«Все, кто блистал в тринадцатом году…»: Паллада Богданова-Бельская

Bo4kaMeda

от Elena Prokofeva





Январский день. На берегах Невы
Несется ветер, разрушеньем вея.
Где Олечка Судейкина, увы,
Ахматова, Паллада, Саломея.

Все, кто блистал в тринадцатом году —
Лишь призраки на петербургском льду.
Вновь соловьи засвищут в тополях,
И на закате, в Павловске иль Царском,

Пройдет другая дама в соболях,
Другой влюбленный в ментике гусарском.
Но Всеволода Князева они
Не вспомнят в дорогой ему тени.

Ни Олечки Судейкиной не вспомнят, —
Ни черную ахматовскую шаль,
Ни с мебелью ампирной низких комнат —
Всего того, что нам смертельно жаль.


Это стихотворение Георгий Иванов написал в 1923 году. Казалось, он прав – не вспомнят… Соловьи снова будут петь, дамы в соболях иногда будут появляться, но времена гусарских ментиков точно прошли. И «смертельно жаль» всего утраченного будет даже через сто лет. Пусть не всем, но многим.

✂…

ПЕРВЫЙ РУССКИЙ ИМПРЕССИОНИСТ КОНСТАНТИН АЛЕКСЕЕВИЧ КОРОВИН (1861-1939). ЧАСТЬ I


В.А. Серов (1865-1911). Портрет художника Константина Алексеевича Коровина. 1891 г.
Холст, масло. 111 х 89 см. Государственная Третьяковская галерея, Москва.

Имя первого русского импрессиониста Константина Алексеевича Коровина (1861-1939) не надо никому представлять. Коровин был талантлив во всех сферах своей многосторонней деятельности – театре, архитектуре, прикладном искусстве, на литературном поприще, но никогда не забывал живопись. Ежегодно он участвовал в выставках Московского товарищества художников, объединений «Мир искусства», «36 художников», Союза русских художников и др. К 1900-м годам популярность Коровина, освоившего импрессионистическую манеру, была столь велика, что на его живописи учились будущие лидеры «Союза»: С.А. Виноградов, А.Е. Архипов, С.Ю. Жуковский, П.И. Петровичев, Н.А. Клодт, К.Ф. Юон, Л.В. Туржанский и др. Импрессионистическими приемами «союзники» смогли обогатить художественно-пластический язык русской реалистической живописи. Молодые московские художники смогли узаконить новый тип произведения, совмещающего черты этюда и картины. br />ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

Как еврейский паренёк стал лордом

Как еврейский паренек из украинской деревни стал лордом, медиамагнатом и шпионом 5 стран

Роберта Максвелла называли «бароном прессы», в середине XX века он создал одну из крупнейших в мире медиа-империй, которая охватывала 125 государств, а за огромный рост и крутой нрав миллиардер получил прозвище «кит-убийца». До сих пор многие уверены, что медиамагнат был величайшим шпионом ХХ века, причем не одного государства, а 4 или 5 стран. Журналисты любят говорить, что судьба Роберта Максвелла – это современная сказка, в которой он сыграл роли и Золушки, и принца, и феи-крестной. Начиналась история одного из влиятельнейших людей мира в маленьком закарпатском селе, которое сегодня находится на территории Украины.



Сам миллиардер рассказывал о себе так: «Если мне в голову придет какая-нибудь идея, я не могу сказать ей 'нет'. Если бы я был женщиной, я всегда был бы беременным». Сложно сказать, можно ли это считать хорошим «рецептом успеха», но Роберт Максвелл добился в жизни действительно впечатляющих результатов, начав с самого низкого старта.
Дальше

ВСЕВОЛОД МЕЙЕРХОЛЬД В ЖИВОПИСИ (К 146-й годовщине со дня рождения. Часть II)

***
Пол дыханья от гнева
до хлева,
пол дыханья от храма
до срама...
как его называла мама -
Владик
или Сева?..
Всеволод, сын Эмиля...
Макинтош изобрел резину,
а присяжные говорят - невинен,
неподсуден,
поскольку не знал,
что кто-то изобретет шланг
или резиновую дубину...
Как не знали и те, что били
Всеволода сына Эмиля
почему?!
По чему?
По старческим ребрам,
по ногам желто - красно - синим
(как всегда, чтоб спасти Россию!)...
пол дыханья от слова
до рева...
непосильно...
на - крови - ли
взошли посевы -
крест решеток: не рампа - рама...
как его называла мама -
Владик или Сева?..
Всеволод, сын Эмиля...
Опускайте занавес.
Всё.
Убили.

Марина Хлебникова



Seren de Perville (French) Серен де Первиль Портрет Всеволода Мейерхольда. 1914 г.


ЕЩЕ 26 КАРТИН

ВСЕВОЛОД МЕЙЕРХОЛЬД В ЖИВОПИСИ (К 146-й годовщине со дня рождения)

Трагическая судьба режиссера Мейерхольда

День рождения и день смерти этого знаменитейшего театрального режиссёра, актёра и педагога разделяет всего неделя, только в обратном порядке и спустя 66 лет.
Всеволод Эмильевич Мейерхольд родился 9 февраля 1874 года в Пензе. Спустя 66 лет, за неделю до дня рождения – 2 февраля 1940 года, он был расстрелян в Москве и погребен в Общей могиле № 1 на кладбище московского крематория у Донского монастыря, где были захоронены так называемые «невостребованные прахи». Причем, подлинное место захоронения и точная дата гибели Всеволода Мейерхольда стали известны только в конце 1980-х годов.



Соколов Николай Александрович (Кукрыниксы) (1903-2000) Всеволод Мейерхольд. 1983 г.


ЕЩЕ 30 КАРТИН И ФОТО

Художник Pierre-Auguste Renoir (1841 – 1919). Боль проходит, а красота остаётся

Читать далее...

«Мир — это стены. Выход — топор»

Начало здесь

 

31 августа 1941 года повесилась Марина Цветаева. 

 

 

 

Ты была буревестной и горевестной,
Обезуме-безудержной и неуместной.
Твои песни и плачи росли не из сора –
Из вселенского хаоса, моря, простора!

 

В эмпиреях парящей, палящей, природной,
Просторечьем речей – плоть от плоти народной,
Ты в отечестве, не признававшем пророка,
Обитала отшельницей, подданной рока.

 

Ты писала отчаянно и бесполезно
По любимому адресу: в прорву и бездну.
Я люблю твою душу, души в ней не чаю.
Я сквозь годы сквозь слёзы тебе отвечаю.

