Как много зернышек в гранате,
перегородок, пленок, лиц –
как будто в пламенной палате
Единый бьется. Без границ

Он в сердце, здесь – кровавым ливнем
смывает множество богов.
Не разрушай моих наивных,
безвинных, маленьких кругов,

иль по зерну кроши на землю.
Она исчезнет без снегов.

Бел мой конь,
на ощупь – гладок,
что кость икон.
Остр мой меч,
внезапно летящий снег.
Щит луны –
давно отраженный свет,
а перевязь солнечная –
далеко:
то восходит, то снова
спускается злат-венец,
прилипая к вскудрявленным волосам.
Ни метель, ни дева,
ни друг, ни льстец
не коснутся следов, что оставил я сам.

Первый след на небе: алмаз,
а на бумаге – знак,
просвечивающий сквозь нас,
и не схватить никак

ни ритм, ни слово, ни густоту
послеполуночных глав –
будто по сумрачному листу
ангел летел, каллиграф –

белым по утлому наведя
контур пещерных нег:
первый свет – снежинА
дождя,
а второй – человек.

У врат Овечьих,
пустых колодцев,
средь роз, проросших
из крестоносцев –
сияют медью
не вполнакала
загадки, тайны,
щиты, зерцала.

Пророки разом
поотразились,
языки – смолкли,
а знанья – слились,
и пилигримы
пропели гимны
пещере ясной,
Мадонне зимней.

Я стою за единство, которого нет.
Троя срыта – и под гомеровским гимном
шевелится древняя Велиуса
со своими сестрами, воспетая львами
и косатыми колесницами, а не слепым аэдом,
у которого столько родин, сколько островов в океане.

Вот загон, обозначенный лишь камнями.

Стадо, рассыпанное по долинам,
окружают всадники цепью, и не нужны им
ни плети, ни луки.
Только волк вдалеке синеет.

И четверо апостолов из двенадцати –
из семидесяти, из четырехсот – я не знаю, сколько
подо мной рассыпано зерен -
обнимают взглядом холмы Троады, пьют из Скамандра,
и находят сандалию Ксеркса, жезл Цезаря, последний завет Ахилла.

Поднявшись из кургана
под праздник Всех Святых,
изрек средь урагана
седой отшельник Рибх:
«Где здесь земля? Где небо?
Открыты в эту ночь
пути – и в явь, и в небыль,
и сам себе помочь
никто да не мечтает,
пока исчезнет тьма,
Одни считают чаек,
другие – враз с ума
сошли, чтобы заполнить
густую пустоту;
что помнить, что не помнить –
последнюю черту
не перешли, пожалуй
лишь те, кто на мосту.

Не виден им корабль,
до Пасхи – далеко,
но Рождества им брызнет
святое молоко.

Я снова скроюсь к Богу,
Он – нековарен, чист,
пусть перейдут дорогу
и бард, и трубочист,
и Мэган с Диармайдом –
кругом так много морд!
Ликатых раскидает
всеокий Тетраморф,
собрав огонь Самайна
и крепость новых вин –
он выплеснет их тайно
на дымный Хэллоуин».

31.10.12

А помнишь капельки ягод во льду на рогах оленя,
Что на рассвете пришел к отшельнику в Эмэйшани -
Затем навестил на Печенге святого Трифона в пене,
И птицы сидели и пели – на загривке и между ушами,

Как будто не осень настала, а вторая весна в Поднебесной,
Ранняя, неопалимая – ту, что на Юг не взяли?
Тесно в горах ей, в лесу и в полях ей тесно,
Вот и бежит нехожеными путями…

А у нас на горах дом как Ноев ковчег посреди снега-воды
Собирает по паре друзей, по паре лавровых венков и морских свиней
И по три граната, и четверть муки и цветных сухарей
Две свечи – и вперед: архангелы ждут у дверей, ждем-пождем тамады

ведь у нас не Афон – ни трезвения нет, ни моноидей
пир всю ночь до утра – нас не разлучит султан, собирающий мак
Дом открыт для гостей, хоть кругом жрёт людей Ненадей
собирая приверженцев в неугасимый и чистый БигМак

И как нарвалов стая из
наружу бьется ночи время
ни до, ни после нет его

оно не ластится, как птица
не проповедует, как день
и не возносится, как ветер

но все дает и всё уносит
и жизнь ест сон, не ищет своего
и не сорадуется смерти

ни вспышке и не угасанью
его не можно зацепить
оно не кончится вовек

ведь начинается внезапно
и с этих слов -
«Который час?»

А сторож отвечает: «Ночью –
Её не жди, и утром тоже.
Нет больше времени. Любя

ты эти льды не разодвинешь,
но можно вынырнуть нарвалом
в крещенской проруби, на морось

списав подарки и помарки
осенней хлористой зимы».
Вернулся, вышел – воскресенье.

На каждой горе – след башни,
есть тропка, но нет ключей,
и сквозь прозрачный воздух кто-то нас посчитал
недостойными жизни -
напейся же разом из неба и из мечей,
пятигранно бьющих по медным щитам,
или уйди к Черному морю, к чертогам Абзу,
привяжи лозу ко льву и осленку на своем пояске.
Дом на краю бездны крепче стоит, чем дом,
построенный на валунах, на вереске, на песке.

