после того, как бросил курить, я так же бросил и писать рассказы (или наоборот? в любом случае, одно явно цеплялось за другое), но писать совсем сразу бросить не мог, и переводить стихи, в таком случае, показалась мне наилучшей из возможностей. усилий для того, чтобы писать, прилагаешь самый минимум, всю работу за тебя сделал поэт и гугл-переводчик, тебе осталось только отредактировать, и всё же иллюзия того, что ты что-то сочиняешь, тусклой масляной лампадкой продолжает освещать пещеру пустого черепа, медленно угасая. грешный мой язык. хрен вырвешь.

* * *

Когда нечего почитать, это всегда угнетает. То ли потому, что я никогда не отвечаю на письма, то ли потому что они мертвы. Я всегда жду. Стою в книжных, просматриваю почту. Из-за лени, убеждения, что я уж точно написал достаточно, чтобы теперь только читать до конца дней своих. Но я ошибаюсь. Сколько угодно можно читать строки, покрывающие стены, вдоль которых обычно прогуливаешься, заблудившиеся среди ветвящихся теней, печатные буквы под ногами, бездонный (голубой, серый, чёрный) экран видеосвязи над головой, куда не посмотри, честное слово, мир полон рассказов. Может в этом и дело, молча наслаждаться, ничем не обнаруживая своё участие, своё несумасшествие, быть человеком слова, а не слов. Да и как и поверить самому, и убедить, а нужно ли это мне? Просто идти, этому-то за жизнь я научился — идти, пока не упадёшь, подняться и идти снова, как будто никогда прежде не падал.

Я буду писать, что обычно пишу, а ты читать, что обычно читаешь, ну и посмотрим, что получится. Обычно я пишу о каменной руке в полосе прибоя, о голове на руке, образующей маленькую пещеру, наполненную дыханием, и никто не видит сейчас, как я целую камни, об этом ты хотел бы почитать, и ты не сможешь остановиться, если начнёшь, мне очень жаль, я всегда относился с пониманием к ветру, волнам и бесчисленным вереницам глаз, закручивающихся между камней, ползущим по коже и раскрывающимися зачастую в самых неожиданных местах. Всегда. Ты населяешь собою небольшую пещеру, выносишь дерьмо и мусор, и приносишь наоборот: цветы, если найдёшь, а где ты найдёшь цветы, песни, кроме дыхания зачастую вой, но не страх и не гнев, ты зовёшь тех, кто никогда не откликнется. Целый день собирай то, что нравится, а ночью стань тем, кто нравится сам.

Да, в этом беда сокровищ, которые находишь, они липнут к рукам и переливаются красиво на солнце под взглядом ревнивых хозяев, похожие на доверчивых детей, только и ждущих оклика родителей. Сколько рук нужно Денису Григорьеву, чтобы оставить по одной каждому затаившемуся и прячущему за спиной под внимательным взглядом, сколько паутин тащить сквозь ночь потом, улыбаясь, как бы сильно ни побили тебя, знай, это окупится в любом случае, побитый до синевы ночи и небольшой блестящей улыбки, кровожадной радости, да, нет на свете преступлений, на которые ты не пошёл бы ради радости.

Между двух хлещущих мутных потоков
Кисти из камня, твоя и моя
За облаками уплывают по небу прочь
Документы и деньги

Там где прошло стадо синих слонов
Люди, которые никогда больше не сядут в трамвай
В трещинах стен, в лицах прохожих переливаясь
Танцует на солнце родник

Я тоже больше не пишу стихов
Приятный день раскинулась дорога
Приятно сознавать
Что там за горизонтом ты
Конечно есть деревья и машины
Они едят меня я их
Всё всех устраивает в нашем муравейнике
И даль и скорость
С которой ты в дали той можешь оказаться
Я тоже больше не пишу стихов
Не больше чем обычно а обычно
Я не пишу
Теперь
Давай представим на секунду
На две чтобы начало и конец
На три секунды чтобы середина
Что пишут все и вот ну и не только
Не только пишут но читают вслух
Всё время постоянно без запинки
Нам прямо в уши
По капельке просачиваются в мозг
Стекают в сердце и стреляют
Мгновенно далеко
И кроме слов тебя не остаётся
Я тоже больше не пишу стихов
В смысле я понял ну ты понимаешь

(Здравствуйте. Приснился мне сон на море. Будто бы всё наше руководство в тайне от широкой общественности практикует буддийскую медитацию. И кресты на церквях на самом деле двойные дордже).

Приснилось мне, будто в свободном доступе для анонимного скачивания доступна игра для желающих участвовать в военной операции, и будто бы сам президент надиктовал для неё закадровый текст.

На экране компьютера увидел я во сне стену дома и балкон на ней, и человека на балконе, целящегося в меня из автомата, и будто бы в наушниках у меня знакомый голос спокойно начал:

— Здравствуйте, дорогой анонимный пользователь. Продукт, который вы используете, был произведен в рамках подготовки населения к военной операции и предназначен для широкого диапазона граждан, с целью определения степени пригодности к боевым действиям в условно-городской среде...

Я быстро нажал я несколько раз на гашетку, человек на балконе скорчился от боли, и текст в наушниках изменился:

— Замечательно, — произнёс он, однако сам, судя по голосу, никакой радости по поводу моих действий не испытал. — Теперь давайте усложним условия...

Камера чуть отъехала назад, и я увидел ещё три балкона с ещё тремя людьми, целящимися в меня из автоматов, и так же бодро три раза подряд выстрелил.

— Отлично, пользователь, — всё так же скептично продолжил голос, — однако, успели ли вы заметить, что только двое из целящихся в вас на самом деле держали в руках автомат?

Параллельно с тем, как он произносил эти слова, на балконы успели выйти несколько новых людей, а я успел произвести ещё несколько выстрелов.

— Дорогой Денис, — произнёс голос, — вы должны быть более внимательны. Если бы эти действия были произведены вами в реальности, Денис Григорьев, не обошлось бы без невинных жертв. Например, у одного из только что погибших был автомат, однако его заклинило, и человек, секунду назад целившийся, чтобы убить условного пятигорчанина Дениса Григорьева 1976 года рождения, на самом деле уже отбросил оружие и, подняв руки, собирался опуститься на колени, прося о пощаде...

Новые люди продолжали появляться, и я продолжал стрелять, каждый раз желая, но не в силах остановиться, и под конец голос в наушниках с сожалением резюмировал отсутствие какой-либо готовности с моей стороны к исполнению военного долга.

— Но не отчаивайтесь, пользователь, не надо отчаиваться, — сказал мне он на прощание. — Это был интересный интерактивный опыт, не так ли? И благодаря ему вы и другие вам подобные прекратили убивать, — хотя бы на время, хотя бы у себя в голове. Удачи! И до новых встреч в интернете.

Валентин проснулся от звука будильника, и некоторое время лежал и слушал восхитительную музыку, которая всё не кончалась. Время покормить воображаемого кота. Валентин почувствовал жёсткий шершавый язык на руке, свешевшейся во сне с кровати. Он силой заставил себя сесть, поднял кота с пола, прижал к себе, не открывая глаз, и кот заколошматил лапами по груди, возмущённый таким обращением. Его не было дома уже третий день. Ливень тарабанил в окно. Кот всегда выбирал для прогулок дни с ужасной погодой.

Валентин был влюблён, так часто случается с Валентинами. Ещё у него были зелёные не желающие открываться глаза и совершенно ужасные русые волосы, каждый раз после сна напоминавшие голове садовой, что одним приглаживанием мокрыми руками в ванной (глаза по-прежнему закрыты) ей не поможешь, тут уже давно необходим профессионал.

Поднята рука, машина останавливается. Впереди кто-то упал на дороге, и нам предстояло объехать огромный труп. Экскаваторы уже принялись за работу, чтобы убрать хотя бы ту часть, что перегородила собой проезжую.

Когда гиганты умерли, то попадали кто где. Нам приходилось по полчаса стоять в пробках, хотя дорожные службы и работали, не жалея сил. Посмотри, по-моему у этого твоё лицо, сказал водитель. Да ну, быть того не может. Мы смотрели, как трудится пригнанный башенный кран, со скрипом поднимая отделённую от тела голову. Это всё из-за бороды, надо полагать.

Многие принимают меня за кого-то другого. По мне, лучше так, чем наоборот. Самим собой я быть точно не хотел.

На третий-четвёртый день после смерти гиганты оказывались легче пёрышка. Обычный пикап с цепью, немного побуксовав, мог с лёгкостью подвинуть мешавшее проезду тело. Проблема состояла в том, что трёх дней у нас в запасе не было. Кран скрипел и тужился, рискуя свалиться сам. Многие останавливали машины по обочинам, чтобы идти пешком.

Спасибо, что подвёз, но здесь нам, похоже, придётся расстаться.

Когда во сне вы отплясываете в компании ослепительных гомиков в блёстках и полуголых индусов, улыбающейся молодёжи, смотрящей на вас снисходительно, но без вражды, на площади, которой в реальности не существует, вокруг полуразрушенного фонтана, засыпанного мусором, в свете прожекторов и мигалок пустых полицейских машин по периметру, поднимаетесь с одним из танцующих на второй этаж, чтобы перекусить куском похожего на смерть чёрствого хлеба, а праздник внизу за большими пыльными окнами всё продолжается, то понимаете, что эпидемия ковида, локдаун, всё это — подошло к концу, можно спокойно просыпаться и идти на работу, — в вашем подсознании всё будет просто отлично.

Все они погибли, и всё закончилось, как и не существовало. Речь пойдёт уже об их детях, о брате с сестрой внутри полуразрушенного дома, — а также о дневниках матери и фотографиях отца, скромном наследстве, оказавшихся в распоряжении этой едва совершеннолетней парочки.

Неподалёку от дома начинается лес с вырезанными на стволах глазами. Мальчик нашёл перочинный нож, видимо, принадлежавший отцу. Девочка нашла строчки в мамином дневнике: "Деревья на самом деле видят, эти глаза на стволах — наши с ним. Это глаза слепых".

Документы на дом, вложенные в дневник, были в полном порядке — в отличии от прохудившейся крыши, с наполовину сгнившей, наполовину провалившейся черепицей. По ночам можно было видеть звёзды над головой — и маленькую фигурку, раскачивающуюся, поблёскивая, от звезды к звезде.