 

 

Поэт не вмещается в прокрустово ложе земного существования. Марине Цветаевой было тесно в телесной оболочке. «В теле – как в трюме, в себе – как в тюрьме». И – совсем ясно: «Мир – это стены. Выход – топор». «Жизнь и смерть давно беру в кавычки, как заведомо пустые сплёты». И – как итог всего – «Поэма Воздуха», в которой она попыталась прикоснуться к потустороннему миру, передать ощущение от полёта в Ничто (в смерть).

 

 

Она пишет её в 1927 году, в 35 лет. Поэму, которую можно было бы назвать поэмой удушья, самоубийства. Это вопль одиночества и безутешности, исторгнутый из души, которой нечем больше дышать.
В ней Цветаева как бы репетирует свою смерть.

 

 

Поводом к написанию поэмы послужило следующее событие. 21 — 22 мая 1927 года американский лётчик Чарльз Линдберг впервые совершил беспосадочный перелёт через Атлантический океан. Шесть тысяч километров он преодолел за тридцать три с половиной часа, достигнув по тем временам сенсационного рекорда.

 

Твердь, стелись под лодкою
Леткою — утла!
Но — сплошное лёгкое —
Сам — зачем петля

Мёртвая? Полощется…
Плещется… И вот —
Не жалейте лётчика!
Тут-то и полёт!

Не рядите в саваны
Косточки его.
Курс воздухоплаванья
Смерть, и ничего

Нового в ней. (Розысков
Дичь… Щепы?.. Винты?..)
Ахиллесы воздуха
— Все! — хотя б и ты,

Не дышите славою,
Воздухом низов.
Курс воздухоплаванья
Смерть, где всё с азов,
За́ново…

 

Это потрясающее прозрение о всемогуществе духа, победившего плоть. Это самая отвлечённая и трудная для восприятия поэма Цветаевой. Ахматова назвала её «заумью». Она кажется закодированной, зашифрованной. Её фабула – цепь последовательных переходов из одного состояния, которое может испытать умирающий, – в другое, показ, что может чувствовать задыхающийся в петле человек. Каждый этап, пройденный умираюшим, описан подробно, почти физиологично.
«Поэма воздуха» – это своеобразный философский трактат о посмертном блуждании духа, вобравший в себя отдельные элементы различных идеалистических систем, из Канта, В.Соловьёва, Шопенгауэра. И всё же модель мира, представленная здесь Цветаевой, – её сугубо индивидуальная поэтическая гипотеза.

В её понимании мир разделён на земной, плотский и мир занебесный, мир идеального несуществования, свободный от любой тяжести, в том числе и от тяжести души, ибо душа, по Цветаевой, есть вместилище чувств и желаний, связанных с землёй и плотью. Там же – мир чистой мысли, почти безжизненное отвлечённое пространство некоего мирового стерильно чистого разума.

 

Слава тебе, допустившему бреши:
Больше не вешу.
Слава тебе, обвалившему крышу:
Больше не слышу.

Солнцепричастная, больше не щурюсь
Дух: не дышу уж!
Твёрдое тело есть мёртвое тело:
Оттяготела.

Легче, легче лодок
На слюде прибрежий.
О, как воздух лёгок:
Реже — реже — реже…

 

 

За несколько месяцев до «Поэмы Воздуха» те же темы смерти-несмерти и вознесения являлись в поэме на смерть Рильке "Новогоднее"  (там "нет ни жизни, нет ни смерти: третье, / Новое", здесь - "смерть, и ничего / Смертного в ней"). 
 Её манила эта тайна, неуловимая грань, отделявшая небытиё от бытия. У неё всю жизнь был роман со смертью, с небытиём, с запредельностью. Рано или поздно она должна была уйти. Вопрос был только в сроках.
В январе 1925 года, с нетерпением ожидая рождения горячо желанного сына, она пишет стихи о... смерти:

...Расковывает
смерть – узы мои! До скорого ведь?
Предсмертного ложа свадебного
последнее перетрагиванье.

 

Марина Цветаева, великий поэт, была создана природой словно бы из иного вещества: всем организмом, всем своим человеческим естеством она тянулась прочь от земных измерений в миры иные, о существовании которых знала непреложно. («Верующая? Нет. Знающая из опыта»). С ранних лет она знала и чувствовала то, чего не могли чувствовать и знать другие. Знала, что поэты – пророки, что стихи сбываются, и ещё в ранних стихах предрекала судьбу Мандельштама, Сергея Эфрона, не говоря уже о своей собственной. Это тайновидение с годами усиливалось, и существовать в общепринятом «мире мер» становилось всё труднее.

 

Что же это было? Вероятно, страдание живого существа, лишённого своей стихии: человеку не дано постичь мучения пойманной птицы, загнанного зверя, это страдание, непостижимое для окружающих. Разумеется, страдание не было единственным чувством, цветаевских чувств и страстей, её феноменальной энергии хватило бы на многих и многих. Однако трагизм мироощущения поэта идёт именно от этих, не поддающихся рассудку мук.
Мятущемуся естеству Цветаевой было тяжко, душно в телесной оболочке. «Из тела вон хочу» – это не литература, это состояние. Что ей было делать «с этой безмерностью в мире мер»? Её страшный быт и высокомерное бытие, которые всю жизнь противостояли друг другу, 31 августа 1941 года слились воедино.

Уже и не светом,
каким-то свеченьем светясь...
Не в этом, не в этом
ли... И – обрывается связь.

 

 

 

***
Доживать – дожёвывать горькую полынь...
Лучше – след ножовый уж, мертвенная стынь.

 

Нет вопроса вздорного – быть или не быть.
Точит мысль упорная – где бы крюк забить.

Заглянув бестрепетно в прорези зари,
Ты ушла бессмертною, в небо воспарив,

В тишину упавшую строки прохрипя,
удавить не давшая Родине себя.

 

***

Страна её убивала.
Затягивала петлю,
Скамью из-под ног выбивала.
Никто не сказал: «люблю».

Никто не раскрыл объятья,
Никто не расправил крыл.
И розового платья
Никто ей не подарил.

Но силу в себе растила,
Отринув и смерть, и страх.
Страна её не вместила
И вытеснила в астрал.

 

***

Не чета она роду людскому,
Заскорузлым его племенам,
А небесному или морскому,
Занесённая бурею к нам.

Ни в телесной земной оболочке
Не вмещала просторы свои,
Ни в пределы написанных строчек,
Ни в прокрустово ложе семьи.

Ни приюта себе, ни ночлега,
Ни единства с душою родной.
На шестые сорта человека
Выносило шальною волной.