В последние, последние, в самые последние времена
рассыпаются ягоды, листья, по камешку разваливается тюрьма
загорается утром храм – не для плясок, а для огня,
снизошедшего с неба впервые в последние времена
две тысячи лет назад - когда еще было в полдень светло как днем
и не светила заманчиво круглогодично в каждом оконце луна

Перепутываются, рвутся постромки и имена,
мода виляет походкой, размазывается хурма,
мирики катятся, и никто больше не смотрит в чужие сны, в другие миры -
вот что сделали зеркала без глаз, сторонники бесконечной игры
в солнечном ветре цел нерастрачен не снят
Бог воплотивший время в нежнейший, крепкий гранат

Влажные, отполированные шагами плиты, лампады, огонь,
манящий и пророчащий надвое, и в сенях –
камень помазания. Гроб погрузился в первозданную воду,
тело обожено и процвело за пределами
живых картин. О нем вспоминает оливковый сад,
будто несет его ночью – в каждом дереве, изнутри стволов.

22.10.12

Ли Цзунъюаню снится слепой снегопад на реке -
то ли ткачиха с неба закинула светлую сеть,
то ль волопас, заново сбывшийся в рыбаке,
ловит овцу заблудшую в волнах – то ли белый медведь

данью ложится, скалится у Чингисхановых ног;
и растворяется – словно нагая лебедь в банном чаду –
пригнанный тьмой пустынной славянский синий белок
в жарком котле столицы, в бурлящем от слов Чэнду.

В сонном огне – не сжаты его черты,
посох разбит на чётки, и в предрассветную рань
снится снежинке, слетающей через рязанский тын –
плывущий к югу, сверкающий Ли Цзунъюань.

22.10.12

Жаль, я не знал тебя раньше
У моей нищей весны
осень полна плодов

Но их, как всегда, я отдал
в уплату старых долгов -
кленам, сверчкам, оленям

Жаль я не знал даров
больших и больших – когда
мой умирал отец

а через полвека -
сын, маленький, как росинка;
и всё же, и всё же…

мне странно:
ты ничего не пишешь
ни о семье, ни о своих…

«Лучше остаться так,
иначе будете скорбны,
а мне вас жаль» -

И мне тоже жалко тебя,
позабывшего тихое веянье,
поднявшего бурю в мире –

а он ведь не больше чашки
овощного чая в ладонях.
Один чай – вот и всё.

Твой Кобаяши Исса.

Ты идешь по тропам Эмэйшаня,
навещаешь отшельников, магов,
беззащитно-тяжел, словно кедр,
неогляден, как облака.

Горы-воды – твои иконы,
и дорога сурова, легка.

Мне премудрости мало твоей –
нестерпимым небом в лицо
светят древний Синай и крест.
И нечаянное кольцо.

Переменчивость мест.
Спор ветра и трав.
Кто из нас заблудился,
кто без золота прав?

Ты отмывал в себе зеркало. Могучей парой быков
землю свою ваял, не выходя из оков
гористого слова и плоского бытия,
в озерах, как в небесах, отражалась кротость твоя –

полная идолов, изображений живых, как дым.
Только собой самим, даже буддой, художник неизмерим.
И не скорби, не сетуй, мой обнимая стан,
что каменных будд взрывают – Бамиан мой и Кабулистан.

Жемчужину несверлёную ты разыскал наконец,
Проснулся в объятиях Жениха, помимо стрел и сердец,
Двое стали единым, и оно растворилось в Отце,
Без остатка исчезнув, воскреснув, не изменился в лице –

Ты, обманувший дракона! Но цел он, играет вновь
в бесстрастную жизнь, в бесстрастнейшую любовь
со мной – своей пленницей. Пусть для тебя зазвучит мой цинь
в самый последний раз. Но ты – не приходишь. Аминь!

По светлым дорогам ты ходишь, а я хожу по горам,
по мозаичным ступеням ты быстро взлетаешь в храм –
оттуда на воздух, где много жутких мытарств,
а я попираю ракушки, иголки сосновых царств.

Закатное небо в рассвет превращает твой лоб,
А здесь император отверженный пишет сутры наоборот,
затем бросает их в море – быть бесконечной войне.
один и в печали пишу тебе с острова Сираминэ…

Где твое жало, смерть?
Оно - там, где ты
силишься вырвать себя
из мерзлоты,
там, где узнал предел
радостный бык,
там, где узлами тел
скован язык.
Где же победа
ада?
Везде и нигде.
Свет исчезает при свете,
огонь – в воде

18.10.12

Ли Бо закипает стихами – а Желтый источник тих
и поглощает восторженных и слепых,
богатых и зрячих, растерянных. На ольхе
повисла луна речная. Из-за гор восходит Си Хэ,

сияние дарит. Ли Бо отрицает смех
и пасмурь, вино и трезвость, недвойственность, тень и грех,
вино и реку, в которую льются его борода.
Он переходит туда – и мир приходит сюда.

18.10.12