Представленная ниже работа екатеринбургского историка, д.и.н. С.В. Голиковой посвящена феномену щегольства у русских кресьян 19-начала 20 века. В ней она рассматривает распространение и трансформацию крестьянской моды на рубеже веков, происходившую в ходе распространения элементов одежды, которые в крестьянской среде считались городскими -- распространения порой менявшего изначальное назначение и роль этих элементов. Работа была впервые опубликована в сборнике материалов конференции "Диффузия европейских инноваций в Российской Империи". проведенной в рамках программы "Историко-культурное наследие и духовные ценности России", головным институтом которой является ИЭА РАН.
Полный текст статьи можно скачать здесь. А ниже приведена ее сокращенная версия, иллюстрированная знаменитыми цветными фотографиями крестьян начала 20-го века, сделанными Прокудиным-Горским.


На «культуру щегольства» при изучении русского дворян­ства обратил внимание Ю. М. Лотман. Он призывал не под­ходить к анализу данного явления с позиций его критиков Рассмотрение распространения среди россиян европейского «платья» в контексте теории диффузии дает возможность уви­деть в «уродливой социальной аномалии» позитивный смысл и объяснить, с помощью щегольства пути заимствования нови­нок в одежде не только привилегированными модниками, но и народными (прежде всего крестьянскими) массами. Только после приобщения к ним последних следует ставить вопрос о переносе европейских инноваций в традиционный уклад жиз­ни. Говорить о проникновении текстиля и отдельных элементов костюма применительно к Уралу можно, начиная с первой по­ловины XIX в., а о приобретении европейским «платьем» пози­тивной, престижной функции — с середины этого столетия.
Изменения в ношении одежды сельскими жителями края в первой половине XIX в. видны из ответов на анкету Русского Географического общества 1848 г., например, из рукописи «Этнографические сведения о селе Чернавском Оханского уез­да» А. Лепорского. В качестве явлений недавнего времени автор называет «склонность к щегольству», которая особенно была заметна в молодом поколении и «между» женщинами и «девицами». Их праздничный наряд изготовлялся только из покуп ных и качественных тканей: сарафаны с клиньями шились из шелка, ситца или китайки, косынки и платки — из шелка, «ру­кава» — из белого коленкора или ситца. Наряд дополняли крас­ные или голубые башмаки. Судя по описанию, мужская часть населения не намного отставала от женской и предпочитала ту­лупы из «хорошего» сукна («от 5-ти до 10-ти руб. ассигнаций на аршин») или «из какой-либо бумажной материи», шелковые кушаки, поярковые шляпы, лосинные рукавицы и сапоги



О сохранении «простоты» в одежде свидетельствовали сле­дующие примеры: ношение мужчинами и женщинами зимой и летом по будням понитков или суконных полукафтаньев «поверх нижней одежды самой низкой своей работы»; а также неприя­тие «круглого» сарафана, одевать который «почиталось за грех». Однако главным тормозом диффузии инноваций оставалось тра­диционное отношение к костюму. Показателем того, что «мод­ное» не получило еще позитивной смысловой нагрузки служит следующий рассказ А. Лепорского: «Здесь ничего не выиграет тот, кто к продавцу явится в отличной одежде и с хвастовскими ухватками, ибо каждый крестьянин твердо знает пословицу, что бывает у иного шапка в рубль, а щи — без круп. Почему вооб­ще должно сказать, что ценят человека здесь по достатку, а не по одежде, часто случается видеть на торжках, что на гуртовой продаже, где скопляется множество народа в нарядных суконных кафтанах, продавец безмолвно сидит у своего товару и не обра­щает никакого внимания на стоящую вокруг его пеструю, ще­гольски одетую толпу. Но вдруг расступается толпа, является на сцену мужичок мизерного виду в сером поношенном понитке, в лопотцах и худенькой шляпенке. По виду, не знавши, заключишь, что это — один из беднейших крестьян, но как изумляешься, ког­да видишь, что продавец гуртового товара протягивает пришед­шему ласково свою руку, заводит разговор о товаре, за сим следу­ет сделка, бьют по рукам и по виду бедненький мужичек из-за па­зухи вынимает кошелек туго набитый золотом». Примечательна и ремарка автора: «Таковые сцены здесь обыкиовенны».

Спрос на фабричные «произведения» у такого населения был «крайне мал». «Вы редко увидите на здешнем крестьяни­не ситцевую рубашку или зипун фабричного сукна, а на крес­тьянке ситцевый сарафан,— писал в 1860 г. о сельской окру­ге Чермозского завода М. Кирпищиков, — есть волости, где такая роскошь еще и не снилась деревенским щеголихам».В северных волостях Вятской губернии положение в это время было не многим лучше. «В виде праздничной одежды, — от­мечал В. Я. Заволжский, — если не у всякого мужчины, то, по крайней мере, у каждой женщины есть хотя одна сорочка и платок из бумажной фабричной ткани. Точно также относительно обуви всякий мужчина и женщина, хотя для торжественного для них дня брака стараются приобрссть для себя кожаную обувь».В 1870-е гг. жители еще одного северного района — Вишерского края — стали крыть «праздничные» шубы покуп­ным сукном. Сарафаны у них «в последнее время» кроились «из ситца с оборками». Однако самую значительную эволюцию претерпели женские головные уборы: «На голове бабы носили раньше кокошники..., ныне же их носят мало, взамен их пошли моршни, то есть сшитые косынки из бумажной материи, ситца, а праздничные из шелка».


Кроме объективных экономических препятствий диффузия инноваций «пробуксовывала» из-за традиционалистской крити­ки. «Раскольничий» собор в деревне Сарабили в 1868 г., напри­мер, постановил: «мужчинам не носить ситцевых рубах, карту­зов, в короткой одежде в часовню не ходить, женщинам не кро­ить платьев и круглых (без клиньев) сарафанов». Эффективное соблюдение подобных запретов время от времени поддержива­лось другими средствами воздействия на религиозную психику.

По сообщению И. В. Змиева, летом 1863 г. «какая-то старая дева или вдова» распустила по селу Богородскому слух о том, что носить красную и вообще цветную одежду великий грех и тому, кто носит цветное, особенно красное, никакие грехи и никогда не простятся. Они приравнивались к последователям антихриста. Можно носить одежду только черную и белую. При этом женщина ссылалась на видение, бывшее ей по дороге из Кунгура. Жители «начали жечь, рубить, зарывать в землю свои ситцевые наряды», продавали их «за бесценок» татарам.

Обвинения и ограничения «снизу» дополнялись «насмеш­ками» «сверху». В. И. Немирович-Данченко, например, край­не отрицательно относился к случаям ношения кринолинов в уральской деревне. Население села Романова за два года до его приезда «предпочло» цивилизацию, «выражавшуюся в пении лакейских песен, в ношении "городских" платьев с талиями чуть не на затылке и шлейфами, хотя и ситцевыми, но в пол­улицы. Даже везде отмененный кринолин растопыривался на каждой местной красавице, воображавшей, что в нем-то вся сила и есть». «Тут у нас, какая вам скажу мадель (вместо мода) была. — Передавал он слова местных жителей. — Кармалинов этих не хватило, так на платья обручи подшивали. Так мы их с этого самого и прозвали ситцевые бочки!».

Быстрее новинки проникали в праздничный гардероб сель­чан. На контрасте между праздничной и будничной одеждой построил, например, свое описание костюма жителей села Травянского Челябинского уезда Оренбургской губернии И. Виноградов: «Мужик в будни неопрятен, грязен, в праздники щеголеват: зимой в суконном тулупе или полушубке, в дорогой мерлушьей шапке, летом в бумажном или суконном кафтане с полушелковой опояской, в плисовых шароварах, спускающихся за голенищи знатных кунгурских сапог. Женщины, особенно де­вицы, очень нарядны: шубки, крытые драпом или сукном, летом. полушелковые пальто с отделкой и шелковые сарафаны — не редкость». «Вообще, — заключал данный автор, — девицы не носят и в будни самодельщины, везде и всегда в фабричном». Тенденция к обновлению повседневной одежды пробивала себе дорогу с большим трудом и воспринималась кроме молодежи населением зажиточных торговых сел, например, такта, как Дедово (Исаево) в той же Оренбургской губернии. «Стремление к опрятности заметно и в одежде: грязнив: лаптей и не менее грязного полушубка на муясчине и еще грязнейшей понявы на женщине в Дедове, почти, не встретишь. Одеваются здесь или на манер зажиточных мещан, или хотя по-крестьянски, но чис­то и прилично, а сапоги носят все», — писал о достижениях местной цивилизации В. Малмецкий. Праздничным костюмом мужчин был «польский» кафтан, или длиннополый сюртук, «редко» короткое пальто. Женщины носили «московский» са­рафан, «многие и платье, сшитое, конечно, простым фасоном». Эти наряды делались из тонкого сукна, разноцветных ситцев или шерстяных материй. И. Удинцев также отмечал, что у жен­щин села Киргишанского, деревень Дубской и Нижней, кото­рые были расположены ближе к г. Ирбиту, одежда была «бо­лее щеголеватой — шубы, пальто, платья, бурнусы, мантильи». В отдаленных же деревнях Азеевой, Гунинской, Фоминской до­вольствовались «более старинными» вещами — юбками, шуга­ями, дубасами.


В последнее десятилетие XIX в. вытеснение изделий до­машнего ткачества фабричными материалами и новыми вида­ми одежды наблюдалось на Урале повсеместно. Среди деву­шек села Воздвиженского Оренбургского уезда «вошло в моду ношение кофточек и запонов, приготовляемых из покупного материала— ситца». Шушпаны, которые раньше составляли выходной наряд, молодое поколение начало «избегать», и они становились уделом взрослой части населения. В селе Нижнем соседнего Челябинского уезда женщины «уже как бы стеснялись собственных изделий, употребляя их только под нижнее белье, а верхнюю одежду изготовляли из разноцветных ситцев, поку­паемых в куртамышских [Куртамыш — ближайшая слобода] лавках. Влияние моды и подражание городу в первую очередь сказывалось здесь на молодежи, которая «в мужской половине начинала носить пиджаки и сюртуки, а женщины — кофты и даже жакеты». Если на мужчинах в данной местности мож­но еще было увидеть холщовые рубахи и шаровары, то жители села Кирябинского соседнего Троицкого уезда, по наблюдени­ям современника, «без пиджака или сюртука и хороших сапог и на улицу не выходили». О сарафанах и лаптях здесь давно не было «и помину».

В первое десятилетие XX в. покрой костюмов и матери­ал, из которого они «устраивались» продолжал изменяться. М. Горбушин, например, сетовал на забвение казаками поселка Брединского Оренбургской губернии традиций домашнего тка­чества: «Старики сеяли еще лен, который, сказывают, родился хорошо. Многие женщины занимались тканьем холста, были порядочные мастерицы, теперь же из молодых женщин ткать никто не умеет; холстинных рубах не встретишь. «Красна» (ткацкие станки) сохранились у двух-трех старух, которые кро­ме холста, ткут еще половики и домашнее сукно. Все необходи­мые в казачьем быту вещи приготовляются из холста покупно­го, дорого стоящего и незавидного по качеству».

Подробную эволюцию одежды в пореформенный период на примере истории отдельного поселения показал С. Коняхин «В образе жизни крестьян села Рождественки, — отмечал он, — до уничтожения крепостного права и после уничтожения его громадная разница. В первое время, т.е. во время «барщины», как на мужчинах, так и на женщинах, начиная с рубашки и кончая верхней одежей и обувью — все было самодельное, более носили из холста, причем белые рубахи с красными ластовицами для мужчин составляли предмет щегольства; о сапогах и говорить нечего; если и случались у кого сапоги, то владелец надевал их только в день своей свадьбы, да разве еще на Пасху; сапоги эти переходили от отца к сыну от деда к внуку и так далее из поколения в поколение.


Кафтан домашней работы, белые портянки и новые лапти с черными шерстяными или ременными оборками— вот лучший наряд «барского» крестьянина Женщины также все носили самодельное: сарафаны пестряжные, фартуки тоже, платки из белого холста, затканного по краям красной бумагой. Холщовая рубаха и пестряжный сарафан, лапги все это стало постепенно изгоняться и заменяться красной рубахой, ситцевым сарафаном и сапогами». У их соседей — жителей Александровского прихода - наблюдался аналогичный процесс: «Холщевая белая рубаха с красными ластовками стала только воспоминанием прошлого. Изгоняется из употребления и традиционный русский сарафан. Все костюмы стали устраиваться на "городской лад"».

Более сложным путем происходило распространение моды в районах продолжающейся колонизации, поскольку там переплелись два процесса: замена прежнего костюма на местный и одновременно более новый. У жители деревни Борет из «преимущественно самодельной», какой одежда была на «старине» она превратилась в покупную. Вместо холстины мужчины стали носить красную рубаху, пиджак и галоши, женщины — платье на «городской манер». На новом месте и одежда «саратовцев» подверглась изменению: С «родины» мужчины из деревни Саратовки Оренбургской губернии пришли в высоких, черных поярковых шляпах, которые на новом месте заменили на фуражки и шапки местного производства. «Правда, не скоро все эти новшества вступили в права гражданства, так как старики старались поддержать старые порядки, да и ситцы были слишком дороги — до 25-30 коп. за аршин», — комментировал С. Коняхин происходящую эволюцию.

Последняя причина— низкая покупательная способность сельского населения—оставалась тормозом распространения инноваций и в начале XX в. «Погоня за нарядами, — сообщал о существующих порядках в Александровском приходе Оренбургского уезда С. Коняхин, — значительно подрывает благосостояние хозяев. Особенно падки на наряды женщины, так что муж иногда бывает вынужден продавать чуть не последнюю корову, или последний пуд пшеницы, чтобы купить жене или дочери платье к празднику». На подрыв благосостояния хозяйства решались не все. О жителях села Саратовка того же уезда И. Покровский, например, писал: «В одежде саратовцев наблюдается скромность, переходящая часто в бедность». Здесь сохранялась традиционное в зависимости от возраста отношение к костюму. «Франтовски» наряжалась только молодежь — женихи, невесты и молодые супруга.


«Хуже всех» одевали «детишек, которым нередко приходилось довольствоваться обносками от старших братьев и сестер, а в случае нужды ребенок нередко носил отцовскую шапку и матернину кацавейку». Покупательские стратегии у такого населения были иными: «Приготовление платья нашими крестьянами делается два раза в год. Солидная заготовка делается осенью, когда хозяин и хозяйка отправляются в Илецкую Защиту с специальною целью «оторвать» на рубахи мужикам, бабам и детишкам. Весной обычно к Пасхе, справляются сапоги и пиджак».
Подобная ситуация порождала смешение старого и нового, однако, совершенно в иных соотношениях: не «новое» выделялось на фоне «старого», а «старое» проглядывалось на «новом». Молодежь этого же села зимой 1905 г. носила дипломат —(полу)пальто, однако, обычной одеждой остальных оставались овчинные шубы и полушубки, «чаще всего» даясе «нагольные», «то есть без покрышки». Летней мужской одеждой были пиджаки и кафтаны. Первые одевали и старики. «Конечно, — добавлял бытописатель, — только в тех случаях, когда шли в церковь». В обиходе жительниц села Михайловского (Шарлык) того же Оренбургского уезда еще оставались паневы.
Автор описания села Кисловского, расположенного уже не на Южном, а на Среднем Урале, в 1914 г. также писал, что костюм сельского населения «в настоящее время мало чем отличается от одежды средних городских жителей, хотя кой где сохраняются еще деревенские черты». Мужские рубахи и сарафаны, «которые здесь еще носили», а также платья «по городскому» изготовляли «в большинстве случаев» из ситца. На головах замужних женщин «от былых времен» остался «повойник» или «кокошник» («чепчик со шнурками»), однако его прятали под платок. Многие уже даясе платку предпочитали «файшонку» плетеную из гаруса косынку. Функция традиционного головного убора оставалась прежней: «им удерживают волосы в одной куче на голове, чтобы не показать их постороннему человеку, что и теперь местами считается грехом». Белье, особенно штаны, становины («3/4 женской рубашки») и женские юбки продолжали изготовлять из домашнего синего или темного холста.

В отличие от одежды, распространение новых типов и видов обуви в большей степени подчинялось требованиям престижа. В. И. Немирович-Данченко еще в 1870-е гг. писал: «Никого я по всему этому краю не встретил в лаптях. Пермский мужик всегда в исправных кожаных бахилах, которыми сотнями тысяч заготовляются в Сарапуле, на Чусовой, и в Кунгуре. Отсюда их развозят во все захолустья». Характеризуя быт жителей села Юрмытского (Печеркино), расположенного вблизи г. Камышлова, И. Ашихмин в 1883 г. сообщал: «Лаптевщины» не бывает». Презрительное отношение к плетеной обуви сквозит уже в самом строении слова. Однако, если лапти сначала «проиграли» различным вариантам кожаной обуви, затем сапогам, то в конце XIX — начале XX вв. в деревенской среде настала мода на калоши.


«Приезжают разнаряженные гости, у которых даже в лучший летний день на ногах надеты блестящие, резиновые галоши», — описывал М. Горбушин праздничное одеяние в Косулинском приходе Челябинского уезда. Молодые парни и девушки селения Нижнее того же Челябинского уезда «непременно» носили «калоши». «И что особенно интересно, -— отмечал представитель «просвещенной» публики специфику бытования этой новинки в крестьянской среде, — последние надеваются только в хорошую погоду, а в грязь или совсем их не употребляют, или носяг в руках, чтобы надеть, придя в гости». О поголовном «увлечении» резиновой обувью именно молодежи сохранилось много других свидетельств. «Последние годы среди молодежи сильно, без исключений, распространилось употребление калош», — писал И. Покровский о селе Саратовка Оренбургского уезда. «За последнее время молодежь стала щеголять в пиджаках и галошах, хотя бы то было в сухую летнюю погоду», — вторил ему С. Коняхин, характеризуя нравы села Рождественки того же уезда. Касаясь их соседей— жителей Александровского прихода, — он отметил наличие того же явления: «Кто позажиточнее, те стали носить галоши, о чем деды их и мечгать не смели». Среди уральских сельчан наблюдалось явление, которое на общероссийском уровне описал и проанализировал известный этнограф П. Г. Богатырев. Именно этот сюжет понадобился ему при анализе эстетической функции деревенской одежды после того, как она «сблизилась или полностью слилась» с городской одеждой. «В русской довоенной деревне [имеется в виду Первая Мировая война], — писал он, — в большой моде были калоши. Но крестьяне, и главным образом молодежь, носили их преимущественно не в грязь, а в праздничные и солнечные дни. Основной функцией калош в городе является предохранение ног от сырости и грязи, основной функцией тех же калош в деревне является функция эстетическая».
Таким образом, перцепция народной средой посредством щегольства европейской одежды привела к изменению содержания самого этого понятия: оно все более наполнилось европейским содержанием. С конца XIX — начала XX вв. щеголь — это приверженец и активный проводник именно европейской городской «моды».

https://ethno-photo.livejournal.com/17403.html

Представленная ниже работа екатеринбургского историка, д.и.н. С.В. Голиковой посвящена феномену щегольства у русских кресьян 19-начала 20 века. В ней она рассматривает распространение и трансформацию крестьянской моды на рубеже веков, происходившую в ходе распространения элементов одежды, которые в крестьянской среде считались городскими -- распространения порой менявшего изначальное назначение и роль этих элементов. Работа была впервые опубликована в сборнике материалов конференции "Диффузия европейских инноваций в Российской Империи". проведенной в рамках программы "Историко-культурное наследие и духовные ценности России", головным институтом которой является ИЭА РАН.
Полный текст статьи можно скачать здесь. А ниже приведена ее сокращенная версия, иллюстрированная знаменитыми цветными фотографиями крестьян начала 20-го века, сделанными Прокудиным-Горским.


На «культуру щегольства» при изучении русского дворян­ства обратил внимание Ю. М. Лотман. Он призывал не под­ходить к анализу данного явления с позиций его критиков Рассмотрение распространения среди россиян европейского «платья» в контексте теории диффузии дает возможность уви­деть в «уродливой социальной аномалии» позитивный смысл и объяснить, с помощью щегольства пути заимствования нови­нок в одежде не только привилегированными модниками, но и народными (прежде всего крестьянскими) массами. Только после приобщения к ним последних следует ставить вопрос о переносе европейских инноваций в традиционный уклад жиз­ни. Говорить о проникновении текстиля и отдельных элементов костюма применительно к Уралу можно, начиная с первой по­ловины XIX в., а о приобретении европейским «платьем» пози­тивной, престижной функции — с середины этого столетия.
Изменения в ношении одежды сельскими жителями края в первой половине XIX в. видны из ответов на анкету Русского Географического общества 1848 г., например, из рукописи «Этнографические сведения о селе Чернавском Оханского уез­да» А. Лепорского. В качестве явлений недавнего времени автор называет «склонность к щегольству», которая особенно была заметна в молодом поколении и «между» женщинами и «девицами». Их праздничный наряд изготовлялся только из покуп ных и качественных тканей: сарафаны с клиньями шились из шелка, ситца или китайки, косынки и платки — из шелка, «ру­кава» — из белого коленкора или ситца. Наряд дополняли крас­ные или голубые башмаки. Судя по описанию, мужская часть населения не намного отставала от женской и предпочитала ту­лупы из «хорошего» сукна («от 5-ти до 10-ти руб. ассигнаций на аршин») или «из какой-либо бумажной материи», шелковые кушаки, поярковые шляпы, лосинные рукавицы и сапоги



О сохранении «простоты» в одежде свидетельствовали сле­дующие примеры: ношение мужчинами и женщинами зимой и летом по будням понитков или суконных полукафтаньев «поверх нижней одежды самой низкой своей работы»; а также неприя­тие «круглого» сарафана, одевать который «почиталось за грех». Однако главным тормозом диффузии инноваций оставалось тра­диционное отношение к костюму. Показателем того, что «мод­ное» не получило еще позитивной смысловой нагрузки служит следующий рассказ А. Лепорского: «Здесь ничего не выиграет тот, кто к продавцу явится в отличной одежде и с хвастовскими ухватками, ибо каждый крестьянин твердо знает пословицу, что бывает у иного шапка в рубль, а щи — без круп. Почему вооб­ще должно сказать, что ценят человека здесь по достатку, а не по одежде, часто случается видеть на торжках, что на гуртовой продаже, где скопляется множество народа в нарядных суконных кафтанах, продавец безмолвно сидит у своего товару и не обра­щает никакого внимания на стоящую вокруг его пеструю, ще­гольски одетую толпу. Но вдруг расступается толпа, является на сцену мужичок мизерного виду в сером поношенном понитке, в лопотцах и худенькой шляпенке. По виду, не знавши, заключишь, что это — один из беднейших крестьян, но как изумляешься, ког­да видишь, что продавец гуртового товара протягивает пришед­шему ласково свою руку, заводит разговор о товаре, за сим следу­ет сделка, бьют по рукам и по виду бедненький мужичек из-за па­зухи вынимает кошелек туго набитый золотом». Примечательна и ремарка автора: «Таковые сцены здесь обыкиовенны».

Спрос на фабричные «произведения» у такого населения был «крайне мал». «Вы редко увидите на здешнем крестьяни­не ситцевую рубашку или зипун фабричного сукна, а на крес­тьянке ситцевый сарафан,— писал в 1860 г. о сельской окру­ге Чермозского завода М. Кирпищиков, — есть волости, где такая роскошь еще и не снилась деревенским щеголихам».В северных волостях Вятской губернии положение в это время было не многим лучше. «В виде праздничной одежды, — от­мечал В. Я. Заволжский, — если не у всякого мужчины, то, по крайней мере, у каждой женщины есть хотя одна сорочка и платок из бумажной фабричной ткани. Точно также относительно обуви всякий мужчина и женщина, хотя для торжественного для них дня брака стараются приобрссть для себя кожаную обувь».В 1870-е гг. жители еще одного северного района — Вишерского края — стали крыть «праздничные» шубы покуп­ным сукном. Сарафаны у них «в последнее время» кроились «из ситца с оборками». Однако самую значительную эволюцию претерпели женские головные уборы: «На голове бабы носили раньше кокошники..., ныне же их носят мало, взамен их пошли моршни, то есть сшитые косынки из бумажной материи, ситца, а праздничные из шелка».


Кроме объективных экономических препятствий диффузия инноваций «пробуксовывала» из-за традиционалистской крити­ки. «Раскольничий» собор в деревне Сарабили в 1868 г., напри­мер, постановил: «мужчинам не носить ситцевых рубах, карту­зов, в короткой одежде в часовню не ходить, женщинам не кро­ить платьев и круглых (без клиньев) сарафанов». Эффективное соблюдение подобных запретов время от времени поддержива­лось другими средствами воздействия на религиозную психику.

По сообщению И. В. Змиева, летом 1863 г. «какая-то старая дева или вдова» распустила по селу Богородскому слух о том, что носить красную и вообще цветную одежду великий грех и тому, кто носит цветное, особенно красное, никакие грехи и никогда не простятся. Они приравнивались к последователям антихриста. Можно носить одежду только черную и белую. При этом женщина ссылалась на видение, бывшее ей по дороге из Кунгура. Жители «начали жечь, рубить, зарывать в землю свои ситцевые наряды», продавали их «за бесценок» татарам.

Обвинения и ограничения «снизу» дополнялись «насмеш­ками» «сверху». В. И. Немирович-Данченко, например, край­не отрицательно относился к случаям ношения кринолинов в уральской деревне. Население села Романова за два года до его приезда «предпочло» цивилизацию, «выражавшуюся в пении лакейских песен, в ношении "городских" платьев с талиями чуть не на затылке и шлейфами, хотя и ситцевыми, но в пол­улицы. Даже везде отмененный кринолин растопыривался на каждой местной красавице, воображавшей, что в нем-то вся сила и есть». «Тут у нас, какая вам скажу мадель (вместо мода) была. — Передавал он слова местных жителей. — Кармалинов этих не хватило, так на платья обручи подшивали. Так мы их с этого самого и прозвали ситцевые бочки!».

Быстрее новинки проникали в праздничный гардероб сель­чан. На контрасте между праздничной и будничной одеждой построил, например, свое описание костюма жителей села Травянского Челябинского уезда Оренбургской губернии И. Виноградов: «Мужик в будни неопрятен, грязен, в праздники щеголеват: зимой в суконном тулупе или полушубке, в дорогой мерлушьей шапке, летом в бумажном или суконном кафтане с полушелковой опояской, в плисовых шароварах, спускающихся за голенищи знатных кунгурских сапог. Женщины, особенно де­вицы, очень нарядны: шубки, крытые драпом или сукном, летом. полушелковые пальто с отделкой и шелковые сарафаны — не редкость». «Вообще, — заключал данный автор, — девицы не носят и в будни самодельщины, везде и всегда в фабричном». Тенденция к обновлению повседневной одежды пробивала себе дорогу с большим трудом и воспринималась кроме молодежи населением зажиточных торговых сел, например, такта, как Дедово (Исаево) в той же Оренбургской губернии. «Стремление к опрятности заметно и в одежде: грязнив: лаптей и не менее грязного полушубка на муясчине и еще грязнейшей понявы на женщине в Дедове, почти, не встретишь. Одеваются здесь или на манер зажиточных мещан, или хотя по-крестьянски, но чис­то и прилично, а сапоги носят все», — писал о достижениях местной цивилизации В. Малмецкий. Праздничным костюмом мужчин был «польский» кафтан, или длиннополый сюртук, «редко» короткое пальто. Женщины носили «московский» са­рафан, «многие и платье, сшитое, конечно, простым фасоном». Эти наряды делались из тонкого сукна, разноцветных ситцев или шерстяных материй. И. Удинцев также отмечал, что у жен­щин села Киргишанского, деревень Дубской и Нижней, кото­рые были расположены ближе к г. Ирбиту, одежда была «бо­лее щеголеватой — шубы, пальто, платья, бурнусы, мантильи». В отдаленных же деревнях Азеевой, Гунинской, Фоминской до­вольствовались «более старинными» вещами — юбками, шуга­ями, дубасами.


В последнее десятилетие XIX в. вытеснение изделий до­машнего ткачества фабричными материалами и новыми вида­ми одежды наблюдалось на Урале повсеместно. Среди деву­шек села Воздвиженского Оренбургского уезда «вошло в моду ношение кофточек и запонов, приготовляемых из покупного материала— ситца». Шушпаны, которые раньше составляли выходной наряд, молодое поколение начало «избегать», и они становились уделом взрослой части населения. В селе Нижнем соседнего Челябинского уезда женщины «уже как бы стеснялись собственных изделий, употребляя их только под нижнее белье, а верхнюю одежду изготовляли из разноцветных ситцев, поку­паемых в куртамышских [Куртамыш — ближайшая слобода] лавках. Влияние моды и подражание городу в первую очередь сказывалось здесь на молодежи, которая «в мужской половине начинала носить пиджаки и сюртуки, а женщины — кофты и даже жакеты». Если на мужчинах в данной местности мож­но еще было увидеть холщовые рубахи и шаровары, то жители села Кирябинского соседнего Троицкого уезда, по наблюдени­ям современника, «без пиджака или сюртука и хороших сапог и на улицу не выходили». О сарафанах и лаптях здесь давно не было «и помину».

В первое десятилетие XX в. покрой костюмов и матери­ал, из которого они «устраивались» продолжал изменяться. М. Горбушин, например, сетовал на забвение казаками поселка Брединского Оренбургской губернии традиций домашнего тка­чества: «Старики сеяли еще лен, который, сказывают, родился хорошо. Многие женщины занимались тканьем холста, были порядочные мастерицы, теперь же из молодых женщин ткать никто не умеет; холстинных рубах не встретишь. «Красна» (ткацкие станки) сохранились у двух-трех старух, которые кро­ме холста, ткут еще половики и домашнее сукно. Все необходи­мые в казачьем быту вещи приготовляются из холста покупно­го, дорого стоящего и незавидного по качеству».

Подробную эволюцию одежды в пореформенный период на примере истории отдельного поселения показал С. Коняхин «В образе жизни крестьян села Рождественки, — отмечал он, — до уничтожения крепостного права и после уничтожения его громадная разница. В первое время, т.е. во время «барщины», как на мужчинах, так и на женщинах, начиная с рубашки и кончая верхней одежей и обувью — все было самодельное, более носили из холста, причем белые рубахи с красными ластовицами для мужчин составляли предмет щегольства; о сапогах и говорить нечего; если и случались у кого сапоги, то владелец надевал их только в день своей свадьбы, да разве еще на Пасху; сапоги эти переходили от отца к сыну от деда к внуку и так далее из поколения в поколение.


Кафтан домашней работы, белые портянки и новые лапти с черными шерстяными или ременными оборками— вот лучший наряд «барского» крестьянина Женщины также все носили самодельное: сарафаны пестряжные, фартуки тоже, платки из белого холста, затканного по краям красной бумагой. Холщовая рубаха и пестряжный сарафан, лапги все это стало постепенно изгоняться и заменяться красной рубахой, ситцевым сарафаном и сапогами». У их соседей — жителей Александровского прихода - наблюдался аналогичный процесс: «Холщевая белая рубаха с красными ластовками стала только воспоминанием прошлого. Изгоняется из употребления и традиционный русский сарафан. Все костюмы стали устраиваться на "городской лад"».

Более сложным путем происходило распространение моды в районах продолжающейся колонизации, поскольку там переплелись два процесса: замена прежнего костюма на местный и одновременно более новый. У жители деревни Борет из «преимущественно самодельной», какой одежда была на «старине» она превратилась в покупную. Вместо холстины мужчины стали носить красную рубаху, пиджак и галоши, женщины — платье на «городской манер». На новом месте и одежда «саратовцев» подверглась изменению: С «родины» мужчины из деревни Саратовки Оренбургской губернии пришли в высоких, черных поярковых шляпах, которые на новом месте заменили на фуражки и шапки местного производства. «Правда, не скоро все эти новшества вступили в права гражданства, так как старики старались поддержать старые порядки, да и ситцы были слишком дороги — до 25-30 коп. за аршин», — комментировал С. Коняхин происходящую эволюцию.

Последняя причина— низкая покупательная способность сельского населения—оставалась тормозом распространения инноваций и в начале XX в. «Погоня за нарядами, — сообщал о существующих порядках в Александровском приходе Оренбургского уезда С. Коняхин, — значительно подрывает благосостояние хозяев. Особенно падки на наряды женщины, так что муж иногда бывает вынужден продавать чуть не последнюю корову, или последний пуд пшеницы, чтобы купить жене или дочери платье к празднику». На подрыв благосостояния хозяйства решались не все. О жителях села Саратовка того же уезда И. Покровский, например, писал: «В одежде саратовцев наблюдается скромность, переходящая часто в бедность». Здесь сохранялась традиционное в зависимости от возраста отношение к костюму. «Франтовски» наряжалась только молодежь — женихи, невесты и молодые супруга.


«Хуже всех» одевали «детишек, которым нередко приходилось довольствоваться обносками от старших братьев и сестер, а в случае нужды ребенок нередко носил отцовскую шапку и матернину кацавейку». Покупательские стратегии у такого населения были иными: «Приготовление платья нашими крестьянами делается два раза в год. Солидная заготовка делается осенью, когда хозяин и хозяйка отправляются в Илецкую Защиту с специальною целью «оторвать» на рубахи мужикам, бабам и детишкам. Весной обычно к Пасхе, справляются сапоги и пиджак».
Подобная ситуация порождала смешение старого и нового, однако, совершенно в иных соотношениях: не «новое» выделялось на фоне «старого», а «старое» проглядывалось на «новом». Молодежь этого же села зимой 1905 г. носила дипломат —(полу)пальто, однако, обычной одеждой остальных оставались овчинные шубы и полушубки, «чаще всего» даясе «нагольные», «то есть без покрышки». Летней мужской одеждой были пиджаки и кафтаны. Первые одевали и старики. «Конечно, — добавлял бытописатель, — только в тех случаях, когда шли в церковь». В обиходе жительниц села Михайловского (Шарлык) того же Оренбургского уезда еще оставались паневы.
Автор описания села Кисловского, расположенного уже не на Южном, а на Среднем Урале, в 1914 г. также писал, что костюм сельского населения «в настоящее время мало чем отличается от одежды средних городских жителей, хотя кой где сохраняются еще деревенские черты». Мужские рубахи и сарафаны, «которые здесь еще носили», а также платья «по городскому» изготовляли «в большинстве случаев» из ситца. На головах замужних женщин «от былых времен» остался «повойник» или «кокошник» («чепчик со шнурками»), однако его прятали под платок. Многие уже даясе платку предпочитали «файшонку» плетеную из гаруса косынку. Функция традиционного головного убора оставалась прежней: «им удерживают волосы в одной куче на голове, чтобы не показать их постороннему человеку, что и теперь местами считается грехом». Белье, особенно штаны, становины («3/4 женской рубашки») и женские юбки продолжали изготовлять из домашнего синего или темного холста.

В отличие от одежды, распространение новых типов и видов обуви в большей степени подчинялось требованиям престижа. В. И. Немирович-Данченко еще в 1870-е гг. писал: «Никого я по всему этому краю не встретил в лаптях. Пермский мужик всегда в исправных кожаных бахилах, которыми сотнями тысяч заготовляются в Сарапуле, на Чусовой, и в Кунгуре. Отсюда их развозят во все захолустья». Характеризуя быт жителей села Юрмытского (Печеркино), расположенного вблизи г. Камышлова, И. Ашихмин в 1883 г. сообщал: «Лаптевщины» не бывает». Презрительное отношение к плетеной обуви сквозит уже в самом строении слова. Однако, если лапти сначала «проиграли» различным вариантам кожаной обуви, затем сапогам, то в конце XIX — начале XX вв. в деревенской среде настала мода на калоши.


«Приезжают разнаряженные гости, у которых даже в лучший летний день на ногах надеты блестящие, резиновые галоши», — описывал М. Горбушин праздничное одеяние в Косулинском приходе Челябинского уезда. Молодые парни и девушки селения Нижнее того же Челябинского уезда «непременно» носили «калоши». «И что особенно интересно, -— отмечал представитель «просвещенной» публики специфику бытования этой новинки в крестьянской среде, — последние надеваются только в хорошую погоду, а в грязь или совсем их не употребляют, или носяг в руках, чтобы надеть, придя в гости». О поголовном «увлечении» резиновой обувью именно молодежи сохранилось много других свидетельств. «Последние годы среди молодежи сильно, без исключений, распространилось употребление калош», — писал И. Покровский о селе Саратовка Оренбургского уезда. «За последнее время молодежь стала щеголять в пиджаках и галошах, хотя бы то было в сухую летнюю погоду», — вторил ему С. Коняхин, характеризуя нравы села Рождественки того же уезда. Касаясь их соседей— жителей Александровского прихода, — он отметил наличие того же явления: «Кто позажиточнее, те стали носить галоши, о чем деды их и мечгать не смели». Среди уральских сельчан наблюдалось явление, которое на общероссийском уровне описал и проанализировал известный этнограф П. Г. Богатырев. Именно этот сюжет понадобился ему при анализе эстетической функции деревенской одежды после того, как она «сблизилась или полностью слилась» с городской одеждой. «В русской довоенной деревне [имеется в виду Первая Мировая война], — писал он, — в большой моде были калоши. Но крестьяне, и главным образом молодежь, носили их преимущественно не в грязь, а в праздничные и солнечные дни. Основной функцией калош в городе является предохранение ног от сырости и грязи, основной функцией тех же калош в деревне является функция эстетическая».
Таким образом, перцепция народной средой посредством щегольства европейской одежды привела к изменению содержания самого этого понятия: оно все более наполнилось европейским содержанием. С конца XIX — начала XX вв. щеголь — это приверженец и активный проводник именно европейской городской «моды».

https://ethno-photo.livejournal.com/17403.html

В период 1954–1962 гг., характеризующийся глубокими изменениями рынка труда, войной в Алжире и экономическим подъёмом в метрополии, наблюдалось некоторое снижение числа иммигрантов из Алжира (11,3 тыс. чел. в год) и, наоборот, увеличение числа марокканцев и тунисцев. Среди марокканских иммигрантов, в частности, было много солдат, сражавшихся во французской армии, которые после демобилизации остались работать на шахтах. Обзаведясь семьями, они не вернулись домой. В соответствии с данными начала 50-х гг., иммигранты составляли 79% металлургов, 72% сельскохозяйственных рабочих, 68 % строителей, 59 % горнорабочих.
Всего, по данным Национальной иммиграционной службы, за этот период бы-ло принято 432 тыс. иностранных рабочих, что гораздо больше запланированного количества.
Начиная с 1962 г., доля европейских эмигрантов (испанцев, итальянцев, португальцев) продолжала сокращаться, что было связано с повышением уровня жизни в этих странах. Италия, например, сама превратилась в страну иммиграции. В то же время число выходцев из стран Магриба и Африки в целом неуклонно росло, что объясняется всеобщим экономическим подъёмом во Франции в начале 60-х – середине 70-х гг. и одновременно нехваткой рабочих рук в ряде отраслей французской экономики. Однако с получением Алжиром независимости в 1962 г. кончилась свободная эмиграция. С этого периода начинается расширение государственного регулирования миграционных процессов.




10 апреля 1964 г. было заключено первое франко-алжирское соглашение о рабочей силе, известное под названием «Соглашение Наккаша-Гранваля». Оно отличалось жёстким контролем, что резко уменьшило приток алжирцев в 1965–1966 гг. Новое соглашение на три года, подписанное 27 декабря 1968 г., определило ежегодный контингент эмигрантов по 35 тыс. чел. в год.
И всё же алжирская иммиграция оставалась по-прежнему самой многочисленной: с 1962 по 1972 гг. она выросла с 425 тыс. до 800 тыс. чел. Более молодая марокканская и тунисская иммиграция значительно ей уступали. За указанный период число марокканцев увеличилось с 50 тыс. до 218 тыс. чел., а тунисцев – почти с 35 тыс. до 120 тыс. чел.
Конвенции с Марокко и Тунисом Франция заключила в 1963 г., с тем, чтобы даже юридически решить вопрос о строго ограниченном контингенте иммигрантов. Заключая двусторонние соглашения, страны Магриба стремились обеспечить лучшие условия продажи своей рабочей силы за границу.


Эта миграция была основана на принципах временного организованного найма рабочей силы, предполагавших возвращение иммигранта на родину по окончании срока контракта. Пребывание в стране свыше оговоренного срока считалось незаконным. Иммигрант лишался трудовой книжки, охраны труда, социального обеспечения, оплаты дополнительных часов работы и пр.
Соглашения ограничивали возраст иммигранта 35 годами. Это было связано со стремлением ограничить социальные расходы на наёмных рабочих, а также с тем, чтобы обеспечить работодателей наиболее трудоспособной рабочей силой, в частности, для работы на шахтах, где найм осуществлялся на 18 месяцев.
В это время начинается поощрение семейной иммиграции, что было более выгодно, поскольку она влекла за собой расширение внутреннего рынка, рост сбыта производимых в стране товаров, а также сдерживала утечку валюты. По сообщениям французской прессы, новые тенденции в миграционной политике совпадали и с постепенной адаптацией мигрантов в новой стране, желанием остаться здесь на более продолжительный срок или даже навсегда. В эти годы уже складывается сообщество иммигрантов, которые приспособились к жизни во Франции и не собирались её покидать, что влекло за собой переезд к ним их семей. Из всех мигрантов, прибывавших во Францию в этот период, наиболее высокий процент семейной иммиграции был среди марокканцев.
Семейная иммиграция означала не просто перемены во внутренней жизни иммигрантов. И мигранты и принимающая сторона столкнулись с необходимостью улучшения жилищных условий приезжих, т. к. зачастую жить в бараках с семьёй было невозможно, с потребностью выделять средства на образование и питание их детей. Кроме того, рост числа африканок привёл к усложнению структуры магрибинской диаспоры и появлению новых контактов с французским обществом. К традиционным проблемам иммиграции добавились вопросы, связанные с отношениями внутри африканской семьи и положением африканской женщины как внутри диаспоры, так и вне её.
Осевшие в стране марокканцы пользовались большими льготами. Например, в 1960-е гг. марокканцы получали пособия по нетрудоспособности в течение 5 лет, в то время как тунисцы – только в течение 3 лет.
По отношению ко всему иностранному населению за десятилетие 1962–1972 гг. процент магрибинцев вырос с 25,5 до 34,9%. Основной поток по-прежнему шёл из Алжира. Это стало возможно при попустительстве в иммиграционной политике, несмотря на принятые меры, поскольку французская экономика остро нуждалась в рабочих руках. При Ж. Помпиду и В. Жискар д’Эстене во Францию приехало наибольшее число магрибинцев. В этот же период выросло число лиц, принявших французское гражданство. В 1970 г. их число составило 35 тыс., а в 1978 г. – уже 54 тыс. чел. Каждый год 2 тыс. марокканцев принимали французское гражданство в результате длительного процесса натурализации.


Появившиеся с конца 1960-х – начала 1970-х гг. кризисные явления во французской экономике, рост безработицы, снижение государственных ассигнований на социальные нужды особенно тяжело сказались на иммигрантах. Спутником кризиса стал рост расистских настроений, проявления ксенофобии вошли в обыденную жизнь.
Иностранные рабочие оказались под двойным гнётом ещё и потому, что правые силы пытались сделать их «козлами отпущения» («boucs 'emissaires») за многие трудности, порождённые кризисом. Лозунгом одной из правых партий стал призыв «1,5 млн. безработных означает, что 1,5 млн. иммигрантов являются лишними». Парижский журнал «Le Nouvel Observateur» так писал об этом периоде: «Иммигранты из Алжира и других стран Магриба больше других страдали от безработицы, но их же упрекали в том, что они сами её породили. На первоочередные жертвы инфляции взваливали ответственность и за это явление, к которому они никак не были причастны. Рабочие-иммигранты – жертвы большинства несчастных случаев на производстве, и они же представляются виновниками переполненности больниц. Алжирцу не сдавали жильё, его отказывались обслуживать в баре, так как его считали... ответственным за нефтяной кризис. В обществе, где эмигранты призваны облегчить издержки производства, кризис усугубляет их положение дешёвой рабочей силы, эксплуатируемой в режиме ‘жёсткой экономии’».
Французские власти продолжали попытки поставить иммиграцию под контроль. По договору с правительством Алжира 1972 г. устанавливался ежегодный лимит трудовой иммиграции в 25 тыс. чел. Кроме того, 23 февраля 1972 г. вступил в силу указ, названный по имени его автора «циркуляром Фонтане». Он должен был регулировать приезд новых иммигрантов, унифицировал срок действия карточек пребывания и работы, обязывал работодателей искать рабочую силу только через Национальное агентство по занятости (ANPE) и предоставлять иностранным рабочим жильё на территории Франции. Указ был направлен на борьбу с ростом нелегальной иммиграции, но реально не учитывал возможности и интересы средних и мелких нанимателей, особенно в вопросе размещения иностранной рабочей силы.
Кризис совпал с общим ухудшением франко-алжирских отношений, обострившихся после национализации Алжиром нефтепромышленности. Во Франции активизировались те, кто страдал из-за утраты колониальных привилегий. Волна антиалжирских выступлений поднялась до опасного уровня. Иммигранты из стран Магриба стали излюбленной мишенью воинствующих расистов. Летом 1973 г. («смертоносное лето») дело дошло до кровавых инцидентов, жертвами которых стали алжирские граждане. Во время демонстрации протеста против положения иммигрантов были убиты десятки магрибинцев. В такой обстановке забота о безопасности соотечественников заставила правительство Алжира 17 сентября 1973 г. принять решение о приостановке иммиграции во Францию. В одном из своих выступлений президент АНДР Хуари Бумедьен заявил: «Мы старались молчать, но сейчас чаша терпения переполнена. Будущее алжиро-французских отношений зависит от обеспечения безопасности и достоинства алжирских рабочих во Франции».
По указу от 5 июля 1974 г. иммиграция постоянных иностранных рабочих во Францию была приостановлена, а иммиграция семей прекращена до 1 июля 1975 г. Кроме того, после достижения совершеннолетия высылались дети иммигрантов, ограничивался приезд родственников, ставились препоны бракам иммигрантов с местными жителями, а также пересматривались правила предоставления политического убежища. Подобная политика принесла определённые плоды: в 1974 г. число постоянных иностранных рабочих, въехавших во Францию, сократилось с 132 055 чел. (1973 г.) до 64 461 чел., а в 1975 г. составило 25 591 чел. Французские власти, кроме политики ограничения въезда иностранцев, предпринимали шаги, направленные на стимулирование отъезда ранее прибывших иммигрантов. В случае их отъезда на родину им предоставлялась специальная денежная помощь, которая в 1974 г. составляла около 10 тыс. франков (2000 долл.) на одного работающего и 5 тыс. франков на ребёнка плюс расходы на проезд. Однако экономическое положение стран Магриба и происходящие там политические процессы не способствовали стабильности и востребованию рабочей силы и делали практически невозможным возвращение иммигрантов, лишь 3 % из них вернулись на родину. Кроме того, их отъезд в количественном отношении был перекрыт приездом родственников и развитием нелегальной иммиграции.




