались, вероятно, как проявление активности водяного духа или его место «жительства». Иллюстрациями такого расположения служат Идрисовские и Малоязская писаница на р. Юрюзани.
Приуроченность наскальных рисунков к пещерам, гротам или глубоким нишам обяза­тельна почти всегда, даже если они выполне­ны не только на карстующихся породах, как в случае с Аллакской I писаницей. Три писаницы сделаны в устьевых частях пещер — Бурановской, Идрисовской и Сала-ватской (Малоязская писаница) на р. Юрюзани.
Иногда мы видим соотнесенность древ­них изображений с ручьями или родниками, а в других случаях с разломами. Особенно мощный разлом в Идрисовском урочище. Все рисунки Идрисовской II писаницы сосредо­точены между впадающей небольшой речкой и разломом, что могло иметь существенное значение. Сама скала занимает выдающееся положение в пейзаже: ее протяженность не­сколько сот метров, а высота отвесных стен достигает 100 м.


Большая часть скал с древними изображе­ниями дислоцирована на участках относи­тельно ровной поверхности Западного или Восточного Приуралья, заметно выделяясь в окружающем пространстве. Лучшим при­мером такого аномального расположения является писаница на оз. Б. Аллаки, где восемь скальных выходов в виде камен­ных палаток как нельзя лучше иллюстрируют то, что М. Элиаде называл иерофонией. Есть большое количество скал с хорошо выражен­ным антропоморфным или зооморфным об­ликом, что наверняка учитывалось создате­лями наскальных полотен. Один из скальных выходов на все той же Аллакской I писанице является ярчайшим тому подтверждением. Многие скалы к тому же вздыма­ются из земли среди лесной растительности, образуя с ней существенный морфологичес­кий и цветовой контраст.
Расположение писаниц на скалах возле водных перекатов может быть истолковано в соответствии с поверьями народов Севера, со­гласно которым общение с иным миром было возможно до момента, пока водоемы не пок­рывались льдом. Незамерзающий даже зимой участок реки мог ассоциироваться с входом в нижний мир.
Выбор мест с углублениями различных размеров или разломами в скалах комменти­руется специалистами как участки возмож­ного общения с различными божествами или духами.
В представлениях многих народов мира земная щель ассоциируется с процессом миро­устройства в древности, понимается как некий разрыв, сопровождавшийся расширением, раз­ворачиванием мира.


Разлом/щель/углублениеестьзакономерный элемент мифологического ландшафта, отзвук эпохи первотворения. Как показывает анализ мифологической символики древних индоев­ропейских языков, понятия «щель», «отверс­тие» этимологически соотносятся с лексема­ми «начало» и «конец», «творить, совершать», «гармония, порядок», «ворота», «время», «путь», «мудрость», «сила, мощь», «богиня судьбы», «святость», «сакральное действие», «сакральный праздник». Сама Щель в ми-фопоэтической традиции имеет двунаправ­ленную символику— это точка, откуда все происходит, и место, куда все возвращается. Щель — это и мистический центр вселенной. Известно также, что в архаичной культуре любые пещеры и расщелины ассоциируются не только с входом в нижний мир, но и с женским плодоносящим низом. В мифологической топографии вселен­ной такие природные объекты являлись ме­тафорой рождающего лона земли.
Данные этнографии обских угров, с пред­ками которых есть все основания связывать не только среднеуральские, но также и юж­ноуральские писаницы, феноменологически сходны и достаточно убедительно подтвержда­ют изложенные выше данные. Еще П.С. Паллас писал, что «бесчисленные ручьи, горы и места еще и сейчас в этой части Сибири на­зываются Шайтанка или Шайтанская, потому что вогулы совершали здесь идоло поклонство, а их идолов русские жители называли общим именем Шайтан». Согласно К.Ф. Карьялайнену, «Священные места отличаются природ­ными условиями. В целом можно сказать, что они находятся на видных лесных ... горах и возвышенностях, на высоких дюнах и бере­гах рек, на сухих островках в болотах и т.д. И священной может быть не только твердая земля, но этим свойством может обладать и река, озеро или пруд; в таких случаях священ­ными могут считаться также берега водоемов в определенных местах».

В важнейших по своему значению кален­дарных праздниках манси выделяется «культ гор (или пещер), который может рассматри­ваться как этнопоказательный признак их об­рядности».
По мнению Н.И. Новиковой, почитание гор и пещер у обских угров было настолько
устойчивым с древности, что им приходилось искать подобие этим святилищам в районах последующего расселения. Это положение иллюстрируется данными по кондинским манси, у которых «наиболее распространенным и массовым» осенним праздником был Покров, приходившийся на начало октября. Проведение этого праздника связано с особым отношением к горам. Из-за отсутствия в этом районе естественных гор некоторые праздники и жертвоприношения проводились на искусственных сооружениях, так называемых «шаманских круглых горах». Согласно приведенным Н.И. Новиковой дан­ным «эти холмы служили местом проведения обрядов-жертвоприношений в течение дли­тельного времени, о чем свидетельствуют со­хранившиеся там остатки костей животных. Таких мест довольно много в районе Конды и ее притоков. Священными считались сама «гора» и растущее на ней дерево. Они высту­пали покровителями данной территориальной группы».


Культ гор и пещер отмечен и у других групп мансийского населения. О жертвоприноше­ниях в пещерах писали И.И. Лепехин, И.Г. Ге­орги, НЕ. Ончуков: подобные обряды прово­дили пермские и чердынские манси и манси бассейна р. Тавды. При этом тавдинские манси жертвовали идолам, установленным в пещерах, промысловых животных, тогда как у чердынских манси значительное место в жертвоприношениях занимала лошадь.
В целом праздники на горах имели боль­шое значение своей промысловой направ­ленностью, после их проведения начинался пушной промысел. Но в то же время имели место и другие обряды, которые должны были обеспечить благополучие и здоровье женщин и детей.
Собранные Н.И. Новиковой сведения о культе гор у кондинских манси могут, по ее мнению, свидетельствовать о том, что Урал вообще играл для манси важную роль «и как место проведения праздников, и как средство организации мифологического пространс­тва, и как объект почитания». Истоки этого культа гор исследовательница склонна видеть на юге, напоминая мнение венгерских специалистов о влиянии на этно­генез обских угров южных культур и парал­лельных представлениях о горе как центре мира в иранской мифологии. Не отрицая этого влияния, следует все же на­помнить об очень древней традиции появле­ния на Урале святилищ — в эпоху камня, свя­занных со скальными обнажениями, горами и пещерами. Археологические же материалы показывают значительную общность разви­тия культуры населения Урала и Западной Сибири с эпохи камня, что скорее свидетельствует в пользу местного развития рассмотренного комплекса представлений и календарных праздников.


Изложенный материал позволяет сделать вывод о том, что «гора» и «пещера» объ­единены в культово-ритуальной практике обских угров в один семантический узел. Это подтверждают и данные их мифологии и фольклора. В мифологии уральских наро­дов образу горы принадлежит видное место в оформлении картины миры, отражающей вер­тикальное структурирование пространства-Космоса, где священной горе отведена роль оси мироздания. В этом качестве образ горы изоморфен образу мирового дерева в мифоло­гических системах других народов. Гора/дерево являются элементом мифологических представлений о трехчастном делении мирового пространства на Нижний, Средний и Верхний миры (кото­рые в свою очередь могут иметь свою собст­венную структуру) и выступают, с одной сто­роны, разделителем этого пространства, а с другой — элементом, их объединяющим.

В мифах о творении рассказывается о связи миров посредством «дыры», «отверс­тия»; в некоторых версиях отверстие ассоци­ируется с горой, «стягивающей» космическое пространство. Часто основной фольклорный герой манси, больше известный как Мир-сусне-хум, — «Мир осматривающий чело­век», с большим трудом преодолевает проход в тот или иной мир, при этом совершается его чудесное превращение в птицу, рыбу или зверя. Семантический узел «гора»/»пещера» раскрывается и в сюжетах о Калтащ (Калтась), вобравшей в себя древнейший пласт представлений о матерях-прародительницах. Одно из ее имен — Иоли-Торум-сянь, пере­водится как «Нижнего Мира (Земли) Мать»; в мифологии манси она является старшей сестрой или женой Нум-Торума. Эпитет Калтащ — сорни («золотая»); часто в текстах она сближается с утрен­ней зарей. Ее символика передается и через описание волос, подобных лучам, от кото­рых «расходится дневной свет, и в них воз­никает лунный свет»— метафора, раскры­вающая связь земли и неба. Связь Калтащ с горой проявляется в мифологическом мотиве о ее низвержении на землю Нум-Торумом за неверность, после чего местом пребывания богини становится гора. По мнению Сагалаева, данная версия находит свое подтверждение и в одном из ло­кальных имен Калтащ: «Вершины реки Сакв горная женщина». По данным В.Н. Чернецова, в верховьях реки Ляпин на­ходится гора Сакв-Талях-Нер-Эква, которая почитается манси. Определенный параллелизм прослеживается и в хантыйском сюжете получения шаманом души ильт у богини Пугос (соответствующей мансийской Калтащ). Его конечная цель после длительного и трудного путешествия — гора с семью террасами — жилище Пугос, где и находятся колыбели с душами. Другие версии рисуют местонахождение колыбелей на золо­той крыше жилища богини. Эти сюжеты показывают важность символики «горы» и «пещеры» в освящении акта рождения, их связь с «жизнедательным верхом».


Представляется, что немногочисленность сюжетов, в которых разрабатывается тема мировой горы, связана с их большой древ­ностью, воспроизводящих один из наиболее ранних пластов архаических представлений уральского населения. Подтверждением этому служит, с одной стороны, наличие сходных сюжетов в среде других народов уральской языковой семьи, что может свидетельствовать об оформлении данных представлений, по крайней мере, не позднее периода уральского единства. С другой стороны, археологические материалы показывают особое отношение местного населения к пещерам уже в конце верхнего палеолита («украшенные» пещеры Южного Урала— Капова, Игнатиевская и Серпиевская II), а в мезолите на Среднем и Северном Урале появляются «жертвенные» пещеры, такие, например, как Дыроватый Камень на западном склоне и Лобвинская (Шайтанская) на восточном склоне Урала.


Изложенный материал имеет непосредст­венное отношение и к уральским писаницам. Кстати говоря, Н.И. Новиковой в предпо­ложительной форме высказано замечание о связи культа гор и наскальных изображений, правда, почему-то только по отношению к сюжету с медведем. Конечно же, не только какой-то один сюжет связан с особой ролью горы в представлени­ях древнего уральского населения, но и сама изобразительная традиция не могла возник­нуть без этого субстратного мифологического «слоя». Кроме письменных и этнографичес­ких свидетельств молено привести и некото­рые наблюдения по самим памятникам с на­скальными изображениями. Самые основные из них сводятся к следующим.
Все писаницы нанесены на поверхность скал, обращенных к югу, иногда с отклонени­ем к востоку или западу (см. выше). Это обсто­ятельство связано, на наш взгляд не столько с тем, что южная сторона горных пород более светлая, менее выветренная и меньше под­вержена распространению лишайников, но и с мировоззренческими установками создате­лей древних изображений. Например, в обско-угорской мифологии югу отводится важней­шая «участь» обители предков — священной страны Морти (Морти-ма). Семантически юг в горизонтальной плоскости структуры мира в представлениях манси подобен сакральному верху вертикальной структуры Космоса. Это проявляется как в организации мансийских святилищ,, так и в семиотическом статусе различных частей жилища, в котором «священной» является южная сторона— мул. Связь его с сакральным верхом подчеркивается и взаимоувязкой конструкции южной стены со специальной полкой для духов и чердаком — священной землей духов. Именно на юге находятся истоки реки, соединяющей небо и землю, где растет священное дерево у дома «старухи и старика», олицетворяющих мир угорских предков.


Кстати говоря, объединяет священные де­ревья и писаные скалы еще одна черта, свя­занная со стрельбой из лука: наличие наконеч­ников стрел у подножия некоторых писаниц (Аллакская 1, Усть-Катавская и др.) показы­вает существование по крайней мере в отно­шении некоторых памятников наскального искусства того же обряда, что и по отноше­нию к дереву или деревьям на святилищах, в которые так же стреляли с целью приобщения к святому месту (возможно, древнейшее про­явление такого обычая можно видеть на при­мере пещерных святилищ Дыроватый камень на р. Чусовой или Лобвинской пещере, где в жертвенных комплексах преобладают на­конечники стрел, начиная с мезолита), или делали приношения стрел.
Подводя итоги этому небольшому очерку, можно сделать следующие выводы.
Вероятно в основе выделения древними жителями священного места лежал комплекс эмоций, возникающий при вхождении в кон­такт с аномальными природными объектами и лежащий в особенностях психики человека архаического общества. Только этим можно объяснить, почему для создания святилища от­давалось предпочтение одному месту (пещере, дереву, холму и т.п.) над другим. Все перечис­ленные выше особенности украшенных скал и их положение в пейзаже обладают признаком иерофании: согласно М. Элиаде, это форма проявления сакрального, его прорыва в обы­денное. По словам того же автора, предметы внешнего мира в архаическом сознании «не имеют самостоятельной, внутренне присущей им ценности. Камень будет священным, пос­кольку его форма свидетельствует о том, что он является частью определенного символа, или же потому, что он представляет собой иерофанию, обладает маной, знаменует некий мифический акт и т.д.. Остальное было неважно: высокая скала или не очень, значительная по протяженности или нет; не­зависимо от этого она служила репликой той самой мифологической Священной, Мировой Горы, которая делает возможной связь между Небом и Землей, а также и с Подземным Миром.


Сама гора/скала выступала как поле напря­женного взаимодействия основных сфер ми­роздания, «стягивая» их смыслообразующие локусы, порождая особое, сакральное про­странство или социальный пейзаж для мифо-ритуальной практики древнего уральского населения.

https://ethno-photo.livejournal.com/18416.html

Современная наука рассматривает про­странство как систему отношений и функций, определяя его как бесконечное, непрерывное и однородное — эти качества не могут быть обнаружены простым чувственным воспри­ятием. На материалах древневосточных ми­фологий, обеспеченных письменными ис­точниками доказано отличие современного восприятия пространства от восприятия чело­века «мифологического мышления». Мысль первобытного человека не могла абстрагиро­вать понятие «пространство» от своего знания о пространстве, полученного опытным путем. Этот опыт состоит в том, что некоторые ис­следователи называют «квалифицирующими ассоциациями». «Пространственные пред­ставления первобытного человека суть конк­ретные ориентации, они относятся к местнос­тям, имеющим эмоциональную окраску; они могут быть знакомыми и чужими, дружест­венными и враждебными. Общество осознает, что за пределами простого индивидуального опыта существуют космические события, наделяющие некоторые области пространства особым значением. День и ночь связывают восток и запад с понятиями жизни и смерти».
Мирча Элиаде доказывал, что люди в доиндустриальном обществе своим опытом преры­вают однородность пространства: места, ко­торые качественно отличны от окружающей местности, первобытный человек расценивал как священные.
Священное, согласно Элиаде, проявляется в «иерофании», т.е. «священном звучании» ано­мальных и необычных участков ландшафта. Как всякая унифицированная теория, исполь­зующая широкие обобщения, работы Элиаде имеют немало критиков. Однако, концепция иерофании, кажется, имеет определенную ценность, что находит подтверждение в рас­тущем количестве исследований, посвящен­ных рассмотрению декорированных скал в контексте пейзажа — природного и социаль­ного в Скандинавии и северной Европе.


Многочисленные этнографические данные показывают, что в среде охотников-собирате­лей определенные топографические особен­ности — такие как горы, валуны, быстрины или ручьи — приобретали мифические и свя­щенные коннотации, или рассматривались как живые существа. Как подчеркивают многие исследователи, общества охотников-собира­телей редко делают строгое различие между живыми и неодушевленными объектами, раз­личая лишь их физические особенности.
Первобытный человек и окружающая его среда наполнены одухотворенными отноше­ниями. В эти отношения нередко вовлечены и «украшенные» скалы: примеры этого извест­ны из жизни австралийских аборигенов. Свя­занные с мифологией и обрядовой практикой, они включены в сакральное пространство определенных участков местности. В мифо­логии же находит отражение «почти всякий участок местности, являющийся в какой-то мере примечательным, к примеру, участок с источником воды...или участок, отличаю­щийся чем-то, будь то причудливой формы скала (выделено мною— В.Ш.) или особен­ный холм».


Все вместе они образуют социальный пейзаж австралийских аборигенов. Однако для нас важнее примеры из этнографии и на­скального искусства Сибири и арктического севера Европы.
В северной Евразии известны культы камней необычной формы. Саамский культ сейдов или скальных выходов необычной формы показывает поклонение их сверхъес­тественной мощи. И хотя местоположения сейдов не соотнесены с наскальными изобра­жениями, феноменологически подобия между этими двумя явлениями значительны. Сейды и иногда участки возле них рассматривались как священные. Считалось, что сейды были спо­собны дарить охотничью или рыбацкую удачу; если же место игнорировалось или было ос­корблено, охотник лишался выгоды. Малень­кие жертвы в виде монет, рогов северного оленя или рыбьих голов давались сейдам, а их «лица» мазали жиром или кровью животного, на которого охотились.

В Финляндии отмечаются случаи аномаль­ной топографии как в отношении украшенных скал, так и саамских сейдов. Природные ориен­тиры, выделяющиеся на фоне пейзажа, антро­поморфизм скал, водные перекаты и скальные навесы и ниши дают хорошие примеры естес­твенных аномалий. В северной Фенноскандии Манкер в 1950-х гг. детально описал более чем 500 священных участков саами. Хотя никакой устной традиции или культов, связывающих священные участки с наскальным искусством, не существует, отдельные примеры истори­ческой преемственности, вероятной связи с саами были найдены. Несмотря на редкость, эти открытия предполагают, что традиция создания наскального искусства в некоторых частях северной Скандинавии была забыта от­носительно недавно, несколько столетий назад.
Исследователями наскальных изображений Финляндии подчеркивается, что типичный финский пейзаж— плоский или холмистый, с большим количеством озер, часто образую­щих обширные системы лабиринтообразных водных путей. Скалы с рисунками обычно являются наиболее очевидными топографи­ческими ориентирами на этих водных путях: внушительные, скалистые утесы светлого цвета, возвышаются над водной гладью озер. Больше всего рисунков сделано на скальных обнажениях, но семь писаниц расположено на больших валунах. Несколько памятников связаны с водными быстринами, а некоторые фигуры находятся внутри или поблизости от маленьких впадин. Поскольку утесы с изоб­ражениями лишены лесной растительности, они обычно хорошо видны издалека любому путешествующему водным путем. Эта ассо­циация с водой обычно объяснялась как так или иначе связанная со стратегиями охоты на лося. Однако современные исследователи счи­тают это объяснение недостаточным и находят дополнительные символические значения, об­ращая особое внимание на очевидные антро­поморфные особенности некоторых из разри­сованных скал.

Южноуральские декорированные скалы хорошо подтверждают примеры священной топографии, или священного отношения со­здателей наскальных полотен к скальным вы­ходам. Многие из них приурочены к речным быстринам, или омутам, которые восприни­мались, вероятно, как проявление активности водяного духа или его место «жительства». Иллюстрациями такого расположения служат Идрисовские и Малоязская писаница на р. Юрюзани.
Приуроченность наскальных рисунков к пещерам, гротам или глубоким нишам обяза­тельна почти всегда, даже если они выполне­ны не только на карстующихся породах, как в случае с Аллакской I писаницей. Три писаницы сделаны в устьевых частях пещер — Бурановской, Идрисовской и Сала-ватской (Малоязская писаница) на р. Юрюзани.
Иногда мы видим соотнесенность древ­них изображений с ручьями или родниками, а в других случаях с разломами. Особенно мощный разлом в Идрисовском урочище. Все рисунки Идрисовской II писаницы сосредо­точены между впадающей небольшой речкой и разломом, что могло иметь существенное значение. Сама скала занимает выдающееся положение в пейзаже: ее протяженность не­сколько сот метров, а высота отвесных стен достигает 100 м.


Большая часть скал с древними изображе­ниями дислоцирована на участках относи­тельно ровной поверхности Западного или Восточного Приуралья, заметно выделяясь в окружающем пространстве. Лучшим при­мером такого аномального расположения является писаница на оз. Б. Аллаки, где восемь скальных выходов в виде камен­ных палаток как нельзя лучше иллюстрируют то, что М. Элиаде называл иерофонией. Есть большое количество скал с хорошо выражен­ным антропоморфным или зооморфным об­ликом, что наверняка учитывалось создате­лями наскальных полотен. Один из скальных выходов на все той же Аллакской I писанице является ярчайшим тому подтверждением. Многие скалы к тому же вздыма­ются из земли среди лесной растительности, образуя с ней существенный морфологичес­кий и цветовой контраст.
Расположение писаниц на скалах возле водных перекатов может быть истолковано в соответствии с поверьями народов Севера, со­гласно которым общение с иным миром было возможно до момента, пока водоемы не пок­рывались льдом. Незамерзающий даже зимой участок реки мог ассоциироваться с входом в нижний мир.
Выбор мест с углублениями различных размеров или разломами в скалах комменти­руется специалистами как участки возмож­ного общения с различными божествами или духами.
В представлениях многих народов мира земная щель ассоциируется с процессом миро­устройства в древности, понимается как некий разрыв, сопровождавшийся расширением, раз­ворачиванием мира.


Разлом/щель/углублениеестьзакономерный элемент мифологического ландшафта, отзвук эпохи первотворения. Как показывает анализ мифологической символики древних индоев­ропейских языков, понятия «щель», «отверс­тие» этимологически соотносятся с лексема­ми «начало» и «конец», «творить, совершать», «гармония, порядок», «ворота», «время», «путь», «мудрость», «сила, мощь», «богиня судьбы», «святость», «сакральное действие», «сакральный праздник». Сама Щель в ми-фопоэтической традиции имеет двунаправ­ленную символику— это точка, откуда все происходит, и место, куда все возвращается. Щель — это и мистический центр вселенной. Известно также, что в архаичной культуре любые пещеры и расщелины ассоциируются не только с входом в нижний мир, но и с женским плодоносящим низом. В мифологической топографии вселен­ной такие природные объекты являлись ме­тафорой рождающего лона земли.
Данные этнографии обских угров, с пред­ками которых есть все основания связывать не только среднеуральские, но также и юж­ноуральские писаницы, феноменологически сходны и достаточно убедительно подтвержда­ют изложенные выше данные. Еще П.С. Паллас писал, что «бесчисленные ручьи, горы и места еще и сейчас в этой части Сибири на­зываются Шайтанка или Шайтанская, потому что вогулы совершали здесь идоло поклонство, а их идолов русские жители называли общим именем Шайтан». Согласно К.Ф. Карьялайнену, «Священные места отличаются природ­ными условиями. В целом можно сказать, что они находятся на видных лесных ... горах и возвышенностях, на высоких дюнах и бере­гах рек, на сухих островках в болотах и т.д. И священной может быть не только твердая земля, но этим свойством может обладать и река, озеро или пруд; в таких случаях священ­ными могут считаться также берега водоемов в определенных местах».