И не души – а слабые душки
Ей встречались на тропах земных,
Что парили в пространстве воздушном,
Лишь пока она дула на них.

Наступала разлука, разруха,
Неизбежный для смертных предел.
На высоты вселенского духа
Вместе с нею никто не взлетел.

 

***

«Всю жизнь напролёт пролюбила не тех», –
Мне слышится вздох её грешный.
Что делать с тоской безутешных утех,
С сердечной зияющей брешью?

Что делать с расплатой по вечным счетам,
С ознобом нездешнего тела?
Любила не тех, и не так, и не там...
Иначе она не умела.

У гения кодекс иной и устав.
Он золото видит в отбросах.
Любить... Но кого же? – мы спросим, устав.
Пред ней не стояло вопросов.

Ей жар безответный в веках не избыть.
Любой Гулливер с нею – хлюпик.
О, если бы так научиться любить!
С тех пор так никто уж не любит...

 

 

Подробнее — в моей поэме «Марина Цветаева и её адресаты»: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post280191715/

 

в телепередаче о проведённом вечере о ней в библиотеке:

 

31 августа 1941 года Марина Цветаева повесилась в доме, куда вместе с сыном была определена на постой в Елабуге.

 

 

Оставила три предсмертные записки: тем, кто будет её хоронить («эвакуированным», Асеевым и сыну). Оригинал записки «эвакуированным» не сохранился (был изъят в качестве вещественного доказательства милицией и утерян), её текст известен по списку, который разрешили сделать Георгию Эфрону.
Записка сыну:

 

 

 

"Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик".

 

 

Записка Асеевым:

 

 

 

"Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь — просто взять его в сыновья — и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает. А меня — простите. Не вынесла. МЦ.
Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете — увезите с собой. Не бросайте!"

Записка «эвакуированным»:

"Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто сможет, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом — сложить и довезти. В Чистополе надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет. Адр. Асеева на конверте. Не похороните живой! Хорошенько проверьте".

 

Последний день

                    Знаю, умру на заре! - Ястребиную ночь/
                    Бог не пошлет по мою лебединую душу!

                    ...Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

                     А зато... А зато — Всё.

                                                                       М. Цветаева

 

Нет, не на утренней, не на вечерней заре...
Это случилось меж часом-двумя пополудни.
Все разошлись кто куда. Ни души на дворе.
Ты торопилась — не будет минуты безлюдней.

 

Выход был найден. Скорее же... Нужно спешить...
Скоро с воскресника должен был сын воротиться.
Не поддавались рассудку метанья души -
загнанность зверя, мучения пойманной птицы.

 

Что вспоминала, от нас навсегда уходя?
Пальцы вцепились в виски... Умолкающий Кафка...
Год примерялась к крюкам, но хватило гвоздя
в час, когда смертной тоски затянулась удавка.

 

Нет ни надежд, ни иллюзий — одна пустота.
Выжженный взор прикрывали усталые веки.
«Скоро уеду — куда не скажу». Вот и та
станция, имя которой запомнят навеки.

 

Пряничный город. Бревенчатый домик. Тупик.
Кама, как Чёрная речка, как чёрная яма...
Кто тебе виделся в твой умирающий миг?
Что твои губы шептали: «Любимые»? «Мама»?

 

Было душе твоей тесно в телесном плену.
Но до последней минуты, пока не убита -
жарила рыбу для Мура, глотая вину, -
эту последнюю дань ненавистному быту.

 

«Это не я», - ты писала. «Мурлыга, прости».
Звал за собою в высоты простор  лебединый.
Жизнь, не держи и домой в небеса отпусти!
Быт с бытиём наконец-то слились воедино.

 

Ужаса крик и ликующий радости гимн
перемешались в стихе твоём исповедальном.
Взгляд напоследок вокруг — что оставишь другим?
Что от тебя остаётся и ближним, и дальним?

 

Старый набитый стихами тугой чемодан
и сковородка, где наскоро жарила рыбу.
Пища земная и пища духовная. Дар
сыну прощальный и миру - души своей глыбу.

 

Вот твой, Создатель, билет, получи, распишись!
Волчья страна, где и небо затянуто тиной...
Царство Психеи, душа, занебесная жизнь -
вот твоё Всё, за которое ты заплатила.

 

Прорезь улыбки на белом блаженном лице.
В фартуке синем качается тело у входа.
Ждёт её Комната в потустороннем Дворце,
та, что заказывал Рильке за год до ухода.

 

(из моих стихов, вошедших в лонг-лист международного конкурса "45 калибр")

 

Марина Цветаева похоронена 2 сентября 1941 года на Петропавловском кладбище в Елабуге. Точное расположение её могилы неизвестно. На южной стороне кладбища, у каменной стены, где находится её затерявшееся последнее пристанище, в 1960 году сестра Анастасия Цветаева между четырёх безвестных могил 1941 года установила крест с надписью «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева».

 

 

 

В 1970 году на этом месте было сооружено гранитное надгробие. Позднее, будучи уже в возрасте за 90, Анастасия Цветаева стала утверждать, что могила находится на точном месте захоронения сестры и все сомнения являются всего лишь домыслами. С начала 2000-х годов место расположения гранитного надгробия, обрамлённое плиткой и висячими цепями, по решению Союза писателей Татарстана именуется «официальной могилой М. И. Цветаевой».

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/137791.html

Ураганы любви Беллы Ахмадулиной

Читать далее...

ЖЗЛ (САМЮЭЛЬ ГРАНОВСКИЙ - НАШИ В ПАРИЖЕ! КОВБОЙ С МОНПАРНАСА)

Самюэль (Хаим) Грановский
Samuel Granowsky

5 октября 1889, Екатеринослав — июль 1942, Освенцим



Samuel Granowsky Autoportrait, le cow-boy de Montparnasse. 1920 г.

Французский художник, живописец и скульптор еврейского происхождения, всю сознательную жизнь жил и работал во Франции, представитель «Парижской школы».
Хаим родился в Екатеринославе (ныне Днепропетровск), после окончания школы покинул семью и переехал в Одессу, где учился в художественном училище. В 1909 году, в возрасте 20 лет поехал «завоевывать Европу».


ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ. В ГАЛЕРЕЕ 18 КАРТИН.