И дом, и лес были пусты, ни вампиров, ни оборотней. Только анонимный лисий хвост махнул на прощанье мальчику, вышедшему покурить, — явно без всякого желания общаться. Дом, конечно же, был полон шорохов и стонов.

— Почему ты плачешь?

— Я вспомнил, как в детстве боялся темноты; теперь же в ней ничего нет. Все друзья, так пугавшие меня в детстве, ушли.

— Всё-таки не все: ты же видел паучка среди звёзд? Мама пишет о миллионах братьев и сестёр, кинувшихся врассыпную при первых порывах холодного ветра прочь от голодной, но. к счастью ослабленной родами матери, -- растопырив ручки и ножки, вращаясь в пустоте.

Словно музыка внутри гигантского пианино: это соль, а это фа, но пока звучали эти две ноты, половина жизни уже пролетела.

— Я лично, — зашептала фигурка, опускаясь сквозь ветви, почти что у самой земли, — никогда не грустил из-за расставаний. Если посмотреть внимательнее. — он приземлился не очень элегантно, сверзясь с метровой высоты, но тут же вскочил, отряхиваясь, — чем человеческое сердце отличается от паука, терпеливо ждущего очередную жертву в самом центре?

Идёт снег, и ничего не работает ни внутри, ни снаружи. Белое небо оседает на высунутых языках собак, и в глазах фонтанов. Наверное, на море снег – солёный на вкус. Винсент писал, что задача художника в том, чтобы пробить железную стену между тем, что он чувствует, и тем, что умеет, но мы-то с тобой знаем, что стена вовсе не железная, это Винсент железный, старый железный дровосек, ржавеющий в лесу на пути к Изумрудному городу, ноги оплел плющ, в животе поселилось семейство мышей. В левом глазу – гнездо с голубым яйцом. Наш старый добрый мёртвый Винсент. Пробил себя со всех сторон, и теперь снег падает и внутри, и снаружи, и ничего не работает, ничего и не должно, кроме нас с тобой. Ой, а да как же мы с тобой работаем-то? Я втыкаю в себя работу, практику, это письмо, а потом я падаю, и экран компьютера освещает моё кажущееся мёртвым лицо, я надеюсь и жду, пока ненужный мусор наполняет мою остановившуюся жизнь, с надеждой смотрю в ещё оставшееся пространство, сдерживая в себе желание разметать по сторонам людей и обязательства перед ними, всё надеюсь, что мой мир умрёт от медленного яда, которым я травлю его, оставит меня в покое, а я при этом как бы ни при чём окажусь, и напишу тебе письмо, о, как бы я хотел написать тебе.

Человек с завязанными глазами. На ощупь находит сигареты, спички, закуривает. Говорит:

– Как прекрасны майские вечера! Мы идём вместе, хотя спутники мои и предпочитают прятаться в тени. Мы идём по пыльной улице, мимо частных домов, цветущих палисадников за оградами. Ущербная луна, протяжные стоны трамвая. Под старым орехом – скамейка и качели. Смазаны маслом, петли скользят, не издавая ни звука. Я уверен, мы не разбудим хозяев, только посидим во дворе под виноградными листьями, за покрытым лунной клеенкой столом.

Ах, луна! Медленно переползает из щели в щель. Люди луны, серые статуи, одни лишь только глаза мерцают. Всю жизнь мы живём отражённым блеском, укрывая его под серой одеждой. Наши случайные прикосновения холодны как мрамор.

Девочка украдкой выходит из спящего дома, очарована светом, к пустой скамейке и замершим качелям, выходит на улицу. Мы здесь, рядом, но предпочитаем держаться в тени.

Мне нравится работать много, эффективно, быстро, с шести до одиннадцати утра, нравится сдавать обработанную почту, нравится усталость, нравится возвращаться домой. Нравится работать с шести до одиннадцати вечера, неостановимо, как поток, прощаясь со всеми уходящими из конторы вовремя, поздно и очень поздно, нравятся испуганные улицы, пустеющие после восьми вечера. Я не заслужил это счастье ничем, счастье родиться, работать, платить налоги и умереть. Я не заслуживаю зарплаты, не заслуживаю любви и даже простого человеческого отношения. Мне просто повезло, каким-то образом я оказался похож на прямоходящих двуногих, населяющих эту планету. Удивительно. Счастье дышать. Счастье обнять девушку. Счастье оплатить проезд, получить билет и поблагодарить кондуктора. Счастье прикосновения старческой руки, словно Адам, тянущийся к богу. Почему-то, в силу какого-то чуда, в месте, где я живу, не идёт война, не расклеены на столбах объявления с моим лицом. Почему-то я не слышу криков убиваемых женщин и насилуемых детей. Что-то случилось? Что именно? Что я пропустил? Чего не заметил?

Если я включаю свет, он включается. Если открываю кран, вода льётся, и эту воду можно ПИТЬ. Она не отравлена, без паразитов, её не надо фильтровать. Если я захочу, я могу ИСКУПАТЬСЯ в этой воде.

А ещё, я не приложил ровно никаких усилий, чтобы вести ту жизнь, которую веду. Я не сражался героически, и не отсиживался трусливо в тылу. Я не спас никого из своих друзей, и не погубил никого из девушек. Равнодушен к карьере. Я живу чужую жизнь, но нет того, кто явится за мной в её конце.

Преступления, за которые мне не придётся отвечать. Ненаписанные рассказы напишет кто-то другой, и я буду рад их прочесть. Но это самоощущение писателя в незаслуженном затяжном (не вечном, конечно, когда-нибудь он подойдёт к концу) отпуске, в раю (или чём-то очень похожем), зависшем над полыхающей адской бездной, всё длится, не прекращаясь, вот уже двадцать семь лет, с тех пор, как я первый раз взял ручку и закурил сигарету, сразу став тем, кто я есть, мгновенно спасшись, эвакуировавшись, неоправданно и по чужому билету.

Была зима девяносто третьего. За окном цоколя шёл снег. Я услышал, как хлопнул, раскрывшись над головой, парашют. Мы десантировались на город-курорт, неотличимые от снежинок, смесь воздуха и воды.

Одной девушки было так много, что было невозможно по улице ступить, тут же на неё ни натолкнувшись. Возможно, у этих девушек и были отличия, на первый взгляд незаметные. Блондинка, ростом чуть выше среднего, с волосами до плеч, чересчур энергичная для своей, кажущейся на первый взгляд субтильной, комплекции. Широкий лоб, открытый взгляд внимательных светлых глаз, прямой нос, слегка пухловатые щёки, тонкие губы. Девушек было много, слишком много, и не похоже было, чтобы одна стремилась хоть как-то отличаться от остальных. Волосы чуть подлиннее, рост чуть повыше. Незаметная армия, заполонившая улицы столиц и городов поменьше, с одним ребёнком, двумя и без детей вовсе. Этой девушки всегда было так мало себя, что справляться со всем не получалось -- ни с детьми, ни с родителями, ни со всегда, всегда невыносимым мужем. И вот, из-за того, что её было так мало, их и было так много. Однажды они станут большинством, и мир, который мы знали до сих пор, навсегда прекратит своё существование.

А другой девушки было так мало, что почти что не было вовсе, небольшого росточка и изо всех сил старавшейся казаться неприметной внешности, а знаний так много, что впору на голове чемодан носить, а то и два. Девушка могла становиться невидимой, ну что за чудесная способность. Её было так много, что она могла отключить себя ту, что стала неинтересной, скучной или даже опасной для остальных, -- и всё же ей всегда оставалось, чем заняться ещё, быть занятой по уши, только по ушам таких как она и можно было вычислить, -- или же по той беспросветной, безнадёжной, неразгребаемой куче дел (фрилансерство на удалёнке, как правило), откуда эти нежные отростки торчали. И так одни девушки шли по улицам между домов, которые другие девушки населяли, если как и перемещаясь, то максимально незаметно для себя и окружающих. Когда-нибудь их станет настолько мало, и сами они уменьшаться и ускорятся до таких байтов в секунду, что мир, каким его знали, старый тёмный грязный мир останется пустой, уже окончательно утратившей всякий смысл, оболочкой.

К счастью, он, мир этот бессмысленный с одной и почти исчезнувший с другой стороны -- всего лишь голова, слава богу, не взятая отдельно, одного отдельно взятого начинающего писателя сорока пяти лет. И постоять на ней за себя он всё ещё в состоянии.

Те, кто должны были умереть
вместе в одной постели --
выжили. Вместо ада и рая, кадры с ними
растаскивают по чужим жизням
липкие пальчики ангелов-мародёров.

Мне снится десятилетняя девочка
по адресу Орджоникидзе, 15,
первый подъезд, четвёртый этаж,
квартира девяносто два, дверь из дсп.
Звоните в колокола, звоните ментам:
мне снится десятилетняя девочка,
и мы с нею подружимся.

Голые тела похожи на смерть, одетые -- на грабёж. Ориентируйся в пространстве, знай, куда идёшь, к кому подходишь, и зачем.

Голые тела обещают смерть ночью в отсветах чужого костра, горячее течёт по лицу, ты захлёбываешься. Одетые тела обещают грабёж после, когда костёр угаснет, ночью перед рассветом, прежде чем грабитель растворяется в тенях, даря последнее утешение.

Побережье смерти -- везде, где бы ты ни прошёл, под прозрачной кожей белеют кости. Зажигаются города по вечерам, вращаются шестерёнки, лязгают цепи.

