***

Очень многие были бы рады пролестнуть зиму. А я бы с радостью залег в летнюю спячку. нет, правда. Зимой темно, холодно и ничего не успеваешь, но есть чай, пар изо рта, горки и свитер. А летом у меня до нериличия загорают руки и все время хочется спать от пекущего на затылке блины солнца. Я бы жил по ночам. Но они летом уж слишком коротки. Да и метро ночью не ходит...

Вот вам в подарок за то, что нытье выслушали:


***

Ты пахнешь солнцем, волнами,
Ветром и скрипом мачты.
Я провоняла слезами,
Снотворным и неудачей.

Ты каждую ночь мне снишься,
Не даешь забыть свое имя.
Я боюсь, что ты не случишься,
Но больше - что я не любима.

Твоя кошка сдохла от скуки,
Когда ждали тебя мы вместе.
Мои дни завязают в муке -
Календарь их хоронит под крестик.

Но когда ты вдруг приезжаешь,
И все ночи приливы и качка,
Все смотрите - вот я какая!
Несгибаемая, как мачта!

Не завидуйте этому счастью -
Все равно вы такого не сыщите!
И еще потому, что ненастьем
Это счастье до дна вас высосет...

Человек садится в машину и начинает настраивать зеркало заднего вида, висящее над ним. Он долго его поворачивает в разные стороны. То на сантиметр вправо, то на сантиметр влево. Еще чуть-чуть туда, потом чуточку обратно. Кажется, что он вообще в машину сел только за тем, чтобы зеркало поправлять. Наконец он успокаивается, заводит мотор, поднимает голову, смотрит в боковое зеркало и понимает, что оно неудобно настроено. Человек открывает окно, высовывается и начинает поправлять боковое зеркало. Чуть-чуть наверх, чуть вниз, опять немного наверх. К себе, нет, немного от себя. Слишком много - опять от себя. Наконец достигает искомого результата, откидывается обратно на спинку сиденья. Сидит и смотрит некоторое время в это боковое зеркало. Не выдерживает - высовывается снова и опять начинает настраивать зеркало. Настраивает и, не закрывая окна, начинает выезжать со стоянки. Мимо него на дикой скорости проносится грузовик и сносит боковое зеркало. Человек умирает от разрыва сердца.
А в это время бабушка с переспелым яблочным лицом просит милостыню у выхода из метро и своей трясущейся головой со всеми соглашается. Безногий инвалид в переходе играет на гармошке "Черные глаза", а красивый седой грузин с глубокими глазами, облокотившись на костыль смотрит на инвалида, и на лице грузина улыбка и слезы.
У ларька военторга мужчина с усами Сталина покупает пневматический пистолет.
Жизнь совершенно теряет смысл для князя Андрея...

