Ду Фу умирает в лодке посредине реки.
драконы ушли на дно, и мысли его легки,
а дровосеки в горах уже занесли топоры.
Из ясеня – сделают лодку, сосуд, пустоту; пиры

поминальные начинаются – клейкий рис да черный кабан
на стол подаются, и медленно листья роняет хайтан,
вино с хризантемами льется сквозь чашу – в подвижный дом.
Вот небо, а вот циновка на крыше – и океан кругом.

Пусть упадут покровы
и обнажатся реки -
сосцы твои словно снег
и из лона родится солнце

Но нет – смелее, чем речь
снегопад торопится вниз
а листья – вверх, на древо
под которым ты так и не спишь


14.10.12

Пока не сняты все покровы
один-единственный над нами
летит как молния

плывет в подвздошных звездах
напев, а слов не разобрать
они слились в одно

сжигающее согласье.

14.10.12

Кто устоит перед плотью травы
станет слитком, кленовым листом огня
и свернувшись в барочный рог
упразднит язык – ни о ком
ничего не зная, лишь изгибам поверхности веря
в руках ноября

кто раскусит горячий кедровый орех
тот прорежется, как любимый
белый зубок – туда, где пророчества неистребимы
и любовь как вера слаба
если плоть – ледяная трава, сладкий сок
надоевшей боли

кто распустит вестников по домам
от ума отказавшись дивно
отрастаньем волос и ногтей
отмираньем страстей скоростей и дней
измеряя время в себе самом
неизмеримым сердечником света
двигаясь сквозь спираль
ночи – тот, даже вдвоем с тобой обняв
огненные тростники, знает –
любви легки
прикосновенья зимы.

Где моя твердь, где звезды, едва не касающиеся гор? Где Орион, разворачивающийся на небе, словно ширма с чудесами долины Касуга? Где Телец, похожий на Светицховели с гранатовой лампадой в алтаре?
Солнце, неумолимое, неуловимое, выскальзывает из туч и снова ныряет туда, где ласковы отблески, но нет ни тьмы, ни света.
Когда призыв к войне достиг моих ушей, сердце уже успело разорваться. И вдали – золотой Иерусалим, о котором я ничего не знаю.

Возлюбленные! Мы теперь дети Божьи, но еще не открылось, что будем. Знаем только, что, когда откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть (1 Иоан.3:2).
И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее (1 Ин.4:16).
Даже Иоанн не считает, что он видел Бога как Он есть. Всё ещё предстоит.
Сперва – познание любви, затем – вера в нее. это не голове «уверование с нуля», «верую, ибо абсурдно» и прочий бред. Казалось бы, если любовь – познана, то зачем еще и вера? Видимо, любовь скрывается время от времени, как бы уходит в небытие. И тогда нужна вера. Только тогда.

«Иоанн будет имя ему».
Из молчания отчего – голос
на распевах пустыни.
Кровь отца запечется камнем
к не остынет –
между жертвенником и алтарем кадильным
Ангел ведет младеня
за руку, леденя
раскаленный песок,
согревая ночную тьму.
«Иоанн будет имя ему».
Отломи колючую ветку терна –
мед потечет;
ягодами освежи
воспаленные очи и рот.
Жди, пока не услышишь Голос –
тонок твой стан,
и верблюжий волос
перехвачен усменным ремнем,
и твои дни –
недоступны Ехидне.
И молчанье твое продлится,
как река, тридцать лет
и еще шесть раз да по тридцать дней,
пока не выйдет на широту
младший родич твой,
Назорей.
А пока что, друг Жениха,
меряй сухие русла.
Солнце праведное
не взошло еще на небосклон,
и луна еще не потускла.
Нет грозы и не помнится тишина.
Пей до дна.

6-7.7.09 Москва

+++

Пьеро ди Козимо. Молодой Иоанн Креститель (15 в.)

Иона сидит под деревом и ждет конца Ниневвии
Смоковница стала тыквой, затем завяла под солнцем
оно прожигает ему воспаленные веки

И Голос милует город
и огорчает Иону -

жаль ему дерева жаль ему моря жаль Диогена
бродящего в винограднике среди пифосов, полных вина
в самый полдень теряющего фонарь
и Павла, теряющего фелонь, плывущего наугад

А Голос жалеет город
где много людей и скота

Иона не отличает где право где лево
он ждет свершенья воли Того, кто его послал
проповедовать непроходимому городу
Горадо лучше было бы одному воззвать из кита -

Объяли меня воды
до души моей

чем всем спастись всем
не зная даже зачем –
в пепле, в рёве младенцев, быков и ослов
лучше свяжите меня и снова бросьте в поющее море -

в начало Ионы…

5.10.12 Москва

Когда возводили Стонхендж, я был там, и я не спорю.
Камни возили с Альбы – они шли сами в грязи.
Кромлех стоит, как охотник, открытый свету и горю,
Давно поисчезнул лес, скрывавший его вблизи.