В Краснодаре с 25 по 28 января пройдет курс лекций «Великая Печать» с Ламой Оле Нидалом. Подробнее: http://mahamudra2019.ru
- Расписание: ежедневно с 25 по 28 января (пт, сб, вс, пн). Начало в 15:00.
- Место проведения: ДК ЖД (ул. Привокзальная, 1).
- Стоимость: 1 200 р./день. Пенсионерам, инвалидам и студентам скидка 50% при предъявлении соответствующих документов.
- Телефон для справок: +7 (918) 325-20-95

информация о курсе
их можно увеличить, открыв в новой вкладке

я выгуливаю дождь
ночь трепещет у тебя в руках
ночь отрывается на сгибах
и взлетает в небо
и я иду выгуливать дождь
он уже в прихожей держит поводок в зубах
он уже на лестничной площадке
говорит что никогда больше не увидит меня
говорит что теперь он свободен
плачет и выбегает прочь
размазав меня по лицу точно старую косметику
какой-то прохожий он съел его лицо
он разделался с ним под фонарём
я бегу по грязи
я выгуливаю дождь

я всегда могу писать о нас с тобой моя девочка
кольцо среди колец
дерево в лесу
ничем неотличающееся от остальных
лес сотрясается от ударов топора по стволу
я сотрясаюсь от ударов твоих во мне
и дерево падает
и я падаю кончив
в твои объятия
ещё я хочу ещё
постучись постучись чтобы тебе открыли
кто там кто
я распахиваю двери одну за другой
валятся деревья взрагивая кроной
валишься на постель ты
замерев держишь меня за руку
держишь не так как все
ведёшь меня сквозь жизнь
неотпуская
соединяя наши жизни намертво
неразрубить неприкратить
я никак не могу открыть глаза
оранжевая вспышка
ты хватешь и держишь меня в уголках моих глаз
хватаешь и держишь и утягиваешь за собой
внутрь и наружу и пожалуйста ещё.

.

Тяжёлый чемодан,так ли важно, чем он тяжёл, книги, вещи, продукты питания. Главное, что вес у него неподъёмный. Когда-то я поднимал его. Шёл туда, где мог хоть как-то облегчить свою ношу. А теперь ты просто остаёшься там, куда последний раз смог его донести. Каждому, кто когда-либо хватался за его ручки, я благодарен.

Зайка родился в 1985 году в небольшом поселении неподалёку от горы Шёлудивой, селе Винсады, в пору урожая. Мама Зайки была замужем за папой. Папа был большими руками и смеющейся бородой. Зайка быстро научился ориентироваться в рубашке, джинсах, смеющейся в зубах вонючей самокрутке – всех тех вещах, что неизбежно сопровождали папу и его появление в доме. С мамой было сложнее. Зайка как-то проснулся в полночь и пошёл гулять по пустому дому, залитому луной, исследовать. И вот к каким выводам он пришёл, гуляя. Мама возможно и была той женщиной, спавшей рядом с отцом на кровати, возможно – но и не только. Также с уверенностью можно было сказать, что она была и домом и луной, во всяком случае, тем светом, что падал сквозь стёкла на деревянные крашенные половицы. Мама была каждой вещью, в том числе и Зайкиной пижамкой. Было совершенно невозможно понять, где она заканчивалась.

И позже, уже в зрелые годы, глядя на луну из уже совсем другого окна, Зайка отмечал, что и теперь мама всецело с ним и никуда не девалась. И пусть папа к тому времени и стал огромным гранитным валуном в поле, неважно – по ночам мама по прежнему светила на него.

Зайка никогда не считал себя особенно одарённым, в отличие от своих родителей, сразу сдавших его и в художественную, и в музыкальную школы. Лица у нас простые, Зайка, говорила мама, а по тебе и не скажешь, что ты из крестьян. Так что в городе твоими родителями будут тётя Света и дядя Серёжа. Так это пронырливое семейство и жило. Монокли, фраки и усы в городе и глиняная посуда, платки и топоры на деревне, то дядя Серёжа приедет траву на лугу покосить, то Зайкин папа усядется за рояль в консерватории играть, короче – не разбери поймёшь.

Нельзя смеяться, это все знают. Заяц смеялся – волк слопал. Орёл смеялся – куница гнездо разорила. Фавн не смеётся. Сделал себе дудочку, сидит на бережку, играет. Где играет, на каком-таком бережку? Нет там его уже.

А всё вокруг такое смешное! Девушка по лесу гуляет. За нею охотник крадётся. А девушка раз – и исчезла! Очень смешно. Но фавн не засмеялся, а на дудочке заиграл. Охотник за фавном погнался, заблудился, в болото провалился, до нитки промок, насилу домой вернулся. А дома его девушка дожидается. Очень, очень смешно! Но у фавна дудочка всегда под рукой. И танцует он в лунном свете на опушке, пока не устанет. Да и не фавн это вовсе, а сосновая коряга, наполовину из земли выкорчеванная. Сосна, значит, старая была, в прошлую зиму ещё подломилась, сгнила уж за год-то. А фавн, он – вон он!

Ну и охотник, хоть девушка и у него теперь жила, не оставлял, значит, своих попыток фавна того изловить. И ямы волчьи рыл, и силки тянул… да только как мелодию услышит, побежит – то в яму упадёт, то в петле повиснет.

Ну и дальше, понятное дело, запил. В кабаке у какого-то музыканта дудочку выторговал. В лесу сел, наигрывать начал. Поначалу не очень получалось, всё с себя поскидывал, побрёл голый к дому. В окошко себя в объятьях девушки увидел. Вот тут бы ему не засмеяться!

— Что происходит с сознанием после смерти?

— Давайте представим, что эта кружка с чаем — тело с сознанием внутри. Теперь давайте разобьём её. Видите? Та же кружка. Тот же чай. Но — не для меня.

Расцвел зимний лес выстрелами на снегу
Летел с ветвей снег оседая на кожу
Два выстрела в плечо под лопатку в затылок один
Летел вперёд прочь обжигаясь о воздух
Шёл спотыкаясь в снегу откинув мокрый окурок прочь
Спешил спотыкаясь будто хотел помочь
Увидеть лицо увидеть средь синих теней
Глаза что столь приглянулись любимой моей
Летел прочь но словно птица сделав по часовой круг
Сел на ветку над трупом растолкав остальных детей
Кто-то в губы слюняво поцеловал кто-то принялся щекотать
Мы так долго ждали думали ты не придёшь
А теперь он один а давай водить хоровод
Сейчас плакать начнёт это всё от курения слышь
Уже хлюпает маленький мальчик такой же как мы
Не нашёл никого а кого он хотел найти
Подстрелить домой притащить выходить выкормить приручить
Познакомься со смертью так выглядит жизнь
Мама ждёт не дождётся тебя домой
Бегал ты целый день но теперь ты обрёл беспокой
Будем мы танцевать всю ночь и любить и кричать и петь
С кем ты был что ты делал с ней и она с тобой

На руках у охотника бурые пятна запах убитых зверей
В волосах его веточка лесом благославлён
Красной движется поступью он
А жена у охотника смех золотистый цвет глаз
А жена у охотника песня которую можешь ты и не знать
Но однажды услышав всё будешь её напевать
В челюстях у охотника спрятан железный капкан
И прицел притаился в радужке в правом глазу
Но когда напивается ищет напрасно он дома жену
Посмотри под кроватью посмотри под горой
Повернись и послушай смех
За твоею спиной за твоею рукой прямо перед тобой
Ты слеп
Всё согласна тебе отдать всё спеть
Но ты слышишь о чём я пою
Только тем что есть ты войдёшь в меня
Остального я не пущу
И вот бродит впотьмах как медведь в цепях
Что звучат как жены его смех
В тех далёких краях ни один никогда
Не охотился человек

Я живу на окраине можешь меня не знать
Смех детей и плач женщин ругань мужчин
Оседают как звёздная пыль на мою кровать
Под мою кровать на воды кувшин
Близится полночь замёрзла в пруду вода
Близится и застыла как перевернутый день
Я возвращаю всё что не отдала всё
Что не видела не смогла не разглядела в тебе
Я возвращаю лето и танец коней в полях
Красивое облако зависшее над ручьём
Серый особенный свет и твоя рука
Мою под водой встречает и мы вдвоём
Как пила напиться я не смогла
Как дышала вила гнездо высиживала яйцо
И вокруг того дня намотало меня
Как кольцо
Вокруг выросло дерево сад расцвёл
На ветвях повисли дома
В небе птица ночная моя тюрьма
Высоко вдвоём

Не стало старухи несли хоронили клад
Что-то надо похоронить гроб пустой
Заяц дорогу перебежал заяц всё видел хоть и косой
Не стало старухи шептать за спиной кому достанется дом
Вести детей за руку в лес отправить дурачка за её стариком
Она опять того скажи им чтобы больше не посылали за мной
Сил уже нет терпеть
В который раз чуть в лес по дрова
Так и она вперёд ногами за дверь
Чтобы Наташка чего кому отдала
Это во-первых какой дурою надо быть а во-вторых
Чтоб её разлюбил тот кого самого давно уже в мёртвых нет
Не то что в живых
Хоть вязанку не бросил однако пошёл к толпе
Как полагается выпил всплакнул запел
Только песни были одна похабней другой
После третьей кулак прилетел
Поклонился чтобы дрова забрать дескать что-то с погодой не то
На погосте просили тебя больше не приносить насилу живой ушёл
На пороге встал но втащили внутрь две сильных девичьих руки
Только громкие стоны и злобный смех из распахнутой настежь двери

Люди сон и обман заблудились в лесу стали жить
Стали жить поживать да друг друга сжимать не тужить
Сон увидела в земле червей и птиц на ветвях
Сон сказала этот дом уже населён осторожней ходи
А обман засмеялся обман не так уж легко раскрыть
А обман словно камень но и с камнем можно дружить
Главное не бросать дочка зеркальце сын рассвет
Не разбудит один другую первая последнего не разоблачит
Перестань жить иллюзиями перестань всё от меня скрывать
Я устала тебя поддерживать я устал тебя оберегать
Дом бы казался пустым если б не зеркальце и рассвет
Слышится из-под покрова смех блещет из глубины свет

Яна А., девятнадцать лет, готовила суп, около минуты, она взяла кабачки и картошку, и веточку рябины, всё в котёл. Ты понимаешь, что некоторые вещи в котёл не положить, некоторые вещи так и останутся лежать на столе. Рыбу ты в суп не положишь, ну что ей делать в супе? Кувшинки, у корней которых рыба плавала, а также январское утро над озером, стреляющий на морозе лёд. Двое людей с рюкзаками, выбравшие лодочный домик на озере для ночлега. Ну да, суп с человечинкой. Костёр за ночь остывший, только струйка дыма, поднимающаяся совсем невысоко до неба белого с голубым, тоненькая дорожка.

