Выберу вдруг герб.
С него будет скалиться зверь -
мой королевский зверь;
такому не скажешь "к ноге".
Вид его будет - дик,
зуб его будет - клык,
даже кинжал, а не клык;
взор его будет - сердит.
Глаз его будет - жёлт,
блеска старого золота.
Рык его будет - зол,
и шаг - степенно тяжёл.
Кто ни придёт с мечом
мой отнимать дом,
мой - занимать дом,
с мною в служанках причём -
спрыгнет с герба зверь,
закроет собой дверь,
и, верь или не верь,
врежет по голове -
пустит мячом с плеч,
лапой погнёт меч...

Знаете что, друзья?
Зверь этот буду - я.

Зачем, душа моя, сидеть в заключении
стеклом, бетоном и арматурой?
Даёшь субботнее приключение,
июльскую авантюру!
И вот уже заскрипели в уключинах
лодки вёсла — мокрые крылья.
Спешим туда, где лесная ключница
чудо от глаз укрыла:
это своим только, исключительно,
чужих к воде не водите звонкой!
И мы над ключом киваем значительно,
толкаясь, как два ребёнка.

Однажды моя дочь подошла ко мне и спросила:
- Мама, как может быть, что человек убивает человека?

До того, как моя дочь родилась,
никто не предупреждал меня, что у девочек бывают такие серьёзные глаза.
Я видела тысячи картинок с девочками.
Они были весёлые, грустные, задумчивые, внимательные.
Никто не захотел нарисовать девочку с серьёзными глазами,
и я была не готова.

- Мама, скажи мне.

А что может сказать мама?
Я могу рассказать, чем оправдывает себя человек, убивающий человека.
Я могу рассказать, по каким причинам человек убивает человека.
Я даже могу рассказать, как он это делает.
Тем более, что разработаны целые механизмы -
как человеку убить человека.
Целые системы.

У моей дочери смертельно серьёзные глаза,
и я, наверное, никогда не смогу объяснить ей:

к а к м о ж е т б ы т ь,
ч т о ч е л о в е к у б и в а е т
ч е л о в е к а.

- Мама, что значит "Каин, Каин, где брат твой Авель?"

Небо, смутное с утра, жиган-рассвет
в золотое ожерелье обряжал,
поцелуями румянил в алый цвет
да примеривал к шнуровке луч-кинжал.
И корсажи опадали в тень дворов -
обнажённо голубели небеса;
и двоим не надо было ни ковров,
ни перин – мягка была им и роса.
А потом, когда румянец остывал
в кипень белую стыдливых облаков -
не оставив и следа, рассвет-нахал
с ожерельем драгоценным был таков.

От серого этого неба на сердце тоска и нежность,
от голых деревьев мокрых и старых сырых домов.
Здесь люди и стены равно исшарпаны и небрежны,
здесь нет ни воли равнин, ни волненья крутых холмов.
И как привычно ругаться, оскальзываясь на досках
над раною ранней лужи, исполненной стылой воды...
Пускай это серое небо насуплено и неброско -
а сердцу стократ дороже ярчайшей чужой звезды.

Когда ветер в окно стучится,
не спеши печалиться, сердце -
ничего со мной не случится,
это ветер хочет согреться.

Когда свет за окном алеет,
окровавливая мне губы,
не жалей, как я не жалею -
небо часто целует грубо.

И когда заливает чёрным
ночь глазницы мои...
А впрочем,
ты не видишь.

Месяц точёный
вплыл в окно, убаюканный ночью.

Положи свои пальцы - в руку мне,
и не спрашивай, для чего.
Боль и ночь обнялись подругами,
прислонивши к челу чело.
В тишине полуночной - выстрелом
каждый стук пульса тёмных вен.
Дай мне пальцы, и я - выстою
против лезвий пустых ветвей.

***

Прошла КТ, МРТ, ЭЭГ, офтальмолога и ЭхоЭГ. Если кратко, где-то в левой лобной у меня непорядок. Ещё в среду ехать, проходить что-то. Потом, может, наконец скажут, что именно за непорядок, как лечить.

Всякое меряешь чудо, мудрости пробуешь всё мудрей,
кидаешь кости и руны, стучишься во всякую из дверей,
в числах считаешь имя, чтобы найти Сатану и Христа...
Знай же, что я — дакини, и красный след за мной неспроста.

Что ты в болоте сыщешь, тыча бессмысленно и наугад? —
так во швах копается нищий, силясь не вшу раздобыть, а клад,
так слона-мертвеца поглощает самоуверенный муравей.
Я, дакини, тебе вещаю, красным пятная между бровей:

брось вертеть бесконечные низки чуждых друг другу богов и божков,
свёрстанные беспорядочно списки разделённого гранью веков,
по-младенчески сыпать в кучу то, что разложено по рядам,
растрясая гармонии, в лучшем случае — без толку и вреда.