В важнейших по своему значению кален­дарных праздниках манси выделяется «культ гор (или пещер), который может рассматри­ваться как этнопоказательный признак их об­рядности».
По мнению Н.И. Новиковой, почитание гор и пещер у обских угров было настолько
устойчивым с древности, что им приходилось искать подобие этим святилищам в районах последующего расселения. Это положение иллюстрируется данными по кондинским манси, у которых «наиболее распространенным и массовым» осенним праздником был Покров, приходившийся на начало октября. Проведение этого праздника связано с особым отношением к горам. Из-за отсутствия в этом районе естественных гор некоторые праздники и жертвоприношения проводились на искусственных сооружениях, так называемых «шаманских круглых горах». Согласно приведенным Н.И. Новиковой дан­ным «эти холмы служили местом проведения обрядов-жертвоприношений в течение дли­тельного времени, о чем свидетельствуют со­хранившиеся там остатки костей животных. Таких мест довольно много в районе Конды и ее притоков. Священными считались сама «гора» и растущее на ней дерево. Они высту­пали покровителями данной территориальной группы».


Культ гор и пещер отмечен и у других групп мансийского населения. О жертвоприноше­ниях в пещерах писали И.И. Лепехин, И.Г. Ге­орги, НЕ. Ончуков: подобные обряды прово­дили пермские и чердынские манси и манси бассейна р. Тавды. При этом тавдинские манси жертвовали идолам, установленным в пещерах, промысловых животных, тогда как у чердынских манси значительное место в жертвоприношениях занимала лошадь.
В целом праздники на горах имели боль­шое значение своей промысловой направ­ленностью, после их проведения начинался пушной промысел. Но в то же время имели место и другие обряды, которые должны были обеспечить благополучие и здоровье женщин и детей.
Собранные Н.И. Новиковой сведения о культе гор у кондинских манси могут, по ее мнению, свидетельствовать о том, что Урал вообще играл для манси важную роль «и как место проведения праздников, и как средство организации мифологического пространс­тва, и как объект почитания». Истоки этого культа гор исследовательница склонна видеть на юге, напоминая мнение венгерских специалистов о влиянии на этно­генез обских угров южных культур и парал­лельных представлениях о горе как центре мира в иранской мифологии. Не отрицая этого влияния, следует все же на­помнить об очень древней традиции появле­ния на Урале святилищ — в эпоху камня, свя­занных со скальными обнажениями, горами и пещерами. Археологические же материалы показывают значительную общность разви­тия культуры населения Урала и Западной Сибири с эпохи камня, что скорее свидетельствует в пользу местного развития рассмотренного комплекса представлений и календарных праздников.


Изложенный материал позволяет сделать вывод о том, что «гора» и «пещера» объ­единены в культово-ритуальной практике обских угров в один семантический узел. Это подтверждают и данные их мифологии и фольклора. В мифологии уральских наро­дов образу горы принадлежит видное место в оформлении картины миры, отражающей вер­тикальное структурирование пространства-Космоса, где священной горе отведена роль оси мироздания. В этом качестве образ горы изоморфен образу мирового дерева в мифоло­гических системах других народов. Гора/дерево являются элементом мифологических представлений о трехчастном делении мирового пространства на Нижний, Средний и Верхний миры (кото­рые в свою очередь могут иметь свою собст­венную структуру) и выступают, с одной сто­роны, разделителем этого пространства, а с другой — элементом, их объединяющим.

В мифах о творении рассказывается о связи миров посредством «дыры», «отверс­тия»; в некоторых версиях отверстие ассоци­ируется с горой, «стягивающей» космическое пространство. Часто основной фольклорный герой манси, больше известный как Мир-сусне-хум, — «Мир осматривающий чело­век», с большим трудом преодолевает проход в тот или иной мир, при этом совершается его чудесное превращение в птицу, рыбу или зверя. Семантический узел «гора»/»пещера» раскрывается и в сюжетах о Калтащ (Калтась), вобравшей в себя древнейший пласт представлений о матерях-прародительницах. Одно из ее имен — Иоли-Торум-сянь, пере­водится как «Нижнего Мира (Земли) Мать»; в мифологии манси она является старшей сестрой или женой Нум-Торума. Эпитет Калтащ — сорни («золотая»); часто в текстах она сближается с утрен­ней зарей. Ее символика передается и через описание волос, подобных лучам, от кото­рых «расходится дневной свет, и в них воз­никает лунный свет»— метафора, раскры­вающая связь земли и неба. Связь Калтащ с горой проявляется в мифологическом мотиве о ее низвержении на землю Нум-Торумом за неверность, после чего местом пребывания богини становится гора. По мнению Сагалаева, данная версия находит свое подтверждение и в одном из ло­кальных имен Калтащ: «Вершины реки Сакв горная женщина». По данным В.Н. Чернецова, в верховьях реки Ляпин на­ходится гора Сакв-Талях-Нер-Эква, которая почитается манси. Определенный параллелизм прослеживается и в хантыйском сюжете получения шаманом души ильт у богини Пугос (соответствующей мансийской Калтащ). Его конечная цель после длительного и трудного путешествия — гора с семью террасами — жилище Пугос, где и находятся колыбели с душами. Другие версии рисуют местонахождение колыбелей на золо­той крыше жилища богини. Эти сюжеты показывают важность символики «горы» и «пещеры» в освящении акта рождения, их связь с «жизнедательным верхом».


Представляется, что немногочисленность сюжетов, в которых разрабатывается тема мировой горы, связана с их большой древ­ностью, воспроизводящих один из наиболее ранних пластов архаических представлений уральского населения. Подтверждением этому служит, с одной стороны, наличие сходных сюжетов в среде других народов уральской языковой семьи, что может свидетельствовать об оформлении данных представлений, по крайней мере, не позднее периода уральского единства. С другой стороны, археологические материалы показывают особое отношение местного населения к пещерам уже в конце верхнего палеолита («украшенные» пещеры Южного Урала— Капова, Игнатиевская и Серпиевская II), а в мезолите на Среднем и Северном Урале появляются «жертвенные» пещеры, такие, например, как Дыроватый Камень на западном склоне и Лобвинская (Шайтанская) на восточном склоне Урала.


Изложенный материал имеет непосредст­венное отношение и к уральским писаницам. Кстати говоря, Н.И. Новиковой в предпо­ложительной форме высказано замечание о связи культа гор и наскальных изображений, правда, почему-то только по отношению к сюжету с медведем. Конечно же, не только какой-то один сюжет связан с особой ролью горы в представлени­ях древнего уральского населения, но и сама изобразительная традиция не могла возник­нуть без этого субстратного мифологического «слоя». Кроме письменных и этнографичес­ких свидетельств молено привести и некото­рые наблюдения по самим памятникам с на­скальными изображениями. Самые основные из них сводятся к следующим.
Все писаницы нанесены на поверхность скал, обращенных к югу, иногда с отклонени­ем к востоку или западу (см. выше). Это обсто­ятельство связано, на наш взгляд не столько с тем, что южная сторона горных пород более светлая, менее выветренная и меньше под­вержена распространению лишайников, но и с мировоззренческими установками создате­лей древних изображений. Например, в обско-угорской мифологии югу отводится важней­шая «участь» обители предков — священной страны Морти (Морти-ма). Семантически юг в горизонтальной плоскости структуры мира в представлениях манси подобен сакральному верху вертикальной структуры Космоса. Это проявляется как в организации мансийских святилищ,, так и в семиотическом статусе различных частей жилища, в котором «священной» является южная сторона— мул. Связь его с сакральным верхом подчеркивается и взаимоувязкой конструкции южной стены со специальной полкой для духов и чердаком — священной землей духов. Именно на юге находятся истоки реки, соединяющей небо и землю, где растет священное дерево у дома «старухи и старика», олицетворяющих мир угорских предков.


Кстати говоря, объединяет священные де­ревья и писаные скалы еще одна черта, свя­занная со стрельбой из лука: наличие наконеч­ников стрел у подножия некоторых писаниц (Аллакская 1, Усть-Катавская и др.) показы­вает существование по крайней мере в отно­шении некоторых памятников наскального искусства того же обряда, что и по отноше­нию к дереву или деревьям на святилищах, в которые так же стреляли с целью приобщения к святому месту (возможно, древнейшее про­явление такого обычая можно видеть на при­мере пещерных святилищ Дыроватый камень на р. Чусовой или Лобвинской пещере, где в жертвенных комплексах преобладают на­конечники стрел, начиная с мезолита), или делали приношения стрел.
Подводя итоги этому небольшому очерку, можно сделать следующие выводы.
Вероятно в основе выделения древними жителями священного места лежал комплекс эмоций, возникающий при вхождении в кон­такт с аномальными природными объектами и лежащий в особенностях психики человека архаического общества. Только этим можно объяснить, почему для создания святилища от­давалось предпочтение одному месту (пещере, дереву, холму и т.п.) над другим. Все перечис­ленные выше особенности украшенных скал и их положение в пейзаже обладают признаком иерофании: согласно М. Элиаде, это форма проявления сакрального, его прорыва в обы­денное. По словам того же автора, предметы внешнего мира в архаическом сознании «не имеют самостоятельной, внутренне присущей им ценности. Камень будет священным, пос­кольку его форма свидетельствует о том, что он является частью определенного символа, или же потому, что он представляет собой иерофанию, обладает маной, знаменует некий мифический акт и т.д.. Остальное было неважно: высокая скала или не очень, значительная по протяженности или нет; не­зависимо от этого она служила репликой той самой мифологической Священной, Мировой Горы, которая делает возможной связь между Небом и Землей, а также и с Подземным Миром.


Сама гора/скала выступала как поле напря­женного взаимодействия основных сфер ми­роздания, «стягивая» их смыслообразующие локусы, порождая особое, сакральное про­странство или социальный пейзаж для мифо-ритуальной практики древнего уральского населения.

https://ethno-photo.livejournal.com/18416.html

Традиционно принято изучать оплачиваемый труд в сфере общественного хозяйства изолированно от неопла­чиваемой работы женщин в домашнем хозяйстве. Анализ взаимозависимости рыночной и домашней сфер деятельно­сти позволяет раскрыть механизм «порочного круга», вос­производящий гендерное неравенство в обществе. Его суть в следующем: домашние обязанности женщины ограничи­вают ее возможности на рынке труда и обуславливают бо­лее низкую заработную плату, это заставляет женщину быть зависимой от зарплаты мужа, и закрепляет сложив­шееся разделение труда внутри семьи. Так как лучше опла­чиваемые рабочие места достаются мужчинам, то, даже ра­ботая, женщины остаются материально зависимыми от мужей.
Вопрос о правах северокавказской женщины пред­ставляет собой большую сложность для объективного рас­смотрения, что обусловлено, прежде всего, исторически сложившимся положением женщины в северокавказском обществе; различным положением женщин в националь­ных республиках.

Вопросы семьи и положения кавказской женщины в семье и обществе - это комплекс проблем, каждая из кото­рых представляет сложное переплетение самых различных вопросов, таких, как социально-экономическое равнопра­вие в традиционном обществе, ранние браки, брачный дар и многое другое.
Современная наука глубоко и всесторонне изучает проблемы брака и семьи. Семья, ее роль в жизни отдельно­го человека, общества в целом, в наше время находится в центре внимания государственной политики. Она рассмат­ривается как основная ячейка, в которой формируются, реализуются репродуктивные установки граждан. Семья -необходимый элемент развития общества, обеспечиваю­щий прирост населения, физическое и духовное воспита­ние молодого поколения, удовлетворения естественных потребностей человека в любви и общении. Замечено, что психофизическое состояние членов общества зависит глав­ным образом от семьи. Семья большое благо и радость для человека. Образ жизни семьи в известной степени предо­пределяет семейный образ жизни ребенка в будущем.
Образ жизни сельского населения Республик Север­ного Кавказа существенно не менялся даже во времена СССР. Естественно отношение к женщине, устанавливав­шееся традициями в продолжение такого длительного сро­ка, не может измениться с принятием каких-либо правовых актов. К тому же, учитывая сравнительно недавнее появле­ние законодательных актов в области семейного права (ес­ли сопоставить его по времени с возникновением обычаев в области семейных отношений, а также с принятием му­сульманской веры), можно небезосновательно предполо­жить, что такие акты не то что не могли быть усвоенными сознанием северокавказца-мусульманина, но он мог просто о них не слышать, а следовательно, не исполнять их, тем более, что система надзора за исполнением нормативных актов недостаточно развита.
С 90-х годов прошлого века исламизация обществен­ной жизни переживает своеобразный ренессанс в некото­рых республиках Северного Кавказа, которая не могла не сказаться на восприятии роли женщины в семье.
господствующий в экономике принцип приоритетности одних видов деятельности по сравнению с другими, ска­завшийся, в частности, на крайне низком уровне развития отраслей, призванных удовлетворять повседневные по­требности человека, не привел к созданию такой системы социально-бытовых услуг, которая могла бы взять на себя наиболее трудоемкую работу по обслуживанию семьи, рав­но как и обеспечить достойные человека условия труда в домашнем хозяйстве. При этом, освоению жен­щиной новой роли труженицы ни в коей мере не сопутст­вовала широкая разъяснительная работа, направленная на необходимость изменения ролей работающих мужчин и женщин в семейном и трудовом коллективе. Ничто не про­тивостояло укоренившемуся в общественном мнении пред­ставлению о традиционном разделении обязанностей по хозяйству, где мужчина обеспечивает семью средствами для жизни, а женщина занята домашней работой, детьми. Подобное отношение к ролевому поведению мужчин и женщин в семье, передаваясь из поколения в поколение, образовало устойчивый стереотип, благодаря которому ос­новная, если не вся, работа по обслуживанию семьи все еще лежит на плечах женщин. Таким образом, на уровне
трудового коллектива приоритетными выступают требова­ния к женщине как к работнику. В семье же иерархия цен­ностей переносится на такие роли женщины, как мать и хозяйка дома. Из этого следует, что и трудовой коллектив, и семья требуют от женщины полной отдачи. При этом, первому необходимы постоянное присутствие работника на рабочем месте, его компетентность и высокая работо­способность, а второму - внимательная жена, рачительная хозяйка дома, любящая мать, что тоже, как известно, свя­зано с расходом значительных физических и душевных сил.
Регламент рабочего времени, установленный законо­дательством, не разделяется по признаку пола, и его вели­чина у женщин и мужчин практически одинакова. Время, связанное с дорогой к месту работы, возвращением домой, подготовкой к работе, обеденным перерывом, составляет несколько меньший показатель у женщин. В итоге про­должительность профессиональной деятельности женщин и мужчин мало различается (разница не превышает 1-2 ча­сов).
Существенно отличаются показатели времени по ве­дению домашнего хозяйства. Женщины тратят на работу
дома в 2 раза больше времени, чем мужчины. В таких ус­ловиях общая трудовая нагрузка на женщину, включающая профессиональную и семейно-бытовую сферы, сохраняется на протяжении длительного времени высокой, и достигает 70-80 часов в неделю, что поглощает три четверти (77%) недельного бюджета времени за вычетом затрат на удовле­творение физиологических потребностей. Подобный объем труда существенно осложняет возможность элементарного восстановления работоспособности женщин, развития их личности, общения с детьми. Для сравнения у мужчин со­ответствующие показатели составляют 62-63 часа (63%).
Труд по обслуживанию семьи в целом можно отнести к преимущественно ручному, малопроизводительному, по большей части физически тяжелому, нередко однообраз­ному и утомительному. Не случайно энергетические затра­ты домашней хозяйки и рабочего, занятого тяжелым физи­ческим трудом, приблизительно равны.
Домашнее хозяйство входит в сферу быта и составля­ет на современном этапе существования нашего общества его важную часть. Оно является сферой человеческой дея­тельности, в которой кустарно, на основе индивидуальных
затрат труда и времени организуется вся система производ­ства и потребления. За счет него осуществляется питание, стирка, уход за одеждой, помещением, уход за детьми и др.
Домашний труд необходим для удовлетворения мате­риально-бытовых нужд индивида, семьи, а подсобное хо­зяйство как разновидность домашнего труда представляет важный источник жизненных средств крестьян и значи­тельной части семей рабочих и служащих. Домашний труд служит одной из важных сторон жизни человека и допол­няет общественное производство предметов потребления и услуг, необходимых населению. В настоящее время вся тя­жесть в процессе удовлетворения потребностей ложится на плечи семьи и, в первую очередь, женщины. Домашний труд обеспечивает производство предметов потребления или их доработку: приготовление пищи, ремонт одежды, обуви, белья и т.д. Кроме того, другой частью домашнего труда является оказание услуг внутри семьи.
Обособленность домашнего хозяйства, то есть суще­ствование в рамках семьи, сохраняет старые традиции, превращающие женщин в придаток домашнего очага, и всячески препятствует ее стремлению к равенству и свобо­де. В настоящее время все больше утверждается культ ве­щей, «чудо-кухни», стимулируя дух потребительства, стре­мясь превратить человека в обывателя, непрерывно го­няющегося за вещами, личным достатком.
Несоразмерно и распределение семейных функций между мужчиной и женщиной.
Репродуктивная функция — это биологическое вос­производство общества и одновременно удовлетворение потребностей в детях. Это естественный биологический процесс продолжения жизни, в которой участвуют как женщина, так и мужчина. Деторождение социально обу­словлено, поскольку связано не только с семьей, но и об­ществом. Женщина в выполнении этой функции играет главную роль. Но сама проблема выполнения этой функ­ции за последнее время заметно обострилась. Демографы, психологи, социологи единодушно отмечают, что потреб­ность в семье с большим количеством детей заметно сокра­тилась. Более того, потребность в рождении ребенка все чаще не связывается с созданием полной семьи. Увеличи­лось количество внебрачно рожденных детей — каждый пятый ребенок появляется вне брака.
Хотя этот тезис не относится ко всем регионам Кав­каза. Так, в Чечне, Ингушетии, Дагестане не зафиксирова­но ни одного новорожденного вне брака. В то же время в данных республиках часты многодетные семьи.
Этот тезис не может в полной мере относится и к Кабарде, где имеется традиция перед свадьбой давать буду­щей невестке испытательный срок. Молодые совместно живут в течение года, ведут общее хозяйство, т.е., ведут семейный образ жизни. Если в течение года молодые ре­шат связать свою судьбу, то устраивается свадьба, если же по каким-либо причинам не подходят друг другу, то совме­стный испытательный срок на этом и заканчивается. При этом, если рождается ребенок, то не считается, что родился вне брака. Ребенок остается или с отцом или с матерью по их обоюдному согласию.
Экономическая функция выполняется обоими роди­телями, если это полная семья, или женщиной (чаще всего) при наличии неполной семьи. Воспроизводство рода не оз­начает только выполнение функций деторождения в ее со­циальном содержании. Необходимо также воспроизводство средств к жизни, реализация потребностей в питании, оде­жде, жилище и др. Эта функция вечна, поскольку она име­ет природно-биологическую основу. Однако нельзя исклю­чать и социально-историческую сторону, детерминирован­
ную существующим экономически базисом, а также уров­нем духовной культуры. К.Маркс писал: «Голод есть голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором про­глатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов».
Но и здесь женщина стала проигрывать. Фактически, в условиях рыночного рынка женщина стала нести две бремени: и хранителя домашнего очага, со всеми отсюда вытекающими проблемами, и кормильца семьи, так как в нынешних экономических условиях мужчина только на свою зарплату не может прокормить семью.
В этой связи на плечи кавказской женщины легли до­полнительные трудности. Традиционно основную роль в социализации и воспитании детей в кавказских семьях иг­рала женщина. Эта роль сохранилась за ней и по сей день, несмотря на то, что она взяла на себя часть функций кор­мильца. Соответственно, возросла нагрузка на женщину. Ей стало не хватать времени, помимо ведения домашнего хозяйства, уборки, стирки, готовки, еще на воспитание ре­бенка. В результате, ребенок лишился того внимания, ко­торым он был окружен в традиционной семье.
деятельностью все возрастающую долю работы, которую должна выполнять сфера услуг.
«Двойная занятость» оказывает сильное воздействие на продолжительность и характер свободного времени женщины. Испытывая постоянный дефицит в полноцен­ном, разностороннем отдыхе, общении с детьми, женщины используют те немногие свободные часы, которые выкраи­ваются после рабочего дня и выполнения необходимых обязанностей по дому, в основном для элементарного вос­становления сил и минимального удовлетворения потреб­ностей в новой информации.
В результате на лицо грубейшее нарушение Конвен­ции о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин, принятой в 1979 году ООН, в которой говорится, что государства-участники принимают все соответствую­щие меры с целью:
А) изменить социальные и культурные модели пове­дения мужчин и женщин с целью достижения искоренения предрассудков и упразднения обычаев и всей прочей прак­тики, которые основаны на идее неполноценности или пре­восходства одного из полов или стереотипности роли муж­чин и женщин;
Б) обеспечить, чтобы семейное воспитание включало в себя правильное понимание материнства как социальной функции и признание общей ответственности мужчин и женщин за воспитание и развитие своих детей при усло­вии, что во всех случаях интересы детей являются преоб­ладающими.
Те семейные функции, которые создают простор для самовыражения женщины, формируют ее как личность (воспитание детей, организация свободного времени), не­обходимо рассматривать как деятельность, органически присущую современной семье и имеющую основания для дальнейшего развития. А те функции, которые, напротив, тормозят процесс формирования личности (обслуживание семьи), необходимо расценивать как бесперспективные.
Результаты такой трансформации семьи не заставили себя ждать. Даже в такой республике, как Дагестан, где многодетные семьи - не исключение, а правило, общий ко­эффициент плодовитости женщин-дагестанок в детород­ном возрасте снизился на четверть за последние восемь лет. Треть женщин прерывает беременность.
Такие же проблемы есть и в других республиках. Хо­тя, к примеру, в Чеченской Республике женская общест­венная организация «Синтем», при поддержке западных, в частности, французских неправительственных организа­ций, занимается оказанием психологической и социальной помощи беременным женщинам, женщинам-вдовам, жен­щинам с многодетными семьями и просто женщинам, у ко­торых есть различные проблемы.
А проблем не мало. Так, например, в Чечне очень много ранних браков. Это 15-16 лет. Но в то же самое вре­мя очень много разводов. Конечно, на девушку влияет то, что она очень рано, неподготовленная, выходит замуж. Ро­ждаются дети, она не может учиться. То есть, если среднее образование есть, это уже хорошо. Но когда девушке уже 22-23 года, замужем она или разведена — все равно есть потребность к учебе, есть потребность развиваться. Но в этот период времени: новые проблемы, с кем оставить де­тей? Нет возможности учиться, потому что на это нужны деньги, средства. И, в основном, конечно же, девушки ос­таются без образования.
Помимо этого, традиционная семья требует исполне­ния определенных условностей, которые оказываются тя­желой ношей для женщины, особенно - беременной. Жен­щины в основном в период беременности не может сказать в своей семье, что она себя плохо чувствует, что ей хочется полежать. О том, что у нее есть запрос на какое-то опреде­ленное питание. Не может сказать, т.к. во-первых, это культурально, в традиционном обществе это - стыдно. Как правило, женщины живут с родственниками мужа. Свек­ровь, свекор, может быть еще и деверь — большие семьи. И невестка в доме должна выполнять определенную рабо­ту. Это нагрузка. Помимо этого, если у женщины нет дос­таточно образования, она не знает, как за собой ухаживать в период перинатальный.
В традиционной семье не принято, чтобы мать могла поговорить с девочками о каких-то проблемах, интимных, женских. Это считается некрасиво, стыдно. Поэтому ог­ромна роль образования и работы женских организаций, которые могли бы восполнить пробелы в образовании в молодых семьях.
Ситуация же, когда беременной женщине не принято жаловаться, но необходимо работать, характерна не только Чечне, но и другим национальным республикам Северного Кавказа, преимущественно в традиционно мусульманских, где традиции более устойчивы.
Но традиции не всегда бывают направлены против женщины. Некоторые традиции облегчают участь женщи­ны, особенно одинокой или вдовы. По традициям многих кавказцев, мужчина должен всячески оберегать женщину, помогать ей. Например, если женщина выполняет тяжелую «мужскую» работу, то всякий проходящий мимо мужчина обязан предложить свои услуги. Конечно, эта традиция со­храняется только в сельских районах, да и то уже не везде, главным образом в небольших населенных пунктах.
Результаты социологических опросов в Кабардино-Балкарской, Северо-Осетинской и Чеченской Республиках показало на существенное изменение роли женщин. На из­менения указывали не только женщины, но и мужчины. При этом, необходимо отметить, что юноши высказывали негативное отношение к этим изменениям: «Они (женщи­ны) должны играть свою роль. Мужчина должен добывать пищу, а женщина играет роль матери и домохозяйки». Бо­лее терпимое отношение к изменению роли женщины вы­ражали в Северной Осетии, в основном юноши-христиане, в то время как отношение юношей-мусульман не отлича­лось от мнения их сверстников в других республиках.
В ходе опроса были отмечены качества северокавказ­ских женщин, которые, по мнению респондентов, не были характерны северокавказским женщинам в прошлом: «мужловатость», вульгарность, хамство, лидерство, грубо­ватость, мужественность, бесстрашие, ответственность.
Вместе с тем все респонденты отмечали, что кроме ранее существовавших обязанностей хранительницы очага, воспитательницы детей, создательницы уюта, домохозяйки добавились новые обязанности, ранее абсолютно несвойст­венные для кавказской женщины. Среди них названы «гла­ва семьи», «распорядитель бюджета», «телохранительница», «добытчица, «защитница», «торговка», «кормилица», «руководитель».
Хотя большинство мужчин-респондентов отмечали, что в настоящее время женщина имеет равные с мужчина­ми права, однако, при этом, этот процесс «феминизации» считали «деградацией», полагая, что тем самым женщина «потеряла больше, чем приобрела».
Отношение к женщине в разных регионах Северного Кавказа не однозначное. К примеру, в Чеченской Респуб­лике часто звучало, что «женщина в чеченском обществе занимает двойственное положение», в Кабардино-Балкарии же утверждалось, что к женщине «более хрупкое, трепет­ное отношение». Но все респонденты сходились во мнение, что главной обязанностью и достоинством женщины счи­тается сохранение чести своей семьи.
С точки зрения респондентов-мужчин, издавна суще­ствует ошибочное мнение о том, что горцы унижают жен­щин. Поясняя некоторые из норм этикета, дошедшие до наших дней, они приводили исторически оправданные до­воды. Так, и у ингушей, и у чеченцев, и у многих народов Дагестана женщина должна идти на полшага позади мужа, приводя такие причины: «Была необходимость, чтобы женщина в горах все время шла только сзади. Впереди ее могли ожидать опасности. И эту опасность мужчина дол­жен был взять на себя».
Обсуждение изменения роли женщины естественно привело к оценке роли и положения мужчин. По характе­ристике самих мужчин в ситуации, когда роль женщин из­менилась, они «чувствуют себя неуютно», «стрессы у муж­чин», «иногда доводит до пьянства, алкоголизма», «где женщина начала властвовать, мужчина потерялся».
В принципе сама тема равенства полов северокавказ­скими мужчинами, особенно в сельской местности, воспринималась особенно остро и болезненно. Среди них бы­ло абсолютное единодушие в негативном восприятии темы равенства прав мужчин и женщин.
Результаты социологических исследований, получен­ные Союзом «Женщины Дона» в Чеченской Республики, типичны и для других национальных республик региона. Согласно им:
«Некоторые женщины сами делают себе же хуже, придерживаясь той идеи, что борются за свои права. На самом деле их права уже исписаны» (юноша, 22 года), «роль женщины - это роль домохозяйки» (юноша, 20 лет), «сейчас по всему миру женщины борются за свои права: выглядеть как мужчина, иметь такие же права» (юноша, 19 лет), «те примитивные идеи, которые они создают «мы бо­ремся за свои права», на самом же деле они ущемляют свои права сами» (юноша, 22 года), «у них идея - быть похожи­ми на западных девушек, на женщин Запада» (юноша, 21 год).
Среди участниц фокус-группы девушек тема равных прав мужчин и женщин воспринималась неоднозначно. Одни считали, что равных прав не может быть в принципе: «мужчина может себе позволить много чего, а женщина не может. Поэтому не может идти речи о равноправии во всех отношениях» (девушка, 18 лет), «мужчина чуть-чуть дол­жен быть выше» (девушка, 19 лет).
Другие участницы мечтали о собственной самореали­зации и независимости: «у меня такая мечта, чтобы нико­гда и ни от кого не зависеть» (девушка, 18 лет), «мне ка­жется, что каждый человек должен себя реализовать» (де­вушка, 18 лет).
В словах третьих ощущалось как понимание неспра­ведливости по отношению к женщине, так и ощущение бе­зысходности: «когда в семье работают и мужчина и жен­щина, больше ответственности ложится на женщину. Она -собственность мужа, и все, что она зарабатывает, принад­лежит ему» (девушка, 18 лет), «если молодая жена, девушка приходит в семью мужа и позволяет, чтобы ее оскорбляли, унижали, то так будет всегда» (девушка, 19 лет).
Противники равноправия женщин и мужчин объяс­няли свою позицию тем, что традиционная семья крепче, так как «развод считался позором для того рода, к которо­му относилась женщина. И смыть позор разведенной жен­щины было трудно. Сегодня же женщина не держится за семью, легко разводится, не думая о детях, о семье».
После замужества северокавказская женщина остает­ся под защитой и опекой своей семьи, семьи своих родите­лей. Ее опекают братья, дяди, и весь ее род является за­щитником ее интересов. Эта защита являлась серьезным сдерживающим фактором, но, как отмечали сами респон­денты, в новых экономических условиях ослабевают род­ственные отношения. А, значит, и защита становится не гарантированной. В таких условиях женщине самой при­ходится защищать свои интересы, что и приводит к столк­новению традиций и новых веяний времени.
Практически во всех национальных республиках Се­верного Кавказа отмечается особая роль женщины в семье. Основными тезисами, подчеркивающими роль женщины, во всех этих республиках отмечалось:
- женщина в семье является столпом семьи, дома;
- семья, традиции, обычаи и народ держатся на жен­щинах;
женщина создает атмосферу в семье;
дом, в котором нет женщины, является нежилым;
- семья, в котором нет женщины, не семья, а обитате­ли дома;
- ребенок берет основные качества от матери.
Отмечая роль женщины в семье, респонденты-мужчины отмечали, что воспитание детей на примере отца, возвышая его все время, и показывая на него ежедневно, ежеминутно как на идеал, уходит в небытие. В результате мужчина оказался обыденным существом в глазах детей. Идеал упал, что стало главной причиной сегодняшнего развала в обществе.
В Чеченской Республике, помимо этого, вследствие конфликта и военных действий на территории республики, произошло разрушение семейных традиций, сломав саму основу чеченской семьи.
Во многих кавказских семьях считается, что семья, в которой женщина стала основным кормильцем, разрушает­ся.
Важной проблемой в кавказской современной семье остается несовершеннолетнее материнство. Отношение общества к несовершеннолетним мамам менялось на про­тяжении веков. В своем историческом развитии эта соци­альная категория прошла два основных этапа: первый этап - этап традиционного общества, когда ранние браки пред­ставляли собой норму жизни, и когда молодые и их ребе­нок составляли одну из ячеек сольной родительской семьи.
Что характерно для традиционного северокавказского об­щества, отголоски первого этапа сохранились только в Да­гестане и Чечне. Хотя в данных республиках несовершен­нолетнее материнство перестало быть нормой, но оно не встречается вне брака, поэтому это явление не выходит за рамки традиционной семьи. В других же республиках, как правило, в городах, второй этап связан с разрушением со­временных брачно-семейных норм и появлением одной из молодежных «групп рисков».
Работа с одинокими молодыми мамами в России только началась. Как и в других странах мира, она пресле­дует две основные цели:
1. Выявление группы «маленьких мам» и оказание им помощи, поддержки, реабилитации. Одинокие юные мате­ри выявляются либо в поликлиниках, куда они обращаются по поводу беременности, в родильных домах, либо на во­кзалах, в других местах скопления одинокой и часто асо­циальной молодежи. Кроме того, специальная регистрация одиноких несовершеннолетних матерей ведется т.н. дет­скими комнатами милиции, участковыми милиционерами.
2. Профилактика ранних сексуальых связей и про­блем раннего материнства. В этих целях исследователями НИИРАРСС решается задача:
создание специальной Программы «Маленькая ма­ма», содержащей анализ предмета, объекта, формулировку проблем, описание гипотез, методов сбора и анализа мате­риала, разработку научной технологии;
разработка выборки этой молодежной группы рис­ка;
- создание первых социальных служб «Одинокая юная мать сегодня».
Общественные организации, оказывающие психоло­гическую и социальную помощь несовершеннолетним женщинам, попавшим в трудную жизненную ситуацию, есть практически в каждом городе, за исключением рес­публик Северного Кавказа.
Анализ ситуации на Северном Кавказе показывает, что регион находится только в начале систематической помощи несовершеннолетним матерям. В силу многих причин, в том числе и ментальных, эта проблема не явля­ется Северного Кавказа такой же острой как, скажем в Центральной России. Однако и здесь раннее материнство
становится проблемой, которая влияет не только на укреп­ление семьи, но и на положение женщины в целом, т.к. раннее материнство - показатель ослабления традиционно­го воспитания в семье в силу занятости современных жен­щин.