С середины 1970-х гг. французские власти взяли курс, фактически направленный на сокращение числа иностранцев в стране. Возобновление «вида на жительство» было поставлено в зависимость от состояния занятости иммигранта. Был введён запрет на въезд во Францию членам семей рабочих, нанимающихся сроком до 3-х лет. По отношению к алжирцам, проживающим во Франции, эта и ряд других административных мер были нарушением не только зафиксированного в Эвианских соглашениях принципа свободного перемещения лиц между странами, но и двусторонней межправительственной конвенции 1968 г. На франко-алжирских переговорах в декабре 1979 г. министр иностранных дел АНДР М. Беняхья категорически отверг навязываемый Францией принцип принудительного возвращения алжирцев на родину. В сентябре 1980 г., в период определённого улучшения французско-алжирских отношений, сторонам удалось выработать компромиссное соглашение, в соответствии с которым Алжир обязался поощрять добровольный выезд соотечественников из Франции, а французское правительство согласилось отказаться от практики высылки алжирцев из страны. Был разрешён въезд в страну иммигрантов с семьями, однако без права на работу членам семьи.
В дальнейшем, в 1981 г., был принят закон, вновь поощряющий семейную иммиграцию и предусматривающий меры против подпольной иммиграции. Это сра-зу вызвало рост семейной иммиграции: к 1982 г. только по одной из анкет (группа СЕЛИО) приехало от 4 до 6 тыс. женщин и от 6 до 10 тыс. детей.


В 1980 г. алжирцы составляли 21 % от 3,7 млн. иммигрантов, живущих во Франции, что ставило их на второе место после португальцев (22 %). В стране насчитывалось также 8 % марокканцев и 4 % тунисцев. Всего иностранцы составляли 7 % населения Франции.
В 1983 г., по данным Национального института статистики и экономических исследований (INSEE), при общей численности иммигрантов в 4,5 млн. чел. алжирцы составляли 777 тыс. (17 %), марокканцы – 519,4 тыс. (11,5 %), тунисцы – 215 тыс.(4,7 %).
В 1969 г. безработица оценивалась в 100 тыс., в 1976 г. – 1 млн., в 1981 г. – 2 млн. чел. Кризис занятости во Франции в 1980-е гг. породил изменения в структуре иммиграции, вызвал дальнейший рост безработицы. Если в 1982 г. в целом по стране она составляла 9%, то среди иммигрантов – 12%. Если в 1975 г. иностранные рабочие составляли 7,5% занятого населения, то в 1982 г. – 6,2%. Чуть более половины сокращённых мест пришлось на магрибинцев (около 105 тыс. чел.). К середине 1980-х гг. возникла многочисленная армия местных безработных, включая молодёжь, впервые выходящую на рынок труда, согласных почти на любую работу. Стране пришлось содержать 300 тыс. безработных иностранцев с их семьями, выплачивать им пособия системы социального обеспечения, оплачивать их общее и специальное обучение, жильё и т. п.
Иммигранты, как правило, заняты в кризисных отраслях, поэтому иностранная рабочая сила выталкивается в первую очередь именно оттуда. Пострадали, прежде всего, горняки, строители, металлурги, химики, стекольщики. Заметно уменьшилось число магрибинцев в автомобильной промышленности: на заводах Рено, Ситроен, Пежо. Кроме того, иммигранты оказались сконцентрированы в районах, наиболее охваченных экономическим кризисом: Иль-де-Франс, Рона-Альпы, Эльзас, Прованс-Лазурный берег, Франш Конте, Лангедок-Русильон. Три первых района сосредоточили почти 60 % иностранных безработных. Однако именно магрибинцы получили в этот период 42 тыс. мест из 49 тыс. Кроме того, 100 тыс. мест было создано в сфере услуг.
Во время кризиса сильно возросла конкуренция среди различных групп иммигрантов, между выходцами из стран Магриба и выходцами из других районов Африки, что объясняется тем, что эти группы занимали одну и ту же нишу на рынке рабочей силы. Действительно, кризисы в экономике приводили к сокращениям в первую очередь неквалифицированных работников, что усиливало борьбу за рабочие места.


В 1975 г. североафриканцы составляли свыше 54 % всех занятых иностранцев, в 1982 г. – 50,5 % (соответственно, алжирцы – 35 и 31 %, марокканцы – 11,5 и 12,6 %, тунисцы – 7,6 и 6,8 %). Увеличение числа найма марокканцев было вызвано не только антиалжирскими настроениями. Французская администрация в ущерб алжирцам расширяла число контрактов при найме рабочей силы в Марокко, как более дешёвой и менее притязательной. Тунисцы же привлекали качеством рабочей силы. Алжирская иммиграция стала приобретать всё более ротационный характер. Об интенсивности миграционного обмена говорят такие факты, что за 1975–1985 гг. миграционный оборот составил более 24 млн. чел., т. е. превысил численность населения Алжира.
В таких условиях заметно выросла квалификация рабочих-иммигрантов: в 1977–1981 гг. среди иммигрантов из стран Магриба лишь половину составляли чернорабочие, более одной трети – обученные рабочие. Однако только 50 тыс. было по-настоящему квалифицированными рабочими. Лучший уровень квалификационной подготовки был у тунисцев, худший – у марокканцев48.
С начала 1980-х гг. развернулся новый этап в области занятости в рамках неоконсервативного поворота, характеризующегося перенесением акцентов на повышение прибыльности и конкурентоспособности производства под лозунгом «Больше рынка рынку труда». В этих условиях мероприятия в отношении нелегальных иммигрантов, проводимые с августа 1981 г., позволили легализоваться ранее прибывшим и имевшим постоянное место работы. Однако одновременно были выявлены широкие возможности мошенничества в сфере нелегальной иммиграции и занятости. Побочными результатами осуществления этих мер явились:

1. потеря работы иностранными рабочими, прибывшими после 1980 г.;
2. увеличение нелегального притока членов семей иностранных рабочих с годичным разрешением на пребывание в стране, не позволяющее семьям легально обосноваться в стране;
3. рост длительной безработицы среди нелегальных иммигрантов, опасающихся высылки из страны;
4. возвращение во Францию иностранных рабочих, в момент начала кампании находившихся за границей.

В октябре 1981 г. было принято три закона, направленных на обеспечение правового равенства иммигрантов с основным населением Франции в области занятости, образования и культуры, в обеспечении жильём. В 1982–1983 гг. были приняты законы о децентрализации, передавшие заботу о повседневных нуждах иммигрантов местным органам власти, которые, однако, не были обеспечены необходимыми средствами. Кроме того, эти законы не отменили различные ограничения и носили больше пропагандистский характер.
Принятые в августе 1983 г. решения многое изменили в иммиграционной политике:

1. были одобрены новые меры по борьбе с нелегальной иммиграцией;
2. приняты решения, регулирующие отношения в области занятости;
3. разработан комплексный план действий по интеграции иммигрантов и их детей в социальную жизнь страны, тем более что численность иммигрантской общины росла, в основном, за счёт детей, родившихся во Франции;
4. были наложены ограничения на использование работодателями временной рабочей силы.

В 1984 г. был издан новый закон, уточнявший некоторые аспекты пребывания иностранцев во Франции. В его рамках начал осуществляться курс на либерализацию правил найма и увольнения, повышение гибкости рабочей силы, включая функционирование и организацию её деятельности. Важное значение в регулировании занятости придавалось мерам, ограничивающим предложение рабочей силы путём поощрения частичной и временной занятости, досрочного ухода на пенсию. Предусматривалось сокращение или перекрытие притока иностранной рабочей силы, содействие её регистрации и т. п.

В октябре 1984 г. снова был одобрен ряд мер по борьбе с нелегальной занятостью: стала возможной высылка иммигрантов за пределы Франции; ужесточён контроль за работодателями и нанятыми ими иностранными рабочими (особенно строгий контроль был установлен за выходцами из стран Северной Африки); одновременно были приняты правила, определявшие приезд во Францию членов семей иммигрантов (для получения разрешения стало необходимым наличие у последних доходов, обеспечивающих содержание семьи, удовлетворительных жилищных условий); мог быть запрещён въезд лицам, представляющим угрозу общественному порядку и здоровью людей, даже если они являются членами семей иммигрантов; внесены изменения в порядок предоставления политического убежища.
Новые меры государства принимались в условиях ухудшавшегося социального климата, подъёма национализма и расизма, что снижало их эффективность. Поэтому они не были до конца последовательными, учитывали конъюнктурные соображения, вызванные внутренним и международным положением. В частности, не было обеспечено реальное равенство иммигрантов на рынке труда, не была решена проблема двойного гражданства и связанный с ней вопрос о призыве в армию и т.п.
1983 г. был отмечен ростом агрессивных выступлений против иммигрантов. Присутствие иммигрантов рассматривалось как угроза занятости французов. В этих условиях на защиту иммигрантов встали левые профсоюзы и католическая церковь. Сами же иммигранты, в т. ч. и североафриканцы пытались укрепить связи между своими землячествами и ассоциациями. Они участвовали в митингах Всеобщей конфедерации труда, профсоюзного центра, который объединял большинство иммигрантов. Иммиграционная политика стала важным элементом в жизни французского общества, в большинстве своём настроенном против присутствия иностранцев. Поэтому в 1988 г. на парламентских выборах, когда победил Франсуа Миттеран, лидер правого Национального фронта Ле Пен набрал 14,38 % голосов избирателей, в основном за счёт провинций с высокой концентрацией иммигрантов (особенно в городах Марсель, Ницца, Лион).


В 1990-е гг. постепенное решение проблем иностранных рабочих было связано с введением и использованием законов ЕС о статусе иммигрантов и их семей, приведение французского законодательства в соответствие с законодательством ЕС в условиях Объединённой Европы. В этот период уменьшился рост занятости в промышленности и строительстве, замедлился в сфере услуг. Увеличилась средняя продолжительность безработицы (до трёх лет). Всё более распространёнными стали непостоянные формы занятости, а сроки найма – более короткими. Если в 1996 г. за счёт нетипичной и непостоянной работы в большинстве регионов Франции занятость выросла, то в Лимузене, Верхней Нормандии и Иль-де-Франсе она несколько уменьшилась, что сказалось на положении иммигрантов.
Растущая в начале 1990-х гг. в странах Европы безработица вынуждала правительства ещё больше ужесточать иммиграционные законы. Поводом для этого явились Шенгенские соглашения. Свобода передвижения в пределах Европы с 1992 г. (равно как и передвижение товаров) оправдывало ужесточение контроля на внешних границах. В частности, Франция в первую очередь привлекала высококвалифицированные кадры – специалистов по перспективным отраслям науки и производства, высших административных руководителей. Закон, подписанный Н. Саркози в самом конце апреля 2006 г., ещё более ужесточает эти меры. Новым поводом для ужесточения иммиграционных законов стал правый магрибинский экстремизм на волне исламизма.
Смягчить враждебное отношение к иммигрантам может только продуманная политика в области занятости, решение проблем безработицы, а также проведение общей демографической политики в странах единой Европы, в частности, стимулирование рождаемости.
В соответствии с Маастрихтским договором об эмиграции в страны ЕС, каждая из них имеет свою квоту. В то же время нормы ЕС предоставляют его участникам большую свободу в способах регулирования миграции. Франция в этих условиях поставила целью депортировать ежегодно по 20 тыс. африканцев. Одновременно высылают из страны, например, студентов-иностранцев, уличённых в том, что они работают не на полставки, как им разрешено, а на полной.
По данным Министерства внутренних дел, в 1990 г. во Франции проживало 4,2 млн. иммигрантов, что соответствовало 8 % населения. Одна треть всех иностранцев – выходцы из стран Магриба: 710 тыс. алжирцев, 575 тыс. марокканцев, 230 тыс. тунисцев. По данным переписи населения в 1990 г., во Франции насчитывалось 1 495 480 африканских иммигрантов, из них: 555 715 алжирцев (17 % от общего количества иммигрантов), 457 456 марокканцев (16%), 207 127 тунисцев (6 %) и 275 182 (7 %) выходцев из других стран Африки. По сравнению с данными МВД эти цифры выглядят заниженными. Причин может быть две: во-первых, некоторые иммигранты уклонились от переписи, во-вторых, Министерство внутренних дел, возможно, включило в них различные категории иммигрантов, не входящих в официальную статистику:

1. нелегальных эмигрантов;
2. рабочих-фронталье, чей статус определен постановлением № 1408/71 Европейского Сообщества. (Термин «фронталье» обозначает любого рабочего, который работает на территории одного государства – члена ЕС, а живёт на территории другого государства – члена ЕС, куда он возвращается каждый день или, по крайней мере, раз в неделю). Во Франции насчитывается примерно 20 тыс. таких работников (в основном бельгийцы и итальянцы);
3. сезонных рабочих, число которых во Франции сократилось с 145 тыс. в 1972 г. до 76,5 тыс. в 1988: (Иностранец может называться сезонным рабочим, если контракт не превышает 6 месяцев; большинство этих контрактов заключаются на 6 недель максимум.);
4. лиц, подавших ходатайство о предоставлении убежища. В 1985 г. их было 28 тыс., причём срок их пребывания в стране не определён: от двух до трёх лет, а иногда дольше. 60 % подавших прошения получают отказ, но остаются в стране, пополняя собой армию нелегалов.

Сравнивая эти цифры с данными 1931 г. (6,6 % иммигрантов), можно сделать вывод о том, что число иностранцев в конце 1970-х – начале 90-х гг. по отношению ко всему населению Франции примерно соответствовало результатам 1931 г.
В период 1975–1990 гг. число иммигрантов увеличилось лишь на 7 % против 31 % в 1968–1974 гг. Поэтому с полным основанием можно говорить о стабилизации числа иммигрантов в начале 1990-х гг., связанной с мерами, предпринятыми правительством и направленными на ограничение въезда новых иностранных рабочих.

https://ethno-photo.livejournal.com/16936.html

В период 1954–1962 гг., характеризующийся глубокими изменениями рынка труда, войной в Алжире и экономическим подъёмом в метрополии, наблюдалось некоторое снижение числа иммигрантов из Алжира (11,3 тыс. чел. в год) и, наоборот, увеличение числа марокканцев и тунисцев. Среди марокканских иммигрантов, в частности, было много солдат, сражавшихся во французской армии, которые после демобилизации остались работать на шахтах. Обзаведясь семьями, они не вернулись домой. В соответствии с данными начала 50-х гг., иммигранты составляли 79% металлургов, 72% сельскохозяйственных рабочих, 68 % строителей, 59 % горнорабочих.
Всего, по данным Национальной иммиграционной службы, за этот период бы-ло принято 432 тыс. иностранных рабочих, что гораздо больше запланированного количества.
Начиная с 1962 г., доля европейских эмигрантов (испанцев, итальянцев, португальцев) продолжала сокращаться, что было связано с повышением уровня жизни в этих странах. Италия, например, сама превратилась в страну иммиграции. В то же время число выходцев из стран Магриба и Африки в целом неуклонно росло, что объясняется всеобщим экономическим подъёмом во Франции в начале 60-х – середине 70-х гг. и одновременно нехваткой рабочих рук в ряде отраслей французской экономики. Однако с получением Алжиром независимости в 1962 г. кончилась свободная эмиграция. С этого периода начинается расширение государственного регулирования миграционных процессов.




10 апреля 1964 г. было заключено первое франко-алжирское соглашение о рабочей силе, известное под названием «Соглашение Наккаша-Гранваля». Оно отличалось жёстким контролем, что резко уменьшило приток алжирцев в 1965–1966 гг. Новое соглашение на три года, подписанное 27 декабря 1968 г., определило ежегодный контингент эмигрантов по 35 тыс. чел. в год.
И всё же алжирская иммиграция оставалась по-прежнему самой многочисленной: с 1962 по 1972 гг. она выросла с 425 тыс. до 800 тыс. чел. Более молодая марокканская и тунисская иммиграция значительно ей уступали. За указанный период число марокканцев увеличилось с 50 тыс. до 218 тыс. чел., а тунисцев – почти с 35 тыс. до 120 тыс. чел.
Конвенции с Марокко и Тунисом Франция заключила в 1963 г., с тем, чтобы даже юридически решить вопрос о строго ограниченном контингенте иммигрантов. Заключая двусторонние соглашения, страны Магриба стремились обеспечить лучшие условия продажи своей рабочей силы за границу.


Эта миграция была основана на принципах временного организованного найма рабочей силы, предполагавших возвращение иммигранта на родину по окончании срока контракта. Пребывание в стране свыше оговоренного срока считалось незаконным. Иммигрант лишался трудовой книжки, охраны труда, социального обеспечения, оплаты дополнительных часов работы и пр.
Соглашения ограничивали возраст иммигранта 35 годами. Это было связано со стремлением ограничить социальные расходы на наёмных рабочих, а также с тем, чтобы обеспечить работодателей наиболее трудоспособной рабочей силой, в частности, для работы на шахтах, где найм осуществлялся на 18 месяцев.
В это время начинается поощрение семейной иммиграции, что было более выгодно, поскольку она влекла за собой расширение внутреннего рынка, рост сбыта производимых в стране товаров, а также сдерживала утечку валюты. По сообщениям французской прессы, новые тенденции в миграционной политике совпадали и с постепенной адаптацией мигрантов в новой стране, желанием остаться здесь на более продолжительный срок или даже навсегда. В эти годы уже складывается сообщество иммигрантов, которые приспособились к жизни во Франции и не собирались её покидать, что влекло за собой переезд к ним их семей. Из всех мигрантов, прибывавших во Францию в этот период, наиболее высокий процент семейной иммиграции был среди марокканцев.
Семейная иммиграция означала не просто перемены во внутренней жизни иммигрантов. И мигранты и принимающая сторона столкнулись с необходимостью улучшения жилищных условий приезжих, т. к. зачастую жить в бараках с семьёй было невозможно, с потребностью выделять средства на образование и питание их детей. Кроме того, рост числа африканок привёл к усложнению структуры магрибинской диаспоры и появлению новых контактов с французским обществом. К традиционным проблемам иммиграции добавились вопросы, связанные с отношениями внутри африканской семьи и положением африканской женщины как внутри диаспоры, так и вне её.
Осевшие в стране марокканцы пользовались большими льготами. Например, в 1960-е гг. марокканцы получали пособия по нетрудоспособности в течение 5 лет, в то время как тунисцы – только в течение 3 лет.
По отношению ко всему иностранному населению за десятилетие 1962–1972 гг. процент магрибинцев вырос с 25,5 до 34,9%. Основной поток по-прежнему шёл из Алжира. Это стало возможно при попустительстве в иммиграционной политике, несмотря на принятые меры, поскольку французская экономика остро нуждалась в рабочих руках. При Ж. Помпиду и В. Жискар д’Эстене во Францию приехало наибольшее число магрибинцев. В этот же период выросло число лиц, принявших французское гражданство. В 1970 г. их число составило 35 тыс., а в 1978 г. – уже 54 тыс. чел. Каждый год 2 тыс. марокканцев принимали французское гражданство в результате длительного процесса натурализации.


Появившиеся с конца 1960-х – начала 1970-х гг. кризисные явления во французской экономике, рост безработицы, снижение государственных ассигнований на социальные нужды особенно тяжело сказались на иммигрантах. Спутником кризиса стал рост расистских настроений, проявления ксенофобии вошли в обыденную жизнь.
Иностранные рабочие оказались под двойным гнётом ещё и потому, что правые силы пытались сделать их «козлами отпущения» («boucs 'emissaires») за многие трудности, порождённые кризисом. Лозунгом одной из правых партий стал призыв «1,5 млн. безработных означает, что 1,5 млн. иммигрантов являются лишними». Парижский журнал «Le Nouvel Observateur» так писал об этом периоде: «Иммигранты из Алжира и других стран Магриба больше других страдали от безработицы, но их же упрекали в том, что они сами её породили. На первоочередные жертвы инфляции взваливали ответственность и за это явление, к которому они никак не были причастны. Рабочие-иммигранты – жертвы большинства несчастных случаев на производстве, и они же представляются виновниками переполненности больниц. Алжирцу не сдавали жильё, его отказывались обслуживать в баре, так как его считали... ответственным за нефтяной кризис. В обществе, где эмигранты призваны облегчить издержки производства, кризис усугубляет их положение дешёвой рабочей силы, эксплуатируемой в режиме ‘жёсткой экономии’».
Французские власти продолжали попытки поставить иммиграцию под контроль. По договору с правительством Алжира 1972 г. устанавливался ежегодный лимит трудовой иммиграции в 25 тыс. чел. Кроме того, 23 февраля 1972 г. вступил в силу указ, названный по имени его автора «циркуляром Фонтане». Он должен был регулировать приезд новых иммигрантов, унифицировал срок действия карточек пребывания и работы, обязывал работодателей искать рабочую силу только через Национальное агентство по занятости (ANPE) и предоставлять иностранным рабочим жильё на территории Франции. Указ был направлен на борьбу с ростом нелегальной иммиграции, но реально не учитывал возможности и интересы средних и мелких нанимателей, особенно в вопросе размещения иностранной рабочей силы.
Кризис совпал с общим ухудшением франко-алжирских отношений, обострившихся после национализации Алжиром нефтепромышленности. Во Франции активизировались те, кто страдал из-за утраты колониальных привилегий. Волна антиалжирских выступлений поднялась до опасного уровня. Иммигранты из стран Магриба стали излюбленной мишенью воинствующих расистов. Летом 1973 г. («смертоносное лето») дело дошло до кровавых инцидентов, жертвами которых стали алжирские граждане. Во время демонстрации протеста против положения иммигрантов были убиты десятки магрибинцев. В такой обстановке забота о безопасности соотечественников заставила правительство Алжира 17 сентября 1973 г. принять решение о приостановке иммиграции во Францию. В одном из своих выступлений президент АНДР Хуари Бумедьен заявил: «Мы старались молчать, но сейчас чаша терпения переполнена. Будущее алжиро-французских отношений зависит от обеспечения безопасности и достоинства алжирских рабочих во Франции».
По указу от 5 июля 1974 г. иммиграция постоянных иностранных рабочих во Францию была приостановлена, а иммиграция семей прекращена до 1 июля 1975 г. Кроме того, после достижения совершеннолетия высылались дети иммигрантов, ограничивался приезд родственников, ставились препоны бракам иммигрантов с местными жителями, а также пересматривались правила предоставления политического убежища. Подобная политика принесла определённые плоды: в 1974 г. число постоянных иностранных рабочих, въехавших во Францию, сократилось с 132 055 чел. (1973 г.) до 64 461 чел., а в 1975 г. составило 25 591 чел. Французские власти, кроме политики ограничения въезда иностранцев, предпринимали шаги, направленные на стимулирование отъезда ранее прибывших иммигрантов. В случае их отъезда на родину им предоставлялась специальная денежная помощь, которая в 1974 г. составляла около 10 тыс. франков (2000 долл.) на одного работающего и 5 тыс. франков на ребёнка плюс расходы на проезд. Однако экономическое положение стран Магриба и происходящие там политические процессы не способствовали стабильности и востребованию рабочей силы и делали практически невозможным возвращение иммигрантов, лишь 3 % из них вернулись на родину. Кроме того, их отъезд в количественном отношении был перекрыт приездом родственников и развитием нелегальной иммиграции.




С середины 1970-х гг. французские власти взяли курс, фактически направленный на сокращение числа иностранцев в стране. Возобновление «вида на жительство» было поставлено в зависимость от состояния занятости иммигранта. Был введён запрет на въезд во Францию членам семей рабочих, нанимающихся сроком до 3-х лет. По отношению к алжирцам, проживающим во Франции, эта и ряд других административных мер были нарушением не только зафиксированного в Эвианских соглашениях принципа свободного перемещения лиц между странами, но и двусторонней межправительственной конвенции 1968 г. На франко-алжирских переговорах в декабре 1979 г. министр иностранных дел АНДР М. Беняхья категорически отверг навязываемый Францией принцип принудительного возвращения алжирцев на родину. В сентябре 1980 г., в период определённого улучшения французско-алжирских отношений, сторонам удалось выработать компромиссное соглашение, в соответствии с которым Алжир обязался поощрять добровольный выезд соотечественников из Франции, а французское правительство согласилось отказаться от практики высылки алжирцев из страны. Был разрешён въезд в страну иммигрантов с семьями, однако без права на работу членам семьи.
В дальнейшем, в 1981 г., был принят закон, вновь поощряющий семейную иммиграцию и предусматривающий меры против подпольной иммиграции. Это сра-зу вызвало рост семейной иммиграции: к 1982 г. только по одной из анкет (группа СЕЛИО) приехало от 4 до 6 тыс. женщин и от 6 до 10 тыс. детей.


В 1980 г. алжирцы составляли 21 % от 3,7 млн. иммигрантов, живущих во Франции, что ставило их на второе место после португальцев (22 %). В стране насчитывалось также 8 % марокканцев и 4 % тунисцев. Всего иностранцы составляли 7 % населения Франции.
В 1983 г., по данным Национального института статистики и экономических исследований (INSEE), при общей численности иммигрантов в 4,5 млн. чел. алжирцы составляли 777 тыс. (17 %), марокканцы – 519,4 тыс. (11,5 %), тунисцы – 215 тыс.(4,7 %).
В 1969 г. безработица оценивалась в 100 тыс., в 1976 г. – 1 млн., в 1981 г. – 2 млн. чел. Кризис занятости во Франции в 1980-е гг. породил изменения в структуре иммиграции, вызвал дальнейший рост безработицы. Если в 1982 г. в целом по стране она составляла 9%, то среди иммигрантов – 12%. Если в 1975 г. иностранные рабочие составляли 7,5% занятого населения, то в 1982 г. – 6,2%. Чуть более половины сокращённых мест пришлось на магрибинцев (около 105 тыс. чел.). К середине 1980-х гг. возникла многочисленная армия местных безработных, включая молодёжь, впервые выходящую на рынок труда, согласных почти на любую работу. Стране пришлось содержать 300 тыс. безработных иностранцев с их семьями, выплачивать им пособия системы социального обеспечения, оплачивать их общее и специальное обучение, жильё и т. п.
Иммигранты, как правило, заняты в кризисных отраслях, поэтому иностранная рабочая сила выталкивается в первую очередь именно оттуда. Пострадали, прежде всего, горняки, строители, металлурги, химики, стекольщики. Заметно уменьшилось число магрибинцев в автомобильной промышленности: на заводах Рено, Ситроен, Пежо. Кроме того, иммигранты оказались сконцентрированы в районах, наиболее охваченных экономическим кризисом: Иль-де-Франс, Рона-Альпы, Эльзас, Прованс-Лазурный берег, Франш Конте, Лангедок-Русильон. Три первых района сосредоточили почти 60 % иностранных безработных. Однако именно магрибинцы получили в этот период 42 тыс. мест из 49 тыс. Кроме того, 100 тыс. мест было создано в сфере услуг.
Во время кризиса сильно возросла конкуренция среди различных групп иммигрантов, между выходцами из стран Магриба и выходцами из других районов Африки, что объясняется тем, что эти группы занимали одну и ту же нишу на рынке рабочей силы. Действительно, кризисы в экономике приводили к сокращениям в первую очередь неквалифицированных работников, что усиливало борьбу за рабочие места.


В 1975 г. североафриканцы составляли свыше 54 % всех занятых иностранцев, в 1982 г. – 50,5 % (соответственно, алжирцы – 35 и 31 %, марокканцы – 11,5 и 12,6 %, тунисцы – 7,6 и 6,8 %). Увеличение числа найма марокканцев было вызвано не только антиалжирскими настроениями. Французская администрация в ущерб алжирцам расширяла число контрактов при найме рабочей силы в Марокко, как более дешёвой и менее притязательной. Тунисцы же привлекали качеством рабочей силы. Алжирская иммиграция стала приобретать всё более ротационный характер. Об интенсивности миграционного обмена говорят такие факты, что за 1975–1985 гг. миграционный оборот составил более 24 млн. чел., т. е. превысил численность населения Алжира.
В таких условиях заметно выросла квалификация рабочих-иммигрантов: в 1977–1981 гг. среди иммигрантов из стран Магриба лишь половину составляли чернорабочие, более одной трети – обученные рабочие. Однако только 50 тыс. было по-настоящему квалифицированными рабочими. Лучший уровень квалификационной подготовки был у тунисцев, худший – у марокканцев48.
С начала 1980-х гг. развернулся новый этап в области занятости в рамках неоконсервативного поворота, характеризующегося перенесением акцентов на повышение прибыльности и конкурентоспособности производства под лозунгом «Больше рынка рынку труда». В этих условиях мероприятия в отношении нелегальных иммигрантов, проводимые с августа 1981 г., позволили легализоваться ранее прибывшим и имевшим постоянное место работы. Однако одновременно были выявлены широкие возможности мошенничества в сфере нелегальной иммиграции и занятости. Побочными результатами осуществления этих мер явились:

1. потеря работы иностранными рабочими, прибывшими после 1980 г.;
2. увеличение нелегального притока членов семей иностранных рабочих с годичным разрешением на пребывание в стране, не позволяющее семьям легально обосноваться в стране;
3. рост длительной безработицы среди нелегальных иммигрантов, опасающихся высылки из страны;
4. возвращение во Францию иностранных рабочих, в момент начала кампании находившихся за границей.

В октябре 1981 г. было принято три закона, направленных на обеспечение правового равенства иммигрантов с основным населением Франции в области занятости, образования и культуры, в обеспечении жильём. В 1982–1983 гг. были приняты законы о децентрализации, передавшие заботу о повседневных нуждах иммигрантов местным органам власти, которые, однако, не были обеспечены необходимыми средствами. Кроме того, эти законы не отменили различные ограничения и носили больше пропагандистский характер.
Принятые в августе 1983 г. решения многое изменили в иммиграционной политике:

1. были одобрены новые меры по борьбе с нелегальной иммиграцией;
2. приняты решения, регулирующие отношения в области занятости;
3. разработан комплексный план действий по интеграции иммигрантов и их детей в социальную жизнь страны, тем более что численность иммигрантской общины росла, в основном, за счёт детей, родившихся во Франции;
4. были наложены ограничения на использование работодателями временной рабочей силы.

В 1984 г. был издан новый закон, уточнявший некоторые аспекты пребывания иностранцев во Франции. В его рамках начал осуществляться курс на либерализацию правил найма и увольнения, повышение гибкости рабочей силы, включая функционирование и организацию её деятельности. Важное значение в регулировании занятости придавалось мерам, ограничивающим предложение рабочей силы путём поощрения частичной и временной занятости, досрочного ухода на пенсию. Предусматривалось сокращение или перекрытие притока иностранной рабочей силы, содействие её регистрации и т. п.

В октябре 1984 г. снова был одобрен ряд мер по борьбе с нелегальной занятостью: стала возможной высылка иммигрантов за пределы Франции; ужесточён контроль за работодателями и нанятыми ими иностранными рабочими (особенно строгий контроль был установлен за выходцами из стран Северной Африки); одновременно были приняты правила, определявшие приезд во Францию членов семей иммигрантов (для получения разрешения стало необходимым наличие у последних доходов, обеспечивающих содержание семьи, удовлетворительных жилищных условий); мог быть запрещён въезд лицам, представляющим угрозу общественному порядку и здоровью людей, даже если они являются членами семей иммигрантов; внесены изменения в порядок предоставления политического убежища.
Новые меры государства принимались в условиях ухудшавшегося социального климата, подъёма национализма и расизма, что снижало их эффективность. Поэтому они не были до конца последовательными, учитывали конъюнктурные соображения, вызванные внутренним и международным положением. В частности, не было обеспечено реальное равенство иммигрантов на рынке труда, не была решена проблема двойного гражданства и связанный с ней вопрос о призыве в армию и т.п.
1983 г. был отмечен ростом агрессивных выступлений против иммигрантов. Присутствие иммигрантов рассматривалось как угроза занятости французов. В этих условиях на защиту иммигрантов встали левые профсоюзы и католическая церковь. Сами же иммигранты, в т. ч. и североафриканцы пытались укрепить связи между своими землячествами и ассоциациями. Они участвовали в митингах Всеобщей конфедерации труда, профсоюзного центра, который объединял большинство иммигрантов. Иммиграционная политика стала важным элементом в жизни французского общества, в большинстве своём настроенном против присутствия иностранцев. Поэтому в 1988 г. на парламентских выборах, когда победил Франсуа Миттеран, лидер правого Национального фронта Ле Пен набрал 14,38 % голосов избирателей, в основном за счёт провинций с высокой концентрацией иммигрантов (особенно в городах Марсель, Ницца, Лион).


В 1990-е гг. постепенное решение проблем иностранных рабочих было связано с введением и использованием законов ЕС о статусе иммигрантов и их семей, приведение французского законодательства в соответствие с законодательством ЕС в условиях Объединённой Европы. В этот период уменьшился рост занятости в промышленности и строительстве, замедлился в сфере услуг. Увеличилась средняя продолжительность безработицы (до трёх лет). Всё более распространёнными стали непостоянные формы занятости, а сроки найма – более короткими. Если в 1996 г. за счёт нетипичной и непостоянной работы в большинстве регионов Франции занятость выросла, то в Лимузене, Верхней Нормандии и Иль-де-Франсе она несколько уменьшилась, что сказалось на положении иммигрантов.
Растущая в начале 1990-х гг. в странах Европы безработица вынуждала правительства ещё больше ужесточать иммиграционные законы. Поводом для этого явились Шенгенские соглашения. Свобода передвижения в пределах Европы с 1992 г. (равно как и передвижение товаров) оправдывало ужесточение контроля на внешних границах. В частности, Франция в первую очередь привлекала высококвалифицированные кадры – специалистов по перспективным отраслям науки и производства, высших административных руководителей. Закон, подписанный Н. Саркози в самом конце апреля 2006 г., ещё более ужесточает эти меры. Новым поводом для ужесточения иммиграционных законов стал правый магрибинский экстремизм на волне исламизма.
Смягчить враждебное отношение к иммигрантам может только продуманная политика в области занятости, решение проблем безработицы, а также проведение общей демографической политики в странах единой Европы, в частности, стимулирование рождаемости.
В соответствии с Маастрихтским договором об эмиграции в страны ЕС, каждая из них имеет свою квоту. В то же время нормы ЕС предоставляют его участникам большую свободу в способах регулирования миграции. Франция в этих условиях поставила целью депортировать ежегодно по 20 тыс. африканцев. Одновременно высылают из страны, например, студентов-иностранцев, уличённых в том, что они работают не на полставки, как им разрешено, а на полной.
По данным Министерства внутренних дел, в 1990 г. во Франции проживало 4,2 млн. иммигрантов, что соответствовало 8 % населения. Одна треть всех иностранцев – выходцы из стран Магриба: 710 тыс. алжирцев, 575 тыс. марокканцев, 230 тыс. тунисцев. По данным переписи населения в 1990 г., во Франции насчитывалось 1 495 480 африканских иммигрантов, из них: 555 715 алжирцев (17 % от общего количества иммигрантов), 457 456 марокканцев (16%), 207 127 тунисцев (6 %) и 275 182 (7 %) выходцев из других стран Африки. По сравнению с данными МВД эти цифры выглядят заниженными. Причин может быть две: во-первых, некоторые иммигранты уклонились от переписи, во-вторых, Министерство внутренних дел, возможно, включило в них различные категории иммигрантов, не входящих в официальную статистику:

1. нелегальных эмигрантов;
2. рабочих-фронталье, чей статус определен постановлением № 1408/71 Европейского Сообщества. (Термин «фронталье» обозначает любого рабочего, который работает на территории одного государства – члена ЕС, а живёт на территории другого государства – члена ЕС, куда он возвращается каждый день или, по крайней мере, раз в неделю). Во Франции насчитывается примерно 20 тыс. таких работников (в основном бельгийцы и итальянцы);
3. сезонных рабочих, число которых во Франции сократилось с 145 тыс. в 1972 г. до 76,5 тыс. в 1988: (Иностранец может называться сезонным рабочим, если контракт не превышает 6 месяцев; большинство этих контрактов заключаются на 6 недель максимум.);
4. лиц, подавших ходатайство о предоставлении убежища. В 1985 г. их было 28 тыс., причём срок их пребывания в стране не определён: от двух до трёх лет, а иногда дольше. 60 % подавших прошения получают отказ, но остаются в стране, пополняя собой армию нелегалов.

Сравнивая эти цифры с данными 1931 г. (6,6 % иммигрантов), можно сделать вывод о том, что число иностранцев в конце 1970-х – начале 90-х гг. по отношению ко всему населению Франции примерно соответствовало результатам 1931 г.
В период 1975–1990 гг. число иммигрантов увеличилось лишь на 7 % против 31 % в 1968–1974 гг. Поэтому с полным основанием можно говорить о стабилизации числа иммигрантов в начале 1990-х гг., связанной с мерами, предпринятыми правительством и направленными на ограничение въезда новых иностранных рабочих.

https://ethno-photo.livejournal.com/16936.html

В период 1954–1962 гг., характеризующийся глубокими изменениями рынка труда, войной в Алжире и экономическим подъёмом в метрополии, наблюдалось некоторое снижение числа иммигрантов из Алжира (11,3 тыс. чел. в год) и, наоборот, увеличение числа марокканцев и тунисцев. Среди марокканских иммигрантов, в частности, было много солдат, сражавшихся во французской армии, которые после демобилизации остались работать на шахтах. Обзаведясь семьями, они не вернулись домой. В соответствии с данными начала 50-х гг., иммигранты составляли 79% металлургов, 72% сельскохозяйственных рабочих, 68 % строителей, 59 % горнорабочих.
Всего, по данным Национальной иммиграционной службы, за этот период бы-ло принято 432 тыс. иностранных рабочих, что гораздо больше запланированного количества.
Начиная с 1962 г., доля европейских эмигрантов (испанцев, итальянцев, португальцев) продолжала сокращаться, что было связано с повышением уровня жизни в этих странах. Италия, например, сама превратилась в страну иммиграции. В то же время число выходцев из стран Магриба и Африки в целом неуклонно росло, что объясняется всеобщим экономическим подъёмом во Франции в начале 60-х – середине 70-х гг. и одновременно нехваткой рабочих рук в ряде отраслей французской экономики. Однако с получением Алжиром независимости в 1962 г. кончилась свободная эмиграция. С этого периода начинается расширение государственного регулирования миграционных процессов.




10 апреля 1964 г. было заключено первое франко-алжирское соглашение о рабочей силе, известное под названием «Соглашение Наккаша-Гранваля». Оно отличалось жёстким контролем, что резко уменьшило приток алжирцев в 1965–1966 гг. Новое соглашение на три года, подписанное 27 декабря 1968 г., определило ежегодный контингент эмигрантов по 35 тыс. чел. в год.
И всё же алжирская иммиграция оставалась по-прежнему самой многочисленной: с 1962 по 1972 гг. она выросла с 425 тыс. до 800 тыс. чел. Более молодая марокканская и тунисская иммиграция значительно ей уступали. За указанный период число марокканцев увеличилось с 50 тыс. до 218 тыс. чел., а тунисцев – почти с 35 тыс. до 120 тыс. чел.
Конвенции с Марокко и Тунисом Франция заключила в 1963 г., с тем, чтобы даже юридически решить вопрос о строго ограниченном контингенте иммигрантов. Заключая двусторонние соглашения, страны Магриба стремились обеспечить лучшие условия продажи своей рабочей силы за границу.


Эта миграция была основана на принципах временного организованного найма рабочей силы, предполагавших возвращение иммигранта на родину по окончании срока контракта. Пребывание в стране свыше оговоренного срока считалось незаконным. Иммигрант лишался трудовой книжки, охраны труда, социального обеспечения, оплаты дополнительных часов работы и пр.
Соглашения ограничивали возраст иммигранта 35 годами. Это было связано со стремлением ограничить социальные расходы на наёмных рабочих, а также с тем, чтобы обеспечить работодателей наиболее трудоспособной рабочей силой, в частности, для работы на шахтах, где найм осуществлялся на 18 месяцев.
В это время начинается поощрение семейной иммиграции, что было более выгодно, поскольку она влекла за собой расширение внутреннего рынка, рост сбыта производимых в стране товаров, а также сдерживала утечку валюты. По сообщениям французской прессы, новые тенденции в миграционной политике совпадали и с постепенной адаптацией мигрантов в новой стране, желанием остаться здесь на более продолжительный срок или даже навсегда. В эти годы уже складывается сообщество иммигрантов, которые приспособились к жизни во Франции и не собирались её покидать, что влекло за собой переезд к ним их семей. Из всех мигрантов, прибывавших во Францию в этот период, наиболее высокий процент семейной иммиграции был среди марокканцев.
Семейная иммиграция означала не просто перемены во внутренней жизни иммигрантов. И мигранты и принимающая сторона столкнулись с необходимостью улучшения жилищных условий приезжих, т. к. зачастую жить в бараках с семьёй было невозможно, с потребностью выделять средства на образование и питание их детей. Кроме того, рост числа африканок привёл к усложнению структуры магрибинской диаспоры и появлению новых контактов с французским обществом. К традиционным проблемам иммиграции добавились вопросы, связанные с отношениями внутри африканской семьи и положением африканской женщины как внутри диаспоры, так и вне её.
Осевшие в стране марокканцы пользовались большими льготами. Например, в 1960-е гг. марокканцы получали пособия по нетрудоспособности в течение 5 лет, в то время как тунисцы – только в течение 3 лет.
По отношению ко всему иностранному населению за десятилетие 1962–1972 гг. процент магрибинцев вырос с 25,5 до 34,9%. Основной поток по-прежнему шёл из Алжира. Это стало возможно при попустительстве в иммиграционной политике, несмотря на принятые меры, поскольку французская экономика остро нуждалась в рабочих руках. При Ж. Помпиду и В. Жискар д’Эстене во Францию приехало наибольшее число магрибинцев. В этот же период выросло число лиц, принявших французское гражданство. В 1970 г. их число составило 35 тыс., а в 1978 г. – уже 54 тыс. чел. Каждый год 2 тыс. марокканцев принимали французское гражданство в результате длительного процесса натурализации.


Появившиеся с конца 1960-х – начала 1970-х гг. кризисные явления во французской экономике, рост безработицы, снижение государственных ассигнований на социальные нужды особенно тяжело сказались на иммигрантах. Спутником кризиса стал рост расистских настроений, проявления ксенофобии вошли в обыденную жизнь.
Иностранные рабочие оказались под двойным гнётом ещё и потому, что правые силы пытались сделать их «козлами отпущения» («boucs 'emissaires») за многие трудности, порождённые кризисом. Лозунгом одной из правых партий стал призыв «1,5 млн. безработных означает, что 1,5 млн. иммигрантов являются лишними». Парижский журнал «Le Nouvel Observateur» так писал об этом периоде: «Иммигранты из Алжира и других стран Магриба больше других страдали от безработицы, но их же упрекали в том, что они сами её породили. На первоочередные жертвы инфляции взваливали ответственность и за это явление, к которому они никак не были причастны. Рабочие-иммигранты – жертвы большинства несчастных случаев на производстве, и они же представляются виновниками переполненности больниц. Алжирцу не сдавали жильё, его отказывались обслуживать в баре, так как его считали... ответственным за нефтяной кризис. В обществе, где эмигранты призваны облегчить издержки производства, кризис усугубляет их положение дешёвой рабочей силы, эксплуатируемой в режиме ‘жёсткой экономии’».
Французские власти продолжали попытки поставить иммиграцию под контроль. По договору с правительством Алжира 1972 г. устанавливался ежегодный лимит трудовой иммиграции в 25 тыс. чел. Кроме того, 23 февраля 1972 г. вступил в силу указ, названный по имени его автора «циркуляром Фонтане». Он должен был регулировать приезд новых иммигрантов, унифицировал срок действия карточек пребывания и работы, обязывал работодателей искать рабочую силу только через Национальное агентство по занятости (ANPE) и предоставлять иностранным рабочим жильё на территории Франции. Указ был направлен на борьбу с ростом нелегальной иммиграции, но реально не учитывал возможности и интересы средних и мелких нанимателей, особенно в вопросе размещения иностранной рабочей силы.
Кризис совпал с общим ухудшением франко-алжирских отношений, обострившихся после национализации Алжиром нефтепромышленности. Во Франции активизировались те, кто страдал из-за утраты колониальных привилегий. Волна антиалжирских выступлений поднялась до опасного уровня. Иммигранты из стран Магриба стали излюбленной мишенью воинствующих расистов. Летом 1973 г. («смертоносное лето») дело дошло до кровавых инцидентов, жертвами которых стали алжирские граждане. Во время демонстрации протеста против положения иммигрантов были убиты десятки магрибинцев. В такой обстановке забота о безопасности соотечественников заставила правительство Алжира 17 сентября 1973 г. принять решение о приостановке иммиграции во Францию. В одном из своих выступлений президент АНДР Хуари Бумедьен заявил: «Мы старались молчать, но сейчас чаша терпения переполнена. Будущее алжиро-французских отношений зависит от обеспечения безопасности и достоинства алжирских рабочих во Франции».
По указу от 5 июля 1974 г. иммиграция постоянных иностранных рабочих во Францию была приостановлена, а иммиграция семей прекращена до 1 июля 1975 г. Кроме того, после достижения совершеннолетия высылались дети иммигрантов, ограничивался приезд родственников, ставились препоны бракам иммигрантов с местными жителями, а также пересматривались правила предоставления политического убежища. Подобная политика принесла определённые плоды: в 1974 г. число постоянных иностранных рабочих, въехавших во Францию, сократилось с 132 055 чел. (1973 г.) до 64 461 чел., а в 1975 г. составило 25 591 чел. Французские власти, кроме политики ограничения въезда иностранцев, предпринимали шаги, направленные на стимулирование отъезда ранее прибывших иммигрантов. В случае их отъезда на родину им предоставлялась специальная денежная помощь, которая в 1974 г. составляла около 10 тыс. франков (2000 долл.) на одного работающего и 5 тыс. франков на ребёнка плюс расходы на проезд. Однако экономическое положение стран Магриба и происходящие там политические процессы не способствовали стабильности и востребованию рабочей силы и делали практически невозможным возвращение иммигрантов, лишь 3 % из них вернулись на родину. Кроме того, их отъезд в количественном отношении был перекрыт приездом родственников и развитием нелегальной иммиграции.