Яне часто говорили, «Поела бы ты что-нибудь, ты посмотри на себя, кожа да кости» — «В коже – самые витамины», — не терялась обычно Яна. Лимонный сок, лук, чеснок и кольца паприки. В круг озера по границе леса ходит туман, как бы мешаемый огромной ложкой, повисает клочьями в острых ветвях. Новёхонький медяк солнца, подкинутый на удачу, ненадолго завис в небе.

Два человека, языкастая ночь вылакала их до опустошения, вливается сквозь дыры блескучий голубой день, и они, их тела и мысли, вполне могут сами сойти за пару деревьев, беззащитные, молчаливые, спящие до весны, в снег и из снега, оставляя глубокие следы на берегу леса.

Яна А. не ждала гостей, не торопилась устроить праздник, это не так работает, кого угостишь подобным варевом? Сами не едят и ей не велят. Накроешь стол – простоит до утра нетронутым, только свечи зря пожжёшь, да выветрится вино. От радости запели они, так делают птицы, так делают волки, от радости и чтобы не умереть, лес не кончался и лес не кончится никогда; думай об этом, когда погружаются лица друг в друга как в сумерки, когда они останавливаются, чтобы поцеловаться, когда неверные огни начинают мелькать вдалеке.

Потому что им так хотелось остаться. Теперь, когда гости ушли, ты можешь поесть. Теперь, когда они идут по окраине, самих себя не узнавая, и ищут ночлег. Стучат, но Яна не пойдёт открывать. Дверь не заперта.

лорка/ рембо издательства комсомолки, джим додж "дождь на реке", bukowski "the people look like flowers at last", шантарам неизвестно чей, пинчон "радуга тяготения" и "край навылет", гэндайси (киндайси), история осады лиссабона жозе сарамаго, "шандарахнутое пианино", "сказки для парочек"...

а вот и снег вернулся. и снова не о чем беспокоиться, книги снова остаются дома.

Я смотрю на город, как на часовой механизм. Может показаться, что он живой, но это не так. Может показаться, внутри глаза моего отразиться -- лицо ребёнка, прильнувшего к соску матери, лицо пьяницы, плачущего на плече товарища, приготовившегося бить -- прекрасное тенистое лицо, -- на какое-то мгновение может показаться, что эти люди живы, что их существование не привязано к исполнению функций, насильно определяемых обществом. Мы сделаем так, и ты вместе с нами, что ты забудешь и забудешь навсегда, уже забыл, вот так, вот так, как осенний лист опускается сброшенное лицо на землю.

Я смотрю на город, как на поле битвы, где каждый сам за себя, кто победил, кто проиграл -- но уж точно без тех, за кого они сражались, их попросту не осталось. Город ветров, город шёпотов. Вруби музыку погромче, чтобы не слышать, ударь, выбивая поцелуи. Сами стены, следы и формы насилия, священные и святые...


...Сквозь день я чувствую центр тяжести, тяжёлый трамвай, гремящий как цепи, на последнем издыхании ползущий от вокзала по бродвею и по теплосерной к тюрьме, тяжёлый, как камень в реке у меня на шее, тянущий на дно мутной, быстрой и незаметной реки, сизифов валун, раскатывающий нежные жилые постройки, которым и названий ещё не успели придумать. Ноги отрываются от планеты земля, пятки смотрят в небо, и я качусь не знаю куда, словно слеза по морщине.

Насморк, температура. Пятигорск, две тысячи семнадцатый. Осень. Мне надо наклеить марки на двести заказных писем и сотню простых, написать индексы, составить списки. Министерство юстиции, во многом и до сих пор, -- контора почтовая. Если мы ещё не написали вам -- вероятно, вы слишком часто переезжаете. Мой же основной грех, и сначала это была похоть и страсть, теперь же -- воспоминание, -- отправка писем в прошлое, что, подобно огромной мраморной пасти, окружает и стискивает нежное будущее в объятиях нерушимых, белых и розовых. Беззащитный мир в порезах и крови, убийцы и насильники, влюблённые пары -- обречены. Красные облака, порывы ветра, признания в любви и угрозы оседают влагой, стекают по подбородку. Не схватить, не убить, не насытиться.

Каштаны пожухли раньше остальных деревьев, их листья -- как ржавые звёзды с ещё зелёной сердцевиной. Красивы ли они? Только если ты не будешь фотографировать, дашь им упасть. Чувствую вину всякий раз, отказываясь от всех великолепных раскиданных по миру игр. И удовлетворение после каждого на себя наезда -- справедливость, какой бы она ни была, всё же существует.

Солнце греет носоглотку. Гайморит отползает, откуда пришёл. Однажды прошлое рухнет, а будущего не останется. Будет ужасно неловко.

Я работаю как всегда, как мотылёк бьётся в стекло, ползу по линии света. И мне нравится ночь, потому что ночью можно видеть. Попробуй увидеть днём, придётся закрыть глаза, и ты поплывёшь сквозь маслянистый воздух или из чего там твой взгляд состоит, из рук, которые перед глазами разрывают фотографию с твоим лицом, пустых мест, быстро заполняемых толпой, некоторые лопаются и пачкают других, некоторые занимаются любовью под душем, не думай, что они когда-нибудь выйдут, забудь про них.

Забудь, как капля падает в чай, обратно её не достать не достать взгляда из летнего дня, и не пытайся. И не пытайся себя винить, ты ничего не могла поделать, ведь тебе казалось, что это правда ты, а теперь неправда, и это тоже кажется, к сожалению. К сожалению мы одни и никогда не расстанемся, потому что никогда не встречались.

Прежде всего, необходимо начать материться ещё до того, как достанешь камеру, ну ёб твою мать, блять, извините меня пожалуйста, ой блять сука ёбанная, простите, - это на случай, если кто-нибудь, блять, рядом окажется. Копится на клыках, течёт по подбородку слюна, капает на торчащий на месте члена букет цветов и в рыхлую землю, простите, простите меня пожалуйста, блять как я это всё ненавижу, блять! - крепко зажмурившись, или, во всяком случае, стараясь не смотреть прямо в объектив, несколько раз нажать спуск, ещё раз попросить прощения - и забыть о припадке как о страшном сне - ровно до следующего момента очарования.

Жила-была девочка, родители у неё умерли, а жила она на улице. Маленькие волки плакали в лохмотьях, вау, вау, вау. Поджимали пальцы маленькие пяточки на мостовой - далеко босиком не убежишь. Только по переулку до светлой улицы, от вздыхающего парового котла, мусорных баков - к ярким и громким каретам и людям, спешащим-гремящим вверх-вниз по мостовой. Огромные и яркие как дворцы люди, стоит взглянуть на таких - потеряешься. Не было у девочки ни папы, ни мамы, вот и глядела она во все глаза, вот и потерялась. Взяли девочку в большой светлый дом, вымыли-причесали. Была замухрышка, стала - ангел. Накормили, напоили, спать уложили. Только маленькие волки сами не спят и ей не велят - воу, воу, воу, не спи девочка, за городом старый лес в старом лесу избушка - там твой дом, а вовсе не здесь. Отстаньте, глупые волки, не было у меня никогда ни папы, ни мамы, ни дома, дайте поспать. А волки всё не унимаются, прыгают-резвятся, перед девочкиными глазами, воу, воу, не спи, девочка, что за платье на тебе, в чьей постельке ты лежишь, чья это комната, чей дом, куда делась та девочка, что здесь до тебя жила? Отстаньте, волки, выросла та девочка, выросла и состарилась, состарилась и умерла, косточки сгнили и могилка провалилась, - дайте поспать, глупые.

КРЕЩЕНЬЕ

Снег валит хлопьями
Чёрный кот
Похож на дьявола
Розовое нутро
Домашнего очага

"Путин красава", "Маска это намордник", "Тебе это всё снится",
"Хуй вам наркоманы" и, моё любимое, "Быть, а не козаться", -
а какие надписи украшают стены вокруг вашего дома?

Я спал. За окном шли поезда. Каким-то образом во вспышках света над моею кроватью появилось твоё лицо. Я спал, мне снился сон о чёрно-белых животных, протыкающих, как копьями, копытами мою плоть. Чёрно-белые несущиеся стада. Эти дыры на теле доставляли мне ни с чем несравнимое удовольствие. Мне снился сон. Они проникали в меня, как в чернила макали перьевую ручку. Единожды и навсегда, насквозь. Я больше никогда не увижу их. От топота их копыт сотрясается земля. Невидимые животные. Топот, землетрясение и никого на километры вокруг. Тёмная земля, тёплые звёзды.

У тебя холодные руки. Касаешься тех мест, куда во сне угодили копыта. Откуда ты мог узнать мои потаённые места? Грудь, живот, бедро. Во сне раздроблены кости, хлещет густая чёрная кровь. Как ты узнал? Касаясь меня именно в тех, нужных местах, гладишь несуществующие ямы, закрытые веки сна, ты как будто включаешь меня, тело напрягается, деревенеет, и я снова чувствую саднящее ноющее наслаждение. Волшебный лёд в груди, волшебный лёд в животе.

Равнина, липкая чёрная лужа, следы копыт остановили мои следы. Падающие за горы на горизонте звёзды. Ты был там, ты пил из чёрной лужи. Ты следил за мной из дюн, прыгая от куста к кусту на корточках. Пока ты пил, черты лица твоего разглаживались, осанка выпрямлялась. Кожа становилась гладкой и безволосой, и в конце начала тускло светиться, как мрамор. Лунное дитя, ожившая статуэтка. я носил тебя на шее вместо распятия. Я переходил из города в город, из посёлка в посёлок, - зная, что нигде тебя не найду.

В свете проносящихся поездов я вижу твоё лицо, руки твои опускаются и проникают под неплотную кожу, и я откидываюсь назад и выгибаюсь, запрокидывая голову. Пусть это сон, но он не кончится никогда. Я боюсь дышать, я почти теряю сознание, когда длинные как лианы руки из ниоткуда поднимают моё тело ко вспыхивающему потолку. Я голый, но голый недостаточно. Ты скользишь у меня внутри сквозь живот, диафрагму и горло, только для тебя - тело растоптанных снов, ты гладишь меня, ты растёшь у меня внутри, как дерево между костей скелета, ты достал меня из воды, мой чёрный, мой белый.