https://ethno-photo.livejournal.com/18027.html

Традиционно принято изучать оплачиваемый труд в сфере общественного хозяйства изолированно от неопла­чиваемой работы женщин в домашнем хозяйстве. Анализ взаимозависимости рыночной и домашней сфер деятельно­сти позволяет раскрыть механизм «порочного круга», вос­производящий гендерное неравенство в обществе. Его суть в следующем: домашние обязанности женщины ограничи­вают ее возможности на рынке труда и обуславливают бо­лее низкую заработную плату, это заставляет женщину быть зависимой от зарплаты мужа, и закрепляет сложив­шееся разделение труда внутри семьи. Так как лучше опла­чиваемые рабочие места достаются мужчинам, то, даже ра­ботая, женщины остаются материально зависимыми от мужей.
Вопрос о правах северокавказской женщины пред­ставляет собой большую сложность для объективного рас­смотрения, что обусловлено, прежде всего, исторически сложившимся положением женщины в северокавказском обществе; различным положением женщин в националь­ных республиках.

Вопросы семьи и положения кавказской женщины в семье и обществе - это комплекс проблем, каждая из кото­рых представляет сложное переплетение самых различных вопросов, таких, как социально-экономическое равнопра­вие в традиционном обществе, ранние браки, брачный дар и многое другое.
Современная наука глубоко и всесторонне изучает проблемы брака и семьи. Семья, ее роль в жизни отдельно­го человека, общества в целом, в наше время находится в центре внимания государственной политики. Она рассмат­ривается как основная ячейка, в которой формируются, реализуются репродуктивные установки граждан. Семья -необходимый элемент развития общества, обеспечиваю­щий прирост населения, физическое и духовное воспита­ние молодого поколения, удовлетворения естественных потребностей человека в любви и общении. Замечено, что психофизическое состояние членов общества зависит глав­ным образом от семьи. Семья большое благо и радость для человека. Образ жизни семьи в известной степени предо­пределяет семейный образ жизни ребенка в будущем.
Образ жизни сельского населения Республик Север­ного Кавказа существенно не менялся даже во времена СССР. Естественно отношение к женщине, устанавливав­шееся традициями в продолжение такого длительного сро­ка, не может измениться с принятием каких-либо правовых актов. К тому же, учитывая сравнительно недавнее появле­ние законодательных актов в области семейного права (ес­ли сопоставить его по времени с возникновением обычаев в области семейных отношений, а также с принятием му­сульманской веры), можно небезосновательно предполо­жить, что такие акты не то что не могли быть усвоенными сознанием северокавказца-мусульманина, но он мог просто о них не слышать, а следовательно, не исполнять их, тем более, что система надзора за исполнением нормативных актов недостаточно развита.
С 90-х годов прошлого века исламизация обществен­ной жизни переживает своеобразный ренессанс в некото­рых республиках Северного Кавказа, которая не могла не сказаться на восприятии роли женщины в семье.
господствующий в экономике принцип приоритетности одних видов деятельности по сравнению с другими, ска­завшийся, в частности, на крайне низком уровне развития отраслей, призванных удовлетворять повседневные по­требности человека, не привел к созданию такой системы социально-бытовых услуг, которая могла бы взять на себя наиболее трудоемкую работу по обслуживанию семьи, рав­но как и обеспечить достойные человека условия труда в домашнем хозяйстве. При этом, освоению жен­щиной новой роли труженицы ни в коей мере не сопутст­вовала широкая разъяснительная работа, направленная на необходимость изменения ролей работающих мужчин и женщин в семейном и трудовом коллективе. Ничто не про­тивостояло укоренившемуся в общественном мнении пред­ставлению о традиционном разделении обязанностей по хозяйству, где мужчина обеспечивает семью средствами для жизни, а женщина занята домашней работой, детьми. Подобное отношение к ролевому поведению мужчин и женщин в семье, передаваясь из поколения в поколение, образовало устойчивый стереотип, благодаря которому ос­новная, если не вся, работа по обслуживанию семьи все еще лежит на плечах женщин. Таким образом, на уровне
трудового коллектива приоритетными выступают требова­ния к женщине как к работнику. В семье же иерархия цен­ностей переносится на такие роли женщины, как мать и хозяйка дома. Из этого следует, что и трудовой коллектив, и семья требуют от женщины полной отдачи. При этом, первому необходимы постоянное присутствие работника на рабочем месте, его компетентность и высокая работо­способность, а второму - внимательная жена, рачительная хозяйка дома, любящая мать, что тоже, как известно, свя­зано с расходом значительных физических и душевных сил.
Регламент рабочего времени, установленный законо­дательством, не разделяется по признаку пола, и его вели­чина у женщин и мужчин практически одинакова. Время, связанное с дорогой к месту работы, возвращением домой, подготовкой к работе, обеденным перерывом, составляет несколько меньший показатель у женщин. В итоге про­должительность профессиональной деятельности женщин и мужчин мало различается (разница не превышает 1-2 ча­сов).
Существенно отличаются показатели времени по ве­дению домашнего хозяйства. Женщины тратят на работу
дома в 2 раза больше времени, чем мужчины. В таких ус­ловиях общая трудовая нагрузка на женщину, включающая профессиональную и семейно-бытовую сферы, сохраняется на протяжении длительного времени высокой, и достигает 70-80 часов в неделю, что поглощает три четверти (77%) недельного бюджета времени за вычетом затрат на удовле­творение физиологических потребностей. Подобный объем труда существенно осложняет возможность элементарного восстановления работоспособности женщин, развития их личности, общения с детьми. Для сравнения у мужчин со­ответствующие показатели составляют 62-63 часа (63%).
Труд по обслуживанию семьи в целом можно отнести к преимущественно ручному, малопроизводительному, по большей части физически тяжелому, нередко однообраз­ному и утомительному. Не случайно энергетические затра­ты домашней хозяйки и рабочего, занятого тяжелым физи­ческим трудом, приблизительно равны.
Домашнее хозяйство входит в сферу быта и составля­ет на современном этапе существования нашего общества его важную часть. Оно является сферой человеческой дея­тельности, в которой кустарно, на основе индивидуальных
затрат труда и времени организуется вся система производ­ства и потребления. За счет него осуществляется питание, стирка, уход за одеждой, помещением, уход за детьми и др.
Домашний труд необходим для удовлетворения мате­риально-бытовых нужд индивида, семьи, а подсобное хо­зяйство как разновидность домашнего труда представляет важный источник жизненных средств крестьян и значи­тельной части семей рабочих и служащих. Домашний труд служит одной из важных сторон жизни человека и допол­няет общественное производство предметов потребления и услуг, необходимых населению. В настоящее время вся тя­жесть в процессе удовлетворения потребностей ложится на плечи семьи и, в первую очередь, женщины. Домашний труд обеспечивает производство предметов потребления или их доработку: приготовление пищи, ремонт одежды, обуви, белья и т.д. Кроме того, другой частью домашнего труда является оказание услуг внутри семьи.
Обособленность домашнего хозяйства, то есть суще­ствование в рамках семьи, сохраняет старые традиции, превращающие женщин в придаток домашнего очага, и всячески препятствует ее стремлению к равенству и свобо­де. В настоящее время все больше утверждается культ ве­щей, «чудо-кухни», стимулируя дух потребительства, стре­мясь превратить человека в обывателя, непрерывно го­няющегося за вещами, личным достатком.
Несоразмерно и распределение семейных функций между мужчиной и женщиной.
Репродуктивная функция — это биологическое вос­производство общества и одновременно удовлетворение потребностей в детях. Это естественный биологический процесс продолжения жизни, в которой участвуют как женщина, так и мужчина. Деторождение социально обу­словлено, поскольку связано не только с семьей, но и об­ществом. Женщина в выполнении этой функции играет главную роль. Но сама проблема выполнения этой функ­ции за последнее время заметно обострилась. Демографы, психологи, социологи единодушно отмечают, что потреб­ность в семье с большим количеством детей заметно сокра­тилась. Более того, потребность в рождении ребенка все чаще не связывается с созданием полной семьи. Увеличи­лось количество внебрачно рожденных детей — каждый пятый ребенок появляется вне брака.
Хотя этот тезис не относится ко всем регионам Кав­каза. Так, в Чечне, Ингушетии, Дагестане не зафиксирова­но ни одного новорожденного вне брака. В то же время в данных республиках часты многодетные семьи.
Этот тезис не может в полной мере относится и к Кабарде, где имеется традиция перед свадьбой давать буду­щей невестке испытательный срок. Молодые совместно живут в течение года, ведут общее хозяйство, т.е., ведут семейный образ жизни. Если в течение года молодые ре­шат связать свою судьбу, то устраивается свадьба, если же по каким-либо причинам не подходят друг другу, то совме­стный испытательный срок на этом и заканчивается. При этом, если рождается ребенок, то не считается, что родился вне брака. Ребенок остается или с отцом или с матерью по их обоюдному согласию.
Экономическая функция выполняется обоими роди­телями, если это полная семья, или женщиной (чаще всего) при наличии неполной семьи. Воспроизводство рода не оз­начает только выполнение функций деторождения в ее со­циальном содержании. Необходимо также воспроизводство средств к жизни, реализация потребностей в питании, оде­жде, жилище и др. Эта функция вечна, поскольку она име­ет природно-биологическую основу. Однако нельзя исклю­чать и социально-историческую сторону, детерминирован­
ную существующим экономически базисом, а также уров­нем духовной культуры. К.Маркс писал: «Голод есть голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором про­глатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов».
Но и здесь женщина стала проигрывать. Фактически, в условиях рыночного рынка женщина стала нести две бремени: и хранителя домашнего очага, со всеми отсюда вытекающими проблемами, и кормильца семьи, так как в нынешних экономических условиях мужчина только на свою зарплату не может прокормить семью.
В этой связи на плечи кавказской женщины легли до­полнительные трудности. Традиционно основную роль в социализации и воспитании детей в кавказских семьях иг­рала женщина. Эта роль сохранилась за ней и по сей день, несмотря на то, что она взяла на себя часть функций кор­мильца. Соответственно, возросла нагрузка на женщину. Ей стало не хватать времени, помимо ведения домашнего хозяйства, уборки, стирки, готовки, еще на воспитание ре­бенка. В результате, ребенок лишился того внимания, ко­торым он был окружен в традиционной семье.
деятельностью все возрастающую долю работы, которую должна выполнять сфера услуг.
«Двойная занятость» оказывает сильное воздействие на продолжительность и характер свободного времени женщины. Испытывая постоянный дефицит в полноцен­ном, разностороннем отдыхе, общении с детьми, женщины используют те немногие свободные часы, которые выкраи­ваются после рабочего дня и выполнения необходимых обязанностей по дому, в основном для элементарного вос­становления сил и минимального удовлетворения потреб­ностей в новой информации.
В результате на лицо грубейшее нарушение Конвен­ции о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин, принятой в 1979 году ООН, в которой говорится, что государства-участники принимают все соответствую­щие меры с целью:
А) изменить социальные и культурные модели пове­дения мужчин и женщин с целью достижения искоренения предрассудков и упразднения обычаев и всей прочей прак­тики, которые основаны на идее неполноценности или пре­восходства одного из полов или стереотипности роли муж­чин и женщин;
Б) обеспечить, чтобы семейное воспитание включало в себя правильное понимание материнства как социальной функции и признание общей ответственности мужчин и женщин за воспитание и развитие своих детей при усло­вии, что во всех случаях интересы детей являются преоб­ладающими.
Те семейные функции, которые создают простор для самовыражения женщины, формируют ее как личность (воспитание детей, организация свободного времени), не­обходимо рассматривать как деятельность, органически присущую современной семье и имеющую основания для дальнейшего развития. А те функции, которые, напротив, тормозят процесс формирования личности (обслуживание семьи), необходимо расценивать как бесперспективные.
Результаты такой трансформации семьи не заставили себя ждать. Даже в такой республике, как Дагестан, где многодетные семьи - не исключение, а правило, общий ко­эффициент плодовитости женщин-дагестанок в детород­ном возрасте снизился на четверть за последние восемь лет. Треть женщин прерывает беременность.
Такие же проблемы есть и в других республиках. Хо­тя, к примеру, в Чеченской Республике женская общест­венная организация «Синтем», при поддержке западных, в частности, французских неправительственных организа­ций, занимается оказанием психологической и социальной помощи беременным женщинам, женщинам-вдовам, жен­щинам с многодетными семьями и просто женщинам, у ко­торых есть различные проблемы.
А проблем не мало. Так, например, в Чечне очень много ранних браков. Это 15-16 лет. Но в то же самое вре­мя очень много разводов. Конечно, на девушку влияет то, что она очень рано, неподготовленная, выходит замуж. Ро­ждаются дети, она не может учиться. То есть, если среднее образование есть, это уже хорошо. Но когда девушке уже 22-23 года, замужем она или разведена — все равно есть потребность к учебе, есть потребность развиваться. Но в этот период времени: новые проблемы, с кем оставить де­тей? Нет возможности учиться, потому что на это нужны деньги, средства. И, в основном, конечно же, девушки ос­таются без образования.
Помимо этого, традиционная семья требует исполне­ния определенных условностей, которые оказываются тя­желой ношей для женщины, особенно - беременной. Жен­щины в основном в период беременности не может сказать в своей семье, что она себя плохо чувствует, что ей хочется полежать. О том, что у нее есть запрос на какое-то опреде­ленное питание. Не может сказать, т.к. во-первых, это культурально, в традиционном обществе это - стыдно. Как правило, женщины живут с родственниками мужа. Свек­ровь, свекор, может быть еще и деверь — большие семьи. И невестка в доме должна выполнять определенную рабо­ту. Это нагрузка. Помимо этого, если у женщины нет дос­таточно образования, она не знает, как за собой ухаживать в период перинатальный.
В традиционной семье не принято, чтобы мать могла поговорить с девочками о каких-то проблемах, интимных, женских. Это считается некрасиво, стыдно. Поэтому ог­ромна роль образования и работы женских организаций, которые могли бы восполнить пробелы в образовании в молодых семьях.
Ситуация же, когда беременной женщине не принято жаловаться, но необходимо работать, характерна не только Чечне, но и другим национальным республикам Северного Кавказа, преимущественно в традиционно мусульманских, где традиции более устойчивы.
Но традиции не всегда бывают направлены против женщины. Некоторые традиции облегчают участь женщи­ны, особенно одинокой или вдовы. По традициям многих кавказцев, мужчина должен всячески оберегать женщину, помогать ей. Например, если женщина выполняет тяжелую «мужскую» работу, то всякий проходящий мимо мужчина обязан предложить свои услуги. Конечно, эта традиция со­храняется только в сельских районах, да и то уже не везде, главным образом в небольших населенных пунктах.
Результаты социологических опросов в Кабардино-Балкарской, Северо-Осетинской и Чеченской Республиках показало на существенное изменение роли женщин. На из­менения указывали не только женщины, но и мужчины. При этом, необходимо отметить, что юноши высказывали негативное отношение к этим изменениям: «Они (женщи­ны) должны играть свою роль. Мужчина должен добывать пищу, а женщина играет роль матери и домохозяйки». Бо­лее терпимое отношение к изменению роли женщины вы­ражали в Северной Осетии, в основном юноши-христиане, в то время как отношение юношей-мусульман не отлича­лось от мнения их сверстников в других республиках.
В ходе опроса были отмечены качества северокавказ­ских женщин, которые, по мнению респондентов, не были характерны северокавказским женщинам в прошлом: «мужловатость», вульгарность, хамство, лидерство, грубо­ватость, мужественность, бесстрашие, ответственность.
Вместе с тем все респонденты отмечали, что кроме ранее существовавших обязанностей хранительницы очага, воспитательницы детей, создательницы уюта, домохозяйки добавились новые обязанности, ранее абсолютно несвойст­венные для кавказской женщины. Среди них названы «гла­ва семьи», «распорядитель бюджета», «телохранительница», «добытчица, «защитница», «торговка», «кормилица», «руководитель».
Хотя большинство мужчин-респондентов отмечали, что в настоящее время женщина имеет равные с мужчина­ми права, однако, при этом, этот процесс «феминизации» считали «деградацией», полагая, что тем самым женщина «потеряла больше, чем приобрела».
Отношение к женщине в разных регионах Северного Кавказа не однозначное. К примеру, в Чеченской Респуб­лике часто звучало, что «женщина в чеченском обществе занимает двойственное положение», в Кабардино-Балкарии же утверждалось, что к женщине «более хрупкое, трепет­ное отношение». Но все респонденты сходились во мнение, что главной обязанностью и достоинством женщины счи­тается сохранение чести своей семьи.
С точки зрения респондентов-мужчин, издавна суще­ствует ошибочное мнение о том, что горцы унижают жен­щин. Поясняя некоторые из норм этикета, дошедшие до наших дней, они приводили исторически оправданные до­воды. Так, и у ингушей, и у чеченцев, и у многих народов Дагестана женщина должна идти на полшага позади мужа, приводя такие причины: «Была необходимость, чтобы женщина в горах все время шла только сзади. Впереди ее могли ожидать опасности. И эту опасность мужчина дол­жен был взять на себя».
Обсуждение изменения роли женщины естественно привело к оценке роли и положения мужчин. По характе­ристике самих мужчин в ситуации, когда роль женщин из­менилась, они «чувствуют себя неуютно», «стрессы у муж­чин», «иногда доводит до пьянства, алкоголизма», «где женщина начала властвовать, мужчина потерялся».
В принципе сама тема равенства полов северокавказ­скими мужчинами, особенно в сельской местности, воспринималась особенно остро и болезненно. Среди них бы­ло абсолютное единодушие в негативном восприятии темы равенства прав мужчин и женщин.
Результаты социологических исследований, получен­ные Союзом «Женщины Дона» в Чеченской Республики, типичны и для других национальных республик региона. Согласно им:
«Некоторые женщины сами делают себе же хуже, придерживаясь той идеи, что борются за свои права. На самом деле их права уже исписаны» (юноша, 22 года), «роль женщины - это роль домохозяйки» (юноша, 20 лет), «сейчас по всему миру женщины борются за свои права: выглядеть как мужчина, иметь такие же права» (юноша, 19 лет), «те примитивные идеи, которые они создают «мы бо­ремся за свои права», на самом же деле они ущемляют свои права сами» (юноша, 22 года), «у них идея - быть похожи­ми на западных девушек, на женщин Запада» (юноша, 21 год).
Среди участниц фокус-группы девушек тема равных прав мужчин и женщин воспринималась неоднозначно. Одни считали, что равных прав не может быть в принципе: «мужчина может себе позволить много чего, а женщина не может. Поэтому не может идти речи о равноправии во всех отношениях» (девушка, 18 лет), «мужчина чуть-чуть дол­жен быть выше» (девушка, 19 лет).
Другие участницы мечтали о собственной самореали­зации и независимости: «у меня такая мечта, чтобы нико­гда и ни от кого не зависеть» (девушка, 18 лет), «мне ка­жется, что каждый человек должен себя реализовать» (де­вушка, 18 лет).
В словах третьих ощущалось как понимание неспра­ведливости по отношению к женщине, так и ощущение бе­зысходности: «когда в семье работают и мужчина и жен­щина, больше ответственности ложится на женщину. Она -собственность мужа, и все, что она зарабатывает, принад­лежит ему» (девушка, 18 лет), «если молодая жена, девушка приходит в семью мужа и позволяет, чтобы ее оскорбляли, унижали, то так будет всегда» (девушка, 19 лет).
Противники равноправия женщин и мужчин объяс­няли свою позицию тем, что традиционная семья крепче, так как «развод считался позором для того рода, к которо­му относилась женщина. И смыть позор разведенной жен­щины было трудно. Сегодня же женщина не держится за семью, легко разводится, не думая о детях, о семье».
После замужества северокавказская женщина остает­ся под защитой и опекой своей семьи, семьи своих родите­лей. Ее опекают братья, дяди, и весь ее род является за­щитником ее интересов. Эта защита являлась серьезным сдерживающим фактором, но, как отмечали сами респон­денты, в новых экономических условиях ослабевают род­ственные отношения. А, значит, и защита становится не гарантированной. В таких условиях женщине самой при­ходится защищать свои интересы, что и приводит к столк­новению традиций и новых веяний времени.
Практически во всех национальных республиках Се­верного Кавказа отмечается особая роль женщины в семье. Основными тезисами, подчеркивающими роль женщины, во всех этих республиках отмечалось:
- женщина в семье является столпом семьи, дома;
- семья, традиции, обычаи и народ держатся на жен­щинах;
женщина создает атмосферу в семье;
дом, в котором нет женщины, является нежилым;
- семья, в котором нет женщины, не семья, а обитате­ли дома;
- ребенок берет основные качества от матери.
Отмечая роль женщины в семье, респонденты-мужчины отмечали, что воспитание детей на примере отца, возвышая его все время, и показывая на него ежедневно, ежеминутно как на идеал, уходит в небытие. В результате мужчина оказался обыденным существом в глазах детей. Идеал упал, что стало главной причиной сегодняшнего развала в обществе.
В Чеченской Республике, помимо этого, вследствие конфликта и военных действий на территории республики, произошло разрушение семейных традиций, сломав саму основу чеченской семьи.
Во многих кавказских семьях считается, что семья, в которой женщина стала основным кормильцем, разрушает­ся.
Важной проблемой в кавказской современной семье остается несовершеннолетнее материнство. Отношение общества к несовершеннолетним мамам менялось на про­тяжении веков. В своем историческом развитии эта соци­альная категория прошла два основных этапа: первый этап - этап традиционного общества, когда ранние браки пред­ставляли собой норму жизни, и когда молодые и их ребе­нок составляли одну из ячеек сольной родительской семьи.
Что характерно для традиционного северокавказского об­щества, отголоски первого этапа сохранились только в Да­гестане и Чечне. Хотя в данных республиках несовершен­нолетнее материнство перестало быть нормой, но оно не встречается вне брака, поэтому это явление не выходит за рамки традиционной семьи. В других же республиках, как правило, в городах, второй этап связан с разрушением со­временных брачно-семейных норм и появлением одной из молодежных «групп рисков».
Работа с одинокими молодыми мамами в России только началась. Как и в других странах мира, она пресле­дует две основные цели:
1. Выявление группы «маленьких мам» и оказание им помощи, поддержки, реабилитации. Одинокие юные мате­ри выявляются либо в поликлиниках, куда они обращаются по поводу беременности, в родильных домах, либо на во­кзалах, в других местах скопления одинокой и часто асо­циальной молодежи. Кроме того, специальная регистрация одиноких несовершеннолетних матерей ведется т.н. дет­скими комнатами милиции, участковыми милиционерами.
2. Профилактика ранних сексуальых связей и про­блем раннего материнства. В этих целях исследователями НИИРАРСС решается задача:
создание специальной Программы «Маленькая ма­ма», содержащей анализ предмета, объекта, формулировку проблем, описание гипотез, методов сбора и анализа мате­риала, разработку научной технологии;
разработка выборки этой молодежной группы рис­ка;
- создание первых социальных служб «Одинокая юная мать сегодня».
Общественные организации, оказывающие психоло­гическую и социальную помощь несовершеннолетним женщинам, попавшим в трудную жизненную ситуацию, есть практически в каждом городе, за исключением рес­публик Северного Кавказа.
Анализ ситуации на Северном Кавказе показывает, что регион находится только в начале систематической помощи несовершеннолетним матерям. В силу многих причин, в том числе и ментальных, эта проблема не явля­ется Северного Кавказа такой же острой как, скажем в Центральной России. Однако и здесь раннее материнство
становится проблемой, которая влияет не только на укреп­ление семьи, но и на положение женщины в целом, т.к. раннее материнство - показатель ослабления традиционно­го воспитания в семье в силу занятости современных жен­щин.

https://ethno-photo.livejournal.com/18027.html

Традиционно принято изучать оплачиваемый труд в сфере общественного хозяйства изолированно от неопла­чиваемой работы женщин в домашнем хозяйстве. Анализ взаимозависимости рыночной и домашней сфер деятельно­сти позволяет раскрыть механизм «порочного круга», вос­производящий гендерное неравенство в обществе. Его суть в следующем: домашние обязанности женщины ограничи­вают ее возможности на рынке труда и обуславливают бо­лее низкую заработную плату, это заставляет женщину быть зависимой от зарплаты мужа, и закрепляет сложив­шееся разделение труда внутри семьи. Так как лучше опла­чиваемые рабочие места достаются мужчинам, то, даже ра­ботая, женщины остаются материально зависимыми от мужей.
Вопрос о правах северокавказской женщины пред­ставляет собой большую сложность для объективного рас­смотрения, что обусловлено, прежде всего, исторически сложившимся положением женщины в северокавказском обществе; различным положением женщин в националь­ных республиках.