ЖЗЛ (КИРИАК КОСТАНДИ. ХУДОЖНИК И ПЕДАГОГ, ГОРДОСТЬ ОДЕССЫ)

Рассказав вам о картине "У больного товарища" одесского художника-жанриста Кириака Костанди, решил о самом авторе и героях его полотна сделать отдельные биографические материалы для своей серии ЖЗЛ. И сам поближе познакомлюсь с живописцами, имена которых не на слуху, и вас заодно познакомлю. Нет, конечно "Цветущая сирень" или "Страстной четверг" - известные работы Костанди, но много ли мы знаем о самом художнике? Я-то точно не знаток его творчества! Вот и стираю очередное "белое пятно" своего незнания. Вы со мной?

Кириак Константинович Костанди

3 (16) октября 1852, Дофиновка, Херсонской губернии - 31 октября 1921, Одесса



Кириак Константинович Костанди

Российский и украинский живописец греческого происхождения, жанрист, пейзажист, портретист, педагог.
Родился в бедной многодетной семье греческого рыбака. Его отец - Константин Костантиди Василькети - был выходцем с греческого острова Санторино. По семейным преданиям, отец художника во время плавания по Черному морю был якобы захвачен пиратами, высажен на какой-то остров, а уже позднее переехал в Дофиновку. Здесь он женился на дочери греческого рыбака Фотине Филиолог. Фамилия Костанди появилась у Василькети уже в России от несколько видоизмененного произношения отчества - Костантиди. Кириак был шестым ребенком в семье, в девятилетнем возрасте он лишился отца и в 1862 году устроился работать в Одессе в бакалейную лавку, затем работал в винном погребе Курлэ и в кабачке "Алазань". Уже тогда мальчик увлекался рисованием. Однажды его рисунки увидел фотограф Бюллов и пригласил ретушером к себе в мастерскую, где Кириак проработал два года.
В 1870 году Костанди поступил в бесплатные классы рисовальной школы Одесского общества изящных искусств. В 1873 году за предоставленные к выпускным экзаменам пять портретов, исполненных маслом, четыре натюрморта и шесть карандашных рисунков, он получил серебряную медаль. Его работы в числе лучших были посланы в Академию художеств, но для поступления в Академию у Костанди не было средств. Поступлению в Академию помог счастливый случай.


ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ. В ГАЛЕРЕЕ 26 КАРТИН.

МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА ГАРТУНГ — ДОЧЬ ПУШКИНА! УМЕРЛА В ПОЛНОМ ОДИНОЧЕСТВЕ, ОТ ГОЛОДА

 

МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА ГАРТУНГ — ДОЧЬ ПУШКИНА! УМЕРЛА В ПОЛНОМ ОДИНОЧЕСТВЕ, ОТ ГОЛОДА

Читать далее...

Рыцарь Серебряного века (продолжение)

Начало здесь.

 

Началась Первая мировая война. 

Гумилёв был освобождён от военной службы из-за астигматизма глаз (разноглазия).

 

свидетельство об освобождении от службы

 

 

Но с первых же дней начинает хлопотать о разрешении воевать и, хотя это было нелегко, добивается своего: уже в конце августа 1914 года уходит добровольцем на фронт.
Он попадает во взвод конной разведки, где с постоянным риском для жизни совершались рейды в тыл врага. Сохранились документальные очерки Гумилева того времени "Записки кавалериста", которые печатались в 1915-1916 годах в газете "Биржевые ведомости". Остались и поэтические свидетельства этого периода.

И год второй к концу склоняется,
Но так же реют знамена,
И так же буйно воздевается
Над нашей мудростью война.

 

Вслед за ее крылатым гением,
Всегда играющим вничью,
С победной музыкой и пением
Войдут войска в столицу. Чью?

 

И сосчитают ли потопленных
Во время трудных переправ,
Забытых на полях потоптанных
И громких в летописи слав?

 

Иль зори будущие, ясные
Увидят мир таким, как встарь:
Огромные гвоздики красные
И на гвоздиках спит дикарь;

 

Чудовищ слышны ревы лирные,
Вдруг хлещут бешено дожди,
И все затягивают жирные
Светло-зеленые хвощи.

 

Не все ль равно, пусть время катится,
Мы поняли тебя, земля:
Ты только хмурая привратница
У входа в Божии Поля.

 

В истории русской литературы начала 20 века трудно найти второй такой пример: Гумилёв ушёл на германский фронт рядовым кавалеристом и дослужился до унтер-офицера, воевал в Пруссии, Галиции, дважды был награжден Георгиевским крестом за личную храбрость: один — за опасную разведку в тылу врага, второй — за выведение из-под огня брошенного пулемета.

 

 

Дело величавое войны

 

Война была его стихия, как полная риска и приключений Африка, где он имел возможность показать себя, отличиться. Люди, знавшие Гумилёва, говорили, что у него было «полное отсутствие страха». Рассказывали случай, когда эскадрон обстреляли немецкие пулемётчики. Все спрыгнули в окоп, а Гумилёв нарочно остался на открытом месте и картинно закурил папиросу, бравируя своим спокойствием.

 

Его называли гусаром смерти. Жизнь без подвигов и опасностей представлялась ему пресной. Война была для него игрой — вроде детской игры в солдатики, игрой, где ставкой была его жизнь.

 

И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

 

Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

 

Это была страстная вера в своё избранничество, в то, что ему не суждено умереть, не свершив своего предназначения в жизни. В его отчаянной отваге чудилось что-то лихорадочное, нарочитое, театральное. Вспомнились строчки Вадима Шефнера: «Умей, умей себе приказывать, // Муштруй, себя, а не вынянчивай...» Гумилёв умел это, как никто.

 

Однажды он провёл ночь в седле на сильном морозе и заболел воспалением лёгких и почек. С высокой температурой, в бреду был оправлен на лечение в Петроград. Медкомиссия признала его негодным к службе, но он вновь, несмотря на плохое состояние, вернулся на фронт. «Гвозди бы делать из этих людей...»
Любопытно, что у Ахматовой отношение к этой войне было иным. Это было ощущение горя.

 

Было горе, будет горе,
горе без конца.
Да хранит Святой Егорий
твоего отца, -

 

пишет она в колыбельной.
 

 

Для Гумилёва же война — праздник. Своеобразная экзотика.

 

И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны...

 

Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезарном бое,
О рокочущей трубе побед?

 

 

 

Его обвинят потом в имперских настроениях, в угаре шовинистических заблуждений... А он просто был поэт-романтик с ярко выраженным мужественным, рыцарским началом в поэзии и в жизни.

А. Куприн писал: «Мало того, что он добровольно пошёл на современную войну — он — один он! — умел ее поэтизировать. Да, надо признать, ему не чужды были старые, смешные ныне предрассудки: любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувства личной чести. И еще старомоднее было то, что он по этим трем пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью».