Скалят зубы и воют трубами жёлтые кости с моей груди.
Раной моей раскрасив губы, стань в сиянии над людьми;
стань, познав, что не зря забыта каждым прошлая нить судьбы,
то, что с глаз человечьих скрыто, так, сокрытым, должно и быть;

стань на миг, оглянись — и скинь
бесконечный свой сон земной.
Ты же видишь, что я — дакини;
это значит — идёшь за мной.

хорошее, маленькие дегенеративные безотчёные очажки - это признак проблем с сосудами, так у многих
ещё внезапно киста в гайморовой пазухе, но с этим годами можно жить - не тужить
теперь ещё на ЭЭГ, к невропатологу и к эпилептологу
наверняка когда мне пропишут волшебные таблеточки, всё удивительно быстро улучшится

Осенью перенесла микроинсульт, но не зная симптомов, не поняла этого, а обращаться к врачу критично в первые шесть часов :(
Теперь опять очень плохо, голова сильно болит всё время, постоянные множественные странные опечатки и прочие предвестники. Один раз в среду вызвали мне скорую, но обошлось. На той неделе буду делать МРТ. Такие вот дела

На снегу расцветали маки,
на цветах танцевали мавки -
рисовали пятками знаки
да выскаливались, чернавки,
и дрожали плечами в муке,
и кусали белые мухи
чёрно-красные крылья-руки,
и казалось - пляшут старухи -
от того, что лепился иней
к чёрным косам-плетям, лихими
не сбиваясь прыжками...
Сине,
небо каждой ловило -
имя,
небо каждой хранило -
имя,
но они исчезали -
в синем.

Там, где тёмные травы метили в небо клинками,
конь кричал черногривый, белых кобыл выкликая.
Губы сочились алым, шкура блестела волгло;
ветер вертелся возле ног лошадиных волком,
вихрем вихры лежащему дёргал, в быльё вплетая,
рвал на груди рубашку, бледными бил плетями.
Звёзды в глаза гляделись, в сонном застыв раздумье —
льдинок в осенней топкой луже едва разумней.
Белела с земли рубашка, и глаз белели скорлупки,
и бился над степью птицей клич, хрустальный и хрупкий —
вскинули конь и всадник мокрые к небу лица:
мчите скорей на помощь, белые кобылицы!

В раскрытых ладонях Дели
кипела ночь,
багряно улицы рдели
в пылу свечном.
Костром погребальным горела
Индия, дочь
оплакивая, и тело
несла - клеймом.

Мальчик по имени Ференц плакал
под скрипку цыгана - светло и сладко.
За слёзы цыгана ждала расплата,
потом, а пока что за них же - слава.
Скрипка рапсодии рассыпала,
каждой струною своей страдая;
волею примаша-провинциала
публика в зале дрожала в рыданьях.

Плачьте! - о боли, о доле цыганской -
самой неверной, изменчивой доле.
Плачьте! - о том, кто умрёт голодранцем,
славы изведав любого поболе.
Плачьте! - о том, как забудете завтра
гения, скрипкой вошедшего в вечность.
Плачьте! - умильно, легко и азартно -
над обрывающим струны увечьем.

Он сохранит слёзы на после,
как сберегают форинт на старость,
чтобы, когда нужда его спросит,
ей протянуть: всё, что осталось.

Verde que te quiero verde

Слушать фламенко,
чтобы сидеть
ночью -
или
наоборот -
чуять, как пальмас
сердце пускают
стукать
вразброд;
небо расколото,
как полагается
первым
“Ай!“;
пальцы клади
на струны-нервы
и
играй,
да,
Мансанита,
юный,
прекрасный
индийский
бог -
голосом
хрипловатым
дари мне забвенье
земных тревог
в яростной
скорби,
в боли
глухой
шестой
струны.
О, Мансанита...
как же мне ночи
смерти твоей
страшны.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Под ливнем ноябрьским мокнут,
сутулясь, хибарки.
Ветром ноябрьским стонут
трубы печурок,
гудят квадраты заслонок
низко и хмуро,
полночные сны выпевают
мальцам-цыганятам.
А в окна клёны кивают,
бурей распяты.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Поёт тихонько и тонко
девочка братику:
у брата болят коленки,
заснуть не может.
Висит на копчёной стенке
картинка с боженькой.
Завтра вернётся мама,
принесёт картошки,
не плачь так отчаянно, маленький,
потерпи немножко.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Горит свеча одиноко -
ни светло, ни жарко -
печка уже не топится.
Старая бабушка
колет пальцы, торопится,
чинит рубашку.
Воздух в доме тяжёлый -
дух берлоги
жжёный, стужёный, лужёный -
людского логова.