С середины 1970-х гг. французские власти взяли курс, фактически направленный на сокращение числа иностранцев в стране. Возобновление «вида на жительство» было поставлено в зависимость от состояния занятости иммигранта. Был введён запрет на въезд во Францию членам семей рабочих, нанимающихся сроком до 3-х лет. По отношению к алжирцам, проживающим во Франции, эта и ряд других административных мер были нарушением не только зафиксированного в Эвианских соглашениях принципа свободного перемещения лиц между странами, но и двусторонней межправительственной конвенции 1968 г. На франко-алжирских переговорах в декабре 1979 г. министр иностранных дел АНДР М. Беняхья категорически отверг навязываемый Францией принцип принудительного возвращения алжирцев на родину. В сентябре 1980 г., в период определённого улучшения французско-алжирских отношений, сторонам удалось выработать компромиссное соглашение, в соответствии с которым Алжир обязался поощрять добровольный выезд соотечественников из Франции, а французское правительство согласилось отказаться от практики высылки алжирцев из страны. Был разрешён въезд в страну иммигрантов с семьями, однако без права на работу членам семьи.
В дальнейшем, в 1981 г., был принят закон, вновь поощряющий семейную иммиграцию и предусматривающий меры против подпольной иммиграции. Это сра-зу вызвало рост семейной иммиграции: к 1982 г. только по одной из анкет (группа СЕЛИО) приехало от 4 до 6 тыс. женщин и от 6 до 10 тыс. детей.


В 1980 г. алжирцы составляли 21 % от 3,7 млн. иммигрантов, живущих во Франции, что ставило их на второе место после португальцев (22 %). В стране насчитывалось также 8 % марокканцев и 4 % тунисцев. Всего иностранцы составляли 7 % населения Франции.
В 1983 г., по данным Национального института статистики и экономических исследований (INSEE), при общей численности иммигрантов в 4,5 млн. чел. алжирцы составляли 777 тыс. (17 %), марокканцы – 519,4 тыс. (11,5 %), тунисцы – 215 тыс.(4,7 %).
В 1969 г. безработица оценивалась в 100 тыс., в 1976 г. – 1 млн., в 1981 г. – 2 млн. чел. Кризис занятости во Франции в 1980-е гг. породил изменения в структуре иммиграции, вызвал дальнейший рост безработицы. Если в 1982 г. в целом по стране она составляла 9%, то среди иммигрантов – 12%. Если в 1975 г. иностранные рабочие составляли 7,5% занятого населения, то в 1982 г. – 6,2%. Чуть более половины сокращённых мест пришлось на магрибинцев (около 105 тыс. чел.). К середине 1980-х гг. возникла многочисленная армия местных безработных, включая молодёжь, впервые выходящую на рынок труда, согласных почти на любую работу. Стране пришлось содержать 300 тыс. безработных иностранцев с их семьями, выплачивать им пособия системы социального обеспечения, оплачивать их общее и специальное обучение, жильё и т. п.
Иммигранты, как правило, заняты в кризисных отраслях, поэтому иностранная рабочая сила выталкивается в первую очередь именно оттуда. Пострадали, прежде всего, горняки, строители, металлурги, химики, стекольщики. Заметно уменьшилось число магрибинцев в автомобильной промышленности: на заводах Рено, Ситроен, Пежо. Кроме того, иммигранты оказались сконцентрированы в районах, наиболее охваченных экономическим кризисом: Иль-де-Франс, Рона-Альпы, Эльзас, Прованс-Лазурный берег, Франш Конте, Лангедок-Русильон. Три первых района сосредоточили почти 60 % иностранных безработных. Однако именно магрибинцы получили в этот период 42 тыс. мест из 49 тыс. Кроме того, 100 тыс. мест было создано в сфере услуг.
Во время кризиса сильно возросла конкуренция среди различных групп иммигрантов, между выходцами из стран Магриба и выходцами из других районов Африки, что объясняется тем, что эти группы занимали одну и ту же нишу на рынке рабочей силы. Действительно, кризисы в экономике приводили к сокращениям в первую очередь неквалифицированных работников, что усиливало борьбу за рабочие места.


В 1975 г. североафриканцы составляли свыше 54 % всех занятых иностранцев, в 1982 г. – 50,5 % (соответственно, алжирцы – 35 и 31 %, марокканцы – 11,5 и 12,6 %, тунисцы – 7,6 и 6,8 %). Увеличение числа найма марокканцев было вызвано не только антиалжирскими настроениями. Французская администрация в ущерб алжирцам расширяла число контрактов при найме рабочей силы в Марокко, как более дешёвой и менее притязательной. Тунисцы же привлекали качеством рабочей силы. Алжирская иммиграция стала приобретать всё более ротационный характер. Об интенсивности миграционного обмена говорят такие факты, что за 1975–1985 гг. миграционный оборот составил более 24 млн. чел., т. е. превысил численность населения Алжира.
В таких условиях заметно выросла квалификация рабочих-иммигрантов: в 1977–1981 гг. среди иммигрантов из стран Магриба лишь половину составляли чернорабочие, более одной трети – обученные рабочие. Однако только 50 тыс. было по-настоящему квалифицированными рабочими. Лучший уровень квалификационной подготовки был у тунисцев, худший – у марокканцев48.
С начала 1980-х гг. развернулся новый этап в области занятости в рамках неоконсервативного поворота, характеризующегося перенесением акцентов на повышение прибыльности и конкурентоспособности производства под лозунгом «Больше рынка рынку труда». В этих условиях мероприятия в отношении нелегальных иммигрантов, проводимые с августа 1981 г., позволили легализоваться ранее прибывшим и имевшим постоянное место работы. Однако одновременно были выявлены широкие возможности мошенничества в сфере нелегальной иммиграции и занятости. Побочными результатами осуществления этих мер явились:

1. потеря работы иностранными рабочими, прибывшими после 1980 г.;
2. увеличение нелегального притока членов семей иностранных рабочих с годичным разрешением на пребывание в стране, не позволяющее семьям легально обосноваться в стране;
3. рост длительной безработицы среди нелегальных иммигрантов, опасающихся высылки из страны;
4. возвращение во Францию иностранных рабочих, в момент начала кампании находившихся за границей.

В октябре 1981 г. было принято три закона, направленных на обеспечение правового равенства иммигрантов с основным населением Франции в области занятости, образования и культуры, в обеспечении жильём. В 1982–1983 гг. были приняты законы о децентрализации, передавшие заботу о повседневных нуждах иммигрантов местным органам власти, которые, однако, не были обеспечены необходимыми средствами. Кроме того, эти законы не отменили различные ограничения и носили больше пропагандистский характер.
Принятые в августе 1983 г. решения многое изменили в иммиграционной политике:

1. были одобрены новые меры по борьбе с нелегальной иммиграцией;
2. приняты решения, регулирующие отношения в области занятости;
3. разработан комплексный план действий по интеграции иммигрантов и их детей в социальную жизнь страны, тем более что численность иммигрантской общины росла, в основном, за счёт детей, родившихся во Франции;
4. были наложены ограничения на использование работодателями временной рабочей силы.

В 1984 г. был издан новый закон, уточнявший некоторые аспекты пребывания иностранцев во Франции. В его рамках начал осуществляться курс на либерализацию правил найма и увольнения, повышение гибкости рабочей силы, включая функционирование и организацию её деятельности. Важное значение в регулировании занятости придавалось мерам, ограничивающим предложение рабочей силы путём поощрения частичной и временной занятости, досрочного ухода на пенсию. Предусматривалось сокращение или перекрытие притока иностранной рабочей силы, содействие её регистрации и т. п.

В октябре 1984 г. снова был одобрен ряд мер по борьбе с нелегальной занятостью: стала возможной высылка иммигрантов за пределы Франции; ужесточён контроль за работодателями и нанятыми ими иностранными рабочими (особенно строгий контроль был установлен за выходцами из стран Северной Африки); одновременно были приняты правила, определявшие приезд во Францию членов семей иммигрантов (для получения разрешения стало необходимым наличие у последних доходов, обеспечивающих содержание семьи, удовлетворительных жилищных условий); мог быть запрещён въезд лицам, представляющим угрозу общественному порядку и здоровью людей, даже если они являются членами семей иммигрантов; внесены изменения в порядок предоставления политического убежища.
Новые меры государства принимались в условиях ухудшавшегося социального климата, подъёма национализма и расизма, что снижало их эффективность. Поэтому они не были до конца последовательными, учитывали конъюнктурные соображения, вызванные внутренним и международным положением. В частности, не было обеспечено реальное равенство иммигрантов на рынке труда, не была решена проблема двойного гражданства и связанный с ней вопрос о призыве в армию и т.п.
1983 г. был отмечен ростом агрессивных выступлений против иммигрантов. Присутствие иммигрантов рассматривалось как угроза занятости французов. В этих условиях на защиту иммигрантов встали левые профсоюзы и католическая церковь. Сами же иммигранты, в т. ч. и североафриканцы пытались укрепить связи между своими землячествами и ассоциациями. Они участвовали в митингах Всеобщей конфедерации труда, профсоюзного центра, который объединял большинство иммигрантов. Иммиграционная политика стала важным элементом в жизни французского общества, в большинстве своём настроенном против присутствия иностранцев. Поэтому в 1988 г. на парламентских выборах, когда победил Франсуа Миттеран, лидер правого Национального фронта Ле Пен набрал 14,38 % голосов избирателей, в основном за счёт провинций с высокой концентрацией иммигрантов (особенно в городах Марсель, Ницца, Лион).


В 1990-е гг. постепенное решение проблем иностранных рабочих было связано с введением и использованием законов ЕС о статусе иммигрантов и их семей, приведение французского законодательства в соответствие с законодательством ЕС в условиях Объединённой Европы. В этот период уменьшился рост занятости в промышленности и строительстве, замедлился в сфере услуг. Увеличилась средняя продолжительность безработицы (до трёх лет). Всё более распространёнными стали непостоянные формы занятости, а сроки найма – более короткими. Если в 1996 г. за счёт нетипичной и непостоянной работы в большинстве регионов Франции занятость выросла, то в Лимузене, Верхней Нормандии и Иль-де-Франсе она несколько уменьшилась, что сказалось на положении иммигрантов.
Растущая в начале 1990-х гг. в странах Европы безработица вынуждала правительства ещё больше ужесточать иммиграционные законы. Поводом для этого явились Шенгенские соглашения. Свобода передвижения в пределах Европы с 1992 г. (равно как и передвижение товаров) оправдывало ужесточение контроля на внешних границах. В частности, Франция в первую очередь привлекала высококвалифицированные кадры – специалистов по перспективным отраслям науки и производства, высших административных руководителей. Закон, подписанный Н. Саркози в самом конце апреля 2006 г., ещё более ужесточает эти меры. Новым поводом для ужесточения иммиграционных законов стал правый магрибинский экстремизм на волне исламизма.
Смягчить враждебное отношение к иммигрантам может только продуманная политика в области занятости, решение проблем безработицы, а также проведение общей демографической политики в странах единой Европы, в частности, стимулирование рождаемости.
В соответствии с Маастрихтским договором об эмиграции в страны ЕС, каждая из них имеет свою квоту. В то же время нормы ЕС предоставляют его участникам большую свободу в способах регулирования миграции. Франция в этих условиях поставила целью депортировать ежегодно по 20 тыс. африканцев. Одновременно высылают из страны, например, студентов-иностранцев, уличённых в том, что они работают не на полставки, как им разрешено, а на полной.
По данным Министерства внутренних дел, в 1990 г. во Франции проживало 4,2 млн. иммигрантов, что соответствовало 8 % населения. Одна треть всех иностранцев – выходцы из стран Магриба: 710 тыс. алжирцев, 575 тыс. марокканцев, 230 тыс. тунисцев. По данным переписи населения в 1990 г., во Франции насчитывалось 1 495 480 африканских иммигрантов, из них: 555 715 алжирцев (17 % от общего количества иммигрантов), 457 456 марокканцев (16%), 207 127 тунисцев (6 %) и 275 182 (7 %) выходцев из других стран Африки. По сравнению с данными МВД эти цифры выглядят заниженными. Причин может быть две: во-первых, некоторые иммигранты уклонились от переписи, во-вторых, Министерство внутренних дел, возможно, включило в них различные категории иммигрантов, не входящих в официальную статистику:

1. нелегальных эмигрантов;
2. рабочих-фронталье, чей статус определен постановлением № 1408/71 Европейского Сообщества. (Термин «фронталье» обозначает любого рабочего, который работает на территории одного государства – члена ЕС, а живёт на территории другого государства – члена ЕС, куда он возвращается каждый день или, по крайней мере, раз в неделю). Во Франции насчитывается примерно 20 тыс. таких работников (в основном бельгийцы и итальянцы);
3. сезонных рабочих, число которых во Франции сократилось с 145 тыс. в 1972 г. до 76,5 тыс. в 1988: (Иностранец может называться сезонным рабочим, если контракт не превышает 6 месяцев; большинство этих контрактов заключаются на 6 недель максимум.);
4. лиц, подавших ходатайство о предоставлении убежища. В 1985 г. их было 28 тыс., причём срок их пребывания в стране не определён: от двух до трёх лет, а иногда дольше. 60 % подавших прошения получают отказ, но остаются в стране, пополняя собой армию нелегалов.

Сравнивая эти цифры с данными 1931 г. (6,6 % иммигрантов), можно сделать вывод о том, что число иностранцев в конце 1970-х – начале 90-х гг. по отношению ко всему населению Франции примерно соответствовало результатам 1931 г.
В период 1975–1990 гг. число иммигрантов увеличилось лишь на 7 % против 31 % в 1968–1974 гг. Поэтому с полным основанием можно говорить о стабилизации числа иммигрантов в начале 1990-х гг., связанной с мерами, предпринятыми правительством и направленными на ограничение въезда новых иностранных рабочих.

https://ethno-photo.livejournal.com/16936.html

Отбывающий наказание человек (заключенный в пределах простран­ства площадью около трех гектаров вместе с тремя сотнями других осужденных) вынужден (дабы выжить социально) переустроить свой новый мир, пытаясь одновременно выделиться на фоне других за­ключенных и примкнуть к определенной группе.
Он вынужден, прежде всего, бросить все силы на то, чтобы не оказаться приравненным к окружающим его "преступникам", он должен выделиться среди них и противостоять ситуации крайней физической и социальной близости, в которой он оказался. Дейст­вительно, он вынужден жить вместе с людьми разного возраста, разного этнического, культурного и социального происхождения, а главное - с заключенными, осужденными за различные преступле­ния и правонарушения, как с отбывающими свой первый срок, так и с рецидивистами. При подобной скученности, тесном сожительстве со столь разными людьми, и тем более - с "преступниками" ("пре­ступник" - всегда Другой) заключенному просто необходимо (если он желает остаться собой) установить дистанцию по отношению к другому: "Помимо различий, возникающих в результате изоляции, существуют и не менее серьезные различия, обусловленные близо­стью: желание противопоставить себя, выделиться, желание быть самим собой", - пишет Клод Леви-Стросс.
Если уподобление другим с социальной точки зрения невоз­можно, это не значит, что само по себе выделение на фоне других более терпимо. Для того чтобы установить социальные отношения с теми, кто его окружает, заключенный должен найти свое место, присоединившись к какой-либо группе, для чего сначала необходи­мо создать Другого и классифицировать тех людей, с которыми за­ключенный входит в контакт, иными словами, установить символи­ческий порядок среди населения, состоящего из других, отличных от него людей. Между тем группы формируются и распадаются, по мере необходимости, в результате тех или иных ситуаций, в кото­рых оказываются действующие лица. Для того чтобы быть самим собой, жить, устанавливать отношения со свободными людьми (тюремный персонал, третьи лица, этнолог...) и сосуществовать с заключенными, отбывающий срок человек должен, говоря в общем, создать себе новый, достаточно достойный образ, который смог бы помочь смягчить излишне негативный образ отверженного и одно­временно выделить заключенного по отношению к другому осуж­денному, уподобление которому представляется дезориентирую­щим. Осужденному необходимо также придать смысл своему ис­ключению и снова взять судьбу в свои руки, интеллектуально по­стичь тюремное сообщество, состоящее из отличных от него лю­дей, сообщество, в среде которого он должен найти свое место. И наконец, преступивший моральный закон заключенный должен "залатать" проделанную им самим "брешь" и вновь обрести свое место в рамках морали. Поэтому каждый заключенный пытается отличиться от другого, присваивая себе и другим тот или иной мо­ральный образ.



Заключенные переупорядочивают свой мир, создают свою уголов­ную идентичность и строят свои карцеральные отношения на основе трех типов моральных образов: образов, служащих им для дистанци­рования по отношению к другим заключенным и позиционирования себя по отношению к свободному человеку; образов, помогающих в создании идентичности включенного в тюремную среду человека; образов, с помощью которых осужденные пытаются взаимодейство­вать между собой. В зависимости от ситуации (места и людей, с ко­торыми они имеют отношения), заключенные задействуют тот или иной образ.



Общаясь со свободным человеком (в частности, с ученым-исследователем), интересующимся повседневной жизнью осужден­ных, заключенные стремятся выделиться среди себе подобных, вы­страивая иерархию среди категорий отбывающих наказание. Эта ие­рархия выражается безличными и идеальными образами: "Вы знаете, - объясняли мне один за другим заключенные, - тюремный народ подчиняется строгой иерархии. Существует несколько категорий за­ключенных!" Заявляя это, заключенные стремятся скорее не проин­формировать этнографа о тюремном сообществе, а позиционировать себя как по отношению к другим заключенным, так и по отношению к проводящему исследование. На самом деле тюремное сообщество не состоит из этих "категорий заключенных". Их функция деклара­тивна, то есть эти образы присутствуют исключительно в речи, несут смысл и эффективны только в самом высказывании. К тому же, рас­сказывая о данных категориях, заключенные никогда не называли мне конкретных имен.
1."Политический" ("politique"). Образ "политического" за­ключенного занимает самую верхнюю ступень в тюремной иерархии. По словам заключенных, "политический" не стремится вновь влиться в общество, против которого он борется. Он действует не в своих личных интересах (если он идет на кражу, то только ради блага организации, в которой он состоит), он "умен", "вдумчив" и "образован". А это значит, что он гуманен и цивилизован. Это "хороший парень, который борется и приносит в жертву идее годы своей жизни".
2."Бандит" ("voyou", "truand", "bandit", "grand criminel") очень уважаем: "Он даже лучше нормального человека". Нелегальные действия "бандита" нивелируются его принадлежностью к высшему кругу, исключительно мужскому, с еще более строгими ценностями, чем у осудивших их граждан. "Предателя убивают", а не просто "сажают". Кроме того, "бандит" нападает не на простых людей, а на других "бандитов" или же на стражей порядка, что защищает его от каких-либо обвинений в аморальности. Ибо правонарушения "бандита" четко определены: "Бандит занимается вооруженными грабежами, "разборками", похищениями людей". Данные преступления характеризуют суть и способы действия "бандита". Держа человека на дистанции, под прицелом оружия (символ мужественности), "бандит" избегает контакта с телом жертвы ("бандит" никогда не стреляет, если его к этому не принуждают). Участие в "разборках" подчеркивает принадлежность "бандита" к особому кругу и его приверженность определенным ценностям. "Похищения" свидетельствуют о способности "бандита" к долгосрочному планированию, подтверждают его организаторский дух, выдержку и влияние на членов своего круга. "Бандит" следит за тем, что говорит (вполне человеческая черта): "В бандитском мире важно слово, уважение!" или "Бандит никогда не признается. Что хочешь с ним делай - он ничего не скажет!" Все эти способности указывают на то высокое место, которое отведено образу "бандита" в культурном смысле. И если "бандит" оказывается маргиналом в глазах общества, то лишь потому, что обыкновенные люди "бандиту" завидуют. Создавая образ "бандита" как объекта зависти, заключенные тем самым возвращают "бандита" в общество. То, чем занимается " бандит", приравнивается к профессии, важному аспекту жизни простого человека: "Он так же работает, как рабочий на заводе "Рено". Это работа! Тяжелая работа!"
3. "Налетчик" ("braqueur"), (наряду с "политическим" и с "бандитом") относится к обычной элите тюремного сообщества. Это "супер", "классный", "хороший пацан", "смелый парень". Занимая второе место в иерархии после "политического", вооруженный (символ мужественности) "налетчик" грабит банки, ювелирные магазины и почтовые отделения. Он занимается "делом чистым и честным". "Чистым", потому что налетчик доминирует в криминальном кругу, так как вооруженные нападения требуют от исполнителя изобретательности и ума. Дело налетчика считается "честным", ибо нападение происходит в полуобщественном месте (в банке или в почтовом отделении); украсть деньги - значит украсть "бумажки", ценность, лишенную аффективного наполнения, то есть не-ценность. Кроме того, эта не-ценность - собственность государственная, а не частная. "Чистым и честным" делом такая кража является еще и потому, что отважный "налетчик" противопоставляет себя не менее сильному, чем он сам, - государству и стражам порядка, - и рискует своей жизнью. Благодаря оружию жертва держится на дистанции и не может его осквернить. "Чистая" эта работа еще и потому, что ради нее не надо проливать пот: "налетчик" не тот, кто "вкалывает в поте лица", не рядовой гражданин, зарабатывающий своим потом (а потому дурно пахнущие) деньги. И, наконец, "налетчик" действует не с тем, чтобы удовлетворить свои первичные потребности, а для того, чтобы жить шикарной жизнью и среди сильных мира сего, - еще одно доказательство его высокого положения в цивилизованном мире.
4."Сутенер" ("prox'en`ete") - это "бандит" более низкого ранга. Его заключенные расценивают как нечто среднее между мужчиной и женщиной. Зарабатывая деньги благодаря женщинам, он не разграничивает мужское и женское пространства: разграничение, которого всегда придерживается "бандит". Сутенер "не в состоянии держать в руках пушку", его оружие, которым он пользуется для зарабатывания денег, - женщина. В отличие от "налетчика", сутенер не наделен умственными качествами настоящего мужчины, такими, как смелость и изобретательность. "Сутенерством деньги добывать легко. Нет ничего проще, чем заставить бабу лечь под клиента". Сутенер не примечателен и физически, так как действует без оружия, а, значит, он не мужественен. "Манерный и женоподобный", сутенер ведет себя как "баба": "Он смахивает на девку, которую можно потискать". "Сутенер - это неудавшийся мужик. Так, мелочь". Деньги сутенера исключительно грязные.
5."Наркоделец" ("stup"), торговец наркотиками, вызывает у заключенных еще большую неприязнь, чем сутенер. Определяемого как вещь ("мразь", "дрянь"), "наркодельца", никогда не притрагивающегося к наркотикам, называют "продавцом смерти". Его жертвы - простые люди, а еще точнее - молодежь. Говоря об образе "наркодельца", заключенные идентифицируют себя с людьми из внешнего мира и упоминают о своем личном опыте, что дает им право осуждать "наркодельца". В разговоре о "наркодельцах" выясняется, что у многих заключенных есть дети: "У меня дети, и это может коснуться и их!" Кроме того, у большинства "в семье есть наркоман", поэтому заключенные утверждают, что знают, о чем говорят.
6."Насильник" ("pointeur") занимает самую низшую ступень в иерархии ценностей. Этот образ (с точки зрения описания) практически диаметрально противоположен образу "налетчика". Изначально "насильник" - тот, кто отбывает срок за изнасилование, и конкретно - за изнасилование ребенка. В более широком смысле " насильником" называют любого, кто совершает насилие над теми, кто слабее него: над женщинами, детьми и стариками, знакомыми или незнакомыми, которых он насилует, бьет или убивает. Для "бандита" "насильник" - это "навоз", в буквальном смысле животные испражнения. "Насильник" - это "мерзавец", "отвратный тип". Три основные черты характеризуют "насильника" как человека "отвратного". В то время как "бандит", "политический" и "налетчик" - люди особые, не нападающие на рядовых граждан, "насильник" -простой человек, чья агрессия направлена на себе же подобных, на "невинных". Будучи изначально простым рабочим, "насильник" как бы принадлежит "сообществу" людей вне тюремного мира, той же социально-моральной группе, что и судьи, стражи порядка, члены тюремной администрации. Действия "насильника" не только не поддерживаются (а значит, не оправдываются) каким-либо иным "сообществом" (например, кругом "бандита", "политического" или "налетчика"), они нарушают правила его собственного общества. Значит, "насильник" - предатель. "Насильник" "отвратен" еще и потому, что его преступления - проявление не умственной деятельности, а неосознанных позывов неуправляемого тела. Стремясь удовлетворить свои первичные потребности, "насильник" руководствуется природными инстинктами. Похоже, "насильников" в тюрьме насчитывается больше всего.


Благодаря этим образам (в конечном счете, чрезвычайно расхожим и, по всей видимости, разделяемым простыми гражданами) заключен­ные символически реорганизуют свой мир, отличают себя от любого другого осужденного, и им в некоторой степени удается избежать тюремной скученности. Не только потому, что они представляют себя не похожими на других, но также потому что подобная иерар­хия служит символическому дистанцированию по отношению к дру­гому заключенному: "политический" не разговаривает с "налетчи­ком", который не разговаривает ни с "правонарушителями", ни с "на­сильниками", которые, в свою очередь, не имеют права обращаться к " бандитам". Заметим, что это символическое дистанцирование ока­зывается еще более необходимым, если учесть, что разделение за­ключенных на "категории" только подчеркивает и усугубляет невы­носимость тюремной скученности и безличия, которых заключенные так стараются избежать.
Процесс определения отличий зависит от того места в тюремной иерархии, на которое заключенный сам себя помещает, а также от той ступени, которую, по его представлениям, ему отводят либо дру­гие заключенные, либо этнограф, кому заключенный часто рассказы­вает о своих преступлениях. Большинство тех, кто находятся на вер­шине иерархической лестницы, отличают другого заключенного по типу совершенного им преступления, раскрывающего суть его авто­ра, ибо совершенное преступление указывает на принадлежность за­ключенного к тому или иному сообществу, раскрывает его "ментальность", его ценности.
Это разграничение дублируется и созданием строгой иерархии, верхушка которой, тем не менее, может поддаваться нивелировке в зависимости от обстоятельств: - осужденный за торговлю наркоти­ками человек может совмещать в себе "налетчика", "сутенера" и "наркодельца", в результате чего возникает более емкий образ "уни­версального бандита", сумевшего перепрофилироваться после серь­езной работы по опустошению банковских сейфов. Мелкий воришка может подвергнуть сомнению ум и ловкость, приписываемые мно­гим "бандитам" и "налетчикам": "Таких много, им уже полтинник, а они до сих пор не понимают и не поймут. Отсидели двадцать лет, но все равно пойдут на вооруженный грабеж, одна и та же дурь! Я, на­пример, подворовывал направо-налево, так я вам скажу, что куш я брал больше, чем серьезные налетчики! Я лучше десять тысяч фран­ков возьму. Зато если посадят, так даже года не дадут!"
Заключенный может также отрицать иерархию, различая лишь две большие категории осужденных: "Существуют два типа преступ­лений: такие, которые совершают ради выгоды, и любовные. Вот и вся разница!" Данный заключенный обнаруживает, таким образом, характеристические черты, отличающие "бандита" от "насильника": первый ищет материальной и финансовой выгоды (потребности культурного свойства), второй - телесного удовлетворения (природ­ный инстинкт).
Заключенные, занимающие, в соответствии с совершенными ими преступлениями, низшую ступень в тюремной иерархии, часто про­водят более общее различие между двумя категориями людей: с од­ной стороны - "зэк", человек маргинальный, обретающий свою иден­тичность в тюрьме, а с другой - тот, что попадает под стражу "слу­чайно", которому "в тюрьме нечего делать". Это различие касается не столько отдельно взятого лица, сколько социальной группы, к кото­рой это лицо принадлежит. В то же время, и эти заключенные нахо­дят свое место в иерархии, помещая "насильника" или убийцу детей или пожилых людей ниже себя.
Наконец, человек, определяемый заключенными как "насильник" и признающий совершенное преступление, считает делом чести от­рицать весь комплекс данных характеристик, так как с его точки зре­ния все люди равны, в том числе равны даже тем, кто находится на свободе. Единственное отличие, которое "насильник" признает, за­ключается в отношении к полученному сроку (признание вины и на­казание); именно в подобной ситуации осужденный точно знает, что занимает достойное место среди других.
Таким образом, в каждом случае иерархия используется скорее для того, чтобы "подогнать" ее под себя, под свой частный случай, а не для того, чтобы изменить суть и моральную составляющую, "на­полняющие" каждый из иерархических тюремных образов. Ибо, если задача состоит в том, чтобы отнести себя к определенному классу, не менее, и даже более важно не оказаться вообще вне класса, так как принадлежность к группе сильных дает заключенному ощущение своей самоценности и даже личного морального превосходства.
Несмотря на различные иерархические реконфигурации, все за­ключенные соотносят себя с иерархической лестницей и применяют одни и те же параметры. Представления, позволяющие установить классификацию, основываются на общепринятых противоположно­стях: мужественность/женственность, богатство/бедность, моло­дость/старость, интеллектуальная деятельность/ручной труд, спо­собность к рефлексии/инстинктивные порывы... Представленные ценности, несмотря на их чрезвычайный конформизм, характерны скорее для простых людей, нежели для буржуазии. В более широ­ком плане, в зависимости от типа совершенного преступления, от личности жертвы (частное лицо, банковское учреждение и т. д.) и от связей между преступником и его жертвой (степень знакомства и близости), заключенные определяют и оценивают других осужден­ных по шкале морали (от наиболее морального облика к низшему), чистоты (от наиболее чистого до наиболее грязного) и человечно­сти (от самого человечного к менее человечному), применяя, таким образом, самую старую и обыденную антропологическую класси­фикацию.
Заключенные отличают себя от обычных граждан (и зачастую с вызовом) не путем провозглашения каких-либо особых ценностей, а позиционируя себя в качестве личностей, способных отделить зерно от плевел, а, значит, как людей, исповедующих более серьезные и строгие ценности, чем судьи, приравнявшие осужденных друг к другу и заключившие их под стражу в одном общем месте. И если заключенные превозносят отдельные виды преступлений (например, вооруженные ограбления), искажая тем самым некоторые из общепринятых ценно­стей, то делают это вынужденно, поскольку преступление и тюрем­ное заключение являются теми элементами, на основе которых им приходится строить свою систему социальных отличий.
Заметим также, что осужденные различаются по принадлежно­сти к одному из двух сообществ: "сообществу бандитов" или "со­обществу обыкновенных граждан". Принадлежащий к иному сооб­ществу ("бандит") представляется заключенными как человек наи­более цивилизованный. Принадлежащий к сообществу обыкновен­ных граждан "насильник" (совершивший преступление на сексу­альной почве) снижается до уровня животного. В этом суждении идентичность человека, подвергшегося насилию, оказывается важ­нее совершенного акта (например, убийства). Заключенные показы­вают тем самым, что, в конечном счете, в их моральных суждениях соображения о том, что хорошо, а что плохо, имеют меньшее зна­чение, чем то, к какой группе принадлежат они сами и к какой - те, с кем они взаимодействуют. Иными словами, представления о доб­ре и зле меняются в меньшей степени по сравнению с границами референтных нормативных сообществ, с которыми соотносятся эти понятия. Данные сообщества определяют качества людей, по отношению к которым заключенные (по их мнению) имеют моральные обязательства, и определяют также пра­ва некоторых членов сообщества судить о моральном облике за­ключенных.
Однако эти референтные нормативные сообщества (в противо­положность выводам социологов о тюремной жизни) являются, пре­жде всего, дискурсивными, то есть существуют только в речи заклю­ченных. Их существование, на самом деле, кажется тесно связанным с контекстом, в котором о них говорится. Помогая заключенным упорядочивать свой мир и находить себе жалкие оправдания (ибо формулируются они в оборонительном ключе), эти сообщества по­зволяют заключенным объяснить их присутствие в тюрьме и их по­ведение, воспринимаемое всеми как аморальное.
Образы, позволяющие заключенному идентифицировать себя как включенного в тюремную среду
Помимо прочего, в тюрьме заключенные должны обрести свою со­циальную идентичность (в понимании этого термина Гоффманом). С этой целью создаются еще два образа, соотносящихся на сей раз не столько с совершёнными преступлениями или жертвами, сколько с наказанием и особенностями его отбывания. Эти характеристики от­носятся только к идентичности отверженного (по отношению к внешнему миру) и, следовательно, принятого тюремным миром. Описание этих двух образов в большей степени основывается на со­циальных и эстетических соображениях, чем на соображениях непо­средственно морального порядка о хороших и плохих поступках.
Когда разговор между заключенным и этнологом заходит имен­но о тюремной жизни, заключенные упоминают образ "особо опас­ного преступника" или "пожизненного" (преступника, осужденного на пожизненный срок заключения). Важность этих образов этнолог может понять по тем знакам уважения, которые оказываются "особо опасным преступникам" или "пожизненным" другими заключенными во время прогулок по тюремному двору. Эти два образа, особенно почитаемые, олицетворяют собой тюремную "аристократию". Ибо определениями "особо опасный преступник" и/или "пожизненный" наделяются только те "особо опасные преступники" или осужденные на пожизненный срок, которые совершили "почетный" поступок (в соответствии с выше упомянутыми ценностями), например, преступ­ление против представителей правопорядка или против других "бан­дитов". В противном же случае определение "особо опасный пре­ступник" и/или "пожизненное заключение" только усиливает амо­ральность совершенного преступления.
- "Особо опасный преступник", находящийся под усиленной ох­раной тюремного персонала (который официально его опасается), особенно почитается заключенными. Усиленная охрана, а значит - символическое установление дистанции по отношению к свободным гражданам, превращают "особо опасного преступника" в осужденного и заключенного под стражу "бандита". Его существование еще раз дока­зывает, что тюрьма является местом для "бандитов" и подтверждает тем самым существование в тюремных стенах идентичности, воз­можной только по отношению к внешнему миру. Фактически, "особо опасный преступник" обладает аристократическими качествами "бандита": прямотой, умением держать слово...
- Образ "пожизненного" - образ заключенного, которого боятся, уважают и которым восхищаются. С ним почетно появиться вместе или, по крайней мере, пожать ему руку. Фигура "пожизненного", пожалуй, самая важная из всех. Этот образ позволяет заключенным создать свою идентичность в тюрьме, иными словами, на короткий период переделать свой собственный образ отверженного на время в отверженного навсегда (внешнее общество становится периферией, а тюрьма - обычным обществом). Соотнося себя с "пожизненным" и идентифицируясь с ним, заключенные видят себя в долгосрочной перспективе и обретают относительную стабильность в процессе создания своей идентичности. Крайнее проявление исключения из общества, образ "пожизненного" является тюремным столпом, без которого тюрьма была бы лишь местом временного пребывания. И даже местом вне времени, ибо заключенные (и даже осужденные на пожизненный срок) находятся в ней лишь временно: в тюрьме они, в конечном счете, лишь для того, чтобы однажды из нее выйти. Так заключенные оказываются в двойственном положении, в котором им оказывается сложно создать свой образ внутри-тюремного человека. "Пожизненный" (олицетворяющий "настоящего заключенного") предстает тогда в качестве важнейшего элемента в создании их идентичности - "пожизненный" будет в тюрьме всегда. В конце концов, "пожизненный" пользуется (по крайней мере, так о нем говорят заключенные) свободой действий (чего ему еще бояться?), он вынужден бороться за выживание и устраивать свою жизнь в тюремных застенках, его шкала ценностей служит эталоном, а его поведение становится ориентиром для других заключенных.


Упомянутые ранее образы относятся только к идентичности заклю­ченных и к их статусу "принятых" в тюремное сообщество. Сущест­вуя в основном лишь в устной речи (в частности, те образы, которые помогают заключенным позиционировать себя по отношению к чело­веку извне), в реальности они не обусловливают отношения между са­мими заключенными. Прежде всего, потому, что на самом деле они имеют значение только для ограниченного круга осужденных: тюрем­ное сообщество не состоит исключительно из "политических", "налет­чиков", "особо опасных преступников" и прочих "пожизненных".
Эти образы к тому же слишком расплывчаты, а данная иерархия слишком узка для того, чтобы позволить заключенным общаться ме­жду собой. Кем бы каждый из заключенных ни был, все встречаются друг с другом каждое утро, разделяют одни и те же душевые и ту же "плошку", оказываются в общих мастерских, посещают обществен­но-образовательные занятия. Если бы вышеописанная иерархия при­менялась на деле, никто не вступал бы в разговор с другими, ибо большинство заключенных считает себя принадлежащими к тюрем­ной элите (то есть к "налетчикам" или "бандитам") и низлагают ос­тальных до уровня "наркодельцов" или "насильников". Кроме того, для того чтобы жить и общаться с другими осужденными, заключен­ные вынуждены снова обратиться к личностным особенностям ок­ружающих.
Два новых образа позволяют заключенным ежедневно выстраи­вать свои отношения. Эти образы, включающие в себя элементы предыдущих и аннулирующие некоторые другие их составляющие, возникают на их основе, с тем чтобы их же и превзойти. В каждо­дневной реальности заключенные большей частью состоят из "хоро­ших мужиков" и "мерзких типов", которых заключенный называет по имени и которым дает определение на основе их личных особенно­стей, в частности, характера. Определение, кажущееся более "прав­дивым" и менее официальным.
Не основываясь на "объективных" фактах (совершённое престу­пление, длительность срока), эти два новых образа, менее строгие и обязывающие по сравнению с предыдущими, позволяют заключен­ным отойти от прежде упомянутых ценностей.
- Образ "хорошего мужика" - образ представления, позици­онирования себя. Спокойный или же способный контролировать свои эмоции, "хороший мужик" "хладнокровен", он действует обдуманно или по расчету: "Такой мужик, как Пьер, больше в тюрьму не попадет. А если попадет, то значит, он все рассчитал. Пьер - мужик, который не суетится". Такой человек способен "убить". "На его счету убийство!" - восхищается один из заключенных. Однако в первую очередь "хороший мужик" отличается от других своей "ментальностью". "Обладать ментальностью" - качество, не поддающееся определению. Выражение указывает на то, каким образом человек подает себя. Сказать, что у заключенного "хорошая ментальность", значит заявить, что это "хороший мужик". Факт обладания "ментальностью" перевешивает послужной список аморальных действий, совершенных в соответствии со шкалой ранее описанных ценностей: "Для меня важна ментальность, а не то, что человек сделал или может сделать!". Умение отделять преступление от совершившего его человека - на это способен только другой "хороший мужик". В конце концов, "ментальность", природная черта ("С ментальностью рождаются. Ее нельзя приобрести."), позволяет нивелировать разницу, возникшую между "бандитом" и обычным гражданином: "Такая ментальность может быть у человека, который ни разу ничего не украл. Это может быть нормальный человек. Я знаю таких!"
Эту "ментальность" "хороший мужик" доказывает своим поведе­нием с точки зрения скорее эстетической, нежели моральной. "Хо­роший мужик" "знает, как держаться", прогулочный двор он пересе­кает с высоко поднятой головой, широко расправленными плечами, он "умеет себя держать", не участвует в тюремной болтовне (в основ­ном на тему того или иного преступления, срока, назначения нового судьи по исполнению наказаний, сроков заключения и т. д.). Такой "мужик" никогда не говорит о совершенном им преступлении, не хва­стает, что позволяет ему не распространяться о своем, возможно, не слишком "уважаемом" (в соответствии с упомянутыми тюремными ценностями), преступлении. Тем не менее, качества "хорошего му­жика" достаточно высоки, чтобы простить ему низкое преступление.
На самом деле "хороший мужик" должен все время находиться в процессе общения с другими заключенными, ибо, вызывая проявле­ние знаков уважения к нему со стороны другого осужденного, "хо­роший мужик" тем самым заставляет его оставаться открытым по отношению к другим и не замыкаться на самом себе. Это позволяет заключенным самоопределиться и позиционировать себя по отно­шению друг к другу. Разрешая заключенным общаться друг с дру­гом, "хороший мужик" выступает в качестве важнейшего стабилизи­рующего элемента в социальных отношениях.
- Образ "мерзкого типа" или "мерзкого мужика", наоборот, связан с осуждением. "Мерзкий тип" - это всегда Другой: "насильник" и "стукач". Этот образ складывается, однако, в два этапа. Заключенные говорят сначала о некоем "мерзком типе", которого называют по имени и который подводит их к образу действительно "мерзкого типа", описать которого заключенные не могут, ибо на самом деле он невидим. "Мерзкий тип", которого заключенные называют по имени, - всегда культурный Другой, он подчиняется иной системе ценностей, норм и правил поведения (социального, экономического, символического порядка), отличающейся от системы ценностей говорящего. "Мерзкий тип" находится вне круга общения того, кто о нем говорит, как раз по причине культурных различий. Почти всегда это человек, бывший ранее членом общества и зачастую принадлежавший к более высокому социальному кругу. Иными словами, речь идет о человеке, который во внешнем мире находится в ситуации доминирующего.
Однако задача заключенного состоит не в том, чтобы отстранить от себя человека из другой среды (даже если это тоже необходимо), ведь он уже сам по себе иной (а, значит, уже нездешний). Заключен­ный скорее вынужден отстранить от себя того, кто не только оказал­ся взаперти в одном и том же с ним пространстве, но еще и похож на него, заключенного, настоящий "мерзкий тип", но на сей раз невиди­мый. Ибо смысл здесь вновь состоит в том, чтобы выделить другого и оттолкнуть его от себя, с тем чтобы иметь возможность быть самим собой. Опасность приравнивания к остальным исходит от общей массы заключенных, о которых говорят как о "мерзких типах", но которых невозможно с точностью описать: это люди, которые пря­чутся и которых разыскивают, но которых намеренно никогда не на­ходят. Ибо заключенный оказывается в парадоксальной ситуации: он вынужден мысленно держать другого на дистанции, отличая его от себя (в частности, давая ему определение "мерзкого типа"), и в то же время заключенному приходится постоянно выносить его присутст­вие рядом с собой. Замкнутое пространство, в котором заперт осуж­денный, мешает ему выдворить Другого. В случае если бы заклю­ченный по-настоящему вычислил "мерзких типов", его жизнь среди них стала бы невыносимой. Вот почему "мерзкие типы" существуют скорее не в реальности, а благодаря той активности, источником ко­торой они являются. Поиск и преследование невидимых людей яв­ляются сами по себе символическим дистанцированием. Для того чтобы поиск продолжался, "мерзкие типы" должны оставаться неви­димыми.
Отсутствие четкой идентификации "мерзких типов" дает заклю­ченному большую свободу действий: если в какой-то момент с "мерзкими типами" придется столкнуться на занятиях или в мастерской, то с ними все равно всегда можно будет общаться. Отсутствие четкой идентификации позволяет заключенному избежать оконча­тельного разрыва отношений и примириться с жизнью среди других, сохраняя при этом дистанцию.

https://ethno-photo.livejournal.com/16796.html

Отбывающий наказание человек (заключенный в пределах простран­ства площадью около трех гектаров вместе с тремя сотнями других осужденных) вынужден (дабы выжить социально) переустроить свой новый мир, пытаясь одновременно выделиться на фоне других за­ключенных и примкнуть к определенной группе.
Он вынужден, прежде всего, бросить все силы на то, чтобы не оказаться приравненным к окружающим его "преступникам", он должен выделиться среди них и противостоять ситуации крайней физической и социальной близости, в которой он оказался. Дейст­вительно, он вынужден жить вместе с людьми разного возраста, разного этнического, культурного и социального происхождения, а главное - с заключенными, осужденными за различные преступле­ния и правонарушения, как с отбывающими свой первый срок, так и с рецидивистами. При подобной скученности, тесном сожительстве со столь разными людьми, и тем более - с "преступниками" ("пре­ступник" - всегда Другой) заключенному просто необходимо (если он желает остаться собой) установить дистанцию по отношению к другому: "Помимо различий, возникающих в результате изоляции, существуют и не менее серьезные различия, обусловленные близо­стью: желание противопоставить себя, выделиться, желание быть самим собой", - пишет Клод Леви-Стросс.
Если уподобление другим с социальной точки зрения невоз­можно, это не значит, что само по себе выделение на фоне других более терпимо. Для того чтобы установить социальные отношения с теми, кто его окружает, заключенный должен найти свое место, присоединившись к какой-либо группе, для чего сначала необходи­мо создать Другого и классифицировать тех людей, с которыми за­ключенный входит в контакт, иными словами, установить символи­ческий порядок среди населения, состоящего из других, отличных от него людей. Между тем группы формируются и распадаются, по мере необходимости, в результате тех или иных ситуаций, в кото­рых оказываются действующие лица. Для того чтобы быть самим собой, жить, устанавливать отношения со свободными людьми (тюремный персонал, третьи лица, этнолог...) и сосуществовать с заключенными, отбывающий срок человек должен, говоря в общем, создать себе новый, достаточно достойный образ, который смог бы помочь смягчить излишне негативный образ отверженного и одно­временно выделить заключенного по отношению к другому осуж­денному, уподобление которому представляется дезориентирую­щим. Осужденному необходимо также придать смысл своему ис­ключению и снова взять судьбу в свои руки, интеллектуально по­стичь тюремное сообщество, состоящее из отличных от него лю­дей, сообщество, в среде которого он должен найти свое место. И наконец, преступивший моральный закон заключенный должен "залатать" проделанную им самим "брешь" и вновь обрести свое место в рамках морали. Поэтому каждый заключенный пытается отличиться от другого, присваивая себе и другим тот или иной мо­ральный образ.



Заключенные переупорядочивают свой мир, создают свою уголов­ную идентичность и строят свои карцеральные отношения на основе трех типов моральных образов: образов, служащих им для дистанци­рования по отношению к другим заключенным и позиционирования себя по отношению к свободному человеку; образов, помогающих в создании идентичности включенного в тюремную среду человека; образов, с помощью которых осужденные пытаются взаимодейство­вать между собой. В зависимости от ситуации (места и людей, с ко­торыми они имеют отношения), заключенные задействуют тот или иной образ.