Я гол, как сокол, менгир. И больше ничьим не буду.
Разодранных лабиринтов не любит теперь земля.
Я блуд не люблю и скорость, я больше не верю чуду –
Ведь я отдал свои волосы дочери короля.

5.10.12 Москва

Антивандальный лифт. Ни надписей, ни лучей,
Ни мата, ни роз, ни рожиц – надраен пол до зела.
Синего цвета стены – пластиковый ручей,
Содранная реклама – и зеркала, зеркала.

С трудом пролезают коляски в узкие двери. Родясь,
Кнопочку не забудь нажать – чтобы пошел наверх
Пустой кабинет укусов – десятисекундная связь
Жгучей, желанней, глубже брильянтовых мирных утех –

Но пережиты войны, а здесь – тягучий надрыв
В полночь и в полдень стонущих канатов и проводов,
Люк наверху – всеконечно заперт, и взрыв
Не долетит по крыше - ни в грудь, ни поверх голов.

Заснуть в октябре невозможно – легче увидеть сон,
о том, как поезд въезжает в синие горы: «Кирие элейсон»,
и азиатский воздух из лона земли рождает хвоистый лес –
но это Москва, и здесь не дождаться таких чудес.

Шел ураган вдоль дома, сады, словно ножиком – вжик!
А что уцелело после погрома – то непременно допилит таджик.
И мне всё чаще видятся – не пустыня Фаран, не кипарис, не с колечком рука,
А город с озером-сердцем, где предсердие – храм, где аортой бежит река.

Проснись ! Иосиф прекрасный видит сны почище моих,
И Александр не напрасно носит броню и стих.
Я бы хотел пылать с тобой не на двух - на одном костре,
или прожить с тобой на прощанье четыре дня в ноябре.

4.10.12

Пятое время года, шестое, седьмое…
их было четырнадцать – не осталось ни одного:
их будет столько, сколько мы любим, сколько приходится ждать.
Редко кто из гостей переступит через порог.


Осени его нетленным крестом,
обмахни своим пестрым подолом –
пусть Егорка-порог
глядит на всех приходящих снизу:
«ну-ка, что там внутри?»
А мы – из зимы
длимся в лето. И ни один из ангелов
не засматривается в чашу, не снимает о ней кино,
а пьёт до конца и навек,
чтоб прийти в себя от любви.

Тыквы по всей дороге, от Крыма и до Орла
лежащие на баштанах, за гаражами, рядком на черноземе
золотые, желтые, цвета киновари, обнаженные знаки

Травы выдраны, высохли или сгорели
и теперь раздолье лишь ветру и тыквам
дождь косыми иголками рот зашивал мне в Туле

бегали последние пряники, блескучие, как тропические рыбы
из Красного моря - и прошел дядька с малиной, словно сизые губы
тогда я вспомнил японскую тушь, увидев бомжей

которых никто теперь не нарисует
стыдно быть нищим солнцем
на Курском Эндзи под зонтом - с возвращеньем!

Минуты слипаются в вечность, вечность сминается в ком
мгновения неуловимы, они не грядут ни о ком
есть такие дали прибытия, которых не перенесть
отбытие красочных поездов сегодня назначено в шесть

А непрестАнно - длящийся праздник – слугой пылает вокзал
здесь надо бежать и ждать - и не миловать, но иное Бог наказал
здесь не-опредЕленность и неясность не может никак надоесть
пришествие осени тяга зимы весны покаянье – их шесть

слов ненаписанных мной ни на стенах, где обретается «я»
ни на иконе, где троицей ясной ангелов зрится семья
ни в Переславле ни в Галилее таких единений не счесть
а избавленье от смуты и бед возможно явится в шесть

Равноденствия ветер…

4.10.12 Москва

Дмитрию Веллеру

У меня под окном таджики пилят яблоню, полную плодов.
В августе шел ураган вдоль дома и развернул ее набок,
она была полна жизни, была и осталась - яблок на ней, как никогда.
В июле спилили липу, явор, крушину и сливу -
они были совершенно целы и никому не мешали.
В этом году я вижу, как за одно лето уничтожают
Теплостанские сады, оставшиеся от деревенских времен -
строители снесли избы, а сады оставили, встроив в них два
длинных дома.