Сказка

Это было лет сорок назад, а может и больше. Я все равно не смогу сейчас точно вспомнить. Был очень холодный день, и узоры на стекле изображали райский сад с причудливыми деревьями и цветами, с прекрасными птицами и невиданными животными. Иногда там можно было найти людские лица или канатные дороги, а если постараться, то еще тысячу различных вещей. Честно говоря, на протяжении долгого времени разглядывание инея было моим единственным развлечением помимо чтения книг. Моя мать была светской дамой и редко оставалась со мной, она не любила меня и считала обузой. Отец наоборот очень был ко мне привязан, но, к сожалению, не умел показать свою любовь. Он дарил мне игрушки и уходил в кабинет заниматься работой. Никто не обращал на меня никакого внимания, к тому же у меня не было никаких друзей, потому что моя мать по непонятным мне причинам, оставила меня на домашнем обучении.
Ко мне приходили несколько учителей, но я помню лишь одного, он преподавал арифметику. Сухой, костлявый, истощенный старик. Он был невероятно высок, и его немощная шея, похожая на сушеную шею гуся (которую кухаркин сын сворачивает в трубку, предварительно насыпав туда гороху, и развлекается затем своей самодельной погремушкой), не могла выдержать его тяжелую, обремененную знаниями голову, имевшую череп той странной формы, какая бывает у африканских ритуальных масок. Эта длинная морщинистая голова с отвисшими, как у дога щеками и слишком, на мой счет, длинным тонким носом, который больше всего был похож на щепу, какую вставляют в держалку и называют лучиной, чрезвычайно напоминала сушеную грушу. Несчастный человек болел к тому же весьма неприятной болезнью, когда голова и руки страдающего беспрестанно трясутся, и он не в силах остановить это постоянное движение, учитель мой усугублял ситуацию тем, что от старости плохо видел и, чтобы проверить написанное мной, так сильно наклонялся к тетради, что мне все время мне казалось, что вот сейчас-то голова его точно упадет прямо на письменный стол. От того мне становилось так гадко, что я уже более не слушала правил, а все больше старалась просто бороться с этим жутким видением мертвой головы, лежащей прямо передо мной. Возможно, от того я так плохо до сих пор знаю все точные науки, ибо все они завязаны на арифметике.
По крайней мере, теперь, вы понимаете, от чего каждую ночь я плакала, чувствуя, как давит на меня ненадобность моего существования и моё собственное одиночество, от чего каждое воскресенье, когда моя матушка в цели очищения своей трусливой души, запачканной за неделю множеством разнообразных грехов, а может в цели показаться приличной богобоязненной дамой, а может в надежде повстречать в церкви кого-либо из «нужных» людей, приводила меня в церковь, я просила у боженьки только одного. Единственной моей мечтой, единственное, о чем я вообще могла думать, перечитывая свои любимые книги, только о друге.
Потому, когда она появилась одним декабрьским холодным днем, это было настоящим чудом. Я сейчас совершенно не помню, откуда она пришла, и как случилось так, что мы стали проводить все свободное время вместе. Мне нельзя было выходить на улицу, и потому мы были несколько ограничены в пространстве для наших бесконечных игр, но с ней это совсем не было проблемой. Разум ее напоминал копилку сумасшедшего или комод скупого или чердак старой леди, которой жалко, да и тяжело выбрасывать что-либо из дома, и она копит все это под крышей своего особняка, когда же приезжают ее молодые внуки и начинают разбирать накопленные сокровища, под слоем пыли находятся самые неожиданные, удивительные, а иногда и непонятные вещи. Таким было и сознание моей подруги. С ней никогда не бывало скучно, она знала массу такого, до чего и додуматься не могли мои родители, не говоря уж обо мне. Хотя меня это мало удивляло: я почти никогда не бывавший, на улице ребенок, мои мать и отец, в моем представлении, были достаточно ограниченными людьми, чтобы знать, хоть что-то интересное. Как бы то ни было, все что знаю и умею сейчас – я знаю от нее.
Моя подруга была старше меня на четыре года. В то время, когда я была самым обычным, ни чем не выделяющимся ребенком, она была очень красивой девушкой четырнадцати лет с пугающе взрослыми мыслями и вполне сформировавшимся мировоззрением. Она не была особенно высокой, но и низкой тоже не была. У нее были прекрасные длинные чуть вьющиеся локоны цвета ночи в лесу или воды на середине реки зимой. И дивные глаза океанской волны. Это единственное, что я помню о внешности моей таинственной подруги.
Она называла меня «моя полоумная сестричка». Не знаю от чего, но мне это прозвище нравилось, к тому же, я действительно постоянно чувствовала необъяснимую родственную связь, если не между нашими телами, то - между душами. Мне частенько казалось, что мы были знакомы с рождения, а, если верить в реинкарнацию, то, возможно, и раньше... Но, если честно, я совершенно не помню нашей первой встречи.
Все дни, проведенные с ней, походили на волшебные сказки, которые она рассказывала мне по вечерам. Но однажды, нашим играм, выдумкам, мечтам, нашим сказкам, - всему этому пришел конец. Мы поссорились. Я точно не могу вспомнить даже причины нашей ссоры, кажется, она говорила, что я могу сделать и получить все, чего мне сильно хочется, я же не верила в это. Сейчас я понимаю, что она имела в виду, но тогда я была наивным ребенком, который ничего не смыслит в жизни и все слова воспринимает буквально.