Общаясь со свободным человеком (в частности, с ученым-исследователем), интересующимся повседневной жизнью осужден­ных, заключенные стремятся выделиться среди себе подобных, вы­страивая иерархию среди категорий отбывающих наказание. Эта ие­рархия выражается безличными и идеальными образами: "Вы знаете, - объясняли мне один за другим заключенные, - тюремный народ подчиняется строгой иерархии. Существует несколько категорий за­ключенных!" Заявляя это, заключенные стремятся скорее не проин­формировать этнографа о тюремном сообществе, а позиционировать себя как по отношению к другим заключенным, так и по отношению к проводящему исследование. На самом деле тюремное сообщество не состоит из этих "категорий заключенных". Их функция деклара­тивна, то есть эти образы присутствуют исключительно в речи, несут смысл и эффективны только в самом высказывании. К тому же, рас­сказывая о данных категориях, заключенные никогда не называли мне конкретных имен.
1."Политический" ("politique"). Образ "политического" за­ключенного занимает самую верхнюю ступень в тюремной иерархии. По словам заключенных, "политический" не стремится вновь влиться в общество, против которого он борется. Он действует не в своих личных интересах (если он идет на кражу, то только ради блага организации, в которой он состоит), он "умен", "вдумчив" и "образован". А это значит, что он гуманен и цивилизован. Это "хороший парень, который борется и приносит в жертву идее годы своей жизни".
2."Бандит" ("voyou", "truand", "bandit", "grand criminel") очень уважаем: "Он даже лучше нормального человека". Нелегальные действия "бандита" нивелируются его принадлежностью к высшему кругу, исключительно мужскому, с еще более строгими ценностями, чем у осудивших их граждан. "Предателя убивают", а не просто "сажают". Кроме того, "бандит" нападает не на простых людей, а на других "бандитов" или же на стражей порядка, что защищает его от каких-либо обвинений в аморальности. Ибо правонарушения "бандита" четко определены: "Бандит занимается вооруженными грабежами, "разборками", похищениями людей". Данные преступления характеризуют суть и способы действия "бандита". Держа человека на дистанции, под прицелом оружия (символ мужественности), "бандит" избегает контакта с телом жертвы ("бандит" никогда не стреляет, если его к этому не принуждают). Участие в "разборках" подчеркивает принадлежность "бандита" к особому кругу и его приверженность определенным ценностям. "Похищения" свидетельствуют о способности "бандита" к долгосрочному планированию, подтверждают его организаторский дух, выдержку и влияние на членов своего круга. "Бандит" следит за тем, что говорит (вполне человеческая черта): "В бандитском мире важно слово, уважение!" или "Бандит никогда не признается. Что хочешь с ним делай - он ничего не скажет!" Все эти способности указывают на то высокое место, которое отведено образу "бандита" в культурном смысле. И если "бандит" оказывается маргиналом в глазах общества, то лишь потому, что обыкновенные люди "бандиту" завидуют. Создавая образ "бандита" как объекта зависти, заключенные тем самым возвращают "бандита" в общество. То, чем занимается " бандит", приравнивается к профессии, важному аспекту жизни простого человека: "Он так же работает, как рабочий на заводе "Рено". Это работа! Тяжелая работа!"
3. "Налетчик" ("braqueur"), (наряду с "политическим" и с "бандитом") относится к обычной элите тюремного сообщества. Это "супер", "классный", "хороший пацан", "смелый парень". Занимая второе место в иерархии после "политического", вооруженный (символ мужественности) "налетчик" грабит банки, ювелирные магазины и почтовые отделения. Он занимается "делом чистым и честным". "Чистым", потому что налетчик доминирует в криминальном кругу, так как вооруженные нападения требуют от исполнителя изобретательности и ума. Дело налетчика считается "честным", ибо нападение происходит в полуобщественном месте (в банке или в почтовом отделении); украсть деньги - значит украсть "бумажки", ценность, лишенную аффективного наполнения, то есть не-ценность. Кроме того, эта не-ценность - собственность государственная, а не частная. "Чистым и честным" делом такая кража является еще и потому, что отважный "налетчик" противопоставляет себя не менее сильному, чем он сам, - государству и стражам порядка, - и рискует своей жизнью. Благодаря оружию жертва держится на дистанции и не может его осквернить. "Чистая" эта работа еще и потому, что ради нее не надо проливать пот: "налетчик" не тот, кто "вкалывает в поте лица", не рядовой гражданин, зарабатывающий своим потом (а потому дурно пахнущие) деньги. И, наконец, "налетчик" действует не с тем, чтобы удовлетворить свои первичные потребности, а для того, чтобы жить шикарной жизнью и среди сильных мира сего, - еще одно доказательство его высокого положения в цивилизованном мире.
4."Сутенер" ("prox'en`ete") - это "бандит" более низкого ранга. Его заключенные расценивают как нечто среднее между мужчиной и женщиной. Зарабатывая деньги благодаря женщинам, он не разграничивает мужское и женское пространства: разграничение, которого всегда придерживается "бандит". Сутенер "не в состоянии держать в руках пушку", его оружие, которым он пользуется для зарабатывания денег, - женщина. В отличие от "налетчика", сутенер не наделен умственными качествами настоящего мужчины, такими, как смелость и изобретательность. "Сутенерством деньги добывать легко. Нет ничего проще, чем заставить бабу лечь под клиента". Сутенер не примечателен и физически, так как действует без оружия, а, значит, он не мужественен. "Манерный и женоподобный", сутенер ведет себя как "баба": "Он смахивает на девку, которую можно потискать". "Сутенер - это неудавшийся мужик. Так, мелочь". Деньги сутенера исключительно грязные.
5."Наркоделец" ("stup"), торговец наркотиками, вызывает у заключенных еще большую неприязнь, чем сутенер. Определяемого как вещь ("мразь", "дрянь"), "наркодельца", никогда не притрагивающегося к наркотикам, называют "продавцом смерти". Его жертвы - простые люди, а еще точнее - молодежь. Говоря об образе "наркодельца", заключенные идентифицируют себя с людьми из внешнего мира и упоминают о своем личном опыте, что дает им право осуждать "наркодельца". В разговоре о "наркодельцах" выясняется, что у многих заключенных есть дети: "У меня дети, и это может коснуться и их!" Кроме того, у большинства "в семье есть наркоман", поэтому заключенные утверждают, что знают, о чем говорят.
6."Насильник" ("pointeur") занимает самую низшую ступень в иерархии ценностей. Этот образ (с точки зрения описания) практически диаметрально противоположен образу "налетчика". Изначально "насильник" - тот, кто отбывает срок за изнасилование, и конкретно - за изнасилование ребенка. В более широком смысле " насильником" называют любого, кто совершает насилие над теми, кто слабее него: над женщинами, детьми и стариками, знакомыми или незнакомыми, которых он насилует, бьет или убивает. Для "бандита" "насильник" - это "навоз", в буквальном смысле животные испражнения. "Насильник" - это "мерзавец", "отвратный тип". Три основные черты характеризуют "насильника" как человека "отвратного". В то время как "бандит", "политический" и "налетчик" - люди особые, не нападающие на рядовых граждан, "насильник" -простой человек, чья агрессия направлена на себе же подобных, на "невинных". Будучи изначально простым рабочим, "насильник" как бы принадлежит "сообществу" людей вне тюремного мира, той же социально-моральной группе, что и судьи, стражи порядка, члены тюремной администрации. Действия "насильника" не только не поддерживаются (а значит, не оправдываются) каким-либо иным "сообществом" (например, кругом "бандита", "политического" или "налетчика"), они нарушают правила его собственного общества. Значит, "насильник" - предатель. "Насильник" "отвратен" еще и потому, что его преступления - проявление не умственной деятельности, а неосознанных позывов неуправляемого тела. Стремясь удовлетворить свои первичные потребности, "насильник" руководствуется природными инстинктами. Похоже, "насильников" в тюрьме насчитывается больше всего.


Благодаря этим образам (в конечном счете, чрезвычайно расхожим и, по всей видимости, разделяемым простыми гражданами) заключен­ные символически реорганизуют свой мир, отличают себя от любого другого осужденного, и им в некоторой степени удается избежать тюремной скученности. Не только потому, что они представляют себя не похожими на других, но также потому что подобная иерар­хия служит символическому дистанцированию по отношению к дру­гому заключенному: "политический" не разговаривает с "налетчи­ком", который не разговаривает ни с "правонарушителями", ни с "на­сильниками", которые, в свою очередь, не имеют права обращаться к " бандитам". Заметим, что это символическое дистанцирование ока­зывается еще более необходимым, если учесть, что разделение за­ключенных на "категории" только подчеркивает и усугубляет невы­носимость тюремной скученности и безличия, которых заключенные так стараются избежать.
Процесс определения отличий зависит от того места в тюремной иерархии, на которое заключенный сам себя помещает, а также от той ступени, которую, по его представлениям, ему отводят либо дру­гие заключенные, либо этнограф, кому заключенный часто рассказы­вает о своих преступлениях. Большинство тех, кто находятся на вер­шине иерархической лестницы, отличают другого заключенного по типу совершенного им преступления, раскрывающего суть его авто­ра, ибо совершенное преступление указывает на принадлежность за­ключенного к тому или иному сообществу, раскрывает его "ментальность", его ценности.
Это разграничение дублируется и созданием строгой иерархии, верхушка которой, тем не менее, может поддаваться нивелировке в зависимости от обстоятельств: - осужденный за торговлю наркоти­ками человек может совмещать в себе "налетчика", "сутенера" и "наркодельца", в результате чего возникает более емкий образ "уни­версального бандита", сумевшего перепрофилироваться после серь­езной работы по опустошению банковских сейфов. Мелкий воришка может подвергнуть сомнению ум и ловкость, приписываемые мно­гим "бандитам" и "налетчикам": "Таких много, им уже полтинник, а они до сих пор не понимают и не поймут. Отсидели двадцать лет, но все равно пойдут на вооруженный грабеж, одна и та же дурь! Я, на­пример, подворовывал направо-налево, так я вам скажу, что куш я брал больше, чем серьезные налетчики! Я лучше десять тысяч фран­ков возьму. Зато если посадят, так даже года не дадут!"
Заключенный может также отрицать иерархию, различая лишь две большие категории осужденных: "Существуют два типа преступ­лений: такие, которые совершают ради выгоды, и любовные. Вот и вся разница!" Данный заключенный обнаруживает, таким образом, характеристические черты, отличающие "бандита" от "насильника": первый ищет материальной и финансовой выгоды (потребности культурного свойства), второй - телесного удовлетворения (природ­ный инстинкт).
Заключенные, занимающие, в соответствии с совершенными ими преступлениями, низшую ступень в тюремной иерархии, часто про­водят более общее различие между двумя категориями людей: с од­ной стороны - "зэк", человек маргинальный, обретающий свою иден­тичность в тюрьме, а с другой - тот, что попадает под стражу "слу­чайно", которому "в тюрьме нечего делать". Это различие касается не столько отдельно взятого лица, сколько социальной группы, к кото­рой это лицо принадлежит. В то же время, и эти заключенные нахо­дят свое место в иерархии, помещая "насильника" или убийцу детей или пожилых людей ниже себя.
Наконец, человек, определяемый заключенными как "насильник" и признающий совершенное преступление, считает делом чести от­рицать весь комплекс данных характеристик, так как с его точки зре­ния все люди равны, в том числе равны даже тем, кто находится на свободе. Единственное отличие, которое "насильник" признает, за­ключается в отношении к полученному сроку (признание вины и на­казание); именно в подобной ситуации осужденный точно знает, что занимает достойное место среди других.
Таким образом, в каждом случае иерархия используется скорее для того, чтобы "подогнать" ее под себя, под свой частный случай, а не для того, чтобы изменить суть и моральную составляющую, "на­полняющие" каждый из иерархических тюремных образов. Ибо, если задача состоит в том, чтобы отнести себя к определенному классу, не менее, и даже более важно не оказаться вообще вне класса, так как принадлежность к группе сильных дает заключенному ощущение своей самоценности и даже личного морального превосходства.
Несмотря на различные иерархические реконфигурации, все за­ключенные соотносят себя с иерархической лестницей и применяют одни и те же параметры. Представления, позволяющие установить классификацию, основываются на общепринятых противоположно­стях: мужественность/женственность, богатство/бедность, моло­дость/старость, интеллектуальная деятельность/ручной труд, спо­собность к рефлексии/инстинктивные порывы... Представленные ценности, несмотря на их чрезвычайный конформизм, характерны скорее для простых людей, нежели для буржуазии. В более широ­ком плане, в зависимости от типа совершенного преступления, от личности жертвы (частное лицо, банковское учреждение и т. д.) и от связей между преступником и его жертвой (степень знакомства и близости), заключенные определяют и оценивают других осужден­ных по шкале морали (от наиболее морального облика к низшему), чистоты (от наиболее чистого до наиболее грязного) и человечно­сти (от самого человечного к менее человечному), применяя, таким образом, самую старую и обыденную антропологическую класси­фикацию.
Заключенные отличают себя от обычных граждан (и зачастую с вызовом) не путем провозглашения каких-либо особых ценностей, а позиционируя себя в качестве личностей, способных отделить зерно от плевел, а, значит, как людей, исповедующих более серьезные и строгие ценности, чем судьи, приравнявшие осужденных друг к другу и заключившие их под стражу в одном общем месте. И если заключенные превозносят отдельные виды преступлений (например, вооруженные ограбления), искажая тем самым некоторые из общепринятых ценно­стей, то делают это вынужденно, поскольку преступление и тюрем­ное заключение являются теми элементами, на основе которых им приходится строить свою систему социальных отличий.
Заметим также, что осужденные различаются по принадлежно­сти к одному из двух сообществ: "сообществу бандитов" или "со­обществу обыкновенных граждан". Принадлежащий к иному сооб­ществу ("бандит") представляется заключенными как человек наи­более цивилизованный. Принадлежащий к сообществу обыкновен­ных граждан "насильник" (совершивший преступление на сексу­альной почве) снижается до уровня животного. В этом суждении идентичность человека, подвергшегося насилию, оказывается важ­нее совершенного акта (например, убийства). Заключенные показы­вают тем самым, что, в конечном счете, в их моральных суждениях соображения о том, что хорошо, а что плохо, имеют меньшее зна­чение, чем то, к какой группе принадлежат они сами и к какой - те, с кем они взаимодействуют. Иными словами, представления о доб­ре и зле меняются в меньшей степени по сравнению с границами референтных нормативных сообществ, с которыми соотносятся эти понятия. Данные сообщества определяют качества людей, по отношению к которым заключенные (по их мнению) имеют моральные обязательства, и определяют также пра­ва некоторых членов сообщества судить о моральном облике за­ключенных.
Однако эти референтные нормативные сообщества (в противо­положность выводам социологов о тюремной жизни) являются, пре­жде всего, дискурсивными, то есть существуют только в речи заклю­ченных. Их существование, на самом деле, кажется тесно связанным с контекстом, в котором о них говорится. Помогая заключенным упорядочивать свой мир и находить себе жалкие оправдания (ибо формулируются они в оборонительном ключе), эти сообщества по­зволяют заключенным объяснить их присутствие в тюрьме и их по­ведение, воспринимаемое всеми как аморальное.
Образы, позволяющие заключенному идентифицировать себя как включенного в тюремную среду
Помимо прочего, в тюрьме заключенные должны обрести свою со­циальную идентичность (в понимании этого термина Гоффманом). С этой целью создаются еще два образа, соотносящихся на сей раз не столько с совершёнными преступлениями или жертвами, сколько с наказанием и особенностями его отбывания. Эти характеристики от­носятся только к идентичности отверженного (по отношению к внешнему миру) и, следовательно, принятого тюремным миром. Описание этих двух образов в большей степени основывается на со­циальных и эстетических соображениях, чем на соображениях непо­средственно морального порядка о хороших и плохих поступках.
Когда разговор между заключенным и этнологом заходит имен­но о тюремной жизни, заключенные упоминают образ "особо опас­ного преступника" или "пожизненного" (преступника, осужденного на пожизненный срок заключения). Важность этих образов этнолог может понять по тем знакам уважения, которые оказываются "особо опасным преступникам" или "пожизненным" другими заключенными во время прогулок по тюремному двору. Эти два образа, особенно почитаемые, олицетворяют собой тюремную "аристократию". Ибо определениями "особо опасный преступник" и/или "пожизненный" наделяются только те "особо опасные преступники" или осужденные на пожизненный срок, которые совершили "почетный" поступок (в соответствии с выше упомянутыми ценностями), например, преступ­ление против представителей правопорядка или против других "бан­дитов". В противном же случае определение "особо опасный пре­ступник" и/или "пожизненное заключение" только усиливает амо­ральность совершенного преступления.
- "Особо опасный преступник", находящийся под усиленной ох­раной тюремного персонала (который официально его опасается), особенно почитается заключенными. Усиленная охрана, а значит - символическое установление дистанции по отношению к свободным гражданам, превращают "особо опасного преступника" в осужденного и заключенного под стражу "бандита". Его существование еще раз дока­зывает, что тюрьма является местом для "бандитов" и подтверждает тем самым существование в тюремных стенах идентичности, воз­можной только по отношению к внешнему миру. Фактически, "особо опасный преступник" обладает аристократическими качествами "бандита": прямотой, умением держать слово...
- Образ "пожизненного" - образ заключенного, которого боятся, уважают и которым восхищаются. С ним почетно появиться вместе или, по крайней мере, пожать ему руку. Фигура "пожизненного", пожалуй, самая важная из всех. Этот образ позволяет заключенным создать свою идентичность в тюрьме, иными словами, на короткий период переделать свой собственный образ отверженного на время в отверженного навсегда (внешнее общество становится периферией, а тюрьма - обычным обществом). Соотнося себя с "пожизненным" и идентифицируясь с ним, заключенные видят себя в долгосрочной перспективе и обретают относительную стабильность в процессе создания своей идентичности. Крайнее проявление исключения из общества, образ "пожизненного" является тюремным столпом, без которого тюрьма была бы лишь местом временного пребывания. И даже местом вне времени, ибо заключенные (и даже осужденные на пожизненный срок) находятся в ней лишь временно: в тюрьме они, в конечном счете, лишь для того, чтобы однажды из нее выйти. Так заключенные оказываются в двойственном положении, в котором им оказывается сложно создать свой образ внутри-тюремного человека. "Пожизненный" (олицетворяющий "настоящего заключенного") предстает тогда в качестве важнейшего элемента в создании их идентичности - "пожизненный" будет в тюрьме всегда. В конце концов, "пожизненный" пользуется (по крайней мере, так о нем говорят заключенные) свободой действий (чего ему еще бояться?), он вынужден бороться за выживание и устраивать свою жизнь в тюремных застенках, его шкала ценностей служит эталоном, а его поведение становится ориентиром для других заключенных.


Упомянутые ранее образы относятся только к идентичности заклю­ченных и к их статусу "принятых" в тюремное сообщество. Сущест­вуя в основном лишь в устной речи (в частности, те образы, которые помогают заключенным позиционировать себя по отношению к чело­веку извне), в реальности они не обусловливают отношения между са­мими заключенными. Прежде всего, потому, что на самом деле они имеют значение только для ограниченного круга осужденных: тюрем­ное сообщество не состоит исключительно из "политических", "налет­чиков", "особо опасных преступников" и прочих "пожизненных".
Эти образы к тому же слишком расплывчаты, а данная иерархия слишком узка для того, чтобы позволить заключенным общаться ме­жду собой. Кем бы каждый из заключенных ни был, все встречаются друг с другом каждое утро, разделяют одни и те же душевые и ту же "плошку", оказываются в общих мастерских, посещают обществен­но-образовательные занятия. Если бы вышеописанная иерархия при­менялась на деле, никто не вступал бы в разговор с другими, ибо большинство заключенных считает себя принадлежащими к тюрем­ной элите (то есть к "налетчикам" или "бандитам") и низлагают ос­тальных до уровня "наркодельцов" или "насильников". Кроме того, для того чтобы жить и общаться с другими осужденными, заключен­ные вынуждены снова обратиться к личностным особенностям ок­ружающих.
Два новых образа позволяют заключенным ежедневно выстраи­вать свои отношения. Эти образы, включающие в себя элементы предыдущих и аннулирующие некоторые другие их составляющие, возникают на их основе, с тем чтобы их же и превзойти. В каждо­дневной реальности заключенные большей частью состоят из "хоро­ших мужиков" и "мерзких типов", которых заключенный называет по имени и которым дает определение на основе их личных особенно­стей, в частности, характера. Определение, кажущееся более "прав­дивым" и менее официальным.
Не основываясь на "объективных" фактах (совершённое престу­пление, длительность срока), эти два новых образа, менее строгие и обязывающие по сравнению с предыдущими, позволяют заключен­ным отойти от прежде упомянутых ценностей.
- Образ "хорошего мужика" - образ представления, позици­онирования себя. Спокойный или же способный контролировать свои эмоции, "хороший мужик" "хладнокровен", он действует обдуманно или по расчету: "Такой мужик, как Пьер, больше в тюрьму не попадет. А если попадет, то значит, он все рассчитал. Пьер - мужик, который не суетится". Такой человек способен "убить". "На его счету убийство!" - восхищается один из заключенных. Однако в первую очередь "хороший мужик" отличается от других своей "ментальностью". "Обладать ментальностью" - качество, не поддающееся определению. Выражение указывает на то, каким образом человек подает себя. Сказать, что у заключенного "хорошая ментальность", значит заявить, что это "хороший мужик". Факт обладания "ментальностью" перевешивает послужной список аморальных действий, совершенных в соответствии со шкалой ранее описанных ценностей: "Для меня важна ментальность, а не то, что человек сделал или может сделать!". Умение отделять преступление от совершившего его человека - на это способен только другой "хороший мужик". В конце концов, "ментальность", природная черта ("С ментальностью рождаются. Ее нельзя приобрести."), позволяет нивелировать разницу, возникшую между "бандитом" и обычным гражданином: "Такая ментальность может быть у человека, который ни разу ничего не украл. Это может быть нормальный человек. Я знаю таких!"
Эту "ментальность" "хороший мужик" доказывает своим поведе­нием с точки зрения скорее эстетической, нежели моральной. "Хо­роший мужик" "знает, как держаться", прогулочный двор он пересе­кает с высоко поднятой головой, широко расправленными плечами, он "умеет себя держать", не участвует в тюремной болтовне (в основ­ном на тему того или иного преступления, срока, назначения нового судьи по исполнению наказаний, сроков заключения и т. д.). Такой "мужик" никогда не говорит о совершенном им преступлении, не хва­стает, что позволяет ему не распространяться о своем, возможно, не слишком "уважаемом" (в соответствии с упомянутыми тюремными ценностями), преступлении. Тем не менее, качества "хорошего му­жика" достаточно высоки, чтобы простить ему низкое преступление.
На самом деле "хороший мужик" должен все время находиться в процессе общения с другими заключенными, ибо, вызывая проявле­ние знаков уважения к нему со стороны другого осужденного, "хо­роший мужик" тем самым заставляет его оставаться открытым по отношению к другим и не замыкаться на самом себе. Это позволяет заключенным самоопределиться и позиционировать себя по отно­шению друг к другу. Разрешая заключенным общаться друг с дру­гом, "хороший мужик" выступает в качестве важнейшего стабилизи­рующего элемента в социальных отношениях.
- Образ "мерзкого типа" или "мерзкого мужика", наоборот, связан с осуждением. "Мерзкий тип" - это всегда Другой: "насильник" и "стукач". Этот образ складывается, однако, в два этапа. Заключенные говорят сначала о некоем "мерзком типе", которого называют по имени и который подводит их к образу действительно "мерзкого типа", описать которого заключенные не могут, ибо на самом деле он невидим. "Мерзкий тип", которого заключенные называют по имени, - всегда культурный Другой, он подчиняется иной системе ценностей, норм и правил поведения (социального, экономического, символического порядка), отличающейся от системы ценностей говорящего. "Мерзкий тип" находится вне круга общения того, кто о нем говорит, как раз по причине культурных различий. Почти всегда это человек, бывший ранее членом общества и зачастую принадлежавший к более высокому социальному кругу. Иными словами, речь идет о человеке, который во внешнем мире находится в ситуации доминирующего.
Однако задача заключенного состоит не в том, чтобы отстранить от себя человека из другой среды (даже если это тоже необходимо), ведь он уже сам по себе иной (а, значит, уже нездешний). Заключен­ный скорее вынужден отстранить от себя того, кто не только оказал­ся взаперти в одном и том же с ним пространстве, но еще и похож на него, заключенного, настоящий "мерзкий тип", но на сей раз невиди­мый. Ибо смысл здесь вновь состоит в том, чтобы выделить другого и оттолкнуть его от себя, с тем чтобы иметь возможность быть самим собой. Опасность приравнивания к остальным исходит от общей массы заключенных, о которых говорят как о "мерзких типах", но которых невозможно с точностью описать: это люди, которые пря­чутся и которых разыскивают, но которых намеренно никогда не на­ходят. Ибо заключенный оказывается в парадоксальной ситуации: он вынужден мысленно держать другого на дистанции, отличая его от себя (в частности, давая ему определение "мерзкого типа"), и в то же время заключенному приходится постоянно выносить его присутст­вие рядом с собой. Замкнутое пространство, в котором заперт осуж­денный, мешает ему выдворить Другого. В случае если бы заклю­ченный по-настоящему вычислил "мерзких типов", его жизнь среди них стала бы невыносимой. Вот почему "мерзкие типы" существуют скорее не в реальности, а благодаря той активности, источником ко­торой они являются. Поиск и преследование невидимых людей яв­ляются сами по себе символическим дистанцированием. Для того чтобы поиск продолжался, "мерзкие типы" должны оставаться неви­димыми.
Отсутствие четкой идентификации "мерзких типов" дает заклю­ченному большую свободу действий: если в какой-то момент с "мерзкими типами" придется столкнуться на занятиях или в мастерской, то с ними все равно всегда можно будет общаться. Отсутствие четкой идентификации позволяет заключенному избежать оконча­тельного разрыва отношений и примириться с жизнью среди других, сохраняя при этом дистанцию.

https://ethno-photo.livejournal.com/16796.html

Отбывающий наказание человек (заключенный в пределах простран­ства площадью около трех гектаров вместе с тремя сотнями других осужденных) вынужден (дабы выжить социально) переустроить свой новый мир, пытаясь одновременно выделиться на фоне других за­ключенных и примкнуть к определенной группе.
Он вынужден, прежде всего, бросить все силы на то, чтобы не оказаться приравненным к окружающим его "преступникам", он должен выделиться среди них и противостоять ситуации крайней физической и социальной близости, в которой он оказался. Дейст­вительно, он вынужден жить вместе с людьми разного возраста, разного этнического, культурного и социального происхождения, а главное - с заключенными, осужденными за различные преступле­ния и правонарушения, как с отбывающими свой первый срок, так и с рецидивистами. При подобной скученности, тесном сожительстве со столь разными людьми, и тем более - с "преступниками" ("пре­ступник" - всегда Другой) заключенному просто необходимо (если он желает остаться собой) установить дистанцию по отношению к другому: "Помимо различий, возникающих в результате изоляции, существуют и не менее серьезные различия, обусловленные близо­стью: желание противопоставить себя, выделиться, желание быть самим собой", - пишет Клод Леви-Стросс.
Если уподобление другим с социальной точки зрения невоз­можно, это не значит, что само по себе выделение на фоне других более терпимо. Для того чтобы установить социальные отношения с теми, кто его окружает, заключенный должен найти свое место, присоединившись к какой-либо группе, для чего сначала необходи­мо создать Другого и классифицировать тех людей, с которыми за­ключенный входит в контакт, иными словами, установить символи­ческий порядок среди населения, состоящего из других, отличных от него людей. Между тем группы формируются и распадаются, по мере необходимости, в результате тех или иных ситуаций, в кото­рых оказываются действующие лица. Для того чтобы быть самим собой, жить, устанавливать отношения со свободными людьми (тюремный персонал, третьи лица, этнолог...) и сосуществовать с заключенными, отбывающий срок человек должен, говоря в общем, создать себе новый, достаточно достойный образ, который смог бы помочь смягчить излишне негативный образ отверженного и одно­временно выделить заключенного по отношению к другому осуж­денному, уподобление которому представляется дезориентирую­щим. Осужденному необходимо также придать смысл своему ис­ключению и снова взять судьбу в свои руки, интеллектуально по­стичь тюремное сообщество, состоящее из отличных от него лю­дей, сообщество, в среде которого он должен найти свое место. И наконец, преступивший моральный закон заключенный должен "залатать" проделанную им самим "брешь" и вновь обрести свое место в рамках морали. Поэтому каждый заключенный пытается отличиться от другого, присваивая себе и другим тот или иной мо­ральный образ.



Заключенные переупорядочивают свой мир, создают свою уголов­ную идентичность и строят свои карцеральные отношения на основе трех типов моральных образов: образов, служащих им для дистанци­рования по отношению к другим заключенным и позиционирования себя по отношению к свободному человеку; образов, помогающих в создании идентичности включенного в тюремную среду человека; образов, с помощью которых осужденные пытаются взаимодейство­вать между собой. В зависимости от ситуации (места и людей, с ко­торыми они имеют отношения), заключенные задействуют тот или иной образ.



Общаясь со свободным человеком (в частности, с ученым-исследователем), интересующимся повседневной жизнью осужден­ных, заключенные стремятся выделиться среди себе подобных, вы­страивая иерархию среди категорий отбывающих наказание. Эта ие­рархия выражается безличными и идеальными образами: "Вы знаете, - объясняли мне один за другим заключенные, - тюремный народ подчиняется строгой иерархии. Существует несколько категорий за­ключенных!" Заявляя это, заключенные стремятся скорее не проин­формировать этнографа о тюремном сообществе, а позиционировать себя как по отношению к другим заключенным, так и по отношению к проводящему исследование. На самом деле тюремное сообщество не состоит из этих "категорий заключенных". Их функция деклара­тивна, то есть эти образы присутствуют исключительно в речи, несут смысл и эффективны только в самом высказывании. К тому же, рас­сказывая о данных категориях, заключенные никогда не называли мне конкретных имен.
1."Политический" ("politique"). Образ "политического" за­ключенного занимает самую верхнюю ступень в тюремной иерархии. По словам заключенных, "политический" не стремится вновь влиться в общество, против которого он борется. Он действует не в своих личных интересах (если он идет на кражу, то только ради блага организации, в которой он состоит), он "умен", "вдумчив" и "образован". А это значит, что он гуманен и цивилизован. Это "хороший парень, который борется и приносит в жертву идее годы своей жизни".
2."Бандит" ("voyou", "truand", "bandit", "grand criminel") очень уважаем: "Он даже лучше нормального человека". Нелегальные действия "бандита" нивелируются его принадлежностью к высшему кругу, исключительно мужскому, с еще более строгими ценностями, чем у осудивших их граждан. "Предателя убивают", а не просто "сажают". Кроме того, "бандит" нападает не на простых людей, а на других "бандитов" или же на стражей порядка, что защищает его от каких-либо обвинений в аморальности. Ибо правонарушения "бандита" четко определены: "Бандит занимается вооруженными грабежами, "разборками", похищениями людей". Данные преступления характеризуют суть и способы действия "бандита". Держа человека на дистанции, под прицелом оружия (символ мужественности), "бандит" избегает контакта с телом жертвы ("бандит" никогда не стреляет, если его к этому не принуждают). Участие в "разборках" подчеркивает принадлежность "бандита" к особому кругу и его приверженность определенным ценностям. "Похищения" свидетельствуют о способности "бандита" к долгосрочному планированию, подтверждают его организаторский дух, выдержку и влияние на членов своего круга. "Бандит" следит за тем, что говорит (вполне человеческая черта): "В бандитском мире важно слово, уважение!" или "Бандит никогда не признается. Что хочешь с ним делай - он ничего не скажет!" Все эти способности указывают на то высокое место, которое отведено образу "бандита" в культурном смысле. И если "бандит" оказывается маргиналом в глазах общества, то лишь потому, что обыкновенные люди "бандиту" завидуют. Создавая образ "бандита" как объекта зависти, заключенные тем самым возвращают "бандита" в общество. То, чем занимается " бандит", приравнивается к профессии, важному аспекту жизни простого человека: "Он так же работает, как рабочий на заводе "Рено". Это работа! Тяжелая работа!"
3. "Налетчик" ("braqueur"), (наряду с "политическим" и с "бандитом") относится к обычной элите тюремного сообщества. Это "супер", "классный", "хороший пацан", "смелый парень". Занимая второе место в иерархии после "политического", вооруженный (символ мужественности) "налетчик" грабит банки, ювелирные магазины и почтовые отделения. Он занимается "делом чистым и честным". "Чистым", потому что налетчик доминирует в криминальном кругу, так как вооруженные нападения требуют от исполнителя изобретательности и ума. Дело налетчика считается "честным", ибо нападение происходит в полуобщественном месте (в банке или в почтовом отделении); украсть деньги - значит украсть "бумажки", ценность, лишенную аффективного наполнения, то есть не-ценность. Кроме того, эта не-ценность - собственность государственная, а не частная. "Чистым и честным" делом такая кража является еще и потому, что отважный "налетчик" противопоставляет себя не менее сильному, чем он сам, - государству и стражам порядка, - и рискует своей жизнью. Благодаря оружию жертва держится на дистанции и не может его осквернить. "Чистая" эта работа еще и потому, что ради нее не надо проливать пот: "налетчик" не тот, кто "вкалывает в поте лица", не рядовой гражданин, зарабатывающий своим потом (а потому дурно пахнущие) деньги. И, наконец, "налетчик" действует не с тем, чтобы удовлетворить свои первичные потребности, а для того, чтобы жить шикарной жизнью и среди сильных мира сего, - еще одно доказательство его высокого положения в цивилизованном мире.
4."Сутенер" ("prox'en`ete") - это "бандит" более низкого ранга. Его заключенные расценивают как нечто среднее между мужчиной и женщиной. Зарабатывая деньги благодаря женщинам, он не разграничивает мужское и женское пространства: разграничение, которого всегда придерживается "бандит". Сутенер "не в состоянии держать в руках пушку", его оружие, которым он пользуется для зарабатывания денег, - женщина. В отличие от "налетчика", сутенер не наделен умственными качествами настоящего мужчины, такими, как смелость и изобретательность. "Сутенерством деньги добывать легко. Нет ничего проще, чем заставить бабу лечь под клиента". Сутенер не примечателен и физически, так как действует без оружия, а, значит, он не мужественен. "Манерный и женоподобный", сутенер ведет себя как "баба": "Он смахивает на девку, которую можно потискать". "Сутенер - это неудавшийся мужик. Так, мелочь". Деньги сутенера исключительно грязные.
5."Наркоделец" ("stup"), торговец наркотиками, вызывает у заключенных еще большую неприязнь, чем сутенер. Определяемого как вещь ("мразь", "дрянь"), "наркодельца", никогда не притрагивающегося к наркотикам, называют "продавцом смерти". Его жертвы - простые люди, а еще точнее - молодежь. Говоря об образе "наркодельца", заключенные идентифицируют себя с людьми из внешнего мира и упоминают о своем личном опыте, что дает им право осуждать "наркодельца". В разговоре о "наркодельцах" выясняется, что у многих заключенных есть дети: "У меня дети, и это может коснуться и их!" Кроме того, у большинства "в семье есть наркоман", поэтому заключенные утверждают, что знают, о чем говорят.
6."Насильник" ("pointeur") занимает самую низшую ступень в иерархии ценностей. Этот образ (с точки зрения описания) практически диаметрально противоположен образу "налетчика". Изначально "насильник" - тот, кто отбывает срок за изнасилование, и конкретно - за изнасилование ребенка. В более широком смысле " насильником" называют любого, кто совершает насилие над теми, кто слабее него: над женщинами, детьми и стариками, знакомыми или незнакомыми, которых он насилует, бьет или убивает. Для "бандита" "насильник" - это "навоз", в буквальном смысле животные испражнения. "Насильник" - это "мерзавец", "отвратный тип". Три основные черты характеризуют "насильника" как человека "отвратного". В то время как "бандит", "политический" и "налетчик" - люди особые, не нападающие на рядовых граждан, "насильник" -простой человек, чья агрессия направлена на себе же подобных, на "невинных". Будучи изначально простым рабочим, "насильник" как бы принадлежит "сообществу" людей вне тюремного мира, той же социально-моральной группе, что и судьи, стражи порядка, члены тюремной администрации. Действия "насильника" не только не поддерживаются (а значит, не оправдываются) каким-либо иным "сообществом" (например, кругом "бандита", "политического" или "налетчика"), они нарушают правила его собственного общества. Значит, "насильник" - предатель. "Насильник" "отвратен" еще и потому, что его преступления - проявление не умственной деятельности, а неосознанных позывов неуправляемого тела. Стремясь удовлетворить свои первичные потребности, "насильник" руководствуется природными инстинктами. Похоже, "насильников" в тюрьме насчитывается больше всего.


Благодаря этим образам (в конечном счете, чрезвычайно расхожим и, по всей видимости, разделяемым простыми гражданами) заключен­ные символически реорганизуют свой мир, отличают себя от любого другого осужденного, и им в некоторой степени удается избежать тюремной скученности. Не только потому, что они представляют себя не похожими на других, но также потому что подобная иерар­хия служит символическому дистанцированию по отношению к дру­гому заключенному: "политический" не разговаривает с "налетчи­ком", который не разговаривает ни с "правонарушителями", ни с "на­сильниками", которые, в свою очередь, не имеют права обращаться к " бандитам". Заметим, что это символическое дистанцирование ока­зывается еще более необходимым, если учесть, что разделение за­ключенных на "категории" только подчеркивает и усугубляет невы­носимость тюремной скученности и безличия, которых заключенные так стараются избежать.
Процесс определения отличий зависит от того места в тюремной иерархии, на которое заключенный сам себя помещает, а также от той ступени, которую, по его представлениям, ему отводят либо дру­гие заключенные, либо этнограф, кому заключенный часто рассказы­вает о своих преступлениях. Большинство тех, кто находятся на вер­шине иерархической лестницы, отличают другого заключенного по типу совершенного им преступления, раскрывающего суть его авто­ра, ибо совершенное преступление указывает на принадлежность за­ключенного к тому или иному сообществу, раскрывает его "ментальность", его ценности.
Это разграничение дублируется и созданием строгой иерархии, верхушка которой, тем не менее, может поддаваться нивелировке в зависимости от обстоятельств: - осужденный за торговлю наркоти­ками человек может совмещать в себе "налетчика", "сутенера" и "наркодельца", в результате чего возникает более емкий образ "уни­версального бандита", сумевшего перепрофилироваться после серь­езной работы по опустошению банковских сейфов. Мелкий воришка может подвергнуть сомнению ум и ловкость, приписываемые мно­гим "бандитам" и "налетчикам": "Таких много, им уже полтинник, а они до сих пор не понимают и не поймут. Отсидели двадцать лет, но все равно пойдут на вооруженный грабеж, одна и та же дурь! Я, на­пример, подворовывал направо-налево, так я вам скажу, что куш я брал больше, чем серьезные налетчики! Я лучше десять тысяч фран­ков возьму. Зато если посадят, так даже года не дадут!"
Заключенный может также отрицать иерархию, различая лишь две большие категории осужденных: "Существуют два типа преступ­лений: такие, которые совершают ради выгоды, и любовные. Вот и вся разница!" Данный заключенный обнаруживает, таким образом, характеристические черты, отличающие "бандита" от "насильника": первый ищет материальной и финансовой выгоды (потребности культурного свойства), второй - телесного удовлетворения (природ­ный инстинкт).
Заключенные, занимающие, в соответствии с совершенными ими преступлениями, низшую ступень в тюремной иерархии, часто про­водят более общее различие между двумя категориями людей: с од­ной стороны - "зэк", человек маргинальный, обретающий свою иден­тичность в тюрьме, а с другой - тот, что попадает под стражу "слу­чайно", которому "в тюрьме нечего делать". Это различие касается не столько отдельно взятого лица, сколько социальной группы, к кото­рой это лицо принадлежит. В то же время, и эти заключенные нахо­дят свое место в иерархии, помещая "насильника" или убийцу детей или пожилых людей ниже себя.
Наконец, человек, определяемый заключенными как "насильник" и признающий совершенное преступление, считает делом чести от­рицать весь комплекс данных характеристик, так как с его точки зре­ния все люди равны, в том числе равны даже тем, кто находится на свободе. Единственное отличие, которое "насильник" признает, за­ключается в отношении к полученному сроку (признание вины и на­казание); именно в подобной ситуации осужденный точно знает, что занимает достойное место среди других.
Таким образом, в каждом случае иерархия используется скорее для того, чтобы "подогнать" ее под себя, под свой частный случай, а не для того, чтобы изменить суть и моральную составляющую, "на­полняющие" каждый из иерархических тюремных образов. Ибо, если задача состоит в том, чтобы отнести себя к определенному классу, не менее, и даже более важно не оказаться вообще вне класса, так как принадлежность к группе сильных дает заключенному ощущение своей самоценности и даже личного морального превосходства.
Несмотря на различные иерархические реконфигурации, все за­ключенные соотносят себя с иерархической лестницей и применяют одни и те же параметры. Представления, позволяющие установить классификацию, основываются на общепринятых противоположно­стях: мужественность/женственность, богатство/бедность, моло­дость/старость, интеллектуальная деятельность/ручной труд, спо­собность к рефлексии/инстинктивные порывы... Представленные ценности, несмотря на их чрезвычайный конформизм, характерны скорее для простых людей, нежели для буржуазии. В более широ­ком плане, в зависимости от типа совершенного преступления, от личности жертвы (частное лицо, банковское учреждение и т. д.) и от связей между преступником и его жертвой (степень знакомства и близости), заключенные определяют и оценивают других осужден­ных по шкале морали (от наиболее морального облика к низшему), чистоты (от наиболее чистого до наиболее грязного) и человечно­сти (от самого человечного к менее человечному), применяя, таким образом, самую старую и обыденную антропологическую класси­фикацию.
Заключенные отличают себя от обычных граждан (и зачастую с вызовом) не путем провозглашения каких-либо особых ценностей, а позиционируя себя в качестве личностей, способных отделить зерно от плевел, а, значит, как людей, исповедующих более серьезные и строгие ценности, чем судьи, приравнявшие осужденных друг к другу и заключившие их под стражу в одном общем месте. И если заключенные превозносят отдельные виды преступлений (например, вооруженные ограбления), искажая тем самым некоторые из общепринятых ценно­стей, то делают это вынужденно, поскольку преступление и тюрем­ное заключение являются теми элементами, на основе которых им приходится строить свою систему социальных отличий.
Заметим также, что осужденные различаются по принадлежно­сти к одному из двух сообществ: "сообществу бандитов" или "со­обществу обыкновенных граждан". Принадлежащий к иному сооб­ществу ("бандит") представляется заключенными как человек наи­более цивилизованный. Принадлежащий к сообществу обыкновен­ных граждан "насильник" (совершивший преступление на сексу­альной почве) снижается до уровня животного. В этом суждении идентичность человека, подвергшегося насилию, оказывается важ­нее совершенного акта (например, убийства). Заключенные показы­вают тем самым, что, в конечном счете, в их моральных суждениях соображения о том, что хорошо, а что плохо, имеют меньшее зна­чение, чем то, к какой группе принадлежат они сами и к какой - те, с кем они взаимодействуют. Иными словами, представления о доб­ре и зле меняются в меньшей степени по сравнению с границами референтных нормативных сообществ, с которыми соотносятся эти понятия. Данные сообщества определяют качества людей, по отношению к которым заключенные (по их мнению) имеют моральные обязательства, и определяют также пра­ва некоторых членов сообщества судить о моральном облике за­ключенных.
Однако эти референтные нормативные сообщества (в противо­положность выводам социологов о тюремной жизни) являются, пре­жде всего, дискурсивными, то есть существуют только в речи заклю­ченных. Их существование, на самом деле, кажется тесно связанным с контекстом, в котором о них говорится. Помогая заключенным упорядочивать свой мир и находить себе жалкие оправдания (ибо формулируются они в оборонительном ключе), эти сообщества по­зволяют заключенным объяснить их присутствие в тюрьме и их по­ведение, воспринимаемое всеми как аморальное.
Образы, позволяющие заключенному идентифицировать себя как включенного в тюремную среду
Помимо прочего, в тюрьме заключенные должны обрести свою со­циальную идентичность (в понимании этого термина Гоффманом). С этой целью создаются еще два образа, соотносящихся на сей раз не столько с совершёнными преступлениями или жертвами, сколько с наказанием и особенностями его отбывания. Эти характеристики от­носятся только к идентичности отверженного (по отношению к внешнему миру) и, следовательно, принятого тюремным миром. Описание этих двух образов в большей степени основывается на со­циальных и эстетических соображениях, чем на соображениях непо­средственно морального порядка о хороших и плохих поступках.
Когда разговор между заключенным и этнологом заходит имен­но о тюремной жизни, заключенные упоминают образ "особо опас­ного преступника" или "пожизненного" (преступника, осужденного на пожизненный срок заключения). Важность этих образов этнолог может понять по тем знакам уважения, которые оказываются "особо опасным преступникам" или "пожизненным" другими заключенными во время прогулок по тюремному двору. Эти два образа, особенно почитаемые, олицетворяют собой тюремную "аристократию". Ибо определениями "особо опасный преступник" и/или "пожизненный" наделяются только те "особо опасные преступники" или осужденные на пожизненный срок, которые совершили "почетный" поступок (в соответствии с выше упомянутыми ценностями), например, преступ­ление против представителей правопорядка или против других "бан­дитов". В противном же случае определение "особо опасный пре­ступник" и/или "пожизненное заключение" только усиливает амо­ральность совершенного преступления.
- "Особо опасный преступник", находящийся под усиленной ох­раной тюремного персонала (который официально его опасается), особенно почитается заключенными. Усиленная охрана, а значит - символическое установление дистанции по отношению к свободным гражданам, превращают "особо опасного преступника" в осужденного и заключенного под стражу "бандита". Его существование еще раз дока­зывает, что тюрьма является местом для "бандитов" и подтверждает тем самым существование в тюремных стенах идентичности, воз­можной только по отношению к внешнему миру. Фактически, "особо опасный преступник" обладает аристократическими качествами "бандита": прямотой, умением держать слово...
- Образ "пожизненного" - образ заключенного, которого боятся, уважают и которым восхищаются. С ним почетно появиться вместе или, по крайней мере, пожать ему руку. Фигура "пожизненного", пожалуй, самая важная из всех. Этот образ позволяет заключенным создать свою идентичность в тюрьме, иными словами, на короткий период переделать свой собственный образ отверженного на время в отверженного навсегда (внешнее общество становится периферией, а тюрьма - обычным обществом). Соотнося себя с "пожизненным" и идентифицируясь с ним, заключенные видят себя в долгосрочной перспективе и обретают относительную стабильность в процессе создания своей идентичности. Крайнее проявление исключения из общества, образ "пожизненного" является тюремным столпом, без которого тюрьма была бы лишь местом временного пребывания. И даже местом вне времени, ибо заключенные (и даже осужденные на пожизненный срок) находятся в ней лишь временно: в тюрьме они, в конечном счете, лишь для того, чтобы однажды из нее выйти. Так заключенные оказываются в двойственном положении, в котором им оказывается сложно создать свой образ внутри-тюремного человека. "Пожизненный" (олицетворяющий "настоящего заключенного") предстает тогда в качестве важнейшего элемента в создании их идентичности - "пожизненный" будет в тюрьме всегда. В конце концов, "пожизненный" пользуется (по крайней мере, так о нем говорят заключенные) свободой действий (чего ему еще бояться?), он вынужден бороться за выживание и устраивать свою жизнь в тюремных застенках, его шкала ценностей служит эталоном, а его поведение становится ориентиром для других заключенных.