Вопросы семьи и положения кавказской женщины в семье и обществе - это комплекс проблем, каждая из кото­рых представляет сложное переплетение самых различных вопросов, таких, как социально-экономическое равнопра­вие в традиционном обществе, ранние браки, брачный дар и многое другое.
Современная наука глубоко и всесторонне изучает проблемы брака и семьи. Семья, ее роль в жизни отдельно­го человека, общества в целом, в наше время находится в центре внимания государственной политики. Она рассмат­ривается как основная ячейка, в которой формируются, реализуются репродуктивные установки граждан. Семья -необходимый элемент развития общества, обеспечиваю­щий прирост населения, физическое и духовное воспита­ние молодого поколения, удовлетворения естественных потребностей человека в любви и общении. Замечено, что психофизическое состояние членов общества зависит глав­ным образом от семьи. Семья большое благо и радость для человека. Образ жизни семьи в известной степени предо­пределяет семейный образ жизни ребенка в будущем.
Образ жизни сельского населения Республик Север­ного Кавказа существенно не менялся даже во времена СССР. Естественно отношение к женщине, устанавливав­шееся традициями в продолжение такого длительного сро­ка, не может измениться с принятием каких-либо правовых актов. К тому же, учитывая сравнительно недавнее появле­ние законодательных актов в области семейного права (ес­ли сопоставить его по времени с возникновением обычаев в области семейных отношений, а также с принятием му­сульманской веры), можно небезосновательно предполо­жить, что такие акты не то что не могли быть усвоенными сознанием северокавказца-мусульманина, но он мог просто о них не слышать, а следовательно, не исполнять их, тем более, что система надзора за исполнением нормативных актов недостаточно развита.
С 90-х годов прошлого века исламизация обществен­ной жизни переживает своеобразный ренессанс в некото­рых республиках Северного Кавказа, которая не могла не сказаться на восприятии роли женщины в семье.
господствующий в экономике принцип приоритетности одних видов деятельности по сравнению с другими, ска­завшийся, в частности, на крайне низком уровне развития отраслей, призванных удовлетворять повседневные по­требности человека, не привел к созданию такой системы социально-бытовых услуг, которая могла бы взять на себя наиболее трудоемкую работу по обслуживанию семьи, рав­но как и обеспечить достойные человека условия труда в домашнем хозяйстве. При этом, освоению жен­щиной новой роли труженицы ни в коей мере не сопутст­вовала широкая разъяснительная работа, направленная на необходимость изменения ролей работающих мужчин и женщин в семейном и трудовом коллективе. Ничто не про­тивостояло укоренившемуся в общественном мнении пред­ставлению о традиционном разделении обязанностей по хозяйству, где мужчина обеспечивает семью средствами для жизни, а женщина занята домашней работой, детьми. Подобное отношение к ролевому поведению мужчин и женщин в семье, передаваясь из поколения в поколение, образовало устойчивый стереотип, благодаря которому ос­новная, если не вся, работа по обслуживанию семьи все еще лежит на плечах женщин. Таким образом, на уровне
трудового коллектива приоритетными выступают требова­ния к женщине как к работнику. В семье же иерархия цен­ностей переносится на такие роли женщины, как мать и хозяйка дома. Из этого следует, что и трудовой коллектив, и семья требуют от женщины полной отдачи. При этом, первому необходимы постоянное присутствие работника на рабочем месте, его компетентность и высокая работо­способность, а второму - внимательная жена, рачительная хозяйка дома, любящая мать, что тоже, как известно, свя­зано с расходом значительных физических и душевных сил.
Регламент рабочего времени, установленный законо­дательством, не разделяется по признаку пола, и его вели­чина у женщин и мужчин практически одинакова. Время, связанное с дорогой к месту работы, возвращением домой, подготовкой к работе, обеденным перерывом, составляет несколько меньший показатель у женщин. В итоге про­должительность профессиональной деятельности женщин и мужчин мало различается (разница не превышает 1-2 ча­сов).
Существенно отличаются показатели времени по ве­дению домашнего хозяйства. Женщины тратят на работу
дома в 2 раза больше времени, чем мужчины. В таких ус­ловиях общая трудовая нагрузка на женщину, включающая профессиональную и семейно-бытовую сферы, сохраняется на протяжении длительного времени высокой, и достигает 70-80 часов в неделю, что поглощает три четверти (77%) недельного бюджета времени за вычетом затрат на удовле­творение физиологических потребностей. Подобный объем труда существенно осложняет возможность элементарного восстановления работоспособности женщин, развития их личности, общения с детьми. Для сравнения у мужчин со­ответствующие показатели составляют 62-63 часа (63%).
Труд по обслуживанию семьи в целом можно отнести к преимущественно ручному, малопроизводительному, по большей части физически тяжелому, нередко однообраз­ному и утомительному. Не случайно энергетические затра­ты домашней хозяйки и рабочего, занятого тяжелым физи­ческим трудом, приблизительно равны.
Домашнее хозяйство входит в сферу быта и составля­ет на современном этапе существования нашего общества его важную часть. Оно является сферой человеческой дея­тельности, в которой кустарно, на основе индивидуальных
затрат труда и времени организуется вся система производ­ства и потребления. За счет него осуществляется питание, стирка, уход за одеждой, помещением, уход за детьми и др.
Домашний труд необходим для удовлетворения мате­риально-бытовых нужд индивида, семьи, а подсобное хо­зяйство как разновидность домашнего труда представляет важный источник жизненных средств крестьян и значи­тельной части семей рабочих и служащих. Домашний труд служит одной из важных сторон жизни человека и допол­няет общественное производство предметов потребления и услуг, необходимых населению. В настоящее время вся тя­жесть в процессе удовлетворения потребностей ложится на плечи семьи и, в первую очередь, женщины. Домашний труд обеспечивает производство предметов потребления или их доработку: приготовление пищи, ремонт одежды, обуви, белья и т.д. Кроме того, другой частью домашнего труда является оказание услуг внутри семьи.
Обособленность домашнего хозяйства, то есть суще­ствование в рамках семьи, сохраняет старые традиции, превращающие женщин в придаток домашнего очага, и всячески препятствует ее стремлению к равенству и свобо­де. В настоящее время все больше утверждается культ ве­щей, «чудо-кухни», стимулируя дух потребительства, стре­мясь превратить человека в обывателя, непрерывно го­няющегося за вещами, личным достатком.
Несоразмерно и распределение семейных функций между мужчиной и женщиной.
Репродуктивная функция — это биологическое вос­производство общества и одновременно удовлетворение потребностей в детях. Это естественный биологический процесс продолжения жизни, в которой участвуют как женщина, так и мужчина. Деторождение социально обу­словлено, поскольку связано не только с семьей, но и об­ществом. Женщина в выполнении этой функции играет главную роль. Но сама проблема выполнения этой функ­ции за последнее время заметно обострилась. Демографы, психологи, социологи единодушно отмечают, что потреб­ность в семье с большим количеством детей заметно сокра­тилась. Более того, потребность в рождении ребенка все чаще не связывается с созданием полной семьи. Увеличи­лось количество внебрачно рожденных детей — каждый пятый ребенок появляется вне брака.
Хотя этот тезис не относится ко всем регионам Кав­каза. Так, в Чечне, Ингушетии, Дагестане не зафиксирова­но ни одного новорожденного вне брака. В то же время в данных республиках часты многодетные семьи.
Этот тезис не может в полной мере относится и к Кабарде, где имеется традиция перед свадьбой давать буду­щей невестке испытательный срок. Молодые совместно живут в течение года, ведут общее хозяйство, т.е., ведут семейный образ жизни. Если в течение года молодые ре­шат связать свою судьбу, то устраивается свадьба, если же по каким-либо причинам не подходят друг другу, то совме­стный испытательный срок на этом и заканчивается. При этом, если рождается ребенок, то не считается, что родился вне брака. Ребенок остается или с отцом или с матерью по их обоюдному согласию.
Экономическая функция выполняется обоими роди­телями, если это полная семья, или женщиной (чаще всего) при наличии неполной семьи. Воспроизводство рода не оз­начает только выполнение функций деторождения в ее со­циальном содержании. Необходимо также воспроизводство средств к жизни, реализация потребностей в питании, оде­жде, жилище и др. Эта функция вечна, поскольку она име­ет природно-биологическую основу. Однако нельзя исклю­чать и социально-историческую сторону, детерминирован­
ную существующим экономически базисом, а также уров­нем духовной культуры. К.Маркс писал: «Голод есть голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором про­глатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов».
Но и здесь женщина стала проигрывать. Фактически, в условиях рыночного рынка женщина стала нести две бремени: и хранителя домашнего очага, со всеми отсюда вытекающими проблемами, и кормильца семьи, так как в нынешних экономических условиях мужчина только на свою зарплату не может прокормить семью.
В этой связи на плечи кавказской женщины легли до­полнительные трудности. Традиционно основную роль в социализации и воспитании детей в кавказских семьях иг­рала женщина. Эта роль сохранилась за ней и по сей день, несмотря на то, что она взяла на себя часть функций кор­мильца. Соответственно, возросла нагрузка на женщину. Ей стало не хватать времени, помимо ведения домашнего хозяйства, уборки, стирки, готовки, еще на воспитание ре­бенка. В результате, ребенок лишился того внимания, ко­торым он был окружен в традиционной семье.
деятельностью все возрастающую долю работы, которую должна выполнять сфера услуг.
«Двойная занятость» оказывает сильное воздействие на продолжительность и характер свободного времени женщины. Испытывая постоянный дефицит в полноцен­ном, разностороннем отдыхе, общении с детьми, женщины используют те немногие свободные часы, которые выкраи­ваются после рабочего дня и выполнения необходимых обязанностей по дому, в основном для элементарного вос­становления сил и минимального удовлетворения потреб­ностей в новой информации.
В результате на лицо грубейшее нарушение Конвен­ции о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин, принятой в 1979 году ООН, в которой говорится, что государства-участники принимают все соответствую­щие меры с целью:
А) изменить социальные и культурные модели пове­дения мужчин и женщин с целью достижения искоренения предрассудков и упразднения обычаев и всей прочей прак­тики, которые основаны на идее неполноценности или пре­восходства одного из полов или стереотипности роли муж­чин и женщин;
Б) обеспечить, чтобы семейное воспитание включало в себя правильное понимание материнства как социальной функции и признание общей ответственности мужчин и женщин за воспитание и развитие своих детей при усло­вии, что во всех случаях интересы детей являются преоб­ладающими.
Те семейные функции, которые создают простор для самовыражения женщины, формируют ее как личность (воспитание детей, организация свободного времени), не­обходимо рассматривать как деятельность, органически присущую современной семье и имеющую основания для дальнейшего развития. А те функции, которые, напротив, тормозят процесс формирования личности (обслуживание семьи), необходимо расценивать как бесперспективные.
Результаты такой трансформации семьи не заставили себя ждать. Даже в такой республике, как Дагестан, где многодетные семьи - не исключение, а правило, общий ко­эффициент плодовитости женщин-дагестанок в детород­ном возрасте снизился на четверть за последние восемь лет. Треть женщин прерывает беременность.
Такие же проблемы есть и в других республиках. Хо­тя, к примеру, в Чеченской Республике женская общест­венная организация «Синтем», при поддержке западных, в частности, французских неправительственных организа­ций, занимается оказанием психологической и социальной помощи беременным женщинам, женщинам-вдовам, жен­щинам с многодетными семьями и просто женщинам, у ко­торых есть различные проблемы.
А проблем не мало. Так, например, в Чечне очень много ранних браков. Это 15-16 лет. Но в то же самое вре­мя очень много разводов. Конечно, на девушку влияет то, что она очень рано, неподготовленная, выходит замуж. Ро­ждаются дети, она не может учиться. То есть, если среднее образование есть, это уже хорошо. Но когда девушке уже 22-23 года, замужем она или разведена — все равно есть потребность к учебе, есть потребность развиваться. Но в этот период времени: новые проблемы, с кем оставить де­тей? Нет возможности учиться, потому что на это нужны деньги, средства. И, в основном, конечно же, девушки ос­таются без образования.
Помимо этого, традиционная семья требует исполне­ния определенных условностей, которые оказываются тя­желой ношей для женщины, особенно - беременной. Жен­щины в основном в период беременности не может сказать в своей семье, что она себя плохо чувствует, что ей хочется полежать. О том, что у нее есть запрос на какое-то опреде­ленное питание. Не может сказать, т.к. во-первых, это культурально, в традиционном обществе это - стыдно. Как правило, женщины живут с родственниками мужа. Свек­ровь, свекор, может быть еще и деверь — большие семьи. И невестка в доме должна выполнять определенную рабо­ту. Это нагрузка. Помимо этого, если у женщины нет дос­таточно образования, она не знает, как за собой ухаживать в период перинатальный.
В традиционной семье не принято, чтобы мать могла поговорить с девочками о каких-то проблемах, интимных, женских. Это считается некрасиво, стыдно. Поэтому ог­ромна роль образования и работы женских организаций, которые могли бы восполнить пробелы в образовании в молодых семьях.
Ситуация же, когда беременной женщине не принято жаловаться, но необходимо работать, характерна не только Чечне, но и другим национальным республикам Северного Кавказа, преимущественно в традиционно мусульманских, где традиции более устойчивы.
Но традиции не всегда бывают направлены против женщины. Некоторые традиции облегчают участь женщи­ны, особенно одинокой или вдовы. По традициям многих кавказцев, мужчина должен всячески оберегать женщину, помогать ей. Например, если женщина выполняет тяжелую «мужскую» работу, то всякий проходящий мимо мужчина обязан предложить свои услуги. Конечно, эта традиция со­храняется только в сельских районах, да и то уже не везде, главным образом в небольших населенных пунктах.
Результаты социологических опросов в Кабардино-Балкарской, Северо-Осетинской и Чеченской Республиках показало на существенное изменение роли женщин. На из­менения указывали не только женщины, но и мужчины. При этом, необходимо отметить, что юноши высказывали негативное отношение к этим изменениям: «Они (женщи­ны) должны играть свою роль. Мужчина должен добывать пищу, а женщина играет роль матери и домохозяйки». Бо­лее терпимое отношение к изменению роли женщины вы­ражали в Северной Осетии, в основном юноши-христиане, в то время как отношение юношей-мусульман не отлича­лось от мнения их сверстников в других республиках.
В ходе опроса были отмечены качества северокавказ­ских женщин, которые, по мнению респондентов, не были характерны северокавказским женщинам в прошлом: «мужловатость», вульгарность, хамство, лидерство, грубо­ватость, мужественность, бесстрашие, ответственность.
Вместе с тем все респонденты отмечали, что кроме ранее существовавших обязанностей хранительницы очага, воспитательницы детей, создательницы уюта, домохозяйки добавились новые обязанности, ранее абсолютно несвойст­венные для кавказской женщины. Среди них названы «гла­ва семьи», «распорядитель бюджета», «телохранительница», «добытчица, «защитница», «торговка», «кормилица», «руководитель».
Хотя большинство мужчин-респондентов отмечали, что в настоящее время женщина имеет равные с мужчина­ми права, однако, при этом, этот процесс «феминизации» считали «деградацией», полагая, что тем самым женщина «потеряла больше, чем приобрела».
Отношение к женщине в разных регионах Северного Кавказа не однозначное. К примеру, в Чеченской Респуб­лике часто звучало, что «женщина в чеченском обществе занимает двойственное положение», в Кабардино-Балкарии же утверждалось, что к женщине «более хрупкое, трепет­ное отношение». Но все респонденты сходились во мнение, что главной обязанностью и достоинством женщины счи­тается сохранение чести своей семьи.
С точки зрения респондентов-мужчин, издавна суще­ствует ошибочное мнение о том, что горцы унижают жен­щин. Поясняя некоторые из норм этикета, дошедшие до наших дней, они приводили исторически оправданные до­воды. Так, и у ингушей, и у чеченцев, и у многих народов Дагестана женщина должна идти на полшага позади мужа, приводя такие причины: «Была необходимость, чтобы женщина в горах все время шла только сзади. Впереди ее могли ожидать опасности. И эту опасность мужчина дол­жен был взять на себя».
Обсуждение изменения роли женщины естественно привело к оценке роли и положения мужчин. По характе­ристике самих мужчин в ситуации, когда роль женщин из­менилась, они «чувствуют себя неуютно», «стрессы у муж­чин», «иногда доводит до пьянства, алкоголизма», «где женщина начала властвовать, мужчина потерялся».
В принципе сама тема равенства полов северокавказ­скими мужчинами, особенно в сельской местности, воспринималась особенно остро и болезненно. Среди них бы­ло абсолютное единодушие в негативном восприятии темы равенства прав мужчин и женщин.
Результаты социологических исследований, получен­ные Союзом «Женщины Дона» в Чеченской Республики, типичны и для других национальных республик региона. Согласно им:
«Некоторые женщины сами делают себе же хуже, придерживаясь той идеи, что борются за свои права. На самом деле их права уже исписаны» (юноша, 22 года), «роль женщины - это роль домохозяйки» (юноша, 20 лет), «сейчас по всему миру женщины борются за свои права: выглядеть как мужчина, иметь такие же права» (юноша, 19 лет), «те примитивные идеи, которые они создают «мы бо­ремся за свои права», на самом же деле они ущемляют свои права сами» (юноша, 22 года), «у них идея - быть похожи­ми на западных девушек, на женщин Запада» (юноша, 21 год).