Победа, слава, подвиг — бледные
Слова, затерянные ныне,
Гремят в душе, как громы медные,
Как голос Господа в пустыне.

 

Эти стихи были так же вдохновенны, как африканские. По глубине они даже глубже, значительней. Они поднимали на бой, воодушевляли. В. Эйхенбаум отмечал духовную силу стихов Гумилёва о войне, стремление показать войну как мистерию духа.

 

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

 

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.

 

Словно молоты громовые
Или волны гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.

 

И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

 

 

Е. Винокуров, эрудит и поэт военной судьбы, однажды заметил, что самая знаменитая строка Великой Отечественной войны, симоновское «жди меня и я вернусь» - рефрен, который полстраны молитвенно шептало в окопах — эта строка, оказывается, перефразировала гумилёвское: «Жди меня. Я не вернусь». «Пожалуй, у Гумилёва это сказано сильнее», - резюмировал Винокуров. Действительно, сильнее.

 

 
Правда, к сожалению, такого стихотворения Гумилёва не существует, я проверяла. Вокруг этой фразы много легенд. Некоторые принимают её за перифраз Симонова, приписанный Гумилёву уже задним числом. Но скорее всего, думаю, это было высказывание Гумилева, ставшее цитатой, афоризмом. Впоследствии (после этой гумилёвской фразы) появились стихи Симонова "Жди меня и я вернусь". Так или иначе, Гумилёв был их предтечей.

 

Романтические мальчики, а тем паче поэты и воины, как правило, знают свою судьбу. В одном из предсмертных своих стихотворений Гумилёв говорит:

 

Но я за всё, что взяло и хочу,
За все печали, радости и бредни,
Как подобает мужу, заплачу
Непоправимой гибелью последней.

 

Предчувствие близкой и страшной смерти не оставляло его:

 

И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще.

 

Среди кельтских легенд, любимых Гумилёвым, одна была ему особенно дорога: легенда о волшебной лютне, вдохновившая его на стихотворение «Волшебная скрипка» и пьесу «Гондла». В ней говорится о магической и убийственной силе искусства, об идее самоотверженного служения своему дару и опасностях, которые подстерегают творца на этом тернистом пути.

 

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!

 

Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

 

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.

 

 

И если поэт ступил на эту стезю — пусть приготовится к самому худшему.

 

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

 

Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.

 

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

 

Он словно предсказал свою участь. Так же, как скрипач из легенды, выронивший лютню, был разорван бешеными волками — так и певец Гумилёв будет уничтожен бешеными волками революции, не допев своей песни.

 

В 2001 году в Калининграде на стене Дома искусств был установлен памятный знак Николаю Гумилёву. Это бронзовый барельеф (скульптор Н. Фролов), основанием которого служат гранитные плиты красного цвета в виде символических языков пламени. Поэт, одетый в военную форму, изображен рядом с Пегасом. В левой руке он держит свиток, а правой опирается на картуш с надписью: "Сыну России, поэту, воину Н. Гумилёву от благодарных потомков. 1886-1921". Под барельефом – плита с надписью: «Мемориальный знак установлен в честь русского поэта Серебряного века Н. Гумилева, участника Восточно-Прусской операции Первой мировой войны, награжденного двумя Георгиевскими крестами. Расстрелян в августе 1921 года».

 

Гафиз и Лери

 

В 1916 году в знаменитом артистическом кабаре «Приют комедиантов» на Марсовом поле Гумилёв знакомится с женщиной, от красоты которой захватывало дух у каждого мужчины. Это была Лариса Рейснер - воплощение женственности, но мужского склада ума и характера.

 

 
 Позже она станет прототипом комиссара из «Оптимистической трагедии» В. Вишневского.

 

«Громадный, как медведь, полуголый матрос под свист и улюлюканье веселого экипажа полез на маленькую женщину в кожанке, победно облапил беспомощную пичужку – не ускользнуть. Она воткнула браунинг в жирный живот и спустила курок. Грузная туша оползла на палубу растаявшим снеговиком.
- Ну? Кто еще хочет комиссарова тела? – произносит она во внезапной тишине...»
Эта сцена, эта пьеса (а потом – талантливый фильм) – классика советской драматургии. Эта фраза стала идиомой. Эта женщина – секс-символом революции.

 

Никто из тех, кто попадался ей на пути, не мог забыть ее уже никогда.

 

Лев Троцкий писал о ней: "Внешность олимпийской богини, её иронический ум сочетался с мужеством воина".

 

Всеволод Рождественский вспоминал о впечатлении, которое произвела на него Лариса при первой встрече в студенческой аудитории: "Это была девушка лет восемнадцати, стройная, высокая...Плотные темноволосые косы тугим венчиком лежали вокруг ее головы. В правильных, словно точеных чертах ее лица было что-то нерусское и надменно-холодное, а в глазах острое и чуть насмешливое. "Какая красавица!" - невольно подумалось всем в эту минуту".
Писатель Юрий Либединский отмечал «необычайную красоту ее, необычайную потому, что в ней начисто отсутствовала какая бы то ни было анемичность, изнеженность, — это была не то античная богиня, не то валькирия древненемецких саг…».

 

портрет Л. Рейснер работы С. Чехонина

 

Не устоял перед античной красотой Рейснер и Николай Гумилев, сраженный "ионическим завитком" ее кос. Лариса читала в «Приюте» свои стихи. Гумилев сидел молча, слушал. Решил про себя, как потом признавался: «Красивая девушка, но совершенно бездарная». Подошел к ней после выступления и попросил разрешения проводить.

 

Он стал ее первым мужчиной.
Когда уже в 1920 году комиссар Рейснер принесла обожаемой ею и страдающей от голода Ахматовой мешок риса, она рассказала ей, как это произошло. Гумилёв пригласил ее в какую-то мерзкую гостиницу «и там сделал всё». «Я его так любила, — объяснила Лариса бывшей жене своего возлюбленного, — что пошла бы куда угодно».
Говорили, что это знаменательное свидание произошло в борделе на Гороховой.

 

При всей своей некрасивости Гумилёв всегда нравился женщинам, привлекая какой-то необыкновенной магнетической силой. Капитан, рвущий из-за пояса пистолет, мужчина-воин, поэт, герой... Влюбилась и Рейснер.

 

Гордая красавица и поэт-романтик. Так начался их роман, который можно назвать поэтическим и эпистолярным. Гумилёв посвящал Ларисе канцоны и называл ее Лери, она его, на персидский манер – Гафиз. 8 ноября 1916 года он пишет ей:

 

Лера, Лера, надменная дева,
Ты как прежде бежишь от меня...