Упомянутые ранее образы относятся только к идентичности заклю­ченных и к их статусу "принятых" в тюремное сообщество. Сущест­вуя в основном лишь в устной речи (в частности, те образы, которые помогают заключенным позиционировать себя по отношению к чело­веку извне), в реальности они не обусловливают отношения между са­мими заключенными. Прежде всего, потому, что на самом деле они имеют значение только для ограниченного круга осужденных: тюрем­ное сообщество не состоит исключительно из "политических", "налет­чиков", "особо опасных преступников" и прочих "пожизненных".
Эти образы к тому же слишком расплывчаты, а данная иерархия слишком узка для того, чтобы позволить заключенным общаться ме­жду собой. Кем бы каждый из заключенных ни был, все встречаются друг с другом каждое утро, разделяют одни и те же душевые и ту же "плошку", оказываются в общих мастерских, посещают обществен­но-образовательные занятия. Если бы вышеописанная иерархия при­менялась на деле, никто не вступал бы в разговор с другими, ибо большинство заключенных считает себя принадлежащими к тюрем­ной элите (то есть к "налетчикам" или "бандитам") и низлагают ос­тальных до уровня "наркодельцов" или "насильников". Кроме того, для того чтобы жить и общаться с другими осужденными, заключен­ные вынуждены снова обратиться к личностным особенностям ок­ружающих.
Два новых образа позволяют заключенным ежедневно выстраи­вать свои отношения. Эти образы, включающие в себя элементы предыдущих и аннулирующие некоторые другие их составляющие, возникают на их основе, с тем чтобы их же и превзойти. В каждо­дневной реальности заключенные большей частью состоят из "хоро­ших мужиков" и "мерзких типов", которых заключенный называет по имени и которым дает определение на основе их личных особенно­стей, в частности, характера. Определение, кажущееся более "прав­дивым" и менее официальным.
Не основываясь на "объективных" фактах (совершённое престу­пление, длительность срока), эти два новых образа, менее строгие и обязывающие по сравнению с предыдущими, позволяют заключен­ным отойти от прежде упомянутых ценностей.
- Образ "хорошего мужика" - образ представления, позици­онирования себя. Спокойный или же способный контролировать свои эмоции, "хороший мужик" "хладнокровен", он действует обдуманно или по расчету: "Такой мужик, как Пьер, больше в тюрьму не попадет. А если попадет, то значит, он все рассчитал. Пьер - мужик, который не суетится". Такой человек способен "убить". "На его счету убийство!" - восхищается один из заключенных. Однако в первую очередь "хороший мужик" отличается от других своей "ментальностью". "Обладать ментальностью" - качество, не поддающееся определению. Выражение указывает на то, каким образом человек подает себя. Сказать, что у заключенного "хорошая ментальность", значит заявить, что это "хороший мужик". Факт обладания "ментальностью" перевешивает послужной список аморальных действий, совершенных в соответствии со шкалой ранее описанных ценностей: "Для меня важна ментальность, а не то, что человек сделал или может сделать!". Умение отделять преступление от совершившего его человека - на это способен только другой "хороший мужик". В конце концов, "ментальность", природная черта ("С ментальностью рождаются. Ее нельзя приобрести."), позволяет нивелировать разницу, возникшую между "бандитом" и обычным гражданином: "Такая ментальность может быть у человека, который ни разу ничего не украл. Это может быть нормальный человек. Я знаю таких!"
Эту "ментальность" "хороший мужик" доказывает своим поведе­нием с точки зрения скорее эстетической, нежели моральной. "Хо­роший мужик" "знает, как держаться", прогулочный двор он пересе­кает с высоко поднятой головой, широко расправленными плечами, он "умеет себя держать", не участвует в тюремной болтовне (в основ­ном на тему того или иного преступления, срока, назначения нового судьи по исполнению наказаний, сроков заключения и т. д.). Такой "мужик" никогда не говорит о совершенном им преступлении, не хва­стает, что позволяет ему не распространяться о своем, возможно, не слишком "уважаемом" (в соответствии с упомянутыми тюремными ценностями), преступлении. Тем не менее, качества "хорошего му­жика" достаточно высоки, чтобы простить ему низкое преступление.
На самом деле "хороший мужик" должен все время находиться в процессе общения с другими заключенными, ибо, вызывая проявле­ние знаков уважения к нему со стороны другого осужденного, "хо­роший мужик" тем самым заставляет его оставаться открытым по отношению к другим и не замыкаться на самом себе. Это позволяет заключенным самоопределиться и позиционировать себя по отно­шению друг к другу. Разрешая заключенным общаться друг с дру­гом, "хороший мужик" выступает в качестве важнейшего стабилизи­рующего элемента в социальных отношениях.
- Образ "мерзкого типа" или "мерзкого мужика", наоборот, связан с осуждением. "Мерзкий тип" - это всегда Другой: "насильник" и "стукач". Этот образ складывается, однако, в два этапа. Заключенные говорят сначала о некоем "мерзком типе", которого называют по имени и который подводит их к образу действительно "мерзкого типа", описать которого заключенные не могут, ибо на самом деле он невидим. "Мерзкий тип", которого заключенные называют по имени, - всегда культурный Другой, он подчиняется иной системе ценностей, норм и правил поведения (социального, экономического, символического порядка), отличающейся от системы ценностей говорящего. "Мерзкий тип" находится вне круга общения того, кто о нем говорит, как раз по причине культурных различий. Почти всегда это человек, бывший ранее членом общества и зачастую принадлежавший к более высокому социальному кругу. Иными словами, речь идет о человеке, который во внешнем мире находится в ситуации доминирующего.
Однако задача заключенного состоит не в том, чтобы отстранить от себя человека из другой среды (даже если это тоже необходимо), ведь он уже сам по себе иной (а, значит, уже нездешний). Заключен­ный скорее вынужден отстранить от себя того, кто не только оказал­ся взаперти в одном и том же с ним пространстве, но еще и похож на него, заключенного, настоящий "мерзкий тип", но на сей раз невиди­мый. Ибо смысл здесь вновь состоит в том, чтобы выделить другого и оттолкнуть его от себя, с тем чтобы иметь возможность быть самим собой. Опасность приравнивания к остальным исходит от общей массы заключенных, о которых говорят как о "мерзких типах", но которых невозможно с точностью описать: это люди, которые пря­чутся и которых разыскивают, но которых намеренно никогда не на­ходят. Ибо заключенный оказывается в парадоксальной ситуации: он вынужден мысленно держать другого на дистанции, отличая его от себя (в частности, давая ему определение "мерзкого типа"), и в то же время заключенному приходится постоянно выносить его присутст­вие рядом с собой. Замкнутое пространство, в котором заперт осуж­денный, мешает ему выдворить Другого. В случае если бы заклю­ченный по-настоящему вычислил "мерзких типов", его жизнь среди них стала бы невыносимой. Вот почему "мерзкие типы" существуют скорее не в реальности, а благодаря той активности, источником ко­торой они являются. Поиск и преследование невидимых людей яв­ляются сами по себе символическим дистанцированием. Для того чтобы поиск продолжался, "мерзкие типы" должны оставаться неви­димыми.
Отсутствие четкой идентификации "мерзких типов" дает заклю­ченному большую свободу действий: если в какой-то момент с "мерзкими типами" придется столкнуться на занятиях или в мастерской, то с ними все равно всегда можно будет общаться. Отсутствие четкой идентификации позволяет заключенному избежать оконча­тельного разрыва отношений и примириться с жизнью среди других, сохраняя при этом дистанцию.

https://ethno-photo.livejournal.com/16796.html

Знаменитый "Поход на Вашингтон", ярко показав, что движе­ние за гражданские права приобрело общенациональный харак­тер и единую программу, ознаменовал новую фазу борьбы, полу­чившую название "негритянской революции". Согласно подсче­там Министерства юстиции, семь месяцев, прошедших между событиями в Бирмингеме и концом 1963 г., в 315 городах 40 шта­тов состоялось 2062 демонстрации борцов за гражданские права. В первой половине 1964 г. такие демонстрации охватили более тысячи американских городов и поселков. 20 тыс. их участников были брошены в тюрьмы.
В 1964 г. была опубликована новая книга М.Л. Кинга -"Почему мы не можем больше ждать". Ее первая глава называет­ся "Негритянская революция. Почему 1963 год?" Отвечая на этот вопрос, Кинг напоминал, что десегрегация школ идет черепашь­им шагом и завершится лишь в... 2054 г.; что на Юге сегрегация осталась в своей неприкрыто грубой форме, а на Севере - в скры­той, утонченной форме; что негры все еще находятся на самой нижней ступеньке экономической лестницы, и "безработица сре­ди них в 1963 г. была в два с половиной раза большей, чем среди белых, а их средний доход был равен половине дохода белых ра­бочих; что обещание президента Кеннеди покончить с дискрими­нацией в жилищном вопросе "одним росчерком пера", как и неко­торые другие обещания, оказались той же самой старой костью, которую негру уже бросали, "только теперь ее вежливо препод­несли ему". В то же время, писал он, "в 1963 г. негр в течение мно­гих лет уже понимавший, что в действительности он не свободен, ясно осознал, что прошло столетие с тех пор, как Линкольн по­ставил свою подпись под документом об освобождении рабов. Столетняя годовщина побудила негра действовать. Являясь сви­детелем прогресса негров за рубежом и наблюдая рост уровня жизни в своей стране, американский негр, естественно, потребо­вал в 1963 г. права принимать участие в управлении страной и права на нормальные условия жизни по американским стандар­там, а не по стандартам колониальной нищеты". Тем самым эпизодический социальный протест превратился в молот соци­альной революции.






Между тем прохождение законопроекта о гражданских пра­вах, внесенного правительством летом 1963 г., через многочис­ленные комиссии Конгресса, а затем дискуссия вокруг него в обе­их палатах затянулись на много месяцев. В разгар ее в ноябре 1963 г. был убит президент Кеннеди. В конце концов блоку об­струкционистов в Конгрессе удалось значительно урезать и даже изъять некоторые важнейшие положения законопроекта. Только после этого он был принят и 22 июля 1964 г. подписан президен­том Джонсоном (1963-1968).
В период избирательной кампании 1964 г. негритянское движение ярко продемонстрировало свою политическую мощь. В условиях открытого наступления ультраправых сил, последо­вавшего за убийством президента Кеннеди, основные негритян­ские организации призвали темнокожих выступить против канди­дата расистов и реакционеров Барри Голдуотера. Результаты президентских выборов показали, что 95% всех участвовавших в избирательной кампании темнокожих американцев отдали свои голоса Л. Джонсону.
Однако на Юге в президентских выборах 1964 г. участвовала лишь треть темнокожих, достигших избирательного возраста (в том числе в Миссисипи - лишь 7%). Поэтому уже в начале 1965 г. там вновь разгорелась борьба за регистрацию темнокожих изби­рателей. В феврале-марте борцы за гражданские права организо­вали массовый поход из г. Селма в Монтгомери, столицу Алаба­мы, с тем чтобы заставить губернатора штата Д. Уоллеса обеспе­чить возможность регистрации избирателей-негров. Поход воз­главил Мартин Лютер Кинг.
Всего лишь за несколько месяцев до этого, в октябре 1964 г. ему была присуждена, а в декабре торжественно вручена в при­сутствии норвежского короля Олафа V Нобелевская премия ми­ра. В интервью по этому поводу Кинг заявил, что присуждением премии оказывается честь не ему лично, а "дисциплине, сдержан­ности и великолепному мужеству миллионов отважных негров и белых американцев доброй воли, следующих курсом ненасилия, в стремлении установить царство справедливости в нашей стране". Денежную часть премии, 54 тыс. долл., он передал в фонд движе­ния в защиту гражданских прав. В Атланте - на родине Кинга -ему присвоили звание почетного гражданина города, а в Селме ему не посмели отказать в номере в гостинице, обслуживавшей ранее только белых. Однако в вестибюле этой гостиницы на лау­реата Нобелевской премии накинулся местный белый расист, ударом в висок сбил его с ног и избивал, пока хулигана не отта­щили от Кинга.




<





Губернатор Уоллес опять оказался верен себе и бросил про­тив участников похода Селма-Монтгомери конную полицию. В расправу с мирными демонстрантами внесли свою лепту куклук­склановцы. Тысячи темнокожих демонстрантов, в том числе и Кинг, были арестованы, но поход все-таки состоялся. "Когда нор­вежский король принимал участие во вручении мне Нобелевской премии мира, - писал Кинг из тюремной камеры, - он, конечно, не думал, что меньше, чем через 60 дней я снова буду в тюрьме... Почему мы в тюрьме?.. Это ведь Селма в штате Алабама. Негров здесь больше в тюрьме, чем в списках избирателей".
Кровавая расправа с борцами за гражданские права в Алаба­ме вызвала возмущение. Многотысячные демонстрации протеста и митинги с призывами к федеральному правительству обуздать расистов состоялись в большинстве крупных городов Севера и Запада. Под нажимом общественности правительство передало национальную гвардию Алабамы в распоряжение министра обо­роны и послало на Юг специальные группы федеральных чинов­ников. Президент Л. Джонсон внес в Конгресс очередной законо­проект о гражданских правах, касавшийся избирательных прав негров. После новых горячих схваток в Конгрессе он был принят и 6 августа 1965 г. вступил в силу. Однако, как и предыдущие за­коны, он тогда мало изменил существовавшее в южных штатах положение. В статье "Кризис свободы", опубликованной журна­лом "Нэйшн" в марте 1966 г., Кинг писал об этом: "С принятием памятного закона об избирательных правах правительство вновь объявило, что дверь к свободе широко распахнута... Но 1965 год не оправдал надежд, которые на него возлагали. Большее число негров зарегистрировалось в качестве избирателей, увеличилось число школ, в которых символически отменена сегрегация; одна­ко нигде и ни в чем этот закон не претворялся в жизнь в широких масштабах. Законы, подтверждающие права негров, во всех слу­чаях обходят благодаря хитроумным уловкам, которые приводят к тому, что на практике законы эти оказываются недействитель­ными... Речь уже идет не о том, отсутствует ли готовность прави­тельства принять такой закон, а о том, что отсутствует готов­ность претворить его в жизнь". В этой же статье Кинг подверга­ет критике пресловутые "войну с бедностью" и план "реконструк­ции городов", с великой помпой провозглашенные президентом Джонсоном.











Поскольку закон "О гражданских правах" 1965 г., касающий­ся избирательных прав негров, встретил ожесточенное сопротив­ление расистов в штатах "глубокого Юга", то важнейшей целью движения в этих штатах продолжала оставаться регистрация максимального числа негритянских избирателей. Яркой страни­цей в борьбе за эту цель стал "Поход против страха" по штату Миссисипи, начатый в июне 1966 г. Джеймсом Мередитом, чье появление в 1962 г. в Оксфордском университете вызвало такую бурю среди местных расистов. Цель похода - убедить темнокожих американцев, не страшась расистского террора, добиваться регистрации в избирательных списках. Около г. Эрнандо белый расист ранил Мередита, но "Поход против страха" продолжался с того самого места на шоссе ЮС-51, где был ранен Мередит: его возглавили Мартин Лютер Кинг и два других негритянских лиде­ра. Что же касается самого Мередита, то ровно через год, в июне 1967 г., он возобновил свой поход по земле Миссисипи, пропи­танной ядом расизма и ненависти к неграм. "Я хочу показать миссисипским неграм, - сказал он, отвечая на вопросы кор­респондентов, - что страх можно преодолеть".
Эта борьба принесла некоторые успехи: на выборах 1966 г. темнокожие американцы получили значительно больше мест в законодательных органах ряда южных и северных штатов; два темнокожих стали мэрами крупных северных городов - Кливлен­да и Гэри; один впервые со времен Реконструкции был избран в федеральный Сенат (Эдвард Брук от штата Массачусетс). Тем не менее темнокожие все еще имели менее 2% мест в Палате пред­ставителей и только одно из ста мест в Сенате. На Юге 2 млн тем­нокожих граждан все еще не были допущены к избирательным урнам.
Однако в середине и особенно во второй половине 60-х годов центр тяжести негритянского движения переместился с Юга в го­рода северных и западных штатов, где, как уже отмечалось, про­живала к этому времени почти половина всех темнокожих амери­канцев. В битву за гражданские права все шире вовлекались мас­сы негритянских трудящихся-бедняков - обитателей черных гет­то, которые все больше переносили ее "на улицы". Движение, ко­торое выражало протест негров - главным образом из средних слоев и студентов колледжей на Юге - против сегрегации и дис­криминации в школах, ресторанах, на транспорте и в других мес­тах общественного пользования, стало принимать характер борь­бы за право на труд и равную оплату, за приличное жилье, против сегрегации в жилищном вопросе, за равное медицинское обслу­живание.
На повестку дня, таким образом, встали вопросы, затрагива­ющие самые устои американского общества, ибо одно дело, когда речь идет о праве посещать рестораны или вступать в смешанные браки, и совсем другое, когда требуют ликвидации расовой сегре­гации и дискриминации в жилищном вопросе, найме на работу, оплате труда, образовании. В этом случае вопрос ставится о том, чтобы корпорации поступились чем-то, непосредственно затраги­вающим святая святых, - их доходами. Добиться успехов, одер­жанных за предшествующее десятилетие, писал в начале 1966 г. в журнале "Нэйшн" М.Л. Кинг, "оказалось сравнительно легко. Бу­дущее же гораздо сложнее. Ликвидировать трущобы, населенные сотнями тысяч семей, - это не такое легкое дело, как, например, отменить сегрегацию в закусочных или автобусах. Гораздо труд­нее создать для негров рабочие места, чем включить их в списки избирателей... Кое-кто наживается на низкой заработной плате негров... Некоторые отрасли промышленности основываются на наличии рабочей силы небелых - низкооплачиваемой, неквали­фицированной и закрепленной в данной местности. Сборочные заводы с преобладанием ручного труда, больницы, вся сфера об­служивания, надомной и домашней работы, отрасли сельского хо­зяйства, использующие кочующую рабочую силу, - все они испы­тали бы потрясение... в случае существенного повышения мини­мальной заработной платы".
Это стали осознавать многие лидеры движения за граждан­ские права, решив перенести центр своей деятельности из юж­ных штатов в крупные северные города. «В настоящее время, -писал в статье "Кризис свободы" М.Л. Кинг, - весь старый Юг в брожении, и тенденция к изменениям уже не ослабнет... На Севере появляется новый, более сложный фронт. В трущобах, которым не уделяется внимания в течение всего этого периода перемен, тлеет огонь, и он дает дым. Для белой Америки было бы благоразумнее самой осознать, что трущобы недопустимы, и уничтожить их».
М.Л. Кинг справедливо подчеркивал, что новая фаза борьбы усилит сопротивление не только со стороны крупных корпора­ций, но и со стороны определенных слоев мелкой буржуазии и других слоев белого населения, зараженных расистскими пред­рассудками. "По мере того как негры продвигаются вперед к су­щественным изменениям в своей жизни, - предупреждал он в ука­занной выше статье, - усиливается оппозиция даже со стороны тех групп, которые дружелюбно относились к произведенным ра­нее поверхностным улучшениям. Конфликты неизбежны, по­скольку достигнута такая стадия, когда претворение в жизнь ра­венства требует далеко идущих изменений образа жизни какой-то части белого большинства".
Расистская идеология, сознательно культивируемая элитой и правящими кругами США на протяжении полутора веков, приве­ла к тому, что духом расовой ненависти оказались пропитаны все сферы общественной жизни. Расизм проник и в некоторые слои американского рабочего класса, причем в послевоенные десяти­летия зараженные расизмом белые рабочие, переселяющиеся с Юга на Север и Запад, где заработная плата выше, еще более уси­лили антинегритянские настроения среди рядовых членов проф­союзов в городах северных и западных штатов.







В поисках форм борьбы, соответствующих задачам и целям новой фазы движения за гражданские права, возглавляемая М.Л. Кингом Южная конференция христианского руководства после нескольких месяцев тщательной подготовки перенесла свою штаб-квартиру в Чикаго и объявила о проведении в 1966 г. кампании "войны трущобам". По инициативе Кинга представите­ли местных негритянских, профсоюзных и других организаций Чикаго собрались вместе и договорились о единых действиях. При этом профсоюзы не просто заявили о поддержке кампании, но и обязались выделить значительные средства на ее проведе­ние. Кампания, которая включала бойкот школ, где практикова­лась сегрегация, и предпринимателей, не желавших принимать на работу темнокожих, а также митинги и демонстрации с целью за­ставить местные власти принять радикальные меры для ликвида­ции трущоб, началась уже весной и достигла широкого размаха летом 1966 г. Она охватила многие города США, но центром ее оставался Чикаго, и поэтому ее стали называть Чикагским движением.
"Когда в 1963 г. Конференция христианского руководства обосновалась в Бирмингеме, - объяснял свое решение Кинг, - мы говорили, что если Бирмингем - эта столица сегрегации - потер­пит хотя бы одно поражение, то последствия этого скажутся на всем Юге. Бирмингем потерпел ряд поражений, и это оказывает свое влияние не только на Юг, но и на Север. Чикаго - это центр сегрегации на Севере; преобразование его трущоб приведет к то­му, что дальнейшее существование трущоб в городах Севера бу­дет поставлено под вопрос".
10 июля 1966 г. в Чикаго состоялся огромный митинг, на ко­тором выступали активные участники и лидеры движения, в том числе М.Л. Кинг. Затем мощный людской поток устремился к зданию городского муниципалитета, а оттуда - в деловую часть города. Демонстранты прошли по ней с песнями и лозунгами: "Долой Джим Кроу!" и др. Важное значение этого события состо­яло в том, что было продемонстрировано единство в рядах негри­тянского движения, а также растущее единение темнокожих и белых, прежде всего - негритянского и профсоюзного движений.
Эти митинги и демонстрации положили начало серии "мар­шей протеста" против расовой дискриминации при найме жилищ, проведенных в последующие два месяца борцами за гражданские права в "белых" кварталах и пригородах Чикаго. "В наше время космонавты выходят за пределы Земли, - заявил М.Л. Кинг, оп­ределяя цель этих маршей. - Наша задача скромней: мы добива­емся права ходить и жить в тех местах нашей родины, которые до сих пор закрыты для нас".
В ответ ку-клукс-клан, американская нацистская партия Рокуэлла, Партия национального возрождения, Общество Джона Бэрча прислали в Чикаго своих людей, чтобы укрепить позиции мест­ных расистов и фашистов и сорвать мирные марши борцов за рав­ноправие. Толпы озверевших расистов и хулиганов, нередко со сва­стикой на нарукавных повязках, крича: "Убивайте негров!", "Хо­тим крови черных!", "Как бы мы хотели видеть Кинга с ножом в спине!", - пытались запугать участников маршей протеста, забра­сывали их камнями, кирпичами, бутылками, обливали кислотой. Булыжник поразил в висок М.Л. Кинга, возглавлявшего одну из демонстраций, а пущенный в него нож тяжело ранил шедшего ря­дом темнокожего юношу. Только за две недели августа в Чикаго было ранено 64 и арестованы многие десятки участников маршей.
Однако запугать чикагских борцов за гражданские права не удалось; и когда муниципальные власти узнали о том, что на 28 августа назначен "марш протеста" в Сисеро (белый пригород Чикаго), где работало 15 тыс. темнокожих, а жить не разре­шалось ни одному из них, мэр Чикаго пошел на переговоры с негритянскими лидерами.
Зато в Вашингтоне, при прохождении через Конгресс проек­та нового закона о гражданских правах, расисты и владельцы не­движимости взяли реванш. Их люди в Палате представителей по­старались выхолостить законопроект, внеся ряд поправок, суще­ственно снижавших его эффективность. В Сенате же "отцы-зако­нодатели", разыграв хорошо отрепетированный спектакль, доби­лись переноса обсуждения этого законопроекта на 1967 г., а поз­же - еще на год.
Жизнь, таким образом, еще раз показала, что корни расизма кроются прежде всего в сфере экономической, что корпоратив­ная Америка может пойти на некоторые уступки темнокожему населению в области элементарных демократических прав, но ни за что добровольно не поступится одним из важнейших источни­ков своих доходов - дискриминацией в экономической области.
Между тем правительство Джонсона, используя тактику "ка­пельной демократии", внесло в Конгресс проект еще одного зако­на о гражданских правах, на сей раз включавшего статью, не­сколько ограничивающую расовую сегрегацию и дискриминацию в жилищном вопросе. Однако даже такой законопроект вызвал яростное сопротивление владельцев недвижимой собственности и 85 тыс. маклеров по операциям с недвижимостью, тем более что по времени обсуждение его совпало с "маршами протеста" против трущоб.
Выступая на собрании Американской ассоциации квартиро­съемщиков, М.Л. Кинг предупреждал правящие круги, что среди обитателей черных гетто зреет гнев: "Кончилось время, когда бедняк молчал. Современные трущобы переполнены гневом и горечью, и временами сдержанность покидает их обитателей". Массовое переселение темнокожих американцев в XX в. в города привело к тому, что три четверти их стали горожанами, причем треть всего негритянского населения оказалась сосредоточена в 12 крупнейших городах США, в основном в их черных гетто, т.е. в перенаселенных трущобных районах, превратившихся в очаги безработицы, нищеты и отчаяния.
Законы о гражданских правах 1964 и 1965 гг. породили в серд­цах темнокожих американцев большие надежды. На Юге их ста­ли кое-где обслуживать в ресторанах и кинотеатрах, прежде от­крытых только для белых; кое-где негритянских детей пустили учиться в одни школы с белыми; кое-где цветные граждане Америки получили возможность останавливаться в гостиницах, обслуживавших в прошлом только белых; выросло число темно­кожих, пользующихся избирательным правом; наконец, кое-где отдельным из них были предоставлены сравнительно высоко­оплачиваемые должности. Однако для подавляющего большин­ства темнокожих как в черных гетто на Севере и Западе, так и на Юге почти ничего не изменилось. Их социально-экономическое положение оставалось таким же, как и раньше, а в некоторых от­ношениях даже ухудшилось.
Тем горше было разочарование. «В то время как чаяния негров достигли наивысшей точки, - писал М.Л. Кинг в газете "Амстердам ньюс", - условия их занятости, образования, жилищ­ные условия все более ухудшаются». Несмотря на мелкие ре­формы и большие обещания, темнокожие в США продолжали оставаться гражданами "второго сорта". В то же время по мере того как в связи с переселением их в города Севера и Запада ак­тивизировалось и расширялось территориально негритянское движение, террор против его участников также распространился по всей стране. Полиция стала вести себя в черных гетто, как в оккупированной стране, и произвол со стороны полицейских еще более накалил обстановку в негритянских кварталах, напоминав­ших, по выражению американской прессы, "бочки с порохом, готовые взорваться в жаркую летнюю ночь".
Еще в 50-х годах известный американский публицист С. Лаббел в своей книге "Будущее американской политики" предупреж­дал, что в результате огромной миграции негров с Юга в север­ные города расовые отношения на Севере могут стать еще более напряженными, чем в южных штатах. На Юге, по его словам, "имеется предохранительный клапан для ослабления напряжен­ности: если негры не хотят мириться с существующей там расо­вой сегрегацией и дискриминацией, они могут уехать оттуда и пе­реселиться на Север. Но из северных и западных городов им ехать некуда, и постепенно накапливающееся недовольство оби­тателей негритянских кварталов может вылиться в бурные соци­альные взрывы".
В июле 1964 г. такой спичкой в Гарлеме послужило убийство лейтенантом полицейской службы 15-летнего негритянского мальчика Джеймса Пауэлла. Это случилось на 76-й улице Восточ­ной стороны Манхэттена. Три негритянских подростка из шало­сти подразнили привратника дома, расположенного напротив школы. Тот направил на них холодную струю воды, закричав: "Грязные ниггеры, я смою с вас черноту!" В отместку ребята ста­ли бросать в него крышки от жестяных мусорных баков. В этот момент из соседней лавки вышел лейтенант полиции Томас Гил-лигэн и выстрелил в одного из трех школьников - Джеймса Пау­элла, ранив его в руку. Когда тот упал, "храбрый" лейтенант вы­пустил в него еще две пули. Зверски убив подростка, Томас Гил­лигэн еще раз подтвердил справедливость данного американским полицейским прозвища - "садисты в синем".
Ответом был взрыв расовых волнений в Гарлеме, обитатели которого взбунтовались, требуя наказать убийцу Джеймса Пауэлла. Полиция усилила зверства. Четыре дня подряд продолжалась кровавая расправа в Гарлеме и Бэдфорд-Стьювесанте. В итоге -1 убитый, 126 раненых, 134 арестованных. Что же касается лейтенанта Гиллигэна, то в сентябре того же года большое жюри округа Нью-Йорк его оправдало.
Из Нью-Йорка волнения перебросились в Рочестер и некото­рые другие города штатов Нью-Йорк и Нью-Джерси, в пригоро­ды Чикаго и т.д. И повсюду демонстрации протеста против зверств "садистов в синем" выливались в кровавые столкновения с полицией, пускавшей в ход огнестрельное оружие.
Спустя год после этих событий, в июле 1965 г., в Гарлеме вновь произошло убийство темнокожего полицейским. И снова улицы Гарлема заполнили демонстранты, требовавшие наказать убийцу в мундире. Повторения событий 1964 г. удалось не допус­тить, только послав туда отряд темнокожих полицейских. Однако напряженность осталась, ибо условия жизни обитателей нью-йоркского гетто не изменились. "Будь паинькой, Гарлем! Ложись, Гарлем! Веди себя смирно, Гарлем!" - писал о политике правящих кругов США Лэнгстон Хьюз и продолжал с горечью: "Вряд ли эти голоса успокоят возбуждение и потрясение или пригнут под­нятый дыбом хвост и заставят его вновь покорно вилять. Гарлем так долго вилял хвостом в благодарность за кости, которые бро­сали ему до сих пор, что настало время бросить Гарлему не кость, а кусок мяса".
Правители Америки считали, что достаточно бросить обита­телям черных гетто еще одну-две "обглоданных кости" и "Гарлем снова завиляет хвостом". Одной такой "костью" должен был стать закон "О гражданских правах" 1964 г., а другой - аналогич­ный закон, с большой помпой подписанный президентом Джонсо­ном в августе 1965 г. Однако все большее число обитателей нег­ритянских гетто убеждалось в том, что эти законы остаются на бумаге, мало что меняя в их жизни. И буквально через неделю по­сле подписания Джонсоном второго закона - в том же августе 1965 г. - страну потряс новый огромной силы социальный взрыв.









На этот раз он произошел в Уоттсе - черном гетто Лос-Анд­желеса. И снова роль фитиля, поднесенного к "бочке с порохом", сыграл произвол полиции. Характеризуя обстановку в Уоттсе и сообщая, что уровень безработицы там составлял 34%, газета "Нью-Йорк геральд трибюн" замечала: "Негр в Лос-Анджелесе, конечно, знает, что существует движение за гражданские права. Ему, несомненно, известно, что это движение добилось крупных успехов; но он болезненно осознает, что все это фактически не принесло ему никакого облегчения". «Главной причиной взры­ва, - вторила ей газета "Нью-Йорк тайме", - является отчаяние негров - жителей этого района».
Восстание в Уоттсе по своим масштабам, остроте конфликта и числу жертв превзошло все предшествующие негритянские вы­ступления подобного рода. Расисты и реакция устроили там Вар­фоломеевскую ночь, чтобы утопить в крови негритянское движе­ние. В Уотте, блокированный полицией и войсками национальной гвардии, общая численность которых достигала 15 тыс. человек, был введен бронетанковый батальон. Подача воды и электро­энергии, подвоз продовольствия были прекращены. В результате шести суток уличных боев 36 человек были убиты. Из них лишь трое белые, в том числе пожарный, погибший под обрушившейся стеной, и полицейский, застреленный своим коллегой. Зато среди убитых "бунтовщиков" оказался четырехлетний мальчонка, иг­равший во дворе. Раненых насчитывалось свыше тысячи, почти все - темнокожие; арестованных - более 4 тыс., в том числе свы­ше 200 детей в возрасте от 8 до 16 лет. Это были только темноко­жие. «Образовав стрелковую цепь, которая перекрывала улицу от одного тротуара до другого, с винтовками наперевес и с примк-нутыми штыками, - писал обозреватель журнала "Тайм", - наци­ональные гвардейцы проходили по улицам шеренга за шеренгой, а полицейские и помощники шерифов шли вслед за ними, аресто­вывая всех, кто попадался на пути». Большинство арестованных были доставлены в полицейские участки избитыми, окровавлен­ными, изуродованными.
На площади в 20 квадратных миль были зарегистрированы 1000 очагов пожара, пятнадцать кварталов выжжены полностью, в остальных сожжены или разрушены девять десятых всех зда­ний. Корреспондент американского радио "Си-би-эс" признал, что он "не видел подобного кровопролития со времени боев с японцами", а корреспонденту западногерманского журнала "Штерн" дымящиеся руины Уоттса напомнили города Германии в последние месяцы Второй мировой войны. Общий ущерб, причи­ненный району, оценивался в 35 млн долл.
В эти же дни массовые выступления, волнения и столкнове­ния негров с полицией произошли в Чикаго и Спрингфилде на се­вере, в Сан-Бернардино, Сан-Диего, Пасадене - на западе страны.
Восстание в Лос-Анджелесе вызвало у расистов страх и ярость. Официальный Вашингтон охватила тревога. Президент Джонсон признал, что социальные взрывы, подобные восстанию в Уоттсе, могут разразиться в Вашингтоне и многих других горо­дах США, если не принять мер к ликвидации трущоб, в которых прозябает негритянское население. "Часы отсчитывают сроки", -драматически заявил он. А созданная после событий в Уоттсе специальная комиссия для обследования положения в негритян­ских гетто подтвердила этот вывод. Если не будут приняты ка­кие-то меры, говорилось в секретном докладе комиссии, то "про­исшедшие в августе волнения окажутся лишь прелюдией к тому, что может произойти в будущем". В список наиболее "опасных" в этом отношении комиссия включила 21 город, в том числе Нью-Йорк, Чикаго, Лос-Анджелес, Балтимор, Бостон, Вашингтон, Сент-Луис, Сан-Франциско, Кливленд, Детройт, Филадельфию, Окленд.

Лето 1966 г. оказалось для расистов и их покровителей не ме­нее "жарким". В начале июля бурные выступления негритянско­го населения произошли в г. Омаха (Небраска), где на помощь по­лиции прибыли солдаты национальной гвардии. В середине этого месяца кровопролитное сражение разгорелось в Чикаго. Там против негров было брошено 5 тыс. полицейских и солдат, воору­женных винтовками, пулеметами, гранатами со слезоточивым га­зом. Затем негритянские волнения перекинулись в Сан-Франци­ско, Нью-Йорк, Джексонвилль, Атланту, Саут-Бенд, Кливленд. В 1966 г. столкновения борцов за гражданские права с расистами и полицией происходили в 38 крупных городах США, не считая мелких городов и поселков. В Хафе, негритянском гетто Клив­ленда, схватки с полицией продолжались пять дней. В итоге -десятки раненых и убитых, сотни арестованных негров.
«Уроки кливлендского Хафа в 1966 г. подобны уроку Гарле­ма в 1964 г. и Уоттса в 1965 г.; ни один крупный город Соединен­ных Штатов не может считать себя застрахованным от взрыва в негритянских трущобах... - отмечал в августе 1966 г. еженедель­ник "Ньюсуик". - По всей стране города содрогаются от негри­тянских волнений, а также от приводящей в ужас мысли о том, что расовые конфликты могут стать неотъемлемой частью лет­него городского пейзажа». «Так или иначе, - вторил ему в те же дни "Тайм", - вряд ли сейчас в США имеется хотя бы один круп­ный город, где не думали бы со страхом о волнениях, которые мо­гут в любую минуту вспыхнуть на улицах».
Непрекращавшиеся расправы над темнокожими на улицах го­родов и кровавые столкновения, в которых первыми пускали в ход оружие полиция и расисты, а также блокирование в Сенате законопроекта о гражданских правах 1966 г. - все это вновь и вновь показывало, что американские расисты стремятся любой ценой удержать темнокожих в рамках социального и экономиче­ского бесправия. Кроме того, трагический разрыв между обеща­ниями и действительностью еще более накалил обстановку в чер­ных гетто. Министр юстиции Роберт Кеннеди признал в своей ре­чи по телевидению в августе 1966 г., что, несмотря на продолжа­ющиеся уже третий год расовые волнения, правительство не предприняло никаких эффективных мер для решения проблемы негритянских гетто.
Приобретенный за это время опыт и возросшая сознатель­ность, несомненно, способствовали тому, что в борьбе за удов­летворение своих законных требований темнокожие амери­канцы стали все чаще уповать не на "доброту сверху", а на соб­ственные силы и решимость. Все большее число борцов за гра­жданские права освобождалось от пут либеральной идеологии, стремящейся замазать остроту социальных проблем красивой фразеологией и пустыми обещаниями, и становилось на путь активной борьбы.



В результате продолжающихся насилий и террора расистов, полиции и войск все большее число участников негритянского движения, прежде всего из рядов молодежи, переставали удовле­творять рамки тактики ненасильственного сопротивления. Это отмечали не только американские, но и многие иностранные на­блюдатели. В частности, парижская газета "Монд" констатирова­ла, что американские негры «не согласны более выклянчивать какую-то неопределенную "второразрядную интеграцию". Они просто требуют равноправия, но не только юридического, а так­же экономического и политического равноправия... На насилие они хотят отвечать насилием и для этого намерены организовать­ся в группы самообороны, что уже было сделано в некоторых районах Юга...».
И "долгое жаркое лето" 1967 г. подтвердило эти предсказа­ния. По своему накалу, по масштабам расовых волнений оно превзошло все, что видели американские города в предшеству­ющие годы. По подсчетам журнала "Ньюсуик", в 1965 г. было отмечено 5 крупных восстаний в городских гетто, в 1966 г. - 20, а в 1967 г. число их достигло почти 80. Всего же волна возму­щения негритянского населения захлестнула в 1967 г. более 120 городов. «Расовые мятежи, - писали корреспонденты еже­недельника "Юнайтед Стэйтс ньюс энд уорлд рипорт", - дос­тигли в 1967 г. новой силы, приобретая масштабы партизан­ской войны. Свыше 120 городов пострадали от расовых волне­ний. Не менее 118 человек было убито, и тысячи людей были ранены. 23 раза приходилось вызывать национальную гвар­дию, чтобы восстановить порядок».







Наиболее крупные восстания, в Ньюарке и Детройте, про­изошли в июле. На этот месяц пришлось три четверти всех уби­тых и раненых во время "расовых беспорядков" 1967 г. По свиде­тельству председателя комиссии по иностранным делам Сената США Джеймса У. Фулбрайта, только "за одну неделю июля 1967 г. во Вьетнаме было убито 146 и ранено 1442 американца; за это же время в городских восстаниях в Соединенных Штатах бы­ло убито 65 и ранено 2100 американцев". Сенатор Фулбрайт не случайно сравнил восстания в гетто с войной во Вьетнаме. Коман­дующий национальной гвардией штата Нью-Йорк генерал-майор О. Хара в беседе с корреспондентом газеты "Нью-Йорк тайме" заявил 18 июля, что "методы уничтожения вьетнамских партизан следовало бы использовать при ведении партизанской войны в наших гетто".

https://ethno-photo.livejournal.com/16473.html

Знаменитый "Поход на Вашингтон", ярко показав, что движе­ние за гражданские права приобрело общенациональный харак­тер и единую программу, ознаменовал новую фазу борьбы, полу­чившую название "негритянской революции". Согласно подсче­там Министерства юстиции, семь месяцев, прошедших между событиями в Бирмингеме и концом 1963 г., в 315 городах 40 шта­тов состоялось 2062 демонстрации борцов за гражданские права. В первой половине 1964 г. такие демонстрации охватили более тысячи американских городов и поселков. 20 тыс. их участников были брошены в тюрьмы.
В 1964 г. была опубликована новая книга М.Л. Кинга -"Почему мы не можем больше ждать". Ее первая глава называет­ся "Негритянская революция. Почему 1963 год?" Отвечая на этот вопрос, Кинг напоминал, что десегрегация школ идет черепашь­им шагом и завершится лишь в... 2054 г.; что на Юге сегрегация осталась в своей неприкрыто грубой форме, а на Севере - в скры­той, утонченной форме; что негры все еще находятся на самой нижней ступеньке экономической лестницы, и "безработица сре­ди них в 1963 г. была в два с половиной раза большей, чем среди белых, а их средний доход был равен половине дохода белых ра­бочих; что обещание президента Кеннеди покончить с дискрими­нацией в жилищном вопросе "одним росчерком пера", как и неко­торые другие обещания, оказались той же самой старой костью, которую негру уже бросали, "только теперь ее вежливо препод­несли ему". В то же время, писал он, "в 1963 г. негр в течение мно­гих лет уже понимавший, что в действительности он не свободен, ясно осознал, что прошло столетие с тех пор, как Линкольн по­ставил свою подпись под документом об освобождении рабов. Столетняя годовщина побудила негра действовать. Являясь сви­детелем прогресса негров за рубежом и наблюдая рост уровня жизни в своей стране, американский негр, естественно, потребо­вал в 1963 г. права принимать участие в управлении страной и права на нормальные условия жизни по американским стандар­там, а не по стандартам колониальной нищеты". Тем самым эпизодический социальный протест превратился в молот соци­альной революции.






Между тем прохождение законопроекта о гражданских пра­вах, внесенного правительством летом 1963 г., через многочис­ленные комиссии Конгресса, а затем дискуссия вокруг него в обе­их палатах затянулись на много месяцев. В разгар ее в ноябре 1963 г. был убит президент Кеннеди. В конце концов блоку об­струкционистов в Конгрессе удалось значительно урезать и даже изъять некоторые важнейшие положения законопроекта. Только после этого он был принят и 22 июля 1964 г. подписан президен­том Джонсоном (1963-1968).
В период избирательной кампании 1964 г. негритянское движение ярко продемонстрировало свою политическую мощь. В условиях открытого наступления ультраправых сил, последо­вавшего за убийством президента Кеннеди, основные негритян­ские организации призвали темнокожих выступить против канди­дата расистов и реакционеров Барри Голдуотера. Результаты президентских выборов показали, что 95% всех участвовавших в избирательной кампании темнокожих американцев отдали свои голоса Л. Джонсону.
Однако на Юге в президентских выборах 1964 г. участвовала лишь треть темнокожих, достигших избирательного возраста (в том числе в Миссисипи - лишь 7%). Поэтому уже в начале 1965 г. там вновь разгорелась борьба за регистрацию темнокожих изби­рателей. В феврале-марте борцы за гражданские права организо­вали массовый поход из г. Селма в Монтгомери, столицу Алаба­мы, с тем чтобы заставить губернатора штата Д. Уоллеса обеспе­чить возможность регистрации избирателей-негров. Поход воз­главил Мартин Лютер Кинг.
Всего лишь за несколько месяцев до этого, в октябре 1964 г. ему была присуждена, а в декабре торжественно вручена в при­сутствии норвежского короля Олафа V Нобелевская премия ми­ра. В интервью по этому поводу Кинг заявил, что присуждением премии оказывается честь не ему лично, а "дисциплине, сдержан­ности и великолепному мужеству миллионов отважных негров и белых американцев доброй воли, следующих курсом ненасилия, в стремлении установить царство справедливости в нашей стране". Денежную часть премии, 54 тыс. долл., он передал в фонд движе­ния в защиту гражданских прав. В Атланте - на родине Кинга -ему присвоили звание почетного гражданина города, а в Селме ему не посмели отказать в номере в гостинице, обслуживавшей ранее только белых. Однако в вестибюле этой гостиницы на лау­реата Нобелевской премии накинулся местный белый расист, ударом в висок сбил его с ног и избивал, пока хулигана не отта­щили от Кинга.




<





Губернатор Уоллес опять оказался верен себе и бросил про­тив участников похода Селма-Монтгомери конную полицию. В расправу с мирными демонстрантами внесли свою лепту куклук­склановцы. Тысячи темнокожих демонстрантов, в том числе и Кинг, были арестованы, но поход все-таки состоялся. "Когда нор­вежский король принимал участие во вручении мне Нобелевской премии мира, - писал Кинг из тюремной камеры, - он, конечно, не думал, что меньше, чем через 60 дней я снова буду в тюрьме... Почему мы в тюрьме?.. Это ведь Селма в штате Алабама. Негров здесь больше в тюрьме, чем в списках избирателей".
Кровавая расправа с борцами за гражданские права в Алаба­ме вызвала возмущение. Многотысячные демонстрации протеста и митинги с призывами к федеральному правительству обуздать расистов состоялись в большинстве крупных городов Севера и Запада. Под нажимом общественности правительство передало национальную гвардию Алабамы в распоряжение министра обо­роны и послало на Юг специальные группы федеральных чинов­ников. Президент Л. Джонсон внес в Конгресс очередной законо­проект о гражданских правах, касавшийся избирательных прав негров. После новых горячих схваток в Конгрессе он был принят и 6 августа 1965 г. вступил в силу. Однако, как и предыдущие за­коны, он тогда мало изменил существовавшее в южных штатах положение. В статье "Кризис свободы", опубликованной журна­лом "Нэйшн" в марте 1966 г., Кинг писал об этом: "С принятием памятного закона об избирательных правах правительство вновь объявило, что дверь к свободе широко распахнута... Но 1965 год не оправдал надежд, которые на него возлагали. Большее число негров зарегистрировалось в качестве избирателей, увеличилось число школ, в которых символически отменена сегрегация; одна­ко нигде и ни в чем этот закон не претворялся в жизнь в широких масштабах. Законы, подтверждающие права негров, во всех слу­чаях обходят благодаря хитроумным уловкам, которые приводят к тому, что на практике законы эти оказываются недействитель­ными... Речь уже идет не о том, отсутствует ли готовность прави­тельства принять такой закон, а о том, что отсутствует готов­ность претворить его в жизнь". В этой же статье Кинг подверга­ет критике пресловутые "войну с бедностью" и план "реконструк­ции городов", с великой помпой провозглашенные президентом Джонсоном.