Среди участниц фокус-группы девушек тема равных прав мужчин и женщин воспринималась неоднозначно. Одни считали, что равных прав не может быть в принципе: «мужчина может себе позволить много чего, а женщина не может. Поэтому не может идти речи о равноправии во всех отношениях» (девушка, 18 лет), «мужчина чуть-чуть дол­жен быть выше» (девушка, 19 лет).
Другие участницы мечтали о собственной самореали­зации и независимости: «у меня такая мечта, чтобы нико­гда и ни от кого не зависеть» (девушка, 18 лет), «мне ка­жется, что каждый человек должен себя реализовать» (де­вушка, 18 лет).
В словах третьих ощущалось как понимание неспра­ведливости по отношению к женщине, так и ощущение бе­зысходности: «когда в семье работают и мужчина и жен­щина, больше ответственности ложится на женщину. Она -собственность мужа, и все, что она зарабатывает, принад­лежит ему» (девушка, 18 лет), «если молодая жена, девушка приходит в семью мужа и позволяет, чтобы ее оскорбляли, унижали, то так будет всегда» (девушка, 19 лет).
Противники равноправия женщин и мужчин объяс­няли свою позицию тем, что традиционная семья крепче, так как «развод считался позором для того рода, к которо­му относилась женщина. И смыть позор разведенной жен­щины было трудно. Сегодня же женщина не держится за семью, легко разводится, не думая о детях, о семье».
После замужества северокавказская женщина остает­ся под защитой и опекой своей семьи, семьи своих родите­лей. Ее опекают братья, дяди, и весь ее род является за­щитником ее интересов. Эта защита являлась серьезным сдерживающим фактором, но, как отмечали сами респон­денты, в новых экономических условиях ослабевают род­ственные отношения. А, значит, и защита становится не гарантированной. В таких условиях женщине самой при­ходится защищать свои интересы, что и приводит к столк­новению традиций и новых веяний времени.
Практически во всех национальных республиках Се­верного Кавказа отмечается особая роль женщины в семье. Основными тезисами, подчеркивающими роль женщины, во всех этих республиках отмечалось:
- женщина в семье является столпом семьи, дома;
- семья, традиции, обычаи и народ держатся на жен­щинах;
женщина создает атмосферу в семье;
дом, в котором нет женщины, является нежилым;
- семья, в котором нет женщины, не семья, а обитате­ли дома;
- ребенок берет основные качества от матери.
Отмечая роль женщины в семье, респонденты-мужчины отмечали, что воспитание детей на примере отца, возвышая его все время, и показывая на него ежедневно, ежеминутно как на идеал, уходит в небытие. В результате мужчина оказался обыденным существом в глазах детей. Идеал упал, что стало главной причиной сегодняшнего развала в обществе.
В Чеченской Республике, помимо этого, вследствие конфликта и военных действий на территории республики, произошло разрушение семейных традиций, сломав саму основу чеченской семьи.
Во многих кавказских семьях считается, что семья, в которой женщина стала основным кормильцем, разрушает­ся.
Важной проблемой в кавказской современной семье остается несовершеннолетнее материнство. Отношение общества к несовершеннолетним мамам менялось на про­тяжении веков. В своем историческом развитии эта соци­альная категория прошла два основных этапа: первый этап - этап традиционного общества, когда ранние браки пред­ставляли собой норму жизни, и когда молодые и их ребе­нок составляли одну из ячеек сольной родительской семьи.
Что характерно для традиционного северокавказского об­щества, отголоски первого этапа сохранились только в Да­гестане и Чечне. Хотя в данных республиках несовершен­нолетнее материнство перестало быть нормой, но оно не встречается вне брака, поэтому это явление не выходит за рамки традиционной семьи. В других же республиках, как правило, в городах, второй этап связан с разрушением со­временных брачно-семейных норм и появлением одной из молодежных «групп рисков».
Работа с одинокими молодыми мамами в России только началась. Как и в других странах мира, она пресле­дует две основные цели:
1. Выявление группы «маленьких мам» и оказание им помощи, поддержки, реабилитации. Одинокие юные мате­ри выявляются либо в поликлиниках, куда они обращаются по поводу беременности, в родильных домах, либо на во­кзалах, в других местах скопления одинокой и часто асо­циальной молодежи. Кроме того, специальная регистрация одиноких несовершеннолетних матерей ведется т.н. дет­скими комнатами милиции, участковыми милиционерами.
2. Профилактика ранних сексуальых связей и про­блем раннего материнства. В этих целях исследователями НИИРАРСС решается задача:
создание специальной Программы «Маленькая ма­ма», содержащей анализ предмета, объекта, формулировку проблем, описание гипотез, методов сбора и анализа мате­риала, разработку научной технологии;
разработка выборки этой молодежной группы рис­ка;
- создание первых социальных служб «Одинокая юная мать сегодня».
Общественные организации, оказывающие психоло­гическую и социальную помощь несовершеннолетним женщинам, попавшим в трудную жизненную ситуацию, есть практически в каждом городе, за исключением рес­публик Северного Кавказа.
Анализ ситуации на Северном Кавказе показывает, что регион находится только в начале систематической помощи несовершеннолетним матерям. В силу многих причин, в том числе и ментальных, эта проблема не явля­ется Северного Кавказа такой же острой как, скажем в Центральной России. Однако и здесь раннее материнство
становится проблемой, которая влияет не только на укреп­ление семьи, но и на положение женщины в целом, т.к. раннее материнство - показатель ослабления традиционно­го воспитания в семье в силу занятости современных жен­щин.

https://ethno-photo.livejournal.com/18027.html

В современную, глобализированную эпоху привлечение квалифицированных иностранных специалистов становится необходимым во множестве случаев. Однако, как и в других ситуациях контакта -- трудности межкультурных коммуникаций дают о себе знать. В этом контексте быть может полезно изучать историю сотрудничества и конфликтов между местными работниками и привлеченными иностранными специалистами, оказавшимися в их руководителях. Именно этому вопросу -- сложной и далеко не безоблачной истории взаимоотношений российских рабочих и приглашенных немецких, французских, британских специалистов и управляющих на промышленных предприятиях России 19 века -- посвящена приведенная ниже работа И.В. Шильниковой, представляющая в нашем блоге книгу "Цивилзационное своеобразие российских модернизаций: региональное измерение" вышедшую при поддержке программы фундаментальных исследований Президиума РАН "Историко-культурное наследие и духовные ценности России" в Институте истории и археологии УрО РАН. Полную версию статьи можно скачать здесь.
История России на протяжении последних нескольких веков изу­чается сегодня многими исследователями в русле процесса модерни­зации. В качестве этапа этого процесса можно рассматривать период конца XIX — начала XX вв., когда модернизационное развитие проис­ходило в силу внутренних причин и под «внешними воздействиями» выражавшимися, в том числе, в заимствовании и адаптации к россий­ским условиям промышленных технологий и опыта управления, как крупными кампаниями, так и отдельными промышленными предприя­тиями. Многие русские предприниматели вынуждены были признать что для успешного развития производства, необходимо использовать передовой иностранный опыт, причем в различных формах: импорт техники и оборудования; покупка права использования запатентован­ных изобретений; поездки технических специалистов, владельцев пред­приятий или их агентов за границу для освоения новых технологий и знакомства с системой управления производством и пр. Как одну из форм использования иностранного опыта можно рассматривать и приглашение зарубежных специалистов на технические и админист­ративные должности для организации производства, установки ма­шин и оборудования, а также для обучения русских специалистов.
Отношения в «треугольнике» — владельцы предприятий, управля ющие и технические специалисты, рабочие — на промышленных пред­приятиях дореволюционной России складывались непросто, особен но на рубеже XIX—XX вв., когда «рабочий вопрос» приобрел особую остроту. Если же должность управляющего, инженера, механика, ма­стера и т.д. занимал иностранец, то ситуация еще более усложнялась.
Приглашение иностранцев в качестве наемных служащих на админи­стративные и технические должности владельцами промышленных предприятий в России стало достаточно распространенным явлением с середины XIX в. Для русских промышленников это был вынужден­ный шаг в условиях конкурентной борьбы, когда русских управляю­щих и технических специалистов должного уровня не хватало. Одна­ко присутствие иностранцев, способствуя успешной производствен­ной деятельности, нередко приводило к нарушению спокойствия на предприятиях, к недовольству в рабочей среде и к конфликтам, при­обретавшим нередко открытую форму и заканчивавшимся примене­нием силы.
К теме иностранных специалистов на промышленных предприяти­ях в дореволюционной России исследователи обращались не часто. В советской историографии этот вопрос рассматривался как раз в кон­тексте взаимоотношений иностранцев с русскими рабочими, но при этом все усилия были сосредоточены на демонстрации усиливавшей­ся эксплуатации последних со стороны иностранных управляющих, мастеров, инженеров, механиков. Среди работ, появившихся в после­дние годы, безусловного внимания заслуживает издание «Наемные управляющие в России: опыт бизнес-элиты XIX—XX веков», авторы которого помимо рассмотрения профессиональной деятельности рус­ских и иностранных менеджеров уделили внимание и их взаимоотно­шениям с рабочими. В работе Е.В. Алексеевой присутствует раздел «Вклад иностранцев в развитие промышленного производства», где рассматривается деятельность иностранцев по основанию новых про­изводств и предприятий в России в XVIII—XIX вв., роль иностранных займов и инвестиций в российскую экономику, процессы диффузии европейских технологических инноваций в России, а также отмечает­ся существенный вклад зарубежных специалистов в развитие пред­приятий текстильной, стекольной и ряда других отраслей. Среди пуб­ликаций зарубежных авторов несомненный интерес для нашей темы представляет работа Д. Маккея, который рассматривает преимуще­ственно деятельность менеджеров иностранных компаний, открывав­ших в России свои представительства и дочерние предприятия. Автор уделяет внимание вопросам организации эффективной системы уп­равления, формам и размерам жалования иностранных менеджеров, сложностям, с которыми им приходилось сталкиваться в стране с иными традициями, законодательной базой и деловой культурой. При этом он определяет взаимоотношения русских рабочих и иностран­ного управляющего как одну из проблем, оказывавших самое непос­редственное влияние на эффективность деятельности последнего и на длительность его пребывания на предприятии и вообще в России.
В данной статье на основе архивных и опубликованных материалов мы хотим рассмотреть проблемы трудовых отношений на российских дореволюционных предприятиях, владельцы которых принимали на службу иностранных управляющих и других специалистов.


В «Хронике рабочего движения» — новом массовом источнике, вкратце описывающем все известные трудовые конфликты на доре­волюционных российских промышленных предприятиях, содержатся упоминания и о тех случаях, когда недовольство рабочих было на­правлено непосредственно на иностранных специалистов. Нам уда­лось обнаружить более 30 таких упоминаний. Безусловно, это непол­ный перечень. Часто источники, на основе которых составлялась «Хро­ника», не сохранили указания на то, были ли управляющие и масте­ра, вызывавшие своими действиями (а иногда и одним своим присут­ствием) неприязнь рабочих, русскими или иностранцами. Но даже обнаруженные нами упоминания о конфликтах русских рабочих с иностранными специалистами позволяют выявить некоторые существен­ные моменты.
Среди предприятий, на которых проходили такие конфликты, пре­обладают текстильные фабрики и предприятия металлургической и металлообрабатывающей отраслей. Причем, география их довольно широка. Это не только промышленные заведения Москвы и Петер­бурга, но также заводы и фабрики, размещавшиеся во Владимирс­кой, Саратовской, Нижегородской, Рязанской, Костромской, Ярос­лавской, Таврической, Екатеринославской, Херсонской, Лифляндской губерниях, а также в Варшаве, Риге, Харькове и других городах и населенных пунктах.
Материалы «Хроники» позволяют выявить основные причины не­довольства русских рабочих присутствием иностранных специалис­тов. В ходе состоявшего в Петербурге и пригородах в конце мая -начале июня 1896 г. общепрофессионального выступления рабочих-текстильщиков на целом ряде предприятий (фабрики товарищества Невской ниточной мануфактуры, Петровская прядильно-ткацкая и Спасская бумагопрядильно-ткацкая фабрики и др.) было высказано недовольство мастерами-англичанами, не знавшими русского языка и грубо обращавшимися с рабочими6. Остановимся чуть более подроб­но на стачке, проходившей 4—10 июня 1896 г. на бумагопрядильной фабрике «Невка» товарищества Невской ниточной мануфактуры. В ней участвовали все 800 рабочих, которые жаловались не только на то, что директор и служащие высшей администрации не говорят по-русски, но и на то, что «мастера не допускают к работам по неделе прогулявших полдня». Такая ситуация не была чем-то исключитель­ным, и подобные жалобы нередко высказывались рабочими хозяевам предприятия, а также фабричным инспекторам, причем речь шла имен­но о мастерах-иностранцах. Так, в феврале 1900 г. к фабричному инспектору 19 участка Московской губернии обратился рабочий Московского Металлического завода С.Г. Родионов с жалобой на то, что его уволили «без законной причины». Ситуация развивалась следую­щим образом. 17 февраля, в четверг, рабочий Родионов обратился к мастеру Горну с просьбой отпустить его на три дня в деревню. Полу­чив отказ, рабочий ушел с завода самовольно. Когда в 6 часов утра 21 февраля, в понедельник, он вышел в свою смену, то Горн его к работе не допустил, что фактически означало увольнение. Родионов подал жалобу на мастера-иностранца фабричному инспектору. Пос­ледний 23 февраля 1900 г. направил на имя Заведующего Московс­ким Металлическим заводом письмо, в котором настаивал на приня­тии рабочего обратно на предприятие: «Я с своей стороны усматри­ваю непонимание г.Горном ст.105 Уст. о промышл., так как за прогул более трех дней рабочий может быть уволен; в случае же с Родионо­вым, даже если принять, что он должен был работать в субботу и в воскресенье как рабочий, находящийся на работе непрерывной, про­гула выходит лишь три дня, в не более. Поэтому предлагаю вам, Милостивый Государь, принять на работу Родионова, уплатив ему за прогульные по вине г.Горна дни (понедельник, вторник и среду), а также уведомить меня о принятии Родионова в возможно непродол­жительном времени».
В источниках зафиксированы случаи, когда основная причина не­довольства иностранными мастерами заключалась в том, что они уволь­няли русских и набирали иностранных рабочих. Так, во время волне­ния на Кулебакском горном заводе (Нижегородская губ., Ардатовский уезд, с.Кулебаки) 14—15 июля 1900 г. был избит мастер листоп­рокатного цеха И.Г. Францке «в знак протеста против засилья нем­цев-мастеров, которые заменяют рабочими-немцами русских рабочих».
Часто конфликты рабочих с мастерами и служащими-иностранца­ми заканчивались открытым столкновением и применением насилия. В «Хронике» такие случаи зафиксированы за каждый год в период 1895—1904 гг. Зачастую расправа рабочих с вызвавшим их недоволь­ство иностранцем происходила следующим образом: "ему накидывали на голову мешок и выносили (или вывозили на тачке) с территории предприятия, а также нередкими были погромы в их квартирах". Слу­чались и убийства с той и другой стороны. С 5 по 10 мая 1895 г. проходила стачка на бумаготкацко-прядильной фабрике товарище­ства мануфактур «А. Каретникова с сыном» (Владимирская губ., Шуйский уезд, с. Тейково), в которой участвовали две из трех тысяч рабочих предприятия. Причиной стачки стало недовольство новым директором англичанином И.Крошо, ужесточившим дисциплину на фабрике (в частности, были введены более строгие правила внутрен­него распорядка). Рабочие требовали уволить директора. Причем, впервые это требование было высказано ими за день до начала стач­ки, 4 мая. И стачка началась в значительной степени потому, что хозяева оставили это требование без последствий. Стачка переросла в открытое столкновение с администрацией фабрики. В ходе этих событий Крошо убил из пистолета одного из рабочих, после чего толпа выволокла его из квартиры, куда он скрылся, и избила до смерти. Квартира и ближайшие хозяйственные постройки были раз­громлены. На фабрику прибыли войска, среди рабочих были произ­ведены аресты.
Могли существовать и иные причины недовольства рабочих при­сутствием иностранцев на предприятии. Одна из крупнейших россий­ских предпринимательских фамилий — Мальцовы — прославилась благодаря успехам своих стекольно-хрустальных, чугунолитейных, па­ровозостроительных заводов. Их успеху способствовало и активное использование на предприятиях иностранных служащих и мастеров. Например, для получения новых видов стекла Мальцовы приглашали из-за границы иностранцев, в то же время создавая условия для пе­редачи их опыта русским стеклоделам и хрустальщикам и складыва­ния собственных традиций мастерства. Однако иногда иностранные мастера контролировали отдельные виды производства. Так, на Но­восельском заводе (Смоленская губерния) производство бемского стекла полностью находилось в руках немецких мастеров, которые стремились сохранить монополию в этой области, передавая секреты мастерства по наследству. В этой ситуации русским работникам отво­дилась роль подсобных рабочих, что вызывало понятное недоволь­ство. Некоторые русские работники уходили на другие предприятия и становились там бемскими мастерами.


