Я родилась в тот самый год, когда Советский Союз как раз собирался закончиться, а что-то новое при этом еще не успело полноценно начаться.
То есть, то был узкий промежуток волнительной неопределенности, когда детям еще выдавали серпастые свидетельства о рождении, но при этом уже не верили в их нерушимую мощь.
Наша связь с СССР оборвалась, не успев как следует завязаться, и прежде чем я произнесла свой первый членораздельный клич, наступила перестройка, и расти пришлось уже совершенно при других порядках.
Не то, чтобы я помню, что это были за порядки, но говорят, что детство нас действительно не баловало.
Трудно судить об этом, когда тебе три, ты не видишь выше кухонного стола, и все последующие воспоминания о раннем детстве ярко перекрываются такими значимыми событиями, как первые киндеры, американские мультики и ярко-желтая жевачка «Бабл гам».
Мои родители любили говорить, что я родилась в семье учителей.
Хотя, объективно, это утверждение нельзя было считать корректным, так как отец мой с этим ремеслом завязал еще задолго до моего появления, и на моей памяти уже больше никого и никогда не учил.
Кроме меня самой, разумеется, но это все же считать не стоит.
К официальному учительству он был приобщен разве что тем, что работал в некоем Институте последипломного образования учителей.
Однако кем именно – сказать было трудно.
Даже сейчас я до сих пор затрудняюсь ответить на этот вопрос: должность отца так и осталась для меня чем-то неопределенным, размытым и покрытым легкой пеленой тайны.
Чаще всего мне доводилось видеть его за ксерокопированием пачек всяких там методичек, а так же за перемещением среднегабаритной орг. техники в пределах института и дальше.
Не знаю уж, что именно было записано в его трудовой книжке, но готова поклясться, что едва ли это было тем, о чем он всю жизнь мечтал.
А вот мать моя была учителем в самом что ни на есть классическом воплощении.
Она преподавала украинский язык, любила свое дело, и была младше моего отца на двенадцать лет, из чего следует, что на момент моего рождения ей было сорок, а отцу, соответственно, пятьдесят два.
Что уже само по себе не позволяет назвать нашу семью уж совсем обычной.
Мы были простыми – возможно так. Но чтобы обычными – это уж вряд ли.
И отец, и мать были людьми исключительно образованными и, что говорится, с руками из правильного места. Отец запросто мог и гвоздь забить, и плов сварить и даже смастерить мне разборную игровую стенку, в которой была настоящая лестница, турник и качели.
А мать шила мне потрясающие костюмчики из старых юбок и ко всему старалась добавить нотку эстетизма. Она вырезала нашивки для одежды из старых носовых платков, пришивала красивенькие пуговички, украшала постное картофельное пюре рожицами из морковки.
Одним словом, нам всегда было интересно.
Родители покорно слушали мою непрекращающуюся болтовню, а я с удовольствием выдумывала для них все новые и новые байки про небесные города, кошачий народ и диковинные цветы, светящиеся в темноте.
Отец сколотил мне из брусков деревянную таксу и паровозик на веревочке, у которого вместо трубы торчала крашеная зеленой краской старая ручка от платяного шкафа.
Паровозик был чертовски крут, и я таскала его за собой повсюду, доставляя, как я полагаю, объективные неудобства окружающим.
Но все терпели.
На ночь отец читал мне наизусть “Конька-горбунка” и сказки Пушкина, а колыбелиться я любила под песню про “красного командира Щорса”. Которую я впоследствии так же выучила наизусть, и надо-не надо гордо ее декламировала. Чем изрядно озадачивала любопытных маминых коллег, все просивших им “что-нибудь рассказать”.
Наверное, нашу семью можно было отнести к категории эдакой "трудовой интеллигенции”, где, конечно, не натирали по вечерам фарфор, чтобы за чашкой чая обсудить творчество Достоевского, но, по крайней мере, прекрасно знали, кто он такой.
Раннее детство мое прошло в небольшой однокомнатной квартире на третьем этаже, в одной из типовых хрущевок спального района под звучным названием “Солнечный”.
Солнечный мне нравился. Впрочем, как и все остальное. Не нравилась мне разве что гречка, но это уже совсем другая история.
Крыльцо наше было плотно оплетено диким виноградом, и зимой к нам на балкон часто прилетали на “поклевать” желтобрюхие синицы.
Как мама говорила: к гостям.
Гостей, правда, у нас можно было встретить не часто. Да и то, в основном лишь наши ближайшие родственники. Чьей компании, впрочем, мне с головой хватало.
С бабушкой я любила играть в “козу-дерезу” и прятаться за шторой. А дядя с тетей всегда привозили какую-нибудь диковинную приятность, какие в те времена достать было весьма непросто.
Любимыми моими богатствами была рыжая деревянная кровать, вырастившая впоследствии не одно поколение наших родственников и короткостриженная (как ни странно, не мною) пластмассовая кукла Катя.
Катя запомнилась мне так, будто бы значительно превосходила меня по росту, отчего долгое время являлась моим кумиром.
У нее было крутое голубое платье в цветочек, однако несмотря на все мои старательные попытки, влезть в него я почему-то так и не смогла.
Напротив рыжей кровати была стена, плотно уставленная книгами. Прямо-таки от пола до потолка. На всю ширину.
Книг в доме было больше, чем чего-либо другого.
Мне нравилось снимать их с полок, а затем расставлять по цветам и высоте: единственным доступным мне тогда критериям классификации.
В пять часов приходил с работы папа и обязательно приносил что-нибудь в качестве гостинца: то конфетки, то книжечки, а иногда даже игрушки. Не странно, что впоследствии приближение пяти часов я стала ощущать на уровне безусловных рефлексов.
Моими соседскими друзьями были мальчик Дима и девочка Полина, чьих лиц я как следует не помню, но зато помню, что у Димы была настоящая педальная машина “Жигули”, а у Полины цветной пушистый импортный кролик.
Однажды она даже дала мне его на денек “поиграться”. Поэтому воспоминания о Полине у меня самые приятные.
Этажом ниже жили милейшая тетя Тоня и не менее милейший дядя Толик, которого я почему-то так и запомнила: в растянутых трениках да полосатой майке навыпуск.
Как сказали мне позже, алкоголиком он не был, поэтому за свои беззаботные детские воспоминания я могу быть спокойна.
Дядя Толик частенько угощал меня плодово-ягодными карамельками с вареньем, поэтому не странно, что сладость этих воспоминаний делала меня абсолютно невосприимчивой к прочим житейским подробностям.
Так что росла я исключительно среди милых и приветливых людей.
Помимо прочих жильцов было в нашем подъезде еще пару добродушных бабушек, женатая пара с блестящим поджарым доберманом и молчаливая тощая женщина с культей вместо руки, которую я всегда хотела рассмотреть поближе, но ввиду своего интеллигентного воспитания, стеснялась.
Когда мне исполнилось четыре, родители унаследовали дедушкину сталинку, и мы с чистой совестью перебрались в самый центр, где у нас уже было две полноценные просторные комнаты, настоящее пианино и даже раздельный туалет с окошком, что казалось мне и вовсе верхом жилищной крутости.
Однушку на Солнечном впоследствии кому-то сдали, и на этом, можно сказать, наша с ней крепкая и тесная связь закончилась.Завершив тем самым и мой солнечный беззаботный период раннего детства.
Дальше мне исполнилось пять, и детство стало уже на порядок “серьезней”.