Поскольку закон "О гражданских правах" 1965 г., касающий­ся избирательных прав негров, встретил ожесточенное сопротив­ление расистов в штатах "глубокого Юга", то важнейшей целью движения в этих штатах продолжала оставаться регистрация максимального числа негритянских избирателей. Яркой страни­цей в борьбе за эту цель стал "Поход против страха" по штату Миссисипи, начатый в июне 1966 г. Джеймсом Мередитом, чье появление в 1962 г. в Оксфордском университете вызвало такую бурю среди местных расистов. Цель похода - убедить темнокожих американцев, не страшась расистского террора, добиваться регистрации в избирательных списках. Около г. Эрнандо белый расист ранил Мередита, но "Поход против страха" продолжался с того самого места на шоссе ЮС-51, где был ранен Мередит: его возглавили Мартин Лютер Кинг и два других негритянских лиде­ра. Что же касается самого Мередита, то ровно через год, в июне 1967 г., он возобновил свой поход по земле Миссисипи, пропи­танной ядом расизма и ненависти к неграм. "Я хочу показать миссисипским неграм, - сказал он, отвечая на вопросы кор­респондентов, - что страх можно преодолеть".
Эта борьба принесла некоторые успехи: на выборах 1966 г. темнокожие американцы получили значительно больше мест в законодательных органах ряда южных и северных штатов; два темнокожих стали мэрами крупных северных городов - Кливлен­да и Гэри; один впервые со времен Реконструкции был избран в федеральный Сенат (Эдвард Брук от штата Массачусетс). Тем не менее темнокожие все еще имели менее 2% мест в Палате пред­ставителей и только одно из ста мест в Сенате. На Юге 2 млн тем­нокожих граждан все еще не были допущены к избирательным урнам.
Однако в середине и особенно во второй половине 60-х годов центр тяжести негритянского движения переместился с Юга в го­рода северных и западных штатов, где, как уже отмечалось, про­живала к этому времени почти половина всех темнокожих амери­канцев. В битву за гражданские права все шире вовлекались мас­сы негритянских трудящихся-бедняков - обитателей черных гет­то, которые все больше переносили ее "на улицы". Движение, ко­торое выражало протест негров - главным образом из средних слоев и студентов колледжей на Юге - против сегрегации и дис­криминации в школах, ресторанах, на транспорте и в других мес­тах общественного пользования, стало принимать характер борь­бы за право на труд и равную оплату, за приличное жилье, против сегрегации в жилищном вопросе, за равное медицинское обслу­живание.
На повестку дня, таким образом, встали вопросы, затрагива­ющие самые устои американского общества, ибо одно дело, когда речь идет о праве посещать рестораны или вступать в смешанные браки, и совсем другое, когда требуют ликвидации расовой сегре­гации и дискриминации в жилищном вопросе, найме на работу, оплате труда, образовании. В этом случае вопрос ставится о том, чтобы корпорации поступились чем-то, непосредственно затраги­вающим святая святых, - их доходами. Добиться успехов, одер­жанных за предшествующее десятилетие, писал в начале 1966 г. в журнале "Нэйшн" М.Л. Кинг, "оказалось сравнительно легко. Бу­дущее же гораздо сложнее. Ликвидировать трущобы, населенные сотнями тысяч семей, - это не такое легкое дело, как, например, отменить сегрегацию в закусочных или автобусах. Гораздо труд­нее создать для негров рабочие места, чем включить их в списки избирателей... Кое-кто наживается на низкой заработной плате негров... Некоторые отрасли промышленности основываются на наличии рабочей силы небелых - низкооплачиваемой, неквали­фицированной и закрепленной в данной местности. Сборочные заводы с преобладанием ручного труда, больницы, вся сфера об­служивания, надомной и домашней работы, отрасли сельского хо­зяйства, использующие кочующую рабочую силу, - все они испы­тали бы потрясение... в случае существенного повышения мини­мальной заработной платы".
Это стали осознавать многие лидеры движения за граждан­ские права, решив перенести центр своей деятельности из юж­ных штатов в крупные северные города. «В настоящее время, -писал в статье "Кризис свободы" М.Л. Кинг, - весь старый Юг в брожении, и тенденция к изменениям уже не ослабнет... На Севере появляется новый, более сложный фронт. В трущобах, которым не уделяется внимания в течение всего этого периода перемен, тлеет огонь, и он дает дым. Для белой Америки было бы благоразумнее самой осознать, что трущобы недопустимы, и уничтожить их».
М.Л. Кинг справедливо подчеркивал, что новая фаза борьбы усилит сопротивление не только со стороны крупных корпора­ций, но и со стороны определенных слоев мелкой буржуазии и других слоев белого населения, зараженных расистскими пред­рассудками. "По мере того как негры продвигаются вперед к су­щественным изменениям в своей жизни, - предупреждал он в ука­занной выше статье, - усиливается оппозиция даже со стороны тех групп, которые дружелюбно относились к произведенным ра­нее поверхностным улучшениям. Конфликты неизбежны, по­скольку достигнута такая стадия, когда претворение в жизнь ра­венства требует далеко идущих изменений образа жизни какой-то части белого большинства".
Расистская идеология, сознательно культивируемая элитой и правящими кругами США на протяжении полутора веков, приве­ла к тому, что духом расовой ненависти оказались пропитаны все сферы общественной жизни. Расизм проник и в некоторые слои американского рабочего класса, причем в послевоенные десяти­летия зараженные расизмом белые рабочие, переселяющиеся с Юга на Север и Запад, где заработная плата выше, еще более уси­лили антинегритянские настроения среди рядовых членов проф­союзов в городах северных и западных штатов.







В поисках форм борьбы, соответствующих задачам и целям новой фазы движения за гражданские права, возглавляемая М.Л. Кингом Южная конференция христианского руководства после нескольких месяцев тщательной подготовки перенесла свою штаб-квартиру в Чикаго и объявила о проведении в 1966 г. кампании "войны трущобам". По инициативе Кинга представите­ли местных негритянских, профсоюзных и других организаций Чикаго собрались вместе и договорились о единых действиях. При этом профсоюзы не просто заявили о поддержке кампании, но и обязались выделить значительные средства на ее проведе­ние. Кампания, которая включала бойкот школ, где практикова­лась сегрегация, и предпринимателей, не желавших принимать на работу темнокожих, а также митинги и демонстрации с целью за­ставить местные власти принять радикальные меры для ликвида­ции трущоб, началась уже весной и достигла широкого размаха летом 1966 г. Она охватила многие города США, но центром ее оставался Чикаго, и поэтому ее стали называть Чикагским движением.
"Когда в 1963 г. Конференция христианского руководства обосновалась в Бирмингеме, - объяснял свое решение Кинг, - мы говорили, что если Бирмингем - эта столица сегрегации - потер­пит хотя бы одно поражение, то последствия этого скажутся на всем Юге. Бирмингем потерпел ряд поражений, и это оказывает свое влияние не только на Юг, но и на Север. Чикаго - это центр сегрегации на Севере; преобразование его трущоб приведет к то­му, что дальнейшее существование трущоб в городах Севера бу­дет поставлено под вопрос".
10 июля 1966 г. в Чикаго состоялся огромный митинг, на ко­тором выступали активные участники и лидеры движения, в том числе М.Л. Кинг. Затем мощный людской поток устремился к зданию городского муниципалитета, а оттуда - в деловую часть города. Демонстранты прошли по ней с песнями и лозунгами: "Долой Джим Кроу!" и др. Важное значение этого события состо­яло в том, что было продемонстрировано единство в рядах негри­тянского движения, а также растущее единение темнокожих и белых, прежде всего - негритянского и профсоюзного движений.
Эти митинги и демонстрации положили начало серии "мар­шей протеста" против расовой дискриминации при найме жилищ, проведенных в последующие два месяца борцами за гражданские права в "белых" кварталах и пригородах Чикаго. "В наше время космонавты выходят за пределы Земли, - заявил М.Л. Кинг, оп­ределяя цель этих маршей. - Наша задача скромней: мы добива­емся права ходить и жить в тех местах нашей родины, которые до сих пор закрыты для нас".
В ответ ку-клукс-клан, американская нацистская партия Рокуэлла, Партия национального возрождения, Общество Джона Бэрча прислали в Чикаго своих людей, чтобы укрепить позиции мест­ных расистов и фашистов и сорвать мирные марши борцов за рав­ноправие. Толпы озверевших расистов и хулиганов, нередко со сва­стикой на нарукавных повязках, крича: "Убивайте негров!", "Хо­тим крови черных!", "Как бы мы хотели видеть Кинга с ножом в спине!", - пытались запугать участников маршей протеста, забра­сывали их камнями, кирпичами, бутылками, обливали кислотой. Булыжник поразил в висок М.Л. Кинга, возглавлявшего одну из демонстраций, а пущенный в него нож тяжело ранил шедшего ря­дом темнокожего юношу. Только за две недели августа в Чикаго было ранено 64 и арестованы многие десятки участников маршей.
Однако запугать чикагских борцов за гражданские права не удалось; и когда муниципальные власти узнали о том, что на 28 августа назначен "марш протеста" в Сисеро (белый пригород Чикаго), где работало 15 тыс. темнокожих, а жить не разре­шалось ни одному из них, мэр Чикаго пошел на переговоры с негритянскими лидерами.
Зато в Вашингтоне, при прохождении через Конгресс проек­та нового закона о гражданских правах, расисты и владельцы не­движимости взяли реванш. Их люди в Палате представителей по­старались выхолостить законопроект, внеся ряд поправок, суще­ственно снижавших его эффективность. В Сенате же "отцы-зако­нодатели", разыграв хорошо отрепетированный спектакль, доби­лись переноса обсуждения этого законопроекта на 1967 г., а поз­же - еще на год.
Жизнь, таким образом, еще раз показала, что корни расизма кроются прежде всего в сфере экономической, что корпоратив­ная Америка может пойти на некоторые уступки темнокожему населению в области элементарных демократических прав, но ни за что добровольно не поступится одним из важнейших источни­ков своих доходов - дискриминацией в экономической области.
Между тем правительство Джонсона, используя тактику "ка­пельной демократии", внесло в Конгресс проект еще одного зако­на о гражданских правах, на сей раз включавшего статью, не­сколько ограничивающую расовую сегрегацию и дискриминацию в жилищном вопросе. Однако даже такой законопроект вызвал яростное сопротивление владельцев недвижимой собственности и 85 тыс. маклеров по операциям с недвижимостью, тем более что по времени обсуждение его совпало с "маршами протеста" против трущоб.
Выступая на собрании Американской ассоциации квартиро­съемщиков, М.Л. Кинг предупреждал правящие круги, что среди обитателей черных гетто зреет гнев: "Кончилось время, когда бедняк молчал. Современные трущобы переполнены гневом и горечью, и временами сдержанность покидает их обитателей". Массовое переселение темнокожих американцев в XX в. в города привело к тому, что три четверти их стали горожанами, причем треть всего негритянского населения оказалась сосредоточена в 12 крупнейших городах США, в основном в их черных гетто, т.е. в перенаселенных трущобных районах, превратившихся в очаги безработицы, нищеты и отчаяния.
Законы о гражданских правах 1964 и 1965 гг. породили в серд­цах темнокожих американцев большие надежды. На Юге их ста­ли кое-где обслуживать в ресторанах и кинотеатрах, прежде от­крытых только для белых; кое-где негритянских детей пустили учиться в одни школы с белыми; кое-где цветные граждане Америки получили возможность останавливаться в гостиницах, обслуживавших в прошлом только белых; выросло число темно­кожих, пользующихся избирательным правом; наконец, кое-где отдельным из них были предоставлены сравнительно высоко­оплачиваемые должности. Однако для подавляющего большин­ства темнокожих как в черных гетто на Севере и Западе, так и на Юге почти ничего не изменилось. Их социально-экономическое положение оставалось таким же, как и раньше, а в некоторых от­ношениях даже ухудшилось.
Тем горше было разочарование. «В то время как чаяния негров достигли наивысшей точки, - писал М.Л. Кинг в газете "Амстердам ньюс", - условия их занятости, образования, жилищ­ные условия все более ухудшаются». Несмотря на мелкие ре­формы и большие обещания, темнокожие в США продолжали оставаться гражданами "второго сорта". В то же время по мере того как в связи с переселением их в города Севера и Запада ак­тивизировалось и расширялось территориально негритянское движение, террор против его участников также распространился по всей стране. Полиция стала вести себя в черных гетто, как в оккупированной стране, и произвол со стороны полицейских еще более накалил обстановку в негритянских кварталах, напоминав­ших, по выражению американской прессы, "бочки с порохом, готовые взорваться в жаркую летнюю ночь".
Еще в 50-х годах известный американский публицист С. Лаббел в своей книге "Будущее американской политики" предупреж­дал, что в результате огромной миграции негров с Юга в север­ные города расовые отношения на Севере могут стать еще более напряженными, чем в южных штатах. На Юге, по его словам, "имеется предохранительный клапан для ослабления напряжен­ности: если негры не хотят мириться с существующей там расо­вой сегрегацией и дискриминацией, они могут уехать оттуда и пе­реселиться на Север. Но из северных и западных городов им ехать некуда, и постепенно накапливающееся недовольство оби­тателей негритянских кварталов может вылиться в бурные соци­альные взрывы".
В июле 1964 г. такой спичкой в Гарлеме послужило убийство лейтенантом полицейской службы 15-летнего негритянского мальчика Джеймса Пауэлла. Это случилось на 76-й улице Восточ­ной стороны Манхэттена. Три негритянских подростка из шало­сти подразнили привратника дома, расположенного напротив школы. Тот направил на них холодную струю воды, закричав: "Грязные ниггеры, я смою с вас черноту!" В отместку ребята ста­ли бросать в него крышки от жестяных мусорных баков. В этот момент из соседней лавки вышел лейтенант полиции Томас Гил-лигэн и выстрелил в одного из трех школьников - Джеймса Пау­элла, ранив его в руку. Когда тот упал, "храбрый" лейтенант вы­пустил в него еще две пули. Зверски убив подростка, Томас Гил­лигэн еще раз подтвердил справедливость данного американским полицейским прозвища - "садисты в синем".
Ответом был взрыв расовых волнений в Гарлеме, обитатели которого взбунтовались, требуя наказать убийцу Джеймса Пауэлла. Полиция усилила зверства. Четыре дня подряд продолжалась кровавая расправа в Гарлеме и Бэдфорд-Стьювесанте. В итоге -1 убитый, 126 раненых, 134 арестованных. Что же касается лейтенанта Гиллигэна, то в сентябре того же года большое жюри округа Нью-Йорк его оправдало.
Из Нью-Йорка волнения перебросились в Рочестер и некото­рые другие города штатов Нью-Йорк и Нью-Джерси, в пригоро­ды Чикаго и т.д. И повсюду демонстрации протеста против зверств "садистов в синем" выливались в кровавые столкновения с полицией, пускавшей в ход огнестрельное оружие.
Спустя год после этих событий, в июле 1965 г., в Гарлеме вновь произошло убийство темнокожего полицейским. И снова улицы Гарлема заполнили демонстранты, требовавшие наказать убийцу в мундире. Повторения событий 1964 г. удалось не допус­тить, только послав туда отряд темнокожих полицейских. Однако напряженность осталась, ибо условия жизни обитателей нью-йоркского гетто не изменились. "Будь паинькой, Гарлем! Ложись, Гарлем! Веди себя смирно, Гарлем!" - писал о политике правящих кругов США Лэнгстон Хьюз и продолжал с горечью: "Вряд ли эти голоса успокоят возбуждение и потрясение или пригнут под­нятый дыбом хвост и заставят его вновь покорно вилять. Гарлем так долго вилял хвостом в благодарность за кости, которые бро­сали ему до сих пор, что настало время бросить Гарлему не кость, а кусок мяса".
Правители Америки считали, что достаточно бросить обита­телям черных гетто еще одну-две "обглоданных кости" и "Гарлем снова завиляет хвостом". Одной такой "костью" должен был стать закон "О гражданских правах" 1964 г., а другой - аналогич­ный закон, с большой помпой подписанный президентом Джонсо­ном в августе 1965 г. Однако все большее число обитателей нег­ритянских гетто убеждалось в том, что эти законы остаются на бумаге, мало что меняя в их жизни. И буквально через неделю по­сле подписания Джонсоном второго закона - в том же августе 1965 г. - страну потряс новый огромной силы социальный взрыв.









На этот раз он произошел в Уоттсе - черном гетто Лос-Анд­желеса. И снова роль фитиля, поднесенного к "бочке с порохом", сыграл произвол полиции. Характеризуя обстановку в Уоттсе и сообщая, что уровень безработицы там составлял 34%, газета "Нью-Йорк геральд трибюн" замечала: "Негр в Лос-Анджелесе, конечно, знает, что существует движение за гражданские права. Ему, несомненно, известно, что это движение добилось крупных успехов; но он болезненно осознает, что все это фактически не принесло ему никакого облегчения". «Главной причиной взры­ва, - вторила ей газета "Нью-Йорк тайме", - является отчаяние негров - жителей этого района».
Восстание в Уоттсе по своим масштабам, остроте конфликта и числу жертв превзошло все предшествующие негритянские вы­ступления подобного рода. Расисты и реакция устроили там Вар­фоломеевскую ночь, чтобы утопить в крови негритянское движе­ние. В Уотте, блокированный полицией и войсками национальной гвардии, общая численность которых достигала 15 тыс. человек, был введен бронетанковый батальон. Подача воды и электро­энергии, подвоз продовольствия были прекращены. В результате шести суток уличных боев 36 человек были убиты. Из них лишь трое белые, в том числе пожарный, погибший под обрушившейся стеной, и полицейский, застреленный своим коллегой. Зато среди убитых "бунтовщиков" оказался четырехлетний мальчонка, иг­равший во дворе. Раненых насчитывалось свыше тысячи, почти все - темнокожие; арестованных - более 4 тыс., в том числе свы­ше 200 детей в возрасте от 8 до 16 лет. Это были только темноко­жие. «Образовав стрелковую цепь, которая перекрывала улицу от одного тротуара до другого, с винтовками наперевес и с примк-нутыми штыками, - писал обозреватель журнала "Тайм", - наци­ональные гвардейцы проходили по улицам шеренга за шеренгой, а полицейские и помощники шерифов шли вслед за ними, аресто­вывая всех, кто попадался на пути». Большинство арестованных были доставлены в полицейские участки избитыми, окровавлен­ными, изуродованными.
На площади в 20 квадратных миль были зарегистрированы 1000 очагов пожара, пятнадцать кварталов выжжены полностью, в остальных сожжены или разрушены девять десятых всех зда­ний. Корреспондент американского радио "Си-би-эс" признал, что он "не видел подобного кровопролития со времени боев с японцами", а корреспонденту западногерманского журнала "Штерн" дымящиеся руины Уоттса напомнили города Германии в последние месяцы Второй мировой войны. Общий ущерб, причи­ненный району, оценивался в 35 млн долл.
В эти же дни массовые выступления, волнения и столкнове­ния негров с полицией произошли в Чикаго и Спрингфилде на се­вере, в Сан-Бернардино, Сан-Диего, Пасадене - на западе страны.
Восстание в Лос-Анджелесе вызвало у расистов страх и ярость. Официальный Вашингтон охватила тревога. Президент Джонсон признал, что социальные взрывы, подобные восстанию в Уоттсе, могут разразиться в Вашингтоне и многих других горо­дах США, если не принять мер к ликвидации трущоб, в которых прозябает негритянское население. "Часы отсчитывают сроки", -драматически заявил он. А созданная после событий в Уоттсе специальная комиссия для обследования положения в негритян­ских гетто подтвердила этот вывод. Если не будут приняты ка­кие-то меры, говорилось в секретном докладе комиссии, то "про­исшедшие в августе волнения окажутся лишь прелюдией к тому, что может произойти в будущем". В список наиболее "опасных" в этом отношении комиссия включила 21 город, в том числе Нью-Йорк, Чикаго, Лос-Анджелес, Балтимор, Бостон, Вашингтон, Сент-Луис, Сан-Франциско, Кливленд, Детройт, Филадельфию, Окленд.

Лето 1966 г. оказалось для расистов и их покровителей не ме­нее "жарким". В начале июля бурные выступления негритянско­го населения произошли в г. Омаха (Небраска), где на помощь по­лиции прибыли солдаты национальной гвардии. В середине этого месяца кровопролитное сражение разгорелось в Чикаго. Там против негров было брошено 5 тыс. полицейских и солдат, воору­женных винтовками, пулеметами, гранатами со слезоточивым га­зом. Затем негритянские волнения перекинулись в Сан-Франци­ско, Нью-Йорк, Джексонвилль, Атланту, Саут-Бенд, Кливленд. В 1966 г. столкновения борцов за гражданские права с расистами и полицией происходили в 38 крупных городах США, не считая мелких городов и поселков. В Хафе, негритянском гетто Клив­ленда, схватки с полицией продолжались пять дней. В итоге -десятки раненых и убитых, сотни арестованных негров.
«Уроки кливлендского Хафа в 1966 г. подобны уроку Гарле­ма в 1964 г. и Уоттса в 1965 г.; ни один крупный город Соединен­ных Штатов не может считать себя застрахованным от взрыва в негритянских трущобах... - отмечал в августе 1966 г. еженедель­ник "Ньюсуик". - По всей стране города содрогаются от негри­тянских волнений, а также от приводящей в ужас мысли о том, что расовые конфликты могут стать неотъемлемой частью лет­него городского пейзажа». «Так или иначе, - вторил ему в те же дни "Тайм", - вряд ли сейчас в США имеется хотя бы один круп­ный город, где не думали бы со страхом о волнениях, которые мо­гут в любую минуту вспыхнуть на улицах».
Непрекращавшиеся расправы над темнокожими на улицах го­родов и кровавые столкновения, в которых первыми пускали в ход оружие полиция и расисты, а также блокирование в Сенате законопроекта о гражданских правах 1966 г. - все это вновь и вновь показывало, что американские расисты стремятся любой ценой удержать темнокожих в рамках социального и экономиче­ского бесправия. Кроме того, трагический разрыв между обеща­ниями и действительностью еще более накалил обстановку в чер­ных гетто. Министр юстиции Роберт Кеннеди признал в своей ре­чи по телевидению в августе 1966 г., что, несмотря на продолжа­ющиеся уже третий год расовые волнения, правительство не предприняло никаких эффективных мер для решения проблемы негритянских гетто.
Приобретенный за это время опыт и возросшая сознатель­ность, несомненно, способствовали тому, что в борьбе за удов­летворение своих законных требований темнокожие амери­канцы стали все чаще уповать не на "доброту сверху", а на соб­ственные силы и решимость. Все большее число борцов за гра­жданские права освобождалось от пут либеральной идеологии, стремящейся замазать остроту социальных проблем красивой фразеологией и пустыми обещаниями, и становилось на путь активной борьбы.



В результате продолжающихся насилий и террора расистов, полиции и войск все большее число участников негритянского движения, прежде всего из рядов молодежи, переставали удовле­творять рамки тактики ненасильственного сопротивления. Это отмечали не только американские, но и многие иностранные на­блюдатели. В частности, парижская газета "Монд" констатирова­ла, что американские негры «не согласны более выклянчивать какую-то неопределенную "второразрядную интеграцию". Они просто требуют равноправия, но не только юридического, а так­же экономического и политического равноправия... На насилие они хотят отвечать насилием и для этого намерены организовать­ся в группы самообороны, что уже было сделано в некоторых районах Юга...».
И "долгое жаркое лето" 1967 г. подтвердило эти предсказа­ния. По своему накалу, по масштабам расовых волнений оно превзошло все, что видели американские города в предшеству­ющие годы. По подсчетам журнала "Ньюсуик", в 1965 г. было отмечено 5 крупных восстаний в городских гетто, в 1966 г. - 20, а в 1967 г. число их достигло почти 80. Всего же волна возму­щения негритянского населения захлестнула в 1967 г. более 120 городов. «Расовые мятежи, - писали корреспонденты еже­недельника "Юнайтед Стэйтс ньюс энд уорлд рипорт", - дос­тигли в 1967 г. новой силы, приобретая масштабы партизан­ской войны. Свыше 120 городов пострадали от расовых волне­ний. Не менее 118 человек было убито, и тысячи людей были ранены. 23 раза приходилось вызывать национальную гвар­дию, чтобы восстановить порядок».







Наиболее крупные восстания, в Ньюарке и Детройте, про­изошли в июле. На этот месяц пришлось три четверти всех уби­тых и раненых во время "расовых беспорядков" 1967 г. По свиде­тельству председателя комиссии по иностранным делам Сената США Джеймса У. Фулбрайта, только "за одну неделю июля 1967 г. во Вьетнаме было убито 146 и ранено 1442 американца; за это же время в городских восстаниях в Соединенных Штатах бы­ло убито 65 и ранено 2100 американцев". Сенатор Фулбрайт не случайно сравнил восстания в гетто с войной во Вьетнаме. Коман­дующий национальной гвардией штата Нью-Йорк генерал-майор О. Хара в беседе с корреспондентом газеты "Нью-Йорк тайме" заявил 18 июля, что "методы уничтожения вьетнамских партизан следовало бы использовать при ведении партизанской войны в наших гетто".

https://ethno-photo.livejournal.com/16473.html

Знаменитый "Поход на Вашингтон", ярко показав, что движе­ние за гражданские права приобрело общенациональный харак­тер и единую программу, ознаменовал новую фазу борьбы, полу­чившую название "негритянской революции". Согласно подсче­там Министерства юстиции, семь месяцев, прошедших между событиями в Бирмингеме и концом 1963 г., в 315 городах 40 шта­тов состоялось 2062 демонстрации борцов за гражданские права. В первой половине 1964 г. такие демонстрации охватили более тысячи американских городов и поселков. 20 тыс. их участников были брошены в тюрьмы.
В 1964 г. была опубликована новая книга М.Л. Кинга -"Почему мы не можем больше ждать". Ее первая глава называет­ся "Негритянская революция. Почему 1963 год?" Отвечая на этот вопрос, Кинг напоминал, что десегрегация школ идет черепашь­им шагом и завершится лишь в... 2054 г.; что на Юге сегрегация осталась в своей неприкрыто грубой форме, а на Севере - в скры­той, утонченной форме; что негры все еще находятся на самой нижней ступеньке экономической лестницы, и "безработица сре­ди них в 1963 г. была в два с половиной раза большей, чем среди белых, а их средний доход был равен половине дохода белых ра­бочих; что обещание президента Кеннеди покончить с дискрими­нацией в жилищном вопросе "одним росчерком пера", как и неко­торые другие обещания, оказались той же самой старой костью, которую негру уже бросали, "только теперь ее вежливо препод­несли ему". В то же время, писал он, "в 1963 г. негр в течение мно­гих лет уже понимавший, что в действительности он не свободен, ясно осознал, что прошло столетие с тех пор, как Линкольн по­ставил свою подпись под документом об освобождении рабов. Столетняя годовщина побудила негра действовать. Являясь сви­детелем прогресса негров за рубежом и наблюдая рост уровня жизни в своей стране, американский негр, естественно, потребо­вал в 1963 г. права принимать участие в управлении страной и права на нормальные условия жизни по американским стандар­там, а не по стандартам колониальной нищеты". Тем самым эпизодический социальный протест превратился в молот соци­альной революции.






Между тем прохождение законопроекта о гражданских пра­вах, внесенного правительством летом 1963 г., через многочис­ленные комиссии Конгресса, а затем дискуссия вокруг него в обе­их палатах затянулись на много месяцев. В разгар ее в ноябре 1963 г. был убит президент Кеннеди. В конце концов блоку об­струкционистов в Конгрессе удалось значительно урезать и даже изъять некоторые важнейшие положения законопроекта. Только после этого он был принят и 22 июля 1964 г. подписан президен­том Джонсоном (1963-1968).
В период избирательной кампании 1964 г. негритянское движение ярко продемонстрировало свою политическую мощь. В условиях открытого наступления ультраправых сил, последо­вавшего за убийством президента Кеннеди, основные негритян­ские организации призвали темнокожих выступить против канди­дата расистов и реакционеров Барри Голдуотера. Результаты президентских выборов показали, что 95% всех участвовавших в избирательной кампании темнокожих американцев отдали свои голоса Л. Джонсону.
Однако на Юге в президентских выборах 1964 г. участвовала лишь треть темнокожих, достигших избирательного возраста (в том числе в Миссисипи - лишь 7%). Поэтому уже в начале 1965 г. там вновь разгорелась борьба за регистрацию темнокожих изби­рателей. В феврале-марте борцы за гражданские права организо­вали массовый поход из г. Селма в Монтгомери, столицу Алаба­мы, с тем чтобы заставить губернатора штата Д. Уоллеса обеспе­чить возможность регистрации избирателей-негров. Поход воз­главил Мартин Лютер Кинг.
Всего лишь за несколько месяцев до этого, в октябре 1964 г. ему была присуждена, а в декабре торжественно вручена в при­сутствии норвежского короля Олафа V Нобелевская премия ми­ра. В интервью по этому поводу Кинг заявил, что присуждением премии оказывается честь не ему лично, а "дисциплине, сдержан­ности и великолепному мужеству миллионов отважных негров и белых американцев доброй воли, следующих курсом ненасилия, в стремлении установить царство справедливости в нашей стране". Денежную часть премии, 54 тыс. долл., он передал в фонд движе­ния в защиту гражданских прав. В Атланте - на родине Кинга -ему присвоили звание почетного гражданина города, а в Селме ему не посмели отказать в номере в гостинице, обслуживавшей ранее только белых. Однако в вестибюле этой гостиницы на лау­реата Нобелевской премии накинулся местный белый расист, ударом в висок сбил его с ног и избивал, пока хулигана не отта­щили от Кинга.




<





Губернатор Уоллес опять оказался верен себе и бросил про­тив участников похода Селма-Монтгомери конную полицию. В расправу с мирными демонстрантами внесли свою лепту куклук­склановцы. Тысячи темнокожих демонстрантов, в том числе и Кинг, были арестованы, но поход все-таки состоялся. "Когда нор­вежский король принимал участие во вручении мне Нобелевской премии мира, - писал Кинг из тюремной камеры, - он, конечно, не думал, что меньше, чем через 60 дней я снова буду в тюрьме... Почему мы в тюрьме?.. Это ведь Селма в штате Алабама. Негров здесь больше в тюрьме, чем в списках избирателей".
Кровавая расправа с борцами за гражданские права в Алаба­ме вызвала возмущение. Многотысячные демонстрации протеста и митинги с призывами к федеральному правительству обуздать расистов состоялись в большинстве крупных городов Севера и Запада. Под нажимом общественности правительство передало национальную гвардию Алабамы в распоряжение министра обо­роны и послало на Юг специальные группы федеральных чинов­ников. Президент Л. Джонсон внес в Конгресс очередной законо­проект о гражданских правах, касавшийся избирательных прав негров. После новых горячих схваток в Конгрессе он был принят и 6 августа 1965 г. вступил в силу. Однако, как и предыдущие за­коны, он тогда мало изменил существовавшее в южных штатах положение. В статье "Кризис свободы", опубликованной журна­лом "Нэйшн" в марте 1966 г., Кинг писал об этом: "С принятием памятного закона об избирательных правах правительство вновь объявило, что дверь к свободе широко распахнута... Но 1965 год не оправдал надежд, которые на него возлагали. Большее число негров зарегистрировалось в качестве избирателей, увеличилось число школ, в которых символически отменена сегрегация; одна­ко нигде и ни в чем этот закон не претворялся в жизнь в широких масштабах. Законы, подтверждающие права негров, во всех слу­чаях обходят благодаря хитроумным уловкам, которые приводят к тому, что на практике законы эти оказываются недействитель­ными... Речь уже идет не о том, отсутствует ли готовность прави­тельства принять такой закон, а о том, что отсутствует готов­ность претворить его в жизнь". В этой же статье Кинг подверга­ет критике пресловутые "войну с бедностью" и план "реконструк­ции городов", с великой помпой провозглашенные президентом Джонсоном.











Поскольку закон "О гражданских правах" 1965 г., касающий­ся избирательных прав негров, встретил ожесточенное сопротив­ление расистов в штатах "глубокого Юга", то важнейшей целью движения в этих штатах продолжала оставаться регистрация максимального числа негритянских избирателей. Яркой страни­цей в борьбе за эту цель стал "Поход против страха" по штату Миссисипи, начатый в июне 1966 г. Джеймсом Мередитом, чье появление в 1962 г. в Оксфордском университете вызвало такую бурю среди местных расистов. Цель похода - убедить темнокожих американцев, не страшась расистского террора, добиваться регистрации в избирательных списках. Около г. Эрнандо белый расист ранил Мередита, но "Поход против страха" продолжался с того самого места на шоссе ЮС-51, где был ранен Мередит: его возглавили Мартин Лютер Кинг и два других негритянских лиде­ра. Что же касается самого Мередита, то ровно через год, в июне 1967 г., он возобновил свой поход по земле Миссисипи, пропи­танной ядом расизма и ненависти к неграм. "Я хочу показать миссисипским неграм, - сказал он, отвечая на вопросы кор­респондентов, - что страх можно преодолеть".
Эта борьба принесла некоторые успехи: на выборах 1966 г. темнокожие американцы получили значительно больше мест в законодательных органах ряда южных и северных штатов; два темнокожих стали мэрами крупных северных городов - Кливлен­да и Гэри; один впервые со времен Реконструкции был избран в федеральный Сенат (Эдвард Брук от штата Массачусетс). Тем не менее темнокожие все еще имели менее 2% мест в Палате пред­ставителей и только одно из ста мест в Сенате. На Юге 2 млн тем­нокожих граждан все еще не были допущены к избирательным урнам.
Однако в середине и особенно во второй половине 60-х годов центр тяжести негритянского движения переместился с Юга в го­рода северных и западных штатов, где, как уже отмечалось, про­живала к этому времени почти половина всех темнокожих амери­канцев. В битву за гражданские права все шире вовлекались мас­сы негритянских трудящихся-бедняков - обитателей черных гет­то, которые все больше переносили ее "на улицы". Движение, ко­торое выражало протест негров - главным образом из средних слоев и студентов колледжей на Юге - против сегрегации и дис­криминации в школах, ресторанах, на транспорте и в других мес­тах общественного пользования, стало принимать характер борь­бы за право на труд и равную оплату, за приличное жилье, против сегрегации в жилищном вопросе, за равное медицинское обслу­живание.
На повестку дня, таким образом, встали вопросы, затрагива­ющие самые устои американского общества, ибо одно дело, когда речь идет о праве посещать рестораны или вступать в смешанные браки, и совсем другое, когда требуют ликвидации расовой сегре­гации и дискриминации в жилищном вопросе, найме на работу, оплате труда, образовании. В этом случае вопрос ставится о том, чтобы корпорации поступились чем-то, непосредственно затраги­вающим святая святых, - их доходами. Добиться успехов, одер­жанных за предшествующее десятилетие, писал в начале 1966 г. в журнале "Нэйшн" М.Л. Кинг, "оказалось сравнительно легко. Бу­дущее же гораздо сложнее. Ликвидировать трущобы, населенные сотнями тысяч семей, - это не такое легкое дело, как, например, отменить сегрегацию в закусочных или автобусах. Гораздо труд­нее создать для негров рабочие места, чем включить их в списки избирателей... Кое-кто наживается на низкой заработной плате негров... Некоторые отрасли промышленности основываются на наличии рабочей силы небелых - низкооплачиваемой, неквали­фицированной и закрепленной в данной местности. Сборочные заводы с преобладанием ручного труда, больницы, вся сфера об­служивания, надомной и домашней работы, отрасли сельского хо­зяйства, использующие кочующую рабочую силу, - все они испы­тали бы потрясение... в случае существенного повышения мини­мальной заработной платы".
Это стали осознавать многие лидеры движения за граждан­ские права, решив перенести центр своей деятельности из юж­ных штатов в крупные северные города. «В настоящее время, -писал в статье "Кризис свободы" М.Л. Кинг, - весь старый Юг в брожении, и тенденция к изменениям уже не ослабнет... На Севере появляется новый, более сложный фронт. В трущобах, которым не уделяется внимания в течение всего этого периода перемен, тлеет огонь, и он дает дым. Для белой Америки было бы благоразумнее самой осознать, что трущобы недопустимы, и уничтожить их».
М.Л. Кинг справедливо подчеркивал, что новая фаза борьбы усилит сопротивление не только со стороны крупных корпора­ций, но и со стороны определенных слоев мелкой буржуазии и других слоев белого населения, зараженных расистскими пред­рассудками. "По мере того как негры продвигаются вперед к су­щественным изменениям в своей жизни, - предупреждал он в ука­занной выше статье, - усиливается оппозиция даже со стороны тех групп, которые дружелюбно относились к произведенным ра­нее поверхностным улучшениям. Конфликты неизбежны, по­скольку достигнута такая стадия, когда претворение в жизнь ра­венства требует далеко идущих изменений образа жизни какой-то части белого большинства".
Расистская идеология, сознательно культивируемая элитой и правящими кругами США на протяжении полутора веков, приве­ла к тому, что духом расовой ненависти оказались пропитаны все сферы общественной жизни. Расизм проник и в некоторые слои американского рабочего класса, причем в послевоенные десяти­летия зараженные расизмом белые рабочие, переселяющиеся с Юга на Север и Запад, где заработная плата выше, еще более уси­лили антинегритянские настроения среди рядовых членов проф­союзов в городах северных и западных штатов.







В поисках форм борьбы, соответствующих задачам и целям новой фазы движения за гражданские права, возглавляемая М.Л. Кингом Южная конференция христианского руководства после нескольких месяцев тщательной подготовки перенесла свою штаб-квартиру в Чикаго и объявила о проведении в 1966 г. кампании "войны трущобам". По инициативе Кинга представите­ли местных негритянских, профсоюзных и других организаций Чикаго собрались вместе и договорились о единых действиях. При этом профсоюзы не просто заявили о поддержке кампании, но и обязались выделить значительные средства на ее проведе­ние. Кампания, которая включала бойкот школ, где практикова­лась сегрегация, и предпринимателей, не желавших принимать на работу темнокожих, а также митинги и демонстрации с целью за­ставить местные власти принять радикальные меры для ликвида­ции трущоб, началась уже весной и достигла широкого размаха летом 1966 г. Она охватила многие города США, но центром ее оставался Чикаго, и поэтому ее стали называть Чикагским движением.
"Когда в 1963 г. Конференция христианского руководства обосновалась в Бирмингеме, - объяснял свое решение Кинг, - мы говорили, что если Бирмингем - эта столица сегрегации - потер­пит хотя бы одно поражение, то последствия этого скажутся на всем Юге. Бирмингем потерпел ряд поражений, и это оказывает свое влияние не только на Юг, но и на Север. Чикаго - это центр сегрегации на Севере; преобразование его трущоб приведет к то­му, что дальнейшее существование трущоб в городах Севера бу­дет поставлено под вопрос".
10 июля 1966 г. в Чикаго состоялся огромный митинг, на ко­тором выступали активные участники и лидеры движения, в том числе М.Л. Кинг. Затем мощный людской поток устремился к зданию городского муниципалитета, а оттуда - в деловую часть города. Демонстранты прошли по ней с песнями и лозунгами: "Долой Джим Кроу!" и др. Важное значение этого события состо­яло в том, что было продемонстрировано единство в рядах негри­тянского движения, а также растущее единение темнокожих и белых, прежде всего - негритянского и профсоюзного движений.
Эти митинги и демонстрации положили начало серии "мар­шей протеста" против расовой дискриминации при найме жилищ, проведенных в последующие два месяца борцами за гражданские права в "белых" кварталах и пригородах Чикаго. "В наше время космонавты выходят за пределы Земли, - заявил М.Л. Кинг, оп­ределяя цель этих маршей. - Наша задача скромней: мы добива­емся права ходить и жить в тех местах нашей родины, которые до сих пор закрыты для нас".
В ответ ку-клукс-клан, американская нацистская партия Рокуэлла, Партия национального возрождения, Общество Джона Бэрча прислали в Чикаго своих людей, чтобы укрепить позиции мест­ных расистов и фашистов и сорвать мирные марши борцов за рав­ноправие. Толпы озверевших расистов и хулиганов, нередко со сва­стикой на нарукавных повязках, крича: "Убивайте негров!", "Хо­тим крови черных!", "Как бы мы хотели видеть Кинга с ножом в спине!", - пытались запугать участников маршей протеста, забра­сывали их камнями, кирпичами, бутылками, обливали кислотой. Булыжник поразил в висок М.Л. Кинга, возглавлявшего одну из демонстраций, а пущенный в него нож тяжело ранил шедшего ря­дом темнокожего юношу. Только за две недели августа в Чикаго было ранено 64 и арестованы многие десятки участников маршей.
Однако запугать чикагских борцов за гражданские права не удалось; и когда муниципальные власти узнали о том, что на 28 августа назначен "марш протеста" в Сисеро (белый пригород Чикаго), где работало 15 тыс. темнокожих, а жить не разре­шалось ни одному из них, мэр Чикаго пошел на переговоры с негритянскими лидерами.
Зато в Вашингтоне, при прохождении через Конгресс проек­та нового закона о гражданских правах, расисты и владельцы не­движимости взяли реванш. Их люди в Палате представителей по­старались выхолостить законопроект, внеся ряд поправок, суще­ственно снижавших его эффективность. В Сенате же "отцы-зако­нодатели", разыграв хорошо отрепетированный спектакль, доби­лись переноса обсуждения этого законопроекта на 1967 г., а поз­же - еще на год.
Жизнь, таким образом, еще раз показала, что корни расизма кроются прежде всего в сфере экономической, что корпоратив­ная Америка может пойти на некоторые уступки темнокожему населению в области элементарных демократических прав, но ни за что добровольно не поступится одним из важнейших источни­ков своих доходов - дискриминацией в экономической области.
Между тем правительство Джонсона, используя тактику "ка­пельной демократии", внесло в Конгресс проект еще одного зако­на о гражданских правах, на сей раз включавшего статью, не­сколько ограничивающую расовую сегрегацию и дискриминацию в жилищном вопросе. Однако даже такой законопроект вызвал яростное сопротивление владельцев недвижимой собственности и 85 тыс. маклеров по операциям с недвижимостью, тем более что по времени обсуждение его совпало с "маршами протеста" против трущоб.
Выступая на собрании Американской ассоциации квартиро­съемщиков, М.Л. Кинг предупреждал правящие круги, что среди обитателей черных гетто зреет гнев: "Кончилось время, когда бедняк молчал. Современные трущобы переполнены гневом и горечью, и временами сдержанность покидает их обитателей". Массовое переселение темнокожих американцев в XX в. в города привело к тому, что три четверти их стали горожанами, причем треть всего негритянского населения оказалась сосредоточена в 12 крупнейших городах США, в основном в их черных гетто, т.е. в перенаселенных трущобных районах, превратившихся в очаги безработицы, нищеты и отчаяния.
Законы о гражданских правах 1964 и 1965 гг. породили в серд­цах темнокожих американцев большие надежды. На Юге их ста­ли кое-где обслуживать в ресторанах и кинотеатрах, прежде от­крытых только для белых; кое-где негритянских детей пустили учиться в одни школы с белыми; кое-где цветные граждане Америки получили возможность останавливаться в гостиницах, обслуживавших в прошлом только белых; выросло число темно­кожих, пользующихся избирательным правом; наконец, кое-где отдельным из них были предоставлены сравнительно высоко­оплачиваемые должности. Однако для подавляющего большин­ства темнокожих как в черных гетто на Севере и Западе, так и на Юге почти ничего не изменилось. Их социально-экономическое положение оставалось таким же, как и раньше, а в некоторых от­ношениях даже ухудшилось.
Тем горше было разочарование. «В то время как чаяния негров достигли наивысшей точки, - писал М.Л. Кинг в газете "Амстердам ньюс", - условия их занятости, образования, жилищ­ные условия все более ухудшаются». Несмотря на мелкие ре­формы и большие обещания, темнокожие в США продолжали оставаться гражданами "второго сорта". В то же время по мере того как в связи с переселением их в города Севера и Запада ак­тивизировалось и расширялось территориально негритянское движение, террор против его участников также распространился по всей стране. Полиция стала вести себя в черных гетто, как в оккупированной стране, и произвол со стороны полицейских еще более накалил обстановку в негритянских кварталах, напоминав­ших, по выражению американской прессы, "бочки с порохом, готовые взорваться в жаркую летнюю ночь".
Еще в 50-х годах известный американский публицист С. Лаббел в своей книге "Будущее американской политики" предупреж­дал, что в результате огромной миграции негров с Юга в север­ные города расовые отношения на Севере могут стать еще более напряженными, чем в южных штатах. На Юге, по его словам, "имеется предохранительный клапан для ослабления напряжен­ности: если негры не хотят мириться с существующей там расо­вой сегрегацией и дискриминацией, они могут уехать оттуда и пе­реселиться на Север. Но из северных и западных городов им ехать некуда, и постепенно накапливающееся недовольство оби­тателей негритянских кварталов может вылиться в бурные соци­альные взрывы".
В июле 1964 г. такой спичкой в Гарлеме послужило убийство лейтенантом полицейской службы 15-летнего негритянского мальчика Джеймса Пауэлла. Это случилось на 76-й улице Восточ­ной стороны Манхэттена. Три негритянских подростка из шало­сти подразнили привратника дома, расположенного напротив школы. Тот направил на них холодную струю воды, закричав: "Грязные ниггеры, я смою с вас черноту!" В отместку ребята ста­ли бросать в него крышки от жестяных мусорных баков. В этот момент из соседней лавки вышел лейтенант полиции Томас Гил-лигэн и выстрелил в одного из трех школьников - Джеймса Пау­элла, ранив его в руку. Когда тот упал, "храбрый" лейтенант вы­пустил в него еще две пули. Зверски убив подростка, Томас Гил­лигэн еще раз подтвердил справедливость данного американским полицейским прозвища - "садисты в синем".
Ответом был взрыв расовых волнений в Гарлеме, обитатели которого взбунтовались, требуя наказать убийцу Джеймса Пауэлла. Полиция усилила зверства. Четыре дня подряд продолжалась кровавая расправа в Гарлеме и Бэдфорд-Стьювесанте. В итоге -1 убитый, 126 раненых, 134 арестованных. Что же касается лейтенанта Гиллигэна, то в сентябре того же года большое жюри округа Нью-Йорк его оправдало.
Из Нью-Йорка волнения перебросились в Рочестер и некото­рые другие города штатов Нью-Йорк и Нью-Джерси, в пригоро­ды Чикаго и т.д. И повсюду демонстрации протеста против зверств "садистов в синем" выливались в кровавые столкновения с полицией, пускавшей в ход огнестрельное оружие.
Спустя год после этих событий, в июле 1965 г., в Гарлеме вновь произошло убийство темнокожего полицейским. И снова улицы Гарлема заполнили демонстранты, требовавшие наказать убийцу в мундире. Повторения событий 1964 г. удалось не допус­тить, только послав туда отряд темнокожих полицейских. Однако напряженность осталась, ибо условия жизни обитателей нью-йоркского гетто не изменились. "Будь паинькой, Гарлем! Ложись, Гарлем! Веди себя смирно, Гарлем!" - писал о политике правящих кругов США Лэнгстон Хьюз и продолжал с горечью: "Вряд ли эти голоса успокоят возбуждение и потрясение или пригнут под­нятый дыбом хвост и заставят его вновь покорно вилять. Гарлем так долго вилял хвостом в благодарность за кости, которые бро­сали ему до сих пор, что настало время бросить Гарлему не кость, а кусок мяса".
Правители Америки считали, что достаточно бросить обита­телям черных гетто еще одну-две "обглоданных кости" и "Гарлем снова завиляет хвостом". Одной такой "костью" должен был стать закон "О гражданских правах" 1964 г., а другой - аналогич­ный закон, с большой помпой подписанный президентом Джонсо­ном в августе 1965 г. Однако все большее число обитателей нег­ритянских гетто убеждалось в том, что эти законы остаются на бумаге, мало что меняя в их жизни. И буквально через неделю по­сле подписания Джонсоном второго закона - в том же августе 1965 г. - страну потряс новый огромной силы социальный взрыв.