Конфликты происходили не только между русскими рабочими и иностранными служащими, но и между русскими и иностранными спе­циалистами. Так, в исследовании, посвященном вопросам стимулиро­вания труда на Московском заводе «Серп и молот» (в дореволюцион­ный период — Московский Металлический завод), описывается слу­чай, когда мастер Прусинский «съездил по морде» плавильным жур­налом немцу Краппу, когда тот начал орать на него».
Рассмотрение многочисленных случаев недовольства рабочих дей­ствиями иностранных специалистов показывают, что в первую оче­редь, недовольство это вызывалось не иной национальной принад­лежностью мастера или управляющего, а тем, что последние стремились изменить сложившийся порядок на предприятии в соответствии западноевропейским опытом. Незнание иностранцами русского языка, обычаев служили лишь дополнительными раздражителями. Подтверждением тому являются случаи, когда агрессия была направлена на русских директоров, пытавшихся перестроить фабричный уклад на основе европейского опыта. Так случилось в 1905 г. на фабрике Рябушинских в Вышнем Волочке (Тверская губерния). Незадолго до этого техническим управляющим фабрики стал Сергей Ганешин, ко­торый окончил Императорское Высшее техническое училище в Моск­ве и после этого стажировался на европейских предприятиях. На фабрике Рябушинских он попытался более четко, «в духе западных моделей выстроить отношения администрации и рабочих». Он дер­жал с рабочими дистанцию, не был «своим» в отличие от своего предшественника, руководившего «по старинке в стиле русских пат­риархальных традиций». В конце 1905 г. Ганешин был убит толпой рабочих на фабричном дворе.
В архивных фондах целого ряда промышленных предприятий, таких как Товарищество Н.Н. Коншина, Товарищество «П.Малюти­на сыновья», Товарищество Э. Циндель, Товарищество Даниловс­кой мануфактуры, Ярославской Большой мануфактуры, Московс­кого Металлического завода и др. сохранились договоры («усло­вия»), заключенные как с русскими, так и с иностранными поддан­ными при приеме их на какую-либо должность. Эти документы по­зволяют осветить вопросы, связанные с условиями найма иностран­цев на российских предприятиях в конце XIX — начале XX вв.: сроки найма, размеры жалования и, что для нас наиболее интересно, круг обязанностей и форма ответственности. В частности, служащий обя­зан был «иметь наблюдение» за рабочими, находящимися в его под­чинении, «руководить ими в работе, своевременно принимая все нужные меры к предупреждению несчастных случаев». На некото­рых предприятиях, в частности, принадлежащих Товариществу Н.Н. Коншина, в договор вносился пункт об ответственности служа­щего «за все могущие быть неисправности, неправильности, несчас­тья и прочие случаи», если они произошли вследствие его «нераде­ния» или «недосмотра». Причем ответственность предусматривалась как «личная», так и «имущественная», перед «Правительством, хо­зяином и потерпевшими лицами». Таким образом, и условия кон­тракта с владельцами предприятий заставляли как иностранных, так и русских служащих устанавливать жесткие правила техники безо­пасности и поведения на производстве, требовать их неукоснитель­ного соблюдения и налагать взыскания на нарушителей, что служи­ло поводом для трудовых конфликтов.

Хозяева предприятий до конца XIX в. редко шли навстречу требо­ваниям рабочих и увольняли тех иностранцев, которые вызывали ос­трое недовольство работников. Однако в договора с иностранными служащими некоторые владельцы предприятий стали включать пункт, обязывающий иностранцев вежливо обращаться с рабочими и ос­тальными подчиненными. Так, во второй половине 1890-х гг. Дирек­тором ситценабивной фабрики Товарищества мануфактур Н.Н. Кон­шина состоял «швейцарский подданный Карл Оттомар Раух», в дого­воре которого на 1898 г. помимо его основных обязанностей, разме­ра жалования и прочих условий было прописано, что он обязуется «со служащими и фабричными рабочими обходиться кротко». Та­кая же формулировка была включена в конце 1890-х гг. и в контрак­ты других иностранцев, состоявших на службе у коншинского товари­щества, в том числе, англичанина Джона Уайльда (мастера бумагоп­рядильной и ткацкой фабрики), «германских подданных» Альфреда Ланца и О.И. Гехингера (оба работали мастерами-химиками на ситце­набивной фабрике), французского гражданина Эрнеста Зальцмана (Директора красильно-отделочной фабрики) и др.
Только ближе к рубежу веков русские промышленники продемон­стрировали готовность отказаться от услуг иностранных мастеров и управленцев, поскольку появилась возможность привлечь на службу русских специалистов, имеющих необходимую теоретическую подго­товку, нередко прошедших стажировку за границей и способных при­нять на себя обязанности, ранее исполнявшиеся иностранцами. Так, в 1900 г. на болтоделательном заводе общества Франко-русских мас­терских (Екатеринославская губ.. Новомосковский уезд, ст. Нижнеднепровск) после стачки 17 марта по требованию рабочих был уволен мастер-бельгиец; после июльской стачки 1900 г. на стекольном и железопрокатном заводах общества Донецких железопрокатных за­водов Екатеринославская губ., Бахмутский уезд, с. Сантуриновка) мастера-бельгийцы получили расчет, и на их место были приняты рус­ские мастера. В том же 1900 г. Правление Товарищества мануфак­тур Н.Н. Коншина на заседании, состоявшемся 29 декабря, принима­ет решение не продлять договор после Пасхи 1901 г. с прядильным мастером-иностранцем Джоном Альдредом, поскольку есть русский специалист, способный принять на себя эти обязанности. Подобные процессы происходили и на других российских промышленных пред­приятиях, особенно относящихся к текстильной отрасли.
В начале XX в. количество иностранцев на российских предприя­тиях сокращается. В 1913 г. среди директоров акционерных компа­ний иностранцы составляли 15%, а среди заведующих российскими фабриками и заводами — 8%. Однако это не означает, что предприниматели перестают нанимать их на ведущие административные и тех­нические должности. На Никольской мануфактуре Морозовых, на­пример, в 1909 г. заведование всеми паровыми машинами, газовыми двигателями и другими механическими приспособлениями было воз­ложено на подданного Великобритании А.Ф. Ольдреда. Договор на 1910—1912 гг. был заключен с германским подданным Г.Ю. Киндт — на должность мастера по окрашиванию, промывке и сушке пряжи. В 1911 г. на должность директора бумагопрядильной фабрики был при­нят англичанин Гарри (Андрей Васильевич) Чарнок, которому было назначено жалование 15000 р. в год и который согласно доверенно­сти имел такие же полномочия, что и русские специалисты. Интерес­но, что помощником его стал Джемс Чарнок с жалованием 5400 р. в год. Тем не менее, начиная с 1890-х гг. процесс «русификации» управления российскими промышленными предприятиями становится очевидным, что отмечает в своем исследовании и Д. Маккей. И уже в начале XX века появляется большое количество русских менедже­ров и инженеров. Одной из причин замены иностранного персонала автор называет как раз сложности в отношениях с русскими рабочи­ми, агрессивность которых по отношению к иностранным служащим неуклонно возрастала в конце XIX — начале XX вв. В 1903 г. во время массовых рабочих выступлений на Юге России французский и бель­гийский персонал вынужден был бежать с предприятий, чтобы сохра­нить собственную жизнь.
Архивные данные свидетельствуют, что в начале XX в. на россий­ских предприятиях оставались иностранцы — менеджеры и техничес­кие специалисты, которые хорошо знали русский язык, научились понимать русских рабочих и находить с ними контакт, и которые приспособились к российской действительности в целом. Не случайно на тех договорах иностранных служащих за период 1890—1910-х гг., которые нам удалось обнаружить в архивных фондах промышленных предприятий, подписи сделаны на русском языке.
Таким образом, к началу XX века использование в российской промышленности иностранных специалистов было возможным там, где принимались меры к их адаптации к специфике условий работы предприятий, включая особенности трудовых отношений.

https://ethno-photo.livejournal.com/17785.html

В современную, глобализированную эпоху привлечение квалифицированных иностранных специалистов становится необходимым во множестве случаев. Однако, как и в других ситуациях контакта -- трудности межкультурных коммуникаций дают о себе знать. В этом контексте быть может полезно изучать историю сотрудничества и конфликтов между местными работниками и привлеченными иностранными специалистами, оказавшимися в их руководителях. Именно этому вопросу -- сложной и далеко не безоблачной истории взаимоотношений российских рабочих и приглашенных немецких, французских, британских специалистов и управляющих на промышленных предприятиях России 19 века -- посвящена приведенная ниже работа И.В. Шильниковой, представляющая в нашем блоге книгу "Цивилзационное своеобразие российских модернизаций: региональное измерение" вышедшую при поддержке программы фундаментальных исследований Президиума РАН "Историко-культурное наследие и духовные ценности России" в Институте истории и археологии УрО РАН. Полную версию статьи можно скачать здесь.
История России на протяжении последних нескольких веков изу­чается сегодня многими исследователями в русле процесса модерни­зации. В качестве этапа этого процесса можно рассматривать период конца XIX — начала XX вв., когда модернизационное развитие проис­ходило в силу внутренних причин и под «внешними воздействиями» выражавшимися, в том числе, в заимствовании и адаптации к россий­ским условиям промышленных технологий и опыта управления, как крупными кампаниями, так и отдельными промышленными предприя­тиями. Многие русские предприниматели вынуждены были признать что для успешного развития производства, необходимо использовать передовой иностранный опыт, причем в различных формах: импорт техники и оборудования; покупка права использования запатентован­ных изобретений; поездки технических специалистов, владельцев пред­приятий или их агентов за границу для освоения новых технологий и знакомства с системой управления производством и пр. Как одну из форм использования иностранного опыта можно рассматривать и приглашение зарубежных специалистов на технические и админист­ративные должности для организации производства, установки ма­шин и оборудования, а также для обучения русских специалистов.
Отношения в «треугольнике» — владельцы предприятий, управля ющие и технические специалисты, рабочие — на промышленных пред­приятиях дореволюционной России складывались непросто, особен но на рубеже XIX—XX вв., когда «рабочий вопрос» приобрел особую остроту. Если же должность управляющего, инженера, механика, ма­стера и т.д. занимал иностранец, то ситуация еще более усложнялась.
Приглашение иностранцев в качестве наемных служащих на админи­стративные и технические должности владельцами промышленных предприятий в России стало достаточно распространенным явлением с середины XIX в. Для русских промышленников это был вынужден­ный шаг в условиях конкурентной борьбы, когда русских управляю­щих и технических специалистов должного уровня не хватало. Одна­ко присутствие иностранцев, способствуя успешной производствен­ной деятельности, нередко приводило к нарушению спокойствия на предприятиях, к недовольству в рабочей среде и к конфликтам, при­обретавшим нередко открытую форму и заканчивавшимся примене­нием силы.
К теме иностранных специалистов на промышленных предприяти­ях в дореволюционной России исследователи обращались не часто. В советской историографии этот вопрос рассматривался как раз в кон­тексте взаимоотношений иностранцев с русскими рабочими, но при этом все усилия были сосредоточены на демонстрации усиливавшей­ся эксплуатации последних со стороны иностранных управляющих, мастеров, инженеров, механиков. Среди работ, появившихся в после­дние годы, безусловного внимания заслуживает издание «Наемные управляющие в России: опыт бизнес-элиты XIX—XX веков», авторы которого помимо рассмотрения профессиональной деятельности рус­ских и иностранных менеджеров уделили внимание и их взаимоотно­шениям с рабочими. В работе Е.В. Алексеевой присутствует раздел «Вклад иностранцев в развитие промышленного производства», где рассматривается деятельность иностранцев по основанию новых про­изводств и предприятий в России в XVIII—XIX вв., роль иностранных займов и инвестиций в российскую экономику, процессы диффузии европейских технологических инноваций в России, а также отмечает­ся существенный вклад зарубежных специалистов в развитие пред­приятий текстильной, стекольной и ряда других отраслей. Среди пуб­ликаций зарубежных авторов несомненный интерес для нашей темы представляет работа Д. Маккея, который рассматривает преимуще­ственно деятельность менеджеров иностранных компаний, открывав­ших в России свои представительства и дочерние предприятия. Автор уделяет внимание вопросам организации эффективной системы уп­равления, формам и размерам жалования иностранных менеджеров, сложностям, с которыми им приходилось сталкиваться в стране с иными традициями, законодательной базой и деловой культурой. При этом он определяет взаимоотношения русских рабочих и иностран­ного управляющего как одну из проблем, оказывавших самое непос­редственное влияние на эффективность деятельности последнего и на длительность его пребывания на предприятии и вообще в России.
В данной статье на основе архивных и опубликованных материалов мы хотим рассмотреть проблемы трудовых отношений на российских дореволюционных предприятиях, владельцы которых принимали на службу иностранных управляющих и других специалистов.


В «Хронике рабочего движения» — новом массовом источнике, вкратце описывающем все известные трудовые конфликты на доре­волюционных российских промышленных предприятиях, содержатся упоминания и о тех случаях, когда недовольство рабочих было на­правлено непосредственно на иностранных специалистов. Нам уда­лось обнаружить более 30 таких упоминаний. Безусловно, это непол­ный перечень. Часто источники, на основе которых составлялась «Хро­ника», не сохранили указания на то, были ли управляющие и масте­ра, вызывавшие своими действиями (а иногда и одним своим присут­ствием) неприязнь рабочих, русскими или иностранцами. Но даже обнаруженные нами упоминания о конфликтах русских рабочих с иностранными специалистами позволяют выявить некоторые существен­ные моменты.
Среди предприятий, на которых проходили такие конфликты, пре­обладают текстильные фабрики и предприятия металлургической и металлообрабатывающей отраслей. Причем, география их довольно широка. Это не только промышленные заведения Москвы и Петер­бурга, но также заводы и фабрики, размещавшиеся во Владимирс­кой, Саратовской, Нижегородской, Рязанской, Костромской, Ярос­лавской, Таврической, Екатеринославской, Херсонской, Лифляндской губерниях, а также в Варшаве, Риге, Харькове и других городах и населенных пунктах.
Материалы «Хроники» позволяют выявить основные причины не­довольства русских рабочих присутствием иностранных специалис­тов. В ходе состоявшего в Петербурге и пригородах в конце мая -начале июня 1896 г. общепрофессионального выступления рабочих-текстильщиков на целом ряде предприятий (фабрики товарищества Невской ниточной мануфактуры, Петровская прядильно-ткацкая и Спасская бумагопрядильно-ткацкая фабрики и др.) было высказано недовольство мастерами-англичанами, не знавшими русского языка и грубо обращавшимися с рабочими6. Остановимся чуть более подроб­но на стачке, проходившей 4—10 июня 1896 г. на бумагопрядильной фабрике «Невка» товарищества Невской ниточной мануфактуры. В ней участвовали все 800 рабочих, которые жаловались не только на то, что директор и служащие высшей администрации не говорят по-русски, но и на то, что «мастера не допускают к работам по неделе прогулявших полдня». Такая ситуация не была чем-то исключитель­ным, и подобные жалобы нередко высказывались рабочими хозяевам предприятия, а также фабричным инспекторам, причем речь шла имен­но о мастерах-иностранцах. Так, в феврале 1900 г. к фабричному инспектору 19 участка Московской губернии обратился рабочий Московского Металлического завода С.Г. Родионов с жалобой на то, что его уволили «без законной причины». Ситуация развивалась следую­щим образом. 17 февраля, в четверг, рабочий Родионов обратился к мастеру Горну с просьбой отпустить его на три дня в деревню. Полу­чив отказ, рабочий ушел с завода самовольно. Когда в 6 часов утра 21 февраля, в понедельник, он вышел в свою смену, то Горн его к работе не допустил, что фактически означало увольнение. Родионов подал жалобу на мастера-иностранца фабричному инспектору. Пос­ледний 23 февраля 1900 г. направил на имя Заведующего Московс­ким Металлическим заводом письмо, в котором настаивал на приня­тии рабочего обратно на предприятие: «Я с своей стороны усматри­ваю непонимание г.Горном ст.105 Уст. о промышл., так как за прогул более трех дней рабочий может быть уволен; в случае же с Родионо­вым, даже если принять, что он должен был работать в субботу и в воскресенье как рабочий, находящийся на работе непрерывной, про­гула выходит лишь три дня, в не более. Поэтому предлагаю вам, Милостивый Государь, принять на работу Родионова, уплатив ему за прогульные по вине г.Горна дни (понедельник, вторник и среду), а также уведомить меня о принятии Родионова в возможно непродол­жительном времени».
В источниках зафиксированы случаи, когда основная причина не­довольства иностранными мастерами заключалась в том, что они уволь­няли русских и набирали иностранных рабочих. Так, во время волне­ния на Кулебакском горном заводе (Нижегородская губ., Ардатовский уезд, с.Кулебаки) 14—15 июля 1900 г. был избит мастер листоп­рокатного цеха И.Г. Францке «в знак протеста против засилья нем­цев-мастеров, которые заменяют рабочими-немцами русских рабочих».
Часто конфликты рабочих с мастерами и служащими-иностранца­ми заканчивались открытым столкновением и применением насилия. В «Хронике» такие случаи зафиксированы за каждый год в период 1895—1904 гг. Зачастую расправа рабочих с вызвавшим их недоволь­ство иностранцем происходила следующим образом: "ему накидывали на голову мешок и выносили (или вывозили на тачке) с территории предприятия, а также нередкими были погромы в их квартирах". Слу­чались и убийства с той и другой стороны. С 5 по 10 мая 1895 г. проходила стачка на бумаготкацко-прядильной фабрике товарище­ства мануфактур «А. Каретникова с сыном» (Владимирская губ., Шуйский уезд, с. Тейково), в которой участвовали две из трех тысяч рабочих предприятия. Причиной стачки стало недовольство новым директором англичанином И.Крошо, ужесточившим дисциплину на фабрике (в частности, были введены более строгие правила внутрен­него распорядка). Рабочие требовали уволить директора. Причем, впервые это требование было высказано ими за день до начала стач­ки, 4 мая. И стачка началась в значительной степени потому, что хозяева оставили это требование без последствий. Стачка переросла в открытое столкновение с администрацией фабрики. В ходе этих событий Крошо убил из пистолета одного из рабочих, после чего толпа выволокла его из квартиры, куда он скрылся, и избила до смерти. Квартира и ближайшие хозяйственные постройки были раз­громлены. На фабрику прибыли войска, среди рабочих были произ­ведены аресты.
Могли существовать и иные причины недовольства рабочих при­сутствием иностранцев на предприятии. Одна из крупнейших россий­ских предпринимательских фамилий — Мальцовы — прославилась благодаря успехам своих стекольно-хрустальных, чугунолитейных, па­ровозостроительных заводов. Их успеху способствовало и активное использование на предприятиях иностранных служащих и мастеров. Например, для получения новых видов стекла Мальцовы приглашали из-за границы иностранцев, в то же время создавая условия для пе­редачи их опыта русским стеклоделам и хрустальщикам и складыва­ния собственных традиций мастерства. Однако иногда иностранные мастера контролировали отдельные виды производства. Так, на Но­восельском заводе (Смоленская губерния) производство бемского стекла полностью находилось в руках немецких мастеров, которые стремились сохранить монополию в этой области, передавая секреты мастерства по наследству. В этой ситуации русским работникам отво­дилась роль подсобных рабочих, что вызывало понятное недоволь­ство. Некоторые русские работники уходили на другие предприятия и становились там бемскими мастерами.