Плачут во сне цыганки -
щёки мокры.
Цыганкам вставать спозаранку -
при чёрных окнах.
Снятся старым цыганам
кони в небе.
Снятся ребятам малым
горбушки хлебные.
Скорчившись, дружно дрогнут
в привычном мраке.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Когда весь город клонится ко сну
в вечерней истоме,
Рубен целует детей и жену
и уходит из дома.
Рубен Топкарян не наденет шарф,
носки и галоши:
Рубен Топкарян залезает в шкаф
играть на гармошке.
Прижавшись губами ко рту жестяному,
смежив ресницы,
он дышит, чтобы во тьме стенной
запели птицы
и чтобы дюжина язычков,
дрожа от страсти,
нежной текли бы в ночи мечтой -
слаще сласти;
и выдохи вдруг заискрятся, ясны,
в сачках октав...

А дети спят, не зная, что сны
приходят из шкафа.

Нелепо спрашивала вслух: "Как ты?" -
не отыскав повернее слова;
а в горле встал поперёк - кактус,
а телефон будто был сломан:
молчал, точнее, трещал тихо,
и лишь помехами в трубке - всхлипы,
тире и точки скорей тика,
до безутешности тос-
кливы.
И я давила в груди вздохи,
не смея горя казаться эхом.
Кричали лорковские козодои,
луна ребёнка вела кверху.

Девочка Кати давно не была за последней партой -
волосы Кати седы, ей всё-таки семьдесят лет.
Кати кидает на стол по четыре сальные карты.
Пики и крести рябят и рябят на столе.
У Кати были друзья, любовь и работа:
сорок лет поварихой в пештском кафе.
Дочка, Мари, два сына, Марцель и Отто;
муж, сантехник, всегда слегка подшофе.
Муж упал под поезд ещё в девяностом.
Дети, на радость, родили по двое внучат.
Боже, как было когда-то Кати просто;
жить, веселиться, работать и даже скучать.
Шестеро внуков! Дюжина смуглых пяток,
ручек чумазых двенадцать и чёрных глаз.
Старший - счастливец. Машет с отцом лопатой,
робу надел после девятого класса.
Братик его, с ДЦП, набирает бусы -
Мари их носит на рынок, сдаёт по сто.
В общем, живут. Переносят слова-укусы,
в ужин едят то ужин, то чай пустой.
Марцела дочки... что тут скажешь, такие
нынче пошли времена. Одна - стоит
ночью в короткой юбке, вторая, Кинги,
села - и это в неполные двадцать пять свои.
Что-то украла на рынке ради дозы.
Кто-то её надоумил - пойти украсть.
Кати моргает, стирая веками слёзы.
Карты ложатся ровно - к масти масть.
Отто с женой и детьми - в село уехал.
Домик купил - развалюху. На свадьбах играл.
Всё обещался в гости - и всё не к спеху...
Боже мой, кто же знал тогда, кто же знал! -
всех четверых за ночь. И - никто не видел.
Да и кому интересно, о чём цыгане кричат...
Матери сына похоронить обидно;
но каково тогда бабке - малых внучат?
Как не сошла с ума, глядя в чёрные лица;
над четырьмя гробами - осталась жива...
Что теперь толку рыдать, метаться и злиться -
если растёт над лицами близких трава...
Карты закончились. Кати глядит и не смотрит.
Окна за тканью цветочной полночно-темны.
В семьдесят снова принять, что разного сорта
люди бывают - непросто.
Кончаются
дни.

Читать далее...

Толстая Маша курит сигариллы и пьёт галлоны морковного сока.
Толстая Маша такая толстая, что смеётся всегда всем телом.
Утром мы вместе с солнцем заглядываем ей в распахнутые окна:
эй, Толстая Маша, привет! Ты как, потусить не хотела б?
И я выжимаю два сока, пока она громыхает своей посудой.
Морковные волосы встрёпаны - она умывается, только позавтракав.
Опять притащила синицу в постель машина кошка-паскуда -
Маша жалуется или хвастается, а кошка мурчит от миски, мерзавка.
У машиной кошки много имён, она приходит на любое,
но больше всего на "сволочь", сказанное Машей нежно-нежно.
Толстая Маша жарит глазунью, а та не сдаётся без боя,
и в кухне шкворчит и стреляет, но всё вхолостую, конечно:
Маша неуязвима. Она подпевает под радио "Битлз",
двигая толстой попой до невозможности рок-н-ролльно.
У кошки, дебилки, от счастья наружу из пасти вылез
розовый язычок, и "Битлз" под Машу тянут нестройно.
С Машей у нас четыре руки, и, позавтракав, мы на крылечке
режем алую бархатную бумагу во все четыре.
Толстая Маша дует в ладонь, и трепетные сердечки
летят, шурша на ветру,
кому-то в грудь,
и в них, как в тире,
кто-то влепляет круглые чёрные дыры.

Маша подбирает те, что упали в траву, дыша тяжело и хрипло.
Я говорю: "Ну ладно, мы же пытались, завтра обязательно всё получится".
Кошка, скотина, глядит нам как будто "я говорила".
Солнце закрыла туча.