 

И далее продолжает: "Лери моя, приехав в полк, я нашел оба Ваши письма. Какая Вы милая в них. Читая их, я вдруг остро понял то, что Вы мне однажды говорили,- что я слишком мало беру от Вас... Вы годитесь на бесконечно лучшее... На всё, что я знаю и люблю, я хочу посмотреть, как сквозь цветное стекло, через Вашу душу, потому что она действительно имеет особый цвет, еще не воспринимаемый людьми... Я помню все Ваши слова, все интонации, все движения, но мне мало, мало, мне хочется еще. Я не очень верю в переселение душ, но мне кажется, что в прежних своих переживаниях Вы всегда были похищаемой, Еленой Спартанской, Анжеликой из "Неистового Роланда", так мне хочется Вас увезти. Я написал Вам сумасшедшее письмо, это оттого, что я Вас люблю..."
Лери отвечает взаимностью: "Милый мой Гафиз, это совсем не сентиментальность, но мне сегодня так больно. Так бесконечно больно. Я никогда не видела летучих мышей, но я знаю, что если даже у них выколоты глаза, они летают и ни на что не натыкаются. Я сегодня как раз такая бедная летучая мышь... жду Вас. Ваша Лери".

 

В то время Гумилёв состоял в действующей армии, а в Петербург был отпущен всего лишь в отпуск для сдачи офицерского экзамена. Экзамен он не сдал и вскоре был вынужден вернуться в полк. Несколько месяцев их роман продолжался только в письмах: «Я целые дни валялся в снегу, смотрел на звезды и, мысленно проводя между ними линии, рисовал себя Ваше лицо, смотрящее на меня с небес...».

 

Он звал ее на Мадагаскар – там, «в какой-нибудь теплый вечер, вечер гудящих жуков и загорающихся звезд, где-нибудь у источников в чаще красных гвоздик и палисандровых деревьев, Вы мне расскажете такие чудесные вещи, о которых я смутно догадывался в мои лучшие минуты…».  "Ах,  - отзывалась Рейснер, - милый Гафиз, как хорошо жить".
Он обещает ей написать поэму: "Ее заглавие будет огромными, красными, как зимнее солнце, буквами: "Лера и Любовь"..."

 

22 февраля 1917 года он посылает ей свою первую канцону.

 

Бывает в жизни человека
Один неповторимый миг:
Кто б ни был он, старик, калека,
Как бы свой собственный двойник,

 

Нечеловечески прекрасен
Тогда стоит он; небеса
Над ним разверсты; воздух ясен;
Уж наплывают чудеса.

 

Таким тогда он будет снова,
Когда воскреснувшую плоть
Решит во славу Бога - Слова
К всебытию призвать Господь.

 

Волшебница, я не случайно
К следам ступней твоих приник.
Ведь я тебя увидел тайно
В невыразимый этот миг.

 

Ты розу белую срывала
И наклонялась к розе той,
А небо над тобой сияло
Твоей залито красотой.

 

 

На следующий день, оттуда же, была послана еще одна "Канцона". Эта "Канцона", в другой редакции, с измененными первыми восемью строчками, была напечатана в вышедшем в 1918 году сборнике "Костер" как "Канцона первая" :

 

Лучшая музыка в мире - нема!
Дерево ль, жилы ли бычьи
Выразят молнийный трепет ума,
Сердца причуды девичьи?

 

Краски и бледны и тусклы! Устал
Я от затей их бессчётных,
Ярче мой дух, чем трава иль металл,
Тело подводных животных!

 

Только любовь мне осталась, струной
Ангельской арфы взывая,
Душу пронзая, как тонкой иглой,
Синими светами рая.

 

Ты мне осталась одна. На яву
Видевши солнце ночное,
Лишь для тебя на земле я живу,
Делаю дело земное.

 

Да! Ты в моей беспокойной судьбе -
Иерусалим пилигримов.
Надо бы мне говорить о тебе
На языке серафимов.

 

 

В феврале 1917 года Гумилёв вернулся в Петроград и сделал Ларисе предложение. Но она неожиданно отказала. Сказала ему, что очень любит Анну Андреевну и не посмеет сделать ей неприятное. На что он ответил: «К сожалению, я уже никак не могу причинить Анне Андреевне неприятность». Их брак с Ахматовой к тому времени уже изжил себя, став только формальностью.
Скорее, Рейснер оскорбил тот факт, что одновременно с нею Гумилёв встречался с другими: в 1916 году – с поэтессой Маргаритой Тумповской,

 

 

 

потом – с Анной Энгельгардт, на которой и женился летом 1918 года.
 

 

Лариса прощается с любимым: "В случае моей смерти все мои письма вернутся к Вам. И с ними то странное чувство, которое нас связывало, так похожее на любовь. И моя нежность - к людям, к уму, поэзии и некоторым вещам, которая благодаря Вам окрепла, отбросила свою собственную тень среди других людей стала творчеством... Но будьте благословенны Вы, Ваши стихи и поступки. Встречайте чудеса, творите их сами. Мой милый, мой возлюбленный... Ваша Лера".

 

В том же 1918-м Лариса вступила в партию и ушла на фронт. А Гумилёв уехал в Париж, где его ждала новая любовь...

 

Судьба развела их по разные стороны баррикад: Ларису ждал путь легендарного комиссара Волжской флотилии, Николая – чекистская пуля в большевистских застенках.

 

Когда, будучи уже при славе, почете и власти, женой советского посла в Кабуле, Рейснер получила известие о расстреле Гумилева,  она рыдала в голос. «Никого, — написала она матери, — я не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта Гафиза, урода и мерзавца».
И после этого не раз повторяла о том, что будь она в Петрограде в те роковые дни, ей удалось бы предотвратить его казнь. Ходили слухи, что новый муж Рейснер Фёдор Раскольников — член Реввоенсовета республики, ревновал к Гумилёву жену и был причастен к аресту поэта.

 

Фёдор Раскольников

 

Лариса пережила Гумилёва на пять лет. Заразившись брюшным тифом после беспечного глотка сырого молока, она ушла из жизни тридцатилетней.

 

Перед смертью оставила эту записку:

 

Как сложилась бы ее жизнь, доживи она до 1937 года? Об этом можно только гадать…
 

 

К синей звезде

 

В мае 1917 года судьба делает крутой поворот: Гумилева назначают в особый экспедиционный корпус русской армии, расквартированный в Париже. Есть предположения, что он был там разведчиком.