Конфликты происходили не только между русскими рабочими и иностранными служащими, но и между русскими и иностранными спе­циалистами. Так, в исследовании, посвященном вопросам стимулиро­вания труда на Московском заводе «Серп и молот» (в дореволюцион­ный период — Московский Металлический завод), описывается слу­чай, когда мастер Прусинский «съездил по морде» плавильным жур­налом немцу Краппу, когда тот начал орать на него».
Рассмотрение многочисленных случаев недовольства рабочих дей­ствиями иностранных специалистов показывают, что в первую оче­редь, недовольство это вызывалось не иной национальной принад­лежностью мастера или управляющего, а тем, что последние стремились изменить сложившийся порядок на предприятии в соответствии западноевропейским опытом. Незнание иностранцами русского языка, обычаев служили лишь дополнительными раздражителями. Подтверждением тому являются случаи, когда агрессия была направлена на русских директоров, пытавшихся перестроить фабричный уклад на основе европейского опыта. Так случилось в 1905 г. на фабрике Рябушинских в Вышнем Волочке (Тверская губерния). Незадолго до этого техническим управляющим фабрики стал Сергей Ганешин, ко­торый окончил Императорское Высшее техническое училище в Моск­ве и после этого стажировался на европейских предприятиях. На фабрике Рябушинских он попытался более четко, «в духе западных моделей выстроить отношения администрации и рабочих». Он дер­жал с рабочими дистанцию, не был «своим» в отличие от своего предшественника, руководившего «по старинке в стиле русских пат­риархальных традиций». В конце 1905 г. Ганешин был убит толпой рабочих на фабричном дворе.
В архивных фондах целого ряда промышленных предприятий, таких как Товарищество Н.Н. Коншина, Товарищество «П.Малюти­на сыновья», Товарищество Э. Циндель, Товарищество Даниловс­кой мануфактуры, Ярославской Большой мануфактуры, Московс­кого Металлического завода и др. сохранились договоры («усло­вия»), заключенные как с русскими, так и с иностранными поддан­ными при приеме их на какую-либо должность. Эти документы по­зволяют осветить вопросы, связанные с условиями найма иностран­цев на российских предприятиях в конце XIX — начале XX вв.: сроки найма, размеры жалования и, что для нас наиболее интересно, круг обязанностей и форма ответственности. В частности, служащий обя­зан был «иметь наблюдение» за рабочими, находящимися в его под­чинении, «руководить ими в работе, своевременно принимая все нужные меры к предупреждению несчастных случаев». На некото­рых предприятиях, в частности, принадлежащих Товариществу Н.Н. Коншина, в договор вносился пункт об ответственности служа­щего «за все могущие быть неисправности, неправильности, несчас­тья и прочие случаи», если они произошли вследствие его «нераде­ния» или «недосмотра». Причем ответственность предусматривалась как «личная», так и «имущественная», перед «Правительством, хо­зяином и потерпевшими лицами». Таким образом, и условия кон­тракта с владельцами предприятий заставляли как иностранных, так и русских служащих устанавливать жесткие правила техники безо­пасности и поведения на производстве, требовать их неукоснитель­ного соблюдения и налагать взыскания на нарушителей, что служи­ло поводом для трудовых конфликтов.

Хозяева предприятий до конца XIX в. редко шли навстречу требо­ваниям рабочих и увольняли тех иностранцев, которые вызывали ос­трое недовольство работников. Однако в договора с иностранными служащими некоторые владельцы предприятий стали включать пункт, обязывающий иностранцев вежливо обращаться с рабочими и ос­тальными подчиненными. Так, во второй половине 1890-х гг. Дирек­тором ситценабивной фабрики Товарищества мануфактур Н.Н. Кон­шина состоял «швейцарский подданный Карл Оттомар Раух», в дого­воре которого на 1898 г. помимо его основных обязанностей, разме­ра жалования и прочих условий было прописано, что он обязуется «со служащими и фабричными рабочими обходиться кротко». Та­кая же формулировка была включена в конце 1890-х гг. и в контрак­ты других иностранцев, состоявших на службе у коншинского товари­щества, в том числе, англичанина Джона Уайльда (мастера бумагоп­рядильной и ткацкой фабрики), «германских подданных» Альфреда Ланца и О.И. Гехингера (оба работали мастерами-химиками на ситце­набивной фабрике), французского гражданина Эрнеста Зальцмана (Директора красильно-отделочной фабрики) и др.
Только ближе к рубежу веков русские промышленники продемон­стрировали готовность отказаться от услуг иностранных мастеров и управленцев, поскольку появилась возможность привлечь на службу русских специалистов, имеющих необходимую теоретическую подго­товку, нередко прошедших стажировку за границей и способных при­нять на себя обязанности, ранее исполнявшиеся иностранцами. Так, в 1900 г. на болтоделательном заводе общества Франко-русских мас­терских (Екатеринославская губ.. Новомосковский уезд, ст. Нижнеднепровск) после стачки 17 марта по требованию рабочих был уволен мастер-бельгиец; после июльской стачки 1900 г. на стекольном и железопрокатном заводах общества Донецких железопрокатных за­водов Екатеринославская губ., Бахмутский уезд, с. Сантуриновка) мастера-бельгийцы получили расчет, и на их место были приняты рус­ские мастера. В том же 1900 г. Правление Товарищества мануфак­тур Н.Н. Коншина на заседании, состоявшемся 29 декабря, принима­ет решение не продлять договор после Пасхи 1901 г. с прядильным мастером-иностранцем Джоном Альдредом, поскольку есть русский специалист, способный принять на себя эти обязанности. Подобные процессы происходили и на других российских промышленных пред­приятиях, особенно относящихся к текстильной отрасли.
В начале XX в. количество иностранцев на российских предприя­тиях сокращается. В 1913 г. среди директоров акционерных компа­ний иностранцы составляли 15%, а среди заведующих российскими фабриками и заводами — 8%. Однако это не означает, что предприниматели перестают нанимать их на ведущие административные и тех­нические должности. На Никольской мануфактуре Морозовых, на­пример, в 1909 г. заведование всеми паровыми машинами, газовыми двигателями и другими механическими приспособлениями было воз­ложено на подданного Великобритании А.Ф. Ольдреда. Договор на 1910—1912 гг. был заключен с германским подданным Г.Ю. Киндт — на должность мастера по окрашиванию, промывке и сушке пряжи. В 1911 г. на должность директора бумагопрядильной фабрики был при­нят англичанин Гарри (Андрей Васильевич) Чарнок, которому было назначено жалование 15000 р. в год и который согласно доверенно­сти имел такие же полномочия, что и русские специалисты. Интерес­но, что помощником его стал Джемс Чарнок с жалованием 5400 р. в год. Тем не менее, начиная с 1890-х гг. процесс «русификации» управления российскими промышленными предприятиями становится очевидным, что отмечает в своем исследовании и Д. Маккей. И уже в начале XX века появляется большое количество русских менедже­ров и инженеров. Одной из причин замены иностранного персонала автор называет как раз сложности в отношениях с русскими рабочи­ми, агрессивность которых по отношению к иностранным служащим неуклонно возрастала в конце XIX — начале XX вв. В 1903 г. во время массовых рабочих выступлений на Юге России французский и бель­гийский персонал вынужден был бежать с предприятий, чтобы сохра­нить собственную жизнь.
Архивные данные свидетельствуют, что в начале XX в. на россий­ских предприятиях оставались иностранцы — менеджеры и техничес­кие специалисты, которые хорошо знали русский язык, научились понимать русских рабочих и находить с ними контакт, и которые приспособились к российской действительности в целом. Не случайно на тех договорах иностранных служащих за период 1890—1910-х гг., которые нам удалось обнаружить в архивных фондах промышленных предприятий, подписи сделаны на русском языке.
Таким образом, к началу XX века использование в российской промышленности иностранных специалистов было возможным там, где принимались меры к их адаптации к специфике условий работы предприятий, включая особенности трудовых отношений.

https://ethno-photo.livejournal.com/17785.html

В современную, глобализированную эпоху привлечение квалифицированных иностранных специалистов становится необходимым во множестве случаев. Однако, как и в других ситуациях контакта -- трудности межкультурных коммуникаций дают о себе знать. В этом контексте быть может полезно изучать историю сотрудничества и конфликтов между местными работниками и привлеченными иностранными специалистами, оказавшимися в их руководителях. Именно этому вопросу -- сложной и далеко не безоблачной истории взаимоотношений российских рабочих и приглашенных немецких, французских, британских специалистов и управляющих на промышленных предприятиях России 19 века -- посвящена приведенная ниже работа И.В. Шильниковой, представляющая в нашем блоге книгу "Цивилзационное своеобразие российских модернизаций: региональное измерение" вышедшую при поддержке программы фундаментальных исследований Президиума РАН "Историко-культурное наследие и духовные ценности России" в Институте истории и археологии УрО РАН. Полную версию статьи можно скачать здесь.
История России на протяжении последних нескольких веков изу­чается сегодня многими исследователями в русле процесса модерни­зации. В качестве этапа этого процесса можно рассматривать период конца XIX — начала XX вв., когда модернизационное развитие проис­ходило в силу внутренних причин и под «внешними воздействиями» выражавшимися, в том числе, в заимствовании и адаптации к россий­ским условиям промышленных технологий и опыта управления, как крупными кампаниями, так и отдельными промышленными предприя­тиями. Многие русские предприниматели вынуждены были признать что для успешного развития производства, необходимо использовать передовой иностранный опыт, причем в различных формах: импорт техники и оборудования; покупка права использования запатентован­ных изобретений; поездки технических специалистов, владельцев пред­приятий или их агентов за границу для освоения новых технологий и знакомства с системой управления производством и пр. Как одну из форм использования иностранного опыта можно рассматривать и приглашение зарубежных специалистов на технические и админист­ративные должности для организации производства, установки ма­шин и оборудования, а также для обучения русских специалистов.
Отношения в «треугольнике» — владельцы предприятий, управля ющие и технические специалисты, рабочие — на промышленных пред­приятиях дореволюционной России складывались непросто, особен но на рубеже XIX—XX вв., когда «рабочий вопрос» приобрел особую остроту. Если же должность управляющего, инженера, механика, ма­стера и т.д. занимал иностранец, то ситуация еще более усложнялась.
Приглашение иностранцев в качестве наемных служащих на админи­стративные и технические должности владельцами промышленных предприятий в России стало достаточно распространенным явлением с середины XIX в. Для русских промышленников это был вынужден­ный шаг в условиях конкурентной борьбы, когда русских управляю­щих и технических специалистов должного уровня не хватало. Одна­ко присутствие иностранцев, способствуя успешной производствен­ной деятельности, нередко приводило к нарушению спокойствия на предприятиях, к недовольству в рабочей среде и к конфликтам, при­обретавшим нередко открытую форму и заканчивавшимся примене­нием силы.
К теме иностранных специалистов на промышленных предприяти­ях в дореволюционной России исследователи обращались не часто. В советской историографии этот вопрос рассматривался как раз в кон­тексте взаимоотношений иностранцев с русскими рабочими, но при этом все усилия были сосредоточены на демонстрации усиливавшей­ся эксплуатации последних со стороны иностранных управляющих, мастеров, инженеров, механиков. Среди работ, появившихся в после­дние годы, безусловного внимания заслуживает издание «Наемные управляющие в России: опыт бизнес-элиты XIX—XX веков», авторы которого помимо рассмотрения профессиональной деятельности рус­ских и иностранных менеджеров уделили внимание и их взаимоотно­шениям с рабочими. В работе Е.В. Алексеевой присутствует раздел «Вклад иностранцев в развитие промышленного производства», где рассматривается деятельность иностранцев по основанию новых про­изводств и предприятий в России в XVIII—XIX вв., роль иностранных займов и инвестиций в российскую экономику, процессы диффузии европейских технологических инноваций в России, а также отмечает­ся существенный вклад зарубежных специалистов в развитие пред­приятий текстильной, стекольной и ряда других отраслей. Среди пуб­ликаций зарубежных авторов несомненный интерес для нашей темы представляет работа Д. Маккея, который рассматривает преимуще­ственно деятельность менеджеров иностранных компаний, открывав­ших в России свои представительства и дочерние предприятия. Автор уделяет внимание вопросам организации эффективной системы уп­равления, формам и размерам жалования иностранных менеджеров, сложностям, с которыми им приходилось сталкиваться в стране с иными традициями, законодательной базой и деловой культурой. При этом он определяет взаимоотношения русских рабочих и иностран­ного управляющего как одну из проблем, оказывавших самое непос­редственное влияние на эффективность деятельности последнего и на длительность его пребывания на предприятии и вообще в России.
В данной статье на основе архивных и опубликованных материалов мы хотим рассмотреть проблемы трудовых отношений на российских дореволюционных предприятиях, владельцы которых принимали на службу иностранных управляющих и других специалистов.


В «Хронике рабочего движения» — новом массовом источнике, вкратце описывающем все известные трудовые конфликты на доре­волюционных российских промышленных предприятиях, содержатся упоминания и о тех случаях, когда недовольство рабочих было на­правлено непосредственно на иностранных специалистов. Нам уда­лось обнаружить более 30 таких упоминаний. Безусловно, это непол­ный перечень. Часто источники, на основе которых составлялась «Хро­ника», не сохранили указания на то, были ли управляющие и масте­ра, вызывавшие своими действиями (а иногда и одним своим присут­ствием) неприязнь рабочих, русскими или иностранцами. Но даже обнаруженные нами упоминания о конфликтах русских рабочих с иностранными специалистами позволяют выявить некоторые существен­ные моменты.
Среди предприятий, на которых проходили такие конфликты, пре­обладают текстильные фабрики и предприятия металлургической и металлообрабатывающей отраслей. Причем, география их довольно широка. Это не только промышленные заведения Москвы и Петер­бурга, но также заводы и фабрики, размещавшиеся во Владимирс­кой, Саратовской, Нижегородской, Рязанской, Костромской, Ярос­лавской, Таврической, Екатеринославской, Херсонской, Лифляндской губерниях, а также в Варшаве, Риге, Харькове и других городах и населенных пунктах.
Материалы «Хроники» позволяют выявить основные причины не­довольства русских рабочих присутствием иностранных специалис­тов. В ходе состоявшего в Петербурге и пригородах в конце мая -начале июня 1896 г. общепрофессионального выступления рабочих-текстильщиков на целом ряде предприятий (фабрики товарищества Невской ниточной мануфактуры, Петровская прядильно-ткацкая и Спасская бумагопрядильно-ткацкая фабрики и др.) было высказано недовольство мастерами-англичанами, не знавшими русского языка и грубо обращавшимися с рабочими6. Остановимся чуть более подроб­но на стачке, проходившей 4—10 июня 1896 г. на бумагопрядильной фабрике «Невка» товарищества Невской ниточной мануфактуры. В ней участвовали все 800 рабочих, которые жаловались не только на то, что директор и служащие высшей администрации не говорят по-русски, но и на то, что «мастера не допускают к работам по неделе прогулявших полдня». Такая ситуация не была чем-то исключитель­ным, и подобные жалобы нередко высказывались рабочими хозяевам предприятия, а также фабричным инспекторам, причем речь шла имен­но о мастерах-иностранцах. Так, в феврале 1900 г. к фабричному инспектору 19 участка Московской губернии обратился рабочий Московского Металлического завода С.Г. Родионов с жалобой на то, что его уволили «без законной причины». Ситуация развивалась следую­щим образом. 17 февраля, в четверг, рабочий Родионов обратился к мастеру Горну с просьбой отпустить его на три дня в деревню. Полу­чив отказ, рабочий ушел с завода самовольно. Когда в 6 часов утра 21 февраля, в понедельник, он вышел в свою смену, то Горн его к работе не допустил, что фактически означало увольнение. Родионов подал жалобу на мастера-иностранца фабричному инспектору. Пос­ледний 23 февраля 1900 г. направил на имя Заведующего Московс­ким Металлическим заводом письмо, в котором настаивал на приня­тии рабочего обратно на предприятие: «Я с своей стороны усматри­ваю непонимание г.Горном ст.105 Уст. о промышл., так как за прогул более трех дней рабочий может быть уволен; в случае же с Родионо­вым, даже если принять, что он должен был работать в субботу и в воскресенье как рабочий, находящийся на работе непрерывной, про­гула выходит лишь три дня, в не более. Поэтому предлагаю вам, Милостивый Государь, принять на работу Родионова, уплатив ему за прогульные по вине г.Горна дни (понедельник, вторник и среду), а также уведомить меня о принятии Родионова в возможно непродол­жительном времени».
В источниках зафиксированы случаи, когда основная причина не­довольства иностранными мастерами заключалась в том, что они уволь­няли русских и набирали иностранных рабочих. Так, во время волне­ния на Кулебакском горном заводе (Нижегородская губ., Ардатовский уезд, с.Кулебаки) 14—15 июля 1900 г. был избит мастер листоп­рокатного цеха И.Г. Францке «в знак протеста против засилья нем­цев-мастеров, которые заменяют рабочими-немцами русских рабочих».
Часто конфликты рабочих с мастерами и служащими-иностранца­ми заканчивались открытым столкновением и применением насилия. В «Хронике» такие случаи зафиксированы за каждый год в период 1895—1904 гг. Зачастую расправа рабочих с вызвавшим их недоволь­ство иностранцем происходила следующим образом: "ему накидывали на голову мешок и выносили (или вывозили на тачке) с территории предприятия, а также нередкими были погромы в их квартирах". Слу­чались и убийства с той и другой стороны. С 5 по 10 мая 1895 г. проходила стачка на бумаготкацко-прядильной фабрике товарище­ства мануфактур «А. Каретникова с сыном» (Владимирская губ., Шуйский уезд, с. Тейково), в которой участвовали две из трех тысяч рабочих предприятия. Причиной стачки стало недовольство новым директором англичанином И.Крошо, ужесточившим дисциплину на фабрике (в частности, были введены более строгие правила внутрен­него распорядка). Рабочие требовали уволить директора. Причем, впервые это требование было высказано ими за день до начала стач­ки, 4 мая. И стачка началась в значительной степени потому, что хозяева оставили это требование без последствий. Стачка переросла в открытое столкновение с администрацией фабрики. В ходе этих событий Крошо убил из пистолета одного из рабочих, после чего толпа выволокла его из квартиры, куда он скрылся, и избила до смерти. Квартира и ближайшие хозяйственные постройки были раз­громлены. На фабрику прибыли войска, среди рабочих были произ­ведены аресты.
Могли существовать и иные причины недовольства рабочих при­сутствием иностранцев на предприятии. Одна из крупнейших россий­ских предпринимательских фамилий — Мальцовы — прославилась благодаря успехам своих стекольно-хрустальных, чугунолитейных, па­ровозостроительных заводов. Их успеху способствовало и активное использование на предприятиях иностранных служащих и мастеров. Например, для получения новых видов стекла Мальцовы приглашали из-за границы иностранцев, в то же время создавая условия для пе­редачи их опыта русским стеклоделам и хрустальщикам и складыва­ния собственных традиций мастерства. Однако иногда иностранные мастера контролировали отдельные виды производства. Так, на Но­восельском заводе (Смоленская губерния) производство бемского стекла полностью находилось в руках немецких мастеров, которые стремились сохранить монополию в этой области, передавая секреты мастерства по наследству. В этой ситуации русским работникам отво­дилась роль подсобных рабочих, что вызывало понятное недоволь­ство. Некоторые русские работники уходили на другие предприятия и становились там бемскими мастерами.


Конфликты происходили не только между русскими рабочими и иностранными служащими, но и между русскими и иностранными спе­циалистами. Так, в исследовании, посвященном вопросам стимулиро­вания труда на Московском заводе «Серп и молот» (в дореволюцион­ный период — Московский Металлический завод), описывается слу­чай, когда мастер Прусинский «съездил по морде» плавильным жур­налом немцу Краппу, когда тот начал орать на него».
Рассмотрение многочисленных случаев недовольства рабочих дей­ствиями иностранных специалистов показывают, что в первую оче­редь, недовольство это вызывалось не иной национальной принад­лежностью мастера или управляющего, а тем, что последние стремились изменить сложившийся порядок на предприятии в соответствии западноевропейским опытом. Незнание иностранцами русского языка, обычаев служили лишь дополнительными раздражителями. Подтверждением тому являются случаи, когда агрессия была направлена на русских директоров, пытавшихся перестроить фабричный уклад на основе европейского опыта. Так случилось в 1905 г. на фабрике Рябушинских в Вышнем Волочке (Тверская губерния). Незадолго до этого техническим управляющим фабрики стал Сергей Ганешин, ко­торый окончил Императорское Высшее техническое училище в Моск­ве и после этого стажировался на европейских предприятиях. На фабрике Рябушинских он попытался более четко, «в духе западных моделей выстроить отношения администрации и рабочих». Он дер­жал с рабочими дистанцию, не был «своим» в отличие от своего предшественника, руководившего «по старинке в стиле русских пат­риархальных традиций». В конце 1905 г. Ганешин был убит толпой рабочих на фабричном дворе.
В архивных фондах целого ряда промышленных предприятий, таких как Товарищество Н.Н. Коншина, Товарищество «П.Малюти­на сыновья», Товарищество Э. Циндель, Товарищество Даниловс­кой мануфактуры, Ярославской Большой мануфактуры, Московс­кого Металлического завода и др. сохранились договоры («усло­вия»), заключенные как с русскими, так и с иностранными поддан­ными при приеме их на какую-либо должность. Эти документы по­зволяют осветить вопросы, связанные с условиями найма иностран­цев на российских предприятиях в конце XIX — начале XX вв.: сроки найма, размеры жалования и, что для нас наиболее интересно, круг обязанностей и форма ответственности. В частности, служащий обя­зан был «иметь наблюдение» за рабочими, находящимися в его под­чинении, «руководить ими в работе, своевременно принимая все нужные меры к предупреждению несчастных случаев». На некото­рых предприятиях, в частности, принадлежащих Товариществу Н.Н. Коншина, в договор вносился пункт об ответственности служа­щего «за все могущие быть неисправности, неправильности, несчас­тья и прочие случаи», если они произошли вследствие его «нераде­ния» или «недосмотра». Причем ответственность предусматривалась как «личная», так и «имущественная», перед «Правительством, хо­зяином и потерпевшими лицами». Таким образом, и условия кон­тракта с владельцами предприятий заставляли как иностранных, так и русских служащих устанавливать жесткие правила техники безо­пасности и поведения на производстве, требовать их неукоснитель­ного соблюдения и налагать взыскания на нарушителей, что служи­ло поводом для трудовых конфликтов.