Что-то белое у тебя на лице говорит мне мама
Он кончил мне на лицо я не хотела бы некоторое время стирать если ты не против
Грустный клоун все мы но конечно этого не будет заметно если никто не рассмеётся Он кончил мне в волосы намотал мои волосы себе на член и изошёл длинной струёй Он заблудился и выпрыгнул белой горячей змеёй Длинный протяжный стон в норах из-под корней
Белые лёгкие крылья на кончиках моя голова Отныне летает где хочет В облаке над землёй В ожерелье танцующего в горах
И так легко и свободно Белые крылья
Он кончил мне на глаза ресницы обняли головку слёзы радости Отныне только белый макияж Следы взломщика Следы принадлежности другому
Я вижу теперь сквозь него как сквозь горячую корку льда вижу и кидаюсь на девушек и выхожу сухой из воды В коконе зимой отогрею тебя в моих глазах вереницы готовых к употреблению Мой возлюбленный мешок с бабочками
Он кончил мне в ухо и теперь только море я слышу как будто похоронена под песком Контуры тел сперма на скалах крики чаек в белой пушистой груди Самое простое самое невинное море-убийца трупы слов трупы друзей мирно качает своих мертвецов в колыбели Дышит за каждым предметом за каждой стеной зовёт поиграть
Он кончил мне в нос и теперь я слышу только его запах ищу побираюсь рыскаю по помойкам и парфюмерным отделам кидаю веером деньги о отдайте мне всё Только бы услышать его вновь Животное свора диких собак парфюмер-людоед хладнокровно вынюхивающий свою жертву в толпе розовых тел на убой виноградинок в грозди он кончил мне в рот
Се кровь и тело моё Не ешь не чисти зубы не говори Наживка проглочена Тонкая нить того что сказать не могу Мой Тесей и мой Минотавр за эту нить он достанет меня из любой утробы ада и рая
В его руках как в сигнальных огнях
Я попробовала его на вкус и теперь он мой
Язык мой южный город на тяжёлой воде Зубы улыбаются смеются и поют песни Чёрное нёбо в звёздах Мой рот весёлый театр мой рот открытая книга цирк-шапито Грустные клоуны но никто не узнает об этом пока ты не улыбнёшься Вороны вороны вороны он кончил И мы начинаем

Жила-была, плыла-горела по реке-облакам.

Муж пришёл - запер, горевала-плакала. Муж плакал, дети плакали. Муж охотился - плакал, дети играли - плакали. Побежала. Муж не догнал, дети не догнали. Прибежала счастливая. Кушайте дети, кушайте муж.

Дети ели-ели, смеялись-плясали. А муж всё: куда бегала, чего поймала? Не скажешь - не притронусь, а скажешь - не притронусь тем более. Сидит - сохнет да темнеет, стал как изюм совсем. Побежал - ничего не нашёл. Снова побежал - опять ничего.

Дети играют, пляшут-смеются. Прибежал-поел, пока та спит. В себе держит, не поёт-не пляшет, из себя не выпускает. Пела-плясала, летела-горела взаперти нараспашку. Эхо отзывалось, эхо отзывалось.

Муж спал - уши затыкал, чтобы не услышать. Изюм сосал - чтобы не запеть.

Сотовый, поставленный на вибровызов, позвонил, вот так: ... ... ..., - неслышно, у самого сердца, отогревшимся мотыльком под курткой. В это время я целовался с девушкой и не мог подойти. Я должен был целовать её каждый раз, как на дороге, по которой мы спускались с горы в город, показывались фары автомобиля. Я брал её лицо в ладони, подносил к своему лицу. Щетина на моём подбородке колола её, мешала ей расслабиться.

Каждый раз, когда впереди показывалась машина, мы поворачивались к ней спиной, чтобы не ослепнуть, смотрели на белые в галогеновом свете стволы деревьев, на габаритные огни очередного призрака в доспехах, исчезающего за поворотом, и потом это происходило, я целовал её, и мы шли дальше вниз, к инопланетным подводным огням города, просвечивающим сквозь голые осенние ветви.

Почти полная луна осталась за горой. Теперь мы опускались в свете городского неба, облачного купола, загораживающего звёзды. В этом неверном чуть розовом свете лицо девушки могло оказаться любым, и я закрывал глаза, когда мы целовались, чтобы представить его.

- ... ... ...

Спустившись в город, мы дождались трамвая. Девушка села, я стал рядом. Я был одет достаточно легко и замёрз, пока мы гуляли. Взяв мою левую руку в свои, она принялась отогревать меня. Правой рукой я достал сотовый телефон и начал набирать текст.

- Помнишь, как наша подружка плакала и рассказывала нам, когда она решила уйти от своего второго мужа окончательно и бесповоротно?

- Да?

- Он пришёл к ней с извинениями и цветами, они провели вместе чудесный вечер, занялись сексом, а после, ночью, проснувшись, она обнаружила, что он, лёжа с ней рядом, снова переписывается со своей бывшей одноклассницей, даже не потрудившись хотя бы выйти из комнаты для этого. Помнишь, как она сказала? "Я не могу мириться с тем, что человек после прекрасного акта Любви может заниматься подобным"... Очень трогательно.

- Почему ты вспомнил об этом?

- Наш небольшой поход как раз и можно назвать "актом Любви". Я решил, что можно писать рассказы как смски, - это не так привлекает внимание окружающих, как блокнот и ручка, - и просто сохранять их в черновиках.

- Пришлёшь мне потом?

- Только если напишу что-нибудь стоящее(:

- ... ... ...

В одном из своих телеинтервью Альфред Хичкок рассказывал примерно следующее: "Саспенс - это когда ты даёшь зрителю информацию. Представьте, что мы сидим за столом. Внезапно взрывается бомба. Мы взлетаем, и нас разносит на куски. Но что с этой сценой получает зритель? Каких-то пять, ну, может, десять секунд шока. А теперь давайте покажем ту же сцену - но мы заранее говорим зрителю, что под столом бомба, и она взорвётся через пять минут... Теперь наша скучная беседа вдруг становится очень сильной, ведь зритель кричит: "Что ж вы там о ерунде говорите, у вас под ногами бомба!" И тревога зрителя нарастает с каждой прошедшей секундой, но... Бомба не должна взорваться. Потому что, если она взорвётся, из-за того, что ты уже ввёл зрителя в состояние тревоги, он просто разозлится: ты не обеспечил ему никакого чувства облегчения. Это практически всегда обязательно. Так что, в данном случае, герой нащупывает бомбу ногой, смотрит под стол, замечает её и выпрыгивает из окна. И только потом она взрывается".

мне надо больше времени тратить на редактирование старых постов, не на создание новых. может быть, вместо картинки вставить описание, ведь так раскроются мои глаза навстречу твоим, и ты увидишь то, что я хочу сказать. в тенистом лесу под ногами людей я живу, люди такие большие и такие красивые, каждый, каждый. моё путешествие, и то, как я снимаю с себя улицу оказавшись на пороге, то, как я снимаю с себя других, больших, красивых людей, выскальзываю из дребезжащего солнечного пыльного света, рождаюсь для того, чтобы оказаться в твоих объятьях.



день может пойти ко всем чертям, я всё же дневник веду, а не пишу рассказы. пять утра. твои пальцы над моими кольцами как хищные бабочки. и наконец-то можно расслабиться, закрыть глаза в темноте. и ты провожаешь меня, а я всё ещё слышу трепетание крыльев, пока иду по тёмной улице. восемь утра. я могу завязывать своё тело в узлы, корни, над которыми раскачивается история, синяя листва в прозрачной грудной клетке. пять утра, восемь утра, между ними тянется и тянется моё длинное тело по улице. вываливается язык, вытягиваются пальцы навстречу обжигающей струе душа. длинная улица, длинная как тоннель, ей не видно конца, подпрыгиваю в извивающейся змее трамвая, роняю слова и взгляды, стальные сердечки, невидимые улыбки, я замусорил собою всё.

Это похоже на пять утра, это вполне может быть пятью часами утра. Двадцать четвёртое августа - очень может быть. Лето на исходе. Не принимай на свой счет. Получить счета за воду и электричество. Прочесть роман Мэтта Раффа "Канализация, Газ & Электричество: Трилогия общественных работ". Подготовить отчёт об использованных за месяц почтовых марках - в этот раз сумма не должна превышать сто пятьдесят тысяч рублей. Прочесть "Почтамт" Буковски, "Обед нагишом" Берроуза, дочитать наконец "Радугу тяготения" Пинчона, - ага, добавь сюда ещё Пруста и Селина - и список литературы, которую ты никогда в жизни не прочтёшь - готов. Вернуть одиннадцать тысяч Татьяне Васильевне. Сентябрь сладок, как папиросный дым. Праздновать собственное невежество. Перейти на кофе без сахара. Отпуск в октябре. Подстригись уже наконец.

Сто заказных и двести простых писем в день. Тебе работалось бы куда как легче без стажера, но именно его наличие позволяет тебе уйти в отпуск - так что терпи. Кстати, идти на службу тебе надо прямо сейчас. Прямо сейчас - брейся, одевайся и иди.

Главное: ты тратишь около четырёх часов ежедневно на просмотр летсплеев на ютубе. Пять потерянных суток в месяц. Прекрати это.

трубы вьюнка возвестили о начале дня
рисунки шмелей на вереске рисунки шмелей в траве
гусеница юный солдат нежно марширует к вершине листа
вершине своей военной карьеры королевы бала
песня косы и другая песня издалека
сон и объятья детей и другой сон и другие объятья
пятна солнца на мятом постельном белье
дом под крылом горы
голова мужа на подушке терпкий запах его сонных волос
чашка кофе в остывающих руках; день.

чудо, которое человек хочет похоронить
чудо, которое он хоронит своей ежедневной обыденной жизнью -
в конце концов похоронит его разве не прекрасно?

Осенью ехал туда
Весной еду обратно
В машине
Любовь не про меня
Но заткнуться не могу
Осенью опадала листва
Весною - небо
Хоть бы хны
Не умер
Даже не заболел.