 

Гумилёв среди офицеров корпуса

 

В Париже Гумилев знакомится с девушкой, полурусской-полуфранцуженкой, из обедневшей интеллигентной семьи, дочерью известного хирурга, Еленой Карловной Дюбуше. За красоту он называл её «голубой звездой».

 

Из букета целого сиреней
Мне досталась лишь одна сирень,
И всю ночь я думал об Елене,
А потом томился целый день.

 

Всё казалось мне, что в белой пене
Исчезает милая земля,
Расцветают влажные сирени
За кормой большого корабля.

 

И за огненными небесами
Обо мне задумалась она,
Девушка с газельими глазами
Моего любимейшего сна.

 

Сердце прыгало, как детский мячик,
Я, как брату, верил кораблю,
Оттого, что мне нельзя иначе,
Оттого, что я её люблю.

(«Сирень»)

 

Поэт страстно влюбился в Елену, написав ей в альбом много прекрасных стихов, которые потом вошли в книгу, изданную в 1923 году и названную составителем «К синей звезде».

 

 

Я вырван был из жизни тесной,
Из жизни скудной и простой,
Твоей мучительной, чудесной,
Неотвратимой красотой.

 

И умер я ..... и видел пламя,
Не виданное никогда:
Пред ослепленными глазами
Светилась синяя звезда.

 

Преображая дух и тело,
Напев вставал и падал вновь,
То говорила и звенела
Твоя поющей лютней кровь.

 

И запах огненней и слаще
Всего, что в жизни я найду,
И даже лилии, стоящей
В высоком ангельском саду.

 

И вдруг из глуби осиянной
Возник обратно мир земной.
Ты птицей раненной нежданно
Затрепетала предо мной.

 

Ты повторяла: " Я страдаю",
Но что же делать мне, когда
Я наконец так сладко знаю,
Что ты - лишь синяя звезда...

 

 

Однако «звезда» оказалась вполне “земной”. Поэту она предпочла американского миллионера, вышла за него замуж и уехала в США.

 

Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца.
Зачем Колумб Америку открыл?..

 

Елена Дюбуше

 

 

Мой биограф будет очень счастлив,
Будет удивляться два часа,
Как осел, перед которым в ясли
Свежего насыпали овса.

 

Вот и монография готова,
Фолиант почтенной толщины:
«О любви несчастной Гумилева
В год четвертый мировой войны».

 

И когда тогдашние Лигейи,
С взорами, где ангелы живут,
Со щеками лепестка свежее,
Прочитают сей почтенный труд,

 

Каждая подумает уныло,
Легкого презренья не тая:
« Я б американца не любила,
А любила бы поэта я».

 

Он, как всегда, бравировал, «сохранял лицо», но страдал очень сильно. Об этом красноречиво говорит его стихотворение «Позор»:

 

Вероятно, в жизни предыдущей
Я зарезал и отца и мать,
Если в этой - Боже Присносущий! -
Так жестоко осужден страдать.

 

Если б кликнул я мою собаку,
Посмотрел на моего коня,
Моему не повинуясь знаку,
Звери бы умчались от меня.

 

Если б подошел я к пене моря,
Так давно знакомой и родной,
Море почернело бы от горя,
Быстро отступая предо мной.

 

Каждый день мой, как мертвец, спокойный,
Все дела чужие, не мои,
Лишь томленье вовсе недостойной,
Вовсе платонической любви.

 

Пусть приходит смертное томленье,
Мне оно не помешает ждать,
Что в моем грядущем воплощенье
Сделаюсь я воином опять.

 

Это была единственная женщина, которую Гумилёв, по его признанию, любил по-настоящему. Может быть, потому, что она была единственной, не ответившей ему взаимностью...

 

 

Ты не могла иль не хотела
Мою почувствовать истому,
Своё дурманящее тело
И сердце бережёшь другому.

 

Зато, когда перед бедою
Я обессилю, стиснув зубы,
Ты не придёшь смочить водою
Мои запёкшиеся губы.

 

В часы последнего усилья,
Когда и ангелы заблещут,
Твои сияющие крылья
Передо мной не затрепещут.

 

И ввстречу радостной победе
Моё ликующее знамя
Ты не поднимешь в рёве меди
Своими нежными руками.

 

И ты меня забудешь скоро,
И я не стану думать, вольный,
О милой девочке, с которой
Мне было нестерпимо больно.

(«Прощанье». август 1917 — весна 1918)

 

Стихи, адресованные Елене Дюбуше, резко выделяются на фоне остальной любовной лирики Гумилёва. Не потому, что они лучшие (в некоторых присутствует характерный альбомный привкус), а потому, что впервые он думал не о своей, а о чужой жизни, любил не только прекрасную внешность, но и душу, впервые хотел не поклоняться, а беречь, защищать, лелеять это юное трогательное существо. Стихи покоряют не свойственной Гумилёву нежностью и человечностью.

 

Временами, не справясь с тоскою
И не в силах смотреть и дышать,
Я, глаза закрывая рукою,
О тебе начинаю мечтать.

 

Не о девушке тонкой и томной,
Как тебя увидали бы все,
А о девочке милой и скромной,
Наклонённой над книжкой Мюссе.

 

День, когда ты узнала впервые,
Что есть Индия, чудо чудес,
Что есть тигры и пальмы святые —
Для меня этот день не исчез.

 

Иногда ты смотрела на море,
А над морем вставала гроза,
И совсем настоящее горе
Застилало слезами глаза.

 

Почему по прибрежьям безмолвным
Не взноситься дворцам золотым?
Почему по светящимся волнам
Не приходит к тебе серафим?

 

И я знаю, что в детской постели
Не спалось вечерами тебе,
Сердце билось, и взоры блестели,
О большой ты мечтала судьбе.

 

Утонув с головой в одеяле,
Ты хотела быть солнца светлей,
Чтобы люди тебя называли
Счастьем, лучшей надеждой своей.

 

Этот мир не слукавил с тобою,
Ты внезапно прорезала тьму,
Ты явилась слепящей звездою,
Хоть не всем, только мне одному.

 

Но теперь ты не та, ты забыла
Всё, чем в детстве ты думала стать.
Где надежды? Весь мир — как могила.
Счастье где? Я не в силах дышать.

 

И, таинственный твой собеседник,
Вот, я душу мою отдаю
За твой маленький детский передник,
За разбитую куклу твою.

(«Девочка»)

 

Если бы Цветаева спросила тут своё знаменитое: «любовь ли это или любованье... иль чуточку притворства по призванью?..», я бы не колеблясь, ответила: «тут — любовь».
Так же как и в этом стихотворении «Сон», посвящённом Елене Дюбуше:

 

Застонал от сна дурного
И проснулся тяжко скорбя:
Снилось мне - ты любишь другого
И что он обидел тебя.