Хозяева предприятий до конца XIX в. редко шли навстречу требо­ваниям рабочих и увольняли тех иностранцев, которые вызывали ос­трое недовольство работников. Однако в договора с иностранными служащими некоторые владельцы предприятий стали включать пункт, обязывающий иностранцев вежливо обращаться с рабочими и ос­тальными подчиненными. Так, во второй половине 1890-х гг. Дирек­тором ситценабивной фабрики Товарищества мануфактур Н.Н. Кон­шина состоял «швейцарский подданный Карл Оттомар Раух», в дого­воре которого на 1898 г. помимо его основных обязанностей, разме­ра жалования и прочих условий было прописано, что он обязуется «со служащими и фабричными рабочими обходиться кротко». Та­кая же формулировка была включена в конце 1890-х гг. и в контрак­ты других иностранцев, состоявших на службе у коншинского товари­щества, в том числе, англичанина Джона Уайльда (мастера бумагоп­рядильной и ткацкой фабрики), «германских подданных» Альфреда Ланца и О.И. Гехингера (оба работали мастерами-химиками на ситце­набивной фабрике), французского гражданина Эрнеста Зальцмана (Директора красильно-отделочной фабрики) и др.
Только ближе к рубежу веков русские промышленники продемон­стрировали готовность отказаться от услуг иностранных мастеров и управленцев, поскольку появилась возможность привлечь на службу русских специалистов, имеющих необходимую теоретическую подго­товку, нередко прошедших стажировку за границей и способных при­нять на себя обязанности, ранее исполнявшиеся иностранцами. Так, в 1900 г. на болтоделательном заводе общества Франко-русских мас­терских (Екатеринославская губ.. Новомосковский уезд, ст. Нижнеднепровск) после стачки 17 марта по требованию рабочих был уволен мастер-бельгиец; после июльской стачки 1900 г. на стекольном и железопрокатном заводах общества Донецких железопрокатных за­водов Екатеринославская губ., Бахмутский уезд, с. Сантуриновка) мастера-бельгийцы получили расчет, и на их место были приняты рус­ские мастера. В том же 1900 г. Правление Товарищества мануфак­тур Н.Н. Коншина на заседании, состоявшемся 29 декабря, принима­ет решение не продлять договор после Пасхи 1901 г. с прядильным мастером-иностранцем Джоном Альдредом, поскольку есть русский специалист, способный принять на себя эти обязанности. Подобные процессы происходили и на других российских промышленных пред­приятиях, особенно относящихся к текстильной отрасли.
В начале XX в. количество иностранцев на российских предприя­тиях сокращается. В 1913 г. среди директоров акционерных компа­ний иностранцы составляли 15%, а среди заведующих российскими фабриками и заводами — 8%. Однако это не означает, что предприниматели перестают нанимать их на ведущие административные и тех­нические должности. На Никольской мануфактуре Морозовых, на­пример, в 1909 г. заведование всеми паровыми машинами, газовыми двигателями и другими механическими приспособлениями было воз­ложено на подданного Великобритании А.Ф. Ольдреда. Договор на 1910—1912 гг. был заключен с германским подданным Г.Ю. Киндт — на должность мастера по окрашиванию, промывке и сушке пряжи. В 1911 г. на должность директора бумагопрядильной фабрики был при­нят англичанин Гарри (Андрей Васильевич) Чарнок, которому было назначено жалование 15000 р. в год и который согласно доверенно­сти имел такие же полномочия, что и русские специалисты. Интерес­но, что помощником его стал Джемс Чарнок с жалованием 5400 р. в год. Тем не менее, начиная с 1890-х гг. процесс «русификации» управления российскими промышленными предприятиями становится очевидным, что отмечает в своем исследовании и Д. Маккей. И уже в начале XX века появляется большое количество русских менедже­ров и инженеров. Одной из причин замены иностранного персонала автор называет как раз сложности в отношениях с русскими рабочи­ми, агрессивность которых по отношению к иностранным служащим неуклонно возрастала в конце XIX — начале XX вв. В 1903 г. во время массовых рабочих выступлений на Юге России французский и бель­гийский персонал вынужден был бежать с предприятий, чтобы сохра­нить собственную жизнь.
Архивные данные свидетельствуют, что в начале XX в. на россий­ских предприятиях оставались иностранцы — менеджеры и техничес­кие специалисты, которые хорошо знали русский язык, научились понимать русских рабочих и находить с ними контакт, и которые приспособились к российской действительности в целом. Не случайно на тех договорах иностранных служащих за период 1890—1910-х гг., которые нам удалось обнаружить в архивных фондах промышленных предприятий, подписи сделаны на русском языке.
Таким образом, к началу XX века использование в российской промышленности иностранных специалистов было возможным там, где принимались меры к их адаптации к специфике условий работы предприятий, включая особенности трудовых отношений.

https://ethno-photo.livejournal.com/17785.html

https://ethno-photo.livejournal.com/17473.html

https://ethno-photo.livejournal.com/17473.html

https://ethno-photo.livejournal.com/17473.html

Представленная ниже работа екатеринбургского историка, д.и.н. С.В. Голиковой посвящена феномену щегольства у русских кресьян 19-начала 20 века. В ней она рассматривает распространение и трансформацию крестьянской моды на рубеже веков, происходившую в ходе распространения элементов одежды, которые в крестьянской среде считались городскими -- распространения порой менявшего изначальное назначение и роль этих элементов. Работа была впервые опубликована в сборнике материалов конференции "Диффузия европейских инноваций в Российской Империи". проведенной в рамках программы "Историко-культурное наследие и духовные ценности России", головным институтом которой является ИЭА РАН.
Полный текст статьи можно скачать здесь. А ниже приведена ее сокращенная версия, иллюстрированная знаменитыми цветными фотографиями крестьян начала 20-го века, сделанными Прокудиным-Горским.


На «культуру щегольства» при изучении русского дворян­ства обратил внимание Ю. М. Лотман. Он призывал не под­ходить к анализу данного явления с позиций его критиков Рассмотрение распространения среди россиян европейского «платья» в контексте теории диффузии дает возможность уви­деть в «уродливой социальной аномалии» позитивный смысл и объяснить, с помощью щегольства пути заимствования нови­нок в одежде не только привилегированными модниками, но и народными (прежде всего крестьянскими) массами. Только после приобщения к ним последних следует ставить вопрос о переносе европейских инноваций в традиционный уклад жиз­ни. Говорить о проникновении текстиля и отдельных элементов костюма применительно к Уралу можно, начиная с первой по­ловины XIX в., а о приобретении европейским «платьем» пози­тивной, престижной функции — с середины этого столетия.
Изменения в ношении одежды сельскими жителями края в первой половине XIX в. видны из ответов на анкету Русского Географического общества 1848 г., например, из рукописи «Этнографические сведения о селе Чернавском Оханского уез­да» А. Лепорского. В качестве явлений недавнего времени автор называет «склонность к щегольству», которая особенно была заметна в молодом поколении и «между» женщинами и «девицами». Их праздничный наряд изготовлялся только из покуп ных и качественных тканей: сарафаны с клиньями шились из шелка, ситца или китайки, косынки и платки — из шелка, «ру­кава» — из белого коленкора или ситца. Наряд дополняли крас­ные или голубые башмаки. Судя по описанию, мужская часть населения не намного отставала от женской и предпочитала ту­лупы из «хорошего» сукна («от 5-ти до 10-ти руб. ассигнаций на аршин») или «из какой-либо бумажной материи», шелковые кушаки, поярковые шляпы, лосинные рукавицы и сапоги



О сохранении «простоты» в одежде свидетельствовали сле­дующие примеры: ношение мужчинами и женщинами зимой и летом по будням понитков или суконных полукафтаньев «поверх нижней одежды самой низкой своей работы»; а также неприя­тие «круглого» сарафана, одевать который «почиталось за грех». Однако главным тормозом диффузии инноваций оставалось тра­диционное отношение к костюму. Показателем того, что «мод­ное» не получило еще позитивной смысловой нагрузки служит следующий рассказ А. Лепорского: «Здесь ничего не выиграет тот, кто к продавцу явится в отличной одежде и с хвастовскими ухватками, ибо каждый крестьянин твердо знает пословицу, что бывает у иного шапка в рубль, а щи — без круп. Почему вооб­ще должно сказать, что ценят человека здесь по достатку, а не по одежде, часто случается видеть на торжках, что на гуртовой продаже, где скопляется множество народа в нарядных суконных кафтанах, продавец безмолвно сидит у своего товару и не обра­щает никакого внимания на стоящую вокруг его пеструю, ще­гольски одетую толпу. Но вдруг расступается толпа, является на сцену мужичок мизерного виду в сером поношенном понитке, в лопотцах и худенькой шляпенке. По виду, не знавши, заключишь, что это — один из беднейших крестьян, но как изумляешься, ког­да видишь, что продавец гуртового товара протягивает пришед­шему ласково свою руку, заводит разговор о товаре, за сим следу­ет сделка, бьют по рукам и по виду бедненький мужичек из-за па­зухи вынимает кошелек туго набитый золотом». Примечательна и ремарка автора: «Таковые сцены здесь обыкиовенны».

Спрос на фабричные «произведения» у такого населения был «крайне мал». «Вы редко увидите на здешнем крестьяни­не ситцевую рубашку или зипун фабричного сукна, а на крес­тьянке ситцевый сарафан,— писал в 1860 г. о сельской окру­ге Чермозского завода М. Кирпищиков, — есть волости, где такая роскошь еще и не снилась деревенским щеголихам».В северных волостях Вятской губернии положение в это время было не многим лучше. «В виде праздничной одежды, — от­мечал В. Я. Заволжский, — если не у всякого мужчины, то, по крайней мере, у каждой женщины есть хотя одна сорочка и платок из бумажной фабричной ткани. Точно также относительно обуви всякий мужчина и женщина, хотя для торжественного для них дня брака стараются приобрссть для себя кожаную обувь».В 1870-е гг. жители еще одного северного района — Вишерского края — стали крыть «праздничные» шубы покуп­ным сукном. Сарафаны у них «в последнее время» кроились «из ситца с оборками». Однако самую значительную эволюцию претерпели женские головные уборы: «На голове бабы носили раньше кокошники..., ныне же их носят мало, взамен их пошли моршни, то есть сшитые косынки из бумажной материи, ситца, а праздничные из шелка».


Кроме объективных экономических препятствий диффузия инноваций «пробуксовывала» из-за традиционалистской крити­ки. «Раскольничий» собор в деревне Сарабили в 1868 г., напри­мер, постановил: «мужчинам не носить ситцевых рубах, карту­зов, в короткой одежде в часовню не ходить, женщинам не кро­ить платьев и круглых (без клиньев) сарафанов». Эффективное соблюдение подобных запретов время от времени поддержива­лось другими средствами воздействия на религиозную психику.

По сообщению И. В. Змиева, летом 1863 г. «какая-то старая дева или вдова» распустила по селу Богородскому слух о том, что носить красную и вообще цветную одежду великий грех и тому, кто носит цветное, особенно красное, никакие грехи и никогда не простятся. Они приравнивались к последователям антихриста. Можно носить одежду только черную и белую. При этом женщина ссылалась на видение, бывшее ей по дороге из Кунгура. Жители «начали жечь, рубить, зарывать в землю свои ситцевые наряды», продавали их «за бесценок» татарам.

Обвинения и ограничения «снизу» дополнялись «насмеш­ками» «сверху». В. И. Немирович-Данченко, например, край­не отрицательно относился к случаям ношения кринолинов в уральской деревне. Население села Романова за два года до его приезда «предпочло» цивилизацию, «выражавшуюся в пении лакейских песен, в ношении "городских" платьев с талиями чуть не на затылке и шлейфами, хотя и ситцевыми, но в пол­улицы. Даже везде отмененный кринолин растопыривался на каждой местной красавице, воображавшей, что в нем-то вся сила и есть». «Тут у нас, какая вам скажу мадель (вместо мода) была. — Передавал он слова местных жителей. — Кармалинов этих не хватило, так на платья обручи подшивали. Так мы их с этого самого и прозвали ситцевые бочки!».

Быстрее новинки проникали в праздничный гардероб сель­чан. На контрасте между праздничной и будничной одеждой построил, например, свое описание костюма жителей села Травянского Челябинского уезда Оренбургской губернии И. Виноградов: «Мужик в будни неопрятен, грязен, в праздники щеголеват: зимой в суконном тулупе или полушубке, в дорогой мерлушьей шапке, летом в бумажном или суконном кафтане с полушелковой опояской, в плисовых шароварах, спускающихся за голенищи знатных кунгурских сапог. Женщины, особенно де­вицы, очень нарядны: шубки, крытые драпом или сукном, летом. полушелковые пальто с отделкой и шелковые сарафаны — не редкость». «Вообще, — заключал данный автор, — девицы не носят и в будни самодельщины, везде и всегда в фабричном». Тенденция к обновлению повседневной одежды пробивала себе дорогу с большим трудом и воспринималась кроме молодежи населением зажиточных торговых сел, например, такта, как Дедово (Исаево) в той же Оренбургской губернии. «Стремление к опрятности заметно и в одежде: грязнив: лаптей и не менее грязного полушубка на муясчине и еще грязнейшей понявы на женщине в Дедове, почти, не встретишь. Одеваются здесь или на манер зажиточных мещан, или хотя по-крестьянски, но чис­то и прилично, а сапоги носят все», — писал о достижениях местной цивилизации В. Малмецкий. Праздничным костюмом мужчин был «польский» кафтан, или длиннополый сюртук, «редко» короткое пальто. Женщины носили «московский» са­рафан, «многие и платье, сшитое, конечно, простым фасоном». Эти наряды делались из тонкого сукна, разноцветных ситцев или шерстяных материй. И. Удинцев также отмечал, что у жен­щин села Киргишанского, деревень Дубской и Нижней, кото­рые были расположены ближе к г. Ирбиту, одежда была «бо­лее щеголеватой — шубы, пальто, платья, бурнусы, мантильи». В отдаленных же деревнях Азеевой, Гунинской, Фоминской до­вольствовались «более старинными» вещами — юбками, шуга­ями, дубасами.


В последнее десятилетие XIX в. вытеснение изделий до­машнего ткачества фабричными материалами и новыми вида­ми одежды наблюдалось на Урале повсеместно. Среди деву­шек села Воздвиженского Оренбургского уезда «вошло в моду ношение кофточек и запонов, приготовляемых из покупного материала— ситца». Шушпаны, которые раньше составляли выходной наряд, молодое поколение начало «избегать», и они становились уделом взрослой части населения. В селе Нижнем соседнего Челябинского уезда женщины «уже как бы стеснялись собственных изделий, употребляя их только под нижнее белье, а верхнюю одежду изготовляли из разноцветных ситцев, поку­паемых в куртамышских [Куртамыш — ближайшая слобода] лавках. Влияние моды и подражание городу в первую очередь сказывалось здесь на молодежи, которая «в мужской половине начинала носить пиджаки и сюртуки, а женщины — кофты и даже жакеты». Если на мужчинах в данной местности мож­но еще было увидеть холщовые рубахи и шаровары, то жители села Кирябинского соседнего Троицкого уезда, по наблюдени­ям современника, «без пиджака или сюртука и хороших сапог и на улицу не выходили». О сарафанах и лаптях здесь давно не было «и помину».

В первое десятилетие XX в. покрой костюмов и матери­ал, из которого они «устраивались» продолжал изменяться. М. Горбушин, например, сетовал на забвение казаками поселка Брединского Оренбургской губернии традиций домашнего тка­чества: «Старики сеяли еще лен, который, сказывают, родился хорошо. Многие женщины занимались тканьем холста, были порядочные мастерицы, теперь же из молодых женщин ткать никто не умеет; холстинных рубах не встретишь. «Красна» (ткацкие станки) сохранились у двух-трех старух, которые кро­ме холста, ткут еще половики и домашнее сукно. Все необходи­мые в казачьем быту вещи приготовляются из холста покупно­го, дорого стоящего и незавидного по качеству».

Подробную эволюцию одежды в пореформенный период на примере истории отдельного поселения показал С. Коняхин «В образе жизни крестьян села Рождественки, — отмечал он, — до уничтожения крепостного права и после уничтожения его громадная разница. В первое время, т.е. во время «барщины», как на мужчинах, так и на женщинах, начиная с рубашки и кончая верхней одежей и обувью — все было самодельное, более носили из холста, причем белые рубахи с красными ластовицами для мужчин составляли предмет щегольства; о сапогах и говорить нечего; если и случались у кого сапоги, то владелец надевал их только в день своей свадьбы, да разве еще на Пасху; сапоги эти переходили от отца к сыну от деда к внуку и так далее из поколения в поколение.


Кафтан домашней работы, белые портянки и новые лапти с черными шерстяными или ременными оборками— вот лучший наряд «барского» крестьянина Женщины также все носили самодельное: сарафаны пестряжные, фартуки тоже, платки из белого холста, затканного по краям красной бумагой. Холщовая рубаха и пестряжный сарафан, лапги все это стало постепенно изгоняться и заменяться красной рубахой, ситцевым сарафаном и сапогами». У их соседей — жителей Александровского прихода - наблюдался аналогичный процесс: «Холщевая белая рубаха с красными ластовками стала только воспоминанием прошлого. Изгоняется из употребления и традиционный русский сарафан. Все костюмы стали устраиваться на "городской лад"».

Более сложным путем происходило распространение моды в районах продолжающейся колонизации, поскольку там переплелись два процесса: замена прежнего костюма на местный и одновременно более новый. У жители деревни Борет из «преимущественно самодельной», какой одежда была на «старине» она превратилась в покупную. Вместо холстины мужчины стали носить красную рубаху, пиджак и галоши, женщины — платье на «городской манер». На новом месте и одежда «саратовцев» подверглась изменению: С «родины» мужчины из деревни Саратовки Оренбургской губернии пришли в высоких, черных поярковых шляпах, которые на новом месте заменили на фуражки и шапки местного производства. «Правда, не скоро все эти новшества вступили в права гражданства, так как старики старались поддержать старые порядки, да и ситцы были слишком дороги — до 25-30 коп. за аршин», — комментировал С. Коняхин происходящую эволюцию.

Последняя причина— низкая покупательная способность сельского населения—оставалась тормозом распространения инноваций и в начале XX в. «Погоня за нарядами, — сообщал о существующих порядках в Александровском приходе Оренбургского уезда С. Коняхин, — значительно подрывает благосостояние хозяев. Особенно падки на наряды женщины, так что муж иногда бывает вынужден продавать чуть не последнюю корову, или последний пуд пшеницы, чтобы купить жене или дочери платье к празднику». На подрыв благосостояния хозяйства решались не все. О жителях села Саратовка того же уезда И. Покровский, например, писал: «В одежде саратовцев наблюдается скромность, переходящая часто в бедность». Здесь сохранялась традиционное в зависимости от возраста отношение к костюму. «Франтовски» наряжалась только молодежь — женихи, невесты и молодые супруга.


«Хуже всех» одевали «детишек, которым нередко приходилось довольствоваться обносками от старших братьев и сестер, а в случае нужды ребенок нередко носил отцовскую шапку и матернину кацавейку». Покупательские стратегии у такого населения были иными: «Приготовление платья нашими крестьянами делается два раза в год. Солидная заготовка делается осенью, когда хозяин и хозяйка отправляются в Илецкую Защиту с специальною целью «оторвать» на рубахи мужикам, бабам и детишкам. Весной обычно к Пасхе, справляются сапоги и пиджак».
Подобная ситуация порождала смешение старого и нового, однако, совершенно в иных соотношениях: не «новое» выделялось на фоне «старого», а «старое» проглядывалось на «новом». Молодежь этого же села зимой 1905 г. носила дипломат —(полу)пальто, однако, обычной одеждой остальных оставались овчинные шубы и полушубки, «чаще всего» даясе «нагольные», «то есть без покрышки». Летней мужской одеждой были пиджаки и кафтаны. Первые одевали и старики. «Конечно, — добавлял бытописатель, — только в тех случаях, когда шли в церковь». В обиходе жительниц села Михайловского (Шарлык) того же Оренбургского уезда еще оставались паневы.
Автор описания села Кисловского, расположенного уже не на Южном, а на Среднем Урале, в 1914 г. также писал, что костюм сельского населения «в настоящее время мало чем отличается от одежды средних городских жителей, хотя кой где сохраняются еще деревенские черты». Мужские рубахи и сарафаны, «которые здесь еще носили», а также платья «по городскому» изготовляли «в большинстве случаев» из ситца. На головах замужних женщин «от былых времен» остался «повойник» или «кокошник» («чепчик со шнурками»), однако его прятали под платок. Многие уже даясе платку предпочитали «файшонку» плетеную из гаруса косынку. Функция традиционного головного убора оставалась прежней: «им удерживают волосы в одной куче на голове, чтобы не показать их постороннему человеку, что и теперь местами считается грехом». Белье, особенно штаны, становины («3/4 женской рубашки») и женские юбки продолжали изготовлять из домашнего синего или темного холста.

В отличие от одежды, распространение новых типов и видов обуви в большей степени подчинялось требованиям престижа. В. И. Немирович-Данченко еще в 1870-е гг. писал: «Никого я по всему этому краю не встретил в лаптях. Пермский мужик всегда в исправных кожаных бахилах, которыми сотнями тысяч заготовляются в Сарапуле, на Чусовой, и в Кунгуре. Отсюда их развозят во все захолустья». Характеризуя быт жителей села Юрмытского (Печеркино), расположенного вблизи г. Камышлова, И. Ашихмин в 1883 г. сообщал: «Лаптевщины» не бывает». Презрительное отношение к плетеной обуви сквозит уже в самом строении слова. Однако, если лапти сначала «проиграли» различным вариантам кожаной обуви, затем сапогам, то в конце XIX — начале XX вв. в деревенской среде настала мода на калоши.


«Приезжают разнаряженные гости, у которых даже в лучший летний день на ногах надеты блестящие, резиновые галоши», — описывал М. Горбушин праздничное одеяние в Косулинском приходе Челябинского уезда. Молодые парни и девушки селения Нижнее того же Челябинского уезда «непременно» носили «калоши». «И что особенно интересно, -— отмечал представитель «просвещенной» публики специфику бытования этой новинки в крестьянской среде, — последние надеваются только в хорошую погоду, а в грязь или совсем их не употребляют, или носяг в руках, чтобы надеть, придя в гости». О поголовном «увлечении» резиновой обувью именно молодежи сохранилось много других свидетельств. «Последние годы среди молодежи сильно, без исключений, распространилось употребление калош», — писал И. Покровский о селе Саратовка Оренбургского уезда. «За последнее время молодежь стала щеголять в пиджаках и галошах, хотя бы то было в сухую летнюю погоду», — вторил ему С. Коняхин, характеризуя нравы села Рождественки того же уезда. Касаясь их соседей— жителей Александровского прихода, — он отметил наличие того же явления: «Кто позажиточнее, те стали носить галоши, о чем деды их и мечгать не смели». Среди уральских сельчан наблюдалось явление, которое на общероссийском уровне описал и проанализировал известный этнограф П. Г. Богатырев. Именно этот сюжет понадобился ему при анализе эстетической функции деревенской одежды после того, как она «сблизилась или полностью слилась» с городской одеждой. «В русской довоенной деревне [имеется в виду Первая Мировая война], — писал он, — в большой моде были калоши. Но крестьяне, и главным образом молодежь, носили их преимущественно не в грязь, а в праздничные и солнечные дни. Основной функцией калош в городе является предохранение ног от сырости и грязи, основной функцией тех же калош в деревне является функция эстетическая».
Таким образом, перцепция народной средой посредством щегольства европейской одежды привела к изменению содержания самого этого понятия: оно все более наполнилось европейским содержанием. С конца XIX — начала XX вв. щеголь — это приверженец и активный проводник именно европейской городской «моды».

https://ethno-photo.livejournal.com/17403.html