Над запрокинутой головой горит
Змея моего языка
Не сказанные сразу на всех языках
Слова покрывают меня целиком
Шепчущими ртами семян
Когда я перестаю дышать
Сухая ветвь среди рвущихся наружу
Их поток сломал и несет меня
Вслед за змеей языка
В небо над твоим миром



невидимое стихотворение

Буквы у меня во рту Йаннг Ммнг Гифф
Стрекочущий шепчущий рой я глотаю И
Серебряные нити повисают
Между твоим членом и моим ртом

И снова
Буквы не сложившиеся в слова
Падают мне на грудь тебе на бедра
Гллк Аххммн соляными головоногими
Девонского периода Застывают
У тебя на брюках у меня на блузке

Сеть мира растянута порвана
Как порваны колготки на коленях
Нет названия тому чему нет названия
И хоть я молчу но это молчание пейзажа
Раскрыв рот я слушаю

Всегда существовала комиссия. Я не был её председателем, просто входил в состав. Мы никогда не решали чью-либо судьбу, скорее - разбирались с последствиями. Был коридор, который ты проходишь по сто раз на дню, оставляя незамеченными подробности, тебе до них и дела нет. Кабинет в конце коридора. Комиссия проводила свои заседания регулярно. Руки, которые некуда пришить на твоём теле, слова, может быть, к тебе и не относящиеся. Мы предпочитали проводить свои заседания по ночам, по ночам вероятность того, что нам помешают, была значительно меньше, меньше свидетелей. Мотылёк, закружившийся по комнате, пьянь, перепуганная до смерти собственными мыслями больше того, что на самом деле вокруг происходит. Мы исповедовали политику невмешательства, наш девиз: "если любишь кого-то - отпусти и поиграй". Днём мы больше похожи на пыльных кукол, статистов, днём всё это больше похоже на сон. Если тебе так уж необходимо на улицу выйти, хотя бы одень очки с толстыми стёклами так, чтобы все окружающие не более чем размытыми силуэтами казались. День тяжёл. Дневные дела комиссии не касались. Люди-поплавки, неспешно скользящие и вращающиеся на поверхности дня.

Председательствующий, так его все называли. Председательствующий. Если вы не против, я буду записывать. Мы - колонна с серыми наволочками на головах, выстроившаяся в очередь на убой. Мы спускались по лестнице, держась затылок в затылок. А дальше стрекочущий транспорт разносил нас по колыбелькам, люлькам, качавшимся высоко в ветвях. Во сне мы спускались по лестнице, затылок в затылок. Руки в карманах сжимали деньги, нам заплатили. Мы нашли деньги, блестящие, как солнце, под подушкой во сне, мы спускались по лестнице под шум ветра в листве над головами. Всё глубже, оставляя комнаты в листве, всё глубже под землю. Люди-слоны с наволочками, скрученными в хоботы на головах. В комнате из листвы, где никто не пожелал остаться, председательствующий вылез из-под стола и ужасно извинялся перед людьми в наволочках, как гусеничка, одетая в извалянный в пыли костюм:

- Я ужасно извиняюсь, я не хотел никого потревожить (что вы, о, нисколько), но я внезапно обнаружил, что сидеть под столом (особенно под столом председательствующего), намного удобнее, чем за ним. Все эти камеры, микрофоны - так ужасно нервируют. Простите, простите, простите меня (говорил он нараспев, ерзая, усаживаясь поудобней в огромном кресле). Чаю?

Вошла секретарша с подносом, словно молодой жирафёнок, переступая своими тонкими и длинными ногами во всех направлениях сразу и, тем не менее, не теряя равновесия. В её огромных глазах, распахнутых настежь как карие дверцы салуна, председательствующий сидел, откинувшись в кресле, закинув ноги в ковбойских сапогах на стол; почёсывая мушкой кольта за правым ухом под надвинутой на затылок шляпой. Председательствующий. Чашки, поставленные на стол перед комиссией, сразу дали каждому из них по маленькому фарфоровому собеседнику, дружественному уху и, одновременно, отражению, которому можно доверить все свои тайны, не боясь быть услышанным. Если же сказать нечего, то было достаточно просто отпить из него... Секретарша замерла у стола с пустым подносом, прижатым к груди, невольно любуясь плодами своего труда.

Председательствующий. Весёлый шорох вороха бумаги, в которую ты погружаешься с головой, отчёты, которые никто не читает. В одной из оставленных людьми реальностей - пустые улицы до самого горизонта. В костюме явно слишком большом для его субтильного тощего тела, - одежда, неудобная для путешествий, но для погружения в сон - самая подходящая. В конце концов председатель исчезнет окончательно, скользнув серебристой змейкой в одну из марианских шёлковых складок подкладки. Но, пока этого не случилось, - чай в птичьих лапках, ароматный пар, очки для чтения запотевают и соскальзывают с носа на золотистой цепочке в бездонную прореху между пиджаком и рубашкой, пластиково брякнув по гильзе авторучки, торчащей из нагрудного кармана. ну а дальше - всё как обычно

Снегом замело всё. что могло, подоконник и ненастоящую девочку, она потягивается сладко, завтра, потом приходи - сегодня день не для тебя, не для тебя ночь, выберешь какой-нибудь другой, какую-нибудь другую - но ведь и мой ответ тут же, вот он: я выберу другую, и тьма будет сношать меня, как никогда до этого не делала ты. Одинокие любовники. Выберем кого-нибудь другого, мы как стеклянные двери - люди проходят сквозь нас, а мы ещё долго хлопаем, стонем и шепчем. Лес, сад, душ, гора, туалет, а мы ещё долго, лабиринт, серый день, ночь, капает внутри вода, тишина, свет. Возвращайся назад, не уходи, останься. А мы навсегда, в одну и в другую сторону, вечно, и на секунду отражаем твоё лицо, а потом - всё, свет, тьма - всё. Автомобили, прохожие, автопрохожие, ступени уходят под мостовую и ты исчезаешь по шею, пояс, горло, по другой фильм. Выдуманная девочка на подоконнике, серый пепел, рассыпанный по белой поверхности, мы с тобой - всего лишь серый пепел на белом поле, порезанном на чёрные лоскуты.

Снегом замело всё, что могло, под снегом стёкла, за стёклами свет, ты дуешь и дуешь на падающий снег, чёрные тела деревьев, прозрачные лужи. Ты рисуешь то, что не хочешь говорить, чёрным и белым, чёрные ладони, полные невесомой белой тяжестью. Небо тяжело неимоверно, и голова падает с плеч, а ноги гоняют её по лужам, целый день и целую ночь кружат, футболят о стенку в потёках голову-клубок, голову-глобус, с чёрными картами рек - больше нет ничего на этой земле-голове, потоки ледяных ветвей да отпечатки подошв, пустые места от горизонта и до горизонта.

Ненастоящая девочка на подоконнике, когда наступит весна, от неё ничего не останется, только лужа под батареей, ковёр, который надо вытащить на балкон просушить, её письма, её слова, её сны, чувство неловкости, когда я не помещаюсь в неё, торчу со всех сторон угловатой плотью, руки, ноги, голова, всё отстегнуть и снять прежде, чем я лягу рядом с ней, всё это - лишнее, в неё помещается только сердце, и у меня нет ничего, что можно было бы отдать ей...

Она потягивается сладко - завтра потом приходи. В городе праздник, небо за её спиной в окне взрывается фейерверками. И пока я спускаюсь-поднимаюсь по холодным лестницам между тёплыми этажами, пропахшими вином и вибрирующими, как наушники на огромной голове, музыкой, - без неё, а точнее - с нею у себя внутри, - я всё думаю, запивая горячим вином с фруктами фрукты и музыку, объятия и поцелуи, и танцы, очень странные, если посмотреть на себя со стороны, то ты - как контур дёргающегося тела вокруг расплывающегося пятна, - думаю, что завтра и потом никогда не наступит, я навсегда останусь здесь и сейчас без неё с нею внутри. Показать ей фейерверки, развернув её лицом к окну, пятну дыхания на стекле, опечатку лица на этом пятне, - всё это должен сделать кто-то другой, а вовсе не я, - просто ей не достало смелости сказать, а мне - сообразительности услышать это.

Сегодня день не для тебя, ночь не для тебя - и я занимаю место рядом с пассажирами, занимающими место, щёлкающими обратный отсчёт цифрами в человеческом обличии, в зале ожидания - где позже нас сменят другие без ощутимой разницы, и раз это так, раз нас на самом деле нет и мы никак не можем контролировать свои судьбы, я хотел бы провести эту ночь целуясь и говоря слова любви, танцуя в экстазе и восхищении перед людьми, что окружают меня сейчас.

из Гэндайси, антологии послевоенной японской поэзии
Новое Литературное Обозрение, Москва, 2013 год
стихотворение Ясумидзу Тосикадзу (р. 1931) в переводе Елены Тутатчиковой

ПТИЦА

Птица видела сон.
Длинный-предлинный,
бесконечно длинный сон.
Снилось ей, что она не может взлететь,
Как ни бьётся.
Всё рвётся взлететь,
хлопает крыльями,
бегает, кружит,
но никак не сдюжит.
Только носится по земле,
топчет песок, пыль поднимает в воздух,
шлёпает по лужам,
сама на себя не глядя, бегает, бегает...
Время шло, шло, но
птица никак не могла оторваться от земли...
Не сон, а кошмар.

* * *
Спала,
спала,
но всё летала в небе.
Пробуждалась ото сна,
пробуждалась ото сна,
но всё парила в небе.
Как всегда,
как всегда,
несомая ветром,
птица парила в небе.
Вдали от земли и воды,
как всегда,
как всегда,
она летала.

* * *
Если летать
в облачном небе,
следует хорошенько помнить, что
ты перестаёшь понимать, что происходит
в тех, казалось, хорошо знакомых землях, - там, внизу.
Перестаёшь понимать дрейфующий лес,
не узнаёшь
ни сушу,
ни воду -
да и вообще, где вода, где суша,
где живые изгороди далёкого городка,
где далёкое небо,
далёкие души.
Вот и я, перестав понимать,
в конце концов,
лечу в зеркале,
полном облаков.