Всё. Спилили. Сперва отрубили ей руки, а затем голову.
Умяли ветки в прицеп и увезли на тракторе.
Сперва таджики набежали вдесятером - на дармовщину нарвать себе яблок,
но они оказались красивыми - и с кисловатым вкусом.
Тогда - наплевали и бросили.
Вся земля сейчас под моим балконом -
в зеленой листве и бесчисленных яблоках, словно в глазах.
Тысячеглазая осень. И зрячая сердцевина пня - на прощанье
напоминает одноглазый колпак палача.
У меня нет слов. Сполна сегодня наслушался
фарсийского языка, созданного для песен и молитв.

4.10.12 Москва

Солнце, солнце с югов – и тучи, тучи с северных рёбер
сушат и осыпают листву, вызолотиться не дав ни каштанам, ни кленам,
только рябина одна, содрогаясь, ныряет в пурпур –

глазастой птицей, глаголицей, которой нет дела ни до слепых, ни до зрячих,
бьётся во сне посредине дня в самых кончиках пальцев.
Вылетела, пробилась, ушла. Стала рыжей, внезапной явью.

1.10.12 Москва

полюбить храм
твоего тела

без надежд -
погрузиться в реку жизни

преложить в тишину
шум водопада и веру

29.9.12

+++
С северо-востока
из глубин степного сердца
дует и дует прохладный ветер

солнце в безмятежье небозабытия
а ангел два свитка несет над морем
Третий сам развернулся

К синекудрому винограду
синяя метнулась сорока
и спряталась в грецком орехе

+++
Полдень
мои руки пахнут лозой
и металлической пылью

четыре монаха
поймались на одну рыбу
сидят у огня
под единственным желтым листом винограда

+++
Вырываясь кизиловой косточкой
из всех любовей
мы бежим к Возлюбленному домой
на берег моря –

голова Иоанна
как созвездье, в волнах мерцает

17.9.12

+++
Без литосферы земля
Распутанный неба клубок
Вслед за парой морских орланов –
Мотыльков исчезающее малая пара
В восходящем потоке

Неуловим адмирал
Неизбежен тростник на ветру
Берег песчаный
Скреплён им не навсегда
И рушится в волны

Ржавых каштанов костры
Грецких орехов след –
Твердых, зеленых –
На утраченных фресках
Инкермана и Херсонеса.

18.9.12




+++
Доспеет многоглазый виноград
Его не тронут обе птицы с древа жизни
Его источат плазменные осы и цикады

Мир мертвецов запутан и блестящ
В проломе горном средь пещер теряет крылья Орион
Синдбаду бы – дождаться корабля

+++
Грифоны в собственном соку
вприпрыжку
бегущие за золотом ледников

Олени пьющие змей как мускус
и раз в столетие
глаголющие новыми языками

И аисты слетающие
на белый купол к абиссинцам –
внутри нет места для птицы рухх
19.9.12

+++
Дух обнимает плоть –
зачем ему мертвое лето?

С башней двугорбый дом
неподалеку от моря.

Спят до весны, не видят осенних мистерий
лилии и тюльпаны;
в жаркой земле – вода живительней крови…
19.9.12

+++
Риму, Эфесу, Праге, Иерусалиму
не хватит реликвий, камней, крестов, алхимиков, пепла и маков –
чтоб расплатиться за каплю мирры в твоей пустыне.

Сердцу ладов не хватит, земле – соцветий, созвездий,
духам не хватит словес, а ангелам – башен молчанья,
чтобы прозреть в тебе, в незаметной лилии Галилеи.
21.9.12

Крым, Андреевка
Сентябрь 2012

Столпник-птица
не летится
со столба да внутрь себя –
слишком чудная страница
слишком древняя земля
И огонь на медном блюде
ввысь идет – не уловить
так позвольте, твари, люди
вас любя благословить

Давай, любовь, начинай свой танец
снова и снова, на жарком льду.
Теперь я спокоен, кровь вытекла вся, ушла
в землю, в воду, в растения, в солнце.
Давай, любовь, неси мою голову
на золотом блюде тому, кто тебе ее подарил.
Мертвым в аду не тесно, теперь я сошел туда
молчаливо петь им о Свете, что пришел во плоти.
Мал я стал, и теперь есть у меня два крыла,
а бегущей воды со мной нет – давай, любовь, начинай,
накручивай смело мои волосы,
заплетенные в пять косиц –
лей на них слезы, лей на них ярость, мне всё равно не до них.
Давай, любовь, начинай отсасывать яд свой из раны;
укрась её розмарином, едва отвернёшься – уста мои выдохнут:
«В метель над тонким ручьем проходи – кусающей круговертью,
электрической тонкой нитью, январской кометой».