Мы находились в гостиной, дивные волосы моей «сестрички» были растрепаны и взлохмачены, глаза стали яростно синего, словно гроза летней ночью, цвета, она размахивала руками, пытаясь мне что-то доказать. Но я не смотрела на нее, я смотрела на ее тень, которая была столь ужасающей, что мурашки выступили у меня на коже. Мы стояли напротив камина, и моя тень имела абсолютно четкие очертания и очень черной, ее же не смотря ни на что, была светло серой, еле заметной, расплывчатой и напоминала скорее медузу Горгону или другое ужасное существо с тысячей щупальцев на голове, такими казались ее волосы, которыми она беспрестанно взмахивала. Я была так сильно зачарована этим зрелищем, что не могла даже повернуться к ней, и стояла, как зачарованная широко открытыми глазами, полными ужаса и отвращения, следила за колыханиями этого светло серого пятно на алом ковре. Наконец она немного остановила свой поток ярости и увидела, что я не слышу ничего из всей ее безжалостной тирады. «Что ты делаешь?!» - крикнула моя подруга так резко и громко, что я вышла, нет, скорее выпала из транса, в который меня ввела ее тень. Я оглянулась, увидела ее горящие глаза, растрепанные волосы, ее щеки, которые всегда имели настолько белый цвет, что отдавали в голубизну, и казалось, что сквозь ее кожу отчетливо видны все артерии, теперь же ее лицо было красным от гнева. Не знаю от чего, но мне стало так страшно, что я села на пол и зарыдала.
Сестра мгновенно пришла в себя, ее волосы легли волнами по плечам, глаза стали темно бирюзовыми, а кожа голубовато белой. Моя подруга бросилась ко мне, села рядом и обняла. Очень странно, но мне не стало теплее, скорее наоборот, ее тело было очень холодным, будто она только что ходила на улицу в одном платье, но мне было все равно, я так любила ее, что любое ее прикосновение для меня значило больше, чем родительское объятье, поэтому я прижалась к ней еще сильнее. Так мы сидели несколько минут, а может и часов – я не смогла определить время точно, да мне это и не надо было… Потом она отстранила меня и сказала: «Прости меня, моя полоумная сестренка, я совсем забыла, что ты еще совсем маленькая. Я просто хотела, чтобы в день нашей последней встречи ты запомнила основу жизни, но ты ее еще не можешь понять»… Я взгляну ей в лицо: « А разве мы расстаемся?» «Да, мы вместе уже сорок дней, теперь мне пора идти». Мне захотелось кричать, биться в истерике, рыдать, но она была так спокойно грустна, что я не стала этого делать. Мы просто сидели на полу, смотрели друг на друга, стараясь запомнить, и плакали. Ее слезы падали мне на руку, но я их не чувствовала.
Так странно, но я не запомнила ни ее имени, ни ее лица, на самом деле, ничего, кроме ее темных волос, бирюзовых глаз, странного оттенка кожи и всего того, чему она меня научила, и что рассказывала. Но эти честные открытые глаза с невыразимой болью в них, с какой-то непостижимой тайной, снились мне почти каждую ночь, они стали преследовать меня, стали моим кошмаром. Правда, со временем и они ушли из моего сознания.
Но вот однажды, через восемь лет после моей первой встречей с сестрой, я неожиданно узнала ее в толпе. Это был очень холодный, ветреный день в начале декабря. Мы зашли в кафе и сели за столик возле окна, где проговорили без остановки весь вечер до закрытия. Это было потрясающе, вот только я почему-то весь вечер смотрела на узоры, аккуратно выведенные морозом на окне, и думала, спросить ли у нее имя или это будет выглядеть достаточно глупо, что я забыла имя единственной подруги. Мысли мои были так прочно прикованы к этой идее, что я не могла думать ни о чем кроме этого, и не слышала ничего, что рассказывала мне моя сестричка. Я так и не решилась спросить ее, к тому же, так как я все время смотрела только на окно, то снова совсем не запомнила ее лица. Но она дала мне свой телефон, и я надеялась, что мы теперь будем как раньше видеться каждый день. Вот только как позвать ее к телефону, если я не помню ее имени.
Вечером я спросила мою мать, не помнит ли она, как звали ту темноволосую девочку, с которой я дружила в детстве. Ответ ее был несколько странен, так как она заявила, что у меня не было ни каких друзей, потому что она боялась, что я заражусь чем-нибудь, потому я всегда была в полной изоляции от людей. Впрочем, меня это не удивляло, моя мать слишком мало интересовалась моей жизнью и слишком много – своей внешностью.
На следующий день я зашла на чердак и посвятила себя поиску личного дневника, который предусмотрительно вела в детстве. Это далось мне непросто, но, в конце – концов, я все-таки отыскала эту потрепанную тетрадь, чтением которой занималась до вечера. Когда же приступ ностальгии оставил меня, я решилась позвонить по оставленному мне номеру.
Добрый день, - ответил низкий, сухой женский голос.
День добрый, мэм. Могу я услышать Орис, пожалуйста?
Нет! – казалось, сейчас телефонная трубка разорвется у меня в руках от бешеного крика, затем она зарыдала. – Вчера исполнилось ровно восемь лет, как моя дочь Орис погибла.
Кем же была эта девочка с темными волосами и голубыми глазами? Может быть духом, призраком, который пришел, чтобы успокоить маленькое одинокое существо и подарить мне веру в чудо, чтобы рассказать мне свои дивные сказки, которые я сейчас пишу в своих книгах…