* * *
Может статься,
что пули
собьют меня с неба на землю.
Может статься,
усталость и ветер, дующий с моря,
сбросят меня в море.
Может статься даже так, что
привычки и зимний холод
заставят меня вернуться домой.
Но,
понятное дело,
полечу я в твоём направлении.
Я признаю
лишь бытие.
Всё время я буду лететь в твоём направлении.

дальше стихотворений слишком много, и они такие разные, не знаю,
имеет ли смысл их вообще с экрана читать, лучше, в самом деле, купить книгу

заказать книжку в издательстве

Мы держим пленников в клетке. Тут ведро для еды, а тут – не для еды. А тут – для маленьких морских животных. Если ты будешь доставать меня, мы выбросим тебя за борт и достанем нового. Ты должен понимать, что куда бы ты ни сбежал, из моря тебе не выбраться.

Вот смотри – птицы, ты знаешь, чего они хотят? Понаблюдай за ними. Когда мы хотим покормить их, мы бьём в барабан. У меня тоже есть птица – говорящий попугай. Хочешь узнать, что он говорит? Правильно, он слишком умён, чтобы говорить. Всегда надо знать, когда держать язык за зубами.

Птицы не ведают пощады, маленькие морские животные – но все боятся боли. Рыбы. Светящиеся морские черви, следующие в фарватере, блоха, кусающая капитана за бороду. Дьявол, начинающий шептать из твоего локтя, когда ты отходишь ко сну, пронзённый со всех сторон огнём. Думаешь, он не боится, а господь? Я встретил его как-то раз, он был одним из пленников и он говорил, что с этим страхом ничего не сравнится. Бог, он видит, когда его время на исходе, он знает, куда он попадёт, – так вот, он говорил, что страх этот был настолько силён, что страх и был болью, причём болью величайшей из испытанных, и нет ничего страшней.

Этот мир, залитый солёной водою рот утопающего, он охватывает всех нас, и только человек волен выбирать, кем ему быть и что делать, только человек видит богов и чертей, и беспомощных животных, ты когда-нибудь видел, как сильный поедает слабого? Не беда, ещё увидишь, тут этого добра, так вот – ты чувствуешь и позвонки у тебя на зубах, и зубы у себя на шее, можешь видеть чужие сны, просто взглянув. Но я тебе скажу что происходит, человек, прямо как ты сейчас, отворачивается, единственный из всех, кто заснуть не может – строит искусственный сон вокруг себя всю свою жизнь. Привычки, говорить с пленниками – одна из них. Никогда ещё не слышал, чтобы мне отвечали, тычок ножом – и снова тишина, божественная тишина, плеск волн. Однажды я слишком долго смотрел на волны и не заметил, как деревню, где я жил, сожгли, не слышал ни криков, ни запаха дыма, шаги, тень из-за спины, удар по голове, и снова плеск волн, только на этот раз – из-за прутьев решётки, что скажешь, может быть это был ты, а не я, и никакой деревни и не было, может это свой голос ты сейчас слышишь?

Наидобрейшее из утр! За то время, что мы не виделись, прямо скажем, не многое изменилось. Михаил Юрьевич развелись. Папенька увлеклись охотою, что как вы знаете, сопутствует несчастным случаям и пьянству. Вениамин Александрович всё пишут из Петербурга, зовут к себе, а ведь у человека, на секундочку, двое внебрачных детей и именье заложено. Ольга Павловна увлеклись новомодными течениями, разъезжают по окрестным сёлам, агитируя крестьян отдавать сыновей в губернское училище, что по мне так развал хозяйства и типичное воплощение про немогущие низы и нехотящие верхи: закупленные по целковому учебники мало того, что морально устарели ещё при Александре Николаевиче, так ещё и хранятся чуть ли не под открытым небом, представляя из себя зрелище до крайности печальное.

Лишь воспоминания о наших бесконечных совместных пеших прогулках, кажущихся теперь, по прошествии времени, столь редкими, моя милая! И разуму представляется неподвластно удивительным, как это мы имели дерзость думать, что счастье встреч нам дарованное, никогда не прервётся расставанием! А ведь оно не прервалось, ведь нет же, и ныне подол платья моего по-прежнему увязает в листьях зимнего парка подле вашего, в то время как ваш голос по прежнему раздаётся в ушах, всё о союзе Верлена и Рэмбо, верно и они думали, что поелику нашли друг друга, то отныне всё время мира принадлежит им, - и я проваливаюсь в этот голос как под землю, сердце бьётся горячим источником среди оплетающих тело корней... Нет, встречи наши не прекратились, но будучи разряжены одинокими буднями, словно вспышки молнии мраком ночным, ныне чувствуются ярче, острее и совершеннее, - и благодарность моя к вам лишь возрастает.

Я вижу иных девушек, не нас с вами, но нам родственных, так же прогуливающихся под нашей сенью, в то время, как мы продолжаем шептать у них над головами слова любви! Я люблю вас, и никогда не оставлю.

Песня весны в голых ветвях.
Ваша навеки.

Достопочтеннейшая публика спешите видеть только у нас в нашем балаганчике баллады прошлого и предсказания будущего!
Бородатый мальчик предскажет судьбу, женщина-змея пролезет сквозь три соединённых кольца над головой безглазого силача!
Слоны жонглирующие золотыми шарами и обезьяна привораживающая влюблённых!
Из недр африки человек с головой льва полюбит женщину-ночь, спускающуюся с неба и снова растворяющуюся в звёздах!
Голова вильгельма завоевателя расскажет ужасную историю победы над мышами, осаждающими королевский двор!
Кот и сова споют серенаду о сонной свинье-адмирале на необитаемом острове! Спешите видеть! Вход для детей младше двенадцати лет бесплатный! Количество билетов ограничено!
Импозантный старик покажет, как серебряной ложечкой съесть собственную смерть - и даже предложит попробовать самому! На вкус - как чёрное арбузное желе, просто объедение. Такого вы ещё не пробовали!
Красный ворон умеющий зажигать спички и пожарник-расстрига, видевший дьявола!
Человек-скелет с музыкальными костями сыграет на себе любую мелодию по вашему желанию!
А наши клоуны! Вы бы их видели! Один, например, всё время кашляет! Зрелище просто уморительное!
...
Чтобы мальчик не голосил, купите ему наше знаменитое мороженное - если он не успокоится, то хотя бы охрипнет!
Поездка на зебре - двадцать сантимов, затоптать полицейского - франк! Поцелуйте жену на прощание, а если у вас нет жены - то зачем вам наше представление, когда в городе столько оставшихся без мужей женщин?!
Никаких поблажек флоту, морячок! Если тебя штормит, это ещё не значит, что ты можешь проплыть бесплатно!
Дамы и господа! Наше шапито на этом прощается с вами! Все зачатые в эту ночь дети вырастут циркачами, а сошедшиеся пары, несмотря на все их усилия, никогда не расстанутся! Спасибо! Спасибо! Теперь достаточно.

о - это записка оставленная в пещере на о, ненаписанная, скомканная, пропитанная водой, найденная и исцелованная. в рот пустой о выжимала солёный сок из кудлатой бумажки как из виноградной горсти о. о это то, что я не писал а ты не читала, о - золотистые дыры в тенях. о - это поезд через тоннель и я провожаю летящую стрелу прочь сквозь зрачки, сквозь лохмотья укрывшие змеиное тело. о - штамп в паспорте, прожигающий бумагу насквозь, сквозь землю и воду о. о - тёмные сладкие рты водителей такси, о- кружившие выход из вокзала, прежде чем мы совершим своё о и вернёмся с другой стороны, и рты тогда вместе с лицами каменными острова пасхи отвернутся прочь. о это стекло за которым бесится и бушует незнакомый язык и синий арбуз раскалывается и катится по белым скалам, оставляя чернильные следы, о ночи, проедающие дневную плоть насквозь. о - это серые падающие сквозь колодцы пешеходы, в зеркале витрин примеряющие королевские эфемерные платья. о - это ленивые хищные тени, потягивающиеся и тянущиеся от деревьев к ногам ещё живых горожан. о - чёрные монеты очков на глазах самодовольных туристов - и белые монеты пляжных камней - и губы возлюбленных и соски нежные до неотличимости от воды укрывающей, искрящейся последней неразменной монетой, о - тоннели с иных планет и космические шаттлы, припаркованные в океане. о - это око колодца в кругу склонившихся, взирающих вечно и погибающих от жажды не в силах оторвать взгляда. о моё сердце - место встречи моих друзей. о - рыжие иглы в складках сбившихся скал, блеск смолы у жадного рта, день застывает. дети одетые в звёздный камуфляж переползают и скатываются в распахнутую грудь. о - это озеро, разливающееся под голой пятой и затопляющее тебя по самые глаза. о - фонтан бьющий из под земли и одевающий тебя в подобие журчащей одежды. о - твоё колечко, целуемое иркой у меня на руке, не знающей как и кого благодарить за это. о расходящихся волн. надпись в пятигорском подземном переходе "всё вода" и нарисованный то ли розы то ли пиона бутон. о костра, разбрасывающего искры и тени по сторонам от сваленных в кучу остальных изломанных не пригодившихся букв. о дыр в одежде, бумаге и мыслях, о во времени, тянущееся и продолжающее тянуться. о входы для тебя у меня в груди и между ног и в дырявой голове со всех сторон, бьющих по сторонам огнями дискотек когда ты входишь, склоняешься надо мной и я попалась. о изогнутое за пределы космоса лицо и губы к тебе. о солнце и зелень за древнегреческими белыми масками. о дыры между сомкнутыми ладонями в по-совиному крике, о дырочки пан-флейты в руках у ноны и о на глубине синих картин и украшений вечноремонтируемой квартиры-музея с вечно голодным сыном-смотрителем. о удары ветра и люди становящиеся горящими каплями на таком ветру. о объятья и о прощание, видимое, отдаляющееся - и снова вернувшееся обниматься вместе с крутанувшейся вокруг собственной оси землёй... о - это остров, где свесив ноги в повседневность, мы коротаем вечность в синей дыре, оставленной поцелуем.