На этот раз он произошел в Уоттсе - черном гетто Лос-Анд­желеса. И снова роль фитиля, поднесенного к "бочке с порохом", сыграл произвол полиции. Характеризуя обстановку в Уоттсе и сообщая, что уровень безработицы там составлял 34%, газета "Нью-Йорк геральд трибюн" замечала: "Негр в Лос-Анджелесе, конечно, знает, что существует движение за гражданские права. Ему, несомненно, известно, что это движение добилось крупных успехов; но он болезненно осознает, что все это фактически не принесло ему никакого облегчения". «Главной причиной взры­ва, - вторила ей газета "Нью-Йорк тайме", - является отчаяние негров - жителей этого района».
Восстание в Уоттсе по своим масштабам, остроте конфликта и числу жертв превзошло все предшествующие негритянские вы­ступления подобного рода. Расисты и реакция устроили там Вар­фоломеевскую ночь, чтобы утопить в крови негритянское движе­ние. В Уотте, блокированный полицией и войсками национальной гвардии, общая численность которых достигала 15 тыс. человек, был введен бронетанковый батальон. Подача воды и электро­энергии, подвоз продовольствия были прекращены. В результате шести суток уличных боев 36 человек были убиты. Из них лишь трое белые, в том числе пожарный, погибший под обрушившейся стеной, и полицейский, застреленный своим коллегой. Зато среди убитых "бунтовщиков" оказался четырехлетний мальчонка, иг­равший во дворе. Раненых насчитывалось свыше тысячи, почти все - темнокожие; арестованных - более 4 тыс., в том числе свы­ше 200 детей в возрасте от 8 до 16 лет. Это были только темноко­жие. «Образовав стрелковую цепь, которая перекрывала улицу от одного тротуара до другого, с винтовками наперевес и с примк-нутыми штыками, - писал обозреватель журнала "Тайм", - наци­ональные гвардейцы проходили по улицам шеренга за шеренгой, а полицейские и помощники шерифов шли вслед за ними, аресто­вывая всех, кто попадался на пути». Большинство арестованных были доставлены в полицейские участки избитыми, окровавлен­ными, изуродованными.
На площади в 20 квадратных миль были зарегистрированы 1000 очагов пожара, пятнадцать кварталов выжжены полностью, в остальных сожжены или разрушены девять десятых всех зда­ний. Корреспондент американского радио "Си-би-эс" признал, что он "не видел подобного кровопролития со времени боев с японцами", а корреспонденту западногерманского журнала "Штерн" дымящиеся руины Уоттса напомнили города Германии в последние месяцы Второй мировой войны. Общий ущерб, причи­ненный району, оценивался в 35 млн долл.
В эти же дни массовые выступления, волнения и столкнове­ния негров с полицией произошли в Чикаго и Спрингфилде на се­вере, в Сан-Бернардино, Сан-Диего, Пасадене - на западе страны.
Восстание в Лос-Анджелесе вызвало у расистов страх и ярость. Официальный Вашингтон охватила тревога. Президент Джонсон признал, что социальные взрывы, подобные восстанию в Уоттсе, могут разразиться в Вашингтоне и многих других горо­дах США, если не принять мер к ликвидации трущоб, в которых прозябает негритянское население. "Часы отсчитывают сроки", -драматически заявил он. А созданная после событий в Уоттсе специальная комиссия для обследования положения в негритян­ских гетто подтвердила этот вывод. Если не будут приняты ка­кие-то меры, говорилось в секретном докладе комиссии, то "про­исшедшие в августе волнения окажутся лишь прелюдией к тому, что может произойти в будущем". В список наиболее "опасных" в этом отношении комиссия включила 21 город, в том числе Нью-Йорк, Чикаго, Лос-Анджелес, Балтимор, Бостон, Вашингтон, Сент-Луис, Сан-Франциско, Кливленд, Детройт, Филадельфию, Окленд.

Лето 1966 г. оказалось для расистов и их покровителей не ме­нее "жарким". В начале июля бурные выступления негритянско­го населения произошли в г. Омаха (Небраска), где на помощь по­лиции прибыли солдаты национальной гвардии. В середине этого месяца кровопролитное сражение разгорелось в Чикаго. Там против негров было брошено 5 тыс. полицейских и солдат, воору­женных винтовками, пулеметами, гранатами со слезоточивым га­зом. Затем негритянские волнения перекинулись в Сан-Франци­ско, Нью-Йорк, Джексонвилль, Атланту, Саут-Бенд, Кливленд. В 1966 г. столкновения борцов за гражданские права с расистами и полицией происходили в 38 крупных городах США, не считая мелких городов и поселков. В Хафе, негритянском гетто Клив­ленда, схватки с полицией продолжались пять дней. В итоге -десятки раненых и убитых, сотни арестованных негров.
«Уроки кливлендского Хафа в 1966 г. подобны уроку Гарле­ма в 1964 г. и Уоттса в 1965 г.; ни один крупный город Соединен­ных Штатов не может считать себя застрахованным от взрыва в негритянских трущобах... - отмечал в августе 1966 г. еженедель­ник "Ньюсуик". - По всей стране города содрогаются от негри­тянских волнений, а также от приводящей в ужас мысли о том, что расовые конфликты могут стать неотъемлемой частью лет­него городского пейзажа». «Так или иначе, - вторил ему в те же дни "Тайм", - вряд ли сейчас в США имеется хотя бы один круп­ный город, где не думали бы со страхом о волнениях, которые мо­гут в любую минуту вспыхнуть на улицах».
Непрекращавшиеся расправы над темнокожими на улицах го­родов и кровавые столкновения, в которых первыми пускали в ход оружие полиция и расисты, а также блокирование в Сенате законопроекта о гражданских правах 1966 г. - все это вновь и вновь показывало, что американские расисты стремятся любой ценой удержать темнокожих в рамках социального и экономиче­ского бесправия. Кроме того, трагический разрыв между обеща­ниями и действительностью еще более накалил обстановку в чер­ных гетто. Министр юстиции Роберт Кеннеди признал в своей ре­чи по телевидению в августе 1966 г., что, несмотря на продолжа­ющиеся уже третий год расовые волнения, правительство не предприняло никаких эффективных мер для решения проблемы негритянских гетто.
Приобретенный за это время опыт и возросшая сознатель­ность, несомненно, способствовали тому, что в борьбе за удов­летворение своих законных требований темнокожие амери­канцы стали все чаще уповать не на "доброту сверху", а на соб­ственные силы и решимость. Все большее число борцов за гра­жданские права освобождалось от пут либеральной идеологии, стремящейся замазать остроту социальных проблем красивой фразеологией и пустыми обещаниями, и становилось на путь активной борьбы.



В результате продолжающихся насилий и террора расистов, полиции и войск все большее число участников негритянского движения, прежде всего из рядов молодежи, переставали удовле­творять рамки тактики ненасильственного сопротивления. Это отмечали не только американские, но и многие иностранные на­блюдатели. В частности, парижская газета "Монд" констатирова­ла, что американские негры «не согласны более выклянчивать какую-то неопределенную "второразрядную интеграцию". Они просто требуют равноправия, но не только юридического, а так­же экономического и политического равноправия... На насилие они хотят отвечать насилием и для этого намерены организовать­ся в группы самообороны, что уже было сделано в некоторых районах Юга...».
И "долгое жаркое лето" 1967 г. подтвердило эти предсказа­ния. По своему накалу, по масштабам расовых волнений оно превзошло все, что видели американские города в предшеству­ющие годы. По подсчетам журнала "Ньюсуик", в 1965 г. было отмечено 5 крупных восстаний в городских гетто, в 1966 г. - 20, а в 1967 г. число их достигло почти 80. Всего же волна возму­щения негритянского населения захлестнула в 1967 г. более 120 городов. «Расовые мятежи, - писали корреспонденты еже­недельника "Юнайтед Стэйтс ньюс энд уорлд рипорт", - дос­тигли в 1967 г. новой силы, приобретая масштабы партизан­ской войны. Свыше 120 городов пострадали от расовых волне­ний. Не менее 118 человек было убито, и тысячи людей были ранены. 23 раза приходилось вызывать национальную гвар­дию, чтобы восстановить порядок».







Наиболее крупные восстания, в Ньюарке и Детройте, про­изошли в июле. На этот месяц пришлось три четверти всех уби­тых и раненых во время "расовых беспорядков" 1967 г. По свиде­тельству председателя комиссии по иностранным делам Сената США Джеймса У. Фулбрайта, только "за одну неделю июля 1967 г. во Вьетнаме было убито 146 и ранено 1442 американца; за это же время в городских восстаниях в Соединенных Штатах бы­ло убито 65 и ранено 2100 американцев". Сенатор Фулбрайт не случайно сравнил восстания в гетто с войной во Вьетнаме. Коман­дующий национальной гвардией штата Нью-Йорк генерал-майор О. Хара в беседе с корреспондентом газеты "Нью-Йорк тайме" заявил 18 июля, что "методы уничтожения вьетнамских партизан следовало бы использовать при ведении партизанской войны в наших гетто".

https://ethno-photo.livejournal.com/16473.html

Причудливы восприятие, память и уста человече­ские! Из библейского сказания о простодушном зве­ролове они выхватили лишь эпизод с продажей пер­вородства за чечевичную похлебку и твердят о нем в осуждение всякому, кто не дорожит «первородством» (то есть тем, что ценят другие?). О том же, что брат не накормил брата бескорыстно, о повторном коварстве и о великодушном прощении не помнят.
Лежащая перед вами книга — это плод многолет­них усилий автора, движимого стремлением показать в многообразии и сложности культуры и общества тех, кого зовут людьми каменного века, — охотников, звероловов. Показать освобожденными от расхожих вымыслов и упрощений — как обывательских, так и, казалось бы, «высоконаучных». Показать культуры и общества людей, которые осознанно из поколения в поколение шли «путями своими», создавая уникаль­ные, достойные подлинного удивления и глубокого почтения стили человеческого общежития.


Молва несправедлива, а расхожие предрассудки упорны, и «противостоять им приходится полеми­чески». Поэтому в дальнейшем из­ложении имеется немало научной критики и споров с коллегами, которые ведутся языком, принятым в среде профессионалов — этнологов, или социальных (культурных) антропологов, исследующих сложные проблемы организации и эволюции человеческих обществ. Кроме того, автору хотелось отобразить жизнь охотников и собирателей как можно более точно и правдиво, в реальных географических, исторических, культурных и социологических обстоятельствах. Поэтому книга следует канонам научной корректности и этики, а также правилам подачи конкретного материала, принятым в между­народном этнологическом сообществе. А они в значительной части своей весьма жестки и специализированны. Но в то же время основ­ное содержание предлагаемой книги тесно сопряжено с общечело­веческими устремлениями, чувствами, качествами и ценностями, кроющимися под экзотическими культурными оболочками, а также с искренним желанием понимать «другого» и узнавать, ощущать в нем себя, каким бы странным и чуждым «другой» ни казался. А это может быть интересно и важно не только ученому, специалисту, но всякому, кто хочет найти «путь к себе». Итак, посмотрим, как дале­ко заведут нас охотники-звероловы и их подруги-собирательницы.




В опубликованной на русском языке работе «Проблемы, пара­доксы и перспективы эволюционизма» виднейший голландский спе­циалист по политической антропологии Х.Дж. Классен пишет: «В XIX столетии было обнаружено огромное количество обществ, кото­рые не достигли государственного уровня развития <...> Они были современниками и были полны жизни, но в эволюционных схемах они классифицировались как представители недоразвитых, отсталых или даже деградировавших типов общества...» Между тем «не было ни малейшего признака деградации или стагнации этих обществ; они были абсолютно жизнеспособны и явно шли по иным путям разви­тия. Интересно, что ни Сэрвис, ни Салинз, ни Фрид, ни Карнейро не сделали этого очевидного вывода из имеющихся в наличии данных».
Удивительно, что ни сам Классен, ни другие авторы безуслов­но теоретически авангардного сборника «Альтернативные пути к цивилизации» (2000), где помещена цитируемая работа, тоже не сделали этого вывода до конца, со строгой логической последова­тельностью.
Так, Классен пишет далее о своей методологической платфор­ме: «Предлагаемая здесь модель противоположна упомянутым в начале работы схемам <классическому эволюционизму XIX века и неоэволюционизму XX века. — О.А.>, поскольку за точку отсчета берутся истоки человеческого общества, а не высшие уровни (как обычно делалось) <...> Из этих истоков развивалось все многооб­разие человечества <...> внутренняя динамика вела к возникно­вению различных линий развития, часто связанных с особенно­стями регионов, в которых развитие культуры и, следовательно, социально-политической организации шло различными путями». Но в вышеприведенной цитате, а также на сле­дующих страницах той же публикации мы читаем о достижении государственного уровня развития или о племенном уровне орга­низации, о более и менее высоких уровнях развития и о том, что некоторые из путей эволюции «демонстрируют лишь ограниченное развитие; это относится, например, к охотникам и собирателям, представляющим последних участников первого эволюционного потока...» (там же; выделение в цитате мое. — О.А.). Логика тре­бует спросить: ограниченное развитие относительно чего и уровни по отношению к чему? При таком формулировании где-то непре­менно должна быть верхняя планка. Для Классена это, очевидно, государство, к которому можно идти разными путями и до кото­рого просто можно не дойти, застряв где-то по дороге. Для ряда других участников цитируемого сборника это цивилизация, ко­торая может быть безгосударственной, то есть организационной системой, альтернативной государственным системам, но которая должна быть обязательно непервобытной. Это как бы под­разумевается и самим названием издания: «Альтернативные пути к цивилизации». Трудно удержаться от того, чтобы не перефрази­ровать известный лозунг и не сказать иронически: «Наша цель — государство» или некая сложная альтернативная непервобытная полития. И уж в любом случае «наша цель — цивилизация». Иными словами, получается, что пути у разных обществ земного шара разные, а направление одно — цивилизация, и те общества, которые к ней не пришли, остались в первобытности. Первобытность же в такой парадигме оказывается уровнем или стадией социальной эволюции, как это и было в классическом эволюционизме, а также в марксистском уче­нии о социально-экономических формациях.


Между тем не только то важно, что этнографические материалы по таким обществам, как общества папуасов Новой Гвинеи, жите­лей Маркизских островов или аборигенов Австралии в доколони­альное время, не позволяют говорить ни о стагнации, ни о дегра­дации. Но и особенно важно то, что археологические материалы, полученные в местах их современного расселения, позволяют го­ворить об их эволюции, самостоятельном развитии. Общества або­ригенов Австралии тридцать тысяч лет тому назад и общества, из­учавшиеся этнографически в XIX—XX вв., — это разные общества с заметно отличающимися культурными комплексами. Непрекращающуюся эволюцию этих культурных комплексов — в особенности в области социальной организации и религиозной жизни — могли фиксировать и этнографические наблюдения уже в XIX и XX столетиях. А. Барнард пишет об изучавшихся этнографи­чески социальных структурах аборигенов Австралии: «Они слиш­ком сложны, чтобы быть основой ранних культур. Они связаны с такими социальными явлениями, которые оказываются необходи­мыми, когда форма становится самоцелью. Некоторые из наиболее сложных систем <имеются в виду знаменитые брачные классы, или секции и подсекции, а также половины и полуполовины (см. гла­ву третью). — О.А.> явно были разработаны уже в девятнадцатом веке... Далее, австралийские модели требуют слишком больших вложений интеллектуальной энергии, чтобы быть первобытными (primal). Отдавая дань уважения австралийским мыслителям, я полагаю, что их космологические системы самодовлеющи. Иными словами, они столь же стремятся упорядочивать представления об окружающем мире, сколь и представления о собственном внутрен­нем порядке...».
Вместе с тем нет никаких свидетельств о том, что тот эволюци­онный путь, который аборигены Австралии проделали на своем ма­терике, вел их в том же направлении, в котором двигалось, скажем, западноевропейское население с эпохи верхнего палеолита до раннего
средневековья. И дело не в том, что шли они медленно. А в том, что шли они в другую сторону. То же можно сказать и о других группах охотников и собирателей, изученных этнографически. Дж. Зильбербауэр так пишет о бушменах Калахари: «Они изменяли свои культуры бесчисленное количество раз и бесчисленными способами. Но их при­сваивающие стратегии сохранялись».
Если последовательно придерживаться цитированной выше пара­дигмы Классена, согласно которой точкой отсчета могут быть лишь ис­токи человеческой истории, а также формулируемых А.В. Коротаевым, Н.Н. Крадиным и В. А. Лыншей теоретических установок, согласно ко­торым у человечества имелось «неограниченное число эволюционных альтернатив» и «выбор в конкретных исторических условиях» совер­шало «само общество», то следует признать, что разными путями можно было идти не только к цивилизации, но и в других на­правлениях, и у древних человеческих обществ были возможности не только не двигаться к цивилизации, но и уйти в сторону от произво­дящего хозяйства. Но тогда мы не сможем говорить об ограниченном развитии охотников и собирателей или «бесполитийных» мотыжных земледельцев, ведь никто не определял для них «пунктов назначения». И тогда мы также должны будем в первобытности видеть не стадию социальной эволюции, не уровень социально-экономического разви­тия, не форму социальной жизни, а историческую эпоху, которую все без исключения современные человеческие общества оставили далеко позади, каким бы способом жизнеобеспечения они ни обладали се­годня или сто лет назад.

Конечно, сразу же хочется определить то историческое время, ког­да эпоха первобытности кончилась. Однако выделение исторических эпох — это всего лишь научная условность. Историки договариваются между собой о том, какие события, имевшие глобальное значение в истории человечества в целом, считать вехами, отделяющими истори­ческие эпохи друг от друга. Следуя этой практике, можно предложить считать концом первобытности то время, когда впервые на Земле по­явились общества, вступившие на путь развития в направлении ци­вилизации, а у других обществ появилась альтернатива от этого пути уклоняться.
Именно как производные альтернативных по отношению к ци­вилизации путей и направлений исторического развития рассма­триваются в настоящей работе социальные системы охотников и собирателей, изучавшиеся этнографически в XIX и XX столетиях. Все они расцениваются нами как непервобытные, но уклонившиеся от производящей экономики и от тех далеко ведущих возможно­
стей социологического свойства, которые производящая экономика дает. Нам также весьма импонируют цитированные выше установ­ки Коротаева, Крадина и Лынши, согласно которым общества сами выбирают себе пути. В их формулировках можно, конечно, усмо­треть известную персонификацию обществ и как бы указание на сознательное целеполагание на дальнюю перспективу, что, разуме­ется, нереалистично и, очевидно, не имелось в виду. Однако исто­рический выбор, осуществлявшийся из поколения в поколение в расчете на ближнюю перспективу индивидами, ассоциированными в те или иные сообщества, представляется несомненным фактом. Этот факт блестяще продемонстрирован в недавней книге Дж. Даймонда «Коллапс» (2005), а также удачно отражен в ее подзаголовке — «Как общества выбирают, пасть или быть успешными». Эта работа анализирует фатальные и удачные выборы людей в истории целого ряда цивилизаций.


Но ограничимся суждениями об объектах настоящего исследова­ния. Мы постоянно слышим и читаем, что уцелевшие до нашего или сравнительно недавнего времени охотники и собиратели только по­тому и уцелели, что были загнаны в самые неблагоприятные, непри­годные для обладателей других способов жизнеобеспечения эколо­гические ниши, в которых можно было влачить лишь весьма убогое существование. Но при этом как-то забывается, что все или почти все известные этнологии охотники и собиратели на протяжении мно­гих столетий контактировали с земледельцами или скотоводами и у них была альтернатива тем или иным способом раствориться в ино-культурном окружении, перестать существовать в качестве охотни­ков и собирателей, оставшись в более благоприятных нишах, как это сделали многие другие, не уцелевшие до нашего времени охотники и собиратели. Уцелевших охотников и собирателей не столько загоня­ли в глушь, сколько они сами туда забивались, чтобы развиваться в русле предпочитаемого образа жизни, отнюдь не представлявшегося им убогим.
Танзанийские охотники и собиратели хадза, писал М. Салинз, «обученные жизнью, а не антропологами, отвергают неолитическую революцию, чтобы сохранить свой досуг. Окруженные земледельца­ми, они вплоть до недавнего времени отказывались культивировать растения "главным образом, на том основании, что это потребовало бы слишком много тяжелой работы" <устное свидетельство Дж. Вудберна, приводимое М. Салинзомх В этом они подобны бушменам, ко­торые на неолитический вопрос отвечают своим вопросом: "Почему мы должны выращивать растения, когда в мире так много орехов монгонго?"». Земледелие, как за­метил уже очень давно Поль Лафарг, было первым примером рабского труда в истории человека.


Исследователи многократно отмечали сознательное стремление охотников и собирателей оберегать свою изоляцию и автономию, избегать или жестко ограничивать взаимодействие с более «про­двинутыми» соседями, их нежелание признавать подчиненное по­ложение, сотрудничать с администрацией любого уровня, а также упорное уклонение от налогообложения. Современных охотников и собирателей этнологи, изучавшие их в поле, часто называют истори­ческими беженцами. Особую же популярность среди специалистов по изучению охотничье-собирательских культур получило выраже­ние Дж. Вудберна «автономия дефолта», которым обозначаются изощренные поведенческие стратегии, направленные на поддержание культурной обособленности. Стратегии эти были вполне успешными на протяжении веков или даже тысячелетий, пока охотники и собиратели не испытали прямого натиска капита­листической или империалистической цивилизации. Но такого на­тиска не выдерживают и никакие другие эволюционные альтерна­тивы.


И все же вплоть до настоящего времени в различных уголках Земли еще живут люди, которые героически пытаются устоять. Та­ковы, в частности, некоторые группы танзанийских хадза. Н. Блертон Джонс, К. Хокс и Дж. О'Коннел, изучавшие эти группы в тече­ние многих лет (причем, значительно позднее Дж. Вудберна), пишут: «Ни одно поколение хадза не выросло незнакомым с жизнью в буше и техниками охоты/собирательства», хотя никто из них не избе­жал «опыта» общения с деревенскими соседями — скотоводами и земледельцами. Эти же авторы свидетельствуют, что не встречали «ни одного хадза, который владел бы козой, овцой, коро­вой или ослом». Многие современные хадза, в первую очередь наиболее мудрые мужчины и женщины старшего возраста, видят единственное для себя спасение в сохранении охотничьего образа жизни и избегании сколько-нибудь интенсивного взаимо­действия с местными земледельцами и приезжими туристами. Они именно так и определяют, формулируют вербально свой созна­тельный выбор жизненной стратегии в беседах с исследователями.


Дж. Зильбербауэр, многие годы посвятивший изучению куль­туры бушменов г/ви, пишет: «Я часто обсуждал с моими ин­форматорами, жившими постоянно в заповеднике Центральной Калахари, различные выборы, которые у них были, они всегда высказывали предпочтение своему исконному образу жизни <...> Совершенно очевидно, что охота и собирательство уцелели не по­тому, что эти люди были вынуждены охотиться и собирать, так как не могли делать ничего другого. Они могли, и некоторые из них делали (временно или постоянно) <...> но независимая жизнь в своих малых сообществах казалась им более привлекательной и более удовлетворяющей, чем любые иные альтернативы, имевшие­ся у них»).
Кроме того, на протяжении всего прошлого столетия, да и в на­чале нашего то там, то здесь наблюдалось и наблюдается возвра­щение к старинным традициям и образу жизни — как к средству нравственного и физического самосохранения — людей, которые добровольно или вынужденно переставали быть охотниками и собирателями. Примером могут быть многие группы аборигенов Австралии 1970—80-х, включившиеся в так называемое движение децентрализации, а также отдель­ные группы современных бушменов центральной части Калахари. В 1997 и 2002 гг. около 1100 охотников и собирательниц (они, прав­да, отчасти были уже и мотыжными земледельцами, а также имели регулярные государственные поставки воды и еды) — в основном, представители лингвистических общностей г/ви и гПана — были принудительно выселены со своих исконных земель по решению правительства Ботсваны и водворены в несколько крупных посел­ков. Там им жилось и живется до сих пор очень несладко. Поэтому через несколько лет некоторые из них подали, опираясь на помощь сочувствующих им образованных людей, иск в высшие судебные инстанции Ботсваны, с огромным трудом выиграли дело и получи­ли разрешение вернуться, хотя при этом им было отказано в водо­снабжении и других формах вспоможения, оказывавшихся прежде. Тем не менее к концу 2007 г. насчитывалось уже около 70 человек, которые предпочли полагаться исключительно на себя самих и все необходимое, включая воду, добывать традиционными способами. Исследователи полагают, что сообщества этих людей уже доказали свою жизнеспособность, несмотря на все трудности и лишения. А чтобы можно было судить о степени трудностей и лишений, доста­точно упомянуть, что значительную часть года они получают влагу лишь из плодов растений, таких, например, как дикорастущие арбу­зы.



В качестве объектов изучения мы выбрали охотников и собира­телей Австралии, Африки (бушмены, пигмеи и хадза) и Южной Азии (бирхор и палияр). Все они развивались в условиях жаркого пояса между северным и южным тропиками. Лишь бушмены и австралийцы в значительной своей части расселялись южнее тропика Козерога, но не далее 38-й параллели. При всех локальных отличиях климатические условия районов, занятых этими группами охотников и собирателей, обусловливали сравнительную простоту их материальной культуры, а также фундаментальное сходство хозяйственных стратегий. Все они относятся к категории так называемых неспециализированных охотников и собирателей. Иногда их весьма неудачно именуют низ­шими охотниками и собирателями, простыми или даже простейшими охотниками и собирателями. Эти наименования призваны противо­поставить их охотникам и собирателям, специализирующимся на раз­личных формах интенсифицированного присвоения, которое разви­вается в особо благоприятных экологических условиях, позволяющих поддерживать оседлый или полуоседлый образ жизни и создавать зна­чительные запасы пищи и других материальных ценностей. Неспеци­ализированные же охотники и собиратели ведут высокоподвижный образ жизни и не делают никаких запасов. Быстро потребляют все, что добывают, и обходятся минимумом орудий и утвари. В настоящее время их хозяйственные системы все чаще обозначаются предложен­ным Дж. Вудберном термином «системы немедленного возврата» (см. подробнее первую главу).


Именно сказанным определяется базовое сходство систем жиз­необеспечения перечисленных обществ, и именно этим продиктован выбор их в качестве основных объектов исследования: ведь относи­тельная простота материальной культуры и трудовых процессов, за­действованных в материальном жизнеобеспечении, удивительным образом сочетается у этих групп охотников и собирателей со значи­тельной сложностью социальных отношений и организационных ин­ститутов, регулирующих духовную жизнь. Фундаментальное сходство приемов жизнеобеспечения сочетается со значительным разнообра­зием организационных структур и культурных стереотипов человече­ского взаимодействия. Оба сочетания представляют собой большой теоретический интерес как с точки зрения изучения процессов соци­альной эволюции — в частности, так и с точки зрения организации человеческого общежития — в целом.
Как уже упоминалось, все рассматриваемые в настоящей ра­боте охотничье-собирательские общества (за исключением неко­торых групп аборигенов внутренних районов Австралии) имели более или менее длительную (от тысячи или нескольких сотен до нескольких десятков лет) историю взаимодействия с автохтон­ными земледельческими или скотоводческими культурами либо с культурами пришлых колонистов, иногда же — и с теми, и с дру­гими. Поэтому все эти общества не являют собой образцов так на­зываемых чистых охотничье-собирательских социальных систем. Таковых этнологическая наука практически не знает. Вопросы о том, насколько современные или еще недавно существовавшие об­щества с присваивающей экономикой репрезентативны не только для реконструкции ранних этапов социальной эволюции, но и для заключений о социально-экономических системах этого типа per se, многократно дискутировались как в отечественной, так и в за­рубежной этнологической литературе.


Наиболее взвешенным представляется подход, согласно ко­торому люди, обеспечивающие себя исключительно или преиму­щественно охотой и собирательством, только потому и способны поддерживать свою жизнь таким способом, что практикуют адек­ватные ему формы социального взаимодействия. Инокультурные влияния могут быть весьма значительными и в каждом конкрет­ном случае должны пристально изучаться и учитываться, но они не разрушают социальных институтов охотников и собирателей кардинально, а лишь видоизменяют их. При кардинальном же разрушении социальных систем, адекватных неспециализированной присваивающей экономике, она перестает существовать как спо­соб жизнеобеспечения.
Но чаще происходит иное: охотники и собиратели в очень ко­роткие сроки, нередко насильственно, лишаются условий, необхо­димых для присваивающей экономики, но еще долго сохраняют адекватные ей социальные отношения и ментальность — стерео­типы социального взаимодействия, старинные основополагающие качества мировоззрения и мировосприятия. Их только надо уметь «узнавать» и вычленять под внешними, заимствованными, фор­мами материальной культуры и поведения. Люди могут ходить в джинсах, спать в современных домах, злоупотреблять гамбургера­ми, чипсами и пивом, но в то же время оставаться охотниками и собирателями «до мозга костей». Как настаивала десять лет назад Берд-Дэвид, охотники и собиратели в целом ряде обстоятельств оказываются способными инкорпорировать ресурсы других куль­тур и вполне сохранить свою собственную социальную систему. В последующее десятилетие это было продемонстри­ровано огромным количеством наблюдений. Как пишет, например, современный исследователь одной из групп индейцев дене, культу­ра их «жива, несмотря на то, что их молодежь во всю танцует под "хип-хоп". Эти люди остаются "решительно и сознательно" теми, кем были всегда — охотниками-собирателями, хотя они и адапти­ровались к новому неолиберальному "отменному" миру в конце истории, то есть где и когда, как многие думают, мы все сегодня живем».


Что же касается проблемы реконструкции «подлинно перво­бытных», то есть давно исчезнувших, форм социальной жизни, то представляется очевидным, что ни одна из изучавшихся этнографи­чески охотничье-собирательских социальных систем не может быть спроецирована в глубокую древность, но любое жизнеспособное, удовлетворяющее базовые материальные и духовные потребности людей общество с присваивающей экономикой показывает, какие формы социальной жизни в принципе возможны при таком спосо­бе жизнеобеспечения, а кросс-культурное сравнение ряда таких об­ществ может показать, какие формы социального взаимодействия безусловно необходимы для их функционирования, а какие могут варьироваться или даже отсутствовать. Исходя из этого, именно различия в культурах социального взаимодействия у разных групп неспециализированных охотников и собирателей концентрируют максимум исследовательского внимания автора настоящей рабо­ты, и именно с этими различиями связано второе значение терми­на «альтернативные социальные системы», включенного в ее на­звание. Изучаемые социальные системы не только альтернативны социальным системам, основанным на производящей экономике, и цивилизационным моделям социального развития, но они так­же альтернативны друг другу. Даже при базовом сходстве способов жизнеобеспечения эти общества могли следовать неодинаковыми путями в своей социальной эволюции.

Скачать введение полностью

https://ethno-photo.livejournal.com/16308.html

Причудливы восприятие, память и уста человече­ские! Из библейского сказания о простодушном зве­ролове они выхватили лишь эпизод с продажей пер­вородства за чечевичную похлебку и твердят о нем в осуждение всякому, кто не дорожит «первородством» (то есть тем, что ценят другие?). О том же, что брат не накормил брата бескорыстно, о повторном коварстве и о великодушном прощении не помнят.
Лежащая перед вами книга — это плод многолет­них усилий автора, движимого стремлением показать в многообразии и сложности культуры и общества тех, кого зовут людьми каменного века, — охотников, звероловов. Показать освобожденными от расхожих вымыслов и упрощений — как обывательских, так и, казалось бы, «высоконаучных». Показать культуры и общества людей, которые осознанно из поколения в поколение шли «путями своими», создавая уникаль­ные, достойные подлинного удивления и глубокого почтения стили человеческого общежития.


Молва несправедлива, а расхожие предрассудки упорны, и «противостоять им приходится полеми­чески». Поэтому в дальнейшем из­ложении имеется немало научной критики и споров с коллегами, которые ведутся языком, принятым в среде профессионалов — этнологов, или социальных (культурных) антропологов, исследующих сложные проблемы организации и эволюции человеческих обществ. Кроме того, автору хотелось отобразить жизнь охотников и собирателей как можно более точно и правдиво, в реальных географических, исторических, культурных и социологических обстоятельствах. Поэтому книга следует канонам научной корректности и этики, а также правилам подачи конкретного материала, принятым в между­народном этнологическом сообществе. А они в значительной части своей весьма жестки и специализированны. Но в то же время основ­ное содержание предлагаемой книги тесно сопряжено с общечело­веческими устремлениями, чувствами, качествами и ценностями, кроющимися под экзотическими культурными оболочками, а также с искренним желанием понимать «другого» и узнавать, ощущать в нем себя, каким бы странным и чуждым «другой» ни казался. А это может быть интересно и важно не только ученому, специалисту, но всякому, кто хочет найти «путь к себе». Итак, посмотрим, как дале­ко заведут нас охотники-звероловы и их подруги-собирательницы.




В опубликованной на русском языке работе «Проблемы, пара­доксы и перспективы эволюционизма» виднейший голландский спе­циалист по политической антропологии Х.Дж. Классен пишет: «В XIX столетии было обнаружено огромное количество обществ, кото­рые не достигли государственного уровня развития <...> Они были современниками и были полны жизни, но в эволюционных схемах они классифицировались как представители недоразвитых, отсталых или даже деградировавших типов общества...» Между тем «не было ни малейшего признака деградации или стагнации этих обществ; они были абсолютно жизнеспособны и явно шли по иным путям разви­тия. Интересно, что ни Сэрвис, ни Салинз, ни Фрид, ни Карнейро не сделали этого очевидного вывода из имеющихся в наличии данных».
Удивительно, что ни сам Классен, ни другие авторы безуслов­но теоретически авангардного сборника «Альтернативные пути к цивилизации» (2000), где помещена цитируемая работа, тоже не сделали этого вывода до конца, со строгой логической последова­тельностью.
Так, Классен пишет далее о своей методологической платфор­ме: «Предлагаемая здесь модель противоположна упомянутым в начале работы схемам <классическому эволюционизму XIX века и неоэволюционизму XX века. — О.А.>, поскольку за точку отсчета берутся истоки человеческого общества, а не высшие уровни (как обычно делалось) <...> Из этих истоков развивалось все многооб­разие человечества <...> внутренняя динамика вела к возникно­вению различных линий развития, часто связанных с особенно­стями регионов, в которых развитие культуры и, следовательно, социально-политической организации шло различными путями». Но в вышеприведенной цитате, а также на сле­дующих страницах той же публикации мы читаем о достижении государственного уровня развития или о племенном уровне орга­низации, о более и менее высоких уровнях развития и о том, что некоторые из путей эволюции «демонстрируют лишь ограниченное развитие; это относится, например, к охотникам и собирателям, представляющим последних участников первого эволюционного потока...» (там же; выделение в цитате мое. — О.А.). Логика тре­бует спросить: ограниченное развитие относительно чего и уровни по отношению к чему? При таком формулировании где-то непре­менно должна быть верхняя планка. Для Классена это, очевидно, государство, к которому можно идти разными путями и до кото­рого просто можно не дойти, застряв где-то по дороге. Для ряда других участников цитируемого сборника это цивилизация, ко­торая может быть безгосударственной, то есть организационной системой, альтернативной государственным системам, но которая должна быть обязательно непервобытной. Это как бы под­разумевается и самим названием издания: «Альтернативные пути к цивилизации». Трудно удержаться от того, чтобы не перефрази­ровать известный лозунг и не сказать иронически: «Наша цель — государство» или некая сложная альтернативная непервобытная полития. И уж в любом случае «наша цель — цивилизация». Иными словами, получается, что пути у разных обществ земного шара разные, а направление одно — цивилизация, и те общества, которые к ней не пришли, остались в первобытности. Первобытность же в такой парадигме оказывается уровнем или стадией социальной эволюции, как это и было в классическом эволюционизме, а также в марксистском уче­нии о социально-экономических формациях.


Между тем не только то важно, что этнографические материалы по таким обществам, как общества папуасов Новой Гвинеи, жите­лей Маркизских островов или аборигенов Австралии в доколони­альное время, не позволяют говорить ни о стагнации, ни о дегра­дации. Но и особенно важно то, что археологические материалы, полученные в местах их современного расселения, позволяют го­ворить об их эволюции, самостоятельном развитии. Общества або­ригенов Австралии тридцать тысяч лет тому назад и общества, из­учавшиеся этнографически в XIX—XX вв., — это разные общества с заметно отличающимися культурными комплексами. Непрекращающуюся эволюцию этих культурных комплексов — в особенности в области социальной организации и религиозной жизни — могли фиксировать и этнографические наблюдения уже в XIX и XX столетиях. А. Барнард пишет об изучавшихся этнографи­чески социальных структурах аборигенов Австралии: «Они слиш­ком сложны, чтобы быть основой ранних культур. Они связаны с такими социальными явлениями, которые оказываются необходи­мыми, когда форма становится самоцелью. Некоторые из наиболее сложных систем <имеются в виду знаменитые брачные классы, или секции и подсекции, а также половины и полуполовины (см. гла­ву третью). — О.А.> явно были разработаны уже в девятнадцатом веке... Далее, австралийские модели требуют слишком больших вложений интеллектуальной энергии, чтобы быть первобытными (primal). Отдавая дань уважения австралийским мыслителям, я полагаю, что их космологические системы самодовлеющи. Иными словами, они столь же стремятся упорядочивать представления об окружающем мире, сколь и представления о собственном внутрен­нем порядке...».
Вместе с тем нет никаких свидетельств о том, что тот эволюци­онный путь, который аборигены Австралии проделали на своем ма­терике, вел их в том же направлении, в котором двигалось, скажем, западноевропейское население с эпохи верхнего палеолита до раннего
средневековья. И дело не в том, что шли они медленно. А в том, что шли они в другую сторону. То же можно сказать и о других группах охотников и собирателей, изученных этнографически. Дж. Зильбербауэр так пишет о бушменах Калахари: «Они изменяли свои культуры бесчисленное количество раз и бесчисленными способами. Но их при­сваивающие стратегии сохранялись».
Если последовательно придерживаться цитированной выше пара­дигмы Классена, согласно которой точкой отсчета могут быть лишь ис­токи человеческой истории, а также формулируемых А.В. Коротаевым, Н.Н. Крадиным и В. А. Лыншей теоретических установок, согласно ко­торым у человечества имелось «неограниченное число эволюционных альтернатив» и «выбор в конкретных исторических условиях» совер­шало «само общество», то следует признать, что разными путями можно было идти не только к цивилизации, но и в других на­правлениях, и у древних человеческих обществ были возможности не только не двигаться к цивилизации, но и уйти в сторону от произво­дящего хозяйства. Но тогда мы не сможем говорить об ограниченном развитии охотников и собирателей или «бесполитийных» мотыжных земледельцев, ведь никто не определял для них «пунктов назначения». И тогда мы также должны будем в первобытности видеть не стадию социальной эволюции, не уровень социально-экономического разви­тия, не форму социальной жизни, а историческую эпоху, которую все без исключения современные человеческие общества оставили далеко позади, каким бы способом жизнеобеспечения они ни обладали се­годня или сто лет назад.

Конечно, сразу же хочется определить то историческое время, ког­да эпоха первобытности кончилась. Однако выделение исторических эпох — это всего лишь научная условность. Историки договариваются между собой о том, какие события, имевшие глобальное значение в истории человечества в целом, считать вехами, отделяющими истори­ческие эпохи друг от друга. Следуя этой практике, можно предложить считать концом первобытности то время, когда впервые на Земле по­явились общества, вступившие на путь развития в направлении ци­вилизации, а у других обществ появилась альтернатива от этого пути уклоняться.
Именно как производные альтернативных по отношению к ци­вилизации путей и направлений исторического развития рассма­триваются в настоящей работе социальные системы охотников и собирателей, изучавшиеся этнографически в XIX и XX столетиях. Все они расцениваются нами как непервобытные, но уклонившиеся от производящей экономики и от тех далеко ведущих возможно­
стей социологического свойства, которые производящая экономика дает. Нам также весьма импонируют цитированные выше установ­ки Коротаева, Крадина и Лынши, согласно которым общества сами выбирают себе пути. В их формулировках можно, конечно, усмо­треть известную персонификацию обществ и как бы указание на сознательное целеполагание на дальнюю перспективу, что, разуме­ется, нереалистично и, очевидно, не имелось в виду. Однако исто­рический выбор, осуществлявшийся из поколения в поколение в расчете на ближнюю перспективу индивидами, ассоциированными в те или иные сообщества, представляется несомненным фактом. Этот факт блестяще продемонстрирован в недавней книге Дж. Даймонда «Коллапс» (2005), а также удачно отражен в ее подзаголовке — «Как общества выбирают, пасть или быть успешными». Эта работа анализирует фатальные и удачные выборы людей в истории целого ряда цивилизаций.


Но ограничимся суждениями об объектах настоящего исследова­ния. Мы постоянно слышим и читаем, что уцелевшие до нашего или сравнительно недавнего времени охотники и собиратели только по­тому и уцелели, что были загнаны в самые неблагоприятные, непри­годные для обладателей других способов жизнеобеспечения эколо­гические ниши, в которых можно было влачить лишь весьма убогое существование. Но при этом как-то забывается, что все или почти все известные этнологии охотники и собиратели на протяжении мно­гих столетий контактировали с земледельцами или скотоводами и у них была альтернатива тем или иным способом раствориться в ино-культурном окружении, перестать существовать в качестве охотни­ков и собирателей, оставшись в более благоприятных нишах, как это сделали многие другие, не уцелевшие до нашего времени охотники и собиратели. Уцелевших охотников и собирателей не столько загоня­ли в глушь, сколько они сами туда забивались, чтобы развиваться в русле предпочитаемого образа жизни, отнюдь не представлявшегося им убогим.
Танзанийские охотники и собиратели хадза, писал М. Салинз, «обученные жизнью, а не антропологами, отвергают неолитическую революцию, чтобы сохранить свой досуг. Окруженные земледельца­ми, они вплоть до недавнего времени отказывались культивировать растения "главным образом, на том основании, что это потребовало бы слишком много тяжелой работы" <устное свидетельство Дж. Вудберна, приводимое М. Салинзомх В этом они подобны бушменам, ко­торые на неолитический вопрос отвечают своим вопросом: "Почему мы должны выращивать растения, когда в мире так много орехов монгонго?"». Земледелие, как за­метил уже очень давно Поль Лафарг, было первым примером рабского труда в истории человека.


Исследователи многократно отмечали сознательное стремление охотников и собирателей оберегать свою изоляцию и автономию, избегать или жестко ограничивать взаимодействие с более «про­двинутыми» соседями, их нежелание признавать подчиненное по­ложение, сотрудничать с администрацией любого уровня, а также упорное уклонение от налогообложения. Современных охотников и собирателей этнологи, изучавшие их в поле, часто называют истори­ческими беженцами. Особую же популярность среди специалистов по изучению охотничье-собирательских культур получило выраже­ние Дж. Вудберна «автономия дефолта», которым обозначаются изощренные поведенческие стратегии, направленные на поддержание культурной обособленности. Стратегии эти были вполне успешными на протяжении веков или даже тысячелетий, пока охотники и собиратели не испытали прямого натиска капита­листической или империалистической цивилизации. Но такого на­тиска не выдерживают и никакие другие эволюционные альтерна­тивы.


И все же вплоть до настоящего времени в различных уголках Земли еще живут люди, которые героически пытаются устоять. Та­ковы, в частности, некоторые группы танзанийских хадза. Н. Блертон Джонс, К. Хокс и Дж. О'Коннел, изучавшие эти группы в тече­ние многих лет (причем, значительно позднее Дж. Вудберна), пишут: «Ни одно поколение хадза не выросло незнакомым с жизнью в буше и техниками охоты/собирательства», хотя никто из них не избе­жал «опыта» общения с деревенскими соседями — скотоводами и земледельцами. Эти же авторы свидетельствуют, что не встречали «ни одного хадза, который владел бы козой, овцой, коро­вой или ослом». Многие современные хадза, в первую очередь наиболее мудрые мужчины и женщины старшего возраста, видят единственное для себя спасение в сохранении охотничьего образа жизни и избегании сколько-нибудь интенсивного взаимо­действия с местными земледельцами и приезжими туристами. Они именно так и определяют, формулируют вербально свой созна­тельный выбор жизненной стратегии в беседах с исследователями.


Дж. Зильбербауэр, многие годы посвятивший изучению куль­туры бушменов г/ви, пишет: «Я часто обсуждал с моими ин­форматорами, жившими постоянно в заповеднике Центральной Калахари, различные выборы, которые у них были, они всегда высказывали предпочтение своему исконному образу жизни <...> Совершенно очевидно, что охота и собирательство уцелели не по­тому, что эти люди были вынуждены охотиться и собирать, так как не могли делать ничего другого. Они могли, и некоторые из них делали (временно или постоянно) <...> но независимая жизнь в своих малых сообществах казалась им более привлекательной и более удовлетворяющей, чем любые иные альтернативы, имевшие­ся у них»).
Кроме того, на протяжении всего прошлого столетия, да и в на­чале нашего то там, то здесь наблюдалось и наблюдается возвра­щение к старинным традициям и образу жизни — как к средству нравственного и физического самосохранения — людей, которые добровольно или вынужденно переставали быть охотниками и собирателями. Примером могут быть многие группы аборигенов Австралии 1970—80-х, включившиеся в так называемое движение децентрализации, а также отдель­ные группы современных бушменов центральной части Калахари. В 1997 и 2002 гг. около 1100 охотников и собирательниц (они, прав­да, отчасти были уже и мотыжными земледельцами, а также имели регулярные государственные поставки воды и еды) — в основном, представители лингвистических общностей г/ви и гПана — были принудительно выселены со своих исконных земель по решению правительства Ботсваны и водворены в несколько крупных посел­ков. Там им жилось и живется до сих пор очень несладко. Поэтому через несколько лет некоторые из них подали, опираясь на помощь сочувствующих им образованных людей, иск в высшие судебные инстанции Ботсваны, с огромным трудом выиграли дело и получи­ли разрешение вернуться, хотя при этом им было отказано в водо­снабжении и других формах вспоможения, оказывавшихся прежде. Тем не менее к концу 2007 г. насчитывалось уже около 70 человек, которые предпочли полагаться исключительно на себя самих и все необходимое, включая воду, добывать традиционными способами. Исследователи полагают, что сообщества этих людей уже доказали свою жизнеспособность, несмотря на все трудности и лишения. А чтобы можно было судить о степени трудностей и лишений, доста­точно упомянуть, что значительную часть года они получают влагу лишь из плодов растений, таких, например, как дикорастущие арбу­зы.