 

Я бежал от моей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели
Фонари глазами зверей.

 

Ах, наверно, таким бездомным
Не блуждал ни один человек
В эту ночь по улицам тёмным,
Как по руслам высохших рек.

 

Вот, стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.

 

Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я всё-таки умираю
Пред твоим закрытым окном.

 

Именно к парижскому периоду относятся и такие шедевры любовной и философской лирики Гумилёва, как этот:

 

Неизгладимы, нет, в моей судьбе
Твой детский рот и смелый взор девический.
Вот почему, мечтая о тебе,
Я говорю и думаю ритмически.

 

Я чувствую огромные моря,
Колеблемые лунным притяженьем,
И сонмы звезд, что движутся горя,
От века предназначенным движеньем.

 

О, если б ты всегда была со мной,
Улыбчиво-благая, настоящая,
На звезды я бы мог ступить ногой
И солнце б целовал в уста горящие.

 

 

Несколько лет спустя, уже после смерти Гумилёва, Е. Дюбуше была в Петрограде и навестила А. Ахматову, но не застала её дома.

 

«В сущности, я — неудачник»

 

За границей Гумилёв прожил больше года: сначала в Париже, потом в Лондоне. Весной 1918-го он собрался в Россию. Их было несколько — русских офицеров, застрявших в Лондоне.

 

 

Собравшись в кафе, они решали, куда им теперь уезжать, ибо делать там больше было нечего. Одни собирались в Африку — стрелять львов, другие — продолжать войну в иностранных войсках.
- А Вы, Гумилёв?
Поэт ответил:
- Я повоевал достаточно и в Африке был уже три раза, а вот большевиков никогда не видел. Я еду в Россию — не думаю, чтобы это было опаснее охоты на львов.
 Увы, оказалось опасней! Гумилёва отговаривали, но тщетно.

 

О, Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты свое возьмешь.
Бежать? Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживешь? -

 

напишет он потом. Гумилёв отказался от почётного и обеспеченного назначения в Африку, которое ему устроили влиятельные английские друзья, и уехал в Россию. Навстречу своей судьбе.

 

Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь,
Но молчи: несравненное право -
Самому выбирать свою смерть.

 

Петербург, ул. Социалистическая, дом 20

 

В этом доме Николай Гумилев жил несколько месяцев в 1918 году (тогда улица называлась Ивановской). Когда он вернулся сюда из-за границы, он не застал дома Ахматовой. Соседи сказали, что она у Шилейко. Это был приятель Гумилёва, учёный-востоковед, переводчик древне-восточных текстов.

 

Владимир Шилейко, второй муж Ахматовой

 

Ничего не подозреваая, Гумилёв отправился туда. Сидели вместе, пили чай, разговаривали. Потом вдруг Ахматова отозвала его в сторону и сказала: «Дай мне развод».

 

 

Гумилев страшно побледнел и ответил: «Пожалуйста. Я всегда говорил, что ты свободна и вольна делать всё, что тебе хочется».

 

 

В этот трудный час испытания ему понадобилась вся его воля и мужество. Позже в стихотворении «Мои читатели» он напишет:

 

И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: "Я не люблю вас",
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.

 

 

Всё-таки он любил её. Во всех женщинах он любил только её одну. Он лечился от этой безответной любви путешествиями, завоёвывал ратными подвигами, утверждал своё уязвлённое мужское самолюбие многочисленными романами. Всё было тщетно. Эта женщина всегда ускользала от него.

 

Сохранились сборники стихов Гумилёва с пометками Ахматовой. Она отмечала стихотворения, в которых без упоминания её имени говорилось о ней.

 

Ты помнишь, у облачных впадин
С тобою нашли мы карниз,
Где звёзды, как горсть виноградин,
Стремительно падали вниз?

 

Теперь, о скажи, не бледнея,
Теперь мы с тобою не те,
Быть может, сильней и смелее,
Но только чужие мечте.

 

И мы до сих пор не забыли,
Хоть нам и дано забывать,
То время, когда мы любили,
Когда мы умели летать.

 

Это и цикл из пяти восхитительных стихотворений — жемчужин русской поэзии — под названием «Беатриче», где Гумилёв ассоциирует себя с великим итальянским поэтом.

 

Музы, рыдать перестаньте,
Грусть вашу в песнях излейте,
Спойте мне песню о Данте
Или сыграйте на флейте.

 

Жил беспокойный художник.
В мире лукавых обличий —
Грешник, развратник, безбожник,
Но он любил Беатриче.

 

Тайные думы поэта
В сердце его прихотливом
Стали потоками света,
Стали шумящим приливом.

 

Музы, в сонете-брильянте
Странную тайну отметьте,
Спойте мне песню о Данте
И Габриеле Россетти.

 

Это и «Пятистопные ямбы» - одно из самых сильных стихотворений Гумилёва из его сборника «Колчан», где есть всё: война, любовь, разлука, сомнения, раскаяние, - живая, не надуманная, не экзотическая, настоящая жизнь.
Гумилёв любил главенствовать, быть лидером везде и всюду. Многие считали его самоуверенным и высокомерным. И мало кто мог разглядеть за этой внешней конквистадорской маской мучительную застенчивость, неуверенность в себе, свойственную всем подросткам, в том числе и вечным. Он всё время хотел что-то доказать себе и другим, ломал себя, лепил, делал, ковал свой железный характер, и только в стихах порой прорывался искренний, растерянный, жалующийся голос, и мы видели его истинное, открытое человеческое лицо.

 

Крикну я... но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела...

 

Георгий Иванов вспоминал, как однажды Гумилёв, наблюдая, как кладут печку, с грустью сказал ему, что завидует кирпичикам, как плотно, тесно их кладут, один к одному, и ещё замазывают между ними каждую щёлку, чтоб не дуло... И добавил: «Самое страшное в жизни — одиночество. А я так одинок». И, точно недоумевая, прибавил: «В сущности, я — неудачник».

 

Я, что мог быть лучшей из поэм,
Звонкой скрипкой или розой белою,
В этом мире сделался ничем,
Вот живу и ничего не делаю.

 

Часто больно мне и трудно мне,
Только даже боль моя какая-то,
Не ездок на огненном коне,
А томленье и пустая маята.

 

Ничего я в жизни не пойму,
Лишь шепчу: "Пусть плохо мне приходится,
Было хуже Богу моему
И больнее было Богородице".

 

окончание здесь.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/92180.html