Существует книга, заменяющая мне весь интернет вместе взятый. Это собрание сочинений Дж. Д. Сэлинджера в переводе Максима Немцова 2008 года выпуска, издательство ООО "Эксмо". И мне вот чё-т внезапно интересно стало, существует ли такая книга у тебя, мой вероятный читатель? Не затрудняйся с ответом - скорее всего такой книги нет, да и быть не должно... Но - а ну как вдруг? Я прочту твой интернет, ты - мой... Как ещё в детсадике знакомятся?

старые картинки

для _r_o_s_e_

Бабушка сказала, чтобы я сходил за покупками. Она дала мне список: хлеб, колбаса, масло. Я вышел затемно, чтобы успеть домой к обеду. Жёлтые подъездные огни провожали меня в туман. Дорога шла через лес. Дорогой незнакомец увязался за мной. Он знал короткий путь и поспорил со мной, что быстрей моего доберётся до магазина.

Он курил сигареты одну за другой и дрожал от утреннего холода под плащом. Он сказал, что тоже однажды вышел из дома рано утром за покупками, и тоже встретил незнакомца на пути, пошёл за ним и был дома уже через пару часов - правда, так ничего и не купил.

Очень быстрый путь, очень быстрый, повторял он - а у самого зуб на зуб от холода не попадал.

Он шёл за мной, собирая цветы, напевая песни, и прятался в лесу каждый раз, когда кто-нибудь попадался навстречу. Пели, просыпаясь, птицы. Свет солнца, пробиваясь сквозь деревья, расчерчивал дорогу полосами теней, и мне казалось, что я задеваю невидимую струну каждый раз, когда моей кожи касалось его тёплое золото.

Хлеб, масло и колбаса для моей бабушки. Сигареты для незнакомца мне продавать отказались. Если он хочет сигарет, пусть сам зайдёт и купит, сказала продавщица. Хотя на обратном пути его я так и не встретил, видел только плащ, висящий на дереве на обочине, с торчащим из кармана букетиком.

Я знал, что этот плащ оставлен для меня, а незнакомец ушёл по одному из коротких путей, о которых он говорил. Но ночью будет холодно, и он обрадуется, обнаружив свой плащ на месте.

Моя, это значит, что я крепко держу её так, что от меня иногда остаётся только она одна, девушка, работает, разваливается на части, скулы, губы, подбородок, и я потом собираю её добавляя свои неплотно держащиеся, врачом в детском доме, грачом в доме птиц, которые никогда не вырастут, загнанном в угол, выгнанном почти что в лес, на задворки задворков пригорода, на сломанном ответвлении улицы, когда не осталось больше сигарет, чтобы ждать, тяжело опускаешься на асфальт перед его воротами, моя девушка, раскрывается её белый халат, и вся малышня вываливается, перемазанная косметикой, с твёрдым намерением бежать уже всё равно куда, ломая ветки и кости, к верхушке белого дерева, сотрясаемого ударами топора, черепушки сыпятся с ракушечным звоном, проскользнуть под припаркованную неподалёку автомашину, не глуши мотор, под неплотно закрытую проржавелую крышку багажника, в пыльную темноту скурившего уже все до последнего бычки в ожидании, оставляющие ожоги на молочной коже слишком горячей, её не согреть даже этими, подобранными вместе с горстями асфальта, я сплёвываю камешки и улыбаюсь губами в чёрной крошке, прочь за ворота и сквозь прутья ограды, дешёвая зажигалка вспыхивает в полумраке, как птица, плавится пластик, вечер рабочего дня, я заберу свою девушку в лес, машина осталась у конца дороги и тела у ворот детского дома, а души катятся вниз под уклон свободно, как лопнувший набитый десятикопеечными монетами мешок, лопается детский дом, чучело с нарисованной на мешковине улыбкой понеслось по дороге, упало и лопнуло, шарь по карманам спящего пьяного равнодушного города, улица в стеклянных глазах дрогнула и поплыла, когда нас выносили из взломанной квартиры, и мы поплыли по течению, оставляя костёр, пепелище из личных дел, библиотеку детской литературы, прочь в окружении детских лиц в серебристых кронах у красных ручьёв, прочь унося в разбухших карманах мелкое говорящее волшебное зверьё, под одеждой и на полу под сиденьями у нас под ногами, сжатые пальцы тщетно пытаются вытащить схваченное во сне, между зубами у меня застряли, повисли на серёжке у тебя в ухе, скачут по белым ветвям по-над синей травой.

Это весна или осень, во всяком случае, деревья стоят без листьев, и машины плещутся в лужах как свиньи. Давид встречает ангела, хотя поначалу и принимает его за уличный фонарь. Что неудивительно. От ангела исходит голубое свечение, и он висит в воздухе, неотличим от сотни таких же фонарей вдоль дороги. На него невозможно смотреть. Давид прикрывает лицо рукой. Он предпочитает ходить без зонта в дождь, как и сейчас. Давида поглощают улицы, и он наслаждается безнаказанно. Ни одного знакомого прохожего. Хотя ты и вырос на этих улицах. Это не широкие проспекты, не бульвары, не набережные, а почти ничтожные расстояния между домами, где две машины и человек с трудом разминуться могут. Они никогда не бывают прямыми, но вьются и перепутываются, как волосы, опускаясь и поднимаясь. Дома спят, как спят и ночные прохожие между ними, чёрные гнёзда с огоньком не выключенного телевизора на дне, лоскутом ковра, скрипом дивана, поцелуем матери перед сном, неожиданным концом телефонного разговора с кем-то кто тебе мил, повисающем в воздухе, и ты остаёшься один, и, стоит сомкнуть глаза, как утро наступит почти сразу. Но ты можешь ещё побаюкать в себе этот сон, скользнув вниз по течению улиц, как это сделал Давид, и ты вместе с ним, натянув джинсы и надев кожаную мотоциклетную куртку отца, в которой ты почти тонешь, поднимая руку в тяжёлом рукаве, чтобы заслонится от ангельского света, - а когда ты остановился, ещё и пение слышится в воздухе, похожее на пение электричества, но это небесный хор, просто поначалу ты отказываешься признаться себе в этом, - он ещё звучит в ушах, когда ангел исчезает, растворяется в неоновой мороси, фиолетовом свечении городского неба, делая немножко чудесным всё вокруг, как бы чуть приподнимая тебя над грязным асфальтом, по которому ты возвращаешься домой.

Можно сказать, и я себе разрешаю. Думай, что говоришь.
Мы трудились, не покладая рук, отданных на отсечение.
Золотое сечение - всего лишь стечение обстоятельств,
Описанных дождём и снегом в дневнике прохудившихся крыш.
Мы занимались побегом — но росли слишком быстро,
Так, что стебель треснул, и, под собственной тяжестью подломившись,
Мы лежим и тихо смеёмся, глядя в проломленный потолок
Синего цвета. Сумерки. Хорошо — не вышли, но получились.

в остальном

Тот редкий день, когда мы не были в школе вместе. Но ты не болела, я бы знал об этом. Что-то другое случилось - достаточно важное, чтобы не прийти на занятия. Между домом и школой.

Я смотрел из окна коридора на втором этаже школы в ту сторону, где находился твой (а рядом - и мой) дом, и мне начинало казаться, что школа, словно улитка вместе со мной сдвигается с места и ползёт по улице, ища тебя, заглядывая во дворы, перегораживая собою ошеломлённую улицу - и наконец находит тебя у твоего подъезда. Ты поднимаешь голову и кричишь мне на второй этаж:

- Почему ты не стал искать меня?! - и я начал хлопать руками по карманам в поисках. Какая-то мелочь, сигареты... тебя нигде не было. Когда я снова посмотрел в окно, ты уже взошла на подползшую к твоему подъезду железнодорожную платформу.

Я кинулся по ступеням вниз к выходу из школы, а вместе со мной и половина учащихся - потому что другая половина бежала обратно, что и говорить - манёвры зданий, как бы незаметно ни старались последние их провернуть, привлекают внимание. О том, чтобы выйти из школы по-человечески нечего было и думать, - и я как можно незаметнее выскользнул в первое попавшееся окно...

Потом я ещё долгое время работал у тебя в часах цифрой три - но это уже совсем другая история...



Как-то так уж получилось, что я оказался в твоих наручных часах на месте цифры три. Делать там от меня особо ничего и не требовалось. Просто делать вид, что я тройка, когда ты на циферблат посмотришь, работка - не бей лежачего. Ну и компания подобралась - соответствующая. Некоторые на самом деле верили, что они цифры - только сумасшедшие. Хорошо, вы сумасшедшие, но где тогда врачи по-вашему? Где успокоительное? Где "Ну как мы себя сегодня чувствуем"? Оставалось только признать очевидное.

В основном хотя люди были серьёзные. Твой отец, например, был одиннадцатью... а самым офигительным был четвёрка, он был настолько крут, что когда ты отводила взгляд, попросту исчезал, не удостаивая остальных и словом. Какой-то байкер, по-моему, или профессор, а может быть и то, и другое...

В основном мы общались (и валяли дурака) с лебедем, замиравшем на твоих часах на цифре два и рыженькой девчушкой с той стороны циферблата, восемь, по-моему. Из развлечений были только разговоры, да разный цветастый мусор и мелкие существа, сыпавшиеся на нас с разных сторон. Насколько я понял, в этой конструкции часов метафорически обыгрывалось выражение "время стирает всё". Оно действительно стирает - в значении "отмывает".

Во время "стирки" тебя самого не кружит, но кружится всё вокруг тебя то быстрей, то медленней, и так кажется всем "цифрам" - мир вращается вокруг них. И вот эти розовые чулки, листья экзотических растений, золотистый морской песок, стрекозы, лиловые страницы дневников (причём по-моему даже не твоих), конфетти, живая голубая мышь - всё это сияет, мерцает и валится на тебя постоянно...

Однажды я перестал делать вид, что я тройка. Но до сих пор скучаю по тому времени.

(ПЛЯЖ)

Вместо твоей подписи на бледно-сиреневом камне нарисован женский силуэт. Губы мои испачканы чем-то чёрным. Буду пить из твоих следов всю ночь.

(РИСУНОК)

Шестерёнки в моей голове, среди засушенных бабочек, незакрашенных цветов щёлкают, сжимая зубы, натягивая улыбку... Секунда - и я уже не здесь.