В колонках играет - сосредаточенное скрипение кресла библиотекарши
Настроение сейчас - препоганое

Она сидела на ковре рядом и смотрела на него снизу вверх. Даже если бы она была на стуле, а он сидел на полу, она смотрела бы на него снизу вверх. Для нее вообще не было равных, все были либо достойны уважения, либо презрения, третьего не дано. Она изучала его руки - длинные худые пальцы, обтянутые какой-то чересчур белой коей, смотрела на его красивое сосредоточенное лицо, на его неожиданно голубые глаза. Она готова была для него на все: ждать сутками, не притрагиваясь к еде, расцарапать лицо любому, кто дотронется до него... Она была единственной, кому он доверял, кого любил, кто понимал его. Он опустил руку и провел по ее спине. Кошка заурчала от удовольствия.

Сегодня открыл тетрадь и понял, что на странице с цитатами, которые я туда бережно записывал красуется надпись выведенная моим подчерком, но только печатными буквами: " Я люблю тебя". Я не помню, откуда она там. Я дошел до ручки, я сам признаюсь себе в любви.

Большая неделя. Много. Заняты. Спать. Днем хочется спать. Дикие. Ночью дикие. Больше не сонные. Снова бодры. Утро. рассвет. Чайки. Крик свалится с небес на меня охапкой. Поброшу кашу...Поймают и крикнут:Спасибо, мы рады!" А я улыбнусь и створки завешу, и быстро подумаю:"Дети не спят"... И снова с ногами по одеяло, где ждут меня старость и тишь, а позже я буду брыкаться, стараясь расстаться с моим верным сном. Но он не отпустит. Меня ему мало. Он хочет быть больше, быть рядом со мной. Он бьет по вискам, давит на веки, льнет к спинке кресла и любит кровати. он требует малого - вниманья, но много.

Солнце в глаз. Солнцем в глаз. Хорошо, что не вспину.

Подражая Эдварду Лиру:

Жил когда-то Шмонт под столом,
Заыязавши хвост узелком,
Но забыл отвязать,
Я ж печален признать,
Что болтается хвост по столом.
(с)Эрмина