В качестве объектов изучения мы выбрали охотников и собира­телей Австралии, Африки (бушмены, пигмеи и хадза) и Южной Азии (бирхор и палияр). Все они развивались в условиях жаркого пояса между северным и южным тропиками. Лишь бушмены и австралийцы в значительной своей части расселялись южнее тропика Козерога, но не далее 38-й параллели. При всех локальных отличиях климатические условия районов, занятых этими группами охотников и собирателей, обусловливали сравнительную простоту их материальной культуры, а также фундаментальное сходство хозяйственных стратегий. Все они относятся к категории так называемых неспециализированных охотников и собирателей. Иногда их весьма неудачно именуют низ­шими охотниками и собирателями, простыми или даже простейшими охотниками и собирателями. Эти наименования призваны противо­поставить их охотникам и собирателям, специализирующимся на раз­личных формах интенсифицированного присвоения, которое разви­вается в особо благоприятных экологических условиях, позволяющих поддерживать оседлый или полуоседлый образ жизни и создавать зна­чительные запасы пищи и других материальных ценностей. Неспеци­ализированные же охотники и собиратели ведут высокоподвижный образ жизни и не делают никаких запасов. Быстро потребляют все, что добывают, и обходятся минимумом орудий и утвари. В настоящее время их хозяйственные системы все чаще обозначаются предложен­ным Дж. Вудберном термином «системы немедленного возврата» (см. подробнее первую главу).


Именно сказанным определяется базовое сходство систем жиз­необеспечения перечисленных обществ, и именно этим продиктован выбор их в качестве основных объектов исследования: ведь относи­тельная простота материальной культуры и трудовых процессов, за­действованных в материальном жизнеобеспечении, удивительным образом сочетается у этих групп охотников и собирателей со значи­тельной сложностью социальных отношений и организационных ин­ститутов, регулирующих духовную жизнь. Фундаментальное сходство приемов жизнеобеспечения сочетается со значительным разнообра­зием организационных структур и культурных стереотипов человече­ского взаимодействия. Оба сочетания представляют собой большой теоретический интерес как с точки зрения изучения процессов соци­альной эволюции — в частности, так и с точки зрения организации человеческого общежития — в целом.
Как уже упоминалось, все рассматриваемые в настоящей ра­боте охотничье-собирательские общества (за исключением неко­торых групп аборигенов внутренних районов Австралии) имели более или менее длительную (от тысячи или нескольких сотен до нескольких десятков лет) историю взаимодействия с автохтон­ными земледельческими или скотоводческими культурами либо с культурами пришлых колонистов, иногда же — и с теми, и с дру­гими. Поэтому все эти общества не являют собой образцов так на­зываемых чистых охотничье-собирательских социальных систем. Таковых этнологическая наука практически не знает. Вопросы о том, насколько современные или еще недавно существовавшие об­щества с присваивающей экономикой репрезентативны не только для реконструкции ранних этапов социальной эволюции, но и для заключений о социально-экономических системах этого типа per se, многократно дискутировались как в отечественной, так и в за­рубежной этнологической литературе.


Наиболее взвешенным представляется подход, согласно ко­торому люди, обеспечивающие себя исключительно или преиму­щественно охотой и собирательством, только потому и способны поддерживать свою жизнь таким способом, что практикуют адек­ватные ему формы социального взаимодействия. Инокультурные влияния могут быть весьма значительными и в каждом конкрет­ном случае должны пристально изучаться и учитываться, но они не разрушают социальных институтов охотников и собирателей кардинально, а лишь видоизменяют их. При кардинальном же разрушении социальных систем, адекватных неспециализированной присваивающей экономике, она перестает существовать как спо­соб жизнеобеспечения.
Но чаще происходит иное: охотники и собиратели в очень ко­роткие сроки, нередко насильственно, лишаются условий, необхо­димых для присваивающей экономики, но еще долго сохраняют адекватные ей социальные отношения и ментальность — стерео­типы социального взаимодействия, старинные основополагающие качества мировоззрения и мировосприятия. Их только надо уметь «узнавать» и вычленять под внешними, заимствованными, фор­мами материальной культуры и поведения. Люди могут ходить в джинсах, спать в современных домах, злоупотреблять гамбургера­ми, чипсами и пивом, но в то же время оставаться охотниками и собирателями «до мозга костей». Как настаивала десять лет назад Берд-Дэвид, охотники и собиратели в целом ряде обстоятельств оказываются способными инкорпорировать ресурсы других куль­тур и вполне сохранить свою собственную социальную систему. В последующее десятилетие это было продемонстри­ровано огромным количеством наблюдений. Как пишет, например, современный исследователь одной из групп индейцев дене, культу­ра их «жива, несмотря на то, что их молодежь во всю танцует под "хип-хоп". Эти люди остаются "решительно и сознательно" теми, кем были всегда — охотниками-собирателями, хотя они и адапти­ровались к новому неолиберальному "отменному" миру в конце истории, то есть где и когда, как многие думают, мы все сегодня живем».


Что же касается проблемы реконструкции «подлинно перво­бытных», то есть давно исчезнувших, форм социальной жизни, то представляется очевидным, что ни одна из изучавшихся этнографи­чески охотничье-собирательских социальных систем не может быть спроецирована в глубокую древность, но любое жизнеспособное, удовлетворяющее базовые материальные и духовные потребности людей общество с присваивающей экономикой показывает, какие формы социальной жизни в принципе возможны при таком спосо­бе жизнеобеспечения, а кросс-культурное сравнение ряда таких об­ществ может показать, какие формы социального взаимодействия безусловно необходимы для их функционирования, а какие могут варьироваться или даже отсутствовать. Исходя из этого, именно различия в культурах социального взаимодействия у разных групп неспециализированных охотников и собирателей концентрируют максимум исследовательского внимания автора настоящей рабо­ты, и именно с этими различиями связано второе значение терми­на «альтернативные социальные системы», включенного в ее на­звание. Изучаемые социальные системы не только альтернативны социальным системам, основанным на производящей экономике, и цивилизационным моделям социального развития, но они так­же альтернативны друг другу. Даже при базовом сходстве способов жизнеобеспечения эти общества могли следовать неодинаковыми путями в своей социальной эволюции.

Скачать введение полностью

https://ethno-photo.livejournal.com/16308.html

Причудливы восприятие, память и уста человече­ские! Из библейского сказания о простодушном зве­ролове они выхватили лишь эпизод с продажей пер­вородства за чечевичную похлебку и твердят о нем в осуждение всякому, кто не дорожит «первородством» (то есть тем, что ценят другие?). О том же, что брат не накормил брата бескорыстно, о повторном коварстве и о великодушном прощении не помнят.
Лежащая перед вами книга — это плод многолет­них усилий автора, движимого стремлением показать в многообразии и сложности культуры и общества тех, кого зовут людьми каменного века, — охотников, звероловов. Показать освобожденными от расхожих вымыслов и упрощений — как обывательских, так и, казалось бы, «высоконаучных». Показать культуры и общества людей, которые осознанно из поколения в поколение шли «путями своими», создавая уникаль­ные, достойные подлинного удивления и глубокого почтения стили человеческого общежития.


Молва несправедлива, а расхожие предрассудки упорны, и «противостоять им приходится полеми­чески». Поэтому в дальнейшем из­ложении имеется немало научной критики и споров с коллегами, которые ведутся языком, принятым в среде профессионалов — этнологов, или социальных (культурных) антропологов, исследующих сложные проблемы организации и эволюции человеческих обществ. Кроме того, автору хотелось отобразить жизнь охотников и собирателей как можно более точно и правдиво, в реальных географических, исторических, культурных и социологических обстоятельствах. Поэтому книга следует канонам научной корректности и этики, а также правилам подачи конкретного материала, принятым в между­народном этнологическом сообществе. А они в значительной части своей весьма жестки и специализированны. Но в то же время основ­ное содержание предлагаемой книги тесно сопряжено с общечело­веческими устремлениями, чувствами, качествами и ценностями, кроющимися под экзотическими культурными оболочками, а также с искренним желанием понимать «другого» и узнавать, ощущать в нем себя, каким бы странным и чуждым «другой» ни казался. А это может быть интересно и важно не только ученому, специалисту, но всякому, кто хочет найти «путь к себе». Итак, посмотрим, как дале­ко заведут нас охотники-звероловы и их подруги-собирательницы.




В опубликованной на русском языке работе «Проблемы, пара­доксы и перспективы эволюционизма» виднейший голландский спе­циалист по политической антропологии Х.Дж. Классен пишет: «В XIX столетии было обнаружено огромное количество обществ, кото­рые не достигли государственного уровня развития <...> Они были современниками и были полны жизни, но в эволюционных схемах они классифицировались как представители недоразвитых, отсталых или даже деградировавших типов общества...» Между тем «не было ни малейшего признака деградации или стагнации этих обществ; они были абсолютно жизнеспособны и явно шли по иным путям разви­тия. Интересно, что ни Сэрвис, ни Салинз, ни Фрид, ни Карнейро не сделали этого очевидного вывода из имеющихся в наличии данных».
Удивительно, что ни сам Классен, ни другие авторы безуслов­но теоретически авангардного сборника «Альтернативные пути к цивилизации» (2000), где помещена цитируемая работа, тоже не сделали этого вывода до конца, со строгой логической последова­тельностью.
Так, Классен пишет далее о своей методологической платфор­ме: «Предлагаемая здесь модель противоположна упомянутым в начале работы схемам <классическому эволюционизму XIX века и неоэволюционизму XX века. — О.А.>, поскольку за точку отсчета берутся истоки человеческого общества, а не высшие уровни (как обычно делалось) <...> Из этих истоков развивалось все многооб­разие человечества <...> внутренняя динамика вела к возникно­вению различных линий развития, часто связанных с особенно­стями регионов, в которых развитие культуры и, следовательно, социально-политической организации шло различными путями». Но в вышеприведенной цитате, а также на сле­дующих страницах той же публикации мы читаем о достижении государственного уровня развития или о племенном уровне орга­низации, о более и менее высоких уровнях развития и о том, что некоторые из путей эволюции «демонстрируют лишь ограниченное развитие; это относится, например, к охотникам и собирателям, представляющим последних участников первого эволюционного потока...» (там же; выделение в цитате мое. — О.А.). Логика тре­бует спросить: ограниченное развитие относительно чего и уровни по отношению к чему? При таком формулировании где-то непре­менно должна быть верхняя планка. Для Классена это, очевидно, государство, к которому можно идти разными путями и до кото­рого просто можно не дойти, застряв где-то по дороге. Для ряда других участников цитируемого сборника это цивилизация, ко­торая может быть безгосударственной, то есть организационной системой, альтернативной государственным системам, но которая должна быть обязательно непервобытной. Это как бы под­разумевается и самим названием издания: «Альтернативные пути к цивилизации». Трудно удержаться от того, чтобы не перефрази­ровать известный лозунг и не сказать иронически: «Наша цель — государство» или некая сложная альтернативная непервобытная полития. И уж в любом случае «наша цель — цивилизация». Иными словами, получается, что пути у разных обществ земного шара разные, а направление одно — цивилизация, и те общества, которые к ней не пришли, остались в первобытности. Первобытность же в такой парадигме оказывается уровнем или стадией социальной эволюции, как это и было в классическом эволюционизме, а также в марксистском уче­нии о социально-экономических формациях.


Между тем не только то важно, что этнографические материалы по таким обществам, как общества папуасов Новой Гвинеи, жите­лей Маркизских островов или аборигенов Австралии в доколони­альное время, не позволяют говорить ни о стагнации, ни о дегра­дации. Но и особенно важно то, что археологические материалы, полученные в местах их современного расселения, позволяют го­ворить об их эволюции, самостоятельном развитии. Общества або­ригенов Австралии тридцать тысяч лет тому назад и общества, из­учавшиеся этнографически в XIX—XX вв., — это разные общества с заметно отличающимися культурными комплексами. Непрекращающуюся эволюцию этих культурных комплексов — в особенности в области социальной организации и религиозной жизни — могли фиксировать и этнографические наблюдения уже в XIX и XX столетиях. А. Барнард пишет об изучавшихся этнографи­чески социальных структурах аборигенов Австралии: «Они слиш­ком сложны, чтобы быть основой ранних культур. Они связаны с такими социальными явлениями, которые оказываются необходи­мыми, когда форма становится самоцелью. Некоторые из наиболее сложных систем <имеются в виду знаменитые брачные классы, или секции и подсекции, а также половины и полуполовины (см. гла­ву третью). — О.А.> явно были разработаны уже в девятнадцатом веке... Далее, австралийские модели требуют слишком больших вложений интеллектуальной энергии, чтобы быть первобытными (primal). Отдавая дань уважения австралийским мыслителям, я полагаю, что их космологические системы самодовлеющи. Иными словами, они столь же стремятся упорядочивать представления об окружающем мире, сколь и представления о собственном внутрен­нем порядке...».
Вместе с тем нет никаких свидетельств о том, что тот эволюци­онный путь, который аборигены Австралии проделали на своем ма­терике, вел их в том же направлении, в котором двигалось, скажем, западноевропейское население с эпохи верхнего палеолита до раннего
средневековья. И дело не в том, что шли они медленно. А в том, что шли они в другую сторону. То же можно сказать и о других группах охотников и собирателей, изученных этнографически. Дж. Зильбербауэр так пишет о бушменах Калахари: «Они изменяли свои культуры бесчисленное количество раз и бесчисленными способами. Но их при­сваивающие стратегии сохранялись».
Если последовательно придерживаться цитированной выше пара­дигмы Классена, согласно которой точкой отсчета могут быть лишь ис­токи человеческой истории, а также формулируемых А.В. Коротаевым, Н.Н. Крадиным и В. А. Лыншей теоретических установок, согласно ко­торым у человечества имелось «неограниченное число эволюционных альтернатив» и «выбор в конкретных исторических условиях» совер­шало «само общество», то следует признать, что разными путями можно было идти не только к цивилизации, но и в других на­правлениях, и у древних человеческих обществ были возможности не только не двигаться к цивилизации, но и уйти в сторону от произво­дящего хозяйства. Но тогда мы не сможем говорить об ограниченном развитии охотников и собирателей или «бесполитийных» мотыжных земледельцев, ведь никто не определял для них «пунктов назначения». И тогда мы также должны будем в первобытности видеть не стадию социальной эволюции, не уровень социально-экономического разви­тия, не форму социальной жизни, а историческую эпоху, которую все без исключения современные человеческие общества оставили далеко позади, каким бы способом жизнеобеспечения они ни обладали се­годня или сто лет назад.

Конечно, сразу же хочется определить то историческое время, ког­да эпоха первобытности кончилась. Однако выделение исторических эпох — это всего лишь научная условность. Историки договариваются между собой о том, какие события, имевшие глобальное значение в истории человечества в целом, считать вехами, отделяющими истори­ческие эпохи друг от друга. Следуя этой практике, можно предложить считать концом первобытности то время, когда впервые на Земле по­явились общества, вступившие на путь развития в направлении ци­вилизации, а у других обществ появилась альтернатива от этого пути уклоняться.
Именно как производные альтернативных по отношению к ци­вилизации путей и направлений исторического развития рассма­триваются в настоящей работе социальные системы охотников и собирателей, изучавшиеся этнографически в XIX и XX столетиях. Все они расцениваются нами как непервобытные, но уклонившиеся от производящей экономики и от тех далеко ведущих возможно­
стей социологического свойства, которые производящая экономика дает. Нам также весьма импонируют цитированные выше установ­ки Коротаева, Крадина и Лынши, согласно которым общества сами выбирают себе пути. В их формулировках можно, конечно, усмо­треть известную персонификацию обществ и как бы указание на сознательное целеполагание на дальнюю перспективу, что, разуме­ется, нереалистично и, очевидно, не имелось в виду. Однако исто­рический выбор, осуществлявшийся из поколения в поколение в расчете на ближнюю перспективу индивидами, ассоциированными в те или иные сообщества, представляется несомненным фактом. Этот факт блестяще продемонстрирован в недавней книге Дж. Даймонда «Коллапс» (2005), а также удачно отражен в ее подзаголовке — «Как общества выбирают, пасть или быть успешными». Эта работа анализирует фатальные и удачные выборы людей в истории целого ряда цивилизаций.


Но ограничимся суждениями об объектах настоящего исследова­ния. Мы постоянно слышим и читаем, что уцелевшие до нашего или сравнительно недавнего времени охотники и собиратели только по­тому и уцелели, что были загнаны в самые неблагоприятные, непри­годные для обладателей других способов жизнеобеспечения эколо­гические ниши, в которых можно было влачить лишь весьма убогое существование. Но при этом как-то забывается, что все или почти все известные этнологии охотники и собиратели на протяжении мно­гих столетий контактировали с земледельцами или скотоводами и у них была альтернатива тем или иным способом раствориться в ино-культурном окружении, перестать существовать в качестве охотни­ков и собирателей, оставшись в более благоприятных нишах, как это сделали многие другие, не уцелевшие до нашего времени охотники и собиратели. Уцелевших охотников и собирателей не столько загоня­ли в глушь, сколько они сами туда забивались, чтобы развиваться в русле предпочитаемого образа жизни, отнюдь не представлявшегося им убогим.
Танзанийские охотники и собиратели хадза, писал М. Салинз, «обученные жизнью, а не антропологами, отвергают неолитическую революцию, чтобы сохранить свой досуг. Окруженные земледельца­ми, они вплоть до недавнего времени отказывались культивировать растения "главным образом, на том основании, что это потребовало бы слишком много тяжелой работы" <устное свидетельство Дж. Вудберна, приводимое М. Салинзомх В этом они подобны бушменам, ко­торые на неолитический вопрос отвечают своим вопросом: "Почему мы должны выращивать растения, когда в мире так много орехов монгонго?"». Земледелие, как за­метил уже очень давно Поль Лафарг, было первым примером рабского труда в истории человека.


Исследователи многократно отмечали сознательное стремление охотников и собирателей оберегать свою изоляцию и автономию, избегать или жестко ограничивать взаимодействие с более «про­двинутыми» соседями, их нежелание признавать подчиненное по­ложение, сотрудничать с администрацией любого уровня, а также упорное уклонение от налогообложения. Современных охотников и собирателей этнологи, изучавшие их в поле, часто называют истори­ческими беженцами. Особую же популярность среди специалистов по изучению охотничье-собирательских культур получило выраже­ние Дж. Вудберна «автономия дефолта», которым обозначаются изощренные поведенческие стратегии, направленные на поддержание культурной обособленности. Стратегии эти были вполне успешными на протяжении веков или даже тысячелетий, пока охотники и собиратели не испытали прямого натиска капита­листической или империалистической цивилизации. Но такого на­тиска не выдерживают и никакие другие эволюционные альтерна­тивы.


И все же вплоть до настоящего времени в различных уголках Земли еще живут люди, которые героически пытаются устоять. Та­ковы, в частности, некоторые группы танзанийских хадза. Н. Блертон Джонс, К. Хокс и Дж. О'Коннел, изучавшие эти группы в тече­ние многих лет (причем, значительно позднее Дж. Вудберна), пишут: «Ни одно поколение хадза не выросло незнакомым с жизнью в буше и техниками охоты/собирательства», хотя никто из них не избе­жал «опыта» общения с деревенскими соседями — скотоводами и земледельцами. Эти же авторы свидетельствуют, что не встречали «ни одного хадза, который владел бы козой, овцой, коро­вой или ослом». Многие современные хадза, в первую очередь наиболее мудрые мужчины и женщины старшего возраста, видят единственное для себя спасение в сохранении охотничьего образа жизни и избегании сколько-нибудь интенсивного взаимо­действия с местными земледельцами и приезжими туристами. Они именно так и определяют, формулируют вербально свой созна­тельный выбор жизненной стратегии в беседах с исследователями.


Дж. Зильбербауэр, многие годы посвятивший изучению куль­туры бушменов г/ви, пишет: «Я часто обсуждал с моими ин­форматорами, жившими постоянно в заповеднике Центральной Калахари, различные выборы, которые у них были, они всегда высказывали предпочтение своему исконному образу жизни <...> Совершенно очевидно, что охота и собирательство уцелели не по­тому, что эти люди были вынуждены охотиться и собирать, так как не могли делать ничего другого. Они могли, и некоторые из них делали (временно или постоянно) <...> но независимая жизнь в своих малых сообществах казалась им более привлекательной и более удовлетворяющей, чем любые иные альтернативы, имевшие­ся у них»).
Кроме того, на протяжении всего прошлого столетия, да и в на­чале нашего то там, то здесь наблюдалось и наблюдается возвра­щение к старинным традициям и образу жизни — как к средству нравственного и физического самосохранения — людей, которые добровольно или вынужденно переставали быть охотниками и собирателями. Примером могут быть многие группы аборигенов Австралии 1970—80-х, включившиеся в так называемое движение децентрализации, а также отдель­ные группы современных бушменов центральной части Калахари. В 1997 и 2002 гг. около 1100 охотников и собирательниц (они, прав­да, отчасти были уже и мотыжными земледельцами, а также имели регулярные государственные поставки воды и еды) — в основном, представители лингвистических общностей г/ви и гПана — были принудительно выселены со своих исконных земель по решению правительства Ботсваны и водворены в несколько крупных посел­ков. Там им жилось и живется до сих пор очень несладко. Поэтому через несколько лет некоторые из них подали, опираясь на помощь сочувствующих им образованных людей, иск в высшие судебные инстанции Ботсваны, с огромным трудом выиграли дело и получи­ли разрешение вернуться, хотя при этом им было отказано в водо­снабжении и других формах вспоможения, оказывавшихся прежде. Тем не менее к концу 2007 г. насчитывалось уже около 70 человек, которые предпочли полагаться исключительно на себя самих и все необходимое, включая воду, добывать традиционными способами. Исследователи полагают, что сообщества этих людей уже доказали свою жизнеспособность, несмотря на все трудности и лишения. А чтобы можно было судить о степени трудностей и лишений, доста­точно упомянуть, что значительную часть года они получают влагу лишь из плодов растений, таких, например, как дикорастущие арбу­зы.



В качестве объектов изучения мы выбрали охотников и собира­телей Австралии, Африки (бушмены, пигмеи и хадза) и Южной Азии (бирхор и палияр). Все они развивались в условиях жаркого пояса между северным и южным тропиками. Лишь бушмены и австралийцы в значительной своей части расселялись южнее тропика Козерога, но не далее 38-й параллели. При всех локальных отличиях климатические условия районов, занятых этими группами охотников и собирателей, обусловливали сравнительную простоту их материальной культуры, а также фундаментальное сходство хозяйственных стратегий. Все они относятся к категории так называемых неспециализированных охотников и собирателей. Иногда их весьма неудачно именуют низ­шими охотниками и собирателями, простыми или даже простейшими охотниками и собирателями. Эти наименования призваны противо­поставить их охотникам и собирателям, специализирующимся на раз­личных формах интенсифицированного присвоения, которое разви­вается в особо благоприятных экологических условиях, позволяющих поддерживать оседлый или полуоседлый образ жизни и создавать зна­чительные запасы пищи и других материальных ценностей. Неспеци­ализированные же охотники и собиратели ведут высокоподвижный образ жизни и не делают никаких запасов. Быстро потребляют все, что добывают, и обходятся минимумом орудий и утвари. В настоящее время их хозяйственные системы все чаще обозначаются предложен­ным Дж. Вудберном термином «системы немедленного возврата» (см. подробнее первую главу).


Именно сказанным определяется базовое сходство систем жиз­необеспечения перечисленных обществ, и именно этим продиктован выбор их в качестве основных объектов исследования: ведь относи­тельная простота материальной культуры и трудовых процессов, за­действованных в материальном жизнеобеспечении, удивительным образом сочетается у этих групп охотников и собирателей со значи­тельной сложностью социальных отношений и организационных ин­ститутов, регулирующих духовную жизнь. Фундаментальное сходство приемов жизнеобеспечения сочетается со значительным разнообра­зием организационных структур и культурных стереотипов человече­ского взаимодействия. Оба сочетания представляют собой большой теоретический интерес как с точки зрения изучения процессов соци­альной эволюции — в частности, так и с точки зрения организации человеческого общежития — в целом.
Как уже упоминалось, все рассматриваемые в настоящей ра­боте охотничье-собирательские общества (за исключением неко­торых групп аборигенов внутренних районов Австралии) имели более или менее длительную (от тысячи или нескольких сотен до нескольких десятков лет) историю взаимодействия с автохтон­ными земледельческими или скотоводческими культурами либо с культурами пришлых колонистов, иногда же — и с теми, и с дру­гими. Поэтому все эти общества не являют собой образцов так на­зываемых чистых охотничье-собирательских социальных систем. Таковых этнологическая наука практически не знает. Вопросы о том, насколько современные или еще недавно существовавшие об­щества с присваивающей экономикой репрезентативны не только для реконструкции ранних этапов социальной эволюции, но и для заключений о социально-экономических системах этого типа per se, многократно дискутировались как в отечественной, так и в за­рубежной этнологической литературе.


Наиболее взвешенным представляется подход, согласно ко­торому люди, обеспечивающие себя исключительно или преиму­щественно охотой и собирательством, только потому и способны поддерживать свою жизнь таким способом, что практикуют адек­ватные ему формы социального взаимодействия. Инокультурные влияния могут быть весьма значительными и в каждом конкрет­ном случае должны пристально изучаться и учитываться, но они не разрушают социальных институтов охотников и собирателей кардинально, а лишь видоизменяют их. При кардинальном же разрушении социальных систем, адекватных неспециализированной присваивающей экономике, она перестает существовать как спо­соб жизнеобеспечения.
Но чаще происходит иное: охотники и собиратели в очень ко­роткие сроки, нередко насильственно, лишаются условий, необхо­димых для присваивающей экономики, но еще долго сохраняют адекватные ей социальные отношения и ментальность — стерео­типы социального взаимодействия, старинные основополагающие качества мировоззрения и мировосприятия. Их только надо уметь «узнавать» и вычленять под внешними, заимствованными, фор­мами материальной культуры и поведения. Люди могут ходить в джинсах, спать в современных домах, злоупотреблять гамбургера­ми, чипсами и пивом, но в то же время оставаться охотниками и собирателями «до мозга костей». Как настаивала десять лет назад Берд-Дэвид, охотники и собиратели в целом ряде обстоятельств оказываются способными инкорпорировать ресурсы других куль­тур и вполне сохранить свою собственную социальную систему. В последующее десятилетие это было продемонстри­ровано огромным количеством наблюдений. Как пишет, например, современный исследователь одной из групп индейцев дене, культу­ра их «жива, несмотря на то, что их молодежь во всю танцует под "хип-хоп". Эти люди остаются "решительно и сознательно" теми, кем были всегда — охотниками-собирателями, хотя они и адапти­ровались к новому неолиберальному "отменному" миру в конце истории, то есть где и когда, как многие думают, мы все сегодня живем».


Что же касается проблемы реконструкции «подлинно перво­бытных», то есть давно исчезнувших, форм социальной жизни, то представляется очевидным, что ни одна из изучавшихся этнографи­чески охотничье-собирательских социальных систем не может быть спроецирована в глубокую древность, но любое жизнеспособное, удовлетворяющее базовые материальные и духовные потребности людей общество с присваивающей экономикой показывает, какие формы социальной жизни в принципе возможны при таком спосо­бе жизнеобеспечения, а кросс-культурное сравнение ряда таких об­ществ может показать, какие формы социального взаимодействия безусловно необходимы для их функционирования, а какие могут варьироваться или даже отсутствовать. Исходя из этого, именно различия в культурах социального взаимодействия у разных групп неспециализированных охотников и собирателей концентрируют максимум исследовательского внимания автора настоящей рабо­ты, и именно с этими различиями связано второе значение терми­на «альтернативные социальные системы», включенного в ее на­звание. Изучаемые социальные системы не только альтернативны социальным системам, основанным на производящей экономике, и цивилизационным моделям социального развития, но они так­же альтернативны друг другу. Даже при базовом сходстве способов жизнеобеспечения эти общества могли следовать неодинаковыми путями в своей социальной эволюции.

Скачать введение полностью

https://ethno-photo.livejournal.com/16308.html

Классическая социология не уделяет достаточного внимания культурному многообразию. Напротив, вслед за ее отцами-основателями: Максом Вебером, Эмилем Дюркгеймом и самим Карлом Марксом, она в целом остается в рамках государства-нации, не ставя его под вопрос.
В соответствии с предложенной Ульрихом Беком « контейнерной теорией общества» (the container theory of society), общества, называемые «национальными», основаны на государственном контроле над пространством, с которым сообразовывается и классическая социология. Внутренняя однородность обществ, объясняет он, создается преимущественно с помощью государственного контроля: всевозможные социальные практики тиражируются и стандартизируются государством-нацией, которое маркирует их как «национальную» экономику, «национальный» язык, «национальные» литературу, общественную жизнь, историю и т. д. Государство превращает контролируемую им территорию в своего рода «накопитель» (container), внутри которого оно систематически фиксирует экономические и социальные статистические показатели, в то время как категории государственного учета становятся категориями эмпирической социологии, а социологические определения реальности соответствуют бюрократическим.
Конечно, не все социологи и антропологи относятся к культурному многообразию одинаково. В Соединенных Штатах, население которых привыкло считать себя многоэтничной нацией, культурные различия исследуются давно и широко. Франция же, хоть и сформировалась путем присоединения различных провинций и, в более позднее время, поглощения мощных иммиграционных волн, в целом не воспринимается ни ее населением, ни элитой как многокультурная страна. Здесь, напротив, преобладает унитаристское представление о нации в сочетании с возвышенным образом французской цивилизации. Поэтому размышления о культурном многообразии – явление для Франции новое и не слишком распространенное.
Кроме того, исследования культурного многообразия, на протяжении десятилетий ведущиеся в США, часто негативно воспринимаются французскими учеными, а сама американская культурная антропология иногда подается в карикатурном виде. Так, принято говорить об американском «культурализме», как если бы это была единая школа, а не совокупность разных течений. Его часто представляют субстанциалистским, тогда как в большинстве случаев он не материализует культуру. Его упрекают в статичности понимания последней, в то время как в целом ему присуще эволюционисткое ее видение. Наконец, научный вклад американских культурных антропологов часто недооценивается, хотя их труды способствовали пониманию того факта, что нельзя более игнорировать способы мышления, сформировавшиеся в других культурах, или рассматривать их как варварские; они сделали очевидной сопоставимость всех культурных систем и сделали многое для устранения путаницы между «природным» и «культурным».
Тем не менее, согласимся с французскими критиками в том, что не следует реифицировать культуры. Это положение будет нам полезно при попытках понять природу современных «идентификационных волн».



Можно считать, суммарно, что развитые страны с момента окончания Второй мировой войны пережили последовательно три «идентификационных волны», т. е. три периода, когда различные группы требовали, в более или менее конфликтной форме, признания их культурных особенностей.
Первая из этих волн – этническое возрождение (ethnic revival) , или подъем этнонационализма, по выражению Э. Смита. Она продолжалась с конца 1950-х до конца 1970-х годов и часто осмысливалась в терминах деколонизации. Ею были охвачены Канада (Квебек), США (движения афроамериканцев, индейцев и латиноамериканцев), Западная Европа (движения басков, каталонцев, бретонцев, шотландцев, гэлльцев и фламандцев), некоторые страны Восточной Европы (Югославия, Румыния, Польша) и часть СССР. Она возникла одновременно с развитием феминистских и экологических движений, что позволило А. Турену рассматривать ее как одно из «новых социальных движений» .
Вторая «идентификационная волна» пришлась на 1980-е годы, когда после второго нефтяного кризиса разразился кризис экономический, и охватила преимущественно иммигрантское население. Действительно, трудовая иммиграция, временная и состоящая фактически полностью из мужчин, уступила место миграции на постоянное место жительства, включающей мужчин, женщин и детей. В ситуации замедления экономического роста и увеличения доли безработных иммигранты и их дети часто становятся объектом дискриминации. Это подталкивает их к поиску и поддержанию внутри своей культуры тех ресурсов, которых они не находят в принимающем обществе.
Наконец, третья «идентификационная волна» нахлынула в 1990-2000 годы. Ее суть состоит в утверждении существования, вопреки тенденции глобализации общества, нестираемых различий и требовании их публичного признания. Эти требования выдвигаются в периферийных регионах и от имени национальных меньшинств, которые защищают и возвышают свою культурную специфику, но особенно среди иммигрантов и их потомков. Последним кажется, что идентичность может быть, в широком понимании этого слова, средством сплочения категорий населения, испытывающих острое экономическое и социальное неравенство.
Как интерпретировать эти всплески идентичности? В первом приближении можно заключить, что «этническое возрождение» 1960-1970-х годов, пришедшееся на эпоху Славного тридцатилетия (Trente Glorieuses), когда большинство базовых материальных потребностей в развитых странах были удовлетворены, а образ жизни их населения, казалось, становился все более единообразным, объясняется стремлением к разнообразию в повседневности. Затем, интерес иммигрантов, в 1980 е, к своей культуре и желание ее «реабилитировать» могут быть осмыслены как «символическая этничность», требующая признания. Наконец, современный этап может быть связан с использованием этнических аргументов для обоснования эгалитаристских претензий и властных амбиций. Если такая поспешная интерпретация и может показаться на первый взгляд убедительной, то ясно, тем не менее, что она страдает упрощенчеством, и что все названные мотивы тесно переплетены в каждой из трех «волн идентичности». Следовательно, необходим более глубокий анализ.
Напротив, почти нет сомнений в том, что эти «волны» не могут быть так просто объяснены в терминах сопротивления традиции современности. Конечно, культурное многообразие – реалия прошлого, воспроизводимая лишь отчасти. Однако культуры не застыли в неподвижности. По разным причинам (желание реабилитировать негативную идентичность, борьба против расовой дискриминации или экономического и социального неравенства), каждая из которых может быть проанализирована в терминах отношений доминирования, наш современный мир не только постоянно возобновляет существующие различия, но и производит новые. Таким образом этнические, религиозные и иные идентичности, включая те, которые кажутся наиболее «традиционными», на деле являются глубоко современными. Это тем более верно, что мир, в котором мы живем сегодня, с его склонностью к саморефлексии и индивидуализму, буквально заставляет индивида «мастерить», отчасти с помощью воображения, такую идентичность, которая наполнит смыслом его жизнь, раздираемую противоречиями между могущественным и агрессивным технико-экономическим универсумом и культурной средой. Глобализация двояким образом усиливает эту тенденцию. С одной стороны, она ослабляет мощь национальных государств, которые отчасти утрачивают свою способность навязывать идентичность и узаконивать категории учета. С другой стороны, она сопровождается развитием миграций, которые по-новому ставят вопрос об идентичности.
«Волны идентичности» и множество порожденных ими проблем способствовали осознанию того факта, что культурное многообразие является одним из главных вызовов нашей эпохи, и, как таковое, отныне должно повсюду (в том числе и во Франции) быть признано в качестве закономерного объекта социологических исследований. О значимости данной проблемы свидетельствует и последний отчет Программы развития ООН (PNUD), согласно которому, около миллиарда человек, или примерно каждый седьмой житель Земли, принадлежит к группам, являющимся в той или иной форме жертвами исключения по этническому, религиозному или, более широко, «культурному» признаку.
Между тем, осознание культурного плюрализма стало результатом далеко не только социологического анализа современной действительности. Этот феномен широко обсуждается также в философских дебатах.
Наиболее длительные и глубокие философские дебаты мультикультурализм породил по ту сторону Атлантики; Вот уже двадцать лет проблема соотношения демократических принципов и требований меньшинств является объектом ожесточенных интеллектуальных схваток между «либералами» и «коммунитаристами».
Спор между либералами и коммунитаристами зарождается из переосмысления либеральной теории Дж. Роулсом в 1971 г. и его критики, с которой выступил в 1982 г. М. Сандел . Последовавшая за этим дискуссия была столь же резкой, сколь неопределенной по причине неоднородности обоих «лагерей» и отказа как тех, так и других от попыток отнести их к тому или иному течению. Ч. Тэйлор остроумно выделяет, тем не менее, «команду L», в которую входят, в частности, Дж. Роулс, Р. Дворкин, Т. Нагель и Т. Сканлон, и «команду С», объединяющую, в числе прочих, М. Сандела, А. МакИнтира и М. Вальцера . Тем не менее, нелегко установить, что именно является действительно общими воззрениями всех членов той или иной «команды», равно как и то, что на самом деле ясно отличает их от взглядов другой. Кроме того, дискуссию еще более запутывает тот факт, что позиция обоих лагерей эволюционирует со временем. Однако В. Кимлика предлагает обобщить суть дискуссии следующим образом:
Если упростить до предела суть дискуссии, последняя может быть сведена к проблеме приоритета личной свободы. Либералы полагают, что индивид должен свободно и самостоятельно определять свое собственное понимание жизни и приветствуют освобождение личности от любых предписаний и унаследованных норм. Либеральные индивидуалисты исповедуют, таким образом, принцип примата личности над общиной: последняя имеет значение лишь как составляющая благосостояния входящих в нее индивидов. Если эти индивиды не видят более необходимости сохранять существующие культурные практики, община не может взять на себя эту задачу, поскольку она не обладает правом препятствовать их модификации или отказу от них.
Коммунитаристы не признают концепции «независимого индивида». Каждая личность в их понимании «встроена» (embedded) в систему социальных ролей и отношений. Индивид не только не формирует собственную концепцию жизненных норм, но и не может видоизменять ее. Он наследует тот или иной образ жизни, который непосредственно определяет нормы поведения. В противовес тем, кто рассматривает коллективные практики как результат суммы индивидуальных выборов, коммунитаристы считают индивидов плодом социальных практик. Они, кроме того, часто спорят с тем, что все интересы общины могут быть сведены к интересам отдельных ее членов. Следовательно, приоритет личной свободы ведет к разрушению общины. Задача общины состоит в поддержании равновесия между личным выбором и защитой коллективного образа жизни путем ограничения ущерба, который первый может нанести второму.
Эти сложные и запутанные дискуссии, основные аргументы которых были представлены французскому читателю Бертеном, Да Сильвейра и Пуртуа (Berten, Da Silveira et Pourtois) , в конце концов привели к достижению определенного консенсуса, который позволяет внести в них большую ясность.
« Критики концепта прав меньшинств длительное время утверждали, что справедливость требует от государственных институтов «расовой нейтральности». Однако, объясняет В. Кимлика, «либеральные сторонники прав меньшинств показали, что важнейшие институты, выступающие поборниками игнорирования отличий, в действительности не являются нейтральными». Так, например, господство английского языка на всей американской территории установилось не случайно. Оно является плодом целенаправленной государственной политики, которая может рассматриваться как культурный империализм в отношении других этнических групп.
Если государство и его институты не являются нейтральными, из этого следует, что дальнейшие рассуждения в терминах «безразличия к различиям» не имеют смысла: этот принцип оказывается мифом или ложью. Поэтому в англо-саксонских дебатах произошло «смещение бремени доказательства». Отныне не меньшинство должно доказывать, что дополнительное право, которого оно добивается, не нанесет ущерба демократическим принципам и всеобщему равенству, а сторонникам сохранения status quo надлежит доказать, что существующее положение более справедливо, нежели предоставление меньшинству этого права.
Меньшинства, приверженные демократическим принципам
Возможно, проблема была отчасти изначально плохо сформулирована, поскольку участники дискуссии считали, что меньшинства, во имя их собственных ценностей, отказываются от модернизации и общечеловеческих ценностей демократии и равенства. Однако, пишет все тот же В. Кимлика, «в западных демократических государствах большинство этнокультурных групп не хотят находиться под защитой либерального общества, напротив: они хотят быть признанными в качестве полноправных членов этого общества.»
Сказанное справедливо, по его мнению, как для групп, которые он называет «национальными меньшинствами» западной Европы , так и для афроамериканцев и групп иммигрантского происхождения. Большая часть этих меньшинств не выступает против демократических принципов и гражданского равенства, но требует, чтобы эти принципы были применимы и к ним, с учетом их специфики. Таким образом, речь идет не об отказе от фундаментальных оснований демократии, но об их практическом воплощении.
Не все культуры равны
В то же время, повседневные практики или системы ценностей некоторых меньшинств действительно противоречат демократическим принципам и общечеловеческим ценностям. Это относится к тем меньшинствам, которые предписывают своим предполагаемым «членам» нормы поведения, несовместимые с личной свободой и нарушающие права личности.
Следует ли из этого, что эти культуры не имеют права на существование и не должны пользоваться никакой поддержкой демократических институтов? С этим не согласен Ч. Тэйлор, которого обычно представляют как умеренного и гибкого коммунитариста и который сам себя считает либералом, сочетающим в своей позиции либеральные и коммунитаристские воззрения. По его мнению, «разумно предполагать, что практически каждая культура заключает в себе нечто заслуживающее восхищения и уважения, даже если наряду с этим в ней есть немало такого, что мы вынуждены ненавидеть или отвергать. Может быть, следовало бы сказать иначе: было бы в высшей степени самоуверенным отбрасывать такую возможность a priori . Таким образом, Ч. Тэйлор высказывается в пользу « политики учета различий».
Из этого краткого обзора следует, что отныне преобладает тенденция к большему признанию прав меньшинств и, с другой стороны, что возникающие в связи с этим проблемы относятся скорее не к сфере философии, а к сфере практической политики.


Различные формы мультикультурной политики осуществляются в разных странах мира на протяжении десятилетий. Кратко охарактеризуем здесь некоторые из них с точки зрения практической пользы, прежде чем перейти к обсуждению других возможных вариантов.

Индию можно считать одним из первооткрывателей мультикультурализма, поскольку уже в 1950 г. в ее конституции предпринята попытка одновременно учесть культурное многообразие страны и привнести нормы западной демократии. Индийский союз признает языковое многообразие населения: хинди является официальным языком федерального государства наряду с английским и полутора десятками других языков, которые имеют официальный статус в штатах, где на них говорит большинство населения. Кроме того, в школах практикуется преподавание на трех языках: дети учатся на официальном языке их штата (бенгали в Западной Бенгалии, например) и изучают наряду с этим два официальных языка страны – хинди и английский. Индийский союз признает также религиозное многообразие населения: статус нерабочих дней имеют пять индуистских, четыре мусульманских, два христианских, один буддистский, один джайнистский и один сикхский праздники. Федеральное государство пытается даже соблюсти юридический плюрализм, признавая роль и нормы юридических институтов различных общин. Наконец, оно обеспечивает представительство внесенных в реестр племен и каст, резервируя для них места в парламенте.
В Малайзии на протяжении уже 30 лет существует «позитивная дискриминация» (affirmative action), напоминает следующая выдержка из Всемирного доклада о человеческом развитии - 2004 :
В момент обретения независимости, в конце 1950-х гг., малайцы, так же как другие группы коренного населения (Bumiputera), составляя численное большинство, экономически сильно отставали от китайского меньшинства. Малайцам принадлежали лишь 10% предприятий и 1,5 % вложенного капитала. Конституция предоставила гражданство проживавшим в стране китайцам и индийцам и в то же время наделила малайцев особыми правами на владение землей, занятость в сфере государственной службы, образование и коммерческую деятельность. После межэтнических столкновений в мае 1969 г. государство приняло Новую экономическую политику с целью «искоренения бедности среди всего населения и реструктуризации малазийского общества, с тем чтобы сократить, а в конечном итоге исключить любое отождествление расы с экономической деятельностью или географическим размещением посредством быстрого развития экономики». Правительство установило для малайцев квоты в сфере коммерческого лицензирования и владения капиталом, а также предоставило им специальную помощь в форме кредитов, обучения и производственных помещений. Оно также обеспечило акциями частных предприятий Bumiputera, с тем чтобы достичь их 30 % представительства среди акционеров.
Канада – первая страна в мире, где официально открыто провозглашена, в 1971 г., политика мультикультурализма. Она предусматривает программы и службы, направленные на поддержку этнокультурных ассоциаций и помощь меньшинствам в преодолении препятствий, которые мешают их полноправному участию в жизни общества. В 1982 г. мультикультурализм стал конституционной нормой благодаря принятию «Канадской хартии прав и свобод», а вслед за ней специальных законов, призванных «способствовать признанию и взаимному уважению различных культур, существующих в стране, а также поощрять их выражение и открытое появление в обществе» .
Австралия позаимствовала идею мультикультурализма у Канады в 1973 году, когда лейбористское правительство опубликовало документ, озаглавленный «Мультикультурное общество для будущего». В последующие годы были приняты различные меры, направленные на развитие многоязычия в СМИ, создание так называемых «этнических» школ и борьбу против дискриминации в отношении иммигрантов и расовых меньшинств. В 1978 г. доклад федерального правительства Австралии, посвященный обустройству иммигрантов и деятельности государственных служб, ответственных за работу с иностранцами, поставил вопрос о необходимости мультикультурной политики социальной помощи, а в 1989 австралийское государство официально стало мультикультурным. Оно признает за всеми представленными в стране этническими группами право на сохранение их уникальной культуры и обязуется предоставлять им помощь для реализации этой цели. Отныне иммигранты, прибывающие в Австралию, должны интегрироваться в гражданское общество и уважать принятые в нем правила, но не обязаны более следовать нормам этнического большинства.
Швеция официально приняла в 1975 г. мультикультурализм, который, согласно М. Вевьорке, «основан на трех базовых принципах: одинаковый уровень жизни для групп меньшинств и остального населения страны; свободный выбор между этнической идентичностью и шведской культурной идентичностью; наконец, партнерство, что в данном случае означает обеспечение таких взаимоотношений в профессиональной сфере, которые позволили бы каждому пользоваться преимуществами, которые предоставляет совместная работа».
Отметим, кроме того, что в Швеции право на участие в общественной деятельности распространяется также на неграждан: существует специальный статус иностранца, имеющего право жить в стране, т. е. «полунатурализация». Наконец, было найдено решение, позволяющее предоставить автономию народу саами, территория традиционного обитания которого разделена между несколькими странами: для этой цели Финляндией, Норвегией и Швецией совместно был создан Совет по делам саами.
Начиная с 1995 г. новая Южноафриканская Республика преобразует негативную дискриминацию апартеида политикой позитивной дискриминации (affirmative action). Речь в данном случае идет не о защите прав меньшинств, а о восстановлении в правах большинства населения. «К моменту окончания эпохи апартеида в 1995 г., - говорится в докладе PNUD, - «белые составляли 13% населения, и на их долю приходилось 59% доходов физических лиц; африканцы, составлявшие 76% населения, получали 29% доходов. (…) Пришедшее на смену правительству апартеида демократическое правительство ввело в действие разнообразные программы, направленные на сокращение неравенства. » Четырьмя основными направлениями этой деятельности стали: государственная служба, экономика и социальная сфера, налоговый и финансовый сектор и представительство в выборных органах.
В США широко развита политика мультикультурного образования: история и культура различных стран и обоих полов изучаются в течение всего школьного курса, а престижные университеты (Гарвард, Колумбия, Принстон или Йель) в обязательном порядке знакомят студентов с незападными культурами.
Кроме того, движение «политкорректности» (political correctness) « выступает за большую терпимость к человеческому многообразию. (…) С одной стороны, речь идет о борьбе против выражений, определений и высказываний, носящих уничижительный характер (…); С другой стороны, об «усовершенствовании» языка за счет обогащения его новыми терминами взамен тех, которые могут нанести символическую травму».
Наконец, существуют различные формы «позитивной дискриминации». Это, в частности, квотирование рабочих мест, резервируемых для членов некоторых общин, набор студентов и преподавателей из числа меньшинств в некоторые университеты, учет этнических критериев при нарезке избирательных округов и пр.

Читать полную версию статьи

https://ethno-photo.livejournal.